Александра Касмынина (5 лет)
Долгие годы я жила далеко от тех мест, где родилась, где бегала и смеялась с черноглазым братишкой, где перенесла тяжкие испытания фашистского нашествия, нелёгкую судьбу, оказавшись за колючей проволокой лагеря Саласпилс.
Мне в 1943 году шёл пятый год, а братишке - четвёртый. Когда началась война, мы жили в деревне Ручево, колхоз имени Молотова. Нашу деревню оккупировали фашисты. Помню, как приходили они, как не раз водили маму с ещё одной женщиной на допрос, как делали обыск и, найдя солдатский котелок, били ногами и кричали: «Партизан». Когда она возвращалась, братишка показывал ей, как немцы бесчинствовали у нас, так как мы всё время находились одни. А ещё помню, как горел дом, а немцы прыгали в одном нижнем белье. Это было ночью, а наш котёнок резвился на окне. А ещё помню, когда начинался бой, мы ложились на пол, потому что пули свистели «фью, фью». Партизаны были у нас частыми гостями, когда шли на задание или возвращались, то всегда заходили к нам. Дом наполнялся смехом. Мама старалась партизан накормить, высушить одежду. Пекла лепёшки, а мы с братишкой их разносили и старались накормить каждого. Как-то раз, уходя на задание, они сказали, что через несколько дней вернутся и отправят нас на Большую землю. Но этому не суждено было сбыться.
Для фашистов партизаны, что кость в горле, приносили много бед.
И вот однажды нашу деревню окружил карательный отряд, из домов никого не выпускали. Ранним мартовским утром, то ли 42-го, то ли 43-го года, к нам ворвались фашисты. Закричали. Мы выскочили во двор, кто в чём. Было холодно. Около нашего дома стояли взрослые и дети, некоторые из них были раздетые и босые, так как не успели ничего взять с собой. Нас гнали пешком, а фашисты сидели верхом на лошадях. Братик мой всё время плакал и просился домой.
Мама сказала, что горит наша деревня, горит наш дом и берёзка, как свечка. По дороге расстреливали людей. Еды никакой не давали. Кажется, в городе Резекне нас посадили в товарный вагон для перевозки скота. Сколько ехали, не знаю. А привезли нас в лагерь Саласпилс. Распахнулись тяжелые ворота. Встретили нас военнопленные. Один из них еле слышно прошептал, что отсюда не выйти. Сколько пробыли мы с мамой там, не помню. Знаю только, что все время хотелось есть и пить.
И вот наступил самый страшный день, который никогда не забыть, не изгладить из памяти. Выгнали нас на плац. Я помню, как подошли к нам женщины и охранник с овчаркой. Я уцепилась матери за подол, а братишка, обняв её за шею, тоже крепко держался. Когда они вырвали меня, слышала последний крик обезумевшей матери: «Береги Геню!»
Нас разделили и нагишом погнали в баню. Геню нёс какой-то военнопленный. Снег большими, редкими хлопьями падал на нас. Мороз обжигал маленькие ножки, пронизывал до косточек, а дорога была длинной. Казалось, что фашисты не видят стянутые болью в гримасу наши лица, не слышат наш плач. В бане нас окатили холодной водой, и мы должны были пройти перед комиссией, а фрицы сидели за столами. Я не понимала, что они делали с нами. Затем детей и взрослых, голыми, погнали в бараки. Там мы проходили так называемый карантин.
Помню, встанешь утром, а вокруг тебя мёртвые. Мы лежали на не оструганных досках. Нары были из нескольких ярусов. Сначала мы находились наверху, а потом - внизу. Внизу было больше воздуха, но мы, малыши, не могли слезть вниз, и все свои надобности справляли на месте. На шее у каждого висели бирки (жетоны), они были деревянные, железные, картонные, на них указывали фамилию, имя и сколько лет. Однажды мы играли ими: вешали друг другу на шею. Так мой брат стал неизвестным. Моя фамилия изменилась, а также имя, не говоря о возрасте.
Нас часто били, мы разучились плакать и смеяться. Давали вонючую баланду. Братишка ослаб и перестал кушать эту баланду. Помню, лежали где-то, а фрицы ходили в белых халатах. Мы их очень боялись и забивались, как можно дальше, в угол. С тех пор у меня остался страх перед белыми халатами. Мы очень похудели. Сколько пробыли мы там, не знаю. Помню, привезли нас в церковь. Здесь нас стали разбирать. Осматривали, ощупывали буквально всё: и руки, и зубы, как у лошадей. Затем кто-то стучал молотком, что, видимо, означало: ребёнок продан. Нас с братом и ещё с одной девочкой хотела взять одна женщина, но так как мы с братом были «доходягами» (брат лежал и не двигался), нас закрыли в вагон и оставили умирать.
Вагон охраняли. Но потом передумали и решили раздать оставшихся детей. Вновь мы с Геней оказались в церкви. И нам улыбнулось счастье. Нас взяла женщина на воспитание и трудовое использование. Так мы снова стали батраками. Геня вскоре умер. Я болела: моё тело покрылось нарывами. Сначала, помню, хозяйка держала меня в тёмной комнате, смазывала чёрной мазью. Я почти не ходила. Хозяйка всё время говорила, что у меня нет матери, она, мол, умерла. А если кто-то и захочет меня взять, то снова отдадут в лагерь.
И вдруг опять пришли немцы, взяли меня и хозяйку, посадили в машину. По дороге началась бомбёжка. И мы убежали. Когда наши войска входили в Ригу, то мы с хозяйкой стояли и смотрели на солдат. Вдруг я сорвалась с места и бросилась к одному солдату. Обняла его и закричала: «Папочка, миленький, возьми меня с собой!»
Шло время. К большой радости нашлась мама. Я ей рассказала, что братик умер. Хозяйка просила маму, чтоб она оставила меня на три дня, а то отдаст, в чём я стою. Мама не оставила меня. Я долго не называла её мамой.
Мама прошла разные лагеря: Саласпилс, Кенигсберг, Нарва, Эмга под Ленинградом. Под Ригой ей удалось бежать. Документов никаких. Долго искала меня.
Только теперь понимаю, как у неё кровью обливалось сердце. Мама часто болела. Работала в три смены, а я оставалась одна. Потом я пошла в школу, окончила восемь классов, а дальше вынуждена была пойти работать.
Я жила в Латвии, работала, воспитывала сыновей. Но судьба снова сделала крутой вираж. Я оказалась ненужной в Латвии. Куда ехать? Знала, что моя Родина, - Россия. И судьба в который раз улыбнулась мне. Руку помощи протянул уральский город Златоуст. Он принял, обогрел, стал моим домом.