Я сижу за столом – в дубленке. Онемение тела стало почти галлюцинацией. Камера следственного изолятора полна жизни. Возле окна живут, видимо, бандиты. Живут весело – с картами и прибаутками. Чем ближе к двери, тем публика попроще. На крайних нарах обитают бомжи – личности почти звероподобные. Между ними вспыхивают дикие драки. Тогда их бьют – за шум и беспокойство. За этим следит старший по камере.
В жизни камеры я не участвую. Сижу молча и неподвижно. Богатые передачи, которые посылает мать, сразу отдаю в общее пользование. За это, за дубленку и молчаливую неподвижность меня не трогают.
Обвинение в убийстве собственной бабушки ничего не говорит этим тертым людям. Мое постоянное молчание вызывает уважение. Я теряю ощущение времени и пространства. В голове ни одной мысли. Они убиты – как и чувства. Разум погашен. Элементарно. Я уже даже не животное. Я – камень: хоть бей, хоть брось. Неодушевленный предмет, глубоко внутри которого что-то едва теплится, остаток того, что еще недавно было преуспевающим молодым бизнесменом, неудачно организовавшим сделку, жертвой которой оказалась его собственная бабуся-партизанка, которую не могли убить даже немецкие каратели.
Наконец, на нарах наступает смена. Я ложусь, и приходит миг счастья – отправляюсь в путешествие по времени, «лечу по волнам моей памяти».
… Первый раз я увидел ее, когда зашел в машбюро. Тогда она была еще машинисткой. Увидев ее, я понял, что эта девочка с фигурой топ-модели не создана тюкать по клавишам. Она сразу же показалась мне близкой – и бесконечно далекой. Затем в магазине я дернул ее за сумочку – жест влюбленного первоклассника. Она улыбнулась и – равнодушно отвернулась. Затем, во время обеденного перерыва, я пригасил ее выпить кофе. Она затормозила возле меня, нахмурила лобик и – согласилась. Слушая мои разглагольствования, она склоняла надо мной голову, потому что была намного выше.
Затем, на новогоднем вечере я пригласил ее на танец. Мое лицо было прямо напротив ее груди. Чтобы слышать меня, ей опять приходилось наклонять голову. Затем мы вышли покурить. Она молча слушала мои разглагольствования – уже не склоняя головы и, казалось, думала о чем-то о своем. Потом мне показалось, что она от меня чего-то ждет. Потом я побежал к столам – выпить для храбрости. Когда вернулся, ее не было – уже ушла.
Затем она неожиданно перешла в экономисты: оказывается, простая машинисточка к этому времени закончила заочный институт. Ее сразу же перевели в наш отдел и отправили в командировку в Оршу – провести на Оршанской ТЭЦ аттестацию рабочих мест по условиям труда. Вместе с ней должен был ехать я и еще одна девушка. Это означало, что жизнь подбросила шанс.
Утром мы встретились на вокзале. В шесть утра Ирка была свежа, как цветок.
Я сходил в кассовый зал – купить три билета. Третий предназначался руководителю нашей группы – Ленке Бабан. Мы прождали до самого отправления поезда – Бабан не пришла. Поехали без нее.
В купе оказались одни. Говорили о пустяках. Мне она показалась одинокой. Показалось, что именно дьявольская гордость мешает ей завести себе парня. И, кажется, мое общество ее устраивало. Ее присутствие наполняло светом. Вообще, каждый раз, когда я видел ее, я наполнялся ощущением света, даже если она не обращала на меня внимание. Каждый раз, когда я видел ее одну, сердце мое сжималось от невыносимой зависти к тому, кто эту девочку сделает женщиной.
Легчайший лен ее волос подрагивал, несясь сквозь размытую зелень лесов. Прошлое уходило, пространство колебалось, перегородки рушились. Луч солнца впрыгнул в купе и включил нежную алость ее ушка, в котором покачивалась бирюзовая сережка.
Она оказалась запасливой – тут же были разложены бутерброды с маслом и ветчиной. Боже, подумал я, какие у нее пальчики. А какая у нее шейка, и какая она простая и близкая в этом купе. И я знал, что мы будем одни, гипнотизируемые перестуком колес и слепо бегущим миром за окном.
Я ждал только лишь какого-нибудь сигнала, что можно будет нечто в себе переступить и вступить на землю обетованную, под названием чистая юная девушка. Она взглянула мне в глаза, и я увидел открытые двери в райский сад.
– Сходи за чаем, – произнесли бледные губки, и по ним пробежала такая едва уловимая вздрагивающая усмешечка, что я не понял, о чем, собственно говоря, идет речь.
– Сходи к проводнику, принеси два стакана чая, – объяснила она.
Я сбегал за чаем. Мы решили позавтракать.
– Знаешь, – сказала она, – я ужасно жадная. Смотрю вот на эти коттеджи за окном, и меня гложет дикая зависть. Скажи, у тебя нет такого коттеджика?
– Что? – спросил я, вынырнув из пустоты.
– У тебя нет такого вот коттеджика? – и она показала пальчиком в окно. Я стал хохотать, как бешеный. Во время хохота я пересел к ней. Затем поправил ей челку, провел пальцем по щеке, по шее, пересек ключицы, опустился ниже и плавно-плавно провел по соску. Она сидела – неподвижная и задумчивая. Мой палец продолжил путешествие. Она откинулась к стенке купе, а я задумался в очередной раз – решусь ли я?
Нет, подумал я, она играет со мной, и страх позора сковал меня. Я взял бутерброд, чувствуя себя законченным идиотом. Поневоле взгляд скользил по ее блестящему гольфу, такому тонкому, что я совершенно отчетливо различал сквозь него предмет, который только что трогал пальцем.
Мне захотелось сделать что-нибудь резкое и грубое, чтобы разрушить это непреодолимое равновесие в наших чувствах, нагнетавшееся все сильнее.
Ложечка в стакане дрожала, усиливая вибрацию моего сердца. Усиливая вибрацию в моем теле. Усиливая КОНКРЕТНУЮ вибрацию.
– Я люблю тебя, – прошептал я, чувствуя, как что-то внутри меня оторвалось и упало.
– Давай, лучше почитаем методику аттестации рабочих мест по условиям труда, – предложила она. – Тем более, что я в этом не разбираюсь. А ты?
Я отрицательно мотнул головой. Остаток пути мы изучали методику.
Через три часа Орша развернула перед нами свои площади и проспекты, казавшиеся широкими из-за низкой высоты зданий в центре города. До ТЭЦ мы добрались на «гармошке» - автобусе, составленном из двух частей. Причем в каждой половинке было по кондуктору. Транспортное средство было заполнено до отказа. Нас прижало друг к другу вплотную. Наши лица были рядом. Мы избегали смотреть друг другу в глаза. Кондуктора, осыпаемые беззлобными насмешками, продирались сквозь спрессованную толпу. Те, кто оказался на границе двух частей, развлекались тем, что каждому из кондукторов говорили, что они уже купили билет в другой половине. Кондуктора были женщинами с усталыми лицами. Та, что постарше, имела лицо пьющего человека. Мы с Иркой во время автобусной поездки так ни разу и не взглянули в глаза друг другу.
Начальник ТЭЦ посмотрел на нас с интересом. Мы объясняли ему, что согласно методике проведения аттестации рабочих мест для того, чтобы определить тяжесть труда слесаря, совершающего обходы с целью осмотра и мелкого ремонта узлов, необходимо рассчитать расстояние, которое он проходит за время смены. Он вызвал мастера, который отвел нас к слесарям. Когда тем объяснили, что норма этого производственного фактора составляет десять километров, и за каждый лишний километр полагается доплата к заработку, то в их глазах загорелся алчный блеск.
Можете представить, что произошло дальше. Нас завели в помещение ТЭЦ, и глазам открылось величественное и ужасное зрелище – пространство, полное воющего, пышущего паром, железа. В это пространство, как в преисподнюю, нас повлекли наши поводыри. Вот эти самые километры мы накручивали целую смену среди бесконечных труб, по бесконечным лестницам, тянувшимся во всех мыслимых и немыслимых направлениях. Только один раз я увидел Ирку. Она застряла в какой-то сетчатой кишке, и слесарь пытался ее протолкнуть. Его рука, черная от машинного масла, упиралась в ее джинсовую попу.
Где-то к концу дня, во время очередной перебежки, внизу, возле пультовой, я увидел Бабан. Она сидела за столом. Возле нее выстроилась очередь в спецовках. Происходило нечто, напоминавшее экзамен. Я успел лишь перехватить ее насмешливый взгляд.
К концу смены я стал гудящим железом. Очнулся только тогда, когда легкая ручка легла мне на плечо, и Иркин голос произнес: «На сегодня хватит».
Возле проходной нас встретила Бабан. В фетровой шляпке и юбке, собранной в складки – конструкции сложной, почти геометрической и в то же время подвижной, реагировавшей на каждое движение ее крепкого стана.
Она была представителем властной и самоуверенной породы, дочкой председателя колхоза.
– Поедем в общежитие, я договорилась, – коротко сказала она.
В общежитии к нашему изумлению нам предоставили номера-люкс – с мягкой мебелью, коврами, картинами и отдельной спальней, настоящая мечта, чертог запретных удовольствий. Как выяснилось, эта сказка была создана специально для французских специалистов, строивших новый блок ТЭЦ, в котором, кстати сказать, нам так и не пришлось побывать, поскольку, видимо, там некого было аттестовывать по условиям труда.
Такое нельзя было не отметить. Естественно, появилось шампанское и фрукты. Девушки были не против гульнуть: в кои веки оказались на свободе. Их глаза заблестели.
– Скажите мне, – спросила Бабан – какого черта вы носились по ТЭЦ?
– Измеряли расстояние, которое проходят слесаря во время обхода, – ответил я неуверенно. Бабан от смеха чуть не выпала из-за стола.
Гнев – как яркая вспышка: он на мгновение ослепляет, а потом ты становишься бесчувственным и видишь каждый волосок в высокой прическе Бабан, видишь каждую ресничку и видишь, что глаза у нее карие, с желтыми крапинками на радужной оболочке, видишь как подрагивают уголки ее губ, и одновременно видишь Ирку. Она сосредоточенно рассматривает стакан. И ты наливаешь еще шампанского. В голове зажигаются радужные огни. На Иркиных щеках появляется румянец и кончики ушей нежно розовеют. Она откидывется в кресле. Ей жарко. Видно, как у нее на шее пульсирует жилка. И мне становится жарко. Я отправляюсь в свой номер. Она – следом.
В номере мы закурили. Включили телевизор. Что-то смотрели. За окном гуляла ночь чужого города. Старая сводница, криво усмехаясь, шептала, что все позволено. Я повернул голову. Ирка улыбалась. Я затушил сигарету. Она – тоже. Я понял – можно. Нагнулся к ней, взял на руки, и мы перелетели на диван. Ее тело уже ждало. Она предоставила его доверчиво, как ребенок. Я чувствовал себя хирургом перед операцией. Провел руками по ее животу, и явственно ощутил, как по нему пробежала дрожь. «Тихо-тихо», - прошептал я. Дальнейшее было известно. Я успокою ее словами. Губами и руками разожгу желание. А затем утолю его. И успокою. И осуществится ее предназначение. А я исполню свое, поскольку давно уже знал, что кроме этого ни на что другое в жизни не способен.
Тонкий свист звонка проткнул нежный дурман. Я как во сне подошел к двери и открыл ее. На пороге стояла Бабан.
– Можно? – спросила дерзко, зная, что нельзя.
Мимо проскочила Ирка.
– Ты случайно не помнишь код Минска? – задала Бабан вопрос, почему-то показавшийся мне издевательским.
– Помню, – ответил я и повлек ее в спальню.
Месть была груба и быстротечна. Я повалил ее на постель и «грубо овладел». Спустя некоторое время Бабан поднялась, запахнула халат, поправила прическу и вышла, сказав, что спросит код у вахтерши.
... Сон-мечта недолюбленного и недолюбившего человека прервался. Явь, как дурной сон, началась.
Храп в темноте. Кто-то бормочет. Пространство сжимается. Почему жизнь загнала меня в клетку? Почему я оказался крайним? Ведь я ее так любил, эту подлую жизнь. И меня все любили. Почему отвернулись? Ведь я не был подлее других. Тысяча вопросов наваливается на меня. Я задыхаюсь. Нет, я - камень: хоть бей, хоть брось.