Нищая

Литературный клип на романс «Нищая» (слова П. Беранже, перевод Д. Ленского, музыка А. Алябьева)

= 1 =

Веселятся разноголосьем великого трезвона малые колокола:
- Тили-дили-дили-тили… Тили-дили-дили-тили…
Бодро ведут мелодию колокола-альты:
- Дин-н… Дон-н… Дан-н… Дин-н…
Отзвенели, отплясали весёлые колокола, степенно и раскатисто забасил благовест, созывая прихожан к богослужению:
- Бом-м-м… Бом-м-м… Бом-м-м…
Василий Парфёнович Борщёв, импозантный барин сорока трёх лет, по случаю морозной погоды одетый в енотовую шубу, бобровую шапку и тёплые зимние сапоги собачьим мехом наружу, неторопливо шёл вдоль церковной ограды. Выставив вперёд ухоженную бороду с проседью, массивной тяжёлой тростью отмахивал «царь-петровские» сажени, отмечал каждые четыре барских шага размеренным стуком железного наконечника о мёрзлую мостовую.
Василий Парфёнович заказал себе тяжёлую дубовую трость, когда услышал, что знаменитый борец Иван Поддубный для тренировки рук ходит с тяжеленной тростью из чугуна. Но и дубовая трость хороша — собак пугать, да и хулиганов-грабителей тоже.
А с грабителями Василий Парфёнович встретиться мог.
Барин в молодости пописывал стихи. В студенчестве, общаясь в питерских богемных кругах, считал себя небесталанным поэтом. Ну а сейчас, когда делами на его фабрике ведал довольно знающий и честный управляющий, когда дети подросли и жена не надоедала, одним словом, когда жизнь в ореоле самодостаточности покатилась надёжной колеёй благоденствия, пальцы у Борщёва зачесались, и возжелал он написать книгу. Да такую, чтобы о нём заговорили! И не только в провинции.
Потребовалась горячая, привлекательная для внимания публики тема.
— А напиши-ка ты, Василий Парфёныч, о нищих! — подбросил идею приятель-ресторатор. — Да не рассказик какой-нибудь душещипательный, а глубоко исследуй тему на фактическом материале, наведайся в богадельни, побеседуй с попрошайками на папертях. Отрази, так сказать, жизнь в полном естестве!
Василий Парфёнович изучил материалы в библиотеке, сделал много записок. А теперь, погружаясь, как сказал приятель, в естество жизни, собирал живой материал.
Борщёв шёл вдоль длинной каменной ограды Свято-Троицкого собора по берегу замёрзшей Волги.
Распевая нравоучительные стихи о бренности человеческой жизни и о превосходстве монастырского жития пред мирским, к церкви плелись божьи старцы — полунищие-полумонахи, обрекшие себя на странническое житие.
Слепая и зрячая, сгорбленная, оборванная, растрепанная и неумытая голь, нахлынувшая к церкви по случаю праздничного богослужения, «тянула Лазаря», «дьячила» у церковной ограды.
Зорко видящие всё вокруг слепые, шустро удирающие от полиции безногие, прочая нищая братия, едва увидев идущего через площадь к церкви человека, поднимала нестройный вой, затягивала самым плачевным напевом:
— Побейте меня, да покормите!
— Руки-ноги поломайте, да милостыньки Христовой подайте!
Стукнула в чашечку горбатой старухи копеечка:
— Благослови Бог!
Интеллигентная женщина в модной шляпке под пуховым платком вложила в грязную ладошку донельзя оборванной бабы кусок вчерашнего пирога:
— Спаси тебя Господи!
Попрошайки следят за подходящими к церкви купцами и обывателями, издали, по манере носить шапку, по осанке и по походке оценивают его «платёжеспособность», обступают:
— Сотворите святую милостыньку, подайте на храм…
— Бог подаст!
— Подайти копеечку, подайти Христа ради! С голоду помираю…
— Ступай, ступай отселева с Богом! Много вас таскается, всех не накормишь!
Перестали колокола звонить — перестали и старцы-чернецы петь.
Слепой заглянул в кружку:
— Дай-ка, сосчитаюсь... Копеечка, нет, две. А это — семитка (прим.: двухкопеечная монета)... Грошик (прим.: полкопейки)... Нонешние деньги пожиже прежних, никак не разберешь сразу. Ага, ещё семитка… Ого! Полтинничком щедрый человек сподобился! Рублик наберётся.
«Слепой» доволен:
— Знал Михайло, куда меня посадить. Не спуста хвастлив — хорошее место, хорошо подают. А из церкви пойдут, надо на другу сторону перейти, не то мухоморы у ворот всё перехватят.
Неподалёку от мнимого слепого сидит настоящий слепой, бормочет:
— Ага, идёт, шелестит по плите. Кабы лапоть деревенский, так ляскал бы. А этот свистит подмёткой, и походкой семенит. Знать, горожанка в башмаках. Эта подаст.
— Слепому-убогому святую милостынку! — поёт громко. Ждёт, прислушиваясь, и сетует:
— Мимо прошла, скаредная...
Сапоги ковано застукали, завизжали вложенной «для песни» в дорогой товар подошв берестой, запахли дёгтем. Слепой и чашечку вперед выдвинул, да, не успев слова сказать, тотчас же к себе потянул.
— Должно, купец-скупец прошел. Аль, молодой монах. Такой сам взять норовит.

Василий Парфёнович не глядя, как семечки, кидал в протянутые руки заранее приготовленные копеечки — подавал милостыню, платил нищим заусловленную и неизбывную подать. Как говорили в народе: нищий поданной копеечкой от голода спасается, а барин, подав копеечку, благодать Господню получает.
Вон баба с грудным ребёнком. А заглянуть в свёрток — можно и берёзовое полено увидеть вместо ребёнка. Бог с ней, не жалко. Лови копеечку.
Погорельцы умоляют пискливыми дискантами, в которых не разобрать ни слова кроме «Христа ради» да «подайте». Нате, может и вправду погорели.
Стоит «мать», собирающая на рекрута. Старовата «мать». Врёт, поди. Стоит выписавшийся из больницы, которому не на что ехать домой. Может и вправду не на что ехать — Василий Парфёнович кидает копеечку.
Двое нахальных отставных просят — то ли чиновники, то ли офицеры. Носы-картошки красны от пьянства, в нестиранных рубищах, но с орденами и пряжками на грудях, выданными в поощрение неизвестных заслуг. Этих Борщёв игнорирует. Алкоголиков он не терпит.
Идёт старуха с горбом — сбирает на приданое внучке-невесте. Может и нет у неё внучки. А может и горб подкладной. Или невеста горбатая… Хе-хе…
Мужик просит Христа ради на угнанную лошадь. Лицо правдиво-несчастное. Кто знает… На, не жалко.
Солдат сбирает на разбитое стекло в фонаре, за которое фельдфебель грозит запороть до смерти. Оригинальный повод… Возьми уж.
Нескончаем ряд просящих. Одни трясут кружками, другие — тарелками. Вон старуха с маленькой гробовой крышкой выбивает слезой копеечки на похороны младенца. А крышка затаскана-захватана, не в одних руках, небось, побывала, милостыньку выбивала. Странники и странницы молят на дорогу ко гробу Господню. Божедомцы приволокли из богадельни гниющего мертвеца для сбора на его погребение и для отыскания родных... Ну, оригиналы!
Борщёв знал: здесь, далеко от входа в храм, стоят случайные побирушки. Таким барин подавал. Ближние к паперти места занимали профессиональные нищие, туда случайным не пробиться. С одним из этих «профессионалов» он и хотел поговорить.
 «Эта масса нищих — отстой общественной грязи, не видной на поверхности жизни», — придумывает и запоминает Борщёв фразу для своей книги.

= 2 =

Барин неторопливо свернул на прямую аллею, ведущую к паперти.
Здесь стоят профессиональные нищие, и зарабатывают они хорошие деньги. Иные «на работу» подъезжают на дорогих пролётках. Таким Борщёв никогда не подавал.
К нему подскочил с виду робкий и смирный, но шустроглазый и говорливый мазурик-татарин в рваной сермяге, залатанных шароварах, в облезлом треухе с ушами в разные стороны, как у Трезора, и в потерявших форму чоботах.
— Дай копеечку, барин, дай! Я казанский сирота, пап-мам нету, дом нету. Родственник, шайтан, мой дом отняла, меня выгнала, сапсем памирать буду! — назойливо заголосил с сильным акцентом татарин, заскакивая то с одной, то с другой стороны.
— Иди в мечеть, там проси милостыню, басурманин, — поморщился Борщёв. — Здесь христианский храм. Наша церковь призывает нас заботиться о своих челядинцах прежде, чем протягивать руку с благотворительной копейкой нищему с церковной паперти.
— Моя крещёный! — мелко и торопливо закрестился татарин. — И пап мой была крещёный. И мам был крещёный. Дед мой, Бий мурза, сын Исупов, была мусульман. Потом крестился. Крещён в монастыре у особого старца, он видел государевы очи и челом бил ему после крещенья. А государь дал ему из серебра кубок, шуба атлас золотной на соболях, пугвицы серебряны-золочёны, шапка горлатна (примеч.: меховая высокая шапка цилиндром — «боярка»), атлас золотной, бархат черевчатый… С конюшни жеребец аргамачий серый с конским нарядом дал… А я незаконный сын сына Бий мурзы, сына Исупова от принуждённой им к сожительству девки-прислужницы. Моя Волгам шатал, базаром гулял. Моя казанский сирота, — сыпал скороговоркой татарин, мешая Борщёву пройти дальше.
— За сиротою сам Бог с калитою — его и проси о помощи. Плут нагольный ты и образцовый притворщик. Не дам я тебе ничего, потому как лентяй ты, — отодвинул тростью крещёного татарина Борщёв. — Найди себе работу, живи, как живут честные люди.
— А как же вторая из двух основных заповедей — заповедь о любви к ближнему? — перейдя вдруг на чисто русский язык, усмехнулся крещёный татарин, перестал суетиться и, съёжившись, для сугрева засунул ладони под мышки. — Неужели копеечку милостыни не дашь, барин?
— Эту заповедь эксплуатируют пороки человеческие. Сказано в Библии: «Пусть твоя милостыня запотеет у тебя в руках, прежде чем ты узнаешь, кому подаёшь».
— А ещё в Библии от Матфея сказано, что православный христианин должен совершать щедрые подаяния бедным, чтобы чрезмерно не привязываться к временному своему материальному благополучию на земле, но всецело устремлять свой взор к Богу и подражать Ему — Источнику всех благодеяний. Иисус Христос учил: «И кто захочет взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду. Просящему у тебя дай, и от хотящего занять у тебя не отвращайся».
Борщёв заинтересованно остановился. Похоже, этот субьект полезен для его книги.
— Как тебя зовут? — спросил он нищего.
— Казанский Сирота.
— Ну… Это кличка, наверное? А зовут тебя как? Имя у тебя есть, коль ты на самом деле крещёный?
— На самом деле крещёный. Было имя. В детстве. Отвык я от него. Так что, зови меня, барин, Казанским Сиротой. Все меня так зовут.
— Вот что, — Борщёв запнулся, — Сирота. Я литератор. Пишу книгу о нищих…
Татарин ухмыльнулся и, зябко подпрыгнув на пятках, недоверчиво крутанул головой.
— Парень ты, похоже, шустрый. Вот тебе пятак, — Борщёв вытащил из кармана шубы пятак и подбросил его вверх. Татарин ловко подхватил монету. — Ты сколько за день зарабатываешь? Только честно говори, я о ваших доходах наслышен.
Татарин испытующе взглянул на Борщёва. Похоже, он нужен барину, похоже, барин может хорошо заплатить.
— Всяко бывает. Три рубля… Иногда пять.
— Я дам тебе три рубля, а ты мне расскажешь про вашу нищенскую жизнь, какие есть нищие и всё прочее. Вон там сядем, — Борщёв указал на лавку, стоявшую ближе к паперти.
— А не обманешь, барин? — засомневался татарин.
Борщёв красноречиво взглянул на татарина и с горделивой осанкой, высокородно постукивая тростью, вальяжно направился к лавке. Сел сам, снисходительно разрешил татарину:
— Садись.
— Спасибо, барин. Я лучше постою, попрыгиваю. Морозец нынче за коленки щиплет, без шубы сидеть не велит.
Татарин мелко запрыгал, застучал стоптанными каблуками по мостовой, захлопал локтями по бокам, стараясь согреться.
— Скажи-ка мне, братец, — начал расспрос Борщёв, — почему ты не работаешь? Мог бы, к примеру, в подмастерье пойти, работе какой через полгода-год научиться. Ты ведь молодой ещё. Лет двадцать есть?
Татарин осклабился.
— Двадцать один. А ты, барин, чем на хлеб зарабатываешь?
— Литератор я.
Борщёв решил умолчать про имеющуюся у него фабрику.
— Учился, али как?
— В университете учился четыре года, в Питере.
— Четыре года учился… В университете… А я в нищенском цеху учился. Шесть лет! Во главе цеха у нас стоял особый атаман, цехмейстер, из слепых. Чтобы называться заправским нищим, чтобы иметь место для зарабатывания на жизнь, как сейчас, я шесть лет состоял учеником. Выдержал экзамен в знании особенного нищенского языка, молитв, нищенских стихов и песен. Молитвы учил для разных случаев: для отпущения грехов, лечения телесных недугов, против сглаза, для плодородия, здоровья животных, библию читал.
— Что же это за цех такой нищенский? Банда, что-ли?
— Банда… — обиделся татарин. — Да у нас порядка поболе вашего! Деньгами-припасами в цеху заведовал ключник-казначей. Сотские и десятские за порядком следили, места распределяли, деньги собирали. Цехмейстера и других начальствующих лиц, между прочим, выбирали на собрании ватаги. То же — для решения особо важных дел, и для наказания виновных.
— Чем же винились нищие?
— Да всяко. Чужие места занимали, деньгами с обществом не делились. Случалось — убивали без причины. Таким торбу отрезали — исключали из ватаги. За меньшие провинности штрафовали.
— Прямо-таки римская демократия!
— У нас ведь как… Опытные здесь побираются, которые званием помельче — по деревням ездят на санях-телегах. Слепцы и калеки летом и зимой артельно собирают «ради Христа» печёный хлеб, толокно, горох, сено — да кто что подаст! Всё это делят между собой по паям. Тот, кому принадлежит в артели лошадь, повозка или сани, получает два пая. Почти каждая артель имеет знахаря или колдуна, которые тоже получают по два пая, потому что собирают подаяние и занимаются всяким лечением и колдовством.
— Прямо-таки, разделение по сферам деятельности.
— Разделение. И по месту обитания у нас разделение. Есть кладбищенские — живут в богадельнях при кладбищах. Когда кого-нибудь хоронят, нищие не дают спокойно закрыть могилу, требуют милостыню. Есть богомольцы, ходят по святым местам молиться: грехи замаливать, болезни у себя или близких. Есть, которые при соборах. При Успенском соборе — успенские, при соборе Всех Святых — всесвятские. Низшего разряда которые, под отставных солдат работают, или барабанщиками — стучат под окнами, надоедают. Есть шарманщики, музыканты. Бродяги-безродники по домам ходят, примечают, как кто живет, где малолюдство, кого можно днём или ночью покрасть. А иные малых детишек крадут, руки-ноги им ломают, на улице при себе держат, чтобы люди умилялись убогими и больше милостыни давали.
Татарин попрыгал, похлопал красными от мороза руками по бокам, огляделся, кивнул на подпрыгивающего от холода мужичка в рваном кожушке на голом теле.
— Вон, убогий Мартын. Родился, как говорится, на камушке, в круглой нищете. С детства набирался уличной мудрости, просвещался «базарной наукой». У него прадед у московского царя при дворе кормился «штатным» нищим. И дед у него был нищим, и отец. И сам он теперь безногим побирается. Нищенская династия!
— Какой же он безногий? Эвон как шустро прыгает! — усмехнулся Борщёв.
— Замёрз, вот и отошёл попрыгать, — словно обиделся татарин. — Согреется, сядет на тележку, и опять будет безногим. Хвастывал он мне, что на землю пробовал садиться, поля пахал. Хотел в крестьяне податься, семьёй нормальной обзавестисть.
— Что ж не осел?
— А опаздываю, говорит. Всегда опаздываю: и вспахать, и посеять. Не умею я, говорит, вовремя поспевать.
Татарин пробежался вокруг лавки, согреваясь, остановился перед Борщёвым. Сделав губы трубой, выдохнул вверх, полюбовался созданной струёй пара,  указал на молодую женщину:
— Вон попрошайка стоит.
— Попрошайка, это что? Категория нищенства?
— Нищенство — это крайняя бедность. Нищие побираются, чтобы выжить. Во-он на паперти, там нищая стоит. А эта — попрошайка. Она не из бедности побирается, а как бы из интереса, для удовольствия. Клянчит, надоедает, пристаёт, плачет — слезу выдавливает. Мать у неё попрошайкой была. Она маленькой с матерью ходила, Христа ради просила. Подросла, взял её бобыль в жёны. Приглянулась она ему девчонкой, ну и захотел мужик молоденькую жену. Сыто кормил, куколкой одевал. А она всё равно ищет случая выскользнуть из дома и одеться в лохмотья. Не успеют домашние спохватиться, а она бредёт в соседнюю деревню за милостыней. Муж её любил, ласкал, свёкор уговаривал, золовки и свекруха ругали — всё без толку! Вот как кабацкого завсегдатая тянет в кабак, допить винца из чужого стаканчика, так и её тянет к попрошайничеству. К работе она неспособна. Летом домашние идут в поле работать, её оставляют за домом приглядать. Она облекётся в лохмотья, и тащится к наслаждению — постучать в двери, повыть под окнами. Так и отбилась от хорошей семьи.
— Бесполезное и даже вредное для общества явление, нищета, — как бы для себя заключил Борщёв.
— Ну, не сказать, что бесполезное, — усмехнулся татарин. — Пойдите в торговые ряды, хоть на Сенной рынок. Там нищий доставляет собой великое развлечение купечеству. Купцы потешаются им, и за это подают копеечку. Взять, к примеру, известного на Сенном нищего по прозванью Рассказ Петрович. Он собирает Христа ради и рассказывает притчи. Поговорка у него любимая: «Жизнь наша — сказка, гроб — коляска, ехать в ней не тряско». Публике нравится. А старик Торцов, приятель его? Носит под мышкой палку, чем-то ему драгоценную, и эту палку у него постоянно отнимают, а он ругается, повторяя одно слово десяток раз. Собирается толпа, палку дёргают, Торцов сердится, заикается, все довольны, все смеются, — со злой весёлостью рассказывал татарин.
— Чего же смешного, убогого дразнить? — помрачнел Борщов.
— Однако ж дразнят, и всем нравится. Петруша там ещё обретается. Лет сорок ему, здоровущий детина — хоть в лейб-гвардию отдавай! Был приказчиком магазина, волею Бахуса порушил карьеру. Пошёл в хористы театра — бас у него завидный. И там водка ему жизнь порушила, теперь сделался утехой и забавой городских рядов. На заказ за три копейки поёт из опер. В Гостином дворе мужик за две копейки лает собакой, кричит петухом, блеет, мычит и другими зверьми изъясняется. Спросом пользуется! В нумера зовут, полаять!
— Ну, это если только перед пьяной компанией, — как бы оправдал общество Борщёв.
 — Может и перед пьяной. Но есть такие аматеры (примеч.: любители, желающие) собачьего лая, которые приглашают этого мужика к себе домой, для услаждения супружниц и домочадцев. Опять же, на Сенном, один кричит разными птичьими голосами. Страсть купцам как нравится, когда он кричит павлином. Сунет ему купец копейку, и направит: «Покричи вон энтому над ухом павлинчиком». Это ж смех, когда идёшь ты, задумавшись, а у тебя над ухом вдруг павлин заорёт! Публике нравится.
Татарин замолчал. Он стоял неподвижно, повернувшись спиной к Борщёву, словно обидевшись на него. Борщёв тоже молчал.
— Попасть сюда очень просто, — вздохнув, скучно пояснил татарин. — Сковырнётся немного человек, и пусть не рассчитывает, что поддержит его жизнь, что найдёт он в ней какую-нибудь опору. Прямой и быстрый путь только в нищие. Остальные пути петлисты и тернисты. Вон, старухи… Девушек водят, указывают им лёгкие пути… Да что девушек, девочек-малолеток! Все скоро делаются жертвами разврата. Ходила тут хорошенькая нищенка Феклуша. С помощью «заботливых» старух сделалась известной городской камелией. Катя ходила, лет двенадцать ей, продавала на лоточке пряники, потом вдруг пропала. Другая сиротка продавала дешёвый хрусталь. Обе, как ты говоришь, барин, делом занимались. Только к другому делу их принудили. При кабаке стали похотливых мужиков обслуживать. Ваших, между прочим, — укорил Борщёва татарин.
Помолчали, думая каждый о своём.
— Ты, барин, вон к той нищенке подойди, поговори на эту тему, — татарин кивнул на старуху, стоявшую на паперти. Думаю, тебе будет интересно.
— На какую тему?
— Ну, как в нищие попадают. Если повезёт, она тебе любопытное расскажет.
— А как она в нищие попала?
— Не знаю. Никто не знает. Она никому ничего не рассказывает. Не наша она, это точно. Своих-то, доморощенных, я как облупленных насквозь вижу.
— Думаешь? А как мне к ней подойти? Как её зовут, хотя бы…
— Нищенкой её зовут. Меня — Казанским Сиротой, ту — Попрошайкой, а её — Нищенкой. Не из наших она, зуб даю, хоть и стоит на самом завидном при нашей работе месте. И ведь никто не смеет её прогнать...

= 3 =

— Здравствуй, сударыня, — снисходительно поздоровался Борщёв, подойдя к нищенке.
Старуха стояла неподвижно, нахохлившись дремлющей вороной, оперев лапки-руки и морщинистый подбородок на крюк суковатой палки-посоха.
Борщёв окинул взглядом одеяние нищенки, запоминая, чтобы описать её в своей книге.
Старая суконная плащ-епанча подпоясанная обрывком верёвки, опускалась до полу. Голову и плечи покрывал тёмный, сильно выцветший за годы ношения полушалок. В его глубинах скрывалось лицо нищенки. Снег запорошил плечи и голову. Знать, давно стояла она вот так, неподвижно.
— И тебе поздорову, барин, — глухим тихим голосом, совершенно безразлично отозвалась нищенка.
Борщёв подождал, когда нищенка попросит «Христа ради» и протянет руку за подаянием. Он нащупал в кармане увесистый серебряный полтинник и готов был щедро дать его старухе. Но та не шевелилась.
— Что же ты не просишь Христа ради? — укорил он нищенку, лишившую его возможности проявить щедрость.
— Господь призывал нас любить ближнего, накормить голодного, напоить жаждущего, — тихо, совершенно не заботясь, слышит ли её барин, отозвалась нищенка. — Любовь к ближнему — подвиг сострадания к страждущему. Нищий для благотворителя — душевный благодетель, он молится за благотворителя перед Богом, он его молитвенный ходатай. Кто знает, кому милостыня больше нужна: дающему милостыню или нищему. Я молюсь за тех, кто проявляет сострадание по воле души своей.
Борщёв сердито стиснул приготовленный для подаяния полтинник и бросил его на дно кармана. Точно, она «не ваша», вспомнил он слова Казанского Сироты. Нет, такая не может быть отстоем жизни. Судя по манере разговаривать, она опустилась в нищету, сковырнувшись, не найдя в жизни опоры, как сказал татарин. Тогда она, на самом деле, интересна, как материал для его книги.
— Сколько ни подадут — мне и хватит, — продолжила нищенка. — Корочку хлебушка подадут — и на том спасибо. А иной раз гривенный швырнут. Да только корочка, от души и с добром данная, слаще куска пирога и дороже гривенного, злобой да жадностью от которых смердит. Я такие не принимаю.
— Зачем же гривенные кидают, коль с жадностью?
— А грехи свои перед Богом обелить. Вот и отрывают от себя с кровью, через жадность. Я ж говорю, когда встречаются две руки, одна с просьбой Христа ради, другая с подаянием во имя Христа, трудно сказать, которая из них милосердней. Милостыню подают ради спасения собственной души, а не для того, чтобы спасти от голода нищего: нищий богатым питается, а богатый молитвой нищего спасается.
— Я, вроде, не с жадностью пришёл. Денюжек, вон, в карман насыпал, раздать. Половину раздал. И не во спасение души, не ради замаливания грехов, потому как, ежели и грешил, то по-мелкому. Прими и ты от меня полтинничек. Без задней мысли подаю.
Борщёв нащупал увесистую монетку и подал нищенке.
— Токма Господу одному доступно оценить прегрешения наши, — пробормотала нищенка, приняла в сухую ладошку  монетку и опустила её в складки одежды. — Спаси тебя Христос, и всех, кто в Него верует.
— А то, что нищие нужны богатым во спасение их душ, тут ты не права. Нищета — порок. Нищий теряет человеческий облик. Единственное для него — любыми способами добыть средства к существованию. Любыми, кроме честного труда.
— Смотря что понимать под нищетой. Предосудительно нищенство, проистекающее от пьянства, лени и распущенности. Нищета духа — порок. Ограничение же средств к существованию — другое. Святой Лазарь, святой Алексий, подвижники Серафим Саровский и Сергий Радонежский ходили босыми, одевались в хламиды, питались чёрствым хлебом и лебедой, да были сильны духом.
На это утверждение Борщёв не нашёлся что ответить.
— Скучно небось, так вот стоять, в одиночестве. Другие, вон, вроде как дружатся между собой. Переговариваются о чём-то. Всё им веселее.
— Дружатся? При счастье все дружатся с нами. При горе нету тех друзей...
— Как ты сказала?
Борщёва будто током пробило от слов нищенки. По щекам разбежались мурашки, кожу стянуло, будто в лицо сам Мороз-Трескун дохнул.
— При счастье все дружатся с нами. При горе нету тех друзей... — неторопливо, с лёгкой укоризной повторила нищенка.
Борщёв вдруг как-то сник, опечалился, задумался.
— Подруга у меня была в Питере… Очень давно, — тихо, словно про себя, выговорил он. — Так же говорила. Давно я о ней не вспоминал… А ты напомнила, — укорил он старуху.
— Подруга? — усмехнулась нищенка. — Ежели очень давно, поди, в молодости. Тогда эта подруга любовницей тебе была, не иначе.
Борщёв сморщился, словно у него внезапно заболела голова, безнадёжно махнул рукой, горько вздохнул. Ноги вдруг противно ослабли до дрожи, до лёгкой тошноты. Плечи отяжелели. Он оглянулся, но сесть было не на что.
— Любил я её сильно… Ох, как сильно! С ума от неё сходил…
Борщёв закрыл глаза. Память услужливо достала из закоулков, воскресило образ Той, которая свела его с ума в студенчестве. Черты ангельского лица как бы затушевались, затуманились — ведь много лет прошло! Да, двадцать лет… Остался лишь образ. И ощущения.
Тонкая и гибкая, как тростиночка. Обнимешь её… Прильнёт к тебе, невинная… Гладишь по спинке — боишься крылышки растревожить.
Щёки чистые, кожа нежная. Алые губки просят отведать, насколько они свежи, сочны и вкусны. Точёный носик и миниатюрный подбородок — произведения мастера-ювелира. Полупрозрачные розовые ушки, как лепестки розы. Личико ясное, изнутри чудным светом озарённое.
Доверчиво распахнутые серо-голубые, глубокие очи. Родники. Нет, омуты. Нет, слишком банально. Русалочьи глаза… Завораживающие, влекущие, но искренние до беззащитности. Глядеть в них можно только чистым взглядом, с чистыми помыслами. Не то — оскорбишь, поранишь. Упиваться, тонуть в таких... Гибнуть! Какое счастье… Вкусив такого счастья, дальше можно не быть. Блаженнее уже не найдёшь.
Голос… Сладкозвучный? Ангельский? Слишком вычурно. Он… как трели беззаботного жаворонка в утренней голубизне неба, как журчание желанного родника в знойный день, как чарующая песнь соловья над головами влюблённых вечером, как таинственный шелест тростника на берегу речки в ночной тишине…
— Любил… Куда ж она делась, коль с ума сходил? – неприязненно спросила нищенка. — Умерла? Да нет… Бросил, поди… Ты, небось, столбовой (прим.: столбовой дворянин — потомок древнего дворянского рода), а она из простушек… Решил, что не пара тебе.
Борщёв сдавленно всхрипнул, рванул шарф на шее, словно ему не хватило воздуха. Старая боль, услужливо затоптанная ногами родственников, полоснула по сердцу.
— Поздно воротники рвать, — посочувствовала нищенка.
Борщёв махнул рукой. Пьяно качнувшись, жадно вздохнул, будто вынырнул из воды.
— Может и умерла… Я был молод, тщеславен. Она — горда… Родители и знатная родня расписали мои золотые перспективы…
— Понятно. У тебя — золотые перспективы, а она… Она была мечтой поэта, и слава ей венок плела, — будто строфы стиха произнесла нищенка.
— Ты… ведьма! — с ненавистью прохрипел Борщёв. — Откуда всё знаешь?
— Я не ведьма, — нищенка перекрестилась для верности. — Жизнь научила заглядывать в прошлое. Да ты сам всё рассказываешь!
— Она была мечтой поэта, и слава ей венок плела, — задумчиво повторил Борщёв. И горько усмехнулся: — Прямо строки стиха.
— Песни, — поправила нищенка. — Песню я сочинила. Делать нечего. Стою вот, и сочиняю.
— Давно сочиняешь? — усмехнулся Борщёв.
— Да уж… Лет двадцать, поди.
— Небось много насочиняла, — съехидничал Борщёв, — за двадцать-то лет?
Вдруг тень шальной мысли мелькнула, задела крылом его сознание, и исчезла. Он диковато покосился на нищенку.
— Да нет, не много. Одну всего и сочинила.
— Не много… Я тоже был поэтом… — пробормотал Борщёв.
— Ты был плохим поэтом, — едва ли не с насмешкой заметила нищенка.
— Почему ты так решила? — обиделся Борщёв.
— Я за всю жизнь одну песню сочинила, а ты и одной не осилил.
Борщёв пристально вглядывался в нищенку, словно пытаясь разглядеть что-то. Встряхнул головой, отмахнулся, как от летящей на него паутины, и словно очнулся.
— Она тоже надо мной так смеялась. Откуда ты знаешь?
— Что она смеялась?
— Нет, что не написал.
— Нищие правду знают. Да не рассказывают.
— Точно, что не рассказывают, — рассыпался деланным коротким смешком Борщёв. — Начнёте копеечку выпрашивать — такого нарассказываете, не знаешь, сказка это или бред сумасшедшего.
— Я не выпрашиваю. А те россказни — словесная шелуха. Ветер дунул — и нет её. Правда, она внутри. А промышляющие здесь, — нищенка едва шевельнула рукой, указывая на череду нищих, — лицо общественной правды. Страшное и отталкивающее. Когда общество больно — нас, страшных, много. Мы как чирьи на лице общества… А ложь, она красивая, лощёная. Как ты, барин.
— Обижаешь… Тебе не нравится, что я хорошо одет?
— Я не вижу, как ты одет. Я почти ничего не вижу. Я чувствую, — тихо бормотала нищенка. — Да, правда часто покрыта коростой и одета в лохмотья, которыми её награждает лощёная и беспощадная ложь. Поэтому люди не любят правду.
— Ты бы лучше спела песню свою, — усмехнулся Борщёв, поворачивая разговор от неприятной темы, и съёрничал: — А я спляшу!
— Под мою песню не спляшешь, — тихо проговорила нищенка и вздохнула. — Потому как она — правда. От правды плачут.
— Часто поёшь её, коли плачут?
— Ни разу не пела. Тебе первому спою.
— За что такая честь?
— Не знаю. Никому не пела, а тебе спою. Захотелось вот. Видно, Бог велит. Кто знает, может, я для тебя всю жизнь эту песню сочиняла.
Тихонько прокашлявшись для очищения застывших голосовых связок, нищенка запела. В старческом, на удивление сильном голосе приятности не было, но пела нищенка правильно, мелодию вела строго, без единой фальшивой ноты:

Зима, метель, и в крупных хлопьях
При сильном ветре снег валит.
У входа в храм одна, слепая,
Старушка нищая стоит...
И милостыни ожидая,
Она всё тут с клюкой своей,
И летом, и зимой босая...
Подайте ж милостыню ей!

Борщёв невольно глянул вниз. Ветер, как по заказу, поджал длинный подол нищенки, и оголил босые ноги, запорошённые снегом!
— Ты столько часов стоишь здесь босая?! — прервав пение, ужаснулся он.
— Что с того, что босая, — равнодушно отговорилась нищенка. — Ты вон, с босым лицом всю зиму ходишь — и ничего, мозги не отморозил. А я на коврике стою, чтобы пятки к паперти не примёрзли. Ты песню-то слушать будешь? И продолжила, кашлянув:

Сказать ли вам, старушка эта
Как двадцать лет тому жила!
Она была мечтой поэта,
И слава ей венок плела.
Когда она на сцене пела,
Париж в восторге был от ней.
Она соперниц не имела...
Подайте ж милостыню ей!

— Не-е-ет! — неверяще прошептал Борщёв, и повторил с боязливым удивлением: — Не-ет!
Будто ожидая увидеть нечто ужасное, он подскочил к нищенке, откинул платок и жадно вгляделся в её черты. И сник:
— Не-ет… Ты лет на десять старше её…
Нищенка сердито отстранилась от барина, поправила платок и запела следующий куплет:

Бывало, после представленья
Ей от толпы проезда нет.
И молодежь от восхищенья
Гремела «браво» ей вослед.
Вельможи случая искали
Попасть в число ее гостей;
Талант и ум в ней уважали.
Подайте ж милостыню ей!

— Да-а… — едва слышно выстрадал Борщёв. — Так и было…

В то время торжества и счастья
У ней был дом; не дом — дворец.
И в этом доме сладострастья
Томились тысячи сердец.
Какими пышными хвалами
Кадил ей круг её гостей —
При счастье все дружатся с нами;
При горе нету тех друзей...

— Да-а… Всё было! — мучился Борщёв, будто его терзала боль изнутри. — Ты видела это! Нельзя, не увидев, это описать!

Святая воля провиденья...
Артистка сделалась больна,
Лишилась голоса и зренья
И бродит по миру одна.
Бывало, бедный не боится
Прийти за милостыней к ней,
Она ж у вас просить стыдится...
Подайте ж милостыню ей!

— Не может быть… Ну не мо-жет э-то-го быть! — по слогам уговаривал себя Борщёв. — Тебя там не было! Не можешь ты этого знать! Откуда? Кто рассказал?!

Ах, кто с такою добротою
В несчастье ближним помогал,
Как эта нищая с клюкою,
Когда амур её ласкал!
Она всё в жизни потеряла!
О! Чтобы в старости своей
Она на промысл не роптала,
Подайте ж милостыню ей!

Со стоном утирая обильные слёзы с искажённого болью лица, Борщёв подошёл к нищенке и ещё раз откинул платок. Зажав ладонями щёки старухи, долго вглядывался в полузакрытые незрячие глаза. И уронил руки:
— Ну нет же! Нет!
— Конечно же нет, барин, — словно успокаивая ребёнка, проговорила нищенка. И отпустила без зла: — Иди с Богом…