На химию в Мядель нашу партию условно-осужденных привезли в конце ноября. За год пребывания в закрытом помещении я стал чувствителен к холоду , теплую куртку украли в этапке, я сильно замёрз на холодном ветру во дворе спецкомендатуры.
- Волоха-фельдмаршал!
Ко мне, раскрыв обьятия, бежал мой однокамерник Игорь Листопад. Мы обнялись.
- Я знал, что мы еще встретимся! Чего ты здесь стоишь? Есть хочешь, выпить хочешь?!
- Да, вот начальства жду.
- Начальство само тебя найдет. Химия – это свобода. Химия, химия – вся залупа синяя, – пропел Листопад и я заметил, что он прилично выпил. - Пойдем, я тебя с нашими познакомлю.
- Это Рабинович – ахуительный пацан, - рекомендовал он меня компании людей довольно мрачного вида.
- Пусть выпьет с нами, - сказал кто-то.
- Потом, - сказал Листопад, ему сейчас к майору на регистрацию.
Мне дали кусок колбасы с батоном и довольно приличную еще телогрейку, налили чая. Я надел на себя телогрейку, которая оказалась немного велика и, с куском колбасы в одной руке и батоном в другой, выглядел комично. Кто-то дружески похлопал меня по спине и спросил:
- Ну, что Рабинович, когда ты в последний раз ел свиную колбасу?
- Год тому назад, - сказал я.
Все засмеялись.
На оформление ушел день. В общежитии спецкомендатуры мне выделили койку, с провисающей до пола панцирной сеткой, выдали спецодежду и уже на другой день я ехал в специальном автобусе со всей зековской братией из Мяделя на Нарочь на строительство Турбазы.
После тюрьмы я еще чувствовал себя неважно и поэтому не принимал участия в сражении за сидячие места. Я стоял, держась за поручни, счастливо смотрел на необыкновенной красоты нарочанскую природу за окном и думал о том, что самое страшное - год тюрьмы, уже позади, мне доступно сколько угодно свежего чистого воздуха, на обед в столовой я возьму себе котлеты и пюре с подливой, а до конца срока осталось не так уж и много – всего два года.
- Что ты умеешь, - спросил у меня молодой парень прораб?
- Ничего, – сказал я.
- Какое у тебя образование?
- Восемь классов.
- За что сидишь?
- Мешок картошки украл.
- Пойдешь на лопату, - сказал прораб с обидой.
Он не знал, что это как раз такой труд, который я больше всего люблю. Тупой монотонный физический труд.
'Все возьмите, только голову отдайте!'
В первый день меня приставили к большому чану со смолой. В я должен был - держать огонь под чаном, топить смолу, которой заливали полы в ванных комнатах строившейся гостиницы Нарочь.
Я сложил под чаном конструкцию из дров посуше, подложил снизу тряпку с соляркой, поджeг и работа пошла. Огонь разгорелся, я подкладывал и подкладывал. Смола расплавилась, закипела, стала стрелять красивыми черными, блестящими пузырями.
Работа мне понравилась. Восьмой круг ада, где мучаются души стукачей, наседок, надзирателей, оперативников, прокуроров, следователей, судей, ментов. Демоны хлещут их кнутами и опускают в кипящую смолу....
Неожиданно раздался хлопок, над чаном поднялся гриб оранжевого пламени и клубы адского черного дыма понеслись на бытовку, где сидело строительное начальство. Через минуту из бытовки выскочил разгневанный прораб и закричал:
- Рабинович, за эту диверсию я тебя в зону отправлю!
- Как это погасить? - спросил я.
- Теперь никак, - сказал прораб, - нужно ждать пока все выгорит.
Рабочий день закончился рабочие сели в автобус и уехали.
- Я не могу уехать, - сказал прораб, - по технике пожарной безопасности. А ты останешься со мной, потому что поджог.
- Долго еще будет гореть? - спросил я.
Прораб попрыгал, чтобы посмотреть за край чана:
- Часа еще два. Иди сходи за бутылкой в Урлики, - сказал он. - Денег дать?
- Да ладно, - сказал я, понимая свою вину.
В Урликах был только дорогой портвейн за рубль пятьдесят две. Еще на пятьдесят копеек я купил ливерной колбасы и хлеба.
Мы распили бутылку из горла по глотку по-братски.
- Как тебя зовут, а то все Рабинович, Рабинович? - спросил он.
- Вова, – сказал я.
- А меня Стась, - сказал он, - Лещук моя фамилия.
- Очень приятно, - сказал я.
- И мне тоже, - сказал Стась и протянул руку.
Смола в котле догорала, я бросил несколько лопат снега и огонь окончательно погас. Стемнело. На небе появились первые звезды.
- Как мне теперь в комендатуру попасть. В девять часов проверка? – спросил я.
- Теперь никак, - сказал он. - До твоей комендатуры сейчас дальше чем до луны.
- Триста восемьдесят четыре тысячи километров, - сказал я.
- Да, - подтвердил он печально.
- А где мы заночуем, - спросил я?
- Пошли в Купы, у меня там одна разведенка, поваром в санатории работает. Положит где-нибудь.
- Может и покормит?
- Может и покормит.
- Слушай, - сказал он, - когда мы выбрались из снега на утоптанную дорогу, - а чего ты все время дураком прикидываешься?
- Я не прикидываюсь.
- Ты думаешь я про тебя ничего не знаю. Я статью в газете читал.
- Извини, сказал я, не хотел обидеть.
- Здорово вы с музыкой закрутили.
- Мы закрутили, менты раскрутили. Я не притворяюсь дураком, я и есть - дурак.
- A кто вас сдал? - спросил он.
- Все.
- Да, предательский у нас народ.
На Купе мы попали с корабля на бал. У одной из поварих был день рождения, Именинница и гости уже прилично выпили и когда мы, испачканые сажей, появились на кухне, все восторженно завизжали, закричали и захлопали. Нам поднесли по сто граммов водки и по котлете, мы выпили за здоровье именинницы.
- Ой, закричала вдруг именинница – крупная молодуха, - я так люблю молодых негров, обхватила меня за шею и поцеловала в губы взасос.
- Стоп, стоп, стоп! Закричала дама в костюме, которая по, всей видимости, была в должности конферансье, - это потом, а сейчас пусть каждый из присутствующих мужчин расскажет нашей новорожденной какое-нибудь стихотворение. Давай ты, Лумумба – ткнула она в меня пальцем.
'Мой дядя самых честных правил...' - начал я и закончил на ... - 'Но вреден север для меня'.
Меня терпеливо выслушали и вежливо похлопали.
- Ну, Стась, теперь ты - потребовала одна из поварих. Видимо моего друга здесь хорошо знали. И Стась в жанре, который в будущем будет называться рэп, прочитал:
- Девки в кучу, я вам чучу захуючу в потолок. Я гармоник приволок!
Поварская ответила хохотом и бурными аплодисментами.
- Еще по сто грамм! – закричал кто-то. И нам опять налили.
- Слушайте, мальчики, - запела ласково массовик-затейник, - может кто из вас в магнитофонах разбирается. У нас там банкет сегодня, а магнитофон сломался. Не знаем что делать. С меня бутылка.
- Идем, - сказал Стас, - только посмотришь.
Мне уже было все равно. Черный от смоляного дыма, в сапогах и телогрейке, я пошел за женщиной-массовиком, а следом за нами, слегка пошатываясь, последовал мой новый друг - Стась Лещук.
- Что за банкет, - спросил я?
- А, - сказала затейник, - прокурорские гуляют. Тут все и менты и судья и прокурор.
Мы вышли на сцену в банкетный зал, мне показали магнитофон. Это был старый добрый ламповый Тембр. Вся лентопротяжка была залита сладким вином.
- Водки, вату, спички – сказал я, как хирург на операции.
Мне принесли все, что я требовал, я прочистил головку, валик, направляющие ролики, протер панель и сказал:
- Давайте ленту.
- Вот, только из Mинска привезли, - гордо заявила массовик и передала мне довольно потрепанную коробку с кассетой. Я посмотрел и вздрогнул: На коробке моей рукой было написано: Cerrone ‘Love in C Minor’.
Я заправил кассету и пустил ленту. Когда, подхваченые мощным диско, совершенно пьяные, мы со Стасем стали танцевать на сцене по-негритянски, я прокричал ему в ухо: Бля, Стась. Это же мои записи! Он остановился, подошел к магнитофону, нажал кнопку 'стоп', взял в руки микрофон и в полной тишине, при абсолютном внимании зала сказал:
- Раз, два, три, раз, два три, четыре, пять... Вот, - произнес он, обращаясь к прокурорским , - это Вова Рабинович. Он починил вам магнитофон, он записал всю эту музыку, а вы его, б***ь, посадили!