С вечера собрались на кордоне у Гриши Токарева. Развьючили коней, насыпали овса им в кормушки и уселись за столом в летней кухне, поужинать.
Мне как-то с первых дней приглянулась эта придумка сибиряков под названием «летняя кухня». Она, как бы, и не кухня вовсе, а целый домишко, дополнительная, так сказать, жилплощадь, где и стол, и топчан, и печка с лежанкой, и старенький буфет с посудой, которую в горнице уже не держат, на праздничный стол не ставят, а здесь, в своей компании с мужиками или соседями, – самое то. Ну, а, вместе с тем, это и кухня: чугунки, вёдра, горшки, кринки, бадейки с помоями для скотины, «расходный» мешок картошки, чтоб постоянно не нырять в подполье, кадушки с капустой и огурцами – всё это разумно расставлено, распихано по углам, развешано по стенам… Короче – бабий рай, приют для мужиков. Здесь можно перекусить на скорую руку, выпить кружечку-другую бражчонки, не мозоля глаза хозяйке, покурить без оглядки на некурящих, а то и подремать на стареньком диванчике, бросив под голову чью-нибудь телогрейку. Как-то вольней, раскованней чувствуешь себя в этом уютном мирке, придуманном давно мудрым и добрым человеком.
Одновременно с появлением летней кухни, как мне показалось, в крестьянском быту сибиряка возникло особо уважительное отношение к горнице в большом доме. Даже я назвал бы это отношение – культом. Горница – лицо хозяйки. Она постоянно прибрана до зеркального парадного блеска, устлана лучшими половиками, украшена коврами, ковриками, тюлевыми шторами… Посреди неё, как правило, круглый стол, застеленный бархатной скатертью с кистями. В обыден день горница гостям недоступна. Сюда проходит разве что хозяйка, что бы взять либо документ из комода, либо понадобившуюся вдруг одёжку из шифоньера, либо ещё какую пустяковину, без которой не обойтись в сей момент. По своей заветной недоступности для случайных людей сибирская горница чем-то схожа с церковным алтарём, разве только службу здесь несёт не батюшка, а «матушка».
Гриша сухонький, верткий и, одновременно, не суетливый мужичок с небольшим, спокойным, даже каким-то благостным лицом. Года три уже, как на пенсии. Живёт на берегу Иркута, на краю посёлка в некогда казённом кордоне, отошедшем ему по закону. Живет он вдвоём с женой Стешей, такой же расторопной, как и сам, бабулькой. У них хозяйство, обычное для сельских жителей: корова, пара поросят, овечки, куры… огород. Забот с хозяйством вроде бы и не много, но и без дела не посидишь.
– Пока здоровьишко есть – тилипаемся помаленьку, – говорит Стеша, накрывая на стол.
И мне эта фраза о здоровье кажется такой проходной и дежурной, будто лёгкий ветер прошумел, и всё! И, кажется, что и ей, и моим бабушкам, живущим далеко-далеко на западе, здоровья хватит надолго, лет на сто, не меньше…
Низкое предвечернее солнце освещает сквозь старенькую тюлевую занавеску стол, щедро накрытый хозяйкой для нас, уходящих в тайгу. Здесь и жареные гольцы на сковородке, и розоватое сало, нарезанное тонкими аппетитными ломтями, и исходящая парком картошка в чугунке. Конечно, есть здесь и огурцы с капустой, и огромная сковорода с омлетом, и холодные котлеты с пристывшим салом, и непременная чашка с солёной черемшей – знаменитым сибирским луком, который, хоть и запашист чрезмерно, но, как говорят, витаминами богаче лимона раз в десять. Для нас с Женькой, отвыкших от хорошего семейного застолья, сегодняшний ужин подобен княжескому пиршеству.
В центре стола законная, хоть и скромная, походная доза – пара пузырей водки.
Когда все расселись, Михалыч, окинув хозяйским взглядом стол, сказал с обычной для него дурашливой торжественностью:
– Ну, мужички, пора и сердце сполоскнуть, чтоб не заржавело!
Он разливал водку по стопкам и на лице его цвело предвкушение предстоящей выпивки. Хитро поглядывая на каждого, кому наливал, Канитель задорно подмигивал всякому, и слегка встряхивал смоляным своим чубом.
– Гриша, ты как? – вопросительно задержал он бутылку над Гришиной посудиной.
– Что «как»? Ты мне лопату поменьше выбирай, а у стопки края есть.
– Ты мне, Гриша, чем ндрависся: карманы у тебя есть, но ты туда за словом не лазиешь, молодец, слышь-ка, парень. А Степанида?
– Мне капельку, Коля. Давление у меня.
– Ну, давайте за лёгкую дорожку!
– Дорожку-то – ладно. Был бы орех, – своё непременное слово вставляет Хромовских.
– Боря, а ты, наверно, в фуражке своей и спать ложишься? – Канитель снял с Бори его форменную фуражку, поглядел вокруг, куда бы её пристроить, и надел на трёхлитровую банку, стоящую на подоконнике. – Слушай, Борис Александрович, – Михалыч с прищуром смотрел на то, как Боря смущенно приглаживает разлохматившийся на лысине пушок, – скажи мне, только честно: я тебя когда-нибудь водил на пустое место?
– Да я так, Коль, для фарту.
Голос Бори удивительно зануден, но при этом выражение лица – виновато-смущенное, словно хочет он сказать: да что вы привязались, мужики, надо же чего-то говорить для разговору, вот я и ляпаю, что в голову взбредет.
– Хватит уже!.. Водка киснет. – торопит Лёха Односторонцев. Он сидел, широко отставив локоть, и держал в готовности свой стопарь.
У Односторонцева повреждены то ли суставы, то ли позвоночник, и потому рука у него никогда не поднимается по нормальному, ни за столом, ни на работе. Я видел, как он с трудом управляется с топором и пилой, так же, с трудом, он подносит ко рту и ложку, и стопку. Может быть, от этой ущербности и характер у него довольно тяжелый, скрипучий и вредный? Правда, признаться по совести, недостатки Лёхиного характера с лихвой покрываются его упорством, трудолюбием, особенной настырностью в любой работе. Глядя на него в деле, всегда кажется, что он каждым движением будто в драку вступает со своей болячкой, и побеждённым никогда не бывает. А потому, сделанное им, – сделано надёжно.
– Ну, как говорится, за орех и выпить не грех, – подал голос и я, вспомнив свою дурацкую привычку – рифмовать всё, к месту и не к месту.
Выпили. Принялись закусывать, поглядывая сквозь окно на быструю реку, несущую раскалённую малиновым закатом воду, на дальние сопки за ней, уже тронутые кое-где желтыми заплатами осени. Думали каждый о своём.
Я вспоминал, как обозвал нас, провожая, лесничий Коля Груздев полушутя, полусерьёзно бездельниками и дармоедами. Мы долго и нудно отпрашивались у него сбегать на две-три недели за орехом в таёжку Михайловича. Николай же упорно выделывался, изображая из себя озабоченного начальника, придумывал разные срочные работы, которых на сей момент не было и не ожидалось (о чём я твёрдо знал, как его заместитель). После длительных переговоров Груздев наконец согласился за божескую «взятку» – по ведру ореха с каждого, но на прощанье всё же, для соблюдения субординации, обозвал всех нас дармоедами. Мы не обиделись, восприняв это, как лёгкий, хоть и неуклюжий юмор. С «дармоедами» был полный перебор: мы с Женькой только что вернулись с отводов, где пахали всё лето до семи потов, как папы карлы, лесники же на днях управились с главной летней заботой – сенокосом. К слову сказать, сам Груздев за всё лето в тайгу выезжал едва ли раза два.
Получив «добро», собрались быстро; пришлось, правда, поспорить с лесниками насчет спальников. Мужики привыкли спать в тайге на войлочных потниках, которые клали под сёдла, а укрываться телогрейками. Мы же, «московские пижоны», как меж собой называли нас лесники, привыкли спать в спальных мешках, считая, что только после полноценного сна можно полноценно колготиться на работе.
Ох, помню я эти бессонные ночи ещё со школьных лет! Мы с дружком подрядились на всё лето пасти лошадей в ночное. В поле с нами наладились ходить и другие ребята, и девчонки даже. И так весело проводили мы ночи у костра, что утром расползались по домам, словно сонные мухи. Помню, как однажды утром тащился я домой с поля, едва переставляя ноги и, не дойдя до родного крыльца метров двадцать упал на травку и тут же вырубился. Хорошо, что мать с отцом ещё не ушли на работу, – разбудить не смогли, а за руки, за ноги отнесли домой, уложили на койку.
Спальники мы отвоевали, посулив набить их под завязку тушенкой, чтоб не зря занимали место во вьюке. А еще нам было велено заготовить хлеб длительного хранения. Два десятка буханок надо было распустить вдоль пополам и завялить половинки на печке «до крепости подмётки», как выразился Канитель. Хлеб мы закупили дня за два до отхода и совсем уж было собрались истопить на ночь печь, как неожиданно прискакал на своём Лыске Канитель и забрал у нас хлеб.
– Сухарей нажарите без опыта, а у меня уже зубья не те, не угрызу. Тут же что главное? Момент угадать. Рано снимешь – заплеснеет, запоздаешь, – окаменеет. Что это я сразу не допёр? Нина моя сегодня печку топит, – давайте сюда.
Наше дело телячье. Баба, как говорится, с возу… Договорились ещё, что ружьё возьмём одно на всю артель, михалычеву штучную вертикалку.
Рано утром меня разбудил Боря, сильно тряся за плечо.
– Вставай, таёжник! Здоров же ты, парень, спать. Полчаса уже трясу, хотели, было оставить тебя, честное слово.
Выползаю из спальника и иду греметь рукомойником. Женька – увалень – всё же легче меня на подъём. Уже сидит за столом и чай дует, сняв потеющие очки и поглядывая с прищуром, как мужики готовят вьюки.
Солнце ещё не взошло, но, судя по заре, день обещает быть ясным.
Канитель режет свежий хлеб.
– Поешьте мяконького последний разок – теперь не скоро доведётся. Может, похмелиться кто хочет? – посмеиваясь, обращается он к мужикам.
– Да неплохо бы… – подаёт голос Гриша.
– Хочешь конфетку? Нету конфетки. – Вставляет Женька недавно появившуюся шутку.
– Ага, - ухмыляется Михалыч, – выжрали вчера всю «конфетку».
– Ну, нет, так нет. Чайком пополощемся, – успокоенно говорит Гриша.
В полчаса управились со сборами, затянули подпруги на вьюках. Пошли.
Повесть здесь:
http://www.proza.ru/2010/01/07/551