А.Н. Одиноков
«ТРАГЕДИЯ» реставрации В. В Суслова
Предисловие:
В энциклопедическом словаре «Великий Новгород» Владимир Васильевич Суслов (1857–1921) назван выдающимся исследователем древнерусского искусства, историком и теоретиком архитектуры, одним из крупнейших архитекторов-реставраторов дореволюционной школы (автор публикации – В.А. Ядрышников).
Известный историк древнерусского искусства, автор монографии о фресках Успенской церкви на Волотовом поле – Герольд Иванович Вздорнов, называет В.В. Суслова просто архитектором, реставратором, исследователем древнерусского искусства, профессором Академии художеств, сотрудником императорской Археологической комиссии.
Дочь Суслова – Анна Владимировна Суслова, в опубликованном очерке Новгородского исторического сборника (Вып. 9. 1959. С. 191–218) безжалостно и сожалея, вынуждена была констатировать, что «к сожалению, некоторые современные исследователи (Н. Брунов, Н. Травин, А. Монгайт, М. Каргер), не изучив детально установок и методов реставрационных работ В. В. Суслова, не зная, с какой беззаветной любовью относился он к памятникам своего народа, как глубоко понимал и осмыслял вопросы их восстановления, недооценивают этого русского ученого, замалчивают его бесспорные заслуги в данной области».
Своей работой Анна Владимировна доказывала несостоятельность нападок и неверных оценок коллег и специалистов в отношении В.В. Суслова. Можно согласится с её мнением, и поддержать её усилия по реабилитации доброго имени академика архитектуры Владимира Васильевича Суслова.
«Трагедия» реставрации…», быть может, сказано несколько преувеличенно? А потом, возможно, всё лишь представляется так трагично, а на самом деле это не так? А каковы собственные ощущения на этот счет академика архитектуры Владимира Васильевича Суслова? Возможно ли, ответить на эти вопросы?
Именно эту задачу мы и ставим во главу угла, предполагая не столько рассуждения, сколько документированное исследование.
Пожалуй, наилучшим образом представление как о самом В.В. Суслове, так и его поступках, дает рукопись, хранящаяся в Отделе рукописей Российской Национальной библиотеке, в фонде академика В.В. Суслова и носящая название: «Биографические воспоминания». Датируются они февралём – мартом 1921 года.
Воспоминания эти записаны сыном В.В. Суслова – Орестом Сусловым. Он даже озаглавил их так: «Биографические сведения моего отца, данные мне им устно, в дополнение к тем материалам, которые могут быть извлечены из разных письменных источников».
Перед тем, как предоставить своим детям вести биографические записи Владимир Васильевич собственноручно написал следующее:
«Прилагаемые при сем биографические воспоминания появились совершенно случайно. Правда, я мечтал написать свою автобиографию, но трудность этого дела, в смысле всевозможных справок и вскапывание всего тяжело пережитого – отклоняли сбыточность осуществления автобиографии. Теперь же это случилось более или менее легко. Вспоминая в обществе своих детей кое-что из своей жизни, особенно из путешествий, я заинтересовал их и давал мысль записать кое-что. Получив на это согласие их, я уже прямо задумал изложить свою жизнь в виде указанных воспоминаний. Пережито очень много и прожито тоже не мало (63 года. – В.С.). Конечно, не мало уже забыто и потому полных воспоминаний восстановить нет возможности. Тем более что под рукой никаких справок. Сложившиеся здесь воспоминания представляют скорее отрывочный материал, чем последовательное жизненное описание. В виду сего если этому материалу суждено будет послужить для моей биографии, то составителю оной я предложил бы пользоваться им по-своему усмотрению. Я собственно затрудняюсь определить, насколько всё здесь написанное отвечает автобиографическому очерку. Например, описание путешествий едва ли подходит к автобиографии, тем более что как раз об искусстве, ради которого и предпринимались путешествия, я очень мало останавливаюсь. Затем, здесь мною описаны разные крушения дел, которые как бы говорят за личные изъяны, но тут же, я должен сказать, что об искусстве писать здесь не позволяют рамки, так широки и разнородны впечатления в этом направлении, и что личные упреки есть упреки целому обществу и времени. Я всё же думаю, что этот биографический материал с прибавлением документальных данных с выдержкой из моих наиболее интересных трудов, записей, рисунков, фотографий, и т. д., может послужить составлению особой книжки.
У меня уже истощилось терпение, или скорее я чувствую себя не достаточно здоровым, чтобы прочитать всё написанное здесь и исправить.
Я уверен, что погрешностей и неразберих здесь много, так как воспоминания писались малоопытными в литературных писаниях детьми. Посему следует очень внимательно разобраться в смысле изложенных фраз и определений.
При описании разных перетрубаций в моих трудовых выступлениях, я выставил здесь полные фамилии лиц тормозивших или (развращавших) умалявших проводимые мною задачи. Сделал я это потому, чтобы не было в передаче фактов, каких-либо сомнений или недоразумений, чтобы можно было, в случае надобности, сделать какие-нибудь справки и проверки.
В биографическом очерке фамилии могут быть заменены начальными буквами, а может быть в некоторых случаях и упущены.
Хвалынск 24/6 м. апреля 1921 г.
Оставляя в наследие эту рукопись должен прибавить. В Хвалынск я прибыл около 1-го июня нового стиля, едва добравшись по своему нездоровью. Здесь увидавшись со своими детьми, я, как бы, воскрес душой, но силы были настолько слабы, что я определился в местную хвалынскую санаторию, где и пробыл с 12 июля по 16 сентября, 1920 г. Обстановка была более или менее благоприятна. Меня посещали дети. В лице местного доктора Ольги Ильиничны, я встретил очень доброжелательного ко мне человека. Лечение мое не принесло пользы; недомогания остались почти в той же силе.
С 16 сентября 1920 г. до сих пор я снова нахожусь среди детей и почти все время прикован к кровати.
Здоровье мое по временам, то лучше, то хуже, вообще же, как будто идет даже на убыль, может быть, это происходит от недостатка питания; или от навязчивых сжигающих мою душу мыслей, об утрате в Петрограде имущества, и о судьбе детей. Не дает покоя и гнетущее сознание, что я оказался каким то, выброшенным из жизни, в которой я так много принимал участия. Так хотелось бы не падать и духом и телом, хотелось бы воскресить свою энергию на пользу детям и любимому мною искусству…». (ОР РНБ. Ф. 1199. Ед. хр. № 2. Л. 1 – 4).
«Дневник воспоминаний» (1921 г.)
«Биографические сведения моего отца, данные мне им устно, в дополнение к тем материалам, которые могут быть излечены из разных письменных источников:
Часть первая: История становления
Отец мой – Василий Никанорович Суслов родился в крестьянской семье, в селе Палехе, Владимирской губернии, Вязниковского уезда; обучился иконописанью; переселился в Москву; занимался в «Строгановской школе рисования»; был одарён художественным чутьём; хорошо рисовал и в Москве имел иконописную мастерскую. На моей памяти такая мастерская была у Красных ворот, и в собственном доме моего отца.
У отца было две сестры Екатерина, Матрёна и его мать. Отец после крепостного права вышел из крестьянского сословия, выкупив 20 десятин земли, – приписался мещанином города Москвы. Женат был на крестьянской девушке Надежде Степановне Горюновой (наша семья, Сусловы, называлась также «стоющими»). У отца было четверо детей: Иван, Борис, я и Анна. Борис умер маленьким ребёнком. В памяти моей проносятся лишь самые грустные воспоминания.
Помнятся частые ссоры отца с матерью, грубые формы обращения и даже побои со стороны отца. Мать уже не стала жить в семье. Любя нас, детей, не редко ночевала в сарае на сеннике с домовой нашей собакой (Шариком), чтобы видеться с нами.
Затем помню, как меня водили куда-то делать показания (на суде или у мирового) на мать; учили, что и как говорить, это было печальное время судбища; всё, что хорошего вспоминаю, это гонянье кубаря по льду. Результатом судбища, по-видимому, был развод, сопровождавшийся отправкой матери с двумя детьми, мною и сестрой Анной, в село Палех.
В Палехе я поселился у бабушке (матери моего отца), а сестра моя с матерью у её родных. Помню, как интересный и приятный эпизод, переездку на тройке с бубенчиками.
Наша жизнь в деревне скоро приняла обычный характер деревенских поселян. Помню наше жильё: изба в три окна, позади сени и горница, из сеней шёл двор с коровником и другими помещениями, с другой стороны двора находился маленький летний домик в два окна; между этими домиками находились ворота и калитки, и эта часть двора была крытая.
Мне было лет восемь; грамоте не знал; начал учиться в деревне (кажется, у писаря) по первобытной системе, для начального чтения служила «Псалтырь».
Летом, в праздники, в ясную погоду я ходил с тётями в гости в соседнее село «Свергино»; в лес за ягодами и за грибами; с двоюродным братом на охоту, а будничные дни обычно ходил в поле на работы или на гумно. В дождливые дни босиком шалил с деревенскими мальчиками по лужам, играл в бабки и т. д.
Зимой катался с гор на ледянках и в санях, ходил по сугробам, в Рождество славил Христа и т. п. Зимой в избах шли разговоры о волках, которые не редко выли по собачьему из дворов, таскали скот и проч.
Из области душевных настроений и тяжёлых переживаний были частые встречи с моей сестрой, мы любили друг друга и тосковали, что живём не вместе, поэтому при каждой встрече сманивали друг друга: я к бабушке, а она к матери, надо сказать, что в деревне эти две семьи также не жили в ладу, и нам строго-настрого запрещалось перекочёвывать к той или к другой семьи, тем не менее, эти запреты нарушались и, чаще всего я переходил к сестре, но потом меня отыскали и наказывали. Так случилось несколько раз, во время моего пребывания в деревне, которое продолжалось около двух лет.
Лет одиннадцати я был водворён на житьё снова к Отцу. Жил он тогда в переулке близ церкви «Смоленской Божией Матери» (на Плющихе), в своём деревянном с мезонином доме. Я приехал в Москву с бабушкой деревенским мальчиком. Мать моя с сестрой Анной оставалась в деревне. Сестра моя простудилась и умерла, а мать, по-видимому, после этого переехала в Москву и изредка устраивала тайные свидания со мной.
В доме отца жили два брата: Генрих и Артур Герасимовичи-Корсак. Генрих был адвокатом и назывался просто стряпчим; он был в дружбе с отцом. Артур был человек не далёкий, замкнутый и добродушный. Меня начали учить: брат и Генрих.
Симпатиями, как деревенский мальчик я не пользовался и подвергался почти ежедневно поркам розгами, по-видимому, за каждую безделицу в особенности в учении. Порол меня сам Генрих, безщадно, до крови, волдыри не сходили и часто я не мог сидеть. Раз как-то я попросил брата написать диктовку под мою руку, желая хоть раз отличиться достоинством писанья, но тут мне ещё больше досталось. Брат мой Иван поступил тогда в училище «Живописи, ваяния и зодчества». Он был любим отцом и Корсаковыми.
Летом, не помню в котором году, Г.Г. Корсак с женой жили на даче на «Филях», под Москвой, и почему-то и мы с братом были пристроены к ним. Случилось здесь со мной несчастие, которое могло окончиться смертью.
Дело произошло следующим образом. Брат мой облюбовал пасущуюся в поле лошадь и захотел на ней прокатиться. Он сделал это, и я упросил тоже для себя. Вскарабкавшись на лошадь, она, не признавая во мне всадника, продолжала щипать траву. Я попросил мальчугана, который смотрел за лошадью, хлестнуть её. Она встрепенулась, я полетел под лошадь, и она задними копытами наступила мне не грудь. Я долго не мог вздохнуть, брат плакал и молился. Наконец, я вздохнул и через некоторое время пришёл в себя. Я едва добрёл до дома.
О случившемся мы боялись сказать, но как-то придумали указать на ушиб. Меня чем-то растирали. Через день, два я уже мог свободно ходить. Боль в груди проявлялась затем несколько лет. В грудной клетке образовалась вдавленность и, по-видимому, видоизменение хрящика под ложечкой. Вероятно, это реформация была одной из причин моих хронических дыхательных болезней.
***
Много огорчений в жизни принёс мне мой брат. Семейная неурядица, неподходящая кампания, сбили с толку увлекающуюся натуру моего брата. Раза 2 или 3 он исключался из училища. Я помогал ему, как мог, чтобы он продолжал учиться, но, в конце концов, насущные вопросы заставили его скитаться в помощниках по разным отраслям искусства, а для души избрал литературное поприще. Широта натуры и крайняя невыдержанность во всём, и страсть к вину, всё свело его к падению в жизни.
И вот все критические его моменты ложились на меня. То выписывал я его из Москвы, вырывая из падшей компании, и пристраивал к работам в Петербурге, то снова отправлял в Москву, чтобы отчасти отдохнуть от его тяжёлых и постоянных наступлений на меня. Приходилось помогать ему деньгами, покупать платье и ставить вино в виде угощения.
Его литературно-драматические работы кружили ему голову. Долго он возился с написанием драмы «На Руси в боярство», ставил её на второстепенных сценах и путался с актёрами, всегда угощая их. Затем задумал жениться, из Москвы приезжал ко мне за деньгами.
Брак этот через несколько недель превратился в сплошной ужас. Они разъехались. В минуты отчаяния брат снова приезжал ко мне в Петербург уже окончательно опустившийся. Будучи в Москве я посетил брата и ужаснулся той обстановке, в которой он влачил своё ужасное существование.
Брат не жалел меня, находя, что жизнь дала мне очень многое. Мне же было его до бесконечности жалко. Направить его на путь истинный, его уже было нельзя, так глубоко пал он. Я страдал и чувствовал, что жизнь брата осталась короткая.
Действительно он получил воспаление лёгких и скончался в одной из московских больниц. Мир праху его...
***
Зимой я с братом и с уличными мальчуганами часто развлекались катаньем «на простянках», – задках пустопорожних саней. Ходили на кулачные бои, в которых мой брат не редко принимал участие. Летом ходили на Москву-реку и занимались хищением яблок в соседнем саду.
Всегда ходили в церковь, вечера чаще всего коротали одни: брат и я и бабушка.
Отец, кажется, был близко знаком с некой Ариной Ивановной, бывавшей у нас в доме.
Длинными вечерами мы (я с братом) просиживали у окна в грустных, тяжёлых настроениях; отец приходил всегда очень поздно. В летние праздники отец водил нас иногда гулять за город. У нас были особые костюмы: цветные рубашки, поверх чёрные казакинчики; брюки, засунутые под голенище сапог; круглые тапочки с павлиньим пером. В указанном доме я прожил более года, здесь отец сообщил нам, что мать наша умерла где-то в больнице, на похоронах мы не были и где похоронена, осталось нам неизвестно.
Дом был продан, мы приехали в «Сущево» на Самотеку: житие наше здесь несколько переменилось, работы у отца было мало, он купил корову или две, не помню; выписал из деревни сестру, а бабушку отправил в деревню. Мы занялись продажей молока.
Здесь я приготовился во 2-й класс училища «Живописи, ваяния и зодчества», это было на тринадцатом году моей жизни. Старший брат был тогда тоже во II-ом классе (в первом оставался два года).
Учиться, ходить в школу было настолько заманчиво для меня, что я при выходе на улицу брал с собой книжки, воображая, что иду в школу. И вот теперь, когда сбылись мои мечтанья, я начал прилежно учиться.
Меня интересовало рисование, в котором я шёл довольно успешно. На второй год, по поступлению в училище мне суждено было испытать тяжёлое горе, заключающееся в следующем: однажды выходя из школы с урока, я заметил на окне, у клозетов, при выходе на лестницу, учебник географии, что вообще брал книгу с окна «Белоха»* (* География принадлежала М.Т. Преображенскому) совершенно сходный по внешнему виду с книгой принадлежавшей моему брату, который выходил впереди меня. Увидя учебник, я подумал, что брат, выходя затем в В.К. и, выйдя, позабыл там книгу, ввиду сего я захватил книгу с собой, произнеся вслух фразу: «ишь ты забыл!» Пройдя от училища с полверсты, меня окликают товарищи с вопросом: «Ты взял географию с окна?» Я, предположив, что меня заподозрят в краже, отказался и моментально задумал бросить её. Лишь только товарищи удалились от меня я, идя по Сретенскому бульвару, свернул с главной аллеи в боковую, приглядывая незаметное место, куда бы можно было бросить книгу, в этот момент товарищи снова нагнали меня и, утверждая, что география у меня начали искать её в моих книгах, которые я нёс домой. Учебник нашли и объявили меня жуликом. Я объяснил, всё как было, но они не поверили. С тяжёлым чувством отправился я на другой день в училище. Придя туда, мне объявили, что я уличён в воровстве книги и исключён из училища. Идя обратно домой, я совершенно не владел собой и плакал навзрыд. Ко мне подходили, расспрашивали, утешали и под таким нравственным давлением я должен был сказать всё отцу.
На меня обрушилась всевозможная ругань угрозы и пр. Отца вызывали в училище и объявили о моём исключении из учеников. Дома я не смел, показываться на глаза отцу, каждая встреча с ним сопровождалась самыми оскорбительными выражениями, в роде: «вишь и смотрит то, как жулик», «негодяй, вор» и тому подобное.
Мне предстояло быть сданным в ученье в мастеровые. В уме моём всё же проносились надежды, что всё это пройдёт, и я снова буду учиться.
С помощью брата я добыл некоторые рисунки орнаментов русских церквей и стал их копировать дома. Что исполнял с большой любовью.
В училище скоро произошла перемена: вместо строгого инспектора Башилова, поступил инспектором Константин Трутовский. Не знаю, как случилось, но меня снова приняли в училище именно в связи с переменой инспектора.
В училище, однако, я должен был нести свой крест за невольный поступок. Я был отлучен товарищами от их круга. Меня дразнили повсячески, клеймили всевозможными эпитетами, и лишь год от года всё это стало забываться; главным образом благодаря моим успехам в науках и искусстве. Лишь только на третий год я мог подымать свой голос среди своих сотоварищей.
Учился я по наукам хорошо, переходил из класса в класс ежегодно и почти без экзаменов, а по зачёту хороших отметок в продолжение всего года. По архитектуре шёл одним из первых. Собственно в копировальных классах первачей нас было четверо: Митин, Щёголев, Н. Померанцев и я. В композиционных классах был выше среднего ученика. По рисованию дело шло так же успешно.
Пробыл в училище я шесть или семь лет не помню, кажется семь, получив за проект архиерейского дома малую серебряную медаль.
Баловником я был отчаянным и не мало дебоширили с товарищами, не только в часы свободные, но и во время уроков и черчения.
В школе я обыкновенно проводил весь день: с девяти утра до 12 были уроки; с двенадцати до трёх черчение; с трёх до пяти отдых; кто ходил обедать домой, кто оставался в училище. И вот в это время происходили разные игры. С пяти до семи занимались рисованием.
На завтрак мне и брату давали 15 коп., а обедать приходили к восьми часам. Завтрак состоял из колбасы с хлебом, которые приносились ежедневно колбасником. Завтрак наш подтачивался иногда дурным увлечением – игрой на бильярде. Нередко мы с братом перед уроками заходили в трактир играли две партии, платили 10 коп., а на остальные 5 коп. питались.
Можно сказать почтенными учителями в первых классах по архитектуре были: Алексей и Александр Протагеновичи Поповы. Оба относились ко мне со вниманием. Помню при копировании храма Эрехтейона, я ходил рисовать голову Пандрозы на дом к Алекс. Протогеновичу.
В старших классах был преподавателем популярный в Москве Арх. Зыков. Он также не редко приглашал учеников к себе на дом для более основательного рассмотрения проекта. Был он таким добродушным барином. Постоянно с хорошей сигарой в зубах. Называл меня иногда «Нытик».
Другой преподаватель Быковский, окончивший академию, был весьма вежливый, щедр на похвалы и всегда не без заднего умысла. Я ему не нравился, и получалось не редко, он обходил меня при осмотре проектов.
Из учителей рисования был весьма энергичный Павел Петрович Десятов, который, кстати сказать, обходился с нами, как дядька и не стеснялся в выражениях. Мчится что-нибудь мимо него, он кричит: «Куда ты болван несёшься?»
Другими учителями были братья Сорокины, Перов, Саврасов, Бакшеев, скульптор Ремазанов.
Из научных преподавателей особенно выделяющихся лиц не было, между прочим, по строительному искусству преподавал, отец современного политического деятеля Милюкова.
К выдающимся явлениям из жизни учащейся молодёжи – были кулачные бои и вечерние уличные бесчинства. Кулачные бои происходили обыкновенно между нашей школой и соседними учебными заведениями. В них особенно отличался мой брат и художник Яковлев. Бесчинства же выражались в силе оружия: обычно, перед окончанием вечернего рисования собиралась группа учеников человек в 30 – 4-, и шла бульварами, переворачивая скамейки, поперёк аллей, сшибая прохожих, иногда с ног, а женщин подвергая осязаниям.
Толпа эта обыкновенно шла с пением. По пути следования этой толпы бежали мальчишки, целой гурьбой. Некоторые из дерзких брали с лотков яблоки, у пирожников съедали пироги, у курящих вырывали папиросы и тому подобное. Так продолжалось без наказаний несколько месяцев. такие прогулки завершились, однако же, однажды задержкой всей толпы полицией, сдавшейся, конечно, не без боя. Последствием всего этого было исключение из училища человек до 50-ти, но затем дело это замялось; ученики были, вновь приняты и указанные прогулки прекратились.
Домашняя моя жизнь лет до шестнадцати протекала сереньким деньком, в это время отец задумал жениться. На месте своих живописных работ в сельской церкви, близ города Коломны, отец познакомился с сельской учительницей Марией Ивановной и женился на ней. На бракосочетание приезжал я, брат и некоторые знакомые. Новой его жене было лет 19 (почти ровесница моему старшему брату).
По устройству нового семейного общежития вскоре возникли и семейные неприятности. Мачеха была женщина малообразованная, недалёкая и беспринципная. Кичилась своим дворянским происхождением, требовала к себе с нашей стороны уважения и стремилась удовлетворить самые мелкие желания. Отец требовал, чтобы мы её называли «мамашей», а не Мар[ией] Иван[овной], верил всем её наветам на нас и, таким образом, жизнь наша становилась тяжёлой.
Брат менее меня воздержанный в словах и поступках на каждое грубое слово мачехи и отца, отвечал тем же. Отношения доходили до полной брани и ударов по голове, со стороны отца. В результате брат должен был оставить отчий дом. За не взнос платы в училище и манкирования занятиями брат был исключён из училища. Ютясь кое-где и кое-как, будучи раньше набалован отцом, обленившись среди товарищей зажиточных родителей, в это время сбивался с хорошего пути и стал промышлять рисованьем и черченьем лишь для необходимого проживания.
Я остался при отце. Запастясь терпением, я переносил все гоненья. В длинные вечера, лишённые освещения (в наказание), я только размышлял обо всём и плакал. Появившиеся нужды в жизни, заставили меня приискать частные денежные работы. Это обстоятельство дало повод требовать с меня деньги за квартиру и за стол: я обещался и некоторое время платил. Затем притязания эти сделались, настолько настойчивы, и неприятности возросли до кровных обид. Жизнь у отца сделалась, невыносима, и я однажды ушёл от него.
***
Отец мой с мачехой и с сыном от неё, последние годы своей жизни (ему было 75 – 6 лет) жил в своём доме на арендованной земле в Москве. При этом доме был ещё его флигель. Дома выстроены, так сказать, на гроши, частью помог я. Отец интересовался моей жизнью, но у меня к нему родственных чувств было очень мало. На склоне лет он был разбит параличом, в котором находился месяцев 8. В это время я его не видал. Не был и на его похоронах, так как сам был в то время болен.
После смерти отца дома были проданы. Законная сумма перешла мне в наследство (3500 р.).
***
Переночевав несколько ночей у товарища и у брата, я находился в таких настроениях, когда не хотелось идти ночевать ни к кому. Я попробовал провести первую ночь на бульварах (вместе с бродягами). Ночь показалась хотя и длинной, но оригинальной и мало утомительной (была осень).
Вторая ночь уже тяготила меня физически и нравственно. Несколько дней я тайком провёл у брата, жившего тогда «в ляпиновке», так назывался дом Ляпина с даровым помещением для студенчества.
Тягостное моё материальное положение в связи с затруднительностью учения в школе, заставило меня обратиться к отцу, с повинной головой и с просьбой принять снова под свой кров.
Я поселился у отца с различными условиями и продолжал учиться в школе до окончания курса. Скромные заработки мои заключались в помощи достаточных учеников (Клейна, Зверева) и работах у архитекторов (Боссе, Никифорова, Семёнова и др.).
По получении серебряной медали мечты мои обратились к Академии художеств, куда стремились в то время почти все окончившие училище. Я не имел средств на поездку в Петербург и потому решился остаться в Москве для заработка. Жизнь с отцом и с мачехой была настолько тяжела и стеснительна, что я снова уехал от них и уже более не возвращался. Заработки мои были слабы, почти всё приходилось проживать. К поездке в Петербург, в 1878 году, я имел должника товарища на 70 и на руках рублей 35. С этими деньгами я решился отправиться в Петербург, не имея в надежде ни каких других средств. Переезд и приезд в Петербург меня захватывали своим новизной и интересом.
Наняв комнату близ Академии (кажется за 8 рублей) я имел на руках после всех произведённых расходов 12 рублей, на которые предстояло жить. Московский долг долго мне не высылался товарищем, и вскоре всё моё пропитание состояло в одном чёрном хлебе с чаем.
В Академии в это время были мои московские товарищи и хотя обеспеченные на прожитие, но очень скромным образом и могли давать мне в долг не больше рубля-двух. Через два месяца успешных занятий в Академии я получил пособие в 15 руб. в месяц, на 3-ий месяц я получил вторичное пособие, затем выслали мне часть долга.
А на следующий год мне была определена стипендия его величества – 29 р.* (*Таким образом, я выбился из крайне затруднительного положения).
К концу учебного года (1878 – 79 гг.) я получил за проект церкви в Византийском стиле на 500 человек первый номер и большую серебряную медаль. До моего поступления в Академию ученики московского училища, получившие малую серебряную медаль, поступали прямо на композиционный класс и освобождались от научных предметов.
Я приехал в Академию с Котовым и с художником Новоскольцевым. Мне и Котову было вменено в обязанность, прослушать и сдать 4 научных курса, при Академии, а от следующих московских учеников требовался ещё проверочный экзамен по математике; затруднения эти для поступления в Академию объяснились завидными успехами в архитектуре наплывом в Академию московских воспитанников.
По получению большой серебряной медали я был приглашён ректором Академии в помощники по отделки церкви Бориса и Глеба на Калашниковской пристани. Непосредственным руководителем этого дела был С.О. Шестаков, к которому я и переселился. Моя работа заключалась почти исключительно в разработке проекта иконостаса и рисования для него шаблонов, сперва последние были делом довольно трудным для меня и я замнившись в успехах обучения здесь укрощал себя, хотя и эта работа вскоре уже не казалась трудной. Как отрадно было в первый раз видеть изготовленные в резьбе части иконостаса до мелочи прорисованные мною.
Жена архитектора Шестакова была из артистического круга и в доме у неё собирались еженедельно актёры Александрийского театра. Здесь я имел случай ознакомиться с характером этого любопытного общества, державшегося, очень развязано. Одержимый страстью к пению я в то время ходил зимой этого (1879 – 80) года в «Соляной Городок», где обучался хоровому пению.
Весной, освободившись от помощничества (у Рязанова совместно с Шестаковым* (*Жалование получал 50 р. в месяц, работая 9 – 10 часов), я с Н.И. Пазжевым сработали большой конкурсный проект пассажа (Александрова) для гор. Казани. Мы получили первую премию – 500 рублей. Половина этой суммы мною было предназначено на лето 1880 года, на путешествие в Крым и на Кавказ.
Выступить в Академии на конкурс на малую золотую медаль, долженствующей быть в конце зимы, мне не было разрешено, так как я был на 2-ом научном курсе, а по правилам Академии выступление на золотые медали разрешалось ученикам 3-го курса.
Время отправления моего в путешествие вместо мая затянулось до начала июня, вследствие того, что около 200 р. я дал в долг на неделю, которые получил частями лишь только к июню месяцу.
Выезд из Петербурга в Москву совпал с командировкой некоторых наших учеников на открытие памятника Пушкину в Москве. Я приобщился к ним и был свидетелем этого исторического торжества. Был ясный, солнечный день, массы народа в праздничных костюмах и в праздничном настроении двигались к Страстной площади и Тверскому бульвару. После обедни в Страстном монастыре у памятника Пушкину сгруппировались все выдающиеся люди того времени, со всех сторон раздавались самые радушные приветствия. То подъезжает Тургенев (встречают его без шапок). То рукоплескание прихрамывающему Полонскому. Толпа была, в каком-то особенном подъёме ликования, полиция совершенно отсутствовала, порядок был полный, раздались звуки: «Сколь славен наш Господь». Весь народ, снявши шляпы, осеняв себя крестом, запел весь вместе с оркестром, завеса с памятника сдёрнулась и всем предстал наш великий задумчивый поэт, и чувство нежное долго теснилось, ярко запечатлевались во всём внешнем виде этого русского духовного торжества. Я был счастлив в этот день. Литературный вечер завершил мои впечатления этого памятного для меня дня.
Из Москвы я поехал на другое обычное ежегодное торжество в город Киев, там совершалось грандиозное шествие с крестным ходом к памятнику Св. Владимира (в день моих именин). Славный город Киев поразил меня своей дивной рекой и своими историческими сооружениями, красотой места и своею оживлённостью.
Из Киева я отправился в Одессу, откуда на пароходе отправился на Кавказ, в город Поти, осмотрев по пути Севастополь, Ялту, Феодосию, Керчь. В Севастополе, между прочим, я подвёргся обману шулера. Последний хитростью заманил меня в один трактир, где, как бы случайно, отгадывали намеченные карты в колоде. Игра эта быстро получила оживлённый характер, меня втравили на ставку и в какие-нибудь 10 минут слизнули у меня более 100 рублей. Дело это было перед самым отходом парохода и я, бежав из трактира на пароход, к счастью нашёл свой багаж в целости.
Описанный случай до крайности взволновал меня, тем более что денег на возвращение из путешествие оставалось недостаточно. Меня успокаивала одна надежда остаться на заработках в Тифлисе, где в то время городским техником был мой товарищ Жеребцов.
Город Севастополь в те годы носил характер полного разрушения со времени осады Севастополя в Севастопольскую компанию. Казармы представляли собою один остов; дома по Екатерининской улице были полуразрушены; памятник Нахимову давал впечатление чего-то печального, но сильного и живого.
Почти трое суток мы шли по Чёрному морю: чудная погода, почти зелёная вода моря, дельфины, берега Крыма и чудная цепь снеговых гор Кавказа, блестевших то утренним, то полуденным, то заходящим солнцем, – завершала грандиозную картину морского прибережья.
Достигнув Поти, я отправился по железной дороге в Тифлис. Тут остановился я у товарища, у которого нашлась и работа для меня.
Пробыв в Тифлисе 3 недели, я осмотрел все старинные церкви, ознакомился с городом и его историей, заработав около 150 рублей. Ездил в Мцхети, осмотрел и зарисовал местные памятники старины, купался в Арагве, познакомился с обитателями монастыря Св. Нины.
В Тифлисе особенно поэтичной показалась мне церковь Св. Давида, где похоронен автор «Горе от ума» – Грибоедов. Весьма впечатлителен памятник с изображением и изречением его любимой и верной жены. В Троицын день церковь эту посещают молодые грузинки и гадают о своей судьбе, обвивая церковь нитками. Церковь Св. Давида, Спасский собор и др. церкви были зарисованы мною в альбом и впоследствии с другими памятниками рисовались много для журнала «Нива» (в 1882 – 85 гг.).
Ознакомившись с восточной жизнью, отдав дань восточным баням, садам и местным кушаньям, я направился прямо в Петербург. Чудный переезд из Тифлиса по Военно-Грузинской дороге во Владикавказ оставил во мне неизгладимое впечатление, так всё оригинально, величественно, что описывать, конечно, здесь нет места.
Остановившись в Ростове, в Таганроге, в Воронеже, где попутно зарисовал главные сооружения, благополучно вернулся в Петербург.
9-го марта 1881 г. я, будучи на третьем научном курсе, я выступил на конкурс малой золотой медали. Заданием был проект окружного суда. Конкурс этот состоял в составлении эскиза в продолжение одних суток времени.
Обычно в день задания проекта организуется комиссия по подобным делам. Программа задавалась в присутствии группы профессоров; часа два уходило на переписку программы, затем обсуждались вопросы для руководства составлением проекта. Часов в 5-6 накрывался обед, после которого и приступали к композиции. Нас оставили на ночь заперли и никаких вы не можете материалов иметь при себе, не дозволялось. Часов с 11-ти ночи начинали все нервничать, ибо программы всегда были сложные, охватить и сгруппировать все помещения, или так сказать, попасть на удачный приём, было действительно не легко. Ночью шло чаепитье и винопитие и оживлённые беседы.
У кого дело налаживалось, тот, конечно, был весел, а у кого композиция не двигалась, тот рисовал. Бывали случаи, что с конкурса уходили до следующего конкурса через год.
К утру, на второй день, все были утомлены и кое-как заканчивали эскизы к часу дня. И представляли на рассмотрение совета профессоров. Смотря по достоинству эскизов, разрешалось или не разрешалась доработка эскизов в продолжение семи мес.
Подача проектов и присуждение медалей происходила в канун ноября, а в день акта, 4-го ноября все вместе со всеми отчётными работами учащихся выставлялись на годичную ученическую выставку. Медали соответствовали классным художникам: большая серебряная 3-й ст.; малая золотая 2-ой ст., а Большая золотая 1-ой степени (малая серебряная медаль давала неклассного художника). Соответственно медалям, если проекты оных не совсем достойны, присуждали только звание. Медали и звания фильтровали способность учащихся. К большой золотой медали, которая давалась одна по каждой отрасли искусства, подходило всего несколько человек – 6, 5, 6, 7 чел. Большая золотая давала право на поездку на казённый счёт заграницу на 4 года.
И там, выступив на конкурсе, я благополучно исполнил его и осенью 4-го ноября получил малую золотую медаль, в сопровождении оркестром туша.
В следующем году я выступил на конкурс большой золотой медали (Проект театра на 3000 чел.). Нас было четыре. Благодаря тому, что программа моя выяснилась раньше других и была не худою, мне уже как бы предсказывали большую золотую. Но фортуна, в конце концов, перешла к другому (Я окончил Академию со званием классного художника 1-ой степени).
Я был самым несчастливейшим человеком, ибо надежда на заграничную поездку питала всё моё существо. Забившись в комнату, где я жил я почти никуда не выходил и грустил и не знал, что делать дальше.
В то время исследованием памятников русского искусства занимался А. Павлинов. Один из профессоров дал мысль, чтобы я занялся этим делом. В начале 1883 г. я подал на совет предложение поехать для исследования древнего деревянного строительства в Вологодскую и Архангельскую губернии. Совет принял моё предложение, дал средства на это путешествие.
Сотрудничая в журнале «Нива» я познакомился с редактором журнала Бергом, который будучи однажды в Вологодской губернии видел старинные избы и слышал о древних деревянных церквах. Он прибавил во мне интерес к путешествиям.
Сведений о памятниках зодчества нигде не имелось, исключая, краткой выписки из клировых ведомостей в Архангельской и Вологодской епархий, оказавшихся в делах Академии по поездки Даля по Вологодской губернии. Ничего руководящего для своих исследований, кроме указанной выписки я не мог найти. Как искать и где найти интересные старинные памятники зодчества представлялось весьма затруднительно. Товарищи мои, желая мне успеха, между прочим, советовали сшить мне мундир, в котором бы я мог импонировать на захолустных поселенцев в целях их содействия в моих работах. Я послушался – сшил сюртук с вышитым золотом воротником и рукавами, купил шляпу и в некоторых случаях наряжался, что приносило пользу в работах.
Отправился я через Москву прямо в Вологду (от Ярославля до Вологды был узкоколейный железнодорожный путь). В Вологде представившись губернатору и Архиерею, я, благодаря свидетельству о моей командировке от Академии (за подписью великого князя), получил предписание губернским гражданским чинам и духовным лицам об оказании мне содействия в возложенном на меня поручении. Осмотрев старинные сооружения Вологды и Прилуцкого монастыря, я сделал обмеры некоторых памятников и зарисовал разные архитектурные детали. При осмотре Архиерейского дома я нечаянно набрёл на замурованную кладовую, разобрав часть маленького отверстия в ней, я проник в кладовую и увидел там множество разных церковных предметов (образов, рак, служебных предметов, книг и пр.). Я доложил об этом Архиерею и просил его выдать мне несколько предметов для музеев Петербурга. Все оказавшиеся предметы были отобраны из церквей при Николае Павловиче от старообрядцев и униатов.
Разобрав несколько больше отверстие в кладовую, я нашёл предметы в попорченном виде от крыс и сырости. Отобрав несколько рукописных книг, свитков, маленьких икон, деревянных потиров, с дискосами, берестовые венчальные венцы и пр. Эти древности я отправил в Петербург. Наиболее ценные рукописные с миниатюрами книги были переданы мною в музей Общества древней письменности, остальные же предметы сданы были в музей Христианских древностей (музей этот, впоследствии, был передан в Русский музей императора Александра III).
Из Вологды путь мой лежал на Архангельск (800 вёрст) на лошадях (железной дороги не было и в помине). На первых шагах я встретил в Кадниковском уезде с весьма интересными сельскими постройками. С более типичных из них я сделал обмеры и альбомные наброски. Дальше по дороге приходилось всё время расспрашивать: где, и какие сохранились старинные церкви; сведения эти часто не давали определённого ответа и потому, нередко приходилось с прямого пути делать в сторону безрезультатные объезды.
Направляясь в город Вельск, Шенкурск и Холмогоры я нашёл сравнительно не много древних деревянных церквей. Путь был, хотя несколько однообразный, но какой-то успокаивающий, так далеко была городская суетность. Всюду ширь, приволье. Местность особенно по реке Ваге весьма живописная. Огромные леса тянулись по 40 – 50 вёрст. Селения редки.
Прибыв в Архангельск, я заявился к губернатору и архиерею за получением надлежащих предписаний о содействии мне в работах. Осмотрев местную старину, я отправился в Соловки. Пароход, на который я сел принадлежал монастырю. Капитан, шкипер, матросы были из монашествующих. Подходя к Соловкам, нас встретила стая крупных чаек, обычно встречающая богомольцев за подачками пищи. Чайки эти настолько свыклись с человеком, что иногда берут пищу из рук и гнездятся в монастыре на самой земле. Поместившись в монастырской гостинице, я занялся осмотром всех Соловецких достопримечательностей (между прочим, мною обмерен собор XVI столетия, зарисована мельница, построенная митрополитом Филаретом в XVI ст.)* (*При вторичном моём путешествии в Соловки в 1886 году, краткое описание Соловков внесено в мою книжку «Путевые заметки о севере России и Норвегии).
Возвращаясь снова в Архангельск, я сел на пароход, шедший вверх по Двине. Остановившись в селе Черепкове, где я нашёл чрезвычайно интересную древнюю церковь – я направился дальше по берегу Двины, на лошадях, в Сольвычегодск. Здесь я увидел каменные очень интересные церковные сооружения, конца XVII и начала XVII столетия. В соборе оказалось много всяких древностей; в особенности складней, крестов, панагий и пр. Сообщали мне, что несколько лет тому назад, масса древностей из собора была вывезена на Нижегородскую ярмарку – для продажи на предмет новой постройки – колокольни при соборе. И было выручено на это предприятие 18000 р.
Сольвычегодск был, как известно, местом жительства знаменитых Строгановых, ведших обширную торговлю с Сибирью* (*Тут были и известные терема Строгановых). Они покровительствовали строительству во всех его видах и развитию художественно-промышленному производству.
Из Сольвычегодска я направился в В. Устюг. Здесь ознакомился я с каменными старинными сооружениями. Далее я продолжал разыскивать вымерять и зарисовывать старинные деревянные церкви, между прочим, очень интересные постройки по реке Кокшени. Сюда я попал случайно в местные праздничные дни, когда обычно здесь варится пиво и пьют его безгранично. В это время здесь происходят ссоры, драки и даже убийства. Я едва не подвергся опасным последствиям и во время выехал.
С Кокшени я отправился в г. Тотьму. Здесь я ничего особенного не нашёл, вернулся в г. Вологду, а затем в Петербург.
Всё путешествие продолжалось около 4-х месяцев. Затруднения в путешествии выражались в однообразной пище (почти исключительно – молоко и яйца), медленность передвижения на лошадях, усугубляемая не редко злоупотреблением денщиками дворов, отсутствие сколь-нибудь удобных помещений для ночлега, крайняя примитивность устройства некоторых дорог, тряска повозок и тому подобное. Вследствие редкого населения и из экономии времени приходилось, ехать глубокими вечерами и даже ночью. По болотистым местам на протяжении нескольких вёрст приходилось тонуть или ехать по фашинному, в лесах очищать дорогу от упавших во время вихрей деревьев. Неотступным врагом при замерах и зарисовках были комары и мошкара.
По возвращению в Петербург я принялся за обработку собранного материала. Перечень произведённых обмеров и переданных в музей древностей, находится в делах Академии.
Представив в совет Академии предварительно несколько рисунков, я получил за них одобрение, и выдачу средств на окончание остального материала * (*Насколько мне помнится, я получил на путешествие 500 р., а на обработку материалов 700 р.).
Обрабатывая указанный материал, я был привлечён Обществом древней письменности, сделать доклад о своём путешествии. Древности, которые я привёз, осматривали Берг, редактор журнала «Нива», Опочинин, секретарь Общества древней письменности и ещё кто-то. Эти лица, сгорая любовью к древностям, как они выражались, упросили кое-что подарить им и кое-что дать на время; подаренное оказалось пожертвованием этих лиц в Общество древней письменности, а взятое на время исчезло с моих глаз навсегда.
Доклад в указанном Обществе привлёк большое внимание общества. Я был избран членом его.
Более специальный доклад об исследованных мною древних деревянных сооружениях с множеством рисунков (мелом на чёрных досках) был прочитан в Обществе архитекторов, и помещён в журнале «Зодчий» за 1883 год.
Перед моим докладом и было сообщено, что от гос. Берга поступило пожертвование (свитков бытовых записей 17-го стол.) и др. предметы, которые как раз были ему даны мною. Тут было моё первое разочарование в этике учёных мужей.
Важное значение добытого мною материала было подчёркнуто председателем Общества кн. Вяземским и Савваитовым, предложившим мне, между прочим, услуги в соучастии опубликования добытых материалов, от чего, конечно, я уклонился.
Весной 1884 года весь обработанный материал, представленный на совет Академии материал, был одобрен им и представлен на весеннюю выставку Академии. На лето этого года я получил вторичную командировку по исследованию древнерусского искусства, и был назначен депутатом от Академии на предстоящий в августе 4-ый Всероссийский археологический съезд. Предметом своих исследований я избрал церковные сооружения г. Романова-Борисоглебска Яросл[авской] губ[ернии].
Огромный собор на Романовской стороне был подробно обмерян мною, и зарисованы все детали. Во время обмеров я набрёл на целый склад древних предметов в кладовой под южным крыльцом собора. Внимание моё здесь, прежде всего, было обращено на дощатый настил, на котором стояли бочки с известью и цементом. На одной из досок настила было заметно украшение из оловянного золочёного орнамента, фона под которым были раскрашены и обложены слюдой. Оказалось, что эта доска была тяблом старинного иконостаса. Другие доски оказались также с украшением и тоже тяблами. Выбрав из кладовой все предметы, я выбрал из них чрезвычайно интересные медные, золочёные, чеканные лампады с ажурными коваными орнаментами. Таких лампад помниться было найдено 11. Кроме лампад извлечены были медные венчальные венцы (короны). Также богато орнаментированные.
Кроме указанных вещей было обнаружено много разных деревянных вещей оказавшимися частями целого, подбор которых обнаружил разобранную здесь целую часовню, с ажурными резными дверцами. Часовня завершалась орнаментированными киотцами и главкой, с рельефными резными украшениями. Часовня эта достигала, кажется, до 12 арш. вышины. Объяснив притчу значение всех этих предметов, я уговорил отправить их в Академию Художеств. Обещали заявить о сем епархиальному архиерею Феофану.
Пожертвовав за эти вещи в пользу Собора, кажется, 100 руб. я запаковал все вещи в ящики, весом более 40 пудов. Я отправил их в Петербург. Я заявил обо всём секретарю Академии, который затем исходатайствовал ему (Феофану) звание почётного вольного обенника (видимо, следует читать – оберегателя – А.О.) Академии Художеств: как оказалось, будучи зн[аком] с преосв. Феофаном. Вещи эти были размещены мною в христианском музее при Академии Художеств, которые затем также перешли в музей Александра III. Одну из ламп я пожертвовал в музей Общества древней письменности и одну в Археологический институт.
Кроме того мною был приглашён фотограф Барщевский для снятия подробных фотографий. Обмерян был также и старый собор.
Из Романова-Борисоглебска я отправился в Ярославль, где ознакомился с местными древностями.
Поездка в Одессу на Археологический съезд немало тревожила меня: предметом доклада, хотя и была определенная и интересная тема – «Моё путешествие по северу России». Тем не менее, не будучи ознакомлен с литературою по древнему деревянному зодчеству, я боялся выступления перед учёным миром, с какими-либо положительными взглядами. К докладу я захватил с собою весь обработанный мною материал по исследованию древнего деревянного строительства, который сам по себе имел определённый научный вид и этим успокаивал моё предстоящее выступление.
Ознакомив съезд с моим материалом, я всё же дал заключение, что наше древнее деревянное строительство в своей основе и худож[ественных] формах принадлежит всецело самобытному творчеству великорусского народа.
По прочтении доклада председатель объявил, не угодно ли кому сделать возражение или добавление прочитанному докладу. Помню, с каким тревожным чувством стоял я у колонны, выжидая оппонента, такового не оказалось. Доклад был одобрен аплодисментами, и я спокойно уселся среди членов для слушания других докладов.
Тут же озадачили меня пренебрежительные взгляды председателя съезда гр. Уварова. От него я потом слышал фразу, обращённую к кому-то на мой счёт: «Вот приехали учёные рисовальщики журнала «Нива» (в этот журнал я действительно рисовал). Слышал и ещё чью-то фразу: «Строили бы дома, а не шли бы к ученым». Подобные фразы и пренебрежительные взгляды, как я додумался впоследствии, когда я ознакомился с литературой о древнерусском зодчестве, я встретил во взглядах графа Уварова на этот счёт, где он указывает на влияние скандинавского строительства в русской деревянной архитектуре. Вероятно, графу Уварову был неприятен противоположный мой взгляд и главное невольное не упоминание о его труде (как бы полное игнорирование).
Продолжение следует...