Вы пишите стихи, мой друг?
Забавно...
Какой же в этом деле видите вы прок?
Что?... Корм не в коня?
Ну, вот и славно!
Возьмите с полки пирожок.
Л. Болмат,15 августа 2005,
4-зо ночи, Дюссельдорф
Этот опус я хотел начать с объяснения термина «Номенклатура», имея в виду систему отбора в СССР управленческих кадров, обладающих необходимой ответственностью для руководства политической, экономической и общественной жизнью страны. Фундамент системы ещё при Ленине заложил Иосиф Сталин, совершенствовал всю жизнь и довёл, наконец, до столь высокого уровня бессовестности, что за период Перестройки и Ельцинских реформ нескольким тысячам ответственных партийно-хозяйственных чиновников пришлось при дележе госсобственности расстаться с жизнью. После самоубийства генерала КГБ Пуго, злые языки даже пустили по стране циничную шутку, перефразируя известную строчку поэмы «Бородино» «забил заряд я в пушку туго», – «забил заряд я в тушку Пуго». С двумя погибшими, Владимиром Петровичем Кремнём и Владимиром Николаевичем Кузнецовым, мне довелось соприкасаться по службе.
В попытке дать определение термину «номенклатура КПСС», дабы не изобретать велосипед, залез я 14 июля 2006 года в интернет, открыл поисковик, набрал «Номенклатура КПСС» и нажал курсором «найти». Результат оказался неожиданным: «Искомая комбинация слов нигде не встречается. Поискать «Номенклатура КПСС» в интернете»...
Быстренько, однако, «Яndex» забыл о существовании СССР. Вот те раз! – два гимнюка, Владимир Путин и Сергей Михалков, зря старались в попытках реанимировать гимн ленинско-сталинского детища. Даже «Яndex», который клянётся, что у него «Найдётся всё», не помнит ничего...
Ну, что ж... Освежим «Яndex»’у память...
В 1976 году администрация Ленинградского Филиала ВНИИ Технической Эстетики объявила дизайнеру Леониду Болмату «инпичмент». Поскольку избавление от Болмата классифицировалось, как вопрос «общий», то и было поручено зам. директора по общим вопросам, «серому кардиналу» Виктору Мельцеру. Он-то и засучил рукава.
Двухтысячелетняя диаспора сплотила евреев. (Оплошали они только один раз – с Холокостом, на котором антисемиты, воспользовавшись оплошкой, оттянулись за всё двухтысячелетие по полной). Мельцер связался с другим евреем, Ген. Директором объединения «ЛУЧ» Кремнём Владимиром Петровичем, рекомендуя ему взять к себе на работу ещё одного еврея, прекрасного дизайнера. О причинах, почему этот хороший специалист вздумал покинуть столь престижное место работы, Мельцер распространяться не стал. Будучи интриганом, простые узлы старался не вязать.
В институте на должности гл. специалиста работал канд. искусствоведения Всеволод Юрьевич Медведев («Юдович» – в графе «отчество», русский – в графе «национальность». Еврей «со знаком качества»). Он был тесно связан с «ЛУЧ»’ом, консультировал лабораторию новых изделий, иногда подрабатывал у них халтурами. Хорошо знал начальника лаборатории, бывшего слесаря Юрия Васильевича Шелудякова. Должность же Гл. художника на «ЛУЧ»’е была в этот момент свободна. Медведев по просьбе Мельцера стал агитировать Шелудякова взять меня к себе. Воспользовавшись протекцией, моё честолюбие, оскорбленное понижением в должности из-за участия в «левых» выставках художников-авангардистов, подало заявление на имя Ген. директора объединения с просьбой принять на работу в качестве Гл. Художника...
Я, дорогие мои догадливые, ни секунды не сомневался, что вы давно уже поняли: на момент описываемых событий Леонид Яковлевич, наш советский «Бальзаминов», был о себе очень высокого мнения. Не дождавшись подписания заявления о приёме на новое место, свободолюбивый нарцисс гордо выложил на стол директору института Гарибяну заявление об увольнении. Тот час же и был уволен! И тот час же об этом было доложено Кремню В.П., который заявление Болмата о приёме на работу в качестве Главного художника ещё не подписал.
Зачисление Л. Болмата главхудом ЛПО «ЛУЧ» застопорилось. Уже приближался месячный срок перерыва в работе, отпущенный по трудовому законодательству. Превышение – потеря права получения по социальному страхованию 100% зарплаты по бюллетеню в случае болезни. А «болеть» я любил (и не только в кавычках). Неприятности, которые коллекционировал мой неуёмный, не конформный характер, во время отдыха по бюллетеню давали возможность приводить в порядок заброшенное домашнее и авто хозяйство.
Наконец Юрий Васильевич пригласил к себе. Попросил переписать заявление. После увольнения бывшего Гл. художника, его должность, к сожалению, из штатного расписания временно изъята. Нет и свободных должностей художников-конструкторов. Только инженер-конструктор I категории...
Вот те раз!!!... За что боролись, на то и напоролись!
Ничего не поделаешь... Жить как-то надо! И я написал новое заявление. Кремень тут же его и подписал. Хитёр был этот Кремень, царство ему небесное. Должность Главного художника попридержал, а его зарплату применительно к моей кандидатуре составил из двух частей: первая – по штатному расписанию конструктора I категории, оставшаяся часть – из директорского фонда, где Кремень был полным хозяином. Обе части, по словам Шелудякова, Генеральный обещал соединить в должностном окладе Гл. художника через год. Пока же я буду это должностное лицо изображать: буду руководить работой группы художников-конструкторов. Чтобы я не очень расстраивался, Юра, в качестве утешительного приза, открыв ключом дверь огромной кладовой, достал из её недр бутылку превосходного коньяка, (их там у него было полно), и предложил отметить появление нового члена коллектива.
Когда бутылка опустела, Юрий Васильевич предался ностальгическим воспоминаниям о безвозвратно ушедшей эпохе Промкооперации: «Ах, какие были времена! Никаких чертежей! Никаких проектов! Образцы делал я своими руками. Потом на пальцах объяснял слесарям конструкцию оснастки. Схватывали на лету!! Документацию оформляли уже потом девочки-чертёжницы. Сейчас разве работа?... Чертежи, чертежи, чертежи – деваться некуда».
Несколько слов о начальнике лаборатории новых изделий со столь неблагозвучной фамилией – Шелудяков.
Юрий Васильевич был великолепный мастеровой, бывший слесарь, талантливый и очень сообразительный конструктор. Кроме того он обладал способностями политика, за что начальство его особо ценило. В его обязанности входила не только забота об обновлении ассортимента продукции. Руководство предприятия не постеснялось озаботить его и столь необходимым для нормальной жизни в совке криминалом: лаборатория время от времени изготовляла под видом опытных партий «левую» продукцию, в основном «под старину» из литой бронзы, которую сбывала «по блату» за наличные деньги. Это была серьёзная нагрузка на психику Шелудякова, ходившего под дамокловым мечом ОБХСС. (Отдел Борьбы с Хищением Социалистической Собственности). Стресс снимал он с помощью коньяка. И так пристрастился к этому зелью, что однажды, не задолго до ухода на пенсию, допился аж до клинической смерти. Чудом спасли...
Через несколько месяцев после моего трудоустройства, «ЛУЧ» посетил представитель КГБ, назвавшийся майором Ивановым. Пожурил Генерального, что так не осторожно взял Л. Болмата на работу. Кремень тот час угодливо пообещал незамедлительно выгнать меня. Гебист его угодливостью не воспользовался, посоветовал не торопиться, лишь попросил следить повнимательней за моей деятельностью.
Слежку Кремень решил сразу же поручить сыну своего приятеля-еврея, молодому художнику-графику, только что влившемуся в наш коллектив. После беседы с Ген. директором, придя в отдел, парень долго плевался, возмущался, был крайне раздосадован недостойным предложением стать «стукачом»....
Лиха беда – начало!
7 января 1977 года Генеральный приехал на второе производство и сразу зашел в художественную мастерскую. Все находились на рабочих местах и были заняты делом. Лишь Михаил Стронгин втихаря штудировал английский, готовясь к эмиграции в Израиль, да молоденькая, обаятельная Мариночка Принцева, дочь генерала КГБ, прикованного к постели после возвращения из поверженной Венгрии, только что окончившая Мухинское Училище и попавшая по распределению на ЛПО «ЛУЧ», рукодельничала. У неё был потрясающий талант вышивать гладью. Начальство к ней относилось благосклонно и смотрело на её хобби в рабочее время сквозь пальцы.
Внимательно окинув мастерскую мрачным взглядом, Кремень учинил всем присутствовавшим хамский разнос. Орал, что ему не нужны «эти бумажки», (так он называл проекты светильников, отмытые в цвете на планшетах). В основном он обращался почему-то к Мише Стронгину, склонившемуся с подавленным видом над эскизами. Я в качестве руководителя, хоть и неофициального, пытался отвлечь генерального директора, подбрасывая темы для перебранки — ассортиментные проблемы и разные идеи. Однако Кремень не обращал на меня ни малейшего внимания, будто меня и вовсе не было, и продолжал громить Майкла.
Я, разумеется, не догадывался, что это была всего лишь репетиция предстоящего наезда на меня. К посещению так называемого «майора Иванова» из КГБ Владимир Петрович отнёсся вполне серьёзно. Возможные неприятности по линии двух художников, на которых положил свой репрессивный глаз Комитет Гос. Безопасности, ему были не нужны.
И вот, настал день 22 сентября 1977 года.
В этот день мастерскую на улице Римского-Корсакова после её косметического ремонта навестил Генеральный директор. Каждый был занят своим делом. Компьютеров тогда у художников ещё не было. Повсюду на столах были разбросаны эскизы, рисунки, отходы поисковых макетов, обрывки бумаги. Я радостно поднялся навстречу вошедшему директору, чтобы поприветствовать его, и был сражён наповал: «Развели снова грязь! Хламовник!!!» – заорал на меня Кремень. Моя попытка оправдаться технологией художественно-конструкторского творчества успеха не имела. Все сидели тихо, а Генеральный продолжал на меня хамски орать. Грубил, хамил и под конец нелепого монолога заявил прямо в лицо: «ПИШИТЕ ЗАЯВЛЕНИЕ!!!»
Мой смертный час настал! Это я хорошо понял. Но вместе с тем уловил в бурном начальственном словоизвержении какую-то едва заметную театральность и не поверил Кремню до конца. Совковые начальственные хамы частенько взрываются требованием писать заявление об уходе. Проходит некоторое время, и всё устаканивается. «Хорошо, Владимир Петрович, я напишу», – сказал я успокаивающе. «СЕЙЧАС ПИШИТЕ!!! ПРИ МНЕ!!!» – рявкнул он. «Но здесь негде, нет писчей бумаги», – начал я молоть какую-то чушь, робея от страха. «Хорошо! Зайдите ко мне!» – круто повернулся и вышел. Тишина в мастерской наступила гробовая. Подождав немного в надежде, что бугор утихомирится, я понуро побрёл в след ему. Писать заявление очень не хотелось и вовсе не потому, что я был доволен местом работы. Всё элементарно: по натуре я, увы, человек не самодостаточный, эдакий непослушный раб...
В кабинете Кремень находился не один. Сидел за столом, а рядом, справа от него стояла миловидная дама средних лет, зав. производством. Видимо, в качестве свидетеля. Петрович, бабник, если и назначал женщин на руководящие должности, то одно из главных условий – их привлекательность, сексапильность.
Я ещё не успел подойти к столу, как он гаркнул: «ГДЕ ЗАЯВЛЕНИЕ?!!» «Да напишу я. Куда вы так торопитесь?» – покорно проблеял я, уже ни на что не надеясь, разве что на чудо, которое только и способно охладить вспыльчивого самодура. Но это вовсе не было самодурством, а было продуманной операцией, учитывавшей как мой характер, так и рекомендации «майора Иванова».
«Пишите при мне!» – Кремень, не предложив сесть, продвинул по столу чистый лист бумаги и положил на него авторучку.
Я окончательно оробел. В меня вонзился страх: всё очень серьёзно, вот-вот, и я останусь не только без работы, но и без всяких средств к существованию на долгое время. Бумага и авторучка – капкан!
Однако, ЧУДО, на которое я вовсе и не рассчитывал, свершилось и, как это у него принято, – внезапно!
Находясь под властным гипнозом волевого человека, стал я как можно медленней писать на чистом листе бумаги: «Генеральному директору объединения «ЛУЧ» тов. Кремню В.П. конструктора I категории Болмата Л.Я. ЗАЯВЛЕНИЕ...» Словно школяр, выводя не торопясь буквы, тянул время в надежде, авось прорежется в мозгу хоть какая-то спасительная идея. «Прошу уволить меня...»
ЧУДО СВЕРШИЛОСЬ!! Всё-таки жив ещё Господь на планете!!!
Мне оставалось только дописать «по собственному желанию», но вместо этого я внезапно написал «по Вашему желанию». Поставил число, подписался и протянул заявление директору в полной уверенности, что вот сейчас он прочтёт, оценит мою находчивость, и мы на прощание посмеёмся, дружески пожимая друг другу руки.
Каково же было моё изумление, когда я увидел, как он, не читая написанного, размашисто наискось в верхнем левом углу поставил автограф: «О.К. – уволить, (число, подпись)».
Генеральный вляпался в собственный капкан! Начался процесс его дискредитации. Этого я вовсе не хотел!
– Владимир Петрович, разрешите мне отнести заявление в Отдел Кадров?
– НЕТ! Я САМ ПЕРЕДАМ! – Кремень сложил заявление вчетверо и сунул в боковой карман пиджака, – ВЫ СВОБОДНЫ!
– Ну, как хотите... Вам виднее...
Через два дня в Отделе Кадров началась тихая паника. Инспектор по кадрам позвонила Кремню: «Владимир Петрович, по какой статье КЗОТ'а увольнять Болмата?» «Как это – по какой?» – удивлённо переспросил директор, – «по собственному желанию!» «А вы заявление читали?»... «Что же там написано?» – ответил директор вопросом на вопрос. Инспектор прочла....
Представьте себе, мои дорогие фантазирующие, реакцию советского начальствующего самодура, вдобавок еврея, уразумевшего, что его, словно сопливого мальчишку, провели за нос, да перед кем! – перед подчиненными бабами!
Кремень озверел!
На следующий день меня к себе срочно вызвал третий еврей – зам. директора по кадрам Залман Яковлевич Марголин, отставной полковник КГБ, начинавший свою службу в органах «СМЕРШ» на Дальнем Востоке и доросший до начальника концлагеря в Металлстрое под Ленинградом. На этой нервной работе он серьёзно подорвал сердечно-сосудистую систему и, дожив до пенсии, перешел на более спокойную работу в объединение «ЛУЧ».
Запихав в рот очередную таблетку, он вцепился в меня мрачным взглядом вертухая. Но, должен признаться, получилось у него это не очень убедительно: старый еврей в любой ситуации, прежде всего – еврей.
– Немедленно перепишите заявление!
– Ничего переписывать я не буду. Генеральный просил меня написать. Что он просил, то я и написал.
– Вы дискредитируете директора! Если вы не перепишите, я передам дело на рассмотрение Завкома.
– А что? Завком способен создать новую статью в советском Трудовом Законодательстве?
– Не таких перевоспитывали...
– Не знаю... Не уверен. Перевоспитать человека невозможно... Сломать – другое дело.
Но тут, в полемической горячке, я влез явно не в своё дело. Профессионал Марголин беззлобно, немножко устало, и, как мне показалось, с лёгкой иронией взглянув на меня, бросил: «Идите». И я вышел из кабинета. На том и расстались.
А в конце месяца кассир вручил мне только часть зарплаты. Другая, из директорского фонда, канула в вечность!... Целый год затем ни в каком премиальном списке моя фамилия не фигурировала и жил я буквально на одну зарплату. Да на то, что удавалось подхалтурить на «Запорожце». Выручала и продажа картинок...
На ближайшей аттестации Генеральный собственноручно на аттестационный бланк наложил резолюцию: «Не обладает организаторскими способностями. Следует искать замену». Совсем от мести сдурел! Забыл, что ли, что я всего лишь по должности конструктор I категории и никакими «организаторскими» обладать не обязан...
С тех пор Кремень взял функции Главного дизайнера на себя.
– Болмат! Что это вы опять такое придумали?
– Это, Владимир Петрович, настольная лампа с гибким
основанием. Проста, как палка.
– Вставьте эту палку себе в жопу!
– Но это даже не я придумал. Это – итальянцы!
– Вот, вместе с итальянцами и вставьте!
Потихоньку всё, как говорится, устаканилось. Мой непосредственный шеф Шелудяков старался от этих дрязг быть в стороне и не допекал меня. С Кремнём же отношения через год наладились. В сущности, был он человеком не мелочным, добрым.
С Владимиром Петровичем Кремнём вскоре пришлось мне, к сожалению, расстаться. Управление местной промышленности перевело его командовать объединением «МУЗПРОМ», страдавшим теми же экономическими болезнями что и «ЛУЧ». Моя не пыльная творческая жизнь подошла к концу...
После ухода Кремня, освободившееся кресло Генерального занял Главный инженер объединения Владимир Николаевич Кузнецов, выпускник Высшей Партийной Школы. Как говаривали в те времена – «ВПШ с ППШ», имея ввиду, что ППШ – аббревиатура пистолета-пулемёта Шкасина.
Чванливый, закомплексованный, самодовольный партийный холуй, ходивший в мужских полуботиночках на высоких каблуках, чтобы казаться выше ростом, которым его Б-г обделил.
Водрузившись в кресле Кремня, Кузнецов, в качестве эстафеты, принял и рекомендации гебиста Иванова: «Пока я здесь, увольте Болмата!» – нацелил он на меня своих холуёв-евреев, – главного конструктора ЛПО «ЛУЧ» и бригадира слесарей-макетчиков.
Евреев на ЛУЧ’е было полно. Член Политбюро ЦК КПСС, первый секретарь Ленинградского Обкома Григорий Романов активно проводил в Ленинграде антисемитскую политику. В результате с предприятий ВПК были удалены все евреи. Но где-то же им надо было работать! Те, кто не смог эмигрировать, сконцентрировались на гражданских производствах, таких как «Музпром», ЛПО «ЛУЧ» и т.п. Поэтому было кого на меня натравливать. Русские сослуживцы старались в эти дрязги не вмешиваться...
Расставясь в своём душевном монологе с Владимиром Петровичем Кремнём навсегда, хотелось бы мне всё-таки помянуть его добрым словом. Лихой был Генеральный, царство ему небесное. Немножечко смахивал на Карлсона. Выше среднего роста плотный мужчина в расцвете сил. Как и Карлсон обладал моторчиком, только был он расположен не так, как у Карлсона, а спереди и чуть ниже. Вечерами, после работы к нему в кабинет иногда наведывался САМ Первый секретарь Обкома КПСС Григорий Романов. Что обсуждали, не знаю, но бутылки с отличным коньяком опустошали усердно.
Поскольку экономика социализма для жизни людей оставляла мало чего, то экономисты-авантюристы типа Кремня для безмозглых, партийных бандюков вроде Романова – находка. Умный, сообразительный, бессовестный и осторожный еврей – что может быть лучше для разного рода бухгалтерских махинаций и приписок в экономическом планировании. И в тоже время отличный кандидат на хрестоматийную роль Функа для отсидки, когда грызня партийных пауков за Власть выходила из-под контроля.
Петрович и стал одной из таких жертв.
13 июля 1985 года прочёл я в вонючей газетёнке «Ленинградская Правда» «подвал» за подписью Я. Стругач. Ханжеская, лицемерная статейка высокопарно называлась «ТОЛЬКО ЛИ ПРИПИСКИ? – Экономика и мораль». Из этой статьи я узнал, что за «приписки» мой бывший «друг» снят с должности Гендиректора объединения «Музпром», исключён из партии и против него возбуждено уголовное дело. Политбюровский собутыльник Гришка Романов не помог, (а может, наоборот, как раз и «помог» перевести на Петровича стрелки).
Жил Кремень в Невской Дубровке. Хотя и находился под следствием, но работал на каком-то кирпичном заводишке. Домой после работы возвращался на своих «Жигулях». Было светло. Отличное, асфальтированное шоссе. Машин мало. Навстречу ехал бензовоз. Внезапно он вышел на встречную полосу и ударом в левую, водительскую дверь смял Кремня вместе с машиной и выбросил в кювет... Как установила экспертиза, водитель бензовоза находился в «состоянии среднего алкогольного опьянения».
«Состояние среднего алкогольного» для профессионального шофёра – далеко не повод, чтобы выезжать на встречную полосу движения. В памяти возникает картина, которую наблюдал я на отдыхе под Швёнченеляем в Эстонии. По шоссе мчался грузовик ГАЗ-51. Из открытого окна кабины по плечи, вместе с левой рукой высовывалась голова шофёра. Обе части тела марионеточно болтались – водитель был в дупель пьян. Но машина шла ровно, не вихляясь, точно придерживаясь правого края своей полосы.
Заключение экспертизы, скорее всего, отмазка для запутывания следов заказного убийства. Вот так закончил свой жизненный путь хороший мужик, проникший в ряды партийной мафии... Господи! Пусть земля ему будет пухом...
А почти через год маленькая заметочка на последней полосе той же беспринципной газетёнки в номере от 28 августа 86 года окончательно доконала меня, вызвав шок. Сообщение называлось «Высокие награды родины». Моё гражданское чувство сына старого большевика, взбудораженное идеями Горбачёвской перестройки, было оскорблено тем, что я прочёл. А прочёл вот что: «За успехи, достигнутые в выполнении заданий одиннадцатой пятилетки и социалистических обязательств, Президиум Верховного Совета наградил... орденом Трудового Красного Знамени... Кузнецова Владимира Николаевича – генерального директора производственного объединения по производству электробытовых изделий «ЛУЧ»».
Я едва не совершил очередную болматовскую глупость – хотел написать протест в Президиум ВС с требованием отмены награды. Вот так! Кому – автокатастрофа, а кому «высокие награды родины»...
Однако – Господь правду видит, а шельму метит...
Перейдя работать директором крупного в Питере промышленного объединения «Электропульт», Кузнецов, созвав после путча 91 года всех главных руководителей предприятия, объявил, что тот, кто выйдет из КПСС, может считать себя уволенным. Отрабатывает коммуняк свой орден.
Директором «Электропульта» «ВПШ с ППШ» работал до осени 2003 года. Глупец по-прежнему верно служил родной компартии, ушедшей в небытиё. В результате, за отказ продать московским бандюкам контрольный пакет акций ПО «Электропульт», был «заказан». Его труп менты обнаружили в Шушарах. Дыхалка обмотана скотчем. Коммуняцкий орден «Трудового Красного Знамени», став «Боевым», осиротел...
Незадолго до того, как Кузнецов покинул ЛПО «ЛУЧ», под нажимом КГБ ему всё-таки удалось от меня избавиться. Я уже упоминал, что в «чёрные списки» КГБ я попал за участие в художественных выставках Питерского андеграунда, в ДК им. Газа и ДК «Невский». В итоге я лишился возможности заниматься любимым делом – дизайном. Но творческую составляющую натуры, к сожалению, запереть на замок не возможно. Во мне прорезался графоман, который не нашел ничего лучшего, как в рабочее время сочинять мемуары, назвав их «Гнилое и думы». Название – перефразировка воспоминаний Александра Герцена «Былое и думы». Написанию Герценом книги предшествовала тяжелая полоса в его жизни: рушились не только любимые им революционные воззрения, но и семья. Нечто подобное в данный момент происходило и в моей жизни.
Сочинял я свой труд в основном на работе, втихаря от начальства. Когда закончил, решил представить на суд профессионалам. Выбрал журнал «Нева». Хотел показать главному редактору Борису Николаевичу Никольскому, но нарвался на Самуила Ароновича Лурье, заведующего отделом прозы. Вот его-то рецензия и повергла меня в полное уныние...Но об этом, чуть позже...
В 2006 году, побывав на родине в Питере, решил я дать почитать свои «гнилые думы» друзьям, чтобы услышать чужое мнение. И вот, на очередную встречу с одноклассниками прихватил я с собой дискету с первой, матерной частью своих «ГД», подсунув её по пьяне Жоржу Поль-Мари. Он долго мурыжил и, наконец, не поделившись своим впечатлением о прочтённом, сообщил, что передал Виктору Салову.
Салов окончил Горный институт, в котором испокон веков существует литературный студенческий клуб. Как любитель сочинять стихи, (кстати, не плохие), он был членом этого Клуба. С тех пор считает себя подкованным в области художественного слова. Будучи не только вегетарианцем, но и нарциссом, попросил меня однажды поместить его портрет на долларе. Просьбу я с радостью выполнил. Фотожаба получилась благожелательно ядовитая, – «One hundred difambics», – 100 дифамбиксов, значилось на купюре с портретом Салова. В наименовании купюры использовалось изобретённое трёхлетним сыном Серёжкой ругательство – «дифамбик!» – более резкое по сравнению с «ты бомба и какашка!».
Вот какую рецензию прислал мне Виктор Салов по электронной почте после знакомства с моим трудом.
«Привет, Лёша! Прочитал, наконец, первый файл твоих «Гнилых дум». Устали глаза страшно (макулодистрофия ограничивает меня лишь объёмом небольшого письма).
Итак, первое впечатление: из пушки по воробьям!...Эрудиции проявлено на троих, а толку никакого.Тот же А.С. Пушкин говаривал: «К чему бесплодно спорить с веком – Обычай деспот меж людей». Сотрясение воздуха, бой с ветряными мельницами и зря потраченное время на труд, который не будет напечатан, а значит уйдёт вместе с автором в небытие. Гениям советов не дают, и вспоминается Анна Зегерс: «Каждый умирает в одиночку». В наше время... есть общество, которое принимает что-либо или нет. Пример: «Москва – Петушки» Виктора Ерофеева. Мат-перемат на каждой странице!!! Сначала сенсация – как свежо, народно, без цензуры и лакировки!... Ну и где эти Петушки? Никто о них уже и не помнит.
Так же, как всплеск интереса к сексуальным изданиям, запрудившим одно время все прилавки. Сейчас их тоже почти не видно. Так что идти против обычаев и привычек всё равно, что ссать против ветра!... Есть и ещё один подспудный фактор, который стараются не афишировать, но он есть в любой стране и в любом обществе. В Китае это барьер из 10000 иероглифов к государственной должности; в Царской России правописание с ятем и т.д. Сейчас это большой литературный багаж для беседы, письма или резюме при приёме на очень денежную работу. Вспомни фильм «Моя прекрасная леди» – это отличный пример применения языка в качестве барьера между социальными слоями общества. Даже большие деньги не могут его сломать, и тузам приходится учиться или учить своих детей в дорогих престижных вузах.
Так что оставь этот труд в недрах своего компа, ходи по паркам, корми белок и синиц и продлевай то немногое здоровье, которое у нас осталось. Лиечке я передал «Общие рекомендации по питанию», которые позволяют мне гоняться на спортивном велосипеде, а зимой на лыжах.
Извини, что погладил против шерсти, но участь друзей говорить правду-матку в глаза. Всегда рад видеть тебя на наших сборах. Здоров будь, боярин! Жму лапу! Виктор»...
Честно признаться, эта рецензия меня расстроила. И не тем, что «против шерсти», – просто пустая, лживая демагогия с претензией на эрудицию и орфографической ошибкой «ЛиЕчке» вместо «ЛиИчке!»
В дальнейшем мне много, много раз придётся убеждаться в том, что для Салова истина дело третьестепенное. Как правило, она его вообще не интересует. Для него главное в дискуссии не истина, а победа. Загнанный фактами и аргументами в угол, он прекращает полемику элементарно – «Ну, ладно, замнём для ясности!»...
Рецензия Виктора Салова вернула меня вновь к реакции на «Гнилое и думы» Самуила Ароновича Лурье. Русский и еврей, не сговариваясь, оказались солидарны в оценке моих литературных трудов. Салов — графоман, Лурье — профессиональный литератор, эссеист.
Виктор Салов и напомнил мне историю литературных мытарств десятилетней давности...
Чёрт дёрнул меня за месяц до очередной годовщины нападения гитлеровской Германии на СССР осуществить свой личный «План Барбаросса». Предупреждал же меня Игорь Журавлёв, опубликовавший свой роман в журнале «Аврора»: «Никогда не обращайся к журнальным клеркам, все они бездари и воры. Только к Главреду!» Не послушался я его, и 22 мая 96 года в 14 часов и 20 минут по московскому времени без предупреждения напал на редакцию Ленинградского журнала «НЕВА», что расположена в начале Невского, напротив здания Штаба округа, с гнусным намерением всучить Главному Редактору, известному демократу Борису Николоаевичу Никольскому 4-х томную рукопись своего вымученного опуса «ГНИЛОЕ И ДУМЫ»...
Дверь кабинета Главреда оказалась на замке. Выяснилось, что от перестроечных передряг отзывчивый демократ слёг в больницу в предынфарктном состоянии. Нереализованность замысла поначалу вызвала у меня уныние. Но унывать я очень не люблю. От нечего делать стал бродить по редакционному холлу, рассматривая при сумеречном освещении от занавешенных шторами окон бесчисленные минералы, хранившиеся в застеклённых стеллажах. И вдруг на дверях, случившихся по пути, увидел табличку: «ЗАВ. ОТДЕЛОМ ПРОЗЫ ЛУРЬЕ САМУИЛ АРОНОВИЧ».
Предостережение Журавлёва мгновенно испарилось. «ЕВРЕЙ!» – пронеслось в мозгу. Я робко ткнулся в дверь. Она приоткрылась. В дверной щели увидел молодого человека, сидящего за столом и курившего мой любимый «Беломор». И тогда я вошел.
— Разрешите?
— Пожалуйста.
— Самуила Ароновича можно видеть?
— Присаживайтесь. Он придёт через полчаса. Обедает...
Если бы на табличке красовалась чисто русская фамилия я бы в эту авантюру, скорее всего не стал бы ввязываться. Хотя... Как знать? Может тогда всё как раз бы и связалось. Известно же – нет пророка в своём отечестве...
В литературном Питере Самуил Аронович стяжал славу эссеиста. Эссеисты – нечто вроде литературных бомжей. Набив руку на очерках, пишут о чём угодно и где угодно лишь бы побольше сгонорарить. Такой стиль творческой жизни требует общительности, обходительности, а, при большой необходимости, и задушевности, что и подтверждают представленные выше фотожабы эссеиста. Вот и со мной Самуил Аронович был очень обходителен.
Он пришел через 45 минут, возбуждённый, запыхавшийся, не сняв кожанки, плюхнулся в рабочее кресло. Стал поспешно извиняться за то, что заставил меня так долго ждать. Это был интеллигентный на вид, стройный мужчина средних лет. (Выглядел моложе своих 54-х). Пока он извинялся, я вытащил из «дипломата» 4 тома рукописей, положил перед ним осторожно на край стола и сопроводил свои молчаливые действия довольно глупым напутствием: «Теперь вы будете знать обо мне куда больше, чем КГБ». Ароныч метнул в меня недоумённо испуганный взгляд, по-видимому, готовясь к бою с очередным престарелым графоманом, и забеспокоился: «Это очень большая работа, не для журнала»... «Может быть, отрывки можно опубликовать?» – заканючил я... «Гнилое и думы» – хорошее название» – ухмыльнулся он, – «художники народ наблюдательный, пишут интересно... К сожалению, я в августе ухожу в отпуск». «А я не тороплюсь, могу и до октября подождать» – пытался я дожимать Лурье. «Отрывки, в принципе, можно было бы напечатать» – обнадёжил он меня. Затем, зажав том большим и указательным пальцами, быстро, приёмом профессионального кассира, перелистал двести с лишним страниц: «Много политики. Не устарело ли всё это?»...
Он изумил меня: ухватить, за несколько секунд перелистывания, суть, решил я, может только профессионал высокого класса. Я воспрянул духом..........
Через пару месяцев, за несколько дней до ухода в отпуск, Лурье позвонил мне домой и попросил зайти. Из деревни Выбье, со своей дачи под Усь-Лугой, примчался я на задрипанном «Запорожце» в редакцию журнала «НЕВА», лелея надежду на публикацию отрывков. Летел орлом, а вылетел бесхвостым воробьём, побывавшим в когтях у кошки.
На этот раз Самуил Аронович был ещё более предупредителен, вежлив и любезен, чем при первой встрече. Ведя до своего кабинета, поспешно распахивал передо мной двери, непременно пропуская вперёд. Усадив в кресло сам сел напротив и внезапно принял странно-напыщенную, надменную говорухинскую позу, став похожим на посредственного лектора общества «Знание». Заговорил, нагло отвалившись на спинку кресла, и говорил минут пять. В середине монолога прервался с наигранно-наивной интонацией в голосе: «Продолжать дальше?». Я любезно-безропотно попросил продолжать. Это вдохновило его, и фонтан красноречия, презрев завет Козьмы Пруткова, заработал с новой силой...
РАЗМАЗАЛ ОН МЕНЯ ПО СТЕНКЕ – НЕ ОТСКРЕБЁШЬ!!!
Его устная рецензия была рецензией критика-садиста. Видно было: его возбуждает производимое на меня впечатление. Ведь он мог просто вернуть мне рукопись безо всякой критики, на которую я и не претендовал. Но нет!!! Он решил насладиться!!!...
К сожалению, в его речи не было ничего такого существенного, за что могло бы зацепиться моё авторское внимание. Поэтому запомнился только общий смысл.
«Нет сюжета, разнотемье, ничего нового». (Это, кстати, напомнило мне обвинения совковых апологетов cоцреализма в адрес художников на обсуждении выставки в ДК им. Газа в 74 году). «Содержание интересно разве что для родных, близких и друзей автора. Надо признать: стиль необычайно лёгок и свободен. Такого он ещё не встречал. Чувствуется, что автор не рассчитывал на публикацию»...
(А на хрена же тогда я к тебе, мудильник, пришел??!! Эка жопа окололитературная!!!...)
Еврей Лурье отказал еврею Болмату в помощи! Даже отрывки не захотел тиснуть в журнале. На девятистах страницах эссеист не нашёл ничего достойного внимания российского читателя.
Разнося в пух и прах мой литопус, Лурье смотрел на меня, как когда-то в Смольном инструктор Обкома Вячеслав Ростов – с ненавистью и животной тревогой во взгляде. (Но о Ростове и письме к Горбачёву по поводу построения в СССР фашизма – в другой раз)...
Бедный журнал «НЕВА». Дышит на финансовый ладан. Не мудрено с таким-то придурошным зав. отделом прозы... А может всё проще?... Может Лурье – КаГеБешный глаз, приставленный наблюдать за беспокойным демократом Борисом Никольским?... May be, may bе...
Эта мысль возникла у меня после интервью, которое С.А. Лурье дал радиостанции «СВОБОДА» где-то в 2002-2003 году. В нём бывший выпускник филфака ЛГУ, (филфак – КГБешная вотчина, как еврей проник на её территорию?), признался, что с юных лет ненавидит две вещи: КГБ и Цензуру, а так же поведал, что давно хотел познакомиться с Цензурой, как говорится, изнутри (о КГБ при этом умолчал, видимо «изнутри» был с ним уже знаком). С этой целью и поступил работать зав. отделом прозы к Никольскому. Вот так, – запросто! Захотел и поступил...
«Что ты так боишься людей?» – часто ворчала мама...
Да, мама, боюсь. После лурьёвской садистской речи, комкая страницы, запихал я лихорадочно рукопись в «дипломат» и, не повернув головы, буркнув «До свиданья», вытек ужом в спасительную дверь.
Боюсь я людей, боюсь всяческих лурьёв, мама. И на всякий случай мщу им в 65 лет так же, как и в 11 – стервозностью своего творчества, в котором, однако, всегда тлеет присыпанный золой жизни уголёк надежды на лучшее будущее. Приветливая мина с кукишем в кармане – качество характера, которое несу и до сего дня. Пессимизм и сарказм, иногда саркастический оптимизм, как завуалированная форма пессимизма, короче – ОПТИПЕССИМ!!! Вот музыкальный строй моего искусства...
Но – ближе к Самуилу Лурье!
Лийка Самуила Лурье любит. Когда натыкается на его творчество, обязательно тычет в него меня, чтобы я тоже прочёл и насладился. Я начинаю читать, и где-то после нескольких страниц мне становится скучно. Так я ни разу и не дочитал до конца ни одного лурьёвского эссе. Скорее всего, я ничего не понимаю в литературном творчестве. Я практически не читаю художественную литературу, только историческую, и то — в которой отсутствует художественный вымысел, чем так грешит Радзинский. Поэтому я его и не люблю. Ключевский, Платонов, Похлёбкин, Пивоваров — этих ребят мне читать интересно.
С.А. Лурье родился 12 мая 1942 года в эвакуации в Свердловске. Его отец, Арон Наумович Лурье (1913-2003) выпускник Лен. Гос. Университета (филфак), литературовед, библиограф, участник войны, доктор филологических наук, в возрасте 28 лет зачал сына в августе 1941 года.
Мужики, а еврейские в особенности — коблы! Поэтому зачатьем ребёнка командует женщина. Мама Самуила Лурье — педагог, тоже окончила филфак ЛГУ, где, скорее всего, и познакомилась с Ароном. Видать сильно его любила, и вдобавок, судя по уровню сообразительности, русская, если решилась в августе 1941 года, в самый критический для СССР момент войны, обзавестись ребёнком.
Зачатие ребёнка в экстремальной ситуации — во время пожара, погрома, землятрясения баллов 8-9 по шкале Рихтера, кавалерийской атаки с шашкой наголо, в момент раскулачивания или насильственного кооперирования безмозглых кустарей, — в конечном итоге приводит к рождению не только олигофренов, но и талантливых дитятей. В этом лично я убедился на собственной шкуре: таланты, как известно, конкурентов в упор не видят. Поэтому Самуил Аронович, пользуясь служебным положением, и размазал меня по стенке с моими «гнилыми думами».
Я — нарцисс!!!! А нарциссы стараются в долгу не оставаться.
Вот, залез в 2012 году в Интернет, набрал «Самуил Лурье»,— ба-а-а!!! — какой перл! Самуилу 70 лет. ЮБИЛЕЙ!!! Андрей Арьев, соредактор журнала «ЗВЕЗДА», в котором я когда-то опубликовал воспоминания о выставке в ДК им. Газа, поздравляет: «Николай Николаевич Пунин сказал как-то своей жене, Анне Андреевне Ахматовой: «Не теряйте своего отчаяния». Вот эти загадочные слова необыкновенно ценила Анна Андреевна, и потом многим своим молодым друзьям говорила, что они не должны забывать своего отчаяния. И вот, когда я вижу Саню Лурье, я всегда вспоминаю эти слова. И более того, мне кажется, что единственный человек, который действительно за все сорок лет, которые я его знаю, не потерял своего отчаяния, это – Самуил Лурье».
Журнал «СНОБ» широко распахнул свои поздравительные глянцевые объятья, с восторгом делясь лурьёвскими откровениями, мол, Самуил Лурье «ненавидит цензуру и госбезопасность. Не любит театр, пафос и слово «эссе». Главная в жизни страсть — чтобы текст был хороший...»
Но это мы уже много раз слышали, а вот жалобы на проблемы в личной жизни — это впервые: «Сына моего на филфак всё-таки зачислили, он года два там провел – но, правда, предпочел закончить образование в Берне»...
Берн — не плохо, но... дорого.
И ещё: «До конца 80-х я печатался крайне редко, в тонких журнальчиках, от случая к случаю, а зарабатывал (я работал в журнале «Нева» и получал 105 рублей за то, что прочитывал в день примерно по 400 страниц машинописи), зарабатывал тем, что писал внутренние рецензии в журналах на рукописи «самотека», переписывал воспоминания старых партизан, адмиралов, генералов, редактировал – то есть тоже переписывал – книги живых классиков советской литературы... В качестве наёмника-«невидимки» переводил с немецкого; написал сколько-то дипломных работ и штук семь кандидатских диссертаций, некоторые из этих диссертаций были защищены в Ленинградском университете, некоторые – в других. Бессмысленный, безумно тяжелый заработок. Тяжелая и унизительная жизнь».
Б-же!!! Какой мудак!... Так бы мне и сказал, — мол, «дядя, ты гребёшь по 180 в месяц, а я харкаю кровью за 105. В твоих «Гнилых думах» можно накарябать отрывков на два, три журнальных номера. Отхватишь приличный куш! Но при условии — мне половина». Господи! Я бы согласился, не раздумывая, а всяких там «наёмников-невидимок» по боку...
В отличие от Черномырдина, Самуил Лурье афоризмами не блещет. Но есть один, которому он следует неукоснительно: «Народ — это общность человеческих особей, не умеющих сосуществовать в отсутствие начальства». Справедливость этой мысли он доказал на мне: свой опус «Гнилое и думы» я принёс в редакцию журнала «Нева», когда главред Никольский лежал в больнице. Зав отделом прозы Лурье остался без начальства. Вот мы и не смогли договориться...
21 июня 2013 г. С-Петербург.