В детстве Костя Калинин мечтал стать фигуристом. Самым волнующим и чудесным в этом виде спорта казалась ему вовсе не возможность нарушать законы гравитации, исполняя четверные прыжки с мудреными названиями и головокружительные вращения на одной ноге в полуприседе, а тот момент, когда фигурист, откатав программу, запыхавшийся, потный и взволнованный, сидит на диванчике рядом с тренером в ожидании судейских оценок, машет рукой и передает всем приветы и воздушные поцелуи. Вот за возможность послать с экрана воздушный поцелуй Костя был готов на все. Даже на четверной лутц.
Но отец сказал, что не пацанское это дело в узком трико задом вихлять и яйца об лед бить, и записал его в хоккей. Хоккеисты же виделись Костику сплошь небритыми злыми мужиками, которые если и открывали рот, то лишь затем, чтобы показать ломаные в ледовых схватках зубы и густо сплюнуть, тем самым как бы говоря сопернику: уж со мной ты не связывайся!
В хоккейной секции щуплому робкому Косте не понравилось – крикливые наглые пацаны безжалостно лупили его по коленям клюшками, прижимали к бортику и ставили подножки. Было не столько больно, сколько обидно, и хотелось реветь.
- Не мужик! – сделал вывод отец. – Иди, в макраме запишись или в кружок кройки и шитья. Гы!
И вот теперь Костя, уже тридцативосьмилетний, с оплывшим задом, затянутым в тонкую шерсть летних брюк, с лысинкой, кокетливо проглядывающей сквозь шапку волнистых каштановых волос, стоял, слегка разведя руки, будто готовился взлететь. Но какая-то мелочь, неуверенность ли в себе или в самой возможности полета, какое-то нерешенное дело, самая малость, вроде не поданной вовремя налоговой декларации или недокуренной сигареты мешали ему решиться… Костя слегка присел и крепко зажмурился.
Город остался где-то внизу и слева, будто и не было его вовсе, и только доносившийся со стороны моста густой гул напоминал о его существовании. Туча, скрывавшая солнце, уже низко висевшее над рекой, была похожа на разбившегося о лобовое стекло майского жука. Что-то зеленовато-желтое вытекало из ее брюха и щедро размазывалось по сиреневому вечернему небу. Но даже такое солнце, бледное и наполовину скрытое тучей, заставило Калинина сощуриться, потереть пальцами виски и отвести от реки взгляд.