Николай выглянул из траншеи. Неровная линия вражеских цепей двигалась на русские позиции. Она колыхалась на пятнистом от взрывов чёрно-белом поле, а снег продолжал идти, как будто хотел всех утихомирить. В бинокль был виден частокол штырей на германских касках и воинственные пики-усы германцев.
- Примкнуть штыки! – закричал поручик Нетаев, и ему самому крик показался чужим в предбоевой тишине и в рождественском снегу. Позвякивание штыков и громкие взрывы прямо в немецкой цепи: Семицветов не дремал.
Николай видел в бинокль всю картинку, как в тридцати шагах от себя. Снаряды безжалостно раскидывали немцев, унтера кричали и толкали солдат, затыкая дыры в цепи. Пару унтеров, видно, убило, и солдаты шли по краям недавнего взрыва, не смыкая ряды. В прорехе показался разъярённый офицер и взмахом сабли выправил цепь. Но это было бесполезно: первые ряды подошли к остаткам колючей проволоки, кое-где размолоченной снарядами, и, делясь на ручейки и потоки, устремлялись в проёмы заграждений.
- Заряжай! Цельсь! Пли! – Скомандовал поручик. Дымок от винтовок съел запах мокрого снега. Кто-то из фрицев упал или повис, зацепившись за ближайшую проволоку. Но задние ряды продолжали сочиться на поле. Со стороны штабс-капитана Воронина застрекотал пулемёт. Людская стена взбудоражилась, словно пчёлы от вмешательства пасечника. Немцы побежали, выставив перед собой штыки и рассеиваясь по полю. Их бил пулемёт и подбрасывали снаряды капитана Семицветова, но и они стреляли, перезаряжая на ходу. Защёлкали пули.
- Заряжай! Цельс! Пли! – как стихотворение повторял Николай, и солдаты отвечали ему лязгом затворов и залпами. Фрицы падали без счёта, и в окуляры это было видно совсем близко. Нетаев был зол, что не может остановить это гибельное для всех течение людской реки, и чувствовал, что потери противника только в первые десять минут атаки чудовищны.
Трофимыч прилежно заряжал и стрелял возле своего командира. Ему сложно было понять, попал ли он, но бегущие шинели были недалеко друг от друга, и попасть было немудрено. Враг падал и падал, но продолжал движение.
Пока цепь подходила к заграждениям, с той стороны не стреляли, но сейчас до наших окопов долетали пули даже тех фрицев, которых уже успели подстрелить. В русских траншеях солдаты стояли недалеко друг от друга, и Трофимыч видел и слышал, как то в одного, то в другого попадали. Когда убили четвёртого «соседа», стало по-настоящему страшно. От этого Синельников всё ближе придвигался к поручику, который бросил бинокль и, продолжая отдавать команды, целился из винтовки, выбирая офицеров.
Лавина, заметно поредевшая, докатывалась до цели: остановка была её гибелью, и это понимали все, кто бежал. Но, неподалёку от траншеи, в которой сидели Николай и Трофимыч, германцы, всё же, залегли перед последним броском. Неизвестно, было ли сюрпризом для германского командования, что подходы к русским позициям были однажды заминированы, но волна остановилась и легла в непосредственной близости к минам.
Трофимыч вдруг подумал, что следующие минуты могут быть последними в его жизни, и, вспомнив Людмилку с ребятишками, перекрестился на небо, с которого невозмутимо падал нежный снежок, будто благословляя его. Он услышал обрывки немецких команд, крики атакующих, но не высунулся, ожидая взрывов, как и поручик. Земля толкнула людей изнутри, и мир оглушило грохотом. Фонтан земной плоти взлетел на высоту дома и просыпался дождём на присевших в окопе. Жуткие взрывы послышались слева, и – дальше-дальше – пронеслись до другого конца траншеи.
- Разве можно после этого уцелеть? - подумал Трофимыч, а в ответ на его немой вопрос зазвучал крик: оставшиеся в живых германцы побежали, казалось, прямо на него. В последние минуты запомнилось, как контуженный Углов стоял, бросив винтовку, во весь рост, и смотрел на набегающих. Через мгновение он упал, простреленный насквозь.
- Пли! – услышал он рядом крик поручика и поднял винтовку навстречу бегущим. «Не убий» - костью в горле вдруг встали слова. (Когда цепь бежала, казалось, что стрелял не в людей, а во вражескую цепь). Из-за бруствера показались люди со штыками, и один из них – молодой, бритый немец, тяжело дыша, бежал на Трофимыча. Он кричал изо всех сил, чтобы заглушить в себе страх, и даже не перезаряжал, собираясь проткнуть врага на бегу. Стрелять было легко, потому что парень медленно соображал от страшного бега и последних взрывов. Синельников, как на стрельбах, вскинул винтовку и выстрелил фрицу в ногу. Тот упал, и Трофимыча отпустило.
Николаю были неведомы метания денщика: он уже убил одного выстрелом, а другого заколол штыком. Да и остальные расправились со своими противниками, и, задыхаясь от рукопашной, присаживались прямо на грязный снег, или прислонялись к стенкам окопа.