****
Барский дом – простой и удобный. Возле дома рос могучий дуб. Под ним сидел в кресле благообразный старец в простой холщевой рубахе и штанах грубого домотканого холста. Он что-то писал в большую амбарную книгу. Изредка старец вставал, чтобы, заложив руки за спину, походить вокруг дуба.
Во дворе множество опрятных крестьян и крестьянок выполняли несложную домашнюю работу. Кто колол дрова и топил печь, кто носил воду и стирал бельё, кто раздавал подзатыльники шалившим детям. Всё вместе сильно смахивало на рой, где главная забота каждой пчелы, хоть и занята своим делом, – есть здоровье матки и благосостояние роя в целом.
Старец отложил амбарную книгу, взял косу и пошел косить луг. И тот час крестьяне и крестьянки побросали свои занятия и принялись косить, волочить, вязать снопы, совершать другие сельскохозяйственные движения, о смысле которых Ой имел самые смутные представления. При этом они пели хором то заунывные, то задорные народные песни. Пели хорошо. Ой это отметил, как профессионал. «Как у них дыхания хватает, – удивлялся он, – надсадно работать и петь».
Проделав в высокой траве широкую полосу, старец остановился. Размашистым движением он вытер пот со лба, отложил косу и сел на землю. Крестьяне и крестьянки как по команде оставили свои инструменты и расселись подле патриарха.
– А что, мужики, – спрашивал он аудиторию зычным голосом, – хорош ли укос?
– Хорош, батюшка, – отвечали они хором, – ой хорош!
Эстер незаметно толкнула в бок молчаливого Оя. Сама она прилежно голосила вместе со всеми. Они незаметно затесались в толпу крестьян, и были наряжены в полном сообразии с мизансценой. На Эстер – длинный розового ситца сарафан, подвязанный под грудью, высокий кокошник, а вплетенные в рыжие волосы синие и красные ленты подчёркивали румяную её красоту. Она выглядела так сексуально, что Ой невольно залюбовался. Наряд Оя был проще. Он в точности повторял наряд старца и мужиков – белая рубаха с косым воротом, белые штаны по щиколотку и черная окладистая борода. Обувь, отчего-то, никто, кроме патриарха, не носил.
– А что, мужики, – продолжал патриарх пытать крестьян, – будет ли дождь?
– Ведро ноне, батюшка, – хором по-солдатски крикнули крестьяне, – тепло!
Лишь Ой, соблазнившись повторением припева, крикнул «ой ведро» вместо «тепло». Соседи с укором посмотрели на него, как на нерадивого ученика, не могущего выучить простейший урок.
Тем временем малец сбегал под дуб и принёс патриарху амбарную книгу.
– Так слушайте, – сказал он, раскрывая книгу на месте последней записи.
Однако его отвлек слепень, впившийся ему в запястье. Подавив в себе первую естественную реакцию, патриарх с улыбкой смотрел на пиршество насекомого. А тот, напившись кровушки, не смог взлететь. Старец осторожно двумя пальцами снял слепня и посадил его на стебель травы, чудом уцелевший при покосе.
– Всё ж божья тварь, – поучением сопроводил он свои действия.
Старец надел очки и принялся читать:
«Идет паровоз...»
Другой слепень, соблазненный легкостью поживы, сел на широкий лоб. Патриарх машинально хлопнул себя по лбу, размазав в кровавое месиво другую божью тварь. Крестьяне взирали на всё это с равнодушием римских патрициев.
«...Спрашивается, от чего он движется. Мужик говорит: это чёрт движет его. Другой говорит, что паровоз идет от того, что в нём движутся колёса. Третий утверждает, что причина движения заключается в дыме, относимом ветром.
Мужик неопровержим. Для того, чтобы его опровергнуть, надо, чтобы кто-нибудь доказал ему, что нет чёрта, или чтобы другой мужик объяснил, что не чёрт, а немец движет паровоз»
– Что за бред он несёт? – Ой тихо спросил Эстер.
Она так же тихо ответила ему:
– Не бред несёт, а излагает концепцию в доступных публике понятиях.
На них зашикали. Тонко уловив брожение паствы, старец строго оглядел крестьян поверх очков.
– Кто не хочет слушать, может идти косить.
Крестьяне зашумели. Никто не хотел косить, все хотели слушать. Эстер вдруг легко вскочила на ноги.
– Не гневайтесь, батюшка, – нараспев произнесла она, – дозвольте слово сказать неразумное.
Старец снял очки. Он ласково улыбнулся, поощряя Эстер сказать слово неразумное.
– Говори, егоза, говори. Я тебя сразу заприметил, востроносая.
Эстер предпочла не заметить сомнительность комплимента.
– А как было бы славно, ежели заместо немца засадить в паровоз русского человека, – энергичным жестом Эстер показала, как она садит в паровоз русского человека, да ещё примяла, как бабы приминают тесто, норовящее вылезти из кадушки, – нешто не сумел бы!
Крестьяне зашумели. Проблематика русского человека нашла живейший отклик в их душах. Патриарх сияющими глазами смотрел на Эстер.
– Да хотя б Акима, – Эстер указала на тщедушного мужичка с редкой бородкой, чем-то неуловимо похожего на Владимира Ильича в период обострения мозговой болезни, – неужто не поехал бы на паровозе.
Аким смутился.
– Да куды ж я, – бормотал он, вытирая рукавом сопли, – супротив такой силищи.
– Не сумливайся, Аким, – вмешалась Акулина, дородная девица трех саженей росту, – мы подтолкнём паровоз. Как вы, бабоньки, – обратилась Акулина к белым платочкам и разноцветным сарафанам, – толкнём Акима.
Бабы загудели, засмеялись стеснительно. Так они гудели и смеялись у колодца, обсуждая силу, аль слабость мужика.
– Толкнём, Аким. Не сумливайся!
«Есть бабоньки в русских селеньях, – думал Ой, озирая дородную стать Акулины, – коня на скаку остановит, паровоз с Акимом толкнёт».
– Коли так, – храбрился Аким, – я согласный. А чяво, не хуже твого немца смогём трубкой пыхать.
– Верно, егоза, – крякнул в сердцах патриарх, – не колеса и не дым толкают паровоз истории, а единственно богоизбранный русский народ.
Ободренные старцем, пуще прежнего зашумели крестьяне.
– Куды ж русскому от чёртового немца укрыться, – сверкая черными глазами, изрекал Филимон, бандитского телосложения мужик с кустистыми бровями и клочковатой бородой. – Сапожник кто – немец. Землемер кто – немец. Мировой судья и тот немец. Вот давече...
Ой и Эстер встали и никем не замеченные удалились. Они шли по некошеной траве, а сзади гудел рой. Из этого гула пиками вырывались возгласы: русский человек, паровоз, куды ж ты лезешь, похабник.
Постепенно гул затухал и исчез вовсе. Смеясь, Эстер упала в траву у ручья.
– А он милый, правда!
Невдалеке волк хорошим эзоповским языком убеждал дрожащего ягнёнка во вреде вегетарианства.
– Кто? Патриарх?
– Филимон. Так зыркал своими бесстыжими зенками, что даже кокошник у меня покраснел.
Ревность острым когтём царапнула по сердцу.
– Бандит, он и в Ясной Поляне – бандит.
– Не скажи, – Эстер повернулась на бок, во рту она держала стебелёк молочая среднерусского, – что-то в нём есть.
Глаза её светились, голос был полон неги.
Ой прилёг рядом. Он осторожно вынул среднерусский молочай и крепко поцеловал Эстер в губы.
– Ах! – томно вздохнула она, – ничего в нём нет. Ты самый – самый.
Эстер опустилась на спину, предоставив ему право на деле доказать свою самость.
Мимо, облизываясь, прошел волк. Он оценивающе оглядел пыхтящее, склеенное паровозом, восьмилапое, двухголовое существо. Посчитав его слишком большим и невкусным, волк потрусил к ближайшему леску. Завтра поутру он снова выйдет к ручью, и снова его будет ждать ягнёнок. Порой, в полуденной дрёме лежа под корягой, волк спрашивал себя: один и тот же это ягнёнок или всё разные. И не мог ответить ни в положительном, ни в отрицательном аспектах. По запаху страха, по вкусу – выходило, один и тот же, а по логике – должны быть разные.