Зайчики

На сопки вползало скупое сибирское солнце.
Огромные ели, усыпанные серебристыми искрами ослепительного снега, приосанились и вдыхали морозный воздух. Синее небо полыхало лучами и сваливалось своим громадным телом на угрюмые бараки лагеря, цеплялось за запретку и покосившиеся крыши хозпостроек.
От жилого поселка к лагерю двигался пьяный в дым офицер. Он спотыкался, падал, сваливался в сугробы, но все-таки находил в себе силы подняться и шел дальше. Полушубок на нем был распахнут, китель расстегнут, офицер что-то бессвязно орал. Это был замначлага майор Пантелеев.
Часовые на вышках слышали пьяные крики, бесконвойники и свободные от работ, бесцельно шатающиеся по зоне, с интересом наблюдали за майором.
Из караульного помещения к воротам вылетел молодой старлей Окунев, разогнал матом зевак. Подскочил к пьяному:
- Товарищ майор, пойдемте. Домой-домой.
Майор сфокусировал мутный взгляд на старшем лейтенанте:
- Окунь… - еле выговорил он. – Папка помер... Окунь… папка помер.
Он повторял эти слова без конца, словно загипнотизированный.
- Я понимаю, понимаю, товарищ майор. – Окунев схватил майора, перекинул себе на плечи и потащил обратно в поселок.
Майор свисал, как мешок, и продолжал причитать:
- Папка помер… Окунь… Папка помер…
Вдруг он неожиданно встрепенулся, хлопнул старлея по спине и довольно отчетливо спросил:
- Окунь, а у тебя марафет есть?
На что Окунев только сплюнул и ничего не ответил.
Сдав майора в общежитие, старлей заторопился обратно в лагерь.


На крыльцо конторы в накинутой на плечи шинели вышел покурить начлага подполковник Матвеев. В тот момент в ворота как раз вбегал Окунев.
- Не устал, Окунев? – крикнул начлага.
Старлей подскочил к крыльцу и козырнул.
- Никак нет, товарищ полковник. Я привычный.
Окунев, к слову, был парнем плечистым и рослым, такой утащил бы и двух майоров.
- Что там с замом? – задал второй вопрос подполковник и кивнул в сторону поселка.
Окунев доложил:
- Утром телеграмма пришла. Отец у него умер в Свердловске.
Начлага промолчал и глубоко затянулся папиросой.
- Разрешите, товарищ полковник? – робко спросил Окунев и указал рукой на дверь.
Матвеев повернулся, посмотрел на дверь, затем на Окунева, ухмыльнулся и снова спросил:
- А ты зачем латыша избил?
Окунев тут же опустил глаза.
- Да он прикидывался, как будто по-русски ни черта не понимает! Я его поучить хотел, товарищ полковник.
Подполковник выплюнул изжеванный мундштук папиросы и строго сказал:
- Заключенных больше не бить! Ты Дарзиньшу три ребра сломал. Если кулаки чешутся, иди в тайгу с медведями дерись.
Окунев виновато кивнул.
Про истопника Дарзиньша Окунев знал – тот пока валялся в санчасти, но фельдшер сказал, что выпишут через неделю. Невозможно с этими латышами – не хотят русский учить и нарочно назло все медленно делают!
Но подполковник не отпускал офицера.
- Дрова почему привез плохие – сплошные сучья? Горят еле-еле…
Старлей вспыхнул, вскрикнул обиженно:
- Воруют хорошие, мать их в рот! Ну, что мне, бойца к поленнице ставить, товарищ полковник?
Начлага поежился от холода и и прикурил вторую папиросу. Сурово приказал Окуневу:
- Дров наколоть новых, понял?
Окунев козырнул:
- Так точно! – и продолжил стеснительно – разрешите, товарищ полковник?
Начлага разрешил. Окунев засиял и заскочил в контору.


Машинистка Зоя приехала в лагерь из Новосибирска всего два месяца назад. И что, спрашивается, ей дома не сиделось, что потащило в таежную глушь? Да женщину разве постигнешь?
Но работала она хорошо, добросовестно. Сама тонкая, как тростинка, а пальцы шустрые – двадцать шесть приказов за полчаса напечатает и ни в одной запятой не ошибется.
Окунев влетел в контору и замер у стойки.
- Привет… – улыбнулся старлей.
Девушка подняла глаза лишь на мгновение.
- Я занята, Слава, давай позже…
Офицер мельком взглянул на дверь, словно опасаясь, что войдет кто-то и осторожно положил на стол сверток.
- Это тебе, Зоя…
Внутри оказалась изящная дощечка с искусно вырезанными на ней оленями. Олени были как живые.
У Зои заблестели глаза.
- Какая прелесть! – она восхищенно посмотрела на Окунева. –  Это ты сам сделал?
Старлей повел бровью:
- Сам… Я же тебе рассказывал, я из деревни, у нас там все мастеровитые.
Зоя быстро убрала подарок в стол и продолжила щелкать на машинке.
Старлей прильнул к стойке:
- Я тебе еще зайчиков вырежу. Будут как настоящие. На комод можно поставить…
Но девушка уже была холодна и официальна, как само политбюро.
- Уходи. Мне к этапу надо документы готовить.
Старлей любовно погладил ее по руке.
- Я вечером приду, хорошо?
Но ответить девушке помешал начлага, он как раз входил в контору. Подполковник вежливо кашлянул и повесил шинель на вешалку.
Окунев резко развернулся, еще раз козырнул командиру и выскочил из конторы. Матвеев хохотнул ему вслед:
- На свадьбу-то позовёшь, Окунев?
Зоя от этих слов покраснела.


Через неделю Окунева отправили сопровождать этап, и Зоя совсем заскучала в конторе. Она смотрела из окна на ровный колючий забор запретки, за которым простирались покрытые ельником сопки. Там в лесу, наверное, бродили сказочные звери, которых Зоя видела во сне.
Слава много раз обещал погулять с ней в лесу, но каждый раз отшучивался, что медведей боится. Но девушка знала, что местный лес не предназначен для прогулок – слишком много лагерей разбросано по этим сопкам, слишком много рабочих делянок с часовыми. Приходилось обходиться без романтических прогулок.
Лагерь, между тем, готовился к празднованию Нового года. Из тайги вот-вот должны были  привезти елку и установить в клубе. Зоя уже придумывала себе наряд на праздничный вечер.
За стеной, в своем кабинете, начлага распекал командира взвода охраны. Его раскатистый мат слышали, наверное, даже овчарки на дальних постах.
Вдруг в дверь робко постучали. Вошел худой зек – одни глаза светились на когда-то красивом лице. Вошедший держал в руках какой-то тряпичный сверток. 
Зоя поздоровалась с вошедшим.
Зек съежился и начал рапортовать:
- Зэка Егоров, четвертый отряд, статья пятьдесят восемь, пункт…
Но Зоя перебила его:
- Не надо, не надо. Командир занят. Садитесь пока, подождите.
Но зек застыл у дверей как вкопанный.
- Я к гражданину старшему лейтенанту Окуневу. Заказ принес.
Зоя разглядывала заключенного уже с интересом. До отсидки он, бесспорно, был красавцем.
- А Окунев в командировке. Оставьте мне, если не сложно.
Зек еще помялся немного, но проходить не стал, оставил сверток на скамейке у двери.
- Я вот тут… можно?
Зоя пожала плечами. За стеной снова раздался очередной аккорд витиеватого мата начлага.
Зек вздрогнул и тихонько спросил:
- Разрешите идти? 
Зоя улыбнулась ему тепло и беззлобно.
Когда Егоров вышел, она подошла к скамье и повертела в руках сверток. Вдруг нехитрая тряпица сама собой развернулась, и на пол посыпались деревянные зайчата.
Девушка подняла зверюшек и обомлела – фигурки были вырезаны очень искусно и с большим умением. Каждая ворсинка была отчетливо видна, деревянные игрушки казались мягкими и пушистыми, и сразу захотелось прижать этих милых зайчат к щеке.
Зоя поставила на стол эти произведения лагерного искусства и вдруг еще раз подумала о заключенном, доставивших их. Кого только судьба не забрасывает в лагерь! Этот зека мог бы спокойно сниматься в кино – он был потрясающе красив, а его глубокие и грустные глаза были необыкновенны для здешних мест.
- И руки вдобавок золотые… – вслух подумала Зоя.
Но снова бросив взгляд на деревянных зайчиков, Зоя вмиг помрачнела. И аккомпанементом внезапно испортившемуся настроению громыхал за стеной отборный мат начлага.


Прошло несколько дней.
Разъяренный Окунев вошел в клуб и дернул за рукав Егорова, который готовил праздничный плакат о перевоспитании заключенных в новом году.
- А ну пойдем, Микеланджело зачуханный!
Офицер втолкнул зека в подсобку и молча, не произнося ни звука, начал колошматить своими огромными кулаками бедного художника. Егоров вжался в стену, он молчал и закрывался руками, как мог. А через пару минут не выдержал и рухнул на пол,  Окунев добивал его ногами.
Офицер бил жестко, куда попадется, особо не выбирая. Егоров только всхлипывал и отплевывал кровь.
Немного устав, Окунев достал папиросу и закурил.
- Вставай, гнида подшконочная.
У Егорова не было сил встать. Он еле-еле поднялся на четвереньки, одной рукой зек держался за бок, второй вытирал кровь с лица.
Окунев нервно ходил по подсобке, глубоко затягиваясь и выдыхая облака дыма.
- Ты, что, сука политическая, подождать не мог? – рычал офицер. – Ты зачем сдал меня, потрох?
Егоров медленно встал и поднял голову.
- Вы заблуждаетесь, гражданин старший лейтенант… – не утратив гордости выговорил он.
Окунева это взбесило еще больше. Он округлил глаза и заорал:
- Старший лейтенант говоришь! Заблуждаюсь, говоришь? Я тебя сейчас так заблуждаю, так заблуждаю…
Он с размаху ударил зека в левое ухо. Потом добавил в правое. Егоров потерял сознание и упал в груду старых плакатов и какого-то тряпья.
Окунев выплюнул папиросу и, сверкая злыми глазами, процедил:
- Пригрелся в клубе, тварь, я тебя на общих работах сгною… Дойдешь у меня на трехсотке, падаль!
Офицер вышел, а Егоров долго лежал в куче хлама, отплевывая кровь.
Через некоторое время он смог встать. Шатаясь, Егоров пошел в санчасть. Его рвало чем-то горьким и багровым.


В санчасти Егорова долго держать не стали. Полежал два дня и на выписку. Зато теплый чай давали и бульона – хоть залейся! помощник фельдшера, зека из первого отряда, земляком оказался.
Егоров вернулся к своим плакатам, надо было все срочно доделать.
Он растянул полотнище, сделал  разметку и принялся разводить краску. В этот момент в клуб вошла Зоя.
- Здравствуйте…
Зека вздрогнул от неожиданности.
- Проходите – предложил он девушке. – Присаживайтесь. К сожалению, кофе угостить не могу.
Девушка улыбнулась.
- Не надо ничем угощать… Это вам… – она протянула Егорову что-то завернутое в газету.
Зека взял сверток, в нем оказалась теплая буханка хлеба.
Зоя почему-то виновато опустила глаза, словно оправдываясь.
- С хлебозавода только что привезли. Я взяла для вас…
Егоров молнией метнулся в угол подсобки, спрятал там хлеб.
- Спасибо вам большое – он скромно поблагодарил девушку. – Но не стоило, право слово…
Зоя села в деревянное кресло в первом ряду и, пропустив слова благодарности мимо ушей, спросила Егорова:
- Как вас зовут?
Егоров, неловко переставляя банки с краской и кистями, еле слышно выговорил:
- Меня зовут Тило.
Зоя удивилась, словно увидела сказочного зверя из своих снов:
- Тило Егоров? Вы еврей?
Зек виновато пожал плечами.
- Я немец. Мой папа, вернее, был немец. Я изменил свою фамилию потом, переехал после школы.…
Зою искренне заинтересовал этот человек. Не желая заканчивать разговор, она осторожно спросила:
- А за что вас? ну… Извините.
Егоров ухмыльнулся.
- Не извиняйтесь, девушка. Я же немец. Меня посадили за то, что я немец…
Зоя помрачнела и задумалась.
- Расскажите еще что-нибудь о себе. – Попросила она. И добавила – Пожалуйста…
Тило долго не мог начать. Ему было непривычно – беседовать открыто с вольной девушкой, которая была очень мила и красива к тому же. Он искал какие-то слова, смущался…
- Я учился в художественной школе. Мои родители были бухгалтеры на заводе. Потом война… Потом папу расстреляли. Потом – Художник прервался. – …а потом, наверное, не сложно догадаться, что случилось. Я уехал сюда, в Сибирь, меня разыскали. Где моя мама – я не знаю…
Зоя наблюдала за живыми глазами Тило, за его цепкими пальцами, которые во время нехитрого рассказа, теребили кисть и чуть не сломали ее.
Девушка долго разглядывала избитое, но все равно красивое, лицо Егорова, пыталась нырнуть в его огромные глаза. Этот человек казался ей прибывшим из какого-то нереального, фантастического мира. В атмосфере лагеря, среди ненависти, нужды и беспросветности он оставался благородным и вежливым. Сохранил человечность и обаяние.
Егоров почувствовал теплый взгляд Зои, и ему стало нехорошо. Внутри что-то вспыхнуло, затомило болью, избитые ребра заныли. Он очень нежно посмотрел на девушку и выговорил:
- Идите, пожалуйста… Вам тут нельзя. Ели заметят, мне будет плохо.
Ошарашенная Зоя вышла из клуба. Ее сердце разрывалось. Она вдруг почувствовала, что встретила человека, с которым могла бы идти куда угодно. Тило своим взглядом и тихим, нежным голосом наполнил Зою теплотой. Здесь, в таежном и снежном царстве, где царят зло и холод, в это невозможно было поверить.
Вечером она долго не могла заснуть – ей представлялся Тило. Худой зек в грязной телогрейке и с тонкими, «золотыми» руками, запачканными краской.


Пришел  новый этап. Окунев нашел в нем нового художника, завел в кабинет, сам уселся за стол.
- Фамилия твоя как? – спросил он жестко.
Заключенный – сморщенный старичок с беззубым ртом – покорно ответил:
- Кобыйло.
Окунев поднял бровь:
- Мордвин?
Старичок закивал:
- Так точно есть, гражданин начальник старший лейтенант, мордва мы и есть.
- Писать по-русски умеешь, художник?
Заключенный сделал смешные глаза, отчего стал похож на лешего, и ответил:
- Буквы знаем! Перерисовать умею. Краску умею. Фигуры умею.
Окунев что-то записал. Бросил перед новым художником пачку папирос.
- Кури, Кобыла.
Старичок проворно вытащил папироску из пачки, прикурил и прищурился.
- Кобыйло мы, гражданин начальник старший лейтенант. У нас две деревни Кобыйло. И тятя мой Кобыйло и...
Окунев поморщился и жестом прервал зека. Он вдруг понял, что забыл взять у конвойного офицера личное дело этого «художника».
- Ладно, хватит… За что осужден, Кобыйло?
Старичок крякнул и, подняв глаза к потолку, прошепелявил многократно заученную фразу:
- Осужден по пятьдесят восьмой статье, пункт десять, агитировал за организацию антисоветской деятельности на территории Мордовской Аэсэсэр!
И довольный, что ни разу не запнулся, Кобыйло улыбнулся беззубым ртом и со смаком затянулся папиросой.
Окунев покачал головой и махнул рукой.
- Топай в барак, организатор… После обеда явишься клуб принимать.
Кобыйло натянул драную шапку и поспешно вышел, а у Окунева почему-то заболела голова.


Егорова Зоя больше не видела. Окунев, как и обещал, снял его с клуба и перевел на общие работы – на лесовальные делянки. Уходили из лагеря они очень рано, возвращались очень поздно. Даже при огромном желании Зоя не смогла бы пройти в жилую зону, где были бараки и БУР. А в рабочей зоне ее маршрут ограничивался воротами, столовой и конторой лагеря.
Она передавала с посыльными из конторы приветы в четвертый отряд, высылала гостинцы – папиросы и сахар. Но вестей от Тило не было никаких. Посыльные зеки ухмылялись и пожимали плечами. Девушка даже не знала – дошли ли ее подарки до Тило.
С Окуневым она больше не разговаривала. Каждый раз, когда он приходил в контору просить прощения, Зоя становилась ледяной и неприступной. Она даже не поворачивала голову в сторону старшего лейтенанта, игнорировала все его мольбы и просьбы.
Окунев злился, в карауле избивал заключенных, с подчиненными лютовал.
Случайно Зоя узнала, что Окунев в отместку устроил еще одну гнусность. Он подговорил  уголовников в бараке и те обокрали Егорова до нитки.
Потом в бараке четвертого отряда была драка и зачинщиком обвинили Егорова. Он отсидел две недели в БУРе. Зоя не сомневалась, что все эти подлости подстроил Окунев.
Зоя была поражена ужасными превращениями Окунева. Из любящего, внимательного парня он обратился в адское существо. Сначала в это невозможно было поверить – ведь никогда Слава Окунев не был подонком. Большой и сильный, добродушный и простоватый Окунев, был рядом с Зоей, как добрый великан, всегда оберегая ее от жестокого холода лагерной жизни. В унылости далекого таежного поселка, он чуть было не стал для нее самым близким человеком. Сейчас Зою даже передергивало от этой мысли.
Все реже и реже она стала слышать про Егорова. «Убыл на работы», «находится на работах», "за зоной" и больше ничего не известно.
Еще через месяц Зоя узнала, что зека Егорову перебило падающим стволом обе ноги, его комиссовали в другой лагерь, где был госпиталь. Она сама печатала приказ о его переводе, но не успела попрощаться с Тило. Костоломная карусель ГУЛАГа унесла художника с красивыми глазами в другую часть страны.
Зоя подала рапорт на перевод, но ответа не было. Матвеев не хотел отпускать прилежную и исполнительную машинистку.



Зое перестали сниться сказочные звери.
Она ходила на работу равнодушно, без желания. Романтика далеких рабочих поселков, в которых «молодежь строит новую, светлую жизнь», больше не привлекала девушку. Ей хотелось домой, к родственникам, в большой и шумный город из этой проклятой мерзлой тишины. Серебристый снег и изумрудный лес на сопках не радовали глаз. Лагерная жизнь вдруг проявила свою грубость и уродство, хрупкая девушка здесь была одинока и беззащитна. Ее словно саму посадили за колючую проволоку. Только сейчас Зоя начала осознавать, где она очутилась.
А Окунев постепенно превратился в настоящее чудовище. Он не давал девушке проходу, преследовал ее и оскорблял. После службы напивался, приходил под окна женского общежития, где жила Зоя, и орал всякие пакости про нее. Обзывал подстилкой и обсыпал прочими гадостями.
И однажды Зоя все-таки не сдержалась и высказала ему все, что думает.
Эта свинья только ухмыльнулась:
- Никуда от меня не денешься! Здесь тайга и волки. А без работы сдохнешь с голоду.
Придя домой после этой ссоры, Зоя долго разглядывала вырезанных Тило зайчиков и о чем-то размышляла.
Потом сходила к соседке, поговорила о пустяках, приготовила чай.
Когда северная ночь выдавила короткий день и пробралась в окна, Зоя закрыла дверь в свою комнату и взяла топор.
Аккуратно, стараясь не шуметь, она придвинула табурет и положила на него свою левую ладонь. Зажмурилась и ударила.
Острая молния лезвия вспыхнула алыми брызгами. Изящная, тонкая ладонь с красивыми пальцами отскочила на пол.


На сопки вползало скупое сибирское солнце.
Огромные ели, усыпанные серебристыми искрами ослепительного снега, приосанились и вдыхали морозный воздух. Синее небо полыхало лучами и сваливалось своим громадным телом на угрюмые бараки лагеря. Небо цеплялось за запретку и покосившиеся теремки хозпостроек рабочей зоны. Внизу оно превращалось в туман, окутывало озябшие избушки и растворялось в человеческой суете.
Люди жили… Господа Бога кто-то обманул, подсунул ему неверные бумажки на подпись.
Деревянные зайчики переехали на больничную тумбочку, они смотрели в лес и мечтали сбежать туда…