Возвращался я к себе домой не знаю какими силами, измождённый донельзя, подавленный и не то, чтобы злой или расстроенный, совсем не то, а какой-то несправедливо пришибленный. Если бы мог я ещё ненавидеть или презирать кого-нибудь, это было бы очень хорошо, злоба, я заметил, придаёт рассудку терпение, а телу энергию. Но когда уже не можешь ни на кого сердиться, ты побеждён, война окончена, живи, как все, становись обывателем и радуйся тому, что ты ещё хотя бы жив, что у тебя есть жильё, кусок хлеба, чтобы не умереть с голоду, и в сущности, при сносном здоровье, ты протянешь на этом свете лет тридцать, а то и все пятьдесят, если тебе повезёт, если не сопьёшься и не загнёшься раньше времени, если в какую-либо из бессонных ночей не сунешь голову в петлю, или если на улице, возле твоего дома, тебя не собьёт мчащийся с бешенной скоростью автомобиль...
День был жаркий и душный, усталые лица людей говорили о том, что в этот день всем тяжело, даже злобная шавка, всегда облаивающая прохожих, на этот раз обделила меня своим вниманием. Закатив белки глаз, только лениво взглянула в мою сторону и побрела в густую траву, возле дороги, её алый язык свешивался из открытого рта...
– Собака и та не может лаять, – обронил я, проходя мимо, отчасти мои слова предназначались играющим на солнцепёке детям, жизненный опыт которых был столь мал, что их не смущало даже висевшее в небе беспощадное солнце. Дети посмотрели на меня как-то странно, видно было, что они пытаются проникнуть в мои мысли, но детям этого не дано, даже очень умным. Просто они видели во мне человека, достаточно взрослого, если не старого, хотя мне ещё перевалило лишь за тридцать, только за тридцать – так считаю я. Уже за тридцать, – так могли бы подумать обо мне дети, в глазах которых я и множество ещё сравнительно молодых людей были бесконечно старыми...
Я иногда думаю вот о чём: был я ребёнком, и у меня, как и у каждого человека, было детство, и жил я своими детскими интересами, заботами и представлениями. Так вот – куда делось моё детство, с каких пор оно кончилось и где тот момент, та полоса моей жизни, те первые мысли и выводы, которые были знамением того, что я становлюсь взрослым?!. Или, я вру, я не так сформулировал и поставил вопрос, ведь я думаю не совсем об этом и не совсем так, мне приходит в голову многое, буквально на каждом шагу, но обо всём не скажешь, да и некому сказать, а иногда подумаешь – и сам не придашь значения своему открытию, хотя подумал, без сомнения, очень важную мысль... Мне кажется, что детскость остаётся с человеком до самых последних дней его жизни, но она, как правило, у нормальных людей заглушается рассуждениями, идущими от житейского опыта. И в то же время в пору детства мы уже владеем элементами взрослости, но они, по правде сказать, столь редки, как золото в промываемой породе, что не делают погоды... Что касается меня, то в весьма юные ещё годы, а мне было тогда лет десять, или того меньше, я уже делал такие выводы в тайне от окружающих, которые сделали бы честь детям и постарше. Я находил в своём положении ребёнка много выгод, каких не замечал у взрослых, и мне, например, с ужасом приходило в голову, что и я когда-нибудь, хотя и очень-очень не скоро, превращусь во взрослого и тогда уже обо мне некому будет позаботиться, как сейчас обо мне заботятся родители, и придётся, несомненно, работать, чтобы заработать себе на жизнь, а я уже тогда заметил, что работа, труд – мало кому доставляют радость и удовлетворение и в основном взрослые принуждены выполнять какую-либо работу в результате некоего зловещего рока, нависшего над человечеством. И уже тогда, в те годы, мне привилось отвращение к тяжёлому, подневольному труду, продиктованному не столько свободой выбора, сколько жестокими обстоятельствами, благодаря которым из одних людей выходили инженеры, начальники, учёные, артисты и писатели, а из других – землекопы, грузчики, чернорабочие, шофера, трактористы и тому подобное. Мой детский ум был в состоянии обнаружить величайшую несправедливость, царящую в человеческом обществе, ту несправедливость, которую взрослые, уже привыкнув к своему положению, привыкнув в результате фатальной неизбежности, с которой вообще всякому человеку приходится нести в жизни свой крест (а он имеется у всякого человека), перестали замечать. Несправедливость эта, по моему твёрдому убеждению, состояла в том, что все люди наделены разными способностями, разными степенями ума, таланта, настойчивости и энергии, кои природа распределила между людьми весьма неравномерно. Правда, в том, какое положение занимает в обществе человек, есть ещё и немалая доля везения и удачи, которая одним помогает, а от других отворачивается. Но как бы там ни было, руководствуясь хотя бы примером своего отца, я не мог не заметить, сколь нелегка жизнь человека, не затратившего для своего преуспевания никаких усилий. А именно такими людьми, непривыкшими обуздывать свои буйные склонности ко всему лёгкому и доступному, были в основном люди, какие обитали вокруг меня, и я заметил, что происходило это, во-первых, от твёрдой же опять убеждённости их в том, что они являются существами обыкновенными, со средними дарованиями и способностями. И сколько раз мне ещё пришлось потом убедиться в правильности своих детских выводов: человек, в душе причисляющий себя к людям посредственным, уже уготовляет для себя судьбу посредственного человека, он не трудится над собой и те задатки, даже которые у него были, утрачивает, чтобы покорно и безропотно пополнить ряды не тех, в чьих руках инициатива и право решать, но других, коих большинство и кои по сути своей, ещё по какому-то неземному закону и плану, являются исполнителями, – они тоже имеют право решать, но сфера их инициативы в этом смысле резко ограничена. Люди-исполнители могут тешить себя разными фантазиями, но уже участь их решена и если провести аналогию между жизнью взрослых и детскими играми, то людям-исполнителям доставались не самые лучшие игры и игрушки, не самые лучшие роли и не самые большие авторитет и уважение среди всей массы принимающих участие в игре. Отсюда я извлёк для себя урок: человеку, чтобы хоть как-то уважать себя, необходимо и взаимное уважение окружающих, а для этого необходимо взять на себя редкую роль и проявить завидный талант, волю и трудолюбие. И во что бы то ни стало я решил развить в себе способности, которые выделили бы меня из толпы окружающих меня сверстников. Долго искать какой-нибудь талант, в коем я мог бы себя проявить в полную силу, мне не пришлось, с детства я довольно неплохо рисовал и мне пришло в голову стать художником, и с намерением посвятить себя жизни художника я прожил лет до шестнадцати-семнадцати, пока мои планы не переменились и уклон моей натуры не пошёл в сторону литературы. Поскольку я в школьные годы много читал, естественно, среди судеб человеческих по своей значимости для меня на одно из первых мест выдвинулась судьба писателя, своими книгами влияющего на умонастроение общества в целом и играющего в нём заметную роль, к тому же мне казалось, что профессия писателя едва ли не самая увлекательная, ведь он сочиняет столько замечательных, интригующих сюжетов, что ему уж никогда не приходится скучать или жаловаться на однообразие своего труда... Итак, было решено, я ждал своего часа и однажды, как говорится, взял быка за рога. В ту пору перо моё было поистине беспомощно, но не было рядом такого человека, который побранил бы меня за мои ляпусы – и слава Богу!.. Дерзкие мои мечты вели меня вперёд и количество исписанных тетрадей росло из месяца в месяц, потом я зачастил к писателям – и только тут на меня посыпались удары. Меня не принимали всерьёз, признавали во мне способность к писательскому ремеслу, но не видели у меня того, что было бы достойным публикации и обнародования... Стиснув зубы, я переносил вежливые отклонения и оскорбления, зная, что уже назад мне пути нет. До того я увлёкся писанием, что забросил всё остальное – и мне этого не простили в обществе, в котором я живу и по сию пору. Стоило мне попасть в поле зрения местных корифеев психиатрии, как участь моя была решена: я был признан психически неполноценным, душевнобольным. Естественно, меня хотели исправить, пытались лечить, но жизненное убеждение, философию – лечить не имеет смысла, можно только усугубить дело, а так как болезни у меня никакой не было, то в один прекрасный миг, когда я увидел, что забота врачей для меня может кончиться трагически, я попросту, улучив момент, сбежал, унёс ноги и до сих пор благодарю судьбу, что она оказалась в отношении меня столь благосклонной. Обретя свободу и избавившись от опеки чьей бы то ни было, я принялся за старое и скоро опять набил себе руку в писательстве и в иные дни трудился по восемь, а то и двенадцать часов в сутки. Но с тех пор с психиатрией у меня сложились любопытные, можно даже сказать, уникальные в своём роде отношения. Она стала моим стражем и я постоянно ощущал на себе её бдительное око. Психиатрия не могла переносить вида моей «болезни», когда я занимался только тем, чем мне хотелось, и избегал всего такого, что угнетало меня морально и отнимало золотое время, которое я во что бы то ни стало, руководствуясь жёстким принципом рационализма, решил посвятить своему любимому делу, сочинительству то бишь. То и дело меня пытались ограничивать пространством больничной палаты и это на меня действовало удручающе. И на третий год моей литературной работы, ко времени которой я накропал немало всего такого, чего с тех пор даже боюсь, а потому в рукописи тех лет заглядываю весьма редко, да и то случайно, когда мне приходится сдувать с них пыль, в общем, на третий год всей этой катавасии я выбил клин клином – вытребовал себе, как психически больному, инвалидность и теперь, уже имея статус пенсионера, мог, не работая ни в какой из всех имеющихся в человечестве отраслей, целиком посвятить себя одной литературе. Одним выстрелом я сразу убил не одного, а трёх зайцев: во-первых, теперь ко мне уже не приставали, смирившись с моей «болезнью»; во-вторых я со-вершенно официально получил право распоряжаться своим временем, как мне заблагорассудится; а в-третьих – ещё я получил право на небольшое пособие в пятьдесят рублей, называемое пенсией, и остался очень доволен им, если не считать некоторого огорчения по поводу того, что, подойдя к этому вопросу со всем тщанием, я мог бы распоряжаться деньгами более внушительных размеров – и это огорчение во мне до сих пор осталось, ну, да что поделаешь!.. жизненный опыт часто приходит с ошибками, которые мы совершаем, и употребить его к тому времени, когда мы его имеем, часто уже бывает не нужно... Эта тесная близость с психиатрией напоминает мне близость пройдохи, который время от времени всовывает голову в одно очень небезопасное место, собственно со львом. К своему меценату я иду за помощью и живу от его щедрот, но чуть ему в голову закрадется подозрение, что у меня начинает прогрессировать «болезнь», как я тут же оказываюсь в положении вышеупомянутого смельчака – и стремительно пытаюсь вырвать свою бесценную голову (бесценную – для меня, ибо я понимаю в ней толк) из сомкнувшихся челюстей моего благодетеля... В перерывах между этими цирковыми номерами пишу книги и собираю для местного издательства небольшое собрание сочинений, необходимое для штурма цитадели, которую я безуспешно пытаюсь взять вот уже двенадцать лет. Надеюсь, что тринадцатый год окажется для меня более счастливый, чем предыдущие... Итак, поставив себе цель – добиться уважения окружающих, – через некоторое время среди наименее глубокомысленной части её я приобрёл дурную репутацию бездельника и помешанного, и это меня как-то вдохновляло, ибо всё-таки было лучше, чем ничего, а потом, когда обыватели приходят в ярость по поводу твоей жизненной позиции – это очень хороший признак, он говорит о том, что ты находишься на верном пути... Правда, эти бесы временами доставляли мне много хлопот и тогда я осознавал вдруг, какую тяжкую ношу взвалил я на свои плечи. И становилось одиноко и жутко в этом мире и поскольку не было порою ни одного человека рядом, который мог бы понять всю степень той душевной боли, которая овладевала мной, приходилось самому справляться с неприятностями, накапливающимися в сердце, от которых сознание временами готово было разорваться, подобно взрывчатке. Почти в каждом я безошибочно видел потенциального недоброжелателя, готового вонзить в меня свои клыки, и моментами даже бежал общения с людьми, зная, что мне оно ничего не доставит, кроме досады и раздражения. Свою индивидуальность я сохранил, через годы пронёс своё подлинное лицо, но кто мог это оценить?.. Мои родственники – были первыми моими противниками на литературном поприще, лишь мать иногда высказывала надежду, в присутствии других, что я добьюсь поставленной цели. Некоторые знакомые в глаза или за спиной отпускали в мой адрес шуточки, а попадались и такие, что изрыгали, подобно сказочному Змею-Горынычу, злобные выпады прямо в моём присутствии, не щадя при этом ни меня, ни мои рукотворные детища...
Сколь ни твёрд камень-гранит, но время и его разрушает при помощи жары, влаги и холода, что же в таком случае говорить о человеческой психике, резервы которой, как известно, не бесконечны... Поэтому нет ничего удивительного в том, что временами я чувствовал себя почти разбитым морально и физически, а беспощадное солнце полудня только усугубляло мою подавленность, как бы заключив союз с большими и мелкими неприятностями, сыплющимися на меня со всех сторон. Не скажу, чтобы что-то ужасное обрушивалось на меня, но происшествия, приключавшиеся со мной изо дня в день, были столь многочисленны и постоянны, что казалось – им не будет конца в этом мире, который я буду иметь счастье лицезреть до тех пор, пока мой мозг сохранит в себе способность генерировать моё Я, мою индивидуальность, моё, короче говоря, сознание. Происшествия эти, как правило, заключались в том, что вольно или невольно я был свидетелем того, как некоторые окружающие меня индивиды умственно испражнялись в мой адрес, и их информация, попадающая в мой мозг, претерпевала стократную обработку, прежде, чем как-то усваивалась и укладывалась в его микроскопических и бесчисленных ячейках. Информация эта была для моего сознания той отравой, которой окружающий мир как-то пытался со мной бороться. Прямо, физически – он вызов мне бросить не мог, это было бы слишком примитивно и говорило бы не в его пользу, вот почему он объявил мне затяжную психологическую войну, но и я к тому времени уже был не тот субъект, которого можно было вывести из строя каким-нибудь нелестным замечанием, на всякий вопрос у меня по сути был уже готовый ответ, даже иногда такой, о котором я и сам ещё не подозревал. К тому же у меня уже кое-что было в руках, а именно – две-три бомбы, коими образно я могу назвать свои книги, эти две-три бомбы, умело пущенные в ход, могли бы заметно поколебать агрессивность моего окружения, и таким образом мысль о предстоящем реванше была преобладающей над всеми другими эмоциями и стимулировала мою работоспособность и сопротивляемость всякого рода агентам окружающего мира, которые при помощи вредных микробов надеялись ослабить, или вовсе истребить с лица земли мой жизнестойкий и самоутверждающийся организм. Всяким своим шагом я как бы эволюционно утверждал самого себя в рамках отпущенной мне возможности существования, всякий час и всякую минуту я обрекал себя на борьбу, понимая, что таковое моё напряжение всех духовных сил должно стать нормой, если я хочу выжить и увидеть плоды своего труда, тяжёлые, мощные и долговечные, при виде которых вражеское кольцо дрогнет и рассыплется в прах...
Я был тем человеком-идеей, который нёс в себе, подобно капле воды, влившейся в океан, смысл и задачу того огромного целого, частью которого я был. Вселенский разум бунтовал во мне против царящего в мире хаоса, непонимания и очевидной несправедливости, против которой восставали моя человеческая логика и желание добра, расцветающего во мне идеалистическим цветком среди груды отбросов и ржавчины, коими наполнены пространства Вселенной, живущей до поры до времени одними физическими законами...
В эти дни повышенной солнечной активности я старался по возможности избегать дневных прогулок, а потому в особенности полюбил свои вечерние выходы из дому, когда в воздухе свежело и вообще всем дышалось легче. Как правило, я возвращался домой в сумерках или в полной темноте, когда дорогу освещал какой-нибудь уцелевший от варварского нашествия фонарь на столбе. Варварское нашествие, по моему убеждению, знаменует собой не только грубость и безыскусность нравов, далёких от подлинной общечеловеческой культуры, но и приметы неблагоустройства в районе городской черты, проявляющиеся в самых различных вещах – в опустевших домах, напоминающих районы негритянских гетто, нашедших прописку где-то за океаном, в той далёкой стране, которую мы с упоением хулим, в предательских лужах, подстерегающих полуночного путника на подступах к его квартире, в перекопанных улицах, где уже не один десяток пешеходов нашёл для себя временную или постоянную инвалидность, а кто-то, наверное, и обрёл вечное успокоение души... До сих пор судьба меня миловала и ни одно из ожидающих человека в условиях городской жизни несчастий не обрушивалось на мою голову, если не быть к действительности слишком придирчивым: я даже не был, к счастью, свидетелем ни одной из тех драм, которые служат долгое время пищей для умов горожан. А рассказывают вещи самые невероятные. Так, например, мне довелось узнать, что на какого-то гражданина рухнул на центральной улице города фонарный столб, отлитый из железобетона, – можно себе представить, что сталось с бедным прохожим. В другом месте – молнией убило женщину во время дождя. Ещё где-то человек на огромном заводе умудрился упасть в бетономешалку, где его перемололо со всеми внутренностями; нет сомнения в том, что бетон получился преотличнейший, только вот удалось ли выудить из него хоть одну целую человеческую кость – этого я не знаю. Ещё был случай: на полном ходу тяжёлый лесовоз врезался в пассажирский автобус и смял целый ряд сидений, на которых с комфортом расположились путешественники, надо ли говорить, что многие из них незамедлительно получили прописку на том свете. Я благополучно избежал множество бед и несчастий и в дальнейшем надеялся на везение. Но, однако, и для меня удобства городской жизни обернулись некоторыми вредными сторонами, а именно – я приобрёл карманную чахотку, подозрительно покашливал и временами испытывал астматическое удушье, перемежающееся с не обещающими ничего хорошего, то тупыми, то острыми болями в груди. Я уже небезосновательно начал предполагать у себя развивающийся туберкулёз или даже рак, но из разговоров с участковым врачом выходило, что я болен бронхитом, рискующим перейти в хроническую форму. Это и не удивительно – часто переходя улицу на красный свет светофора, я нутром чувствовал, что в мои лёгкие вместе с остатками кислорода, ещё уцелевшего в биосфере, проникает всякая гадость. Бывало и так, что миозмы, выделяемые потоком машин, чуть ли не окутывающихся на разгорячённом асфальте перекрёстка облаками ядовитых выхлопов, лишали меня самой возможности дышать, и, стискивая плотнее зубы, я старался быстрее пересечь улицу и, оказавшись на тротуаре, по другую сторону, жадно ловил ртом сухой и пыльный воздух; казалось, в такие моменты на долю секунды сознание покидало меня, я видел перед глазами разноцветные круги, пылающие заревом звёзды, и моя дальнейшая судьба проносилась перед моим умственным взором как нескончаемая цепь истязаний, потерь и лишений, вплоть до самого финала, сулящего не иначе как зловещее лицо мучительной и ужасной гибели... Поистине судьба человеческого рода в иные минуты жизни представлялась мне трагической...
В пасмурные, дождливые дни меня не смущали даже ни грязь, ни холод, в это время я чувствовал необыкновенный прилив сил и резво торопился навстречу каким-нибудь пустяшным делам или встречам, избегая садиться в автобусы и предпочитая много ходить пешком. Движение вселяло в меня заряд бодрости и оптимизма, приносило душе успокоение. Никому бы и в голову не пришло, что этот чему-то улыбающийся временами молодой человек, быстро идущий по улице, или задумчиво плетущийся в каком-нибудь заросшем деревьями и кустарниками неприметном уголке города, с неизменной холщовой сумкой в руках с двумя нарисованными на ней боксёрами, – никому бы и в голову не пришло, что этот, может быть, на чей-то проницательный взгляд, странный субъект – автор полновесного собрания сочинений, впитавшего в себя немалое количество любопытных историй и сюжетов, а кроме того несущего в себе неуёмный духовный заряд, столь необходимый человечеству в нынешний век практицизма и оскудения того, что мы называем человеческой идиллией...
Часто подходил я к своему дому, возвращаясь после прогулок по городу, с одним лишь желанием – добраться поскорее до постели, укутаться в одеяло и забыться глубоким и продолжительным сном, излечивающим от великого множества духовных и физических недугов, кроме самого главного – этой жизни. И когда сон отлетал от меня среди ночи, я испытывал какое-то чудесное, ни с чем не сравнимое возбуждение духа, голова казалась столь ясной и удивительно лёгкой, что хотелось изъявить восторг и ночи, и тишине, и равномерно мерцающим в чистом небе звёздам. Подкрепившись чашкой крепкого чая, я хватался за бумагу и ручку и в течение трёх или четырёх часов был погружён в свою писательскую стихию, потом снова обнаруживал себя в кубическом пространстве комнаты, возвращаясь к действительности вместе с доносящимися с улицы шумами, говорящими о том, что городская жизнь возвращается в свою обычную канву. Перечитав написанное, я со сложным чувством удовлетворения и озабоченности откладывал рукопись, решив, что мне удалось весьма плодотворно поработать.
С самого начала моей литературной деятельности я положил себе за правило – писать ежедневно и по возможности старался придерживаться этого в продолжении двенадцати лет. Кто бы что ни говорил, но я-то усвоил твёрдо одну истину: упорство писателя всегда окупается сторицею, пиши он в день по две или хотя бы по одной странице, как минимум, ведь в году триста шестьдесят пять дней. В конце года, если ты не ленился писать на протяжении всех двенадцати месяцев, у тебя в руках окажется приличный капитал – от трёхсот а то и до тысячи рукописных страниц, в зависимости от твоего писательского темперамента. Развив в себе профессиональное чутьё, я писал сразу набело – главу за главой, если это был роман, рассказ за рассказом. Что-то переделывать из ранее написанного я попросту не имел возможности, вдохновение заставляло меня идти вперёд, к новым высотам творчества. В том, что я писал, меня увлекал сам элемент игры, исчезни он – и сочинительство стало бы для меня занятием нудным и скучным. Я должен был постоянно идти на риск, искать и открывать для себя что-то новое, свежее, удивительное. И бывало, написав какую-нибудь вещицу, я сам поражался тому, что вышло из-под моего пера, и пытался её переварить и до конца осознать интеллектуальный и духовный заряд, вложенный в неё. По много раз перечитывал я мною написанное и, наверное, ни одно чтиво не казалось мне столь загадочным, как моё собственное, над которым я ещё долгое время раздумывал...
В моём лице цивилизованный человек претерпевал удивительную метаморфозу, каждым своим днём он отвоёвывал у природы право на своё существование, старался доказать ей и самому себе необходимость той цепи поисков и явлений, происходящих в нём и с ним, которая и представляла собой жизнь его внутреннего мира вместе с его материальной оболочкой. Надо сказать, что тупики и осложнения на пути этого субъекта возникали пропорционально тем усилиям, с какими он расчищал для себя жизненное пространство, поэтому в отношении к нависшему над ним року он был так же слаб или так же силён, как и в день своего появления на свет...
Иногда я думаю: о чём ещё можно писать?.. Бывают такие моменты, когда всякое слово кажется мне ложью, всякая мысль – кощунством!.. То, что я ещё как ни в чём ни бывало, живу и на что-то надеюсь, кажется мне порою издевательством над святой, непорочной идеей самого бытия... Поэты строчат глубокомысленные и восторженные стихи, кто-то из них думает, что он создаёт вирши из любви к человечеству!.. Пусть он думает лучше так, стоит ему прозреть и заподозрить себя в любви всего-навсего к кошельку, как его уважение к самому себе заметно пошатнётся. Если он перестанет уважать себя – он перестанет уважать и человечество! И где окажется его любовь, в каком мусорном баке!?.
Всех нас подчас выручает ординарная, старая, как мир, гениальная глупость! Какое-нибудь очередное скотство уже стоит у нас за спиной, кладёт нам руку на плечо и говорит: «Эй, приятель, не пора ли закругляться!?.» Хорошо, если к этому времени ты совершил в порыве вселенской любви что-нибудь стоящее, тогда даже скотство открывает от изумления рот, и пока оно так стоит – не раздумывай, беги от него, хотя, впрочем, далеко не убежишь, оно всюду тебя настигнет, ты сначала не поймёшь – в чём дело, только потом до тебя дойдёт, с кем ты имеешь дело. Иногда даже просто начнёшь диалог со своей совестью – и тут-то всё и обнаружится, получается страшный конфуз. Но человек умный предвидит и такой оборот дела и уже заранее готовит аргументы для защиты, оттачивает каждую фразу...
Как это у меня – люди-исполнители?.. Человек-идея?!.
Ночь подошла к концу и рассказ мой подошёл к концу...
Человек-идея... Люди-исполнители... Такая тяжесть на душе, такое скотство!..
21 августа 1984 г.