Веру уже ничего не держало в Грозном. Мечта о солнечном городе разбилась, словно хрустальная ваза. на мелкие осколки. После Пасхи на Родительскую неделю Вера хотела пойти попрощаться отцом на кладбище, но оно, как выяснилось, было заминировано. Вера положила цветы на братскую могилу в воронке, где были похоронены её мама, Илларион Юрьевич и другие. Надо уходить. Люди шли через горы по единственной ещё свободной от федералов и боевиков Шатойской дороге на Шалажи. Уходили многие, но удалось ли кому-нибудь достичь цели, никто не знал.
Одной, конечно выбираться нельзя: нужны спутники. Вера очень надеялась на Катю. Но та пила и была почти невменяема. Земфира с пустыми глазами бродила из квартиры в квартиру, её жалели и подкармливали. В соседнем доме оставалась одна русская семья. Осмоловы не уехали из республики: Мария Фёдоровна чувствовала себя плохо и была, как выразился участковый врач, «не транспортабельна». Вера отправилась к Осмоловым. Её встретил пьяный и угрюмый Петр Семенович. Это был мужчина лет шестидесяти с интеллигентной внешностью и хорошими манерами. Он предложил:
— Выпьешь?
Вера поняла, что только так сейчас можно с ним говорить, и согласилась. То, о чем он рассказал, не было чем-то необычным. Каждый получил свою порцию горя в этой войне. Но меньше оно от этого не стало. Марию Федоровну убили еще до штурма Грозного. Дудаевцы обходили вокруг домов и стреляли по окнам квартир, так как им сообщили, что кто-то отсюда подает световые сигналы русским самолетам. Они на глазах у Петра Семёновича прошили его жену автоматной очередью и пошли дальше. А он, сильный и мужественный человек, потерялся и, чтобы заглушить одиночество, стал пить.
— Сволочи... сволочи, фашисты, — зло твердил он, будто строил оборонительные укрепления из слов.
— Но, Петр Семенович, есть же среди них хорошие люди. Наши соседи, например, замечательные. Марха, Тоита, дедушка Саид...
— Ты их не знаешь. Они хороши до поры до времени, пока ты не затронешь их интересы. Не дай бог, чтобы это случилось!
— Война, — примирительно вздохнула Вера. Они помянули жену Петра Семеновича, мать Веры, общих знакомых и договорились уходить из города вместе.
— Петр Семенович, давайте как-нибудь сходим к Кате Петровой. Она пойдет с нами. Я знаю, — прощаясь, предложила Вера. Он сразу же согласился. Взяли бутылку и, не откладывая в долгий ящик, в тот же день навестили Катю. Женщина была в тяжелом похмелье, и водка пришлась кстати. Катя согласилась с решением гостей. Они выпили за удачу, затем помянули её сыновей и всех русских, погибших в городе, потом осушили стаканы за то, чтобы завязать с пьянством.
Цвела весна, бродили мысли и мечты в пьяных, источенных горем головах. Поддерживая друг друга, они выходили из запоя.
По всему городу образовались стихийные рынки, на которых продавали гуманитарную помощь, оружие, документы и сведения. На Катины золотые вещи подруги выменяли продукты и пистолет, на последнем настоял Пётр Семёнович.
А пока сотоварищи думали да трезвели, последний путь для них закрылся. Наши войска в конце мая начали массированное наступление в Шатойском и Веденском направлениях. Ничего не оставалось, как идти вдоль лысого Сунженского хребта. Это очень опасная дорога. Но другой уже не было.
Вера сложила в сумочку самое ценное: два своих паспорта, ордер на квартиру, диплом, сберегательную книжку мамы, несколько семейных фотографий. В старый свой рюкзак упаковала продукты и кое-что из одежды. Катя с Земфирой тоже были готовы. Ранним утром они вышли из дома. Во дворе в полуразрушенной беседке их ждал Пётр Семёнович.
Было очень тихо. Удивительно тихо. Страшно тихо. От дома к дому, обходя центр и главные перекрестки, по переулкам вышли к Заводскому району. Уже рассвело, но улицы были пустынны. Напряжение обострило слух и зрение. Пугались любого движущегося объекта. Им оказывались либо худые ободранные кошки, либо одичавшие собаки. Однако беженцы всё равно замирали на месте и выжидали.
Еще было светло, когда они поднялись на высокий холм, усеянный дачными домиками. Путники посмотрели на родной город, зеленевший в уютной долине. Он был поразительно чёткий в прозрачном воздухе, как нарисованный. Не дымили заводские трубы, погасли пожары, пепелища затянуло повителью. Концентрированный аромат цветов, наполнивший дачный поселок, дурманил. У Кати началась истерика. Её еле успокоили, но и остальные были на пределе... Решили ночевать здесь. Огонь не разводили. В сухомятку поели и улеглись на кроватях в открытом и разграбленном чужом домике.
Несколько дней шли без происшествий. Это так говорится, что шли: на открытой местности передвигались почти ползком. Эта сторона хребта была безлесная. Кое-где попадались заросли кустарников или небольшие рощицы. В них беженцы отдыхали или останавливались на ночлег. Огня не разжигали — соблюдали конспирацию. Солдат или дудаевцев ни разу не встретили. Они располагались в городах и сёлах в низине. Вере идти было легче всех, наверное, потому, что была молода и не совсем утратила туристские навыки. Катя пыхтела, обливалась потом, к вечеру её ноги были, как столбы. Земфира растерла пятки и по очереди цеплялась то за мать, то за Веру. Путники видели, как внизу по берегу реки тянулись селения и станицы, и боялись, что их тоже увидят, поэтому были очень осторожны.
На четвертый день их исхода пошел летний ливень. Он застал путников на открытом месте. Промокли до костей, но даже теоретически разжечь костер и согреться было невозможно: вокруг ни одной сухой ветки. Они тащились, хлюпая размокшей обувью, и искали хоть какое-нибудь укрытие. Кажется, им повезло. Беженцы увидели притулившуюся на склоне дикую кошару, покрытую соломой. Она была построена из горбыля, а щели замазаны глиной. Чем не укрытие? Когда подошли ближе, Пётр Семёнович велел женщинам оставаться на месте, а сам достал из-за пояса пистолет и бесшумно подкрался к двери строения. Несколько минут он стоял, прислушиваясь, затем исчез в дверном проеме. Через некоторое время Пётр Семенович вышел. Таким женщины его еще не видели. Он двигался как пьяный, едва переставляя негнущиеся ноги. Застывшее лицо и стеклянные глаза ничего не выражали, как будто вся его сущность спряталась в глубину, в подсознание. Мужчина немного постоял, потом глаза его обрели осмысленное выражение. Взяв Веру за руку, он рыкнул каким-то утробным голосом:
— Пошли!
Увидев, что Катя с Земфирой следуют за ними, он жестом приказал им остаться снаружи.
Войдя в овчарню, Вера инстинктивно прикрыла косынкой нос. Тяжелый трупный запах наполнил легкие. Её затошнило. А Петр Семёнович всё тем же неестественным голосом пророкотал:
— Смотри! А ты им задницу лизала.
Вера глянула вперед и у неё зашевелились волосы на голове. Посреди кошары к центральному столбу был прибит человек с распятыми на перекладине руками. Вокруг роились и жужжали тысячи мух. Они сидели на распухших руках, на лице, полузакрытом длинными спутанными волосами, клубились под одеждой. Чёрная грязная ряса почти закрывала сизые распухшие ноги. Вокруг шляпок гвоздей мухи разъели глубокие раны.
— Господи! Священник! Вера зажмурила глаза.
— Нет. Ты смотри, сюда смотри, — в голосе Петра Семёновича звучала дрожащая злость. Вера послушно открыла глаза. Что-то блестело в центре фигуры на черной рясе. Крест! Прямо в плоть, ниже живота, был вбит огромный гвоздь и на нем висел крест священника. И тут Вере на лицо села жирная зелёная муха и медленно поползла вниз по шее под кофту. Вера потеряла сознание. Петр Семенович вынес её на воздух и похлопал по щекам. Когда она пришла в себя, он уже спокойнее сказал:
— Это тебе надо было видеть. Ты же не ориентируешься, кто враг, кто друг! — а потом заботливо спросил:
— Идти можешь?
Вера согласно кивнула.
— Ну, тогда все идите к той роще и ждите меня, — и он показал рукой вдаль на небольшой зеленый островок в полукилометре от кошары. Катя оторопело смотрела на эту сцену, а потом спросила:
— А что там, в овчарне?
— Это не для ваших глаз. Идите! — строго прикрикнул Петр Семенович. И женщины побрели, мокрые, голодные, холодные. По пути Вера в нескольких словах рассказала Кате об увиденном. Но после гибели детей у той появились странности в поведении, и Веру не удивила её реакция: Катя посмотрела равнодушным взглядом на неё и спокойно сказала:
— Конец света.
Минут через двадцать усталые беженки добрались до дубовой рощицы, которая состояла из десятка хилых низкорослых деревьев, и кое-как переодевшись в сухие платья, прикорнули под единственным дубом, где земля не очень промокла.
Петр Семенович появился, когда уже темнело. Он отказался есть и сразу лег спать. Женщины его не тревожили. Утром Петр Семенович непривычно откровенно рассказал спутницам о своих действиях:
— Я похоронил его. С крестом. Знаете, никогда не верил в Бога. Но этому парню выпали на долю истинно христовы муки. Я его узнал. Это отец Александр. Тот молодой, что пропал перед войной. Видимо, его долго мучили, а когда отступали — казнили. Да как изощренно... Я когда похоронил его, над могилой появилось золотистое сияние. Может быть, мне почудилось... Но на душе легче стало. Наверное, я готов принять Бога...
Путники шли еще два дня пока не решили, что пора спускаться в долину и переправляться на левый берег Сунжи. В Грозном им говорили, что на дорогу уйдёт четыре-пять дней.
Мост располагался на окраине казачьей станицы, в которой казаков не осталось. Они все вместе переселились на Ставрополье и основали там одноименную станицу. Никого вокруг не было видно, но вдалеке за спиной слышался шум моторов. Путники поспешили миновать мост, чтобы спрятаться в прибрежном кустарнике. Вера находилась уже на противоположном берегу, когда обнаружила, что выронила сумочку с документами.
— Какой ужас! — воскликнула она, — это всё, что осталось от моей жизни.
Петр Семёнович, крикнув «Успею!», побежал назад. И вдруг раздался взрыв. Он упал. Резкая боль в ноге на секунду прервала дыхание. Петр Семенович посмотрел на ногу: белая кость голени краснела от крови на глазах. Ступни не было. Подбежали женщины. Катя сняла с раненого ремень, и они начали перетягивать повреждённую ногу. Перед мостом уже стоял БТР и от него спешили люди. Они окружили Петра Семёновича и, оттеснив женщин, начали оказывать ему медицинскую помощь.
— Наши, беженцы. На растяжку нарвались, — доложил один из них подошедшему лейтенанту. Сделав перевязку, солдаты бережно положили Петра Семеновича на БТР.
— В госпиталь, в Ачхой, — ответил лейтенант на вопросительные взгляды женщин.
— Мы с вами, можно? — попросилась Катя.
— Валяйте!
10
Площадь Ачхой-Мартана напоминала перевалку. Гражданские сидели и лежали в тени домов и деревьев, некоторые бродили по центру, как неприкаянные; кто-то ел, кто-то дремал. Много русских, стариков, женщин. Здесь же бежали, строились, уезжали и приезжали военные. У некоторых машин суетились медики в белых халатах.
Когда Петра Семеновича отнесли в операционную, женщины немного огляделись и расположились в тени широкого клена. Рядом с ними сидели лысый старик с трясущимися руками и девушка, по-видимому, дочь или внучка.
— Товарищи, — обратилась к ним Вера, — вы не знаете, можно выехать отсюда в Россию?
— Можно, — ответила девушка, — ходят автоколонны в Беслан и на Минводы, иногда берут вертолеты. Мы сами ждем транспорта уже шестой день.
— А откуда вы, если не секрет?
— Какой секрет? Я из хутора Отрадный. Дедушка тоже из нашего хутора. Он уже был здесь, когда я пришла. Не знаю, как он сюда попал? С кем? Дед жил один. Если выберемся, определю его в интернат. Он ничего не понимает.
Старик молча сосал кусочек хлеба и действительно не понимал, что речь идет о нем. Вера разговорилась с девушкой, её звали Таисия. Она рассказала Вере о том, как чеченцы выживали казаков из сунженских станиц, о вандализме на православных кладбищах и в храмах…
— Да, — сквозь слёзы говорила Тая, — нет станиц теперь, только аулы: Ассиновская, Нестеровская, Слепцовская, Троицкая, Ермоловская. И наш хутор — тоже аул.
Беглецам повезло. Они ждали транспорт всего двое суток. Навещали Петра Семёновича по несколько раз в день. Слава богу, жизнь его была вне опасности и состояние духа тоже.
Уезжая, женщины пришли к нему попрощаться и расплакались. За недолгое время выхода из города они успели сродниться с этим добрым и мужественным человеком. Адресов ни у кого не было, следовательно, и надежды на встречу тоже.
На площади Ачхоя царило оживление. Говорили об окончательном разгроме дудаевских формирований и наступлении мира в Чечне. Но большинство в мир не верили. Скептики, или они же реалисты, твердили, что война будет длиться еще сто лет или больше, пока в земле есть хоть тонна нефти, и что небывало интенсивное размножение чеченцев приведет к полной ассимиляции других народов России.
В рупор объявили о подаче двух грузовиков и автобуса для отправки беженцев в Минводы. Вере и Кате с дочкой достались удобные места в автобусе. Они даже рассмеялись:
— Должно же когда-нибудь хоть в чем-нибудь повезти.
Сопровождали караван два бронетранспортера и вертолет — на территории Ингушетии объявились бандиты. Кто-то рассказывал, что около ингушского селения Галашки обнаружился целый отряд дудаевцев. Был сильный бой. Женщины поверили, потому что, навещая своего земляка в госпитале накануне отъезда, они видели, что все коридоры хирургии были заставлены раскладушками с ранеными. Но их караван спокойно проследовал до Минеральных вод. Встретили машины военные и милиция. Автобус, в котором ехали беженки, задержали. Начались обыск и проверка документов. Было непонятно, почему, проверив документы, милиционеры никого не выпускали из автобуса. Люди стали возмущаться. Прапорщик объявил, что поступил приказ о возвращении людей с чеченской пропиской на место жительства, поскольку «война, в принципе, закончена, отдельные бандитские группировки в горах рассеяны».
Вера поразмыслила… и предъявила милиционеру загранпаспорт. Её выпустили из автобуса. Она оглянулась и увидела в окне отчаянный взгляд Кати и пустые глаза Земфиры.
«Прощай, подруга», — подумала она и по указателям на стенах прошла в миграционный центр. В конторе Вера показала другой, советский, паспорт, данные его внесли в компьютер, а в сам паспорт поставили штамп регистрации. Затем дали квиточек на выдачу небольшого денежного пособия и спросили:
— Вам куда билет?
— В Москву, — мгновенно ответила Вера.
— У вас там родственники?
Вера задумалась: «Как им объяснить, что, возможно, в Москве моя дочь — единственный мне близкий человек. Но она носит другую фамилию и по документам не моя дочь...».
— Значит, нет, — вывел её из раздумья чиновник, — тогда в Москву нельзя. Может быть, у вас где-нибудь есть родственники? друзья?
— Нет, никого, — ответила Вера и подумала, что действительно, ни-ко-го. Одна на свете и некуда ехать, как в евангельской притче: «И негде главы преклонити». А чиновник монотонно продолжал:
— Если вам все равно, то можно в Н…, там хорошая миграционная служба. Будет жилье, регистрация, работа. Вы адаптируетесь и вернетесь к нормальной, мирной жизни.
— Хорошо, — согласилась Вера и получила билет в общий вагон до Н….
В поезде рядом с ней сидели незнакомые люди, каждый человек со своим несчастьем. Счастливые в общих вагонах не ездят. Вера всю дорогу слушала чужие истории, одну трагичнее другой. Только временным попутчикам можно рассказать всё, что накопилось в душе. Они никому не передадут, зла не причинят, хотя не помогут тоже. А всё на душе легче.
Вера поддерживала свой дух мыслью о дочери: «Они потеряли всё, а у меня есть моя деточка. Я сейчас еду к ней, потому что Н… всё-таки ближе к Москве, чем Грозный». Вера была уверена, что дочь живет в Москве. Тогда в посольстве секретарь сказал, что дипломаты вернулись в Москву, значит её дочь с приемными родителями тоже в Москве. Логика, конечно, натянутая. Блажен, кто верует. Проехали Кущёвскую. Вера подумала, что главное — дочь, а к дяде Васе она всегда успеет.
Н… встретил Веру неприветливо. Пыль, духота, длинные изнурительные очереди перед кабинетами центра. Равнодушные чиновники регистрируют прибывших беженцев и распределяют по общежитиям.
Веру сфотографировали и долго выписывали удостоверение вынужденного переселенца. Вот такой теперь у нее статус! Затем в другом кабинете сняли копии со всех документов и сказали, что возможно она получит денежную компенсацию за утраченное жилье и имущество, если предоставит свидетельство о смерти матери, поскольку ордер на квартиру выписан на её имя. Вера вспомнила, как и где хоронили маму, Лешу, Алика, Иллариона Юрьевича, Марию Федоровну... и застыла.