К скудной черно-красной палитре войны Реувен добавил еще одну краску – голубую. Цвет глаз Офера. У этого парня были самые красивые глаза во всей роте. Голубое среди сплошной черноты – такое не забудешь. После гибели Офера он понял: голубой - не только цвет надежды.
- Не могу отделаться от ощущения, что я тогда будто между каплями дождя проходил, только дождь был свинцовый, - скажет мне израильский скульптор Реувен Гафни, в прошлом – десантник и участник нескольких войн, начиная с Шестидневной. – Товарищи гибнут в полуметре от меня, пули свистят над головой, а я всякий раз выхожу из боя без единой царапины.
...Перед штурмом Суэца ребята из его роты писали короткие записки своим близким и совали их Реувену в карман рубашки, будучи уверенные в том, что в отличие от них, он наверняка уцелеет. Правда, в том бою за Суэц судьба хранила и их: рота входила в город уже после танков. Те, что не погибли позже, в Первую Ливанскую, встречаются много лет, вспоминая своих товарищей, которых уже нет. Из их десантной роты уцелели немногие.
Война щадила Реувена, словно зная о том, что этому парню предстоит запечатлеть ее образы, которые станут своего рода посланием для других. Изрешеченная сотнями пуль металлическая бочка просвечивала как кружево: он вывез ее с собой из Ливана, куда входил не один раз. Мог ли Реувен тогда представить, что спустя пятнадцать его военный трофей целый год простоит в центре Тель-Авива, на месте убийства Ицхака Рабина.
Однажды, когда кто-то из близких скажет Реувену, что его жизнь – бесконечный экзамен на выживание, для него это станет настоящим открытием.
- Мне-то как раз всегда казалось, что у меня счастливое детство и прекрасная жизнь, но если посмотреть со стороны, все выглядит, наверное, иначе, - произносит он с ноткой сомнения, и я понимаю, что он до сих пор не нашел для себя точного ответа. - В Канаде наша семья считалась очень богатой, жила в прекрасном доме, правда, я его совсем не помню. Когда родители развелись и мама увезла нас в Израиль, я был еще маленький. Мы сразу попали в палаточный лагерь, но вскоре мама заболела и ее увезли в больницу. Как мы, трое детей, выживали в одиночку, помню смутно: очевидно, другие семьи нас как-то поддерживали.
Зато отчетливо помню ощущение свободы: мы были детьми природы, играли, где хотели, забирались на высокие деревья, ловили в реке рыбу, и были очень счастливы. Через год мы переехали в киббуц, где наши сверстники, родившиеся в Израиле, выбивали из нас английский кулаками. Зато мы довольно быстро перешли на иврит, так что спасибо им за науку, - смеется и добавляет уже серьезно. – В киббуце нам с братьями тоже пришлось выживать самим. Мама больше времени проводила в больнице, чем дома. Когда она умерла, мне было двенадцать лет, и моей семьей стал киббуц.
...Образы детства, прошедшего в палаточном лагере и киббуце 1950-х годов, впоследствии воплотятся в серии его работ, посвященных первым переселенцам.
Танцующие в поле парни,
передвижной ящик со льдом - холодильник тех лет, сбор урожая, нефтяные лампы в палатке... Устраивая выставку, посвященную Израилю 1950-х годов, Реувен хотел показать, а кому-то и напомнить, как все начиналось.
– В армию я уходил из киббуца Доврат. У всех киббуцников было одно желание: служить в боевых войсках.
...Он попал в спецназ, как и мечтал, и первых убитых увидел в боях за Иерусалим.
Спустя шесть лет был Синай и кровопролитные бои по обе стороны Суэцкого канала. Реувен вернулся в киббуц спустя пять месяцев, зимой, покинув Синай с последним транспортом. Работал наравне со всеми, в сельском хозяйстве, плотничал. В 40 лет его вдруг потянуло учиться. Он захотел стать скульптором. Может, напомнили о себе гены? Родной брат его матери был профессиональным художником. Друзья-киббуцники посмеивались над Реувеном: не поздно ли тебе учиться? Но бывший десантник не привык отступать. Освоив множество техник, Реувен, наконец, сумел освободить свою память от теснящихся в ней образов войны. В результате получилась выставка из 72 двух скульптур - история израильского мальчишки, который вырос и пошел воевать, чтобы защитить свою страну. Он еще не забыл детскую жеребьевку «ножницы, камень и бумага», только теперь от нее зависела уже судьба солдат: кому идти первым, а кому прикрывать, кому возвращаться, а кому погибать.
Одна из фигур, помещенная между двумя зеркалами, создавала иллюзию солдатского строя, уходящего в бесконечность. У каждого мальчика, живущего в стране, никогда не знавшей покоя, всегда бывает первая, или последняя война.
Начальник генерального штаба Амнон Липкин-Шахак, заменивший в боях за Иерусалим его первого ротного командира, убитого в метре от Реувена, после посещения выставки своего бывшего солдата скажет: «Мы все травмированы войной, но Гафни, наверное, больше, чем другие...».
На протяжении трех лет выставка будет находиться в мемориале славы Гиват ха-Тахмошет, увековечившем память погибших в боях за освобождение Иерусалима солдат, после чего переедет в Латрун.
Скульптуры Гафни увидят многие участники израильских войн, и в том числе – отец его первого ротного командира Эхуда Шани, погибшего на глазах Реувена. Эта случайная встреча станет для обоих настоящим потрясением.
...6 апреля 1994 года в Афуле произошел страшный теракт, в котором погибли восемь израильтян и более пятидесяти получили ранения. Реувен был среди тех, кто оказывал помощь пострадавшим. Когда одна из фотографий с места теракта, где он вытаскивал обожженых взрывом детей, попала на глаза их родителям, они стали выяснять, кто этот спасатель, и узнав, что речь идет о скульпторе, предложили ему увековечить память пострадавших в теракте. Забегая вперед, добавлю, что этот памятник уже десять лет стоит на одной из площадей Афулы. Но сама история имела неожиданное продолжение. Через некоторое время во время визита в Афулу премьер-министра Израиля Ицхака Рабина родственники пострадавших подарили ему фотографию изрешеченной пулями металлической бочки, привезенной Реувеном Гафни с ливанской войны: скульптор поместил внутри ржавого «кружева» символ мира - белую керамическую голубку. Рабин повесил подаренную фотографию на стене своего оффиса, а когда его спустя несколько месяцев убили, автора работы попросили привезти оригинал необычной скульптуры на место гибели Рабина в Тель-Авив, где она простояла целый год.
- Однажды я поехал по делам в Тель-Авив и решил навестить свою "бочку", - вспоминает Гафни. – Она стояла на месте, но из-за того, что рядом все время горели свечи, голубка начала покрываться копотью и ее вытащили наружу, прикрепив вверху конструкции и просунув в клюв фигурки веточку оливы. Я протянул руку, чтобы проверить надежность крепления, и в тот же момент на меня налетели несколько парней и девушек, которые, как выяснилось, охраняли мою скульптуру. Я понял, что моя работа мне уже не принадлежит – она теперь живет своей отдельной жизнью и у нее другие хозяева. Это было довольно сильное ощущение...
Тот, кто не воевал, не участвовал в операциях в Газе, никогда не поймет, насколько нам важен мир, - продолжает он. – Я через все это прошел, и когда надевал форму цвета хаки, понимал, что люди, не имеющие отношения к войне, тоже платят за нее тяжелую цену. У каждого человека есть семья, родные люди и дом: никто не хочет увидеть его разрушенным, а своих близких убитыми. Поэтому тема войны в моих скульптурах всегда переплетена с темой надеждой на мир, на лучшие времена. Войну Судного Дня, которую я прошел с первого и до последнего дня, выиграли солдаты и младшие командиры. Я уверен: настоящего мира мы достигнем не усилиями политиков и дипломатов, а усилиями простых людей, которые к нему стремятся всегда, даже находясь находясь по разные стороны границ. Это - встречное движение, и результат обязательно будет.
...После выставки, посвященной боевым товарищам, Гафни потихоньку начал освобождаться от груза тяжелых воспоминаний о войне, открыв для себя, кроме цвета хаки, другие цвета, и украсив площади более сорока городов. Его скульптуры можно увидеть в Нетании, Нес-Ционе, Ариэле, Кирьят-Моцкине, Петах-Тикве...
...Реувен рассказывает мне о том дне, когда ему пришлось добавить голубой цвет в черно-красную палитру войны:
- Среди раненых товарищей, которых мы поднимали в вертолет, чтобы вывезти с поля боя, был один в обугленной форме и совершенно черный – видимо, горел. Похоже, уже не жилец. Мы не могли его узнать и все время спрашивали: «Кто ты? Назови себя». Он пытался произнести свое имя, но мы не могли разобрать. И вдруг, перед тем, как уйти в небытие, парень на секунду открыл глаза, и мы сразу его узнали. У Офера были самые красивые глаза во всей роте, и они не пострадали от огня. Голубые глаза на совершенно черном выженном лице. У меня до сих пор эта картина перед глазами...