В некотором царстве, в некотором государстве в темном дремучем лесу (может и не темном, и совсем не дремучем, но для сказки так надо) жила-была Баба-Яга. Жила, как и положено, в ветхой избушке на курьих ножках. Сторонились все той избушки, всяк люд честной, да, всяк зверь лесной. Ведь на кой такая масть, чтоб бесовке в снедь попасть! Себя же Яга колдуньей и нехристем не считала, а просто – знахаркой да ведуньей. В общем, проживала по-Яговски – бобылихой, нелюдимо и зналась токмо с нечистой силой: Лешим, Кикиморой да с Лихом одноглазым.
И все у нее было ровно и однообразно, всё хорошо… не считая одной небольшой мороки-заковырки, по-нашему – проблемы. Ну, как небольшой?! Коль тяготила эта проблема старушку да покоя не давала, то значит, была и не такая уж небольшая. А суть в том, что не было у Яги кота правильного. Ну, положено ведь Бабе-Яге иметь кота черного – лукавого приспешника дел ее темных. Дела темные, тут и кот нужен темный, а иначе - никак. И не сказать, что вообще кота не было, кот-то был… но не тот. Был обычный пестрый деревенский котяра – тут пятно серое, там пятно черное.
Эх, не то!
Был у Бабы-Яги раньше кот, как и положено, черный, да пропал позапрошлой осенью – не то помер, не то сбёг – а полноценную замену найти не смогла. И чтоб мыши совсем не распоясались, завела вот этого – пегого. Ну, нет другого, а на безрыбье и рак – рыба… А ведь так хотелось черного! Ну, разве можно представить Бабу-Ягу с котом пятнистым?! Халтура! И самое обидное, что одно маленькое пятно у этого кота располагалось аккурат под носом. Вообще ни в какие рамки не лезет! Это… это… это - не кот, а Гитлер какой-то! Так и прозвали кота все в округе.
Бывало, заглянет к Яге старинный приятель – Леший, как глянет на кота, так и начинает «честить» хозяйку: «Матвевна, что за срам-то! Ну, что это такое, ититвумать?! Прям не кот, а симвОл какой-то фашисский.» Яга (она же Ядвига Матвеевна, по пачпорту) сама сокрушалась: «Ну, что я поделать-то могу?! Ну, нет другого пока. Хотела черного, да в округе котов мало нонче – хде ж достать-то? А этот хоть мышей исправно шугает». А Леший хмурил брови и, будучи в подпитии, на выражения не скупился: «Етит твою разъетит, ну не могла, что ль, другого завести?! Рыжого, аль полосатого, да и рябой пойдет, но не с таким же пятном фюреровским, мать-тву-ети!»
Яга опять пробовала робко оправдаться, но Лешего (Ляксей Герасимович, по пачпоруту) несло просто по-остаповски! – «Я всю войну прошел, в партизанском отряде воевал, своими руками двух фрицев задушил, когда из плена бежал, а тут через столько лет такое вижу!!!! Ты, Матвевна, не просто так энтого злыдня завела. Ты с умыслом! Мне в деревне рассказывали, что ты тут у себя врага прятала в подполе, немца хоронила, а потом отпустила его. Так ведь было? – мне всё рассказали. Я людЯм не верил, им наговорить недолго, но подозрения они, мать их етит, есть, и никуда не делися. А ты… а ты своим котом энто и подвержаешь. Как гляну в его харю поганую, так, ититвумать, всё и всплывает, ититвумать, етит перетит, да заитит туды……». Яга пробовала робко оправдаться: «Да враньё все это! Не было такого сроду! У меня самой муж на фронте и сын старшой погибли. Ну, как я могла немцев-то пригреть?! А люди наговаривают от злобы своей».
Так разговор и оканчивался, Леший опрокидывал поднесенный хозяйкой стакан бражки, кряхтел, и уходил прихрамывая. А Яга садилась у окошка, глядела куда-то вдаль и погружалась в свои печальные яговские смысли. Тяжкие мысли её обуревали, и ведь было от чего. Был грешок – тайна – недосказанность – недомолвие – старое – пережитое – то, что позабыть хотелось, но никак, да и нельзя такое забывать.
В сорок третьем зимой нашла она в лесу раненного замерзающего румынского солдата. Приволокла домой на санках, отогрела, накормила, вылечила и отпустила. Ну, была мысль позвать людей из деревни – пусть разбираются. Расправа была бы скорой; им, что румын, что немец, всё одно! – Фашист, враг, изувер, коего нужно умерщвлять и мстить за погибших отцов, сыновей, братьев, за сожженные деревни, да разрушенные города. Мстить за страх и голод, мстить, мстить, мстить и ничего иного! А у Ядвиги (тогда она была еще просто Ядвига) внутри колыхнулось что-то – а ведь мой сынок где-то воюет, ежели закинет Господь и его в чужие края, когда погоним этих акупантав, когда поганой метлой их назад… вот ранит его, да и на чужбине найдется добрая женщина, что примет, отогреет, перевяжет да отпустит с добрым словом. Муж ее год назад пропал на войне, так и сообщили – пропал без вести. Где он? Как он? Может жив. А сына вот месяц как забрали, первое письмо вчера дошло (не знала, что оно же и последнее) – пишет, что определили в орудийный расчет (пушкарем, то бишь), всё у него хорошо. Всё хорошо…
А румын тот, совсем мальчик – восемнадцать годков, и звать-то Думитру, то есть, как бы, Дима-Митя. И ее сына звали Митя. Родное имечко, ей-богу! Ну, как могла Яга пойти и сдать его сельчанам? Жила на отшибе, изба почти в лесу стояла, мало, кто в гости захаживал – авось все обойдется, авось никто и не узнает.
После войны остались одни с дочкой Анюткой – красавица девчушка, вдовье счастье… вдовье счастье… а его так мало было. Дочку растила, души не чаяла, годы были голодные – последний кусок ей отдавала. Дочь подросла, уехала в город учиться, да так там и осталась. Вначале много писала, а потом письма стали всё реже и реже. Потом как-то пришло… сухо так: «Мам, я замуж вышла… извини, что не пригласила на свадьбу… у нас всё было очень просто, по-комсомольски… и т.д.» Про внучку также написала коротко. Да и шло письмецо долго (почему-то) – аж три годка. Но тут Ядвига не выдержала и отправилась в город. Продала корову – на дорогу и на подарок внучке хватило. Но вспоминать о той поездке даже не хочется…. обидно… горько…
Внучка, как увидала ее, незнакомую, рано состарившуюся, всю в каких-то нелепых зашитых-перешитых лохмотьях, так и завопила: «Мамочкааа, спаси! К нам Баба-Яга пришла!» Еще более удивлен быль зять (статный да важный, аки барин, работает дохтуром) – он-то точно знал, что супружница его, коренная Ленинградка, потомственная интелигенша, дочь врача и учительницы, которые погибли в блокаду. А тут вроде и не такая сирота она получаеца, и матушка ейная не сапсем уж учительша…
Потом были натянутые дочкины улыбки, объяснение, пояснение, извинения разговоры… тут бы и слепо-глухая поняла, что ей не рады. Погостила и ладно. Главное внучку повидала.
А потом и вовсе письма перестали приходить… Но, как-то пришло одно – думала от дочки, а оказалось… написал ей Думитру Йоницэ, тот самый солдатик. Разыскал ведь! Румыния теперь не вражеский лагерь, а братская социалистическая страна. Пишет, всё у него хорошо, пишет, что здоров, женился, двое сыновей и дочка. У Ядвиги на сердце стало так тепло… так… так… словно, это писал ее родной сын Митя-Митюшенька, словно это он спасся и живет сейчас в Брашове в Румынии.
Она вначале побоялась ответить – мало ли что… А потом написала. Хотя, что ей было писать-то?! Писала в основном про свою Анютку, как она там в городе, как отучилась и устроилась хорошо, как внучка подрастает, да бабушку радует. Хотя… лукавила Ядвига… ну, не напишет же она, что живет одна всеми забытая, что дочь и внучка ее видеть не хотят, а в деревне все сторонятся. Заходит иногда подруга Кузьминична (она же Кикимора), да Лукинишна (она же Лихо Одноглазое), иногда кум Герасимович Ляксей (он же Леший), помогает, чем может – то забор подправит, то подпорки к сараю поставит, чтоб совсем не развалился. И чтоб выжить, приходится ей знахарством заниматься, варить разные снадобья из лесных растений, да заговором лечить всякие хвори сельчанам. Уж разболеется кто так, что мочи нет, вот и пробирается тайком к ней в избушку, что на курьих ножках стоит на отшибе, почти в лесу. Матушка ейная этим промышляла еще при царе во времена старые и дочку обучала. Но вот, дочка замуж вышла, да бросила это дело бесовское, да и некогда было – в колхозе работы столько было, что не до знахарства. А нонче вот, как говориться – быть бы живу! Но это не для письма. В письме всё просто: «Жива-здорова, а вот дочка…а вот внучка… и т.д».
Митя присылал фотографии: тут он со своими родителями (дай им бог здоровья), тут он с женой и с детьми, а тут его первая внучка. У Ядвиги так сердце и защемило – у нее ведь не было ни одной фотографии родной внучки. Последняя фотка дочки-Анютки студенческая – прислала, когда на третьем курсе училась. И всё, больше ничего. В памяти только испуганные глазенки Наташеньки внученьки: «Мамочкааа, спаси! К нам Баба-Яга пришла!».
Но однажды прибыло письмо от Драгоша, сына Митиного. Почерк вроде тот же, но… Драгош пояснил, что писал письма всегда он, под отцовскую диктовку (отец по-русски не умел). А вот нынче пишет уже от себя и извещает, что не стало Мити-Думитру, помер он такого-то числа от инфаркта – вот так, вот. Долго рыдала Ядвига, вроде как второй раз сыночка потеряла… Но все проходит… время лечит. И самое главное – стал ей регулярно писать уже сам Драгош, рассказывал о своей семье, присылал фотографии и открытки. Однажды даже посылку прислал, в которой были гостинцы и вещи памятные. А как-то пришло письмо от Митиной внучки – Флорики. Написала: «Спасибо тебе, бабушка Ядвига! Если бы не ты, то не родился бы мой папочка, и я бы не родилась. Спасибо тебе за дедушку Думитру!» А на обратной стороне был ее рисунок, на котором была сама Флорика с большим букетом цветов, рядом стояли дедушка с бабушкой, папа и мама, а над ними огромное оранжевое солнце…
Воспоминания прервал стук в дверь. Яга встала, утерла рукавом слезы и пошла открывать. Последнее время даже путь до двери иль до калитки стал даваться с трудом, то ноги ломило, то спину. Старость – это хворь, которую никакой травой, никаким заговором не вылечишь. Но коль кто-то повелевает избушке повернуться к лесу задом, а к нему передом – иди, отворяй, да привечай.
На пороге стоял добрый молодец – внук Кикиморы-Кузьминичны. «Матвевна, готовь пузырь, с тебя причитается!» – радостно протараторил он. Яга недоверчиво: «Што так? За каки заслуги?». А он: «Да вот за таки! – кота тебе нашел черного. У нас вчера кошка окотилася – один черненький есть». Яга с еще большим недоверием: «Поди опять брешешь. Вот, как принесешь, так будет тебе магарыч». «Так он же слепой еще» - возмутился добрый молодец. «Ну, вот, как глаза откроюца, так и потолкуем» – Яга закрыла дверь. Постояла в нерешительности, а потом, как будто спохватившись, поковыляла в сени. А Адольф Алоисович (он же Гитлер, он же кот Васька) тут как тут – трется о ноги, мурлычет. Явился ирод мохнатый, ишь ты! Налила ему Яга полную миску молока из крынки. Пей, Васенька, пей родненький. На кой черт нам коты черные?! Окромя тебя, мне и не нужен никто.