Яремчук смотрел, как за поручиком, отрываясь от роты, как листья, устремляются солдаты. Попутно он доглядывал, как последние выскакивают из траншеи и, чуть помедлив, нагоняют своих. Поскальзываются, пачкаются, но бегут, постигая азарт погони. Вот и он уже перепрыгивает лужи и топчет лежащих немцев.
Яремчук первый раз вёл роту в атаку: прежде доводилось участвовать, но тогда он был безмолвным солдатом, на которого откричал уже давно убитый фельдфебель. Бывший солдат давно понял, что быть на хорошем счету выгодно, и служил образцово, но в душе был равнодушен. Война – не работа, и походный быт, при всех фельдфебельских поблажках, его не устраивал. Время привыкания и приспособления замылилось в памяти. Осталась скука и раздражение.
Самоуверенный поручик знал, что солдаты могут не встать, но свалил всё на него. Заставлять выпрыгивать из траншеи – это вам не речи перед солдатами толкать. Но и трибунал, и фельдфебельские нашивки не давали места для шага назад: те же трусы, на которых фельдфебель наставил штык, первыми бы показали пальцем на Яремчука в случае неудачи и расследования.
Вон бежит «барин» Нетаев, а рядом послушно семенит преданный Синельников. Зачем они бегут, если немцы уже напуганы, да и бегут резвее (это же им в спину стреляют)? А солдаты, увлечённые бегом, обгоняют командира и что-то кричат, возомнив себя охотниками за дичью.
- Стой! – вдруг кричит Нетаев, стреляя вверх из нагана.
- Заряжай! Цельсь! Пли!
Солдаты послушно стреляют – три фрица падают, четвёртого - раненого унтера - подхватывают и тащат к спасительным окопам.
- Кругом-бегом-марш! – орёт ненормальный поручик, устроивший марш-бросок за воздухом. Люди топчутся, не понимая. Да и разбежались широко – не всем слышно.
- Яремчук, повторить команду!!! (В войну играете, вашбродь?..)
- Рота, кру-гом! – ревёт разозлённый фельдфебель.
- К траншее бегом-марш!
И все скучно, недружно затрусили обратно, кое-как сбитые по краям унтерами. Грязный снег, намокший в лужах, летит брызгами из-под сапог. Серые, неживые немцы под ногами.
А впереди в траншее кто-то есть. Это прибывшая рота капитана Савина. Располагаются, складывают тела русских бойцов на дальнем «берегу» окопов. Мёртвым теперь не страшна шальная пуля, и траншея снова делит врагов надвое: ближе к селу лежат свои, ближе к полю – чужие. Вместе с ротой пришёл батюшка: теперь ему надо заботиться об «убиенных душах». И кадило дымится и доносит запах ладана до Яремчука. Две сестры милосердия колдуют в укрытии над ранеными: кому - помочь перевязать, а кому – дожить до подвоза в лазарет. Строгие, занятые лица. Но – открытые и милые, не испорченные войной.
Фельдфебель чувствует: скоро отдых. Ожидание нависает и передаётся без слов. И вдруг – загрохотало. Немцы мстили за провал операции, за уязвлённую тевтонскую гордость, и просто – за убитых. Здесь ждали снарядов, но прилетел смертоносный горох – шрапнель. Защёлкало, зачмокало по земле россыпью, унося в ад и в рай новые жизни. В тесноте траншеи вся нетаевская рота упала в грязь. Они не боялись испачкаться, а умирать после пережитого – глупо и жалко. Яремчук видит, как бьёт, режет и рвёт страшная шрапнель новоприбывших. «Сколько ж можно?!» - пронеслось в голове, прижатой к стенке окопа. И вновь сыпанули хлопья снега, закрывая противников пушистыми занавесками.
То ли германцы обиделись на природу, то ли пора было ужинать, то ли кончилась шрапнель, - но орудия смолкли. В русских окопах стоял мат, вой, крик.
Увидев неподалёку группу солдат, Яремчук подошёл: в щели окопа лежал солдат из последнего призыва с развороченным шрапнелью животом. Глядеть на его выпавшие внутренности было жутко, но фельдфебель всякого повидал. Солдат был ещё жив и, продираясь сквозь боль, бормотал:
- Убейте, братцы. Христом-Богом, убейте…
Возле него в грязи сидел Синельников, придерживая голову несчастного, и говорил потерянно:
- Да, что ж ты говоришь-то…Разве ж такое можно?..
А умирающий вдруг схватил его за пуговицу, оторвал и, выронив, попросил:
- Трофимыч, голубчик, стрельни – мочи нет…
Фельдфебель удивлённо смотрел, как, всегда мягкий и богобоязненный, Трофимыч встал с окаменевшим лицом и клацнул затвором, уставив дуло в молодого солдата. Дуло указывало снегу, куда падать, и он покладисто садился на ресницы и брови, на грудь и на живот, пропитываясь на глазах кровью.
Вдруг солдат вздохнул, распахнул глаза навстречу смерти, сказал: «Мама!..» и умер. Трофимыч посмотрел на Яремчука и тот приказал:
- Седов и Жулин. Берёте и несёте к остальным.
Кто «остальные», было известно каждому, и этой репликой занавес был закрыт.
- Румянцев! Румянцев! - услышал фельдфебель крик чужого капитана и пошёл туда, потому что увидел поручика Нетаева. Савин тряс за плечо сидящего прямо в луже унтера. Унтер имел кудрявые волосы и чёрные усы, по-малороссийски смотрящие вниз. Не обращая внимания на своего капитана он, покачиваясь, выводил чистым глубоким голосом:
- «На Румынском фронте соловей спиваэ,
Соловей спиваэ – жинку поджидаэ».
Эта песня была любима солдатами, и иногда её с удовольствием пели под настроение, но после того, что произошло, слушать её жалобный напев было невыносимо.
- Он сошёл с ума, господин капитан, - осторожно убирая руку капитана с плеча певца, сказал наблюдавший эту сцену Нетаев. – Прикажите забрать его в лазарет.
Но люди были заняты, и унтера забрали не сразу, и его безнадёжно чистый голос засел в голове, как заноза. Когда остатки нетаевской роты построились и зашагали в сторону села, песня продолжала звучать у многих в ушах.