В.Федин
ПАСТЫРЬ РУСИ ЗАЛЕССКОЙ
Роман в 5 частях
Часть 3.
ДУХОВНИК КНЯЗЯ МОСКОВСКОГО
"В лукавую душу не войдет премудрость
и не будет обитать в теле, порабощенном
греху."
Книга премудрости Соломона
НА КИРЖАЧЕ
Ровное пламя свечи освещало ворох берестяных листов на столе. Свечи Игумен вот уже много лет делал своими руками и хорошо своил это ремесло. Поначалу он отливал их из быстро застывающего топленого бараньего жира, они давали свет не в пример ярче лучины, однако сальные свечи сильно оплавлялись и быстро сгорали. Потом они с братом Мисаилом завели у Даулина большую пасеку с двумя старичками-пасечниками, и он стал катать свечи из воска. Пасека расширялась, и воска теперь хватало на свечи для всей обители.
Игумен перебирал накопившиеся записи. Прежде всего от выбрал и пересмотрел письма сестры Пелагеи. Вот это письмо он перечитывал чаще других. Сестра Пелагея прислала его лет десять назад. Она писала, что вскоре после отъезда Игумена из Ростова там опять взяли верх сторонники Москвы. Великий князь Константин Васильевич отъехал в Устюг. Его заменил молодой Андрей Федорович Андогский, сын старенького князя Федора Романовича. Сестра Пелагея писала, что самовольный молодой великий князь не удержался долго на своем столе. Владыка Алексий остался весьма недоволен им, и вскоре по его воле склонный к самостоятельности князь Андрей уступил великокняжеский стол князю Федору Андреевичу Шелешпанскому, полностью покорному воле Москвы.
Игумен горько усмехался при чтении письма. Он искренне сочувствовал умному и твердому князю Константину Васильевичу Борисоглебскому. Под его твердой и умелой рукой Ростов мог снова стать Великим. Но даже князь Константин не устоял перед кознями Москвы и волей митрополита. Он недоумевал, ибо искренне считал Алексия мудрым человеком, великим державным мужем. В Московской княжеской думе тоже сидели не слабые разумом бояре. И не в том беда, что они всеми правдами, а больше неправдами подминают одно княжество за другим под колено Москвы.
Могущество государства стоит на мудрости разума и твердости духа тех, кто окружает правителя. Пусть кто-то из ближних советников думает не так, как большинство, - разумные споры приводят к согласию и правильным делам. Почему же Алексий и думные московские бояре берут себе в союзники слабых духом и разумом? Выходит, для них слабый лизоблюд ближе и дороже сильного и стойкого соратника? Они устраняют всех, кто может идти против их воли и не хотят знать, что лизоблюд завтра предаст их, как сегодня он предал прежних сподвижников.
Игумен порадовался за князя Константина Васильевича. Еще при первой встрече в палате ростовского епископа он распознал в князе многое, что знал в себе. Недаром безмолвный поединок их взглядов не закончился ничьей победой. Теперь князь Константин сделал то, о чем он сам в душе своей мечтал всю жизнь и не сумел достичь. Князь ушел от всех усобиц и дрязг, от кровавых хитросплетений Москвы в новое, им самим основанное далекое княжество, куда рука Москвы вряд ли доберется при его жизни. Теперь он сам хозяин своих дел и своей жизни.
Игумен пожелал князю Константину Васильевичу многих милостей Господа, сложил письма сестры Пелагеи в особую стопку, перевязал их бечевкой и положил в сундук. Да пребудет в здравии и благополучии игуменья ростовской женской обители Рождества Пресвятой богородицы. Теперь надо разложить свои берестяные грамотки по годам. Он перебирал тонкие листы бересты с выдавленными метками кириллицы и былое вновь вставало перед его мысленным взором.
После возвращения из Нижнего Новгорода, где ему пришлось против своей воли расчистить княжеский стол для Дмитрия Константиновича Суздальского, он долго болел. К ране в плече добавилась горячка от сильной простуды. Брат Мисаил привел к нему Агафона Зуя из Мишулина, который среди мишулинских баб и мужиков слыл знахарем и ведуном. Говорили, будто Зуй знается с нечистым, иначе откуда бы он знал, какая сила таится в какой траве? К тому же его не тронули ни черный мор, ни моровая язва, от которых в Мишулине вымерла чуть не половина народу.
Зуй потрогал пылающий, мокрый от пота лоб Игумена, осмотрел его рану, пробурчал что-то и принялся за дело. В глиняной чашке он зажег щепотку серы, окурил больное плечо едким дымом, - будто и впрямь из преисподней, - смазал его пахучей густой мазью и обложил сушеными листьями. Все это время он не переставал бормотать себе под нос невнятные заклинания.
Когда Игумен стал выздоравливать, он пытался выведать у Зуя эти заклинания, но хмурый мужик упрямо молчал. В тот первый вечер он вскипятил на очаге в келье густой травяной отвар и поил им Игумена всю ночь с перерывами для потения. К утру горячка прошла, да и плечо болело меньше. Однако Зуй оставался в обители еще четыре дня. Он бепрестанно, день и ночь поил его горячим отваром, каждый день окуривал плечо серой, мазал вонючим снадобьем и обкладывал сушеными листьями, пока Игумен не встал окончательно на ноги. Потом Зуй исчез все так же молчком.
Игумен занялся делами обители и больше не хотел слышать о княжеских распрях и митрополичьих державных помыслах. Митрополит Алексий через своего гонца от себя и от князя Московского звал его на венчание Дмитрия Ивановича с Евдокией Дмитриевной Суздальской. Игумен не хотел видеть ни митрополита, ни князя Дмитрия Ивановича, ни его бояр. Он сослался на телесное недомогание от раны разбойничьей стрелой и отправил гонца назад ни с чем. Державное венчание совершал сам митрополит в Коломне, в канун Крещения Господня.
Вскоре после этого в обитель приехал суздальский думный боярин Степан Шараба и привез Игумену от великого князя Дмитрия Суздальского богатые дары для обители и два пуда серебряных ордынских дихремов. Игумен поначалу рассердился, чуть не прогнал боярина. Свои деяния в Нижнем Новгороде ради вокняжения там Дмитрия Суздальского он не мог вспоминать без душевной муки и скрежета зубовного. Однако он увидел радостно заблестевшие глаза брата Мисаила, переборол себя, встретил посланца с почетом, дары принял, отслужил литургию во процветание Суздальского великого княжества и проводил боярина Шарабу с честью.
После размышлений они с братом Мисаилом решили пустить серебро на крепкую стену вокруг обители. До сих пор обитель окружал частокол из березовых бревен, поставленный руками братьев во Христе. Частокол уже обветшал, подгнившие бревна перекосились в разные стороны. На суздальское серебро брат Мисаил нанял две сотни мужиков и баб из Даулина, Мишулина и Воронкова. За лето наемные работники засыпали непотребный гнилой частокол земляным валом вышиной в две сажени и шириной у основания в шесть саженей. Землю на вал брали с наружной стороны и выкопали глубокий и широкий ров.
Осенью Игумен получил послание от борисоглебского игумена Федора. Тот сообщал, что Господь даровал его обители долгожданную милость. Борисоглебская обитель получила щедрый дар князя Константина Васильевича Устюжского. Теперь борисоглебская братия наконец-то выбьется из беспросветной бедности. Брат Федор спрашивал совета, как надежнее использовать нежданное-негаданное богатство. В конце письма он написал, что дар князя Константина привез устюжский боярин Степан Юга, и рассказал, что Константин Васильевич, бывший великий князь Ростовский, недавно скончался в Великом Устюге и в духовной своей не забыл их обитель, заложенную при его попечительстве.
Боярин Степан Юга говорил брату Федору, будто князь Константин умер странно - сразу после пира с московскими послами. В народе же, сказывал боярин Степан, прямо винят в смерти князя московских послов, которые отравили князя Константина, ибо князь Устюжский отказался признать Москву и давать ей выход для Орды. Бывшие на пиру устюжские бояре уверяли, будто князь Константин пригрозил московским послам, что если Москва не остановится в своих притязаниях, то от выкупит у хана Азиза ярлык на великое княжение Владимирское.
Игумен в тот же день отслужил панихиду по новопреставленному рабу Божьему Константину, а ночью почти до утра молился о спасении его души. Из всех князей, которых он знал, князь Константин казался ему самым прямодушным и сильным духом. При нем начал снова подниматься Ростов, при нем Устюг за короткое время стал Великим Устюгом. Он не на словах, а на деле отказывался признать власть Москвы, и вот Москва избавилась от сильного и непримиримого соперника.
К зиме брат Мисаил закупил несколько обозов крепких дубовых бревен и нанял полсотни плотников. Плотники срубили на вершине земляного вала вокруг всей обители связанные друг с другом дубовые клети, сажень на сажень. Целых два года свежие срубы белели на черном валу, пока земля не улежалась и не закрепла. Потом мужики засыпали эти клети землей, а вернее, глиной. С наружной стороны клети тоже обсыпали глиной, а через год обложили дерном. Стена получилась несокрушимая, как у настоящей крепости. Ров с наружной стороны вала заметно углубился и расширился. Ко всем трем воротам через ров положили мосты из дубовых бревен. Вся работа заняла пять с половиной лет. Брат Мисаил вошел в раж и собирался заодно поверх клетей поставить дубовые заборала, но эту затею решили отложить на лучшие времена. Суздальского серебра на такое сооружение, конечно, не хватило, но к тому времени у обители появилось новое серебро и даже золото.
Через полгода после венчания князя Дмитрия Ивановича в обитель приехал неожиданный гость. В то утро Игумен отправил назад ни с чем очередного митрополичьего гонца. Владыка Алексий просил его съездить в Тверь для примирения великого князя Тверского Всеволода Александровича с его дядей, князем Василием Михайловичем Кашинским. Когда Игумен прочитал грамоту митрополита, его даже передернуло. Ни за какие блага он больше не станет выполнять такие просьбы и даже повеления. Он просил гонца сказать владыке, что Троицкий игумен все еще не исцелился от разбойничьей раны, что он глубоко скорбит, но никак не может отъехать из обители. После того он отправился на свою делянку и принялся полоть грядки с овощами от сорной травы.
Потом брат Мисаил рассказывал ему, что к воротам обители подъехал немалый отряд богато одетых всадников. Передовой держал в руке стяг князя Московского на высоком древке. Привратник брат Иоасаф при виде роскошных всадников в сверкающих доспехах и со стягом опешил, не спросил, кто они такие, и не оказал достойного приема. Главный из всадников в золоченых доспехах, не иначе боярин или даже князь, сказал ему, что хочет увидеть Троицкого игумена. Брат Иоасаф с великого перепугу не смог внятно говорить, лишь указал рукой и промямлил севшим голосом, мол, преподобный отец игумен трудится на своей делянке у Климовских ворот, отсюда не видать, но это недалеко.
Как раз в это лето наемные мужики и бабы начали насыпать вал, и вокруг старого частокола копошилось много народу с лопатами, корзинами и мешками с землей. Важный всадник послал одного дружинника найти Игумена и сказать о приезде князя. Дружинник тронул коня шагом и медленно поехал вокруг обители, разглядывая игумена среди работников. Князь с остальными дружинниками долго ждал у закрытых ворот. Наконец, посланец подъехал с другой стороны обители и сказал:
- Великий князь, не вели казнить. Я объехал вокруг всей обители, но преподобного игумена нигде не нашел. У Климовских ворот, с южной стороны, на грядке возится какой-то черноризец в бедном одеянии. Это, конечно, не Троицкий игумен, уж больно бедно одет. Ряса потрепана и в заплатах, чресла веревкой препоясаны, скуфейка штопана, сам в лаптях. Я даже не стал его спрашивать, поехал дальше. Игумена сей обители так и не видал.
Великий князь Дмитрий Иванович что-то стал спрашивать у привратника, однако бедняга Иоасаф от лицезрения столь высокой особы совсем потерял рассудок и лишь мычал. Великий князь засмеялся, велел дружинникам ждать у ворот, а сам направил коня к Климовским воротам.
Игумен хорошо помнил, как мимо него мелкой рысью проехал конный дружинник в доспехах, а спустя какое-то время из-за поворота отрады появился и направился к нему богато одетый всадник в золоченых доспехах на могучем кауром коне. Доспехи всадника и сбруя боевого коня сверкали на солнце и ослепили его. Всадник подъехал ближе, легко спрыгнул с коня, подошел к Игумену и склонился в поясном поклоне.
Когда он выпрямился, Игумен узнал князя Дмитрия Ивановича. Бывший его духовный сын возмужал, на верхней губе темнели тонкие усики, глаза смотрели на Игумена спокойно и твердо. Он заговорил звонким юношеским голосом:
- Святой отче, прости меня за тяжкие мои прегрешения пред тобой. Не по злу творил я их, но по отроческому недоумию. Прости.
И он опять поклонился в пояс. Игумен воткнул лопату в землю, отряхнул руки, выпачканные в земле, вытер их о потрепанную рабочую рясу и тоже отвесил князю поясной поклон. Потом он трижды перекрестил князя, помолчал. В душе он давно решил, что сам никогда не придет к Дмитрию Ивановичу, даже если тот его позовет. Однако князь сам приехал к нему. Выходит, не давала ему покоя совесть за злое отроческое озорство над своим духовным наставником. Теперешний поступок так не походил на нравы князей Московских, что Игумен расчувствовался и решил забыть старые обиды. Он снова поклонился князю:
- Один всемилостивый Господь может судить рабов Своих. Я же, грешный, прощаю тебя, великий князь Дмитрий Иванович.
Он положил лопату на плечо, князь взял коня в повод, и они пошли к воротам. По пути Дмитрий Иванович сказал:
- Исповедай меня, святой отче, отпусти мне грехи мои тяжкие.
- Исповедаю, сын мой, - коротко ответил Игумен.
- Я много наслышан о твоих святых подвигах во имя православной церкви, о твоих державных деяниях. Прошу тебя, святой отче, не оставь меня без твоего духовного пастырства.
- Не откажу, великий князь. Об одном прошу: не обременяй меня разбирательствами княжеских усобиц.
Дмитрий Иванович коротко и будто недовольно взглянул на Игумена, усмехнулся.
- А я как раз собирался просить тебя об этом. Ты умеешь улаживать споры там, где другие бессильны. Однако, раз ты просишь, - не буду. Но за митрополита Алексия не ручаюсь.
- Перед святителем я сам буду отвечать.
Игумен отложил бересту с короткой записью о приезде Дмитрия Ивановича. Он исповедал князя, отпустил ему грехи, привел его и дружинников в трапезную, где собралась трапезовать братия. Князь не чинился, отведал скромную пищу, запил кислым квасом. Дружинникам скудное угощение пришлось не по сердцу, но они глядели на князя и молча вкушали. Трапеза в обители – не утоление голода, но духовное приобщение к святому таинству. Игумен верил, что теперь покаявшийся Дмитрий Иванович станет следовать его наставлениям.
Князь отбыл из обители уже под вечер. Он попросил Игумена принять на святые дела его дар. Дружинники сняли с коней тяжелые сумы, передали их брату Мисаилу. Игумен благословил князя и воинов его, и они на рысях поскакали в сторону Москвы. А в сумах оказалось три пуда серебряных ордынских дихремов и больше пуда рубленых золотых пластин с чеканкой имени великого князя Московского, - нововведенных золотых рублей. Часть этих денег Игумен велел пустить на обновление храмовой утвари, а остальные – на укрепление стены вокруг обители.
С тех пор Дмитрий Иванович каждый год-два наезжал в обитель. Он исповедовался в грехах своих, рассказывал Игумену о своих помыслах и нелегких княжеских заботах. Но слово свое князь держал, он ни разу не просил Игумена помочь ему в раздорах с другими князьями. А раздоры не прекращались. После Нижнего Новгорода великий князь Дмитрий Суздальский стал верным союзником своего зятя и ни разу не испрашивал себе в Орде ярлык на великое княжение Владимирское. Но у Москвы вырос новый сильный и опасный соперник.
К этому времени в Твери умер великий князь Всеволод Александрович. На великое княжение Тверское посягали двое: брат умершего, Михаил Александрович, и его дядя, Василий Михайлович Кашинский. Победил Михаил, он взял в Орде ярлык на великое княжение Тверское и изгнал из Твери своего родного дядю. Василий Кашинский запросил помощи у Москвы и Орды. Из Орды он вернулся несолоно хлебавши, а в Москве его жалобе обрадовались.
Когда Михаил сел великим князем в Твери, московские бояре и митрополит Алексий призадумались. Михаил не простит Москве мучительной казни своего отца, Александра Михайловича и своего деда, Михаила Ярославича. Святого Михаила, великого князя Тверского, по клеветническим наветам Юрия Даниловича Московского хан Узбек велел забить в тяжелые дубовые колоды, так что он не мог ни пить, ни есть, не мог поднять ни руки, ни ноги. В таком виде его гоняли по степи на ханской ловитве. Потом приспешники Юрия Московского перед троном хана Узбека забили до смерти измученного и беспомощного князя, а стремянной князя Московского, Романец, взрезал ножом грудь еще живого Михаила, вырвал его трепещущее сердце и бросил ханским собакам.
Даже нечестивый хан Узбек устрашился жестокости князя Юрия Московского и отдал ярлык на великое княжение Владимирское не ему, но старшему сыну казненного Михаила, Дмитрию Грозные Очи. Тот поклялся отомстить убийце своего отца. Юрий Московский в страхе перед расплатой за свои злодеяния бежал во Псков. Однако Дмитрий Грозные Очи добился его выдачи, всенародно судил Юрия и казнил его ровно через четыре года после мучительной смерти своего отца, день в день. Хан Узбек за своеволие приказал казнить великого князя Дмитрия Грозные Очи. Однако ярлык на великое княжение Владимирское Узбек опять не отдал Москве. Великим князем Владимирским стал брат казненного, Александр Михайлович Тверской.
А князем Московским после Юрия стал его брат, Иван Данилович, по прозванию Калита, - за жадность свою. Он много лет выпрашивал в Орде великокняжеский ярлык, но хан Узбек не доверял Москве и каждый раз отдавал Владимирский ярлык Александру Михайловичу. Однако капля камень точит, а ночная кукушка дневную перекукует. Иван Московский не отходил от ханского трона и нашептывал хану в оба уха клевету на великого князя Александра Михайловича. Хан Узбек в конце концов поверил наушнику и отдал ему великокняжеский ярлык. Князь Александр Михайлович ради сохранения живота своего отъехал в Псков, и провел там почти десять лет.
Однако Иван Калита боялся сильного соперника и затаил зло на него. Когда опальный князь Александр Михайлович через много лет приехал в Сарай-Берке за ханским прощением, Иван Московский клеветой и лестью добился у хана Узбека смерти для него. Подручные Ивана Калиты на глазах хана «разъяли по суставам» великого князя Тверского и его сына Феодора. Теперь московские думные бояре и митрополит Алексий опасались, что возмужавший млпдший сын зверски убиенного Тверского князя Михаил Александрович начнет мстить Москве за отца и деда, потому решили поддержать Василия Кашинского.
Сейчас владыка Алексий послал увещевательную грамоту Михаилу Тверскому, а Дмитрий Иванович по приговору боярской думы повелел Михаилу прибыть в Москву на совет князей. Мало знакомый с московскими обычаями Михаил Александрович прибыл в Москву, но там его схватили и посадили в темницу. Неведомо с чьей помощью Михаил бежал и отправился к своему зятю Ольгерду, великому князю Русскому и Литовскому. Он понял, что Москва не успокоится, и что борьба с ней окажется долгой и жестокой.
Ольгерд и его брат Кейстут с сильным русско-литовским войском двинулись на Москву и вскоре осадили ее. Дмитрий Иванович и митрополит Алексий затворились за новыми каменными стенами. Стояли лютые морозы, Ольгерд не захотел губить свое войско и проливать русскую кровь и ушел от Москвы. Михаил Тверской отъехал в Сарай-Берке. Там Мамай снова после кровавых усобиц только что объединил свою Волжскую Орду с Золотой, в новой столице Сарай-Орде на Днепре он оставил старого хана Абдуллу, а в Сарае-Берке снова посадил великим ханом чингизида Мамант-Скитана. Мамант-Скитан выдал Михаилу ярлык на великое княжение Владимирское. Михаил отправился во Владимир садиться на великокняжеский престол.
Однако Москва подготовилась к такому повороту событий. Дмитрий Иванович расставил на всех границах сильные ратные заставы, и Михаил не смог добраться до стольного города. Он снова ушел к Ольгерду, а Дмитрий Иванович остался великим князем Владимирским. Он поставил в Тверь великим князем Василия Кашинского. Впервые Москва обошлась без помощи Орды и пошла против ее воли, ибо знала, что Орда ничем не могла пригрозить ей за непослушание. К тому времени Мамант-Скитана и Мамая в Сарае-Берке донимали недовольные чингизиды, а в Дикой Степи снова стали подниматься против Абдуллы степные и горные народы.
Некоторые вольные мурзы из Золотой Орды, дабы пополнить свою казну и собрать силы против Мамант-Скитана и всесильного Мамая, стали воевать Русь. Игумен подозревал, что этих вольных мурз натравливала на русские княжества Москва. Дмитрия Ивановича и его думных бояр беспокоила сильно окрепшая непокорная Рязань. Заодно Дмитрий Константинович Суздальский примирился с братом, Борисом Городецким, и тоже начал своевольничать, перестал платить Москве выход. Москва всеми силами старалась ослабить своих соперников и прибегла к обычному средству – набегу Орды. Однако русские княжества отразили эти набеги. Олег Рязанский разбил войско мурзы Тагая, к которому присоединилась Мордва. Дмитрий Суздальский и Борис Городецкий разбили у Нижнего Новгорода войско мурзы Булат-Темира.
Пока Суздаль, Нижний Новгород, Городец и Рязань проливали кровь, Москва избежала битв. Пограничные с Ордой русские княжества защищали свои земли и волей-неволей обеспечивали Москве мирную жизнь. В Москве шло великое каменное строение. Каменные башни с невиданной быстротой встали над Фроловскими, Никольскими, Константиновскими воротами. В кремле у Фроловских ворот искусные каменщики воздвигли Архангельский собор, церковь святого Михаила. За Рязанской заставой на берегу Москвы-реки в пяти поприщах от кремля покровительством Дмитрия Ивановича строители заканчивали каменную Симоновскую обитель.
Заложил эту обитель Игумен по настоятельной просьбе митрополита Алексия. Ради такого святого дела он нарушил свое обещание и откликнулся на просьбу владыки. Освятил Симоновскую обитель он в честь Рождества Пресвятой Богородицы. В те дни пребывания в Москве Игумен услышал о великом злодеянии Дмитрия Ивановича. В ближней к Москве-реке каменной башне строители устроили тайный прокоп - колодец, дабы при осадном сидении москвичи не испытывали недостатка в воде. Башню эту назали Тайницкой. Ради сохранения сей тайны Дмитрий Иванович повелел без шума предать смерти всех строителей башни. Доверенные дружинники князя вывели в лес за Москву-реку без малого две сотни искусных работников и там иссекли их мечами до единого. Когда Игумен узнал об этом, он отказался видеться с Дмитрием Ивановичем и в тот же день ушел из Москвы.
В обители его удивил брат Амвросий. Он показал Игумену небольшую икону размером пол-аршина на пол-аршина. На иконе живописец изобразил Святую Троицу, однако не в каноническом виде. В центре иконы восседал на облаке Бог-отец, у ног его сидел Бог-сын, а над головой Бога-отца парил белый голубь – Дух Святой. Игумен спросил, где брат достал ее. Брат Амвросий улыбнулся со смущением и сказал:
- Не гневайся, святой отец, эту икону написал мой помощник, молодой златокузнец, послушник Прошка Самыга. Я давно видал его тягу к живописи, не препятствовал, а когда он попросил дозволения написать Святую Троицу, я позволил. Мыслю я, не сильно мы с Прошкой согрешили, а? Икона больно хороша, освятить бы ее, святой отец, а то в обители ни одной Троицы нет.
- Нагрешил послушник Прошка, - покачал головой Игумен. - Освятить икону не могу, ибо Прошка нарушил каноны. Изображать Бога-отца на иконах не дозволено. Недостойны грешные люди лицезреть Господа, а кто увидит лик его, тот умрет неблагой смертью. И другой грех вижу тут. В православной иконописи Никейским собором установлен канон золотого сечения, высота иконы и ее ширина должны соотноситься как 8 к 5, а Прошка написал икону с равными сторонами. Это беда небольшая, гораздо хуже другое. Бог-отец и Бог-сын у Прошки вышли земными людьми, что есть явная ересь. Бог-отец мне даже вроде знаком, где-то видал я такого мужа.
Брат Амвросий вгляделся и ахнул:
- А и впрямь! Как же я не доглядел! Это же Прошка тебя выписал, святой отец! Я тоже ведь удивлялся, - уж больно знакомым показался мне Бог-отец. Ах он, стервец!
- Не ругай его, брат, - улыбнулся Игумен. – Не со зла он то сделал, а от любви и неведения. Икону ты оставь, я сам сожгу ее, а Прошка пусть напишет настоящую, по золотому сечению, и с Божеством, а не с земными человеками. Выйдет хорошо – освящу и повесим в Троицком храме. Тогда Прошку твоего постригу в иноки до срока.
Вскоре в Троицком храме появилась первая икона Пресвятой Троицы, и новопосвященный молодой инок Серафим стал первым в обители иконописцем.
А в Залесской Руси продолжалась распря. Михаил Тверской получил от своего зятя Ольгерда войско и пришел к Твери, где сидел Василий Кашинский. Он взял Тверь без крови, тверитяне сами отворили ему ворота. Василий Кашинский бежал в Кашин и затворился в нем. Михаил осадил Кашин и взял Ржев. Москва не могла допустить усиления своего давнего противника. Тверской епископ Феодор по слову митрополита Алексия под угрозой анафемы примирил племянника и дядю. Он передал Михаилу Александровичу повеление владыки прибыть в Москву на третейский суд. Михаил поверил митрополиту, отпустил войско в Литву, а сам снова поехал в Москву.
По своей вере в людей он во второй раз сделал одну и ту же промашку. В Москве Дмитрий Иванович с одобрения митрополита Алексия повелел взять Михаила под стражу. Однако теперь положение изменилось не в пользу Москвы. Знатному пленнику тут же подоспела подмога с двух сторон. Ольгерд ради спасения своего шурина во главе войска смоленских, минских и трубчевских ратников подошел к Москве и встал у ее каменных стен. Ольгерд не раз брал в осаду каменные немецкие города и знал, что делать. На приступ он не пошел, губить свое войско у каменных стен и крепких башен он не стал, но подвоз пропитания в Москву прекратился.
И в Сарае-Берке хан Мамант-Скитан и его первый мурза Мамай тоже сильно осерчали на своеволие Москвы. В Москву спешно прибыли послы из Орды, Ольгерд пропустил их беспрепятственно. Ханские послы потребовали встречи с Дмитрием Ивановичем и говорили с ним сурово. Михаил Тверской по ярлыку великого хана Мамант-Скитана остается великим князем Владимирским, и князь Московский должен признать его своим старшим братом. Московские думные бояре тянули переговоры с послами Орды, они ждали на помощь Дмитрия Суздальского, но тот не пришел. Князь Суздальский после разгрома Мордвы уверовал в свою ратную силу, он повел войско на булгар, да там и застрял. Пришлось Москве смириться, освободить Михаила Тверского, признать его великим князем Владимирским, полностью выплатить ему дань для Орды за несколько лет, да еще уплатить огромные отступные за обиду и поношение.
Игумен перебирал берестяные листочки со своими записями и качал головой. Он сам оказался еще более доверчивым, чем Михаил Тверской. После бескровной победы Михаила Александровича к нему в Троицкую обитель снова приехал на исповедь Дмитрий Иванович. Он покаялся в грехах и заверил своего духовника, что отныне не станет звать Орду на русскую землю, но будет улаживать споры с другими княжествами миром. Игумен отпустил князю малые грехи, но грех убиения двух сотен русских людей, строителей Тайницкой башни не стал прощать. Пусть Дмитрий Иванович просит о том митрополита Алексия, столь великий грех может отпустить лишь сам предстоятель русской православной церкви. Он повелел князю поклясться перед образом Пресвятой Троицы, что тот больше не станет проливать кровь безвинных русских людей. Дмитрий Иванович встал на колени перед иконой и поклялся.
После того Игумен благословил духовного сына на славные подвиги ради укрепления Русской державы. Однако Дмитрий Иванович не остался бы князем Московским, если бы сдержал свои благие обещания. Кровь варяжских князей, кровь Юрия и Ивана Даниловичей пересилила в нем добрые намерения. Москва некоторое время сидела тихо. Она не смирилась, но лишь выжидала удобный случай. Такой случай не подворачивался больше года. Но вот в Кашине умер князь Василий Михайлович, дядя Михаила Тверского. Москва воспряла духом, она ожидала новой распри в Тверском княжестве и стала собирать с бывших своих союзников рать для похода на Тверь. Однако времена изменились. Михаил Тверской теперь стал полновластным правителем великого княжества Владимирского. Уже больше года он сидел во Владимире, и за все это время по его повелению ни одно русское княжество не возило в Орду ханского выкупа. Сборы для великого князя Владимирского тоже заметно уменьшились по сравнению с тем, что собирала Москва, которая обдирала с каждого княжества по семь шкур.
Когда по Залесской Руси поскакали московские гонцы с повелением Дмитрия Ивановича собирать рать на Тверь, все великие князья дружно встали на сторону Михаила Тверского. Сам Михаил Александрович собрал совет князей, на который приехали все русские великие и удельные князья, кроме московских. Приехали на съезд русские князья из Смоленска, Витебска, Трубчевска, Минска, Полоцка, Новгорода Северского, хотя эти княжества входили в состав Русско-Литовского княжества Ольгерда Гедиминовича. Русь, наконец, стала объединяться, и делала это по доброй воле, а не кровавыми битвами.
Съезд русских князей без долгих споров присудил собрать рать и двинуть ее на раздорную Москву, снова затеявшую распрю. Во главе войска поставили воеводой князя Дмитрия Любаровича Волынского, внука Гедимина. В скором времени объединенное русское войско пошло на Москву, в которой все русские князья видели источник распрей и раздоров. Москва спешно двинула навстречу свою рать. Враги встретились у Торстны, и москвичи потерпели сокрушительное поражение. Московские воеводы не умели воевать без поддержки конницы ордынцев, а ратники отвыкли держать в руках оружие. При первом же натиске московское войско разбежалось. А объединенное русское войско осадило Москву, где в большом страхе затворился Дмитрий Иванович с остатками своей дружины.
Осадное сидение тянулось до снега. Воевода Дмитрий Волынский не спешил с приступом, он знал, что запасов в Москве немного, и москвичи долго не вытерпят лишений. Так оно и вышло. Дмитрий Иванович и его думные бояре выслали к осаждавшим послов, которые запросили мира. Дмитрий Иванович подписал докончальную грамоту, в которой снова признал себя младшим братом Михаила Александровича, великого князя Владимирского. После этого Дмитрий Волынский снял осаду, и его войско разошлось по своим княжествам.
Игумен все это время не отлучался из обители. Он усиленно молился, своими руками совершал службы, много беседовал с молодыми иноками и послушниками. По-прежнему он обеспечивал себе пропитание трудом рук своих. Спал он немного, и долгие часы проводил в труде и тихой молитве. Хотя теперь казна обители не терпела никакого ущерба, но лишь пополнялась, Игумен старался уменьшить расходы, а заодно показывал пример братии. Он сам шил одеяние для всей обители, лил восковые свечи, плел лапти, рубил дрова. Охотно работал он в поварне, где молол зерно на муку, месил пресное тесто и пек в печи просфоры. У него получалась добрая опара на закваске, и его ржаные хлебы братья хвалили.
Теперь ему удалось выполнить давнюю мечту. Он основал в обители училище для деревенских и посадских ребятишек и сам учил доверчивых малолеток грамоте по священному Писанию. Его огорчало лишь то, что семьи неохотно отпускали своих детей в училище, да и то лишь мальчишек.
- На что нам грамота, преподобный? - ворчали родители. – Научишь ты ребятенка читать-писать, а зачем оно ему? Всю жизнь ему гнуть спину в труде нескончаемом, а на это грамота не надобна. Девкам же и вовсе она ни к чему. Пусть рукодельничают, плетут кружева, стряпают, помогают мамкам своим. Потом выйдут замуж в чужую семью, там и вовсе никакого продыха не увидят.
Охотнее всего Игумен теперь входил в строительные работы. Денег в казне хватало, - тут и дары боярские да княжеские, тут и прибыль от ремесленных и рыбацких артелей, от торгов. Когда на земляном валу встали срубы-клети, он задумал поставить по новому все строения в обители. Они с братом Мисаилом долго судили-рядили, прикидывали и так, и этак. Оба жалели сносить старые, привычные постройки. Наконец, они решили все кельи и хозяйственные службы срубить заново и расположить их сплошным кольцом у внутреннего подножья вала. Игумен из старых летописей знал, что русские люди издревле, многие тысячи лет строили так свои города. Это укрепит вал, утеплит строения и, самое главное, тогда весь двор обители освободится для новых храмов.
Они опять закупили множество бревен, на этот раз хвойных, и подрядили большую артель плотников. Те за одно лето срубили внутри кольцевого вала новенькие кельи на каждого брата, поварню, трапезную, амбары для зерна и прочих съестных припасов, просторную конюшню, коровник и овчарню с огромными сеновалами над ними. На самом светлом месте поставили большую келью для училища, а по обе стороны от нее – помещения для занятий ремеслом.
Прошел еще один спокойный для Залесской Руси год. Игумен по благословению митрополита Алексия заложил и освятил две новые обители в окрестностях Москвы. В душе он благословлял Михаила Тверского, который сумел миром пресечь княжеские распри, и молился за Дмитрия Ивановича. Тот, казалось ему, пересилил в себе потомственное неистовое властолюбие и продолжал ставить каменную Москву.
Молодой Московский князь еще раз приезжал в Троицкую обитель на исповедь. Он покаялся в грехах и рассказал Игумену, что отвратил свои взоры от Золотой Орды. Мурзы-чингизиды снова затеяли смуту в Сарай-Берке, они убили Мамант-Скитана, и неукротимому Мамаю пришлось опять уйти в обильные кормом степи у Волги, Дона и Днепра, где Сарай-Орде все еще сидел ханом Абдулла. В Сарае-Берке мурзы-чингизиды резали, душили, травили друг друга у подножия великоханского престола.
- Надумал я с боярами моими, - говорил князь, - искать союза с ханом Абдуллой и его первым мурзой Мамаем.
- Зачем православному князю союз с басурманами? – строго спросил Игумен.
- Надо, святой отче. Иноземные товары идут в Москву из Крыма, из Сурожа и Кафы, по владениям старого хана Абдуллы. С ханом можно договориться, но он озабочен лишь ловитвами, в державных же делах не сведущ. А вот его первый мурза Мамай взял у фрязей откуп на все торговые пути к Москве. Он в сговоре с Олегом Рязанским, берет с купцов большие пошлины, платит Рязани за броды, и товары из Сурожа и Кафы теперь вздорожали чуть не вдвое. Москве нужен свободный торговый путь и броды на Оке. Семьдесят лет назад мой прадед, святой Даниил Александрович отбил у Рязани Коломну, но там нет брода, лишь паромный перевоз. С такими ценами мне никакого золота не хватит. Потому я должен договориться с лихоимцем Мамаем.
Игумен чувствовал душой, что в словах Дмитрия Ивановича таится какая-то каверза, и не стал благословлять его на союз с Мамаем. Дмитрий Иванович даже не огорчился. Он оставил в обители новые богатые дары и мирно отъехал в Москву. Игумен спокойно продолжал заниматься своими делами и радовался миру на русской земле.
Однако благополучие продолжалось недолго. Москва все-таки дождалась своего часа. На западе немцы, рыцари Ливонского ордена, по булле папы Иннокентия начали новый крестовый поход на православные княжества. Они нанесли тяжкое поражение русско-литовскому войску храброго и опытного воителя князя Кейстута Гедиминовича, взяли приступом Изборск и осадили Псков, где сидел старший сын Ольгерда, молодой князь Андрей. Все подвластные Ольгерду русские княжества спешно послали свои рати против ливонцев под Псков и Изборск, там завязались изнурительные для обеих сторон битвы.
Младший брат Ольгерда, опытный воитель Корьяла Гедиминович Боброк, князь Волынский, тоже двинул свое войско на помощь Ольгерду и Кейстуту. Этим тут же воспользовался злокозненный Казимир Польский, и его кованая рать с крестами на плащах захватила Волынь. Над православными западными русскими княжествами нависла серьезная опасность. Михаил Тверской не мог оставить в беде своего зятя и союзника Ольгерда. Он собрал со всех Залесских княжеств большую рать и отправил ее к Пскову и Изборску под началом воеводы Дмитрия Любаровича. Сам же Михаил, успокоенным долгим миром в Залесской Руси, остался в беззащитной Твери.
Вот тут Москва воспряла, сбросила личину показного смирения. Дмитрий Иванович собрал рать со своих удельных княжеств, за богатые дары испросил у Мамая большой ордынский отряд и двинул войско под началом двоюродного брата своего и соправителя, князя Владимира Андреевича Серпуховского, на Тверь. Ордынцы взяли приступом, разграбили и сожгли города Зубцов и Микулин. Михаил поздно понял свою ошибку. Он не стал подвергать свое княжество разорению, не стал лить русскую кровь в усобице, а спешно отъехал из Твери к Изборску, где стояло русское войско. Дмитрий Иванович посадил в Твери своего наместника, торжественно въехал во Владимир и сел на великокняжеский престол.
А объединенное войско Ольгерда продолжало войну с ливонскими рыцарями. К весне 6878 года от миростояния или 1370 года от Рождества Христова по латинскому исчислению князь Корьяла Гедиминович Боброк-Волынский отогнал немцев от Пскова, князь Кейстут приступом взял Изборск. Ливонцы без чести и с большим уроном ушли в свою землю. Ольгерд же спешно направился с войском к Москве и осадил Волок Ламский. Осада продолжалась три дня. В смелой, но бесполезной вылазке погиб волоколамский воевода Василий Березуйский. Волоколамцы запросили мира и пропустили Ольгерда к Москве.
Войско Ольгерда из смоленских, волынских, холмских, новгород-северских, псковских и брянских ратников появилось под стенами Москвы. Дмитрий Иванович заперся в кремле, а Владимир Андреевич Серпуховской с московской ратью и ордынским отрядом в нерешительности стоял в Перемышле. Ордынцы по своему басурманскому обычаю грабили и жгли окрестные села и городки, а когда стаял снег и подсохли дороги, ушли в степь с большим русским полоном.
Игумен с тяжелым вздохом отложил берестяные листы с записями о том времени. Он поднялся, разогнул уставшую спину и опустился на колени перед старым, потемневшим от времени и дыма образом Богородицы, который давным-давно подарил ему блаженной памяти отец Варсонофий. Он помолился о спасении русской земли и о мире для всех русских людей. После молитвы он с просветленной душой снова уселся за стол и оглядел свою новую келью.
Новая келья и просторнее, и теплее, в ней стоит белая печь, нет копоти и дыма, через слюдяные оконца проходит солнечный свет, ночью вместо чадной и тусклой лучины ее освещает восковая свеча, а все тут не по душе Игумену. Он понимал: причина его недовольства в том, что эта келья поставлена не его руками.
Как раз в год прихода Ольгерда под Москву среди новых молодых Троицких братьев во Христе начались раздоры. За долгие годы после первого хождения в Ростов Игумен по велению митрополита Алексия основал больше десятка обителей в залесских княжествах. И в каждую обитель он приводил на игуменство одного из своих старых братьев, проверенных в тягостях и невзгодах. Вместо них он принимал новых послушников, в срок постригал их в иноки. Братия в обители не только не сокращалась в числе, но постепенно увеличивалась. Однако он уже не мог учить каждого нового брата, как прежних, ибо сам почти треть времени в году отсутстсвовал в обители. И вот среди братии начались роптания и смута.
Все началось с того, что в обители вдруг иссяк родник с чистой, сладкой водой для питья. Этот родник он нашел в первый день своего прихода сюда, в лесную дебрь, возле него он поставил свою келью. Когда к нему нежданно-негаданно пришли двенадцать братьев, он выкопал вокруг родника круглую яму воронкой, глубиной в три четверти аршина и шириной в два аршина, обложил стенки и дно ямы камнями на песке с небольшой добавкой глины. Когда яма наполнилась, он целую неделю вычерпывал мутную воду, пока не сошла вся муть. С тех пор братья долгие годы черпали ведрами чистую и сладкую питьевую воду.
И вот родник иссяк. Игумен сам почувствовал, будто потерял что-то дорогое. Братья же возроптали, ибо речная вода не шла ни в какое сравнение с родниковой. Они стали упрекать в своем ущербе Игумена и брата Мисаила. Они, де, нагнали к обители на возведение вала множество работников, которые перекопали всю землю вокруг, заколачивали сваи и тем возмутили земные недра. Работники эти шумели, галдели, говорили непотребные слова, и Бог отказал обители в своих милостях. Вот родник и перестал давать воду.
Игумен оставил все свои дела и три дня ходил вокруг иссякшего родника, чтобы понять, куда девалась вода. Наконец, он увидел на речном обрыве место, где глина сочилась влагой. Выходит, родник не иссяк, просто вода нашла под землей новый путь к реке. Он разобрал камни над старым родником, углубил яму, и душа его возликовала. На глубине всего в полтора аршина из земли снова забурлила, закипела струйка ключевой воды. Он вознес горячую молитву Господу и долго сидел над ожившим родником. Вода постепенно заполнила яму, перелилась через край и маленьким ручейком потекла по пологому склону к реке, - по старому своему руслу.
Он понял, что по неведению сам оказался виной беды. Напрасно он четверть века назад обкладывал камнями стенки и дно ямы над родником. Старый путь воды из-за этого за долгие годы заилился, заплыл глиной, и вода пошла новым подземным руслом. Игумен ничего не стал никому говорить, ибо не зря сказано: поспешишь, - народ насмешишь. На другой день после утрени он взял с собой брата Мисаила и пошел с ним к роднику. Там они с радостью увидели, что новую глубокую яму заполняет до краев чистая, холодная и сладкая вода. Брат Мисаил увидал свежевскопанную землю, углубленную яму и все понял. Он перекрестился и склонился перед Игуменом в пояс.
- Господь дарует тебе многие милости, святой отец.
Братья во Христе при известии о возрожденном источнике помчались к роднику, а там возликовали и попадали на колени. Одни принялись молиться, другие кричали о чуде, третьи окружили Игумена и целовали края его рясы. Он с трудом успокоил возбужденных сверх предела братьев, но разуверить их в чуде ему не удалось. Не ликовал и восторгался лишь один человек. Он и стал причиной нового, еще большего раздора в обители.
Год назад явился в обитель из Москвы богоявленский архимандрит Стефан и привел с собой сына своего. Невзирая на высокий сан, Стефан просил Игумена как о милости принять его в Троицкую обитель простым чернецом. Дескать, устала душа его от московской мирской суеты сует, и желает он тихо-мирно служить Господу. Он много наслышан о святых подвигах Игумена и считает высокой честью для себя стать его учеником. А сына своего Стефан умолял принять послушником.
Около года Стефан ревностно исполнял иноческий залог, а сын его показал себя старательным послушником. Он отличался рвением в службе и усердием в работах, смотрел в глаза Игумену с преданностью, трепетно внимал каждому его слову и бросался выполнять любое послушание. Игумен сократил ему послушнический срок, постриг юного послушника в иноки именем Феодор, но к себе не приблизил. Он подозревал в чернеце-архимандрите и в молодом иноке опасное для служителя Божьего честолюбие и ждал беды.
Его опасения сбылись. Именно Стефан возмутил братию, когда иссяк родник у обители. После возрождения источника Стефан еще сильнее стал проявлять неприязнь к Игумену. Он вдруг вспомнил о своем архиерейском сане и снова стал смущать братию. Мол, он, Стефан, рукоположен самим митрополитом в сан архимандрита, и не к лицу ему сидеть чернецом у теперешнего Троицкого игумена, всего-то пресвитера. К тому же этот пресвитер впал в непомерную гордыню, возомнил себя святым чудотворцем и разжигает в черном народе греховное суеверие. По всему тому надлежит низложить пресвитера с места игумена, и поставить пастырем Троицкой обители его, архимандрита Стефана.
И вот однажды во время службы в Троицком храме Стрефан подошел к Игумену и заговорил громко и дерзостно.
- Кто здесь превыше по сану? Не я ли рукоположен предстоятелем русской православной церкви в высокий сан? Уходи, пресвитер, с места игумена, уступи по праву место более достойному!
К несчастью, из старой, надежной и многократно испытанной братии в обители к тому времени остались лишь братья Мисаил и Амвросий. Оба они как раз ушли по делам своим в посад, и никто не смог поднять голос в защиту Игумена. А молодой брат Феодор, хотя принял иноческий залог отречься от всего мирского, даже от родителей своих, принял сторону отца и тоже стал смущать братию. Неопытная и неисушенная братия зашумела. Игумен не стал спорить в храме Божьем, он довел службу до конца, а после долго молился в своей келье и принял твердое решение.
Он, как духовный пастырь, может наложить на архимандрита Стефана любую, самую тяжкую, епитимью. Он даже вправе изгнать его из обители. Но он знал, что дело не в злокозненном Стефане. В нем он увидел то, что всегда возмущало его душу: неискоренимое и неостановимое московское властолюбие. Архимандрит много лет провел в Москве и впитал в себя все худшее, что мог там найти. Игумен понял, что его спокойная жизнь в Троицкой обители закончилась. Властолюбивый Стефан пожалуется владыке. Митрополит и так долго мирился с его своеволием и больше не захочет терпеть самостоятельность Троицкого игумена, его уклонение от интересов Москвы. Ему снова предстоит выполнять волю святейшего Алексия и Москвы, делать то, что противно его душе и сердцу.
Он не захотел больше омрачать душу свою мирскими дрязгами и в ту же ночь ушел из обители, никому не сказавшись. Он шагал в темноте по знакомой дороге с тяжелой котомкой на спине и бормотал себе в усы, дабы решимость его не остыла. Мало мне княжеских раздоров и кровавых усобиц, так еще и в своей родной обители не стало покоя. Разбирайтесь, братья во Христе, сами меж собой, кто прав, кто виноват. А уж иерархи и князья подавно без меня обойдутся. С меня хватит, сыт по горло.
Он ушел на Киржач к своему давнему знакомому Стефану Махрищенскому, ныне архимандриту. За тридцать верст от Махрищенской обители, на реке Киржаче Игумен с братом Романом по благословению преподобного Стефана основал обитель Благовещения Пресвятой Богородицы. Своими руками срубили они две малые кельи и церковку, благо, Господь сохранил ему достаточно сил, да и брата Романа здоровьем и сноровкой не обидел. Игумен намеревался затвориться в своей келье на вечное молчание и закончить земные дни в усердных молениях и строгом посту.
Однако тихого спокойствия он не обрел. Вокруг кипела бурная жизнь, и отсидеться в забытом Богом уголке никакому человеку не дано. Волей-неволей Игумен уже ступил на путь державных свершений, а бывалые люди говорят: коготок увяз, всей птичке пропасть. Коготок же у него увяз давно и сильно, когда он выполнил первое поручение митрополита Алексия и помирил меж собой ростовских князей. После Ростова Алексий пятнадцать лет не оставлял его в покое ни на один год и теперь не мог позволить столь усердному и бескорыстному помощнику совсем отойти от державных дел.
В тихую обитель Благовещения на Киржаче явились два архимандрита из Москвы, преподобные Герасий и Павел, те самые, которых владыка Алексий посылал прежде него в Нижний Новгород. Они принесли Игумену грамоту митрополита с его подписью и печатью, в которой Алексий сурово увещевал его, укорял в гордыне и настоятельно требовал не уклоняться от святого долга, но вернуться в Троицкую обитель, а прежде явиться в Москву пред очи святейшего митрополита.
Игумен возмутился душой и решительно отказался исполнить волю владыки. Он заявил архимандритам, что усердное уединенное служение Господу – гораздо более важная обязанность священнослужителя, чем высунув язык бегать по городам и весям ради усмирения мирских склок. В ответ на столь дерзостные слова архимандриты переглянулись, и преподобный Герасий вручил ему вторую грамоту митрополита. В той грамоте Алексий предписывал преподобному Стефану Махрищенскому отправить возроптавшего Троицкого игумена в Москву. В противном случае, писал владыка, преподобный Стефан будет низложен и сослан чернецом в Кириллову обитель на Белом озере.
Игумен тогда в который раз понял ничтожество свое перед сильными мира сего. Будь ты хоть трижды святой, а велят властьимущие идти против души своей и сердца своего – пойдешь, раб Божий, нигде не укроешься от их воли. Вот и святитель Алексий нашел, чем его взять. Знал владыка: не может Игумен допустить, чтобы из-за него преподобный Стефан подвергся столь суровому наказанию. Кроме того, душу Игумена давно смущало и другое. В Троицкой обители он оставил среди дрязг и раздоров двух последних своих старых братьев во Христе: верного помощника, неутомимого труженика брата Мисаила, и великого искусника в резьбе, тонком литье и златокузнечном ремесле, брата Амвросия. Вроде бы предал он их, бросил среди возроптавших новых иноков, а сам бежал. Ему ничего не оставалось, как подчиниться повелению Алексия. Вместе с архимандритами Герасийом и Павлом он на их упряжке отправился в Москву.
Он готовился к суровой отповеди, ибо владыка отличался крутым нравом, своеволия не терпел, под горячую руку карал без разбору и правых, и виноватых. Однако Алексий встретил его спокойно. Он посетовал, что в столь трудное для русской земли время Игумен отошел от державных дел и уединился в отдаленной обители. Потом митрополит поведал Игумену о последних событиях в Залесской Руси, которую теперь называл Великой Русью.
Пока Игумен пребывал на Киржаче, Михаил Тверской получил в Сарае-Берке у очередного великого хана Золотой Орды Султана новый ярлык на великое княжение Владимирское. В залог будущего ханского выхода Михаил оставил у Султана своего сына Ивана. Москва приняла свои меры. Московское боярское посольство отправилось в Волжскую Орду к хану Абдулле. Однако старый хан Абдулла к тому времени умер, послам с большой оглядкой шепнули, что Мамай убил ненужного ему старого хана и посадил на ханский престол в Сарай-Орде его малолетнего сына, Мухаммед-Булака. Новый хан по детскому неразумию державными делами не занимался и Волжской Ордой правил Мамай.
Всемогущий первый мурза в обмен на обильные дары выдал московским послам от имени хана Мухаммед-Булака ярлык на великое княжение Владимирское для Дмитрия Ивановича и обещал ратную помощь против Михаила Тверского, если тот дерзнет ослушаться. Обрадованные послы поспешили в Москву. Но Дмитрий Иванович не успел сесть на владимирский престол. Хан Золотой Орды Султан осерчал на Москву за то, что она приняла ярлык от Мухаммед-Булака, и потребовал приезда Дмитрия Ивановича в Сарай-Берке. Хитроумная Москва опять оказалась между двух огней.
Тем временем Михаил Тверской сел на владимирский престол. Поскольку Москва отказалась его признать, Михаил опять призвал на помощь своего зятя Ольгерда, и тот взял московские города Мологу, Углич, Бежецк и личный удел Московского князя - Кострому. Московские бояре почесали затылки, поскребли по сусекам, помели по амбарам и решили, что надо ехать в Золотую Орду. Дмитрий Иванович с ближними боярами приехал в Сарай-Берке и осыпал хана Султана богатыми дарами. Хан остался доволен подношением, сменил гнев на милость, однако великокняжеского ярлыка Дмитрию Ивановичу не дал. Мол, в моем Русском улусе уже есть один великий князь Владимирский, и другого мне не надобно. Зато он в обмен на изобильные дары выдал московскому посольству князя Ивана, сына Михаила Тверского. Это обрадовало москвичей куда больше, чем ярлык. Теперь Михаил Тверской у них в руках.
Хан Султан оказал москвичам еще одну великую милость. Москву давно беспокоило усиление Рязани. Олег Рязанский держал все броды на Оке и брал пошлину с сурожских и кафских купцов за иноземные товары, которые те везли на Русь. Москва нуждалась в своих бродах, но для того ей требовалось расколоть Рязанское княжество. Московские бояре питали надежду на удельного князя Владимира Пронского, который не прочь сам сесть на великокняжеский стол в Рязани. И вот хан Султан на просьбу Дмитрия Ивановича пообещал выдать великокняжеский ярлык на Рязань Владимиру Пронскому.
Однако даже с такими обещаниями хана дела у Москвы не наладились. Михаил Тверской проявил твердость. Он предложил Москве за сына 10 тысяч ордынских дихремов, но отдавать владимирский престол отказался. Митрополит Алексий во гневе предал непокорного князя Михаила анафеме. В ответ Тверской князь послал жалобу на митрополита всея Руси патриарху Филофею в Констнтинополь. Неладно получилось и с Рязанью. Владимир Пронский желал сесть в Рязани, однако открыто спорить с сильным Олегом Ивановичем не решался.
Пока неуступчивый князь Тверской размышлял, что ему делать с сыном и с митрополитовым проклятием, пока Владимир Пронский колебался, в Москву к митрополиту Алексию приехал константинопольский епископ Феофан-грек с увещевательной грамотой патриарха Филофея. К грамоте патриарх приложил списки жалоб великого князя Русско-Литовского Ольгерда, короля Казимира Польского, великого князя тверского Михаила Алескандровича и епископа тверского Феодора. Алексий протянул Игумену свиток.
- Вот, посмотри, преподобный игумен, какие поклепы возводят на меня сыны мои духовные, возлюбленные мои пасуемые.
Это оказалась жалоба великого Русско-Литовского князя Ольгерда, но Игумен успел прочитать дишь начало. «Митрополит Алексий и доныне благословляет Москву на пролитие православной крови. И при отцах наших не бывало таких митрополитов. К нам же не приходит и в Киев не наезжает. Кто же убежит к нам, - с них беззаконно снимает крестное целование».
- Посмотрел и хватит.
Алексий забрал свиток из рук Игумена. Жалобы князя Тверского и епископа Феодора он не показал. Видать, считал их зазорными для себя.
- Ольгерд требует своего митрополита на Киев, на Малую Русь, на Смоленск, на Тверь и на Нижний Новгород. А меня пресвятейший патриарх Филофей в настольной грамоте укоряет от своей мерности весьма сурово. Велит мне снять анафему с Михаила Тверского и епископа Феодора, а также со всех православных, отъехавших в Литву от Москвы. Грозит, что пришлет разбираться своих архимандритов и в Москву, и в Литву, и в Тверь, а потом, по их слову, вызовет меня на суд пресвятейшего Синода в Константинополь. И еще пишет мне патриарх Филофей, что при подтверждении жалоб он поставит своих митрополитов и на Литву, и на Малую Русь. Да на Малую Русь он уже поставил митрополита. Вот, слушай, преподобный.
Митрополит развернул грамоту патриарха:
- «Наша мерность и честной пресвятейший Синод посчитали сугубо необходимым хиротонисать в митрополиты волынского епископа Антония и поставить его митрополитом во вдовствующую без архиерея Галицкую митрополию. Ему отданы в духовное пастырство епископии Малой Руси: Галицкая с православной кафедрой, Волынская, Холмская, Туровская, Перемышльская и Володимерская…».
Алексий резко свернул патриаршую грамоту и рассерженно бросил ее на стол.
- Это же раскол великой русской митрополии!- воскликнул изумленный Игумен.
- Пусть раскол, - ответил митрополит. – Они там, в Константинополе, не знают русских дел, погрязли в распрях меж генуэзцами и венецианцами, да еще турки припекают сзади.
- В Залесской Руси или, как ты говоришь, владыка, в Великой Руси всего девять епископий, – возразил Игумен. - В Литве же вместе с Малой Русью их четырнадцать. Раскол приведет в Литву и на Малую Русь латинство. Это превеликий ущерб для православной церкви. Ты, владыка, должен протестовать…
- Мне нет дела до Литвы и Малой Руси, - прервал его Алексий. - Я дал обет Господу нашему собрать Великую Русь в единую державу под властью Москвы, и обет свой буду выполнять до последнего издыхания. Встанет единая Великая Русь, - тогда обратим взоры свои на Литву и на Малую Русь.
- Можно опоздать, владыка.
- Можно, – неожиданно легко согласился Алексий. – Но для Великой Руси это не ущерб. На Великую Русь надо ставить своего патриарха, как стоят православные патриархи в Сербии и Болгарии.
- Владыка, сила латинян в единстве, - стоял на своем Игумен. – У них единая Священная Римская империя, одно папство на всех. У нас же разброд: Литва, Малая Русь, Великая Русь. Не говорю про Литву и Малую Русь, но в Великой Руси тоже нет согласия князей. Надобна единая православная держава от Вильнуса до Рязани, даже до Сарая-Берке. Вот тогда и патриарха ставить не зазорно. Мы же вместо того расколем единую митрополию. Ныне, владыка, народ смеется: в ростовской земле князь в каждом селе. Неужто теперь в каждом селе патриарха ставить?
Алексий ничего не ответил, он о чем-то сосредоточенно размышлял. Потом сдержанно улыбнулся, что случалось не часто.
- Ты, преподобный, говоришь как патриарх Филофей в Константинополе. Я-то тебя позвал не для разговоров. Пресвятейший Филофей уже послал на Русь константинопольского архимандрита Киприана. Сей архимандрит, то ли серб, то ли болгарин, приближен к пресвятейшему Филофею и весьма ревностен. Он побывал в Киеве, на Волыни и в Галиче. Епископ Антоний рукоположен в митрополиты и поставлен на Галицкую митрополию по его слову. Ныне Киприан сидит в Вильнусе у князя Ольгерда, после чего прибудет на Великую Русь. Надобно его встретить с честью, как подобает. Вот о том и прошу тебя.
- У нас, владыка, много архимандритов и епископов, - удивился Игумен. – Достойно ли пресвитеру встречать высокого посланника от самого патриарха?
- Достойно, весьма достойно. Архимандритов и епископов на Великой Руси достаточно, а прошу тебя, преподобный игумен. Скажу, почему. Все архимандриты наши метят в епископа, а епископа – на мой престол. Киприану они станут говорить не о державе нашей, а о себе, неоцененных по великим подвигам своим, и о злокозненных противниках своих. Ты же бескорыстен и прям, болеешь за Русь. Впрочем, если хочешь, ныне же рукоположу тебя в архимандриты, станешь равным Киприану по сану. А не то и в епископа, ты заслужил.
- Нет! – вырвалось у Игумена.
Митрополит опять улыбнулся.
- Знаю. Потому и доверяю тебе. Я извещу тебя об архимандрите Киприане.
Перед уходом из Москвы Игумен побывал у брата Андроника, ныне архимандрита, в его обители Нерукотворного Образа Спаса. Встретились они с радостью, и брат Андроник показал учителю своему заново отстроенную после Всехсвятского пожара обитель. Игумена порадовала высокая и крепкая каменная стена вокруг обители, два каменных храма с золочеными куполами. Братья жили в большой общей келье на два жилья, бревенчатой, но обложенной снаружи камнем. В нижнем жилье размещались поварня, трапезная, чуланы для провизии и помещения для ремесленных занятий. В верхнем жилье жили братья, каждый в своей каморке.
Брат Андроник попросил Игумена совершить повечерие в храме, а после они долго беседовали. Архимандрит поведал учителю своему о последних событиях на Залесской Руси. Противостояние Москвы и Твери пока закончилось миром. Войско князя Корьялы Гедиминовича Боброка и войско князя Владимира Андреевича Серпуховского простояли три дня по разным сторонам глубокого оврага у Любутска и ни с чем разошлись. Михаил Тверской выкупил у Москвы своего сына Ивана за 10 тысяч ордынских серебряных дихремов. Ольгерд Литовский взял немалый откуп с каждого осажденного им московского города. После этого Михаил и Ольгерд заключили перемирие с Дмитрием Ивановичем до зимы. Для закрепления мира Ольгерд выдал свою дочь Елену за Московского соправителя князя Владимира Андреевича Серпуховского.
- Однако ярлык на великое княжение Владимирское от хана Султана остался у Михаила Тверского, - говорил Андроник. – Грешно мне говорить о том, но в Москве – скрежет зубовный. Московские бояре чередой ездят в Сарай-Орду к хану Мухаммед-Булаку и его первому мурзе Мамаю за ярлыком. Удельные княжества и сами москвичи стоном стонут от непомерных поборов на подношения хану, но безуспешно. Мало того, Олег Иванович Рязанский съездил в Сарай-Берке к хану Султану и тот повелел отобрать ярлык на великое княжение Рязанское у князя Владимира Пронского и выдал его Олегу Рязанскому.
Архимандрит перекрестился.
- Князь Корьяла Гедиминович Боброк-Волынский остался без княжества и не стал возвращаться на Волынь. Дмитрий Иванович поставил сего искусного воителя своим воеводой. Боброк-Волынский принял православие, я окрестил его именем Дмитрий Михайлович. А Дмитрий Иванович выдал за него свою сестру Анну. И тут же послал его в поход на Рязань с повелением отбить окские броды у Олега Ивановича. Под Скорнишевом воевода Боброк разбил рязанцев и отбил для Москвы Пронское княжество с бродами на Оке.
Он еще раз перекрестился и печально закончил:
- Нет мира на Руси.
Игумен после почти годового отсутствия вернулся в Троицкую обитель и узнал, что архимандрита Стефана, зачинщика смуты, митрополит Алексий отозвал в Москву. Это обрадовало его, но к великому огорчению он не нашел старой своей кельи, в которой прожил больше трех десятков лет. Вместо нее белела свежими сосновыми бревнами и источала смоляной дух новая, гораздо просторнее.
Оказалось, после его ухода брат Мисаил общался с молодыми братьями весьма сурово, преимущественно изощренными черными словами, сулил им всем вечные лютые муки в аду за впадение в соблазн и изгнание из обители ее святого основателя. Молодая братия ужаснулась содеянному ею и долго проливала обильные слезы раскаяния. Брат Мисаил наложил на неразумных молодых братьев суровую епитимью постом и молитвой. Помимо того, в надежде на возвращение своего пастыря, чтимого народом за святого чудотворца, братья по велению брата Мисаила разобрали старую, обветшалую келью Игумена, а на ее месте поставили новую.
Брат Мисаил безмерно радовался возвращению Игумена, и на его укоризны за самоуправство весело ответил:
- Ту развалюху твою, святой отец, я давно собирался пустить на дрова. Тебе не по чину жить в гнилом и тесном строении. Прямо срам перед людьми. Теперь – другое дело. Живи в новой келье и твори новые чудеса.
И верный помощник громогласно захохотал. Так Игумен стал жить в новой келье. Братья перенесли в нее все его скудное имущество, они заботливо расставили и разложили все по тем же местам, что и в старой. Но он никак не мог привыкнуть к новому жилью, хотя соглашался, что оно удобнее. У него появился отдельный стол для чтения и письма, и он чаще, чем прежде, по ночам долгими часами записывал острой палочкой-метчиком на берестяных листах свои размышления. Чтение тоже занимало немало времени, теперь он читал не только священное Писание.
После поездки в Нижний Новгород и выздоровления от разбойничьей раны Игумен стал получать немало писем от священнослужителей со всей Залесской Руси. Одни осуждали его за чрезмерно суровое наказание строптивых нижегородцев ради московских интересов. Такие письма радовали Игумена: не перевелись на Руси прямодушные служители Господа, болеющие за русский народ. Другие восхваляли его твердость в вере, мол, раз нижегородцы и князь Борис Городецкий пошли на раскол Суздальского княжества, то завтра они разобщат, раздерут на уделы всю Великую Русь, которую так ревностно собирает Москва по благословению предстоятеля русской православной церкви, святейшего Алексия. Эти похвалы ввергали Игумена в печаль. Много на Руси людей, о которых в Писании сказано: имеющий глаза не видит, имеющий уши не слышит.
Письма пошли потоком после его хождения на Киржач. Игумены писали ему о раздорах среди своих братий, о своих затруднениях в хозяйственных делах, просили совета. Иереи ждали от него разъяснений по трудным местам Писания. И, конечно, самыми долгожданными оказались письма преподобной Пелагеи. Игуменья присылала их ему с любой оказией, с возчиками обозов, с суздальскими гонцами в Москву, с проезжими купцами-сурожанами, со странниками и убогими, которые шли в Троицкую обитель поклониться святому чудотворцу, исцелиться от него.
Жизнь в Троицкой обители после недолгой распри наладилась.
Тверь
Летом 6879 года от миростояния, 1371 по латинскому исчислению, народ в Залесской Руси не на шутку переполошился. На солнце появились видимые глазом темные пятна, будто некто вбил в диск светила гвозди. Свет от солнца заметно ослабел, настала полумгла, как после заката, в двух саженях лицо человека стало неразличимым. Птицы в этой мгле сбивались с пути и падали на землю. Вдобавок лето стояло сухое, за два месяца не выпало ни одного дождя. От недостатка солнечного света и влаги нивы пожелтели раньше срока, а потом и вовсе посохли.
В Троицкую обитель повалили толпами перепуганные люди, они приходили не только из посадов и окрестных деревень, но и из отдаленных городов. Игумен совершал службы от рассвета до глубокой ночи почти без перерыва, дабы немного успокоить взбудораженный и недоумевающий люд. Он сам долго не мог понять, что случилось с солнцем, и чем эта беда закончится. Иной раз ему казалось, что Господь снова разгневался на грешных людей и насылает на них всеобщую погибель, как при великом Потопе.
Множество ночей он рылся в старых летописаниях, пока не нашел в своих берестяных листочках описание похожей напасти при Всеволоде Ярославиче, больше трехсот лет назад. Тогда на земле наступила такая же мгла и продержалась все лето, потом же небесная напасть прошла. Теперь он стал увереннее успокаивать богомольцев, а к концу лета непонятная мгла рассеялась, и солнце набрало свою обычную светоносную силу. Однако урожай по всей Залесской земле оказался загубленным, даже трава на сено не выросла за лето при скудном солнечном свете и засухе.
Следующий год прошел для Игумена спокойно. Он ждал вести от митрополита о приезде Киприана, однако предупреждения Алексия не потребовалось. Посол патриарха сам прислал Игумену грамоту с нарочным гонцом. Он извещал, что в начале великого поста завершит разбирательство в Русско-Литовском великом княжестве, после чего приедет на Залесскую Русь. Игумен послал архимандриту Киприану ответ с тем же гонцом, и между ними завязалась переписка. Киприан писал, что вошел в дела русской православной церкви, и полагает наиболее достойными почитания из русских священнослужителей митрополита Галицкого Антония, епископа волынского Фалалея, архимандрита суздальского Дионисия и его, Троицкого игумена.
Архимандрит Киприан откровенно одобрял деяния Ольгерда Гедиминовича, его державную мудрость. Он почитал великого Русско-Литовского князя весьма достойным и мудрым правителем. Ольгерд, сообщал Киприан, собрал в своей Раде опытных и честных бояр, думающих не о своем богатстве, но об укреплении великого Русско-Литовского княжества и всей русской митрополии. Киприан выражал надежду, что сумеет примирить Москву с Тверью и Литвой ради создания единой русской православной державы, которая избавится от греховного союза с нечестивой Ордой.
Жизнь в Троицкой обители протекала размеренно, Игумен все свое время проводил в молитвах, труде и оживленной переписке. Он много занимался в училище с ребятишками. Доверчивые, умные детские глазенки снимали с его души привычную печаль. Митрополит Алексий не обременял его поручениями, Игумен слышал, что владыка нездоров, - ему уже шел восьмой десяток, - к тому же вскоре Алексию стало совсем не до Троицкого игумена. В начале великого поста 6681 года от миростояния, 1373 по латинскому летоисчислению, Киприан написал Игумену, что приехал на Залесскую Русь, остановился в Твери и призывает к себе митрополита Алексия.
На Пасху Игумен получил грамоту от нового Суздальского епископа Дионисия. Тот приветствовал преподобного Троицкого игумена, испрашивал ему от Господа всяческих благ, желал ему новых святых подвигов, спасения и сообщал новости. Писал суздальский владыка с почтением к митрополиту, но Игумен понял, что киприаново разбирательство в Твери проходит для Алексия неблагоприятно. То ли во гневе, то ли по воле константинопольского архимандрита митрополит сместил суздальского и тверского епископов и поставил новых: в Суздале Дионисия, а в Твери Евфимия. Заодно Алексий снял анафему с Михаила Тверского и прежнего тверского епископа Феодора, а также со всех, кто отъехал из Залесских княжеств к Ольгерду Литовскому.
Это обрадовало Игумена, владыка Алексий отличался твердостью в своих решениях, и такая перемена говорила о многом. Видно, архимандрит Киприан крепко знал свое дело и духом оказался не слабее Алексия. Игумен знал Дионисия и Евфимия еще архимандритами, они не всегда поддерживали Алексия и возлагали большие надежды на патриарха Филофея. Рукоположенные во епископа, они сумеют смягчить неукротимое своеволие митрополита. Письмо Дионисия говорило, что они с епископом Евфимием считают Игумена своим сторонником и предлагают объединить усилия.
Дальше епископ Дионисий писал, что Киприан приблизил к себе Симоновского игумена, архимандрита Феодора. Игумен скорбно покачал головой. Бывший его инок Феодор, сын честолюбивого архимандрита Стефана, сумел войти в доверие к Алексию, и тот поставил его игуменом Симоновской обители. Гордец и властолюбец Феодор поспешил в Тверь на глаза патриаршего посланца и сумел сладкими речами расположить к себе Киприана. Иерархи тоже падки на лесть.
После Троицы, - в этом году она праздновалась поздно, - в обитель приехал Дмитрий Иванович. Он привез дары и на исповеди рассказал Игумену о своих заботах. Его намерение к союзу с Мамаем оказалось правильным. Всесильный мурза Волжской Орды в третий раз захватил Сарай-Берке и посадил ханом огромной объединенной державы со стольным городом Сараем-Ордой на нижнем Днепре своего ставленника, малолетнего Мухаммед-Булака. Теперь великокняжеский ярлык Михаила Тверского потерял силу. Мамай твердо обещал Дмитрию Ивановичу отдать Владимирский ярлык ему, и сам принялся наводить порядок в своем русском улусе.
Олег Рязанский уже много лет не возил ханский выход ни в Сарай-Берке, ни в Сарай-Орду. К тому же он улестил Владимира Пронского и вернул Рязани его княжество с удобными бродами на Оке. Мамай повелел мурзе Карадаю вести ордынское войско на Рязань и примерно наказать ослушника. По словам Дмитрия Ивановича, Карадай разорил Рязанское княжество и пожег много городов и селений, но Игумен уловил недовольство своего духовного сына и понял, что для ордынцев рязанский поход оказался неудачным.
По словам Дмитрия Ивановича, Олег Иванович Рязанский окружил южные пределы своего княжества засеками, непроходимыми ни для конного, ни для пешего, и оставил открытыми только торговые пути. Но и тут ордынцы наткнулись на неожиданную преграду, и войску Карадая пришлось преодолевать горящие завалы сухих деревьев, а слева и справа из засек на степняков сыпались тучи метких стрел. Когда потрепанное ордынское войско преодолело огненный вал, их встретила новая неожиданность.
- Князь Олег – трус! – горячо говорил Дмитрий Иванович. – Сам суди, святой отче. Он испугался Карадая, уклонился от битвы и бежал неведомо куда, то ли в Мещеру, то ли на Угру, то ли вовсе к своему шурину Ольгерду. Орда беспрепятственно рассыпалась по всему княжеству, взяла без боя четыре города и множество селений, да все они оказались пустыми. Трусливые рязанцы при первой вести об Орде разбежались по лесам и оврагам со всем скотом и добром. А по ночам малые конные дружины князя Олега нападали, как тати, на спящих ордынцев, побили их немало. Орда сожгла пустые города и селения и ушла, считай, без добычи и с малым полоном.
- Умен Олег Рязанский, - одобрил Игумен. – И войско сберег, и рязанцев с добром попрятал. А ордынцев побил, думаю, немало. Вот бы всем русским князьям такую ратную хитрость перенять.
- Князь Олег – трус, - сердито повторил Дмитрий Иванович. – Святое дело князя: встретить врага ратью и в честной битве посечь его или голову сложить. А он бежал от Карадая, как заяц. Мое войско с братом моим Владимиром Андреевичем простояло на Оке у Коломны без дела. Битвы так и не получилось.
- А зачем ты, великий князь, посылал к Коломне войско? – с тревогой спросил Игумен.
Дмитрий Иванович ответил не сразу, он помешкал, будто выбирал ответ.
- Как зачем? Если бы Карадай пошел через Оку, мое войско не пустило бы его в московские пределы.
Игумен понял, что его духовный сын опять лукавит. Наверняка Дмитрий Иванович подговорил Мамая на этот набег, и московское войско ждало битвы, чтобы ударить рязанцам в спину и навсегда рассчитаться с давним и сильным соперником.
Расспрашивать князя дальше он не стал, все равно правды он не услышит, а духовный сын его лишь запутается во лжи и многократно усугубит свой грех. К тому же он догадался, что князь еще не сказал главного. И верно, Дмитрий Ианович заговорил о другом.
- У меня в Москве измена, святой отец.
Князь помолчал, покусал губы. Игумен терпеливо ждал.
- На великий пост умер мой тысяцкий, думный боярин Василий Вельяминов. Место тысяцкого мне не надобно, я упразднил его. А Ивашка, сын боярина Василия, дерзостно требовал поставить тысяцким его. За него встали купцы-сурожане, пришли ко мне, мол, они привыкли дела свои вершить с тысяцким. Я, святой отец, прогнал их. Ивашка ушел в Тверь, а с ним многие сурожане и староста их, Некомат.
- Не обидел ли ты, великий князь, купцов? Может, пошлины повысил?
- Нет, святой отче, вот те крест.
И опять по блеснувшим глазам князя Игумен понял, что Дмитрий Иванович лукавит. Наверняка он поднял пошлины до небес, иначе с чего бы сурожанам вступаться за Ивашку Вельяминова и, более того, уходить в Тверь. Это для Москвы большой урон. Он проговорил:
- Место тысяцкого в Московском княжестве установлено предками твоими, великий князь. Разумно ли ты упразднил его в Москве? И тебе хлопот больше, и обиду посеял ты среди бояр и купцов. Твой дядя, великий князь Симеон Иванович, тоже упразднял место тысяцкого, из-за того вышла большая смута в Москве, и твой отец мудро вернул его.
- Не мне судить отца своего, да не принесло это ему добра, - сердито усмехнулся князь. – Тысяцкого на Москве не будет, пока я жив. А Ивашка Вельяминов мало, что сбежал в Тверь, так он с Некоматом оттуда поехал в Орду к хану Мухаммед-Булаку за владимирским ярлыком для Михаила Тверского.
- Привез он ярлык? – забеспокоился Игумен.
Если малолетний хан, а вернее, Мамай даст Михаилу Тверскому великокняжеский ярлык на Владимир, - жди большой беды. Москва не уступит Владимирский престол без большой драки. Выходит, хоть Дмитрий Иванович и завязал дружбу с Мамаем, да тот не больно считается с Москвой, ищет свою выгоду. А чего еще ждать от басурманина?
- Привез, - хмуро ответил князь. – Да ничего не выйдет у князя Михаила. Я не отдам ему Владимир.
Пришла беда, отворяй ворота, - подумал Игумен. Наверняка Москва еще немало дров наломала. Вот уж поистине, усердие не по разуму.
- Проливать русскую кровь – великий грех. На то нет тебе моего благословения. Какая еще беда у тебя, великий князь?
Дмитрий Иванович удивленно взглянул на Игумена.
- Ты и впрямь чудотворец и ведун, святой отче. Откуда ты знаешь про нижегородцев?
- Так поведай мне о нижегородцах, великий князь.
- Понимаешь, святой отче, Мамай хитер. В Рязани он не поживился, так прислал послов в Нижний для чрезвычайного ханского сбора. Князь Дмитрий Суздальский два года не возил выход в Орду, теперь ханский посол Сарайка требует тройной выход. В Нижнем Дмитрий Суздальский посадил князем сына своего Василия, тот еще молод и горяч. Дмитрий Константинович запросил меня, как быть, да пока грамоты ходили туда-сюда, нижегородцы со своим князем Василием возмутились на ордынских послов, стали бить их. Послы заперлись на владычном подворье, отбивались яростно. Суздальский епископ Дионисий пришел умирять мятежников, обратился он и к послам, так ордынцы чуть не убили его, прострелили ему стрелой мантию. Нижегородцы перебили послов, а Сарайку заточили в поруб. Скажи свое мудрое слово, святой отец.
Чисто дети неразумные, - огорченно подумал Игумен. – отроком князь поломал игрушку, которую я так старательно сделал для него, а теперь дело не поломанной игрушкой оборачивается, даже не битыми горшками.
- Сарайку выпусти, великий князь. С почетом и дарами отправь его в Орду. А сам собирай князей на совет, – сказал он. – Распутывать клубок надо. Одна голова хорошо, две лучше, а на совете вернее всего надумают.
Дмитрий Иванович нахмурился, долго размышлял, потом лицо его просветлело.
- И верно, святой отче. Княгиня моя Евдокия думает рожать на благоверного Александра Невского, моего прапрадеда. Вот на крещение младенца и соберу князей.
- Не поздновато ли? За четыре месяца много воды утечет. Надо бы раньше, великий князь.
- Надо бы, - поморщился Дмитрий Иванович, - да не по чину мне торопиться. В Твери сидит архимандрит Киприан из Константинополя, поклепы на меня собирает, владыку Алексия корит и поучает, епископов русских меняет. Подумает еще, - я его побоялся.
- Грех так говорить о православном иерархе, - одернул князя Игумен.
- Прости, святой отче. А отчего Киприан в Тверь приехал, а не в Москву?
- Архимандрит Киприан разбирает жалобы на владыку Алексия от Ольгерда и от Михаила Тверского. По церковному уставу он прежде слушает их, а уж потом говорит с ответчиком.
- Так он позвал владыку в Тверь, а не приехал к нему в Москву!
- Митрополичья кафедра в Киеве, а не в Москве. Патриарх Каллист перевел было кафедру во Владимир, да пресвятейший Филофей вернул ее в Киев. В Москве же кафедры никогда не было. Вот архимандрит Киприан и не спешит в Москву.
- Ну, и я не спешу, - дернул плечом Дмитрий Иванович. – Прошу тебя, святой отче, приезжай на съезд князей ко мне в Переславль-Залесский. Княгиня Евдокия сидит в моей вотчине и рожать там собирается. Сделай великую милость, окрести нашего новорожденного.
От этой встречи с князем Московским у Игумена осталось более тревожное чувство, чем от прежних. Он видел, что его духовный сын хотя и возмужал телом, но в душе своей остался тем же капризным и своевольным отроком, который когда-то из злого озорства в щепки изломал его деревянную игрушку. И это своеволие усиливается нравами его боярской думы. Москва превыше всего, права она или нет. А князь Московский превыше самой Москвы.
Не захотел князь твердого и рассудительного тысяцкого, который не давал ему сеять казну налево и направо, - вот и упразднил вековое для Москвы и наследственное для Вельяминовых место тысяцкого. В других стольных городах тысяцкие есть, а в Москве тысяцкого отныне нет. Так пожелал князь. Теперь хоть кол на голове у него теши, - будет стоять на своем. Многие беды принесет упразднение места тысяцкого. Опять же князь раздразнил Мамая Рязанью, наобещал золотые горы, да и ратную помощь, поди. В Рязани у поганого Карадая ничего не вышло, - в Нижний Новгород пришла беда. А уж купцов-сурожан Дмитрий Иванович вовсе зря задел, что выйдет из того – не подумал. С купцами так не шутят, а уж с сурожанами и подавно.
На Григория чудотворца в обитель приехал нарочный гонец из Переяславля-Залесского. Он привез два письма Игумену: от Дмитрия Ивановича и от архимандрита Киприана, который тоже прибыл в Переяславль. Дмитрий Иванович с великим почтением извещал своего духовного пастыря о том, что княгиня Евдокия благополучно разрешилась от очередного бремени сыном, и просил Игумена окрестить младенца в Переяславле-Залесском. Он писал также, что точно в срок, на благоверного Александра Невского, в Переяславле состоится съезд князей, и для того сюда уже прибыли владыка Алексий вместе с архимандритом Киприаном и все русские епископа. Князь выражал надежду, что преподобный Троицкий игумен тоже почтит съезд своим присутствием.
Архимандрит Киприан извещал Игумена о завершении расследования, о своем скором отъезде в Константинополь и просил не мешкая приехать к нему в Переяславль-Залесский. Запутанные дела в Залесской Руси не позволили ему ускорить долгожданную встречу, теперь же он с нетерпением жаждет увидеть преподобного Троицкого игумена, прославленного святыми подвигами, и побеседовать с ним о делах русской православной церкви.
Игумен не стал мешкать. Он быстро собрался и в тот же день отправился в недалекий Переяславль вместе с княжеским гонцом на его крытом санном возке. Дмитрий Иванович оказал ему честь, встретил его сам на крыльце и поселил в своем тереме в верхней светлице. Они договорились окрестить новорожденного княжича завтра, и наречь его Юрием в честь священномученика Григория-Юрия. Князь удалился по своим делам, ему предстояло встречать и достойно размещать прибывающих князей, которых должно набраться около тридцать человек.
Вскоре служка-черноризец известил Игумена, что архиепископ Киприан ждет его в палатах переяславского архимандрита Исидора. Там Игумен увидел больше двух десятков священнослужителей в праздничных одеждах. Посланник патриарха встал навстречу Игумену, подошел к нему, они троекратно облобызались. Киприан, - среднего роста, худощавый, с блестящими темно-карими глазами на круглом лице с короткой черной бородкой и черными усами скобкой, лет на двадцать моложе Игумена, - двигался быстро, как все южные люди, но не суетливо. Ради встречи с русскими иерархами он надел расшитую золотом лиловую рясу и лиловый клобук, тоже расшитый золотыми крестами. На груди его висел тяжелый золотой крест на золотой же цепи, сработанной искусными константинопольскими мастерами. Говорил по-русски он хорошо, с легким иноземным выговором.
Киприан усадил гостя рядом с собой и продолжил разговор со священнослужителями. Речь шла о порядке поставления на Руси великого князя Владимирского и других великих и удельных князей. Игумен опоздал, но понял, что Киприан стоял за отказ от ханских ярлыков и за выборы князей на съездах.
- Негоже, святые отцы, - закончил он, - когда русского православного князя ставит нечестивый басурманин. Русским князьям ведомы свершения братьев своих, и лишь они могут выбрать достойнейшего средь себя. Но выбор князей надобно освятить благословением пресвятейшего патриарха.
Поднялся благообразный епископ могучего сложения.
- Не обессудь, святой архимандрит, однако полагаю я, не будет толку от съездов. Князья мнят каждый себя превыше других и к согласию не придут. Надобно не благословение, но твердая воля предстоятеля святой православной церкви, пресвятейшего патриарха. Лишь его вижу достойным ставить князей на Руси настольной грамотой с печатью его.
Епископы несогласно зашумели. Встал суздальский епископ Дионисий.
- Епископ Алексий запамятовал, что у латинян подобное делали папы римские. Они буллой своей ставили императора, королей, герцогов и графов. Сей обычай держался долго, однако уже полвека как отменен. Не может один человек, сидючи в Риме, знать дела во всех отдаленных королевствах, герцогствах и графствах. Ныне князья-латиняне сами выбирают из себя правителей, папы же лишь благословляют избранного на державные дела. При отказе папы в благословении выборы проводят вновь, пока не получат согласия.
- Не обессудьте, святые иерархи, - раздался из угла молодой, но твердый и сильный голос. - Обычай сей для латинян хорош, однако не годится для Руси. Князья наши не сумеют договориться меж собой. Пресвятейший же патриарх из Константинополя не разглядит всего. В русской земле князей должно ставить не на выборах и не грамотой патриаршей. Ставить русских князей, великих и удельных, вправе лишь святейший митрополит Киевский и всея Руси.
Игумен с удивлением узнал говорившего. Это же его бывший инок Феодор, ныне симоновский архимандрит. Высоко взлетел сын его брата во Христе, властолюбивого Стефана. Он всегда чуял, откуда ветер дует, и тут принял сторону сильнейшего, то бишь, митрополита Алексия, ибо Бог сидит высоко, патриарх – далеко, а митрополит – рядом. Владыки тут нет, но он услышит и оценит усердие.
- Владыка Алексий занедужил и не может почтить нас своим присутствием, вразумить мудрым словом, - продолжал Феодор, - однако, он одобрит нас, если мы признаем его право ставить русских князей.
Степенно поднялся сарайский епископ Матфей.
- Русские православные иерархи знают, что на Великой Руси уже полтора века князей ставит великий хан своим ярлыком. Обычай сей держится лишь на союзе Москвы с Ордой. Это достойно осуждения, ибо Орда нынче потеряла силу, и выполнять волю ханов постыдно. Однако наши князья, что дети неразумные. Сами меж собой договориться не могут, каждый хвалит себя, но слово хана они слушают. Как дети не могут сразу выполнять волю родителей своих, но прежде их надо уговорить, так и мы, духовные отцы князей, благочестивыми речами должны без поспешности убедить князей в преимуществах выборов без ханских ярлыков. Потому полагаю оставить старый порядок, пусть князья получают ярлыки на княжение у великого хана. Мы же, православные епископа, должны с терпением и без поспешности благочестивыми речами пробудить в князьях стремление отказаться от послушания перед Ордой. И только тогда Святая Великая Русь отвергнет волю ханов и примет выборный порядок.
Раздался негромкий, но мощный голос. То заговорил тверской епископ Евфимий.
- Верю, есть среди князей мужи разумные, коим властолюбие не заслоняет нужды русской земли. Полагаю, что на съезде князей нам сообща с ними надобно установить порядок поставления князей. Но прежде мы сами должны выбрать предпочтительнейший и словом своим склонить князей к нему. Архимандрит Киприан верно сказал, князья сами должны выбрать достойных средь себя, но выбор тот следует освятить благословением пресвятейшего патриарха. Взываю к вам, православные иерархи, согласиться с архимандритом Киприаном.
Киприан попросил Игумена сказать свое слово. Игумен с готовностью сказал то, что давно наболело на его душе.
- Великая Русь стоит на земле не одна. Ее окружают и союзники, и враги. Пресвятейший патриарх в мудрости своей и в великой заботе о православной церкви сохраняет великую русскую православную митрополию. В ней, помимо девяти Залесских епископий, еще четырнадцать в Малой Руси и в Русско-Литовском княжестве. Приспела пора соединить все русские православные княжества в единую православную державу от моря Варяжского до моря Хвалынского.
Священнослужители снова зашумели, но Киприан поднял руку, в палате стихло. Игумен продолжал:
- Такое соединение многократно укрепит русскую митрополию и всю пресвятую православную церковь. Одно ваше слово, единое твердое слово русских православных иерархов, смирит князей, успокоит их распри. Какое то будет слово, судить не мне, слабому Троицкому игумену. Многие пути могут привести к святой цели. Ведомо вам, что великая Римская держава стояла 1000 лет. Правили ею тираны и деспоты, императоры и выборные правители. Расцвел Рим и стал Великим при выборных правителях, консулах. Римляне выбирали сразу двух консулов, выбирали на время. Один консул не мог ничего делать без согласия второго. Над консулами же стоял Сенат из достойнейших людей Рима. Лишь при таком правлении Рим стал великой державой. А погиб Рим при самодержавных императорах, которых никто не сдерживал в их своевольных деяниях.
Епископы Дионисий и Евфимий кивали головами, остальные слушали в настороженном молчании.
- Немцы-латиняне уже полсотни лет своего императора выбирают. Тот для важных дел испрашивает согласия совета королей, герцогов и графов, а также благословения папы римского. Скажете: латиняне не указ для православных. Однако на Руси выбирали старейшин и воевод-русланов тысячи лет, и потому народы русского корня набрали великую силу и широко распространились по матушке-земле. И ныне каждый русский православный князь спрашивает совета у мудрой боярской думы, как повелось исстари. Не мне, ничтожному, поучать иерархов, однако полагаю наиразумнейшим выборы князей при княжеском совете над ними.
- Согласятся ли князья на то, преподобный игумен? – послышался довольно ехидный голос архимандрита Феодора.
- Добром вряд ли согласятся, - признал Игумен. – Однако, можно и князей принудить к согласию. На Английских островах такое содеялось. Там распри за королевскую корону английских князей и бояр, - герцогов, лордов, графов, баронов, сквайров, - истребили чуть не все знатные роды. Оставшиеся оскудевшие роды стонали от поборов своих королей. И поняли они, что если распрю не пресечь, то в Англии совсем народу не останется. И договорились они меж собой, составили Великую Хартию Вольностей, призвали последнего короля своего Иоанна Безземельного и заставили его подписать ту Хартию. Король Иоанн, по ихнему Джон, – не самый мудрый, но весьма коварный и корыстолюбивый, - долго противился, ибо Хартия ограничивала его волю и давала большие права лордам, баронам и сквайрам. Однако те зазвали его на малый остров и не выпускали, покуда король Иоанн не подписал ту Хартию. С тех пор в Англии вот уже полтора века мир и покой.
Слово Игумена будто пробудило иерархов. Споры тянулись до глубокого вечера, но единогласия не получилось. Епископы говорили горячо, однако тут же ссылались на отсутствие митрополита Алексия, а без него их решение ничего не стоило. Киприан тоже, видно, не хотел заходить далеко в отсутствии Алексия. Разошлись уже в полной темноте, недовольные друг другом. Киприан попросил остаться Игумена и епископов Дионисия и Евфимия. Их беседа затянулась далеко за полночь.
На другой день после утрени Игумен окрестил новорожденного княжича, именем Юрий. Счастливая великая княгиня Евдокия тут же распорядилась отправить в Троицкую обитель богатые дары. Когда гости расходились из храма, Дмитрий Иванович остановил Игумена и хмуро спросил.
- Святой отче, дошло до меня, вчера ты призывал епископов к выбору князей?
Игумен сразу сообразил, откуда князь узнал о его словах: донес шустрый Симоновский архиепископ Феодор, его бывший сын во Христе. Он неторопливо ответил:
- Полагаю, совет князей сумеет выбрать достойнейшего. Избранному же легче вершить державные дела.
Дмитрий Иванович задумался, недоверчивость на его лице медленно сменилась пониманием. Он склонил голову перед Игуменом, облобызал его руку и быстрыми шагами вышел из храма.
На совете князей ничего важного не произошло. В Переяславль прибыли лишь удельные московские князья, из всех 19 княжеств, да те из великих князей, кто признал волю Москвы. Из суздальских князей Игумен увидел Дмитрия Константиновича с сыном Василием Нижегородским, да старого своего знакомца князя Бориса Городецкого. Из Ростова на съезд приехал лишь великий князь Федор Андреевич - без удельных князей. Великий князь Смоленский прислал своего сына, князя Олега Минского. Из Рязани не приехал никто, даже сторонник Москвы Владимир Пронский не явился в Переяславль. Игумен не увидел ни князя Белозерского, ни князей Пермских, Великий Новгород тоже не прислал ни князя своего, ни посадников.
Скорее всего, подумал Игумен, Дмитрий Иванович умышленно созвал на съезд лишь своих сторонников. Говорить на таком съезде об объединении с Русско-Литовским княжеством и с Малой Русью, о выборе князей, о полном разрыве с Ордой, – все равно, что толочь воду в ступе. Съезд вел митрополит Алексий. Он сидел на почетном месте, справа от него восседал довольный Дмитрий Иванович, а слева – Дмитрий Суздальский. За Дмитрием Ивановичем сидели князь Владимир Андреевич Серпуховский и остальные московские удельные князья, за Дмитрием Суздальским – представители других великих княжеств. Архимандрит Киприан не присутствовал, он рано утром отъехал из Переяславля в Вильнус, к великому князю Ольгерду, откуда он собирался отправиться в Константинополь с докладом патриарху Филофею о делах русской митрополии.
Владыка торжественно оповестил князей, что великий хан Мухаммед-Булак выдал ярлык на великое княжение Владимирское Дмитрию Ивановичу. Отныне, сказал владыка, все князья Великой Руси должны признать главенство князя Московского. Владимирский ярлык великого князя Михаила Тверского больше не имеет силы, ибо сарайский хан Султан свергнут, и в Сарае-Берке заварилась кровавая усобица пуще прежних.
- Всемогущий Господь рассудил поставить на святое дело объединения Великой Руси Москву и ее князя, - веско говорил владыка. – Для борьбы с противниками объединения православных княжеств Господь указывает нам могучего союзника – Волжскую Орду, ее великого хана Мухаммед-Булака и его первого мурзу Мамая.
Собравшиеся князья хмуро кивали головами, епископы отмалчивались. После своих вчерашних возвышенных споров о судьбах великой православной державы они теперь избегали смотреть друг на друга. Так и закончился этот съезд.
Когда Игумен вернулся в обитель, верный брат Мисаил отдал ему пришедшие в обитель послания. Сестра Пелагея писала, что в обитель к ней пришла послушницей недавно овдовевшая молодая боярыня. Вдова принесла в обитель все имение покойного боярина: две деревеньки с народом, рыбные тони и обширные пахотные земли. Игуменья намеревалась по примеру своего святого брата во Христе отпустить смердов на волю и сделать их издольщиками, однако епископ Арсений не дал своего благословения. Сестра Пелагея слезно просила помочь ей в благом деле.
Борисоглебский игумен Федор сообщал, что его обитель живет спокойно, братия усердно служит Господу. После щедрого дара князя Константина Васильевича Устюжского казна обители с каждым годом полнится все более. Он писал также, что в обитель к нему пришел послушником брянский воевода, боярин Роман Пересвет, которого он постриг в иноки именем Александр. Теперь брат Александр просит отпустить его в Троицкую обитель к святому игумену-чудотворцу.
Серпуховский архимандрит Паисий своей грамотой просил Игумена найти святое место близ Серпухова и заложить там новую обитель.
После никчемного съезда князей в Переяславле Игумен чувствовал великое разочарование. Его не обрадовало ни радостное сообщение брата Федора, ни даже письмо сестры Пелагеи. Потому он на другой же день отправился в Серпухов. Там архимандрит Паисий дал ему в спутники пресвитера Афанасия, будущего игумена новой обители. Восемь дней они с братом Афанасием провели в заснеженных полях и лесах на декабрьском морозе с ветрами, однако святое место не находилось. Игумен с огорчением думал, что мирские заботы погубили чутье его души. Однако он упорно продолжал поиски и, наконец, они нашли в окрестностях Серпухова достойное место на высоком холме над рекой. С благословения архимандрита Паисия Игумен заложил там Высоцкую обитель Зачатия Богоматери Праведной Анной.
После освящения новой обители Игумен с облегченным сердцем вернулся в Троицкую обитель. Он возблагодарил Господа за то, что Тот не отвернулся от него и не лишил его душу способности чувствовать святые места на грешной земле. А вскоре Троицкая обитель пополнилась сразу двумя братьями во Христе. Из Ростова от Борисоглебского игумена Федора к нему пришел инок Александр, в миру брянский воевода Роман Пересвет, муж могучего сложения и немеряной силы, несмотря на худобу от постов, твердый в вере и ревностный в служении Господу. Дней через десять от Высоцкого игумена Афанасия к нему явился молодой инок Никон. В своей грамоте Афанасий просил Игумена принять Никона в свою братию, ибо сей молодой инок горячо желает служить Господу под пастырством Троицкого игумена, которого он искренне почитает.
Всю зиму и весну Игумен не покидал обитель. Он много молился, сам совершал почти все службы, работал в поварне и в ремесленных мастерских обители, обучал посадских ребятишек грамоте по священному Писанию, своими руками вместе с наемными работниками достроил училище, до глубокой ночи без устали писал на бересте. Ему уже пошел седьмой десяток, и он чувствовал потребность собрать и изложить в порядке все, передуманное им за долгие годы сурового иночества. В новом училище он в эту зиму, кроме ребятишек, стал собирать молодых братьев и подолгу беседовал с ними. Нередко на эти беседы заходил вечно обремененный делами брат Мисаил. Он сидел недвижно, молча слушал Игумена и так же молча уходил. Однажды он дождался окончания беседы и, когда остался наедине с Игуменом, сказал:
- Ты и впрямь святой, отец мой. Не иначе, сам Господь вразумляет тебя. Кабы люди соблюдали твои заветы, на земле давно бы настало Царствие Небесное.
Летом 6883 года, 1375 по латинскому исчислению, на святого Мефодия Константинопольского, в обитель приехал князь Дмитрий Иванович. Эта встреча чуть не оказалась для них последней. Князь как обычно стал рассказывать Игумену о своих делах после съезда князей.
- Рассуди меня, святой отче. Михаил Тверской не признал меня великим князем Владимирским. Он сам поехал в Сарай-Орду к хану Мухаммед-Булаку и к Мамаю за ярлыком. Время он угадал для себя выгодное. Ты, святой отче, верно говорил, что басурманам верить нельзя. Мамай осерчал на Дмитрия Суздальского, а заодно и на меня за избиение своих послов в Нижнем Новгороде и заточение Сарайки. Хорошо, ты тогда вразумил меня отпустить Сарайку с почетом и дарами, а то нивесть что могло выйти. И так неладно получилось. По слову Мамая хан выдал Владимирский ярлык Михаилу Тверскому. Мои послухи и доглядчики из Сарай-Орды донесли, что Мамай обещал Твери ратную подмогу против меня. Я собрал в Волоке Ламском рать от девятнадцати верных мне княжеств с воеводой Дмитрием Михайловичем Боброком. Брат мой, князь Владимир Андреевич, сегодня поведет мою рать от Волока Ламского на Тверь. Не быть Михаилу великим князем Владимирским, пусть хоть вся Орда идет на меня!
Игумен впервые в жизни почувствовал, что его охватывает неудержимый гнев. Дмитрий Иванович возмужал, и его отроческое злое озорство перерастает в большую кровавую беду для русского народа. Неистребимое, от прадеда и дедов властолюбие московского князя опять навлечет на всю Залесскую Русь братоубийственную войну и великое разорение. Теперь его безоглядная дерзость может и впрямь привести на Русь Орду. Игумен собрал всю волю, заставил себя изгнать гнев из души своей и почти спокойно спросил:
- Подумал ли ты, сын мой, сколько русской крови прольется в твоей распре с Михаилом Тверским? Ради чего ты собираешься снова разорить русскую землю, как в батыевом нашествии? Твое властолюбие может истребить русский род на земле.
Он впервые назвал Дмитрия Ивановича не великим князем, но сыном. Князь уловил это, заодно в словах своего духовного отца он увидел непочтительность. Щеки его вспыхнули.
- Я - великий князь Владимирский! Моя воля превыше всего для русских князей! Я сделаю, как хочу!
Игумен больше не мог сдерживаться. Этот самовлюбленный молокосос годится ему во внуки, но гордыня его непомерна.
- Не впадай в смертный грех, сын мой. Не мнишь ли ты себя Господом Богом? Превыше всего для православных в грешном мире – воля Всемогущего Господа. Бойся гнева Его!
Глаза Дмитрия Ивановича загорелись огнем. Он гордо вскинул голову, но тут взгляд его встретился с пронзительным взглядом Игумена. Князь несколько мгновений не мог отвести своих глаз, потом дернул плечом и опустил голову. Сила духа его оказалась слабее его гордыни.
- Прости меня, святой отче. Не хотел я тебе нанести обиду.
Но Игумен уже не мог остановиться.
- Уводи свою рать от Твери! Договорись с князем Тверским! Сам, без пролития русской крови.
- С ним договоришься, - зло буркнул Дмитрий Иванович.
- Договоришься! Не то потомки проклянут тебя, как Святополка Окаянного.
Князь вскинул голову, но под взглядом Игумена тут же опять опустил ее. Игумен скрипнул зубами, переборол себя и уже спокойнее сказал:
- Я буду просить владыку Алексия собрать третейский суд. И епископу Евфимию напишу о том же. Никакое великое княжение не стоит русской крови. Миром надо уладить вашу распрю. Об одном молю тебя, великий князь: не проливай русскую кровь, не разоряй русскую землю! Немедля оповести всех князей и собирай их на съезд в Твери. Без слова владыки Алексия не начинай войны!
За направление рати к Твери Игумен наложил на него епитимью: выстоять часовое повечерие в храме сорок дней. Пока они беседовали, наступила ночь. Игумен упросил князя переночевать в обители. Дмитрий Иванович с большой неохотой согласился. Князя поместили в просторной новой гостевой келье, дружину уложили спать в верхнем жилье училища.
Игумен до утра сидел в своей келье и писал грамоты митрополиту и тверскому епископу Евфимию. Он просил, умолял, требовал пресечь кровавую княжескую свару, не допустить истребления русского народа и превращения Залесской земли в бесплодную пустыню, теперь уже навечно. Он напоминал о подвигах святых пустынножителей, которые силой духа и смиренным словом обращали голодных львов в ручных котят. Он перечислял первосвященников, умевших укротить свирепых кровожадных язычников и диких человекоядцев.
Он писал в каком-то порыве, почти не выбирая слов. Однако, когда он дошел до третейского судьи, рука его остановилась. По всему, судить великих князей должен митрополит Киевский и всея Руси. Однако считать Алексия беспристрастным судьей он никак не мог, ибо владыка с первых дней видел во главе Великой Руси лишь Москву. Он вспомнил рано умершего князя Константина Васильевича Устюжского, сильного духом, свободолюбивого и прямодушного мужа, справедливого правителя. Он смог бы третействовать беспристрастно, ибо хотя Москву не любил, но с Тверью никаких дел не имел.
Великие князья Суздальский, Ростовский, Ярославский – сторонники Москвы, беспристрастия от них не жди. Великий князь Святослав Иванович Смоленский мог бы рассудить Москву и Тверь, но и он не годится. Смоленск недавно вышел из великого Русско-Литовского княжества, Святослав Иванович еще опьянен свободой, а тут нужна трезвая голова. Лучшим третейским судьей Игумен видел великого Русско-Литовского князя Ольгерда. Ольгерд Гедиминович – державный муж великой мудрости. Он объединил все западные и южные русские княжества, ему хорошо ведома удельная усобица, он знает, как пресечь ее. Он тридцать лет крепко держит немцев на западных рубежах своего огромного княжества, не пускает их на Русь. Ольгерд трижды приводил войско на Залесскую Русь, однако обошелся без большого кровопролития, городов не жег, полон не брал. Его мощная русская рать одним своим присутствием останавливала распрю. Однако Ольгерд – зять Михаила Тверского, его союзник, Москва не примет его третейским судьей.
А что, если…? Олег Иванович Рязанский! Он – великий князь. Он со своими думскими боярами поднял Рязань, вывел ее из глубокого разорения, укрепил княжество и раздвинул его пределы почти на тысячу верст, от Мордвы до Угры. Он сумел пресечь распри своих удельных князей. Он много лет не платит дань Орде, ни Золотой, ни Волжской. Он не союзник Москвы, но и не сторонник Твери. Москва не любит его, но лишь потому, что боится его силы. Сам же Олег Иванович никогда не водил свою рать ни на Москву, ни на другие Залесские княжества. Да, это достойная персона, и надо убедить владыку Алексия с епископом Евфимием поставить третейским судьей Олега Рязанского.
Утром он с честью проводил хмурого Дмитрия Ивановича и вручил ему грамоту для митрополита Алексия с просьбой передать ее владыке. Князь простился с ним холодно, едва скрывал недовольство и обиду. Как только всадники исчезли за склоном холма, Игумен позвал иноков Александра и Никона. Он объяснил, что им предстоит как можно скорее добраться до Твери и передать его грамоту епископу Евфимию, дабы предотвратить братоубийственное кровопролитие. Он просил их не жалеть ни коней, ни себя, ехать безостановочно день и ночь, давать коням лишь краткий отдых и не позднее, чем завтра к утру прибыть в Тверь. Через час оба инока на легких санях, запряженных тройкой лучших коней обители, отправились в путь. Игумен верил, что они исполнят его поручение. Если, не приведи Господь, им встретятся разбойники, те не прельстятся бедно одетыми иноками. В случае же схватки могучий брат Александр сумеет отбиться, а добрые кони унесут от погони.
Через три дня братья Александр и Никон вернулись в обитель и сказали, что поручение выполнили. Епископ Евфимий заверил их, что сделает все возможное для предотвращения войны. Больше месяца Игумен не получал вестей ни из Твери, ни из Москвы и жил в постоянной тревоге. Однако слухи о войне Москвы с Тверью, о набеге Орды до обители не доходили, и он постепенно стал успокаиваться. А на попразднование Рождества Пресвятой Богородицы в обитель приехал из Твери успенский архимандрит Иоаким с грамотой от епископа Евфимия. От себя Иоаким сказал Игумену, что князья решили спор миром, и на священномученика Анфима Никомедийского московское войско ушло от Твери. Игумен возрадовался и попросил преподобного Иоакима совершить литургию в Троицком соборе по воцарению мира в Залеской Руси.
Епископ Евфмий в своей грамоте благодарил Игумена за добрый, мудрый совет и подробно описал события в Твери. Сразу после приезда гонцов из Троицкой обители Евфимий спешно отправил грамоты митрополиту Алексию и епископам суздальскому, ростовскому, ярославскому, рязанскому, новгородскому и коломенскому. Дмитрий Иванович то не ли сумел, то ли не захотел остановить свою рать. Когда гонцы епископа отправились в путь, к Твери подошло московское войско и обложило город осадой, однако на приступ не спешило. Великий князь Тверской с епископом Евфимием и воеводой Дмитрием Любаровичем вышли из города на переговоры с князем Серпуховским и воеводой Боброком. Им удалось договориться о перемирии до получения вестей от митрополита Алексия.
Ожидание тянулось долгие две недели. Потом в Тверь стали съезжаться князья, великие и удельные, наехало их больше пятидесяти человек. Приехали шесть епископов и Симоновский архимандрит Феодор, которого, по его словам, послал владыка. Сам Алексий не смог приехать в Тверь, ибо сильно недомогал. Последними, в один день, приехали великие князья Дмитрий Иванович Московский и Олег Иванович Рязанский Кроме князей и иерархов на съезд призвали от Москвы и Твери по три ближних боярина. Дмитрий Иванович взял с собой Федора Андреевича Кобылина, Микулу Васильевича Вельяминова и московского воеводу Дмитрия Михайловича Боброка. От Твери великий князь Михаил позвал воеводу Дмитрия Любартовича и двух думных бояр: Дмитрия Курмыша и Василия Новосильцева.
Олег Иванович Рязанский правил съездом жестко, но мудро. Он давал говорить всем, однако поношений и угроз не допускал, бахвальство и пустозвонство пресекал. К большому сожалению Игумена, епископ Евфимий сам съезд описал весьма скупо, видать ему до смерти надоели бесконечные споры князей на нем. Дмитрий Иванович в разгар споров пригрозил привести войско от Мамая. В ответ Михаил Александрович посулил призвать рать своего зятя Ольгерда Гедиминовича. Тут Олег Иванович крепко стукнул кулаком по столу и сказал, что он сам поедет в Литву и приведет своего тестя Ольгерда с войском. Он заявил, что на этот раз Ольгерд не ограничится мирным стоянием для острастки, а закупит на корню ордынских мурз и вместе с ними возьмет приступом и Москву, и Тверь, если они не примирятся и не перестанут проливать русскую кровь.
После целой недели разговоров и споров дело решили миром. Михаил Тверской навсегда отказался от Владимирского ярлыка в пользу Дмитрия Ивановича и признал его своим старшим братом. Москва обязалась отвести свою рать из Тверского княжества и заплатить Твери за прокорм войска. Докончальную грамоту подписали оба великих князя, а их подписи заверили все присутствующие на съезде князья и епископы.
Радость от известия епископа Евфимия о мирном решении спора Москвы с Тверью немного омрачало недоумение. На тверском съезде князей Залесская Русь получила редкую возможность ограничить растущее единовластие корыстолюбивой Москвы, которая думала только о своем главенстве над другими княжествами, и утверждала ее любой ценой, даже самой кровавой. Однако вышло наоборот. Почему Михаил Тверской признал себя младшим братом Дмитрия Ивановича? Почему Олег Рязанский смирился с этим? Москва не раз вторгалась в рязанские пределы, Тверь никогда не враждовала с Рязанью. Рязань и Тверь имели крепкий союз с Ольгердом, Москва же враждовала со всеми, кто стоял на ее пути к полному главенству на Руси. Для Игумена поведение Михаила Тверского и Олега Рязанского на съезде так и осталось загадкой.
Через месяц после тверского съезда, на Иоанна Богослова в обитель приехал Дмитрий Иванович. Бескровная победа над Михаилом Тверским вселила в него еще большую уверенность в себе. Князь не поминал о старых обидах, разговаривал спокойно, но горделиво. Он благодарил своего духовного отца за мудрый совет решить спор с Михаилом миром, и проронил, что теперь на Великой Руси у него остался один супротивник - Олег Рязанский.
- Проявляй мудрость, великий князь, - сурово предостерег его Игумен. – Не води войско на Рязань, на навлекай на русскую землю Орду. Любой спор можно решить миром. Худой мир лучше доброй ссоры.
- Твоими молитвами, святой отче, - улыбнулся князь. – А с Ордой я размирился. Золотая Орда потеряла силу, там каждый мурза сам по себе. И Мамай мне больше не союзник. Он перекрыл торговые пути по Дону, сурожане вот уже год волоком идут с Дона на Волгу, а там поднимаются до Нижнего Новгорода. Хочу покаяться, святой отец. Этим летом камские булгары перекрыли сурожанам путь по Волге, не знаю, кто их надоумил. Я послал туда воеводу Дмитрия Боброка, он разбил булгар, двух князей полонил. Отпусти мне грех пролития крови.
К Рождеству Христову Игумен получил грамоту суздальского епископа Дионисия. После здравниц и пожеланий тот сообщил огорчительную весть. По настоятельным просьбам великого Русско-Литовского князя Ольгерда и будучи весьма недовольным деяниями митрополита Алексия, патриарх Филофей возвысил своего сторонника Киприана. Честной и пресвятой патриарший собор поставил Киприана митрополитом Киевским и Литовским с правом занять престол митрополита Киевского и всея Руси после смерти Алексия.
Игумен все эти годы опасался раскола русский митрополии, однако надеялся, что этого не произойдет. И вот теперь вместо единой митрополии на Руси стало три отдельных. В Галиче сидел митрополит Галичский и Малой Руси Антоний. В Киеве у митрополичьей кафедры сел Киприан, митрополит Киевский и Литовский. А в Москве уже почти двадцать долгих и бурных лет властвовал митрополит Киевский и всея Руси Алексий, который не хотел видеть ни Русско-Литовское княжество, ни Малую Русь и все решительнее утверждал свою власть в Залеской Руси.
Волей-неволей патриарх Филофей в далеком от русских княжеств Константинополе из лучших побуждений сыграл на руку Москве и владыке Алексию. Ни Алексию, ни князьям Московсим нет дела до великой русской митрополии, лишь бы утвердить свою власть над Великой Русью. Теперь Алексий получил то, что хотел. Исполняются помыслы его об отдельной митрополии Великой Руси. Сначала митрополии, а потом – патриархии.
Намерение патриарха Филофея поставить Киприана митрополитом всея Руси после смерти Алексия не уменьшало тревоги Игумена. Он хорошо знал, что Дмитрий Иванович и его думские бояре после неизбежной и уже недалекой смерти владыки Алексия не пустят Киприана в Москву и будут добиваться своего, московского митрополита на Великую Русь. А это означало окончательный раскол единой русской митрополии, долгую и жестокую смуту не только в Залесских княжествах, но и во всей православной церкви.
В Светлую седьмицу 6884 года от миростояния, 1376-го по латинскому исчислению, нарочный гонец-инок привез в Троицкую обитель грамоту от Киприана из Киева. Киприан приветствовал достойнейшего преподобного игумена, испрашивал ему милостей от Господа, спасения и благословлял его на святые подвиги. Заодно он сообщал о том, что пресвятейший синод и патриарх Филолфей поставили его митрополитом Киевским и Литовским, с правом митрополита всея Руси после смерти Алексия. В конце послания Киприан писал о своем намерении в ближайшее время посетить Залесскую Русь.
Это обеспокоило Игумена. Видно, Киприан получил известие о тяжкой болезни Алексия и теперь спешит в Залесскую Русь, дабы заранее представиться иерархам как будущий митрополит всея Руси. Подобная поспешность могла обернуться для Киприана немалой бедой. Игумен оставил киевского гонца на ночь в обители, а утром отправил его в обратный путь с грамотой Киприану, предостерегающей того от поспешности. Однако его предупреждение опоздало.
На преподобного Виссариона Египетского он получил письменную весть от суздальского епископа Дионисия. Иерарх оповещал Игумена о тяжком недомогании владыки Алексия. Лишь милостью Господа и силой несгибаемого духа своего митрополит держит в повиновении архимандритов и епископов, а также князя московского. Страшно думать мне, - писал Дионисий, - что владыка покинет земную юдоль, и над его святыми останками разгорится недостойное соперничество иерархов и князей. Далее Дионисий писал о приезде Киприана на Залесскую землю.
Прежде всего Киприан посетил Великий Новгород. Епископ Алексий и князь Андрей Ольгердович приняли его с честью. Однако, когда Киприан заявил о скорой смерти Алексия и о своем вступлении на престол митрополита всея Руси, они смиренно, но твердо ответили, что Великий Новгород и его епископия знают лишь одного митрополита Киевского и всея Руси святейшего Алексия и никого другого. Киприан ни с чем отъехал из Нивгорода и направился в Тверь. Однако великий князь Михаил Тверской со своей ратью стоял под Новгород-Северским, где помогал зятю своему Ольгерду отбивать русские города у немцев. Тверской епископ Евфимий в те дни пребывал в Москве у владыки Алексия. Киприана никто не встретил, и он направился в Нижний Новгород.
Сын Дмитрия Суздальского, нижегородский князь Василий Дмитриевич, и архимандрит Иоанн тоже отказались признать Киприана митрополитом всея Руси, поскольку митрополит Алексий жив и пастырствует над суздальской епископией. Они посоветовали Киприану поехать в Москву и там самому узнать волю владыки Алексия. Киприану достало ума не ездить в Москву. Он с запозданием осознал полный провал своей поспешной миссии и на святого Кирилла Александрийского отъехал в Вильнус, а оттуда – в Киев.
Недальновидность Киприана огорчила Игумена. При встрече в Переяславле-Залесском тот показался ему более мудрым мужем, чем он проявил себя в этом преждевременном приезде. Видно, в Константинополе честные и святейшие иерархи уже считали Алексия беспомощным, недужным стариком, который не способен удержаться на митрополичьем престоле. Киприан на себе познал, что издалека трудно разглядеть истину, и что надо семь раз отмерить, прежде чем один раз отрезать. Киприан своей нетерпеливостью сам оттолкнул от себя многих из возможных будущих сторонников в Залесской Руси. Теперь Игумен с еще большей тревогой думал о смуте, которая разразится после кончины Алексия.
Владыка Алексий
Жизнь в обители шла по проторенной колее. Митрополит и Дмитрий Иванович не беспокоили Игумена. Он чуть не каждый день получал письма со всех концов Залесской Руси, и знал о событиях во всех княжествах. В конце сентября Игумен почти одновременно получил грамоты от епископов Дионисия и Евфимия и от своего бывшего ученика, архимандрита Андроника.
Брат Андроник сообщал, что владыка Алексий почти не покидает своих палат по причине тяжкого недуга. Священнослужители верят в милость Господа к предстоятелю русской православной церкви, однако пребывают в волнении из-за скорой смены митрополита всея Руси. Князь Дмитрий Иванович, в предвиденьи неизбежного, слышать не желает ни о каком Киприане и продвигает к святейшему митрополичьему престолу своего любимца, Спасского архимандрита Михаила, которого среди черного духовенства уничижительно зовут Митяем.
Игумен не раз видел Михаила, именуемого Митяем. Этого иерея из белого духовенства несколько лет назад заметил владыка Алексий, да и немудрено. Рослый и статный, красивый лицом, со звучным мощным голосом Митяй запоминался с первого взгляда. Он превосходно знал Священное писание, умел красиво говорить. Алексий быстро возвысил его, рукоположил в архимандриты, поставил протоиереем Архангельского собора и сделал своим наместником в Москве. По его благословению Митяй стал духовником Дмитрия Ивановича. Однако когда митрополит серьезно занедужил, и стало понятно, что владыка долго не протянет, Митяй первым покинул своего покровителя.
Он за короткое время завоевал доверие Дмитрия Ивановича. Тот с малых лет привык повиноваться суровому и властному митрополиту, однако постоянная многолетняя опека Алексия тяготила своевольного князя. Митяй же одобрял все деяния Дмитрия Ивановича, даже необдуманные, и укреплял его честолюбивые помыслы о главенстве над Залесскими княжествами. Он льстил московским думным боярам и восхвалял мудрость их решений по усилению власти Москвы на Великой Руси. Он стал ярым противником Литвы и князя Ольгерда, горячим сторонником союза с Ордой и с Генуей. Митрополита Алексия он пока остерегался хулить, однако патриарха Филофея осуждал открыто.
Многие бояре считали за честь иметь такого видного и речистого духовника. Белые клирики возрадовались столь быстрому возвышению своего брата во Христе. Однако черное духовенство ненавидело наглого выскочку. Даже Алексий, по слухам, стал сожалеть о своем опрометчивом возвышении Митяя. При первой встрече с Игуменом Митяй высокомерно оглядел его бедное одеяние и пренебрежительно процедил негромко, будто о ком-то другом, но так, чтобы услышали и поняли окружающие:
- Иные черноризцы мнят себя святыми чудотворцами при жизни, показно рядятся под святых пустынников, сами же тайно лелеют властолюбие и, как подсидчики, жаждут подняться на неподобающее им место.
Игумен окинул оценивающим взглядом пышные, раззолоченные ризы и покров Митяя, его похожий на митру, богато расшитый золотом клобук и смиренно ответил:
- Всевидящий Господь воздаст каждому по делам его. Достойных пустит в Царствие Свое, презревших же Его заповеди ждет геенна огненная. Там познают они в скрежете зубовном вечные муки.
Дружбы и христианской любви между ними не возникло. А теперь может случиться то, чего он опасался. Своевольный и капризный Дмитрий Иванович может поставить наглого льстеца Митяя митрополитом если не всея Руси, то Великой Руси – наверняка.
Игумен со вздохом отложил грамоту брата Андроника и взялся за послания епископов. Из них он узнал еще более тревожные новости.
Соперничество Генуи и Венеции за торговые пути на суше и на море привело к открытой войне. Укрепившаяся Генуя открыто встала против могучей Венеции, которая до того господствовала на морских торговых путях. Генуэзцы топили корабли венецианцев, захватывали богатый груз, брали приступом города своего соперника. Война докатилась до Константинополя. Там взяли верх сторонники Генуи. С помощью генуэзских наемников они опять свергли императора Иоанна V, вызволили из каменного узилища и снова посадили на императорский трон сына его, Андроника IV. Император Андроник тут же заточил своего отца и братьев своих в ту же башню, где просидел сам много лет. Своей императорской волей Андроник сместил патриарха Филофея и отправил его иноком-схимником в захудалую обитель на Афоне. По слову Андроника IV честной и пресвятейший патриарший Собор посвятил в патриархи митрополита Макария.
Раскол русской митрополии, смена императора и патриарха в Константинополе, усиление латинской Генуи у южных пределов русской земли, недальновидное возвышение архимандрита Митяя Дмитрием Ивановичем, - все это наполнило душу Игумена тревогой. Близкое будущее Залесской земли вставало перед его взором полным раздоров, дымом пожарищ и потоков русской крови.
Будто предвещая большую беду, на апостола Марка явилось на небе чудное и странное знамение. Когда после вечерни Игумен вышел из храма, он изумился. Прямо перед ним висела полная луна, и от нее отходили длинные и широкие полосы света. Это полосы образовали четкий крест чуть не в четверть небосвода. Игумен перекрестился, и в эту весеннюю ночь долго молился об отведении беды от русской земли.
Предчувствия не обманули Игумена. 6883 от миростояния, 1377 год по латинскому исчислению, оказался богатым на грозные события. На Залесскую Русь со всех сторон надвигались черные тучи. В начале лета до Игумена дошлп весть о смерти Ольгерда, великого князя Русско-Литовского. Вскоре он получил грамоту от митрополита Киевского и Литовского Киприана. Тот писал, что Ольгерд погиб при осаде небольшого немецкого города, - в него угодил огромный камень от немецкого порока-катапульты. Похоронили его по-христиански, ибо Киприан незадолго до гибели князя окрестил его именем Владимир.
Киприан весьма горевал о безвременной кончине великого Русско-Литовского князя. Хотя в Залесской Руси Ольгерда Гедиминовича облыжно называют зловредным и безбожным, однако сей муж - правитель мудрый и воин великий. Он успешно продолжил дело своего великого отца, присоединил к огромному великому княжеству Новгород-Северский, Брянск и множество других городов. Князем в эти княжества он посадил своего сына Корибута, во крещении Дмитрия. Хотя Ольгерд долго оставался язычником, однако он ради единоверия в своем великом православном княжестве давно окрестил всех своих детей. Сам же князь вел жизнь суровую и подвижническую, не пивал ни меду, ни пива, ни вина, ни даже кислого квасу.
Как писал Киприан, Ольгерд не назначил себе наследника, и в Русско-Литовском княжестве заварилась смута между его сыновьями. Их же набиралось не много, не мало тринадцать человек: пятеро от первой жены, Марии Витебской, и восемь от второй, Ульяны Тверской. Каждый из сыновей-Ольгердовичей жаждал занять отцовский престол, но особое усердие проявляли старший сын Марии Витебской Андрей, князь Полоцкий и Псковский, и третий сын Ульяны Тверской Ягайло, во крещении Иаков. Кроме них место великого князя стремился занять брат Ольгерда Кейстут Гедиминович, отважный и многоопытный воин. Все Ольгердовичи приняли христанское крещение, Кейстут же оставался язычником. К общему изумлению и негодованию отцовский престол самовольно занял Ягайло-Иаков. Кейстут и Андрей отказались признать Ягайло законным великим князем. Киприан писал, что предвидит великие бедствия в ближнем будущем для великого Русско-Литовского княжества и всей русской митрополии.
Игумен полностью соглашался с опасениями Киприана. После великого правителя, каким он считал Ольгерда, престол обычно достается не достойнейшему из наследников, но самому коварному и безжалостному. А коварство и жестокость никогда не стоят рядом с державной мудростью. Драка братьев-Ольгердовичей за великокняжеский престол в Русско-Литовском княжестве неизбежно коснется и Залесской Руси. Москва не преминет воспользоваться усобицей в ненавистной ей Литве. К чему это приведет, ведому лишь Господу единому, однако раздоры никогда не приносили блага никому.
Брат Мисаил от купцов поведал Игумену, что в Дикой степи тоже собирается гроза. Там снова набирал силы безбожный Мамай, в очередной раз изгнанный ханами-чингизидами из Сарая-Берке. Великий хан Волжской Орды отрок Мухаммед-Булак не то умер, не то убит подручными Мамая, в точности о том никто не знает. Всесильный Мамай поставил великим ханом в Сарай-Орде покорного ему чингизида Тюляка. Это бы ничего, пусть басурмане режут сами себя, однако Мамай правильно оценил события на Средиземном море и в Константинополе. Он стал притеснять в Крыму венецианских купцов и теперь всячески поддерживал генуэзцев. Он взял у генуэзцев откуп на беспрепятственный провоз их товаров по Дону в русские княжества, и теперь венецианцам ходу на Русь не стало, кроме как кружным путем по Волге. А Мамай на полученные деньги укрепляет свое войско. Того и гляди, снова хлынет Орда на русскую землю.
Богомольцы приносили в обитель вести о частых набегах мелких отрядов степняков на рязанскую и нижегородскую землю. Они винили в этих набегах злокозненного нечестивого Мамая, однако Игумен догадывался, что это дело разбойных вольных мурз, ибо Мамаю пока не до набегов на Русь, он накапливает силы для больших дел. Игумен выкроил денек и с братом Мисаилом сходил в большое торговое село Ходюково, где встретился со старшиной купцов-венецианцев Адрианом. Они провели в беседе почти весь день. Адриан поначалу говорил неохотно. Слава Езус-Марии, торговля идет без помех, грех жаловаться. На Волге разбойничают неведомые лихие люди, их ладьи нападают на торговые караваны то с левого берега, то с правого. Однако опытные наемные воины легко отбивают разбойников. Игумен искусно поддерживал беседу, где надо восхищался смекалкой Адриана, где надо охал и ахал, и вскоре купец разговорился. И его слова усилили тревогу Игумена.
Да, Мамай усиливается, он дал большие привилегии купцам-генцэзцам, притесняет венецианцев в Крыму, не пускает их ладейные караваны по Дону и обозы по Дикой Степи. Венецианцам приходится тратиться на кружной водный путь по Волге. Однако беда не в том, Мамай пока сидит смирно, он еще не набрал полной силы. А вот путь на груженых ладьях по Волге становится все опаснее. В Сарае-Берке полыхает грозным огнем кровавая свара средь ханов-чингизидов. Ныне там сел на престол Урус-хан, однако многие чингизиды и мурзы его не признают. Все чаще вольные мурзы водят свои войска на Волгу и даже на ее правый, горный берег за добычей. Мурзам всегда не хватает золота. Но и эта беда еще не самая большая. С востока на Золотую Орду и к Волге идет воистину страшная сила. В далеких песках за Хвалынским морем вырос новый грозный завоеватель мира, пострашнее Батыя.
Откуда-то с востока, чуть не из самого Каракорума, столицы ордынского императора, к Хвалынскому морю ведет неисчислимое войско могучий и непобедимый воитель Тимур, которого иные называют из-за его хромоты Тимурленг или Тамерлан, что означает Железный Хромец. Сей Тамерлан залил кровью благодатные земли Белой Орды за Хвалынским морем, разрушид много древних прекрасных городов. Белая Орда издавна богатела торговлей драгоценным белым волокном-хлопком, замечательной тонкой белой бараньей шерстью и ценимыми на вес золота кудрявыми шкурками от нерожденных еще каракулевых ягнят.
Великий хан Белой Орды Тохтамыш с остатками своего войска отошел из своей земли и теперь теснит ханов Синей Орды из их степей, в которых испокон веку паслись неоглядные отары баранов и табуны коней. Несогласные меж собой ханы Синей Орды не имеют сил отразить Тохтамыша и бегут кто куда. Много их бежит к Волге, там они грабят караваны купеческих ладей и причиняют торговле превеликий ущерб. Иные отряды вольных ханов и мурз из Синей Орды даже плавятся через Волгу и начинают разорять русские города. Несведущие московитяне винят в тех набегах происки нечестивого Мамая, однако Мамай в том не виновен. Беда гораздо сильнее, чем видится русским из дремучих лесов. Новый набег азиатов может стереть с лица земли все народы от моря Хвалынского до моря Западного.
После этой беседы со старшиной венецианских купцов Игумен много размышлял и потом написал предостережение владыке Алексию и всем залесским епископам. Он надеялся, что митрополит и епископы уведомят великих князей о надвигающейся на Русь новой великой грозе. Князья же сумеют изготовиться и достойно встретят могучего и страшного врага, дабы не повторилась батыева погибель. Больше он из своей отдаленной обители ничего не мог сделать.
Однако его предупреждение не помогло. В конце лета торговые люди принесли в обитель первые вести о страшном поражении русского войска в Муромской земле, на реке Пьяне. Слухи приходили самые разные, одни называли число погибших в тысячи, другие – в десятки тысяч русских ратников. Виновником этой погибели все считали безбожного Мамая, который после сечи на Пьяне взял приступом и сжег Нижний Новогород и Переяславль-Рязанский и разорил дотла нижегородскую и рязанскую земли. А потом Игумен получил грамоту от суздальского епископа Дионисия. Из нее он узнал печальную правду о битве на Пьяне.
На пророка Илию Дмитрий Суздальский получил весть о приближении к Нижнему Новгороду из Засурья, со стороны Мордвы, большого ордынского войска. Бешено заскакали гонцы, залесские князья спешно готовились в отпору. С неведомой ранее быстротой в Нижнем Новгороде собрались рати из Владимира, Переяславля Залесского, Юрьева, Мурома, Пронска и Ярославля, всего восемнадцать тысяч воинов. Приехал в Нижний великий князь Дмитрий Иванович с московским полком. На совете князей порешили во главе войска поставить князя Ивана Дмитриевича, сына Дмитрия Суздальского с московским воеводой Родионом Ослябей. Оговорили строй войска и выделили засадный полк из тысячи кованых всадников от Москвы с воеводой Ослябей во главе. Войско не мешкая двинулось к Суре.
В сотне верст от Нижнего, уже на Муромской земле Рязанского княжества, у реки Пьяны князь Иван получил от высланных вперед сторожевых дозоров вести о враге. Сторожи привезли с собой пленных, и те под кнутами рассказали, что конное степное войско в двадцать пять тысяч всадников ведет из-за Волги самовольный хан Синей Орды Арапша. Войско находится уже недалеко от Пьяны, верстах в десяти. Русское войско перешло по бродам Пьяну и встало в боевом порядке неподалеку от мордовского селения Шипар. Спешно окопались валом со рвом и частоколом, поставили засадный полк воеводы Осляби в двух верстах, в небольшом березняке, и стали ждать Арапшу. Однако Арапша медлил. Прошло пять дней, десять, а враг все не появлялся. Дозор воеводы Осляби захватил мужиков-мордвинов из эрзей, и те под плетьми сказали, что Арапша увел войско на Донец, к Волчьи Водам, а по пути ударом в спину разорил Рязань.
«Князья и воеводы русские обрадовались, - писал Дионисий, - и не слушали уже иных вестей. Кто может стать против нас? – говорили они и стали ездить в простых охабнях и сарафанах, а доспехи свои поклали на телеги и в сумы, а рогатины, сулицы и копья не приготовили к битве, иные и не насажены остались. Стояли сильные жары, и ратники разъезжали, спустивши платья с плеч, расстегнувши петли, растрепавшись, будто в бане. Если случалось им найти по зажитьям пива и меда, то пили без меры, напивались допьяна и хвастались, что каждый из них один выедет против ста тысяч татар. Князья, воеводы и бояры забыли осторожность, ездили на охоту, пировали, величались да ковы друг против друга строили…».
Один лишь засадный полк воеводы Родиона Осляби стоял в порядке. Ратники Осляби усиленно укрепляли свой стан, выставляли дозоры по ночам, высылали сторожи за Суру. Сторожи захватили мордвинов-эрзей, и те показали, что к Пьяне из-за Суры идет великая конная рать. Чья это рать, мордвины говорили по-разному. Их засекли до полного бесчувствия, но один уверял, что возвращается Арапша с Волчьих Вод, а другой, - что рать ведет вольный мурза Бузулук из Белой Орды.
Ослябя тут же предупредил князя Ивана Дмитриевича, что из-за Суры с Волги идет сильный отряд степняков, то ли это Арапша возвращается, то ли вольный мурза Бузулук из Белой Орды норовит взять добычу в русской земле. К тому времени мордовские враждебные князьки тоже немало досаждали русским. Однако князь Иван досадливо отмахнулся от Осляби, а другие князья и бояре вовсе забыли думать, зачем они пришли на Пьяну.
В день перенесения мощей первомученика Стефана, в первом свете утренней зари татары бросились на русский стан сразу с пяти сторон. Князья, бояре, воеводы, ратники почивали тяжелым сном после вечернего хмельного пиршества. Сопротивления врагу никто не успел оказать. Татары рассекли русский стан на пять частей и избивали всех подряд. Князь Иван Дмитриевич, жестоко преследуемый, прибежал в оторопе к реке Пьяне, бросился на коне в реку и утонул с ним. Князя Семена Михайловича татары убили, многие бояре и воины утонули в Пьяне. Всего же народу погибло без числа.
Засадный полк Родиона Осляби встретил татар из-за вала тучей железных стрел из самострелов. Тяжелые стрелы с массивными железными головками-болтами пробивали насквозь и коней, и всадников в кожаных и даже железных доспехах. Ослябя припас несколько возов железных стрел, и теперь возы эти послужили надежной защитой ратникам засадного полка. Татары сделали семь наскоков на стан Осляби и каждый раз отходили с большим уроном. После того они отступились от храбрецов и поспешили за главным своим войском к Нижнему Новгороду. У Пьяны на костях остались малые татарские разъезды – собирать ратную добычу. Ослябя вывел своих кованых всадников из-за вала и поспешил на выручку своим к Нижнему Новгороду. Однако тяжелая кованая конница опоздала.
Когда татары подступили к Нижнему Новгороду, великий князь Дмитрий Константинович бежал в Суздаль собирать новую рать для отпора. Нижегородцы кинулись из города, кто пешим, кто на ладьях по Волге к Городцу. Татары взяли Нижний Новгород, иссекли множество людей, сожгли город, взяли богатую добычу и с великим полоном ушли в степь. Вслед за ними на разоренное княжество набежала Мордва. Однако суздальцы уже опомнились, успели собрать рать. Князья Борис Городецкий и Семен Дмитриевич разбили Мордву, разорили ее земли и вернулись с богатой добычей.
«Слыхал я, - писал епископ, - татары на обратном пути разорили Рязанское княжество и сожгли Переяславль-Рязанский. Говорили, будто великий князь Олег Иванович, жестоко иссеченный, едва ускакал от них. Кто сотворил сие зло Нижнему Новгороду и Рязани, мне неведомо. Одни говорят: Арапша из Синей Орды, другие говорят: некий вольный хан Бузулук из Белой Орды. Якобы Арапша ни с чем ушел из Засурья к Дону на Волчьи Воды, а хан Бузулук пришел из-за Волги по его следам, когда наши князья и воеводы на Пьяне врага уже не ждали. Простой же народ винит во всем злокозненного Мамая, хотя чаю я, не при чем тут Мамай.
«За грехи наши тяжкие наказывает нас Господь, - заканчивал свое печальное повествование Дионисий. – Гордыня княжеская виною погибели многих тысяч русских людей. Князь Дмитрий Иванович по величию своему не возглавил войско, отдал его Дмитрию Суздальскому. Великий князь Дмитрий Константинович посчитал недостойным самому вести войско русское на захудалого хана Арапшу, поручил то сыну своему Ивану Дмитриевичу. Князь Иван по самонадеянному самохвальству и сам погиб, и войско погубил, и Нижний Новгород с Рязанью отдал татарам на поругание. Вот поистине, на Пьяне без вина пьяны. Ты, твое преподобие, загодя остерегал нас, мы же, иерархи, не услышали голоса мудрости, не напутствовали князей наших словом своим».
Весть о разгроме русского войска на Пьяне Игумен переживал тяжело. Впервые Москва встала против ордынского войска, пусть это всего лишь вольные мурзы Арапша или Бузулук. Москва больше века держалась на союзе с Ордой, и вот пошла ратью на своих постоянных, но опасных союзников. И на тебе, постыдное поражение в первой же битве, разгром войска, разорение Нижнего Новгорода и Рязанской земли. Он ждал к Рождеству Христову приезда Дмитрия Ивановича на покаяние за кровь убиенных русских воинов, однако тот не приехал. Зато после Рождества, на мучениц Анисью и Марию в обитель прибыл нарочный гонец-черноризец от митрополита Алексия. После приветствий и лобызаний гонец сказал:
- Преподобный игумен, владыка зовет тебя к себе.
- Владыка прислал с тобой грамоту, брат мой?
- Нет, преподобный. Святейший Алексий велел передать тебе на словах, он зовет тебя.
Игумен встревожился. Алексий обычно присылал ему грамоты, в которых просил, повелевал, советовал, указывал. И вдруг он ЗОВЕТ его к себе, да еще на словах. Через полчаса Игумен мчался к Москве на легких санках с меховым пологом, запряженных четверкой резвых вороных. Возница-гонец, рослый, могучего сложения инок средних лет, молчал и лишь изредка похлопывал вожжами вороных. Игумен по обыкновению принялся расспрашивать его.
- Как зовут тебя, брат?
- Андрей, - коротко ответил возница.
- А во крещении?
- Родион.
- Давно ли ты принял постриг?
- Месяц тому, на Андрея Первозванного.
- В какой обители ты исполнял послушание и пострижен, брат Андрей?
Брат Андрей ответил не сразу. Он легонько шлепнул вожжой левого вороного, подумал, шлепнул правого.
- Послушником я не был. Меня постриг во иноки владыка Алексий в Симоновской обители.
Ответ удивил Игумена. Пострижен без послушничества, да еще самим Алексием. Видать, не простой инок брат Андрей.
- Скажи, брат Андрей, как нарек тебя родитель твой? И кто ты был в миру?
Брат покосился на Игумена, тяжко вздохнул, дескать, вот, привязался святой отец. Однако отмолчаться на вопрос Троицкого игумена он не решился и нехотя проговорил:
- В миру я – любутский воевода Ослябя.
Игумен чуть не ахнул. Теперь он понял, почему брат Андрей пострижен в иноки самим митрополитом всея Руси без послушнического срока. Родион Ослябя – единственный воевода, кто в постыдном для русских побоище на реке Пьяне не только сберег от разгрома свой полк, но и нанес немалый ущерб татарам. Видно, после бесславной погибели русского войска на реке Пьяне, после сожжения Нижнего Новгорода и разорения поместных городов татарами честный воевода долго казнил себя, потом отрешился от всего мирского и посвятил себя служению Господу. Расспрашивать недавно постриженного инока о былой мирской жизни Игумен не стал, брат Андрей еще не залечил раны в душе своей и сердце своем. Он лишь негромко сказал:
- Мне ведом подвиг воеводы Родиона Осляби на злосчастной реке Пьяне. Я отслужил литургию во славу воеводы и его полка московских кованых всадников. Да воздаст Господь многие милости тебе, брат Андрей.
Брат Андрей бросил благодарный взгляд на Игумена, и они продолжали путь молча. Заночевали они в Мытищах у спасского иерея и ранним утром через Никольские ворота подъехали к митрополичьему терему. В просторной горнице перед опочивальней на скамьях сидели множество священнослужителей. Брат Андрей сбросил тулуп, голицы и шапку на лавку и как был, в валеных сапогах, без спросу прошел в опочивальню. Священнослужители недовольно загудели. Игумен поклонился всем в пояс, перекрестился, оперся на дорожный посох и стал ждать. Из-под оттаивающих от обильного инея бровей он осматривал собравшихся. Он увидел брата Андроника и поклонился ему, узнал чудовского игумена архимандрита Симеона, новопоставленного коломенского епископа Герасийа и тоже поклонился им. Тут из опочивальни вышел брат Андрей и негромко сказал:
- Владыка ждет преподобного Троицкого игумена.
В небольшой прихожей Игумен снял дорожную одежду, причесал волосы, перекрестился и открыл тяжелую дверь в опочивальню. Владыка полулежал в большом золоченом иноземном кресле из резного гнутого дерева, около него почтительно склонился священнослужитель. Игумен узнал старого своего знакомца, Симоновского архимандрита Феодора. Наш пострел везде поспел, - мелькнула мысль, но тут митрополит проговорил:
- Благодарение Господу, не чаял уж дождаться тебя, преподобный. Ты, Феодор, оставь нас.
Феодор недобро покосился на Игумена, низко поклонился Алексию и вышел. Они остались одни.
- Садись, преподобный, - слабо шевельнул рукой Алексий. – Вот сюда, поближе. Подвинь стул, мне кричать не с руки.
Игумен уселся напротив митрополита. Хорошо знакомое ему сухощавое, властное лицо владыки теперь пожелтело, отекло и выглядело утомленным. Глаза, жесткий и пронизывающий взгляд которых мало кто выдерживал, прикрыты темными набрякшими веками. Алексий тяжело и шумно дышал. Игумен молча ждал. Он понимал, что сейчас не время пустых приветствий и пожеланий.
- Надоели, - вдруг произнес владыка. – Как они мне надоели. Лезут, лебезят, славословят. А сами готовы дать отраву, скорее освободить престол.
Он замолчал и тяжело переводил дух. Игумен ждал продолжения.
- Вот, - Феодор. Твой сын во Христе. Ненавидит тебя. Славе твоей святого чудотворца завидует. Зубами скрежещет. В епископа лезет, на мой престол метит. Всех чернит, себя восхваляет. Насквозь вижу. Жалко, поздно.
Он снова помолчал. Потом слабо качнул головой в сторону двери.
- Поди, сидят там? Ждут?
- Не все ждут, владыка, - возразил Игумен. – Многие истинно скорбят и молят Господа о твоем здравии.
- Тоже верно.
Он опять перевел дух. Ему явно не хватало дыхания.
- Кончается путь мой земной, преподобный. Сколько протяну, не ведомо никому. Хотел схиму принять, - раздумал. Они того и ждут. До последнего вздоха с престола не сойду.
Владыка снова шумно задышал.
- Обет свой перед Господом нашим не исполнил. Великая Русь, Москва во главе. Дмитрий Иванович своеволен. Погубит Русь без пригляда.
Алексий разволновался, бледное лицо его покрыли красные нездоровые пятна, дыхание стало еще чаще.
- Митяй - моя вина. Взял меня смелостью своей да прямотой, голосом звучным, речью книжной, обликом благообразным. Сам я возвысил его, в архимандриты рукоположил из иереев, к великому князю приблизил. Ох, как ошибся. Не смелость, - гордыня непомерная, не прямота – наглость возомнившего холопа. Льстив без меры. А Дмитрию Ивановичу слова его – елей на сердце. Самолюбив князь, себя любит превыше Руси. На лесть падок.
Алексий надолго умолк. Игумен сочувственно молчал, он знал, владыка говорит то, что гнетом давило его душу, что он никому никогда не открывал.
- Крестник мой, сын мой духовный, князь Дмитрий Иванович, - снова послышался негромкий голос, - против меня пошел. Всегда слушался, ныне встал супротив. Митяя в митрополиты хочет. Говорю ему: погубишь Русь с Митяем, не гож он в митрополиты. Иерархов унижает, нахальник. Священнослужители черные, да и многие из белых, ненавидят Митяя. Встанут все против, - куда князю с таким? Погибнет Русь.
Митрополит откинулся на спинку, погладил ладонью грудь у сердца. Игумен встал, налил из кувшина воды в серебряный ковшик, осторожно понюхал, капнул на палец, лизнул, - не зелье ли какое? Поднес ковшик владыке. Тот принял дрожащей рукой, отпил, протянул назад. Вытер рукой капли на груди. Поманил Игумена согнутым пальцем. Тот приблизился.
- Наклони голову, - сказал Алексий.
Игумен склонил голову. Митрополит всея Руси с усилием снял с себя через голову узорную золотую цепь с тяжелым золотым крестом-мощевиком, надел на Игумена и слабо оттолкнул его.
- Слово мое перед кончиной, преподобный. Пресвятейший патриарх Григорий Палама сим крестом благословил меня в митрополиты. Двадцать пять лет тому. Теперь я благословляю тебя на митрополитство. Тебе верю. Ты смиришь гордыню князя Дмитрия. Вразумишь его. Ты сумеешь, никто больше. Князья тебя почитают святым, против не пойдут. Грамоты все я написал. Рукополагаю тебя в архимандриты. Завтра епископский собор посвятит тебя во епископа. Князь тоже напишет грамоты. Иначе прокляну его. Не ослушается. После моей смерти поезжай в Константинополь. Благословляю тебя на святой подвиг во славу Великой Руси.
Алексий тяжело переводил дух после столь долгой речи.
Игумен встал, поклонился владыке в пояс, осторожно снял с себя цепь с мощевиком, - тяжелая, гривен пять, не меньше, - бережно положил на колени Алексию.
- Прости, владыка, с малых лет не мнил себя златоносцем. Не по моим слабым силам нести столь тяжкий груз. Мой обет: усердно и смиренно служить Господу нашему в уединенной обители. Сей обет исполню до последнего дыхания моего. Прости.
Он еще раз низко поклонился митрополиту. Алексий не ожидал отказа и сидел неподвижно и шумно дышал широко открытым ртом. Наконец, он хрипло проговорил:
- Ты не берешь митрополитство?
- Прости, владыка, - повторил Игумен, - не беру. Не по мне такой сан. И не знаю я другого митрополита, кроме тебя, святейший. Не обессудь.
Он низко склонился перед владыкой и решительно вышел из опочивальни. Через час возница-инок из Спасской обители архимандрита Андроника мчал его назад в Троицу.
Рано утром на святого Мелетия Антиохийского, когда Игумен в своей келье облачался к совершению утрени, к нему в келью ввалился некто огромный, обильно покрытый инеем с головы до ног. Пришелец отвесил Игумену глубокий поклон и густым, хриплым басом сказал:
- Не обессудь, преподобный игумен, я за тобой. Надо поспешать в Москву. Владыка Алексий вчера преставился.
Пока Игумен раздумывал, что делать, вестник сбросил на пол заиндевелый тулуп, бараний малахай и обратился в симоновского брата Андрея, в миру – Родион Ослябя. Он снова поклонился Игумену и облобызал его руку. Игумен ждал этой вести со времени своего последнего пребывания у владыки, но скорбная весть потрясла его. Он перекрестился и встал на колени перед закопченным образом Спаса.
- Прими, Господи, душу новопреставленного раба Божьего Алексия в Царствии Небесном…
Он сотворил заупокойную молитву, поднялся и обратился к брату Андрею.
- Владыка давно недомогал, и все ждали сего скорбного часа. Все мы смертны, и души наши в руке Божьей. Однако я не помышлял ехать на погребение владыки, мне то не по сану. Мы отслужим по усопшему владыке панихиду тут, в обители. Господу угодна молитва от любого места, если она от чистой души.
- Я за тобой приехал, преподобный игумен, - твердо ответствовал брат Андрей. – Меня о том просил местоблюститель, коломенский епископ Герасий. И не один он. Просили тебя прибыть епископы Дионисий, Евфимий, Игнатий, Афанасий, многие архимандриты. Мне без тебя не велено возвращаться.
При всем глубоком и искреннем почтении к усопшему митрополиту Игумен давно про себя решил, что не поедет на погребение Алексия. Он знал, какая недостойная суета начнется вокруг святейшего престола, не хотел видеть грызню православных иерархов и, тем более, участвовать в ней.
- Да воздаст тебе Господь, брат Андрей, за твое рвение, однако я не поеду в Москву.
Брат Андрей молча полез за пазуху, вытащил свиток с печатью и протянул его Игумену.
- Святой епископ Дионисий предвидел твой отказ и велел передать тебе его грамоту. Прочти, преподобный игумен.
«Любезнейший брат во Христе, да ниспошлет Господь твоему преподобию здравия, силы для святых подвигов и спасения. Свершилось горчайшее, нет более на Великой Руси святейшего владыки Алексия, коего усилия двадцать пять лет спасали русскую землю. При жизни митрополит всея Руси святейший Алексий глубоко почитал твое преподобие, и ныне, в печальный час, святой долг твоего преподобия прибыть на погребение усопшего предстоятеля русской православной церкви. Молю тебя о том…».
Игумена тронула душевная чуткость Дионисия. Епископ в грамоте своей ни словом не обмолвился о предстоящем выборе митрополита и отправке его на поставление в Константинополь. Он лишь скорбел о кончине достойного Алексия и напоминал ему о святом долге почтить память покойного владыки. Да, как ни намеревался он уклониться от неподобающего зрелища после похорон, но придется ехать. Он отдаст последний долг покойному святейшему владыке и тут же покинет Москву.
Опять быстрые сборы, и вот тройка буланых мчит их по наезженной дороге меж высоких заснеженных елей. Кончина ли владыки, бешеная ли гонка из Москвы, согласие ли Игумена, - что-то растопило молчание брата Андрея, и он помаленьку разговорился.
- Я, преподобный игумен, со вчерашнего обеда гнал без передыху. Только в Вознесенской обители остановился, маленько подремал. Там отец Серапион дал мне свою тройку, а митрополичьих вороных оставил на отдых. Доедем до Вознесенской обители, обменяем упряжку на свежую. К ночи в Москве будем.
Игумену очень хотелось узнать о мирской жизни бывшего любутского воеводы, но он не торопился. Захочет брат Андрей, сам скажет. И брат сказал.
- Я ведь, преподобный игумен, до Пьяны воеводой в Любутске был. Ратных хлопот хватало. Великий князь Ольгерд покою нам не давал. Немцы то и дело лезли на наши города. От одних отобьешься, - глядь, другой город осадили. И поляки в Галиче да на Волыни не сидели мирно, тоже ухо востро держи. И Москва, нет, нет, да ходила то на Новгород Северский, то на Изборск. Опять же, мы на вас ходили с князьями Ольгердом и Кейстутом, помогать Твери против Москвы.
Брат Андрей замолк и улыбнулся чему-то в мыслях своих.
- Знатный воин был князь Ольгерд. И правитель мудрый. А умер он, - сыновья его драку меж собой затеяли. Проныра Ягайло захватил Вильнус, сел на отцовский престол. Старший Ольгердович, князь Андрей Псковский и Полоцкий, пошел на Вильнус, нашу любутскую рать взял с собой. Побили нас под Вильнусом. Князь Андрей воротился к себе во Псков. Я посмотрел, - не жди теперь добра в Литовском княжестве. И ушел в Москву. Князь ваш, Дмитрий Иванович принял меня ласково, воеводой поставил. А тут татары к Нижнему пошли.
Бывший любутский воевода снова помолчал. Тройка летела по наезженной дороге ходко. По сторонам то простирались снежные просторы на пахотной земле, то стеной вставал лес. Игумен не торопил брата, пусть говорит, когда хочет.
- Побоище на Пьяне отвратило мне душу от ратных дел. При Ольгерде идем на рать, - ни пива, ни меду, упаси Господь. Один строй, полк за полком. Мирных поселян ратник обидит, - тут же наказание перед полком, позору до смерти. А нынче шли на Суру из Нижнего, - тьфу! Каждый князь свою рать ведет, никого не слушает. Ни порядка, ни строя. В деревнях ратники охальничали, жен бесчестили, девок портили.
Брат Андрей плюнул, вытер бороду кулаком в голице, опять помолчал версту-другую.
- Я своему полку сразу наказал: держать порядок! За непослушание, за охальство, за крестьянское добро – шкуру спущу с голой задницы перед полком. За виноватого – весь десяток в ответе. За десяток – сотня отвечает. Один в деревне курицу утащил. Я велел сотне пороть весь его десяток. Сняли с них порты и лозой, лозой по мягкому. Поротые орут дуриной черными словами, полк ржет, все за бока держатся. В другой деревне один охальник стал девку обижать. Девка – в визг, охальника поймали. Опять велел я положить весь десяток без портов перед полком и перед всей деревней, а остальная сотня их лозой отделала. Не так больно, как стыда не оберешься. Потом поротые до самой Пьяны пешими топали, в седле не усидеть. Всему полку потеха, а охальникам крепкая память.
Брат Андрей хохотнул и тут же осекся, перекрестился, принял скорбный вид, надолго замолчал, лишь бормотал в бороду молитву. Игумен не стал его корить за веселье в столь печальный день, - так повелось, один умирает, другой рождается, третий на свадьбе гуляет.
- После нашего позорища на Пьяне, когда татары на Нижний пошли, я повел полк вслед, - заговорил брат Андрей. - Повидал я всякого за жизнь свою ратную, а там даже у меня душа стонала. Дороги и поля сплошняком усеяны павшими. Иссеченные, ободранные, иные совсем нагие. Ближе к Волге – вместо селений пепелища, горелый скот, горелые тела. В Нижний пришли, - татары уже подались назад в степь, - того хуже. Мало того, все сгорело, - кони по трупам ступали. На сердце тяжко, в душе горечь. Обидно мне – погибель народу пришла от самохвальства княжеского. Князья за Пьяной пьяны, народу же погибло без счета. Хотел я тогда обратно в Любутск податься, к князю Корибуту, Дмитрию Ольгердовичу. Там от Ольгерда порядок до сих пор стоит. Отведу, думаю, свой полк в Москву и уйду в Любутск.
И опять слышался лишь тонкий визг полозьев по наледям, да редкое фырканье заиндевелых коней. Брат Андрей сделал короткую остановку в Вознесенской обители. Там он сменил коней, и они поехали дальше на знакомой Игумену четверке вороных из митрополичьей конюшни. Брат Андрей снова заговорил.
- Полк привел я в Москву, считай, без ущерба. Тридцать семь воинов потерял, - это из тысячи-то. И говорю я князю Дмитрию Ивановичу прямо в глаза. С такой ратью, говорю, любой враг нас одолеет. Он поначалу осерчал. Потом призвал к себе. Учи, мол, мою рать по-своему. Ну, говорю я ему: поставь любой московский полк против моего. Три месяца учил его недотеп биться с моим полком. Горя хлебнул по горло. В его рати князья перед князьями, бояре перед боярами чинятся, величаются. Каждый мнит себя воином превыше других. Велю той рати идти на мой полк, - куда там, смех и грех. Каждый боярин лезет со своими поперед других. Не битва, - собачья свалка. Бери их голыми руками. Говорю Дмитрию Ивановичу: в полку один воевода; князь ли, боярин ли, простой ратник ли, - слушай воеводу, как отца родимого. Иначе беда, сам видишь.
Опять наступило долгое молчание. Скрипели полозья, тонко звенели колокольчики на сбруе, из ноздрей лошадей в стороны вырывадись мощные струи пара. Ошметки снега с копыт летели в седоков. Игумен думал о том, что ждет его в Москве, что ждет всю Залесскую русскую землю после похорон Алексия. В непрницаемом тумане грядущего не видать просвета. Он вздохнул и обратился к брату Андрею.
- Ты, брат во Христе, так и не сказал, как пришел к Господу нашему.
Брат во Христе тоже тяжко вздохнул, перекрестился.
- Трудно пришел, преподобный игумен. Думал я: сколочу единую рать Дмитрию Ивановичу, останусь воеводой у него. Потом вижу: не одолеть мне княжеское да боярское чванство. Не полки сколачивать, - Господу молиться надо. Отвернулся Господь от русских людей. Пока молитвами своими не обратим его взор на Русь, - не видать добра у нас. Тут владыка Алексий углядел меня, беседой удостоил. Я ему как на исповеди душу открыл. Поверил мне святейший, своими руками постриг в иноки в Симоновской обители. К себе приблизил. Я с охотой служил Господу нашему и владыке Алексию. А нынче не знаю, как станется.
Они приближались к Мытищам. В начинающихся сумерках упряжка въехала в небольшую деревню. Узкую дорогу меж двумя порядками убогих бревенчатых изб загородила шумная толпа. Слышались крики мужиков, рыдания и причитания баб. Брат Андрей крякнул, сунул кнут за пояс, вылез из саней, коротко бросил:
- Посмотрю.
Игумен оставил тулуп в санках, пошел за ним. Они протолкались в середину толпы. Там десяток оружных всадников окружал вереницу тяжело груженых саней. Тут же понуро стояли коровы и лошади, привязанные к задкам саней. Крепкий мужик, одетый много богаче деревенских, привязывал к последним саням тощую бурую корову. В ногах мужика билась и рыдала баба в ветхом пестрядинном мужицком армяке, простоволосая.
- Батюшка ты наш! – вопила она и хватала мужика за полы крытой сукном шубы. – Не казни ты детушек малых! Помрут они с голоду без кормилицы нашей! Смилуйся над сиротами!
Мужик с досадой, но без особого рвения отталкивал бабу ногой в валенном сапоге, обшитом кожей, путался в узлах.
- Недоимки? – спросил Игумен у ближнего в толпе.
- Кабы так, - угрюмо ответил тот. – Подати мы ему сдали к Рождеству, так этот ирод за покойников надумал брать. А кто давно помер – вдобавок пеню берет. Креста на нем нет. Как есть лихоимец.
Игумен решительно подошел к лихоимцу, положил руку ему на плечо. Боярский холоп резко дернул плечом, вскинул голову.
- Куда лезешь, смерд?
Тут он разглядел инока и осекся.
- Не губи сиротинушек! - вопила баба в его ногах. – Оставь кормилицу буренушку! Шубейку заячью, одну на всех, и ту забрал!
Игумен устремил взгляд в налитые кровью глаза боярского холопа. Глаза мужика метнулись было в сторону, однако взгляд Игумена властно притянул их к себе и будто приковал.
- Смотри мне в глаза, грешник, - приказал Игумен. – Сказывай правду, не то гореть твоей душе вечно в геенне огненной.
Говорил он твердо и громко. Толпа притихла, даже баба в ногах лихоимца перестала голосить, замерла, прижала руки к груди.
- Ты скажешь мне правду и сделаешь по моему слову.
- Скажу, батюшка. Сделаю, батюшка, - покорно согласился мужик.
- Ты взял все подати по записям?
- Взял.
- Недоимок нет?
- Нет.
- Ты взял подати за покойников сверх записей?
- Взял.
Тут один из стражей опомнился и завопил:
- Да он колдун! Хватай его!
Игумен резко обернулся к ретивому холопу, высоко вскинул свой нагрудный серебряный крест над головой и ожег стража взглядом.
- На колени перед святым крестом! – приказал он.
Под его горящим взором страж сполз с седла, неловко повалился на колени, уткнулся головой в затоптанный снег. Игумен обвел взглядом остальных верховых и загремел во весь голос:
- На колени, православные!
Стражи покорно слезли с лошадей, встали на колени. На деревней висела гробовая тишина. Где - то тявкнула собачонка и тут же замолкла. Игумен снова возвысил голос, повелел стражам:
- Читайте «Отче наш» десять раз подряд!
Над молчащей толпой раздалось нестройное:
- Отче наш, иже еси на небеси…
Игумен снова обратил к лихоимцу. Тот с собачьей преданностью уставился ему в глаза.
- Отдай все, взятое тобой беззаконно, сверх записей.
- Отдам, батюшка!
Мужик дернулся к саням, Игумен движением руки остановил его.
- Когда отдашь награбленное, скажешь стражам боярским от меня, Троицкого игумена, идти за собой. Отвезешь боярину подать, скажешь ему: Троицкий игумен велит ему пресечь лихоимство холопов его. Не то богатство его неправедное растает как дым. Ты все слыхал?
- Слыхал, батюшка.
- Исполнишь, как я велю?
- Исполню, батюшка.
- Целуй на том крест при всем православном народе.
Лихоимец в низком поклоне облобызал серебряный крест, перекрестился. Игумен строго продолжал:
- За лихоимство налагаю на тебя епитимью: десять дней на хлебе и воде, каждый день перед образом Богородицы читай по двадцать раз «Богородице, дево, радуйся.». Вперед, когда возьмешь лишнее, тебя одолеет трясучка до конца дней твоих.
Игумен обернулся к толпе:
- Кто староста?
- Я, святой отец.
К Игумену подошел коренастый мужик в засаленном нагольном полушубке, заячий треух он держал в руке.
- Я староста, - повторил он. – Игнашка Лобан.
- Раб Божий Игнатий Лобан, ты в ответе за порядок. Помоги тиуну боярскому вернуть беззаконно взятое. Подать с деревни отдашь сполна.
- Сполню, святой отец.
Игумен громко воскликнул:
- Да благословит вас Господь, православные!
Толпа молча закрестилась. Игнашка Лобан подошел к лихомцу.
- Куда девал податные записи? Читай все сызнова. Мужики, подходи по одному.
Игумен огляделся. Толпа стояла недвижно. Староста корявым пальцем тыкал в записи, лихоимец что-то бормотал. Стражники вразнобой гудели:
- Хлеб наш насущный даждь нам днесь…
Игумен тронул за рукав остолбеневшего брата Андрея и пошел к саням. Толпа безмолвно расступилась перед упряжкой.
С версту они ехали в молчании. Игумен старался восстановить растраченные силы своей души. На лихоимца и стражей он потратил их больше, чем надо, зато вышло куда как надежно. Вскоре совсем стемнело. Сквозь рваные серые тучи показались яркие звезды. Игумен постепенно приходил в себя и наконец почувствовал необыкновенный подъем духа. Тут брат Андрей хрипло спросил:
- Неужто отдаст боярский холоп?
- Отдаст, - заверил Игумен.
- И десять дён на хлебе и воде будет?
- Будет.
- А трясучка? Трясучка-то возьмет его?
- При первом лихоимстве возьмет.
- И боярину скажет твое слово? Боярин, поди, запорет его?
- Холоп скажет, боярин не запорет.
- Истинное чудо! – воскликнул брат Андрей и троекратно перекрестился. – Как ты сумел такое, святой отец?
- Ты сберег свой полк на Пьяне, я устыдил лихомца. У каждого свое умение.
Они въехали в кремль через Никольские ворота заполночь и не успели к началу отпевания. Михайловский храм Чудовой обители оказался до отказа заполнен священнослужителями в траурных черных одеяниях, густая толпа стояла на паперти перед раскрытыми дверьми. Игумен осторожно протиснулся в собор, пробрался шага на два вдоль боковой стены, опустился на колени, и его тихий голос слился со скорбным хором.
Покойный митрополит всея Руси не приблизал его к себе. Собтрался приблизить, но не вышло. Игумен часто не соглашался с владыкой, открыто осуждал его пристрастие к Московским князьям с их неудержимым властолюбием. Они не сходились во взглядах на судьбы великой русской митрополии. Однако они глубоко уважали друг друга. Святитель призывал его к себе, когда колебался в трудном выборе. Он выслушивал Троицкого игумена, и хотя всегда делал по-своему, Игумен надеялся, что его слова подвигали святейшего на более разумное решение. Теперь, со смертью Алексия, прошлое уходило безвозвратно.
К некоторому удивлению Игумена заупокойную службу совершал не назначенный Алексием перед смертью местоблюстителем коломенский епископ Герасий, не кто-то из семи епископов Залесской Руси, даже не любимец великого князя Дмитрия Ивановича, спасский архимандрит Митяй, но симоновский архимандрит Феодор. Скорбная фигура брата Феодора, его звучный печальный голос не скрыли от Игумена торжества и гордости архимандрита.
Панихида закончилась лишь к вечеру следующего дня. Изнуренные суточным стоянием в тесноте и духоте храма священнослужители потянулись к открытому гробу с телом еще недавно всесильного владыки русской православной церкви. Игумен приблизился к гробу одним из последних. Он приложился к восковой руке, прошептал: «Упокойся с миром, и да будет Царствие тебе Небесное», - отошел в сторону и огляделся. Он увидел глубокую скорбь во взгляде суздальского епископа Дионисия, плохо спрятанное злорадство на красивом лице спасского архимандрита Михаила, именуемого Митяем. Это сказало ему о многом, и он воскорбел душой. Святую службу доверили архимандриту Феодору. Выходит, среди высоких иерархов шла жестокая борьба. Епископа дружно поступились своим правом, однако Митяя, любимца великого князя, к службе не допустили.
Алексия, митрополита Киевского и всея Руси, похоронили тут же в Михайловском храме Чудовой обители. Говорили, будто святитель завещал похоронить его вне храма, однако великий князь настоял на захоронении своего духовного пастыря в храме. На выходе из храма кто-то легонько тронул Игумена за рукав. То оказался суздальский епископ. Они облобызались и отошли в сторонку от толпы.
- Преподобный игумен, - тихо сказал Дионисий, - епископа ждут тебя в молельне.
- Прими мою благодарность, святой Дионисий, - так же тихо ответил Игумен, - за то, что призвал меня проститься со святейшим владыкой Алексием. Скажи мне, зачем святые епископа ждут меня?
- Святые епископа единодушно решили просить тебя принять сан епископа и хотят поставить тебя местоблюстителем святейшего митрополичьего престола.
Сердце Игумена сжала острая тоска. Никуда не скрыться от жестокой и горькой правды жизни. Даже в сей миг великой скорби иерархи вынуждают его встать против них. Он по-прежнему негромко, но с болью в голосе сказал:
- Возлюбленный брат мой, святой Дионисий, с послушнической поры дал я обет Господу нашему ревностно и бескорыстно служить Ему в тиши и уединении. Высокий сан нарушит сей обет, введет в великий грех пренебрежения святыми молитвами ради мирской суеты сует. Тебе говорю я, брат мой возлюбленный во Христе, и ты скажи святым епископам. Не по силам мне столь тяжкий груз. То же говорил я святейшему владыке нашему, когда он хотел возложить на меня свой святой митрополичий крест.
В ответе Дионисия прозвучала обида.
- Владыка говорил мне о том. Из-за отказа твоего, и по настоянию великого князя Дмитрия Ивановича святейший Алексий согласился на посвящение архимандрита Митяя в епископа и на поставление его местоблюстителем. Однако владыка добавил, что решать сие должен наш епископский собор и пресвятейший патриарх. Подумай еще, брат мой, преподобный игумен. Твое несогласие приведет ко многим бедам в русской православной церкви.
- Святой долг каждого священнослужителя – повиноваться воле святейшего владыки, - смиренно сказал Игумен. – Примите последнюю волю его, и будем все уповать на милость Господа нашего к святой православной церкви и к русскому народу.
Дионисий всплеснул руками и в полный голос воскликнул:
- Для православной церкви и русского народа Митяй хуже черного мора! Твое упрямство, преподобный игумен, погубит нас. Впереди – тьма!
Игумен помолчал. Он напряг волю, силой духа своего прогнал тяжкую усталость и заставил себя проникнуть внутренним взором во тьму, о которой говорил епископ.
- Господь не удостоил меня даром пророческим. Однако вижу я…
Он замолчал, ибо перед его внутренним взором колыхалась темная пелена. Пелена разрывалась клочьями и в просветах отчетливо мелькали удивительные явления. Игумену стало страшно, ибо понял он, что впадает в прорицательство, свойственное юродивым и безумцам. Он опять напряг свой дух и тело свое, стиснул зубы до ломоты в ушах. Пелена исчезла, видения пропали, и он уверенно сказал:
- Архимандриту Михаилу, прозванному Митяем, не быть митрополитом на Руси. Святой честной собор может безбоязненно посвятить его в епископа, поставить местоблюстителем, послать с грамотами к пресвятейшему патриарху. До Константинополя Митяй не доедет.
Дионисий безмолствовал, он смотрел на Игумена с великим изумлением. Игумен же продолжал твердо:
- Вижу впереди великую смуту в русской православной церкви. Вижу неслыханное поношение и бесчестие великих святых иерархов князьями мира сего. На челе твоем, святой Дионисий…
Он резко прервал себя, весьма недовольный собой. Многие знания приносят большие печали. Видеть будущее, которое ему только что чуть приоткрыл Господь, равносильно смерти или, что хуже того, безумию. Он трижды перекрестился, чтобы отогнать последнее страшное видение: его брат во Христе Дионисий в обрывках митрополичьих риз, скованный цепями, умирает в сырой каменной темнице. Епископ Дионисий во плоти молча смотрел на него с испугом.
- Прощай, брат мой! Не суди меня.
Игумен повернулся и ушел в темноту. У митрополичьей палаты его ждал, как условлено, брат Андрей с отдохнувшей четверкой вороных в легких санках. Они выехали из кремля через Фроловские ворота, проехали посады. Все это время Игумен пребывал в странном оцепенении, будто все происходило не с ним. Лишь за земляным валом тверской заставы брат Андрей решился нарушить молчание.
- Прими меня в свою обитель, святой отец. Иначе тут я расстригусь да вернусь в Любутск. Не хочу я служить Митяю.
Слова брата Андрея разбили оковы оцепенения. Игумен вдруг почувствовал нечеловеческую усталость. Силы его духа и тела иссякли до последней капли. Он сумел перекрестить брата Андрея и из последних сил проговорил:
- Благословляю тебя, брат мой.
После этого он мгновенно провалился то ли в сон, то ли в беспамятство.
Митрополит Киприан
После похорон владыки Алексия Игумен чувствовал сильное недомогание. Слабость не оставляла его до самой весны. По утрам он вставал разбитый, как после тяжелой работы и весь день пребывал будто в дурном полусне. Он не хотел давать себе поблажки, совершал службы, работал в поварне, колол дрова, шил одежды для братии. К ночи становилось совсем невмоготу, но он принуждал себя подолгу молиться в келье. Ложился спать, как всегда, заполночь, в надежде выспаться и утром проснуться бодрым. Однако сон не приходил. Игумен поворачивался на жестком ложе с боку на бок, часто поднимался, молился, читал священное Писание, записывал свои мысли на бересте. Потом снова ложился – и опять не мог уснуть. А утром все начиналось сызнова.
Он пил травяные отвары – не помогало. Братию беспокоило его постоянное недомогание, каждый старался помочь, как умел. Брат Александр потчевал его топленым медвежьим салом три раза в день натощак и уверял, что вернее средства не бывает. Игумен с отвращением давился пахнущим шерстью жиром – снадобье не помогало. Брат Андрей каждую субботу парил его в бане чуть не до бесчувствия, потом окатывал его, разомлевшего, студеной водой со льдом из ушата. Ледяная купель взбадривала Игумена, он чувствовал некоторый прилив сил, но вскоре слабость и сонливость возвращались. В храм он шел, с трудом передвигая тяжелые ноги, службу совершал из последних сил, а потом подолгу в изнеможении лежал на ложе. В великий пост он совсем ослабел от усердных молитв и воздержания в пище.
Брат Мисаил все это время тревожно поглядывал на него, а на шестой седьмице поста, когда прочие умельцы отступились, снова привел к Игумену своего знакомца, мишулинского ведуна и знахаря Зуя. Игумен в тот час лежал на своем жестком ложе и пытался разбирать свои берестяные записи, однако береста выскальзывала из бессильных пальцев. Зуй положил на стол мешочки с травами, перекрестился на каждый образ, подошел к ложу и уставился тяжелым взглядом в глаза Игумену. У того по телу пробежали мурашки. Он слабо усмехнулся. Либо Зуй намного сильнее его духом, либо он сам надорвался душой от страшного напряжения в день похорон Алексия.
Зуй бесцеремонно откинул войлочное одеяло, жесткими пальцами ощупал грудь, ребра, руки и ноги Игумена, помял ему живот. Неожиданно Зуй крепко взялся за его лодыжку и сильно согнул в колене одну ногу, потом другую. Подумал, потрогал лоб Игумена и вдруг двумя твердыми, как железо пальцами стиснул его шею под ушами. От боли Игумен дернулся, чуть не вскрикнул и вспомнил: ребятишками они частенько так озоровали друг над дружкой и называли это «козлиная смерть».
- Понятное дело, - протянул Зуй, укрыл больного и переглянулся с братом Мисаилом. Тот помрачнел, а Зуй обратился к Игумену.
- Помирать собрался, святой отец?
- Нет, - ответил Игумен. Потом подумал и добавил: - Как Господь рассудит.
- Господу нет других дел, - сердито буркнул Зуй. – А жить-то хочешь?
Игумен хотел сказать, что хочет, но под взглядом Зуя губы его сами произнесли:
- Не знаю.
Зуй покачал лохматой головой.
- Вот то-то и оно.
Он снова отбросил одеяло, легко перевернул иссохшее тело Игумена на живот, будто полешко. Провел пальцами, как коряжиной, по позвонкам от копчика до затылка, влез пальцами под лопатки, надавил на поясницу так, что у болящего искры из глаз посыпались. Опять повернул Игумена на спину, накрыл одеялом.
- Изнурил ты себя дотла, святой отец. Не ешь по-людски, не спишь, страдаешь, думу думаешь. Плоть ослабла, душа в ней чуть держится. А ведь человек – тварь живучая. Это как же надо над собой изгаляться? В гроб и то краше кладут. Без пищи мы долго можем пребывать. Без питья ден десять протянем. Любую тяжкую работу вытянем сверх сил. Все это беды малые. А вот если не спать, сколько положено, - в полгода Богу душу отдашь.
Он снова пронзил Игумена тяжелым, колдовским взором и вдруг спросил:
- Спать хочешь?
- Хочу, - тут же сорвалось с запекшихся губ. – Да не выходит у меня.
- Сколько спишь за ночь?
Игумен подумал прикинул.
- Ну, часок. Иной раз и совсем…
- Тогда так, святой отец, - жестко сказал Зуй. – Ты встанешь на ноги. Но будешь делать, как я велю. Будешь слушать меня.
- Буду.
- Гляди, слово не воробей. Не будешь, так я пойду восвояси. Помирай сам, как знаешь, без меня. Я грех на душу не возьму.
- Буду, буду.
- И слава Богу.
Зуй развел на загнетке огонь под таганком, насыпал в самый малый горшок сухих трав из мешочков, налил половину горшка воды и поставил на таганок. Все это время он что-то бормотал. В горшке скоро забулькало, над краями появилась пена. Зуй ухватом поставил горшок на стол, укутал его своим полушубком.
- Пусть потомится.
Он обратился к брату Мисаилу.
- Ты, Божий человек, иди. Я тут буду, сколько надо. Пищу мне сам приноси, мне отлучаться недосуг.
Они с братом Мисаилом вышли в сени, там забубнили невнятно. Хлопнула наружная дверь, и Зуй вернулся в келью.
- Я тебе, святой отец, сон-траву сварил. Попьешь горячего отвару, - поспишь малость. А там посмотрю.
Игумен выпил полную кружку обжигающего отвара. Долгий недуг так утомил его, что его вскоре потянуло в сон. Он с трудом пробормотал:
- Спать…
- Ну и спи с Богом, - буркнул Зуй.
Он не знал, сколько проспал, когда проснулся. Прошел вроде один миг, а в келье стояла темень. Тяжелая голова не хотела отрываться от подушки. Он завозился, тут же рядом возникла черная фигура, послышался голос Зуя:
- Ага, проснулся.
Игумен попытался привстать и снова упал на ложе с одной мыслью: спать, спать, спать! Однако Зуй не дал ему уснуть.
- Не спи пока, святой отец. Ты сны видал?
- Нет.
Зуй помолчал, и молчание его показалось Игумену тревожным. Зуй озабоченно проговорил:
- Понятное дело. Ты не спи, святой отец, потерпи. Я дам тебе поесть, тогда уснешь.
Он снова раздул на загнетке огонь, долго гремел горшками, шуршал мешочками. Игумен было задремал, но Зуй грубо растолкал его.
- Вот, поешь, святой отец.
- Спать хочу, - пожаловался Игумен.
- А ты поешь кашу и спи себе.
Зуй с ложечки кормил его густой зернистой кашей со странным, отдаленно знакомым запахом. Игумен с трудом вспомнил: это же мак! Ну и хорошо, бабы в отцовской деревеньке Варнице говорили: ребятишки крепко спят с маковых зерен. Он съел всю кашу, - а Зуй сварил не меньше половины горшка, - и снова уснул. Спал опять в беспамятстве, снов не видал. Ему смутно припоминалось, как он просыпался то в сумраке, то в ярком свете дня, то в темноте. Ему страшно мешал снова заснуть Зуй. Тот все спрашивал, видал ли он сон, он бормотал, что нет, и Зуй бурчал все недовольнее свое: «Понятное дело». Игумен пил обжигающий отвар и снова забывался в сладкой сонной истоме.
Зуй еще раз накормил его маковой кашей, однако на этот раз дал всего четыре ложки.
- Еще каши, - попросил Игумен.
- Довольно, - весьма хмуро буркнул Зуй. – Спи с Богом.
Игумен уснул, и тут на него вдруг навалились сны. Яркие, в цвету, то сладостные, то жуткие, то несуразные. Он видел крутогрудые многовесельные корабли на синем море под лазурным безоблачным небом. Весла с обеих сторон враз поднимались и опускались, и корабли летели по пенистым волнам. Когда они поднимались на высокую волну, из воды спереди обнажались длинные, в пару саженей острые лезвия темной бронзы, способные с разбега насквозь пронзить любой вражеский корабль.
Потом вдруг откуда-то взялись лохматые нагие мужики на жутких клячах. Мужики сидели без седел, лицом к хвосту, и ноги их под брюхом лошадей стягивали веревки, чтобы срамные ездоки не свалились. Клячи плелись ленивым шагом, мужики нелепо раскачивались и подпрыгивали. Мужики пропали, а впереди показался нескончаемый, без конца и краю, во весь окаем огромный вал со рвом перед ним. Тысячи полуголых оборванных людей неведомого народа копошились во рву и на валу, и вал на глазах вырастал все выше. И вдруг Игумен оказался в объятой пламенем Москве. Вокруг пылали избы и терема, рушились горящие бревна, обезумевшие люди метались в дыму и огне. Мелькнуло и исчезло лицо митрополита Киприана. Игумен шел по узкой улице, и ноги его то и дело задевали о людские трупы.
Все это вдруг заслонилось фигурой спасского архимандрита Митяя. Митяй в митрополичьих ризах корчился на деревянном полу в тесной каморке, держался руками за живот и истошно вопил широко разинутым ртом, хотя крика не слышалось. И тут же на зеленую, холмистую землю с оглушающим ревом ринулся мутный от грязи чудовищный водяной вал высотой чуть не до облаков. Вал сметал чудные каменные постройки, в серой пене кипящей воды мелькали вырванные с корнем деревья, доски, скот, головы и руки тонущих людей.
А потом все страшное исчезло, чья-то нежная ладонь ласково легла ему на лоб, и прозвучал тихий голос ласковой матушки :
- Спи, Иванушка, спи. Ишь, как исстрадался, чудотворец мой…
Тут снова показался Киприан, и оружные стражи набросились на него, грубо рвали раззолоченные митрополичьи ризы. Игумен хотел кинуться на помощь владыке, однако вместо Киприана увидал какого-то иерарха, связанного веревками. Лицо иерарха оказалось незнакомым, но это лежал на вытоптанном поле князь Дмитрий Иванович в избитых доспехах, залитых липкой кровью. Вокруг, сколько он видел, громоздились безобразные кучи иссеченных мертвых ратников вперемешку с трупами лошадей, а из-под них по земле ручьями текла дымящаяся ярко-красная кровь.
И все пропало. Откуда-то заструился потоками неземной голубоватый свет, зазвучала сладостная музыка, послышалось пение ангелов. К Игумену подплывало розовое от солнца облако, а на облаке стояла Пресвятая Богородица и рядом с ней два ангела с прекрасными ликами. Пречистая Дева улыбалась ему, как когда-то улыбалась Ивашке меньшому ласковая матушка, и говорила что-то доброе и такое важное, что от этих слов зависела вся его судьба.
Кто-то оторвал голову Игумена от подушки. Чудесное видение исчезло, а Зуй стал поить его нестерпимо горьким и вяжущим рот горячим отваром. Игумен торопился скорее выпить мерзкий отвар и снова уснуть, но вдруг очнулся.
- Проснулся, лежебока, - услышал он грубоватый голос Зуя. – Хватит спать. Знаю, сны ты видал. Метался, скрежетал зубами, потом затих, даже улыбался. Выходит, выспался. Слава Тебе, Господи, уж не чаял я, что жив останешься.
Игумен прислушался к своему телу. Его легонько ломила сладкая истома, однако голова ясная. И опять хочется спать. Зуй говорил, хватит спать.
- Сколько я спал? - спросил он.
- Нынче великая среда.
- Как? – возопил Игумен и вскинулся на ложе.
- А ну, ложись! Кому сказано? – рявкнул Зуй.
Игумен послушно лег. Выходит, он проспал без передышки ровно семь дней и семь ночей. А службы? Идет великая седьмица, а Троицкий игумен спит и спит. Грех-то какой! Он тихо застонал.
- Неча кряхтеть, - уже добрее буркнул Зуй. – Слушай, что скажу, святой отец. Изнурил ты себя чуть не до смерти. Не чаял выходить тебя. Душа у тебя закаменела, сны не приходили. Это, считай, смерть. Я на грех пошел, кроме сон-травы второй раз тебя маком попотчевал. Слава Те, Господи, оттаяла душа твоя.
Зуй закрестился, забормотал невнятное, потом сказал:
- Помни, святой отец, больше ни сон-травы, ни маку в рот никогда не бери. Лучше помирай. Не то бесноватым станешь, Бога забудешь.
Игумен вспомнил свои видения на паперти Спасского собора, недавние свои сны, и его будто сковало морозом. Выходит, он и вправду довел себя до юродства, до кликушеского прорицательства. Один шаг – и впереди пропасть безумия.
Зуй смотрел на него понимающим взором. Когда Игумен успокоился, задышал ровнее, знахарь сказал:
- Ты сегодня лежи, святой отец. Не вставай, ни-ни. Сорвешь сердце. Лежи. Отец Мисаил принесет тебе пищу, поешь. А я посплю.
Зуй расстелил у порога свой тулуп, лег, укрылся тулупом Игумена и тут же захрапел. Благослови, Господи, раба Твоего Зуя, - бормотал Игумен, - Дай ему многие милости Твои за спасение души моей грешной. Он тут со мной, поди, всю седьмицу не спал по-людски.
Отворилась дверь. Брат Мисаил перешагнул через спящего, посмотрел на ложе, постоял в молчании, поставил на стол закутанные в тряпье горшки. Повернулся к образам, с низкими поклонами стал креститься. Потом приблизился к ложу.
- Оклемался, святой отец? Слава Те, Господи. Зуй тебя из могилы вытащил. Братия уже оплакивала тебя, каждый день молились во здравие твое. Давай-ка, поешь. Зуй говорил, тебе теперь много есть надо. Уж не обессудь, идет великий пост, я постного тебе принес.
Игумен ел из рук брата Мисаила горячую густую грибную похлебку, пил овсяный кисель с медом. А у брата Мисаила по заросшим щекам текли слезы. Он стыдился их, вытирал рукавом, отворачивался, а сам все кормил Игумена и говорил без передышки.
- Я брата Григория пришлю со священным Писанием, почитает тебе. Вечером еще принесу тебе поесть, святой отец. Ночью спи, Зуй говорил, уснешь теперь крепко. Завтра – чистый четверток, попарю тебя в баньке, и – спать. А в страстную пятницу можно службы совершать, Зуй говорил. На пасхальной неделе делай, что хочешь, только не изнуряй себя, ешь побольше, спи побольше. Так Зуй говорил. Господи, да как благодарить-то его?
«А еще, отец мой и учитель, иночество по всей Великой Руси, и епископа, и архимандриты, и игумены, и иноки, все весьма скорбят по твоем отъезде из Москвы. Не видят они достойнее твоего преподобия. Спасский же архимандрит Михаил, именуемый Митяй, после погребения святейшего владыки Алексия на другое же утро занял митрополичий дом, надел белый клобук митрополита, мантию его, взял себе жезл его и садился в алтаре на митрополичьем месте. Епископа и архимандриты возмутились душой на то святотатство и говорили Митяю идти прочь от митрополичьего дома.
«А великий князь Дмитрий Иванович повелел епископам и архимандритам придти в Москву на епископский собор и посвятить архимандрита Михаила во епископа и поставить его местоблюстителем митрополичьего престола. Михаил же тот Митяй грозил иным анафемой за непослушание. Суздальский владыка Дионисий на то сказывал Михаилу тому Митяю: «Ты поп, я же епископ, не я к тебе должен идти, но ты ко мне, ты мне не владыка, потому изыди прочь». И святой Дионисий с тем отъехал из Москвы, за ним и все епископа не сказавшись отъехали по своим местам, а с ними архимандриты и игумены.
«Великий князь Дмитрий Иванович впал во гнев на иерархов и отправил без деяния епископского собора грамоты с большими дарами в Константинополь пресвятейшему патриарху Макарию на поставление архимандрита Михаила местоблюстителем митрополичьим в Великой Руси без упоминания митрополитства Киевского. Нет более единой великой русской митрополии, ибо пресвятейший патриарх Макарий прислал тому Михаилу соборное деяние на местоблюстительство в митрополии Великой Руси, чего прежде не бывало. В Галиче же сидит святейший Антоний митрополитом Малой Руси, в Киеве митрополитом Киевским и Литовским сидит святейший Киприан. А у нас на Великой Руси отныне местоблюстительствует белый поп Михаил, именуемый Митяй, ни единого дня не бывший ни в послушничестве, ни в иночестве.
«А Митяй тот ненавидит черное духовенство, а белые священники каются во грехе своем, ибо прежде радовались возвышению брата своего, белого попа Митяя. Ныне же Митяй собирает великие дани со всего духовенства для себя, судит по прихоти своей иноков и игуменов, и иереев, и архимандритов, и епископов. Нелюбовь великая к тому Митяю соединила ныне и черных иноков и белых иереев, и сожалеют они все о тебе, преподобный отец мой. Митяй и простым попом пребывал в высоком самомнении, ныне же, забравши бразды правления, совсем испортился душой, забыл о святом смирении и возносится своим величием, никого не слушает, только едино великого князя».
Игумен положил длинное послание архимандрита Андроника на стол. Тугая бумага тут же свернулась в свиток. Нешуточные страсти разгорелись среди священнослужителей в Москве и на всей Залесской Руси. Даже примерный ученик его Андроник вместо обычных размышлений по трудным местам священного Писания истратил четыре листа дорогой плотной бумаги, выделанной под пергамент, на описание козней Спасского архимандрита, именуемого Митяй. Много написал ему брат во Христе, однако в главном неправ он.
Не высокое место и не безграничная власть испортили душу Митяя. Не дорогие ризы митрополичьи, не золотой жезл, не грамота пресвятейшего патриарха Макария отвратили того Митяя от смирения и ввергли в гордыню непомерную. Ибо не власть портит людей, но во власть неистово стремятся люди с испорченной властолюбием душой.
Покойный святой Алексий до поставления митрополитом Киевским и всея Руси твердо держал сторону патриарха Филофея и почитал превыше всего исполнение помыслов патриарха по укреплению единой русской православной митрополии. Иначе ни святейший патриарший собор, ни сам патриарх никогда не поставили бы его, русского епископа, на митрополитство. Однако, да простит Господь недостойную мысль, в душе святейшего Алексия уже сидел червь властолюбия и гордыни. Увидал владыка Алексий распри князей на Руси Залесской и на Руси Малой, увидал он непримиримую вражду Москвы к Литве и Киеву, - и забыл прежние святые помыслы и обещания свои патриарху и святейшему собору. Пошел владыка с князьями Московскими против всех других русских княжеств. И ради власти своей на Залесской Руси благословил богопротивный союз Москвы с нечестивой Ордой.
Мирской ли правитель, церковный ли владыка должны не упиваться своей властью, но тяготиться ею. Ибо любая праведная власть – это прежде всего тяжкий труд и неизбывный долг перед подданными. Господь испытывает всех, от смерда до царя, как испытывал Он сына Своего дьявольскими соблазнами. Выбирай, раб Божий, либо блеск золота и всемогущество власти земной, либо смирение и страдания ради спасения души своей и всех, кто идет за тобой. Каждый волен в таком выборе. Однако тайная червоточина в душе заставляет многих и многих выбрать блеск и славу земную, забыть о служении Господу и о Спасении.
Весна и начало лета в этот год выпали дождливыми, и это радовало Игумена. Он много времени проводил в службах и молитвах, записывал свои размышления на бересте, много писал посланий священнослужителям во все Залесские княжества. В просветы меж дождей он работал на своей делянке. Посевы его обещали богатый урожай, зерна и овощей должно с избытком хватить на всю зиму. Иной раз он полол сорную траву на грядках под мелким дождем и тогда приходил в келью промокшим до нитки и грязным по уши. Брат Мисаил не раз говорил ему, что пора давно кончать это баловство и глупое истязание плоти, казна обители как-нибудь уж выдержит еще одного едока. Однако Игумен продолжал сеять рожь и сажать овощи, собирал травы, ягоды и грибы, ловил рыбу. Брат Мисаил не хотел отставать от своего духовного пастыря и тоже добывал пропитание трудом рук своих.
В июне погода наладилась, силы Игумена к тому времени полностью восстановились, теперь он легче засыпал и спал крепко. Он помнил наказ знахаря Зуя и постоянно прислушивался к себе, дабы не переусердствовать в изнурении плоти и духа. Он опасался снова впасть в бессилие, а пуще того - в юродство и в неизбежное за ним безумие. Питался он по-прежнему скудно, но теперь заставлял себя не поститься сверх меры и в скоромные дни побольше есть мясной пищи. На капусте и огурцах плоть истощается, а за слабостью плоти наступает слабость духа.
На великомученика Феогноста Стратилата Игумен получил из Любутска послание Киприана, митрополита Киевского и Литовского. Послание свое Киприан отправил не только ему, но и архимандриту симоновскому Феодору и епископу суздальскому Дионисию. После приветствий и многих пожеланий Киприан предупреждал о скором своем приезде в Москву, дабы занять свое законное место митрополита не только Киевского и Литовского, но и всея Руси.
«Ныне едем мы с радостью великой в сердце к сыну нашему, ко князю к великому Дмитрию Ивановичу на Москву. Вы же, святой епископ, преподобный архимандрит и преподобный игумен, будьте готовы видеться с нами, где вы сами погадаете».
Далее Киприан перечислял своих попутчиков, «слуг наших и бояринов наших», описывал поезд свой из 46 упряжек. Он писал, что поедет из Любутска на Смоленск и Калугу, а оттуда через Перемышль и Коломну на Москву. В конце послания Киприан заверял: «Мы же первейшим святым долгом нашего святейшества почитаем воссоединение великой русской православной митрополии».
Эта грамота встревожила Игумена. Киприан помнил, что соборным деянием при патриархе Филофее он поставлен митрополитом Киевским и Литовским с правом стать митрополитом всея Руси после смерти Алексия. Однако он, видно, не помнил или не хотел помнить иного. После своего неудачного первого приезда митрополитом на Залесскую Русь он почти все время провел в Константинополе, и многие события на Руси прошли мимо его внимания. Помимо того, соборным деянием при патриархе Макарии он низложен с митрополитства всея Руси и оставлен лишь митрополитом Киевским и Литовским. А недавно патриарх Макарий поставил своей грамотой местоблюстителем митрополичьего престола Великой Руси архимандрита Михаила, именуемого Митяй. Самое же главное в том, что своим нежданным приездом Киприан вызовет гнев всесильного теперь Дмитрия Ивановича.
Он тут же написал предостережение Киприану и отправил с этой грамотой навстречу митрополичьему поезду брата Андрея, могучего телом и привычного к седлу. Брат Андрей запасся пропитанием и одвуконь поскакал к Калуге, наперехват митрополиту. Вернулся он через четыре дня, исхудавший и с ног до головы покрытый дорожной пылью.
- Догнал я владыку уже после Калуги, - говорил он. – Грамоту твою, святой отец, передал из рук в руки, как ты велел. Владыка тут же прочел твое послание и пожелал, чтобы я сопровождал его к Москве. Я сказал, что мне велено твоим преподобием спешно возвращаться в Троицкую обитель с ответом.
- И что владыка? – с надеждой спросил Игумен.
- Благословил меня и велел сказать твоему преподобию, что уповает на милость Божью.
Игумен даже крякнул с досады. Воистину, кого Господь решил погубить, того он лишает разума. Киприан в упоении предстоящего своего восшествия на митрополичий престол всея Руси ждет благовеста всех храмов при своем въезде в Москву. Ох, ошибается владыка, не будет благовеста. Встретит Москва незваного гостя не малиновым звоном.
На Пантелеймона великомученика и целителя брат Мисаил поехал на торг в Ходюково, однако быстро вернулся и отыскал Игумена на делянке. Выглядел брат встревоженным.
- Беда, святой отец. Если торговые люди не врут, - грех великий сотворили москвичи.
- Беда с митрополитом Киприаном? – догадался Игумен.
- С ним, святой отец. Немыслимое поношение святейшего иерарха и слуг его, и бояринов его.
Они уселись под яблоней, и брат Мисаил рассказал недобрые вести от торговых людей. Якобы святейший Киприан на Бориса и Глеба въехал в Коломну, встречен там владыкой Герасийом и поселен с почетом на епископском подворье. Однако в ту же ночь неведомые люди во многом числе выломали ворота на подворье, схватили Киприана и слуг его, и бояринов его. Епископ Герасий с крестом в руке пытался остановить бесчинство. Однако старший из разбойников назвался московским боярином Никифором и нагло заявил, что выполняет волю великого князя Дмитрия Ивановича и местоблюстителя митрополичьего, епископа Михаила. Святой Герасий предал разбойников анафеме, однако они со смехом продолжали святотатство.
Игумен в ужасе перекрестился. Он сразу поверил страшной вести. Смерть владыки Алексия полностью развязала руки своевольному Дмитрию Ивановичу. Московский князь уже видел митрополитом Великой Руси послушного ему Митяя и решил не чиниться с самозванцем, будь он хоть святейшим митрополитом Киевским.
Далее брат Мисаил со слов торгового люда поведал, будто люди боярина Никифора сорвали одежды с митрополита и со слуг его, и с бояринов его. Киприана в одном исподнем связали веревками и, по слухам, увезли в Москву. Слуг же и бояринов митрополичьих Никифор велел в срамном виде, нагих и связанных по рукам, посадить на худых кляч без седел, лицом к хвосту. А дабы они не слезли и не упали с непотребных одров, их ноги крепко связали веревками под брюхом кляч. После того люди Никифора с бесчестием и поруганием вывезли слуг и бояринов митрополичьих за коломенскую заставу. Там, не развязав им рук и ног, не сняв с кляч, они велели всем отправляться туда, откуда пришли. С плачем и стенаниями обесчещенные, нагие священнослужители и митрополичьи бояре исчезли в ночи на худых клячах лицом к хвостам.
- А Киприан? – хрипло спросил Игумен. Рот у него пересох.
- Про то никто не знает, святой отец. Один купец из Звенигорода сказывал, будто святейшего Киприана с таким же бесчестием выдворили из Москвы.
Игумен всю ночь без сна молился за здравие митрополита Киприана и за спасение души раба Божьего грешника Дмитрия. После он несколько дней с нарастающей тревогой ждал вестей о владыке. Все это время душа его не знала покоя. Он понимал, что без сдерживающего слова сурового и властного митрополита Алексия князь Дмитрий вполне мог сотворить столь ужасающее злодеяние. Однако верить в такое ему не хотелось.
Весть пришла в обитель на апостолов Петра и Павла. Запыленный богоявленский пресвитер Фома привез ему из Волока Ламского послание от Киприана. Игумен поручил усталого пресвитера заботам брата Никона, сам же уединился в келье и с нетерпением сломал восковую митрополичью печать на свитке. Чудовищные известия от торгового люда подтвердились. Киприан с гневом описывал бесчинство московского боярина Никифора и людей его над митрополитом и слугами его, и бояринами его.
«Меня же в исподнем и связанного вервием отвезли на телеге к Москве, но у заставы поворотили. Во тьме ночной заточили нагого и голодного в каменной смрадной темнице неведомо где. И ночь всю, и день весь держали меня в сыром узилище без пищи и без воды. А изверг мой боярин Никифор на мольбы мои сказывал со смехом, будто творит со мной по слову великого князя Дмитрия Ивановича и местоблюстителя Михаила. И какого только зла не сделал надо мной. И хула, и надругания, и насмехания, и грабления, и голод, и жажда нестерпимая».
Неразборчивые слова, торопливо писанные дрожащей рукой, прыгали перед глазами Игумена.
«Ввечеру же явился снова передо мной аспид зловредный Никифор в моих митрополичьих ризах, в моей митре с самоцветами, и с ним людишки его безбожные в одеяниях слуг моих и бояринов моих. И набросились на меня, связанного, сорвали с меня последнее исподнее и насмехались над наготой моей. И вывели меня, нагого и связанного, на свет Божий, усадили силой на худую клячу без седла лицом к хвосту, и ноги мои связали крепко вервием под брюхом той клячи. И с непотребными криками стали хлестать клячу бичами, и меня задевали. И пустили одра моего по дороге, и скакали за мной на конях, и не давали одру остановиться, и меня не развязали. И проклял я того боярина Никифора и всех людей его, мучителей моих, и предал их анафеме, а с ними и князя их, Дмитрия Ивановича, и богомерзкого местоблюстителя Михаила предал я анафеме во веки веков».
Далее в своем послании Киприан неожиданно перешел к упрекам. Он не помнил, что Игумен предостерегал его от поездки в Москву. Он гневался на него, на архимандрита Феодора, на епископа Дионисия за то, что не вступились и не пресекли святотатственное бесчинство.
«Вы же, которые от мира отреклись и живете для единого Бога, как же такую злобу увидев, умолчали? Растерзали бы одежды свои, говорили бы перед царем своим безбожным не стыдясь. Если бы слуги его убили вас, - святы были бы вы. Я же снова и снова предаю анафеме его и слуг его нечестивых».
Послание Киприана привело Игумена в негодование. Одно дело – досужие сказки торговых людей, но не верить словам владыки он не мог. Дмитрий Иванович уже второй год не приезжал к нему на исповедь, и теперь Игумен решил без промедления сам идти в Москву и сурово расспросить князя. Если в словах Киприана хоть доля правды, за такое святотатство Дмитрий Иванович подлежит проклятию и отлучению от церкви.
Однако он принудил себя смирить чувства. Если князь не виновен в святотатстве глумления над владыкой, он скоро приедет в Троицкую обитель, дабы снять с себя ложные поклепы, о которых он, без сомнения, знает. Если князь совершил великий грех в порыве чувств, но сознает его и стыдится взглянуть в глаза своего духовного наставника, то он тоже приедет покаяться, но не сразу, дабы злодеяние его сгладило время. Либо же он сотворил все то зло с умыслом, не признает своей вины и считает себя правым. В таком случае больше они никогда не увидятся. Игумен не будет никогда иметь дела с этим неисправимым потомком кровавых варяжских разбойников.
Время шло, а князь не приезжал. Игумен терпеливо ждал. За это время он переписал послание митрополита Киприана и разослал его епископам, архимандритам и игуменам, которых считал достойными доверия. Минуло почти два месяца от получения послания, а князь все не появлялся. Игумен начинал думать, что, как говорит народ, черного кобеля не отмоешь добела, и приучал себя к мысли о разрыве с Дмитрием Ивановичем. Но в душе он ждал приезда князя и надеялся на его невиновность.
Видно, его страстное желание увидеть князя как-то передалось в Москву. На Сосанну деву и иже с ней он жал спелую рожь на своей делянке, когда прибежал привратник брат Иоасаф и сказал ему о приезде в обитель великого князя. Игумен тут же обошел вокруг стены и через Климовские ворота поспешил к своей келье. Там он сменил ветхую рясу из крашенины на чистую суконную, надел черный высокий клобук с покровом и нарочито степенно вышел навстречу своему духовному сыну. Сердце его билось быстро и неровно, и он пошел еще медленнее, дабы успокоить душу свою и наполнить ее приличествующим покоем, а разум – высокими помыслами.
Дмитрия Ивановича сопровождали десятка два воинов и бояр в богато украшенных одеждах. Они уже спешились и стояли у ворот с конями в поводу. Князь поспешно подошел к Игумену, поклонился в пояс, приложился к руке и быстро заговорил, будто торопясь опередить своего духовника.
- Прости меня, святой отче, долго не посещал твою уединенную обитель. Ныне же задумал я весьма важное дело и хочу получить твое святое благословение.
Князь смотрел открытым взором и без смущения, однако Игумену почудилось нечто вроде затаенной боязни в глубине его глаз. Он молчал с суровым видом, а Дмитрий Иванович все говорил.
- Не испросил я твоего благословения, святой отче, перед Пьяной прошлым летом. Вот и наказал Бог меня и все русское воинство постыдной погибелью войска.
- Прежде – исповедь твоя, сын мой, - нарушил молчание Игумен суровыми словами. - О деле своем важном скажешь после.
Дмитрий Иванович не любил, когда Троицкий игумен называл его не великим князем, но сыном. В обращении этом, знал он, пастырь выражал ему свое недовольство. Он бросил короткий жесткий взгляд на Игумена, но тут же лицо его изобразило смирение.
- Я готов исповедаться, святой отче.
Игумен отвернулся от князя, подозвал брата Никона и велел ему отвести попутчиков князя в недавно отстроенный храм Успения Пресвятой Богородицы и совершить моление во спасение русского народа. Молитву эту он написал сам и благословением митрополита Алексия ввел ее в свои службы. Лишь после этого он снова обратился к князю и провел его в церковь Пресвятой Троицы. Там он встал на колени перед образом Спасителя и стал негромко молиться. Князь потоптался рядом, потом догадался тоже опуститься на колени рядом с ним. Игумен неторопливо закончил молитву и, не оборачиваясь к князю, негромко спросил:
- Правду ли говорят, сын мой, о твоем святотатстве и надругательстве над святейшим митрополитом Киприаном?
Он почувствовал, как вспыхнул гневом князь. Игумен вспомнил послание Киприана, и его тоже стал охватывать гнев. Однако он снова поборол недостойную пастыря вспышку чувств и спросил строго, но спокойно:
- Владыка Киприан писал мне о бесчинстве боярина твоего Никифора над ним и над слугами его, и над боярами. Тот нечестивый Никифор сказывал святейшему, будто творит святотатство с ним по слову твоему. Так ли это, сын мой?
Сбоку от него молча сопел и источал все более сильный гнев великий князь. Игумен опять подавил ожесточение в душе своей и все так же спокойно сказал:
- Покайся, сын мой. Скажи, как было. Ибо если правду писал мне владыка Киприан, то без покаяния твоего нет тебе прощения, и подлежишь ты отлучению от святой православной церкви с анафемой во веки веков.
С его уст едва не сорвалось роковое слово «аминь», после которого для них обоих ходу назад не будет. Однако он сумел удержаться. И тут же почувствовал, что гнев князя сменился злобным страхом обложенного охотниками хищника. Душа князя открывалась ему, словно книга. Загнанный в угол зверь ради спасения жизни своей готов к яростному прыжку. Однако Игумен опередил князя.
- Господь всемилостив, сын мой. Искренность покаяния может сменить гнев Его на милость Его. Сказывай же. В храме Божьем Господь внимает тебе.
Чувства князя заметались. Гнев, злоба, страх, стыд сменялись с быстротой молнии. Уловив беглую вспышку стыда, Игумен почувствовал облегчение. Стыд – голос совести. Пока у грешника сохраняется толика совести, для него остается надежда на Спасение. И тут Дмитрий Иванович заговорил. Слова текли торопливо и сбивчиво.
- Не грешен я, святой отче. Боярин Никифор… Я послал его встретить владыку в Коломне, честью отговорить от Москвы. Он же… Я велел схватить его и всех его подручных.
Князь понемногу успокаивался речь его стала связнее.
- Среди людей его поймали слугу беглого боярина Ивана Вельяминова. У того слуги нашли мешок с лютыми зельями, - меня отравить. Боярин Никифор на дыбе под каленым железом сознался, что бесчестие владыке Киприану чинил за деньги того Ивана и купца-сурожанина Некомата. Иван и Некомат хотели тем надруганием рассорить меня с владыкой, с Литвой и патриархом Макарием. Не грешен я в том, святой отче.
Игумену очень хотелось поверить духовному сыну своему. Однако вера не приходила. От князя струилось к нему нечто весьма неискренное.
- Правду ли говоришь перед образом Спасителя в храме Господа нашего, сын мой?
Он не мог заставить себя смотреть на князя, ибо опасался увидеть, почувствовать лживость покаяния. Если он увидет неискренность исповеди, он не сумеет сдержать сердце свое. А это чревато великими бедами и для князя, и для него самого, и, самое страшное, для всей Залесской Руси. А князь говорил все увереннее.
- Перед Господом, перед тобой клянусь, святой отче: не грешен я.
Теперь вместо жалкого лукавства от князя исходида холодная волна наглости. Игумен повернулся к князю и посмотрел на него. Тот стоял на коленях с опущенной головой, глаза прятал, однако исходящие от него чувства Игумену весьма не понравились.
- Что тревожит душу твою, сын мой? Вижу страх твой и вину твою. Покайся мне во всем.
Князь еще ниже склонил голову перед образом.
- Виноват я, святой отче, в другом. Велел я Митяю… местоблюстителю Михаилу постричь Никифора в иноки и выслать под стражей в Кириллову обитель на Белоозеро, заточить там в земляную яму. В дороге новопосвященный инок Никон кинулся с телеги и сломал себе шею.
Игумен поджал губы. Князь не поднимал головы.
- Что сделал ты, сын мой, с людьми боярина Никифора?
Князь с недоумением в голосе ответил:
- Велел посадить на кол. Что еще с ворами и злодеями делать? Слугу же Ивашки Вельяминова велел рассечь по суставам, а тулово с головой бросить в отхожее место.
Теперь Дмитрий Иванович говорил спокойно. Игумен же содрогнулся. Лютейший зверь для человека – другой человек. Ядовитая кровь варяжских разбойников неистребима в жилах князей Московских до конца рода их. Он вздохнул. Князь надежно спрятал концы в воду. Мертвые уже ничего не скажут, ни правды, ни лжи. А вот боярину Ивану Вельяминову и сурожанину Некомату следует держаться подальше от московских пределов. Неровен час, схватят их, - пощады от Дмитрия Ивановича им не ждать. На дыбе под каленым железом сознаются они в любом злодеянии, даже в распятии Господа нашего Иисуса Христа.
Ох, прости Господи, за поминание всуе имени Твоего. Что же делать с этим потомком кровавых варягов? Правды он не скажет. Пусть же судит Господь душу его грешную на Страшном суде, если солгал он на святой исповеди в храме Божьем. На том суде все тайное станет явным, и каждый получит по делам своим.
- Отстоишь двадцать дней службу в Архангельском соборе, сын мой.
Дмитрий Иванович облегченно вздохнул.
- Бояр Вельяминовых за Ивана не суди, семью его не трогай.
Дмитрий Иванович вздохнул тяжелее.
- Судить не буду.
- Семьям боярина Никифора и слуг его, - продолжал Игумен, - выплатишь достойную виру по Русской Правде. И семье того слуги Ивана Вельяминова – тоже.
Вздох князя теперь больше напоминал прерывистое змеиное шипение. Голос прозвучал глухо, но ровно:
- Выплачу, святой отче.
- Митрополит Киприан за бесчестие и надругательство над ним, над слугами его и над боярами его проклял тебя и предал анафеме во веки веков. Снимать проклятие святейшего владыки не могу, не по чину мне. Прощение у владыки испросишь сам, сын мой.
Сбоку послышались звуки, весьма похожие на рычание.
- Не слышу слов твоих, сын мой.
- Испрошу, святой отче.
Князь поднял, наконец, голову. Лицо его покрывали красные пятна от сдерживаемой ярости.
- Гнев на исповедующего духовного пастыря, сын мой, - великий грех, - с нарочитым нравоучением в голосе сказал Игумен. - Смири душу свою, наполни ее возвышенной любовью к Господу нашему. Не то за недостойные православного чувства в храме Господнем усугублю епитимью твою во много раз, и не возрадуешься ты.
Игумен помолчал, сам изгоняя из души своей недостойные православного пастыря чувства. Потом уже спокойно добавил:
- Читай, сын мой, «Отче наш», пока не усмиришь гнев свой.
Дмитрий Иванович закрыл глаза, губы его безмолвно зашевелились. Игумен про себя тоже повторял молитву и смотрел на князя. Руки того поначалу подергивались, пальцы то и дело сжимались в кулаки. Игумен терпеливо ждал. Постепенно князь успокаивался. Вот он открыл глаза, поглядел на духовного учителя.
- Прости меня, святой отче. Не сдержал я гнева своего в храме Божьем. Никто не поучал меня, как ты.
- Святой долг духовного пастыря – наставить сына своего на путь истинный, - нарочито назидательно отозвался Игумен и уже почти миролюбиво спросил:
- В чем еще хочешь покаяться, сын мой?
- Мелкие грехи отпускает мне архимандрит Андроник, - в голосе князя слышалось большое облегчение. – Благослови меня, святой отче, на ратный подвиг.
- Встанем с колен, сын мой, и пойдем ко мне в келью.
В келье Игумен усадил Дмитрия Ивановича за стол, сам сел напротив.
- На какого врага собираешь рать, великий князь?
Дмитрий Иванович уловил изменение в обращении и почувствовал себя свободнее.
- Долгий разговор, святой отче, найдешь ли ты достаточно времени?
- Я слушаю.
- Мамай набрал силу и снова пришел в Сарай-Берке. Он убил Урус-хана и посадил на престол своего хана Тюляка. Обе Орды объединились от Яика до Дуная. Мамай взял у сурожан откуп на все торговые пути на Русь по Волге, по Дону, по Днепру и по Дикой Степи. Он обещал оберегать купцов от степных разбойников и от вольных мурз. Откуп немалый, и товары иноземные вздорожали непомерно.
- Ты, великий князь, сказывал, будто Мамай твой союзник, - укоризненно заметил Игумен.
- Союзник, - фыркнул Дмитрий Иванович. – До сего года он не нарушал договора, кроме набега на Нижний Новгород за Сарайку. Ныне же ему мало откупа. Желает он у нас, на Великой Руси, взять сурожан под свою охрану, в каждом городе поставить своих мурз с отрядом. Тогда вся прибыль с торговли отойдет ему.
- Ты можешь, великий князь, взять мир с Ягайлой, с Великим Новгородом. Тогда иноземные товары пойдут к нам через Литву, а туда Мамаю не достать. Некогда Залесская Русь торговала с немцами и другими латинянами через Великий Новгород. На той торговле при Константине Великом расцвели небывало Великий Ростов и Владимир. Ныне ты можешь торговать с иноземцами не только через Великий Новгород, но и через Вильнус, и через Минск, и через Смоленск. Доход всех Залесских княжеств возрастет многократно.
Дмитрий Иванович досадливо поморщился.
- Ягайло для меня хуже Мамая. Он спит и видит себя правителем всей Руси от Киева до Перми. Уж лучше пусть Мамай. Я к тебе, святой отче, с тем и приехал.
Князь замолчал и наморщил лоб, будто выбирал слова. Игумен догадывался о его помыслах, и они ему не нравились. Вместо союза с Русско-Литовским княжеством и Малой Русью Дмитрий Иванович намерен померяться силами с Мамаем. Однако победа русского войска обойдется большой кровью, многими тысячи жертв. Если же победит Мамай, - о последствиях страшно помыслить. Но властолюбивый князь Московский готов положить всю русскую силу в битве, лишь бы не делить власть свою с великим князем Русско-Литовским, и, более того, не оказаться младшим братом Ягайлы. От Орды же он всегда откупится и останется великим князем Владимирским. Потери воинов и разорение Руси его не тревожат: русские бабы нарожают новых мужиков, а пушнины и других лесных богатств хватит на века.
Дмитрий Иванович заговорил, и речь его подтвердила опасения Игумена.
- Мамай послал свою рать по Волге на Нижний Новгород. Ведет рать мурза Бегич. Бегич осадил Нижний, за три дня осадного сидения взял город и сжег его, разорил нижегородское княжество. Я спешно собираю рать и хочу идти на Бегича.
Игумен не сдержался от досадливого жеста. Вот тебе и верный союзник Мамай. Можно ли так верить басурманину, как самонадеянно верил ему Дмитрий Иванович? По басурманской вере нарушить клятву и обмануть христианина – святой подвиг. Так оно и получилось.
- Помнишь ли ты о Пьяне, великий князь?
Дмитрий Иванович бросил недовольный взгляд на Игумена, однако сдержался.
- На Пьяне воеводы обрадовались раньше времени. Ныне же на Бегича большой полк поведу я сам. Воеводой полка левой руки поставлю Тимофея Вельяминова. На полк правой руки хочу поставить Данилу Пронского. Однако, если подойдет Андрей Ольгердович, князь Псковский и Полоцкий, как обещал, - поставлю его.
- А где брат твой, князь Владимир Андреевич, и воевода твой Дмитрий Боброк? Они опытные воины.
- Брат мой с Боброком в Волоке Ламском. Там я собрал другую рать. В Литве второй год смута. Князь Кейстут не признает Ягайлу. Они воюют за великокняжеский престол и берут один у другого города. Я держу рать в Волоке Ламском, дабы Литва не вторглась в мои пределы. Михаил Тверской признал меня старшим братом, верить же ему нельзя. Если Литва пойдет на Москву, он соединится с Литвой.
Дальше спорить с князем бесполезно. Ему хоть кол на голове теши, он двинет рать на Бегича, нарушит крестное целование хану, поднимет руку на своего старшего брата Мамая. А ведь сам помогал этому разбойнику встать на ноги. Теперь же не желает помнить об этом. Сколько говорил ему: нельзя идти на союз с безбожной Ордой! Сколько раз ханы и мурзы нарушали целовальную грамоту и набегали на Русь? Однако себялюбцам никакой урок не впрок. И на союз с Ягайлой он не пойдет.
- Мамай ли послал Бегича на Нижний Новгород? Или то вольный мурза из Синей или Белой Орды, как Арапша и Бузулук-хан на Пьяне?
- Бегича послал Мамай, святой отец. Тесть мой, Дмитрий Михайлович Суздальский писал мне: послы Бегича показывали нижегородцам грамоту от Мамая и хана Тюляка. Будь Бегич вольный мурза, я бы не испрашивал твоего благословения на битву с ним.
- Ты, великий князь, подписал докончальную грамоту с мамаевым ханом Тюляком, признал его старшим братом и на том целовал святой крест. Так?
Дмитрий Иванович вскинулся, горячо начал:
- Так, святой отец…
Игумен не дал ему говорить.
- Теперь великий князь хочет нарушить святую клятву?
Опять бешеный взгляд князя, который тут же сменился смиренным.
- Святой отец, то не клятвопреступление. Мамай сам нарушил мир, вторгся в мои пределы. Я теперь волен идти на Бегича. Благослови меня, святой отче, ибо иду я на святой дело.
Игумен не спешил с благословением. В помыслах Дмитрия Ивановича чувствовал он еще нечто тревожное, кроме похода на Бегича.
- Где ты хочешь биться с Бегичем, сын мой?
Слова «сын мой» вызвали новый недовольный взгляд князя. Игумен насторожился. Выходит, Дмитрий Иванович не попусту таится, не все он сказал. Князь нехотя ответил:
- Бегич уходит от Нижнего Новгорода по правому берегу Оки на Рязань. Я пойду по левому берегу за Оку к Рязани, там встречу его.
- Ты нарушишь пределы великого княжества Рязанского. Вспомни Пьяну, сын мой. На Пьяне ты вторгся на землю Муромского княжества, подвластного Рязани. Не за то ли Господь покарал русское воинство на Пьяне?
На лице Дмитрия Ивановича заиграли желваки. но он опять сдержался, ответил спокойно:
- Тогда мне не оставалось другого. Орда от Нижнего Новгорода могла двинуться на Владимир. Я послал войско из Суздаля наперерез Орде. И верно сделал. Орда повернула на Муром, к Пьяне.
Игумен погрузился в глубокое молчание. Дмитрий Иванович нарушит крестное целование хану Тюляку и Мамаю. Русское войско вторгнется в Рязанскую землю. Для князя Московского нет ничего святого, свои интересы он ставит превыше всего. Но даже победа над Бегичем не даст мира Залесской земле. Мамай не простит своему младшему брату нарушения крестного целования. Он соберет новую рать, неисчислимую, и двинет ее на клятвопреступную Москву. Вот тогда жди новой погибели русской земли. И великий князь Олег Иванович Рязанский не обрадуется появлению московской рати на своей земле. До сих пор князь Олег не враждовал с Москвой, а как поведет он себя после битвы Орды с Москвой на земле его княжества? Он опытный воин и сразу поймет, что князь Московский намеренно выбрал место битвы подальше от Москвы, на рязанской земле. Игумен решил еще раз поколебать неразумную самоуверенность Дмитрия Ивановича.
- У Мамая Бегич – не последний мурза?
Князь надменно вскинул подбородок.
- У меня тоже войско не последнее. Мамаю же долго не властвовать с его ханом Тюляком. На Золотую Орду из-за Хвалынского моря идет Тохтамыш, хан Белой Орды. Того Тохтамыша теснит с востока новый сильный хан Тимур. Скоро Тохтамыш придет в Сарай-Берке, изгонит Тюляка и Мамая, разобьет их войско.
- Тогда вместо Тюляка и Мамая появится новый сильный враг – хан Тохтамыш? А за Тохтамышем – Тимур?
- Тохтамыш не страшен. Он разобьет Мамая, а ему самому придется воевать с Тимуром. Они ослабят сами себя.
- Все ли ты хорошо обдумал с боярами своими и воеводами, сын мой? Все ли будет так, как ты сказал?
- Мои думные бояре так приговорили.
Игумен снова погрузился в задумчивость. Москва впервые за полтора века осмеливается поднять руку на Орду. На этот раз не на каких-то вольных мурз, которые без ханского слова набежали на Русь. Нет, ныне Москва встает ратной силой на самого великого хана, на своего давнего союзника. Кровавыми руками этого союзника Москва утвердила свою власть почти по всей Залесской земле. И вот Дмитрий Иванович в самодовольстве своем решил, что отныне обойдется без этого союзника. Придется благословить властолюбивого упрямца на битву с Бегичем. Не то князь и без его благословения пойдет на битву, на полный разрыв с Мамаем. Если же при этом русская рать потерпит поражение от Бегича, - он сам не простит себе новой погибели русской земли.
Он вспомнил одно из своих видений, которые чередой приходили к нему, когда знахарь Зуй спасал его если не от смерти, то от безумия. Ему опять представился князь Дмитрий Иванович, лежащий на поле жестокой сечи в измятых, окровавленных доспехах, груды трупов воинов и коней, текущая по земле кровь. Не в битве ли с Бегичем сложит голову князь Московский вместе со всем своим войском? Тогда Русь останется беззащитной. Победу в сече обеспечивают не молитвы, но мечи. Однако если Господь отвратит Свой взор от русской земли, - погибель неизбежна. Этому попустительствовать он не должен. Он благословит Дмитрия Ивановича и русское войско на битву с Бегичем и будет неустанно молиться за победу над басурманами.
- Благословляю тебя, великий князь, на битву и на победу над безбожной Ордой. Буду денно и нощно молить Господа нашего о даровании тебе победы.
Целый месяц после приезда князя Игумен провел в большой тревоге. Он каждый день совершал со всей братией моление о победе русского войска над нечестивыми басурманами. О том же он долгие часы молился ночами в своей келье. А потом ворочался на жестком ложе и не мог отгнать от себя тяжелые мысли. Иной раз ему хотелось опять проникнуть мысленным взором сквозь время, но он подавлял это желание, ибо знал, к чему приведет прорицательство. Будущее знает лишь всемогущий Господь, смертному не дано ничего увидеть сквозь туман впереди. Лишь немногим избранным Господь в несказанной милости Своей приоткрывает завесу будущего, но за приобщение к величайшей тайне бытия Он ниспосылает такому пророку из смертных безумие.
О том, что московское войско потерпит поражение от Бегича, он не хотел думать. Господь, несомненно, дарует победу русским воинам. Однако что принесет эта победа? Всевластный ордынский мурза Мамай не потерпит столь дерзостного самовольства и поведет на Русь новое войско, еще более сильное. Русскому народу предстоят новые кровавые битвы. Даже полная победа над Мамаем не даст долгого мира. За Мамаем придет Тохтамыш из Белой Орды. И опять реками польется кровь по русской земле. За Тохтамышем последует новый хан Тимур. А после Тимура будут другие новые могучие ханы из неведомых глубин азиатской земли.
Спасение всей Руси – в объединении. Княжества Залесской Руси, великое Русско-Литовское княжество, Малая Русь ради спасения своего должны объединиться, тогда им не страшен никакой враг. Но Москва никогда не пойдет на такой союз. Она будет губить русских людей многими тысячами в кровавых битвах, будет снова и снова платить новым ханам непосильную дань. И все – ради утверждения своей власти.
На попразднество воздвижения креста Господня в обитель прискакал запыленный гонец от Дмитрия Ивановича. Великий князь извещал своего духовного пастыря о полном разгроме войск Бегича на реке Воже под Переяславлем-Рязанским.
Михаил, именуемый Митяй
На Рождественский пост 6886 года от миростояния Дмитрий Иванович опять приехал в обитель. Выглядел он победоносно, по-мальчишески ликовал душой, глаза его сияли, когда он расписывал великую победу на Воже, победу малой кровью, и смирение на исповеди давалось ему с трудом. Игумен на этот раз не остужал горячего князя, ибо сам тоже чувствовал душевный подъем. Победа на Воже – первая победа Москвы над своим союзником и вековым хозяином. Мало первая победа, - победа в первой же битве! Никогда до того Москва не ходила на великого хана, напротив, она призывала его безбожное войско на Русь против своих соперников за главенство на залесской земле.
Впереди Русь неизбежно ждут новые битвы, и будут они не только победными. Отказ Дмитрия Ивановича от союза с Русско-Литовским княжеством и Малой Русью, его честолюбивое стремление бороться с Мамаем лишь своими силами грозили Залесской Руси многими бедами. Однако первая победа над Ордой, над ратью, посланной самим великим ханом и его первым мурзой, окрылит народ. Что придет за этой победой, ведает один Господь, но Игумен надеялся, что Творец после долгих и тяжких испытаний обратил свой милостивый взор на русских людей. Радовался он и тому, что Дмитрий Иванович жив и здоров, не остался лежать на поле битвы бездыханным в окровавленных мятых доспехах. Видно, дьявол наслал то видение Игумену в горячечном полубезумном бреду от сон-травы да мака. А может, не приспела еще иная битва, в которой сбудется страшный сон?
Князь оставил обильные дары обители и уехал со своими сопровождающими. Игумен стоял у Климовских ворот и смотрел им вслед. Рядом вздохнул брат Андрей.
- Пока ты, святой отец, исповедовал князя, я поговорил с боярином Тимофеем Вельяминовым, воеводой полка левой руки. Победа славная, однако…
Игумен ждал продолжения. Брат Андрей хотел сказать нечто не очень приятное.
- Бегич уходил от Нижнего по правой стороне Оки. Князь Дмитрий поставил сильные дозоры по левому берегу, и сам вел войско по этому берегу, дабы Орда не переправилась на московскую сторону. Татарам ничего не оставалось, как идти на Переяславль-Рязанский. Неладно получилось, святой отец. По пути татары разорили Рязанское княжество, сожгли у них Переяславль. Получается, это наши навели татар на Рязань. А московское войско перешло Оку у Коломны и встало в 15 верстах от Переяславля, где в Вожу впадает Быстрица. Там у Глебова Городища, Ходынина и Сконищева на левом берегу Вожи стояло наше войско. Бегич долго не решался на битву, - он стоял на правой стороне Вожи, и для битвы ему надо переправляться через реку. Я думаю, святой отец, Бегич хотел уйти к Дону, не дитя он в ратном деле, зачем ему губить свое войско на переправе? Воевода Тимофей тоже полагает, Бегич не рвался в битву.
- А тут на татар сзади наскочил рязанский воевода Ермачок всего-то с тысячей конных. Побили множество поганых. Рязанцы переняли у ордынцев их обычай: налететь сбоку или сзади, потрепать и отскочить. Когда враг кинется вдогонку, - уйти и нежданно опять сзади навалиться. Воевода Тимофей говорил, у рязанцев славно бились воины Рогожа и Чайца, прямо богатыри былинные. Ну, Бегичу что оставалось? Сзади Ермачок, спереди вся московская рать. Повернись он на Ермачка, - тут ему и конец, московское войско в спину ударит. В ратном деле, святой отец, бить надо поначалу того, кто сильнее. Побьешь сильного врага, с малым легче сладить. Вот Бегич и кинулся через Вожу на московское войско. Ну, а дальше тебе князь, поди, все сказал. Не дали наши татарам переправиться да изготовиться к битве, скинули их назад в Вожу. Множество их потонуло, и Бегич потонул.
Слова брата Андрея подтвердили то, о чем думал Игумен. Битвы с Бегичем могло не быть. Ушел бы он назад в степь, а Москва за разорение Нижнего Новгорода с Мамая могла взять виру, уменьшить ханский выход или хотя бы пошлины за провоз иноземных товаров. Победа нужна, победа окрыляет воинов, но русских воинов тоже погибло на Воже немало. Русские бабы рожают исправно, да много ли народу осталось на некогда изобильной Залесской земле? Подтверждалось и другое: Дмитрий Иванович при любой возможности стремится руками врагов своих ослабить возможного противника. Он умышленно навел Бегича на Рязань. Однако исправить великого князя ему не в силах.
И еще в словах брата Андрея его огорчило иное. Он уловил тоску бывалого и сильного воина, который тут в обители смиренно служит Господу, исправно отстаивает все службы, постится и изнуряет плоть свою трудом. Не раз видал он, как брат Андрей колол дрова. Могучий воин будто снова держал в руках боевую секиру или двухручный меч и разил врага. Огромные, в два обхвата, узловатые чурбаки дуба и даже вяза разлетались от одного удара. Березовые же или осиновые поленья брат Андрей легко колол одной рукой, то левой, то правой, будто старался не терять ратного навыка. Ни в чем не мог Игумен упрекнуть брата своего во Христе, но видел: иноческая жизнь не по сердцу славному воеводе Родиону Ослябе.
Приглядывался он и к брату Александру, бывшему брянскому воеводе Пересвету. Тот ревностно исполнял иноческий залог, постился суровее многих братьев, брался за любые работы, не раз удалялся на долгое молчание. На лице его Игумен никогда не видал даже следа улыбки, будто душа брата Александра навсегда погрузилась в глубокую печаль. Игумен догадывался, что брат Александр тоже не находит покоя для души своей в смиренной жизни обители. И хотя он не показывает виду, но знает свой тайный грех и старается искупить его усердной молитвой, строгим постом и изнурительной работой.
Год 6997-й от миростояния, 1379-й по латинскому исчислению, начинался спокойно. Прошла долгая, слякотная осень, началась вялая зима со многими оттепелями, Братия жила спокойной, размеренной жизнью. Однако Игумен хорошо знал, что в земной юдоли покоя не бывает, ибо человек живет в ней не один. Весной он получил послание от Киприана. Тот пребывал почти все время в Константинополе и бесплодно обхаживал святейших иерархов патриаршего Собора, или как его называли, Синода. Киприана не оставляло навязчивое желание с помощью Константинополя принудить великого князя Дмитрия Ивановича принять его в Москву митрополитом всея Руси.
Киприан снова изливал свое негодование по святотатственному изгнанию его из Залесской Руси Дмитрием Ивановичем и упрекал Игумена за смиренное молчание перед сильными мира сего. Но теперь он больше писал о невидимых миру тайных ковах в императорском дворце и вокруг пресвятейшего престола.
По всему Средиземному морю и на его берегах идут битвы генуэзцев с венецианцами. В Константинополе положение императора Андроника IV стало ненадежным, верх берут сторонники Венеции. Если победят венецианцы, император будет свергнут, а вслед за тем окажется низложенным его ставленник патриарх Макарий. Оно и к лучшему, ибо нынешний патриарх и святейший Синод, сетовал Киприан, никак не думают о сохранении единой русской православной митрополии. Епископа и митрополиты в Константинополе озабочены единственно своими корыстолюбивыми помыслами. Деяние Синода о поставлении спасского архимандрита Михаила местоблюстителем митрополичьего престола на Великой Руси узаконило дальнейший раскол митрополии. Впервые патриарх и святейший Синод признали отдельную митрополию Великой Руси.
Игумен еще раз возблагодарил Господа, который уберег его от властолюбивых стремлений. Он знал, что в Залесской Руси его слово, слово простого пресвитера, игумена небольшой обители, для иночества важнее слов иного епископа. Сами епископа не раз спрашивали его совета. Однако его бескорыстие, скромность в одеянии, постоянный суровый пост, безвозмездное совершение всех служб и треб, - все это раздражало иереев и многих игуменов. Такие в душе своей и в перешептываниях называли его погрязшим в гордыне фарисеем и подсидчиком, однако редко кто осмеливался сказать об этом во всеуслышание. Простые же иноки брали его за пример истинного, ревностного служения Господу. Да и множество игуменов писали ему, спрашивали совета по общинножительным делам обители, иные приезжали сами посмотреть жизнь Троицкой братии и ознакомиться с ее уставом.
На Мефодия Патарского Игумен получил грамоту Дмитрия Ивановича. Великий князь настоятельно просил его к рождеству Иоанна Предтечи прибыть в Москву на епископский собор Великой Руси. Игумен с большой неохотой отправился на собор. Он знал, что Дмитрий Иванович по-прежнему намерен поставить митрополитом Великой Руси своего любимца архимандрита Михаила, именуемого Митяй, и послать его в Константинополь на посвящение. Однако князь уже больше года не может преодолеть сопротивления епископов и влиятельных архимандритов, и теперь намерен не мытьем, так катаньем добиться своего.
Игумен считал, что наставлять своевольного Московского князя может лишь сильный и властный пастырь, облеченный доверием белого и черного духовенства, каким он знал митрополита Алексия. Среди иерархов Залесской Руси таковым он видел суздальского епископа Дионисия. Однако он прекрасно понимал, что Дмитрий Иванович никогда не согласится на митрополита Дионисия, а обрекать достойного иерарха на унижения и поношения, которые недавно испытал Киприан, он никак не хотел.
В Москве Игумен остановился, как всегда, у брата Андроника. Однако рано утром перед собором Дмитрий Иванович через гонца спешно призвал Игумена к себе. На лихой упряжке они скоро оказались у княжьего терема. Дмитрий Иванович встретил духовного наставника с необычайно смиренным видом, таким его Игумен еще не видал.
- Сын у меня умер, святой отче, - печально и будто жалуясь, сказал князь вместо приветствия. – Сёмушка наш, Семён.
- Спаси, Господи душу новопреставленного раба Твоего Семёна, - истово сказал Игумен. – Помолимся Господу нашему, великий князь.
Они встали на колени прямо тут же, в княжьей палате, перед образом Спаса и начали молитву. Игумен негромко говорил слова молитвы, крестился, бил земные поклоны и время от времени смотрел на Дмитрия Ивановича. Тот, видно, сильно опечалился неожиданной смертью своего третьего сына. Все мы люди, - думал Игумен, - и князья, и смерды. У всех одинаково болит сердце при потере близкого человека.
После молитвы князь сказал все так же печально:
- Панихиду мы отслужили в Архангельском соборе. Там и похоронили Сёмушку.
И тут же, тем же голосом вдруг добавил:
- Брат мой, князь Владимир Андреевич, ходил зимой с войском в Литву. Хотел я помочь князю Андрею Псковскому против Ягайлы. Неладно вышло. Ягайло объединился с дядей своим Кейстутом и разбил наше войско. Вернулся брат мой несолоно хлебавши.
- Буду неустанно молиться, великий князь, за невинную душу новопреставленного отрока Семена и за спасение душ убиенных воинов твоих.
- Опять я не испросил твоего благословения, святой отец, на битву с Ягайлой. Вот и вышло, как на Пьяне, только что воинов наших полегло меньше. Видно, прогневал я Господа своим непослушанием тебе, наказал Он меня поражением, да взял к себе сына моего.
Игумен неожиданно для себя обнял князя, облобызал его заросшие густым волосом щеки. Тот будто маленький мальчонка припал к его плечу. А ведь по годам князь – внучек мой, или поздний сынок, - с неожиданной болью в сердце подумал Игумен. - Своевольный и капризный, но родной.
- Мужайся, великий князь, - негромко проговорил он. – Господь испытывает нас для нашего спасения.
Князь выпрямился, украдкой вытер глаза.
На собор съехались пять епископов Залесской или отныне Великой Руси: велико-новгородский архиепископ Алексий, суздальский епископ Дионисий, коломенский Герасий, тверской Евфимий и ростовский Арсений. Рязанский и сарайский владыки сослались не телесные недомогания и приехать не сумели. Дмитрий Иванович недостаток епископов возместил множеством архимандритов. Из пресвитеров он позвал одного лишь Игумена. На соборе рядом с великим князем Игумен с удивлением увидел не князя Владимира Андреевича Серпуховского, но незнакомого ему молодого еще боярина в мирском одеянии. Тот сидел с гордо поднятой головой и поглядывал на священнослужителей довольно высокомерно. Сидящий рядом с Игуменом архимандрит Петр шепнул ему, что это новый думный боярин Михаил Бренок, он теперь - самый ближний к великому князю.
Собор святых и честных епископов продолжался два дня с большим перерывом на Божественную литургию в честь пророка Иоанна Крестителя. На соборе Игумен пристроился в уголке палаты и все время просидел молчком, хотя великий князь иногда метал в его сторону огненный взор. Он ни за что не хотел встревать в свары.
Свары же шли нешуточные. Местоблюститель Михаил, именуемый Митяй, сидел рядом с великим князем. Он облачился в митрополичьи ризы, раззолоченную белую мантию и белую митру с самоцветами и золотым крестом, держал в руках золотой митрополичий жезл и говорил с епископами гордо и властно.
- Деянием святейшего Синода, настольной грамотой пресвятейшего патриарха Макария я поставлен местоблюстителем митрополичьего престола Великой Руси, – провозглашал Митяй, будто с амвона Архангельского собора. – Великий князь Дмитрий Иванович поставил меня в епископа. Собор святых и честных епископов должен деянием своим посвятить меня в епископа и поставить митрополитом Великой Руси!
Святые и честные епископа упрямо молчали. Без их слова Митяй ничего не мог поделать и впадал во все большее раздражение. Приглашенные на собор архимандриты вставали один за другим и расхваливали Митяя, как достойнейшего из русских православных иерархов. Особенно старался симоновский архимандрит Феодор. Епископа же молчали. Дмитрий Иванович наливался багровым румянцем гнева и, наконец, заговорил сам.
- Я написал грамоты в Константинополь пресвятейшему патриарху Макарию и святейшему Синоду о посвящении епископа Михаила в митрополиты и поставлении его на Великую Русь. Патриарх Макарий повелевает епископу Михаилу с грамотами и посольством не мешкая прибыть в Константинополь на поставление. Я назначил посольство для поездки в Константинополь. С епископом Михаилом к патриарху поедет мой думный боярин Юрий Васильевич Кочевин-Олешинский, с ним восемь митрополичьих бояр и достойнейшие иерархи. Я подписал для посольства чистые долговые грамоты. Святые и честные епископа должны подписать деяние собора!
Святые и честные епископа молчали. Местоблюститель гремел голосом, великий князь грохнул кулаком по столу. Епископа безмолствовали. Неожиданно для Игумена заговорил новый ближний боярин Михаил Бренок. Голос его звучал громко, надменно и без почтения к священнослужителям.
- Святые отцы! Государь наш, великий князь Дмитрий Иванович, велит вам посвятить местоблюстителя Михаила во епископа и подписать деяние в Царьград. Государю лучше знать, какой митрополит надобен Великой Руси. Не упрямьтесь, святые отцы, все одно будет, как велит государь.
Игумен из своего угла услышал негромкий шепот коломенского епископа Герасийа епископу ростовскому Евфимию:
- Придется подписать деяние, святой Евфимий. Все одно, вынудят. А Митяй, даст Господь, до Константинополя не доедет, епископ Дионисий сказывал о верном пророчестве.
Митяй встал со своего места, взял в руки грамоту с написанным уже деянием собора и сам поднес его первому от него епископу. Им оказался Дионисий. Тот резко отстранил руку Митяя с деянием и торжественным голосом заявил:
- Готов на любое бесчестие, как святейший Киприан, а деяние не подпишу! Не быть тебе, попу, митрополитом. Я сам поеду в Константинополь и открою глаза пресвятейшему патриарху и святейшему Синоду.
Митяй топнул ногой и вскричал:
- Как я стану митрополитом, - своими руками спорю скрижали с твоей епископской мантии!
Дионисий поднялся и вплотную подошел к Митяю.
- Ты не можешь посягать на митрополитство, ибо ты поп и ни единого дня не пребывал ни в послушниках, ни в иноках. Не быть тебе митрополитом!
Дмитрий Иванович вскочил со своего места.
- Как смеешь ты, недостойный, бесчестить местоблюстителя? Ты никуда из Москвы не отъедешь. Нет тебе моего соизволения.
Дионисий тоже возвысил голос:
- Я посвящен собором святых и честных русских епископов и повинуюсь лишь ему да пресвятейшему патриарху. Я нынче же еду в Константинополь.
Он шагнул к двери. Михаил Бренок вскочил на ноги и поднял руку. Он хотел что-то сказать, но тут раздался повелительный окрик великого князя:
- Стража! Взять сего еретика!
В палату вбежали четверо оружных сторожей и в нерешительности обступили мятежного епископа. Дионисий поднял вверх руку с золотым нагрудным крестом:
- Остановитесь, грешники! На кого руку поднимаете? Сам я пойду в темницу!
Дионисий и стража удалились. Четверо оставшихся епископов, не глядя друг на друга, подписали деяние. Великий князь обратился к собору:
- Поскольку святые и честные епископа не хотели посвящения Михаила, никто из них не поедет с посольством в Константинополь. Я пошлю туда четырех архимандритов: симоновского Феодора, петровского Иоанна, коломенского Мартина да переяславского Пимена. С ними поедет московский протопоп Александр. Они сами выберут достойное сопровождение из иереев, игуменов и диаконов.
Игумен остался на ночь у архимандрита Андроника. Половину ночи они провели в беседе. Игумен с трудом успокоил возмущенного брата во Христе. А утром, когда он собрался в дорогу, в обитель опять явился гонец от великого князя. Дмитрий Иванович спешно требовал Игумена пред очи свои. Игумен отправился к князю, как был, в дорожной одежде. В палате сидели Дмитрий Иванович и новопосвященный епископ Михаил. Перед ними стоял мятежный епископ Дионисий. Великий князь сразу, без обычных приветствий сказал:
- Святой отче, епископ Дионисий отказался от намерения ехать в Константинополь и молит освободить его от стражи. Своим поручником он называет тебя. Согласен ли ты поручительствовать за Дионисия?
Игумен посмотрел на епископа Дионисия. Тот чуть заметно прикрыл глаза. Игумен в душе усмехнулся и торжественно ответил:
- Я поручительствую за епископа Дионисия.
Епископ Михаил вскочил с места.
- Ты забыл, где ты, игумен! С кем ты говоришь? Как стану я митрополитом, - разорю твою Троицкую обитель! Ты пойдешь по миру с сумой!
- Все во власти Господа, - смиренно пожал плечами Игумен.
- Погоди, епископ, - великий князь движением руки повелел Митяю сесть и обратился к Игумену:
- Так ты, святой отче, поручительствуешь за епископа Дионисия?
- Я сказал, великий князь. Поручительствую.
Дмитрий Иванович нахмурился и движением головы отпустил их обоих.
Две седьмицы спустя до Игумена дошли вести об отъезде епископа Михаила, именуемого Митяй, с посольством в Константинополь и об отъезде туда же святого и честного епископа Дионисия. Знающие люди говорили, что Митяй отправился сухим торговым путем с заездом в Сарай-Орду к Мамаю. Дионисий же, по слухам, поехал в Константинополь через Киев. Игумен не удивился тому, что суздальский епископ нарушил его поручительство перед великим князем. Гнев великого князя он перенесет, зато его поручительство вызволило из узилища достойного епископа и развязало ему руки.
Однако он недоумевал, почему Митяй поехал в Сарай-Орду, откуда Мамай именем хана Тюляка правит всей необъятной Ордой от Яика до Дуная. Выходит, Дмитрий Иванович опять замирился с Мамаем и послал туда своего Митяя за ханской грамотой для патриарха. Чем великий князь сумел улестить Мамая после разгрома войска Бегича? Получается, как говорит народ, ворон ворону глаз не выклюет. Владыки мира сего дерутся и мирятся, а кровь народная льется по-прежнему.
Из переписки со священнослужителями Игумен знал почти обо всех событиях на Великой Руси. На успенье праведной Анны серпуховский архимандрит Паисий сообщил ему, что дружинники князя Владимира Андреевича изловили беглого боярина Ивана Вельяминова и доставили его в Москву. Нижегородский архиепископ Иоанн написал ему, что люди князя Василия Дмитриевича Кирдяпы изловили в окрестностях Нижнего Новгорода купца-сурожанина Некомата и отвезли его на суд к великому князю. Вскоре брат Андроник известил Игумена, что великий князь Дмитрий Иванович повелел посадить Ивана Вельяминова и купца Некомата после лютых пыток на кол принародно. Для поучения других возможных мятежников московские дружинники согнали на казнь множество народу.
На преподобного Исаакия Игумен получил грамоту митрополита Киприана из Констанополя. Несостоявшийся владыка всея Руси все еще сидел в Константинополе и добивался правды. А тем временем в Константинополе воцарилась смута. Сторонники венецианцев свергли императора Андроника IV и посадили на престол Иоанна VI. Новый император низложил патриарха Макария и отправил его чернецом на Афон. Ныне же, писал Киприан, патриарший престол пустует, ибо в святейшем Синоде нет единства среди святых и честных митрополитов и епископов. Там еще сильны сторонники Генуи, а у генуэзцев много золота. Писал Киприан и о русском посольстве. Оказывается, архиепископ Михаил не доехал до Константинополя. Он умер на своем судне в виду Константинополя от превеликих колик в животе.
В этом месте послания Игумен прервал чтение и вознес Господу молитву во спасение души новопреставленного раба Божия, грешника Михаила. Он вспомнил свое неожиданное для самого себя пророчество епископу Дионисию на паперти Архангельского собора: Митяй не доедет до Константинополя! Встало перед ним и его горячечное видение в сонной истоме от сон-травы и мака: могучий муж в митрополичьих ризах с лицом Митяя корчится на полу в тесной каморке. Выходит, Господь даровал ему частицу Своего всеведения! Жалкому рабу Своему приоткрыл Он величайшую тайну бытия и на краткий миг наделил его способностью проникнуть за непроницаемую завесу, скрывающую от всех смертных будущее их! Немалую цену пришлось заплатить тогда Игумену за тот Господний дар, а потому да минует его подобное впредь во веки веков. Аминь.
Он снова взялся за послание. Русские послы, совершив погребение архимандрита Михаила в Галате, писал Киприан, дружно полагают не возвращаться в Москву без своего митрополита и намерены сидеть в Константинополе до поставления нового патриарха. Однако среди послов тоже идет сугубая рознь. Одни стоят за поставление митрополитом Великой Руси суздальского архимандрита Пимена. Другие же прочат на святейший престол петровского архимандрита Иоанна. Великий князь Дмитрий Иванович неосмотрительно выдал посольству Митяя чистые листы со своей подписью и печатью, и теперь одни послы предъявляют святым и честным епископам Синода великокняжескую грамоту на поставление митрополитом Великой Руси Пимена, другие же показывают великокняжескую грамоту на поставление Иоанна.
И сторонники Пимена, и сторонники Иоанна на чистых листах с подписью и печатью Дмитрия Ивановича пишут долговые расписки купцам из Генуи, из Венеции и даже из магометанской Турции. Слыхал я, писал Киприан, у одних турок послы взяли долгу на двадцать тысяч золотых динаров. Посольскую рознь еще более разжигает симоновский архимандрит Феодор, который тоже вознамерился сесть митрополитом на Великой Руси. Однако великокняжеских чистых листов другие послы архимандриту Феодору не дают, потому золота он не имеет и обольшает членов Синода лишь словесными посулами.
Свое послание Киприан заканчивал твердым обещанием не допустить раскола великой русской митрополии. Он намерен дождаться поставления нового патриарха, разоблачить перед пресвятейшим владыкой всех самозванцев и добиться восстановления своих святых прав на престол митрополита Киевского и всея Руси. В том Киприан возлагал надежды на помощь суздальского епископа Дионисия, который тоже сидит в Константинополе, но сам по себе, отдельно от посольства, в ожидании поставления нового патриарха, дабы отстоять перед пресвятейшим единство митрополии всея Руси.
Послание Киприана огорчило Игумена, но оно же немало повеселило его. Чуден человек. Нет, чтобы смиренно жить, служить Господу и славить Его, так даже умудренные иерархи гоняются за высоким саном и за яркими, блестящими одеяниями. В том гоне, как зверь за самкой, забывают они о назначении человека и теряют человеческий разум. Уж как Митяй стремился к митрополитству! Правдами и неправдами, лукавством и наглостью, угрозами и великокняжеской милостью сел он в нетерпении на митрополичий престол. Закружилась голова его на высоком месте, поспешил он без единого русского епископа, с одними архимандритами, игуменами, да диаконами в святой город Константинополь к патриаршему престолу за поставлением на Великую Русь. Где ныне Митяй? Упокой, Господи, душу его грешную, да вразуми других честолюбцев его примером бесплодной суеты сует.
Верные мысли внушил мне Господь, - в который раз думал Игумен, - не власть портит людей, но во власть рвутся порченные люди. Достойному человеку не пристало ввязываться в драку за высокое место, будто дикому зверю за кусок кровавого мяса.
Всю осень Игумен усердно занимался делами обители, много беседовал со своими молодыми братьями во Христе, переписывался с другими игуменами, с сестрой Пелагеей. По завершению осенних работ он ненадолго сходил в Ростов навестить игумена Федора в Борисоглебской обители, поклониться могиле родителей своих. Уже больше десяти лет он каждую осень по первым морозам наведывался на дорогую могилку.
За это время своими руками срубил он там малую часовенку, обшил ее снаружи и изнутри стругаными досками, украсил резьбой. Борисоглебский игумен Федор неоднократно хотел помочь ему, предлагал умелых братьев, однако Игумен помощи не принимал. Он хотел толикой своего труда искупить хотя бы малую долю неизбывной вины перед отцом родимым и ласковой матушкой. Бросил он их тут в забвении, чужие люди закрыли им глаза, засыпали их бездыханные тела сырой землей.
Высокую крутую крышу часовенки под крестом он покрасил охряной краской на вареном льняном масле и подновлял при каждой возможности. Очень хотелось ему расписать стены внутри часовенки картинами из житий святых, однако не дал ему Господь такого таланта. Он лишь принес из Троицкой обители четыре небольших иконы и повесил по одной на каждой стене.
Каждый раз в свой осенний приход он навещал женскую обитель Рождества Пресвятой Богородицы сестры Пелагеи. Давняя не расцветшая юношеская любовь его к Веснянке сменилась братской дружбой, глубоким уважением и желанием облегчить нелегкую жизнь игуменьи. Когда они не виделись, он думал о сестре во Христе как воистину о родной младшей сестре, которую он должен защищать. При встречах же он видел перед собой добрую старшую сестру, которая сама помогала ему советом, рассеивала его сомнения, успокаивала его боль, как когда-то умела ласковая матушка.
Инокини привыкли к нему, и когда он появлялся в воротах, они по-бабьи полошились, забывали о приличествуещем смирении и с радостными возгласами бежали сообщить матушке Пелагее о приходе святого чудотворца. Встречи их проходили всегда на виду сестер во Христе. В каждый приход Игумен совершал в женской обители службу и говорил с сестрами о святом иноческом обете. Он не забывал напомнить им об их долге перед оставленными в миру ближними, и сестры слушали его со слезами на глазах. Уходил он из женской обители с просветленной душой.
На сырную неделю, которую народ праздновал как древнюю русскую масленицу, в Троицкую обитель приехал на исповедь Дмитрий Иванович. Великий князь покаялся в грехах, которых за год набралось немного. Он привез немалые дары и поделился с Игуменом радостью. В Литве все не утихала усобица между Ягайлой, его старшими братьями и его дядей Кейстутом. Этой зимой старший сын Ольгерда Андрей Псковский и Полоцкий приезжал в Москву. Он подписал с Дмитрием Иванович докончальную грамоту о вечном мире и признал себя младшим братом князя Московского. Для закрепления мира он просил Дмитрия Ивановича двинуть рать в Литву против беззаконного Ягайлы. Андрей Ольгерович, как старший сын великого князя Ольгерда, считал себя прямым наследником Русско-Литовского престола.
В Москве, как и следовало ожидать, и князь, и думные бояре обрадовались возможности оттягать город-другой у своего давнего супротивника – Литвы. А еще бы радостнее для них стало поставление великим князем Русско-Литовским нового союзника Москвы, Андрея Ольгердовича. Дума приговорила послать в Литву на помощь князю Андрею московское войско с князем Владимиром Андреевичем Серпуховским и воеводой Дмитрием Боброком-Волынским. Не мешкая, Москва собрала рать и отправила ее к Новгороду-Северскому, давнему лакомому кусочку для Москвы. От Пскова на Новгород-Северский шел Андрей Ольгердович. Дмитрий Иванович со знакомым Игумену мальчишеским бахвальством говорил о славной победе русского войска в Литве.
Игумен же понял из его восторженного рассказа, что победы особой не получилось. Когда московская и псковская рати, не дойдя до Новгорода-Северского, встали под Трубчевском и Стародубом, из Трубчевска навстречу им вышел с посольством князь Дмитрий Ольгердович Трубчевский, единокровный и единоутробный родной брат Андрея Ольгердовича от Марии Витебской. Дмитрий Ольгердович отворил ворота Трубчевска и сказал о своем намерении перейти от беззаконного Ягайлы на службу к великому князю Московскому. В дни веселого пира гонцы принесли весть о приближении к Трубчевску и Стародубу сильной рати беззаконного Ягайлы.
После стычек передовых отрядов союзники решили заключить мир с Ягайлой. Мир подписали обе стороны, псковская и московская рати пошли во-свояси, Андрей Ольгердович вернулся в Псков. В Москву же с князем Владимиром Андреевичем прибыл Дмитрий Ольгердович Трубчевский со всем семейством своим и многими трубчевскими боярами. Города же Трубчевск и Стародуб, как и прежде, остались Ягайле. На радостях от прихода славного воина великий князь Дмитрий Иванович посадил Дмитрия Ольгердовича в Переяславль-Залесский, вотчину князя Московского еще от прадеда Данилы Александровича.
Игумен не стал охлаждать радость князя. Чем бы дитя не тешилось, лишь бы не лилась русская кровь. Сходили московская и псковская рати к Новгород-Северскому, поразмяли ноги, постояли вокруг Трубчевска и Стародуба, попировали всласть. Увидев же врага, князья мудро не стали задирать его, а заключили мир, да еще привели с собой в Москву опытного воеводу.
Однако вторая новость от Дмитрия Ивановича оказалась не столь веселой. Игумен почувствовал, как на него будто подуло ледяным декабрьским ветром среди ясного солнечного дня. Сбывалось мрачное пророчество сведущего старшины венецианских купцов.
В Орде, радостно говорил князь, великие перемены. В пределы Золотой Орды пришел с огромной ратью хан Белой Орды Тохтамыш из-за Хвалынского моря. Мамай выступил ему навстречу, и на реке Яике была сеча велика, долга и кровава. Победил Тохтамыш. Мамай отошел к Сараю-Берке и готовится к новой битве с опасным врагом.
- Мамаю скоро придет конец, - потирал ладони Дмитрий Иванович. – Тохтамыш разобьет этого лукавца, а с Тохтамышем я сумею договориться. Велико дело – худой заяицкий хан! Теперь торговые пути по Дону – в моих руках.
Не хвались, едучи на рать, а хвались, едучи с рати, - чуть было не вырвалось у Игумена. Однако он сдержался, попытался вразумить самонадеянного честолюбца.
- Говорили мне знающие люди, хан Тохтамыш прежде владел за Хвалынским морем Белой Ордой, побольше, чем Орда Золотая. Он захватил Синюю Орду, которая простиралась по великим заяицким степям до самой Сибири. Выходит, не такой уж он худой хан.
Однако Дмитрий Иванович будто не слышал его слов.
- И не таких бивало русское войско!
- Тохтамыш – не последняя гроза для Руси, - покачал головой Игумен. – Его теснит из-за Хвалынского моря к Волге новый великий воитель, зовут его железный хромец Тимур. Тот Тимур идет из середины великого царства хана Чингиза, который покорил полмира и разбил киевское войско на Калке. Хан Чингиз хвастал, что в державе его никогда не заходит солнце. Перед смертью он оставил своим наследникам завет: завоевать весь мир от моря Восточного до моря Средиземного и моря Западного. Не новый ли великий поход на Русь и на латинян затевает чингизид Тимур? Тохтамыш же может оказаться лишь предтечей новой погибели русской земли от полчищ Гог и Магог.
Дмитрий Иванович досадливо покрутил головой. Игумен уловил его думы. Куда лезешь, игумен? – будто читал он мысли князя. – Ты служишь Господу, ну и служи, отпускай мне грехи, смиряй черный люд, в державные же и ратные дела не входи, у меня есть достойные, опытные бояре и воеводы, я сам разбил Бегича, обойдемся мы без тебя. Ведомо мне, ты прорицатель, так предскажи мне новую великую победу, а не стращай тем, чего не знаешь сам. Не то наведешь беду черным словом своим, как накаркал ее епископу Михаилу. Знаю, ты чудотворец, вот и сотвори чудо победы над Мамаем, над Тохтамышем и над этим твоим неведомым железным хромцом.
Тут Игумен явственно уловил, как мысли Дмитрия Ивановича заметались, их сменила вспышка страха. Однако вслух князь сказал иное, смиренное и достойное.
- Уповаю, святой отче, на милость Господа при заступничестве твоем перед Ним.
Игумен перекрестил своего духовного сына:
- Да будет Господь милостив к народу русскому.
Великий князь уехал, но оставил после себя тревогу. Игумен знал, князь побаивается его и принимает близко к сердцу его упреки и поучения. От иных упреков впадает князь во гнев, но прячет его от своего наставника. Знал он и то, что Дмитрий Иванович самонадеянно считает любого врага слабее и глупее себя. Потому попытки остеречь его он не принимает, отмахивается от предостережений. А ведь из слов князя и дитя уразумеет, что на Русь надвигается беда великая, он же лишь радуется близкому поражению Мамая от Тохтамыша. Мамая не так легко разбить, воин он опытный и правитель мудрый, недаром почти два десятка лет бессменно правит Ордой, сажает ханов на престол и меняет их, будто слуг своих. А Тохтамыш и вовсе чудище неведомое. Богатырей же на Руси не осталось, извели непобедимых былинных богатырей варяжские князья и их честолюбивые потомки. Радоваться тут, княже, совсем нечему.
Весна удалась для пахоты и посевов. Землепашцы-издольщики закончили сев яровых, многочисленные артели давали обители немалый доход. Вместе с княжескими дарами это хорошо пополняло казну обители. Игумен подумывал уже о строительстве каменных стен вокруг обители, и закладке каменных же надвратных храмов над всеми тремя воротами. Они с братом Мисаилом подсчитали возможные расходы и решили, что этим летом можно начинать. Посадские мужики еще не забыли тяжкие каменные работы после Всехсвятского пожара, надо собирать артель, бить и тесать камень, а к осени заложить основание первого надвратного храма.
Однако, как часто бывало, вскоре спокойная жизнь Игумена закончилась. После Троицы в обители неожиданно появился гонец с грамотой великого князя. Дмитрий Иванович писал, что ему до крайности нужен совет духовного наставника. Сам он не может оставить Москву и просит святого отца прибыть к нему вместе с нарочным гонцом. Просьба удивила Игумена, но князь обращался к нему почтительно, видно, нужда во встрече была сильная. Игумен тут же стал собираться в дорогу, и через час княжеский легкий возок со слюдяными оконцами уже катил его к Москве.
В эту сплошную седьмицу Игумен неустанно совершал службы и чувствовал заметную усталость, а может быть, уже начинали брать свое немалые его годы, но он вдруг вспомнил совет знахаря Зуя не усердствовать в изнурении плоти. Воспоминание показалось ему своевременным, и как только возок помчался по ровной накатанной дороге, он задремал. Гонец оказался опытным малым, и лишь за его спиной раздалось мерное похрапывание, он пустил коней спокойной размашистой рысью.
Игумен крепко спал, иногда просыпался, устраивался поудобнее и снова засыпал. Потом он стал просыпаться чаще, но дрема не оставляла его. Окончательно проснулся он только под Мытищами. Гонец почувствовал его пробуждение, оборотился и спросил:
- Святой отец, будем останавливаться для отдыха? Коней я накормил и напоил в Вознесенском.
- Поезжай с Богом дальше, сын мой.
- Эх, красавчики! – гаркнул гонец, со свистом рассек длинным кнутом воздух над тройкой и через плечо пояснил:
- Еще засветло будем в Москве, святой отец.
Великий князь встретил Игумена в знакомой палате. Он почтительно спросил о здоровье и предложил:
- Сходи, святой отец, с дороги в баньку?
Игумен не отказался от баньки. После баньки князь пригласил его потрапезовать. Он знал обычаи гостя, и слуги поставили на стол угощение скромное. Они сидели за столом вдвоем, что казалось странным, ибо княжеские трапезы – это обычно обильные пиры со множеством гостей. Игумен утолял голод и думал, что такое стряслось в Москве, если Дмитрий Иванович ради него одного изменил привычный уклад в своем тереме. После ужина князь спросил:
- Ты, святой отче, утомился в дороге и, конечно, хочешь поспать? Слуги отведут тебя в опочивальню.
- Нет, великий князь. Если у тебя спешное дело ко мне, говори. Я выспался в дороге.
- Разговор будет долгий, святой отче.
- Ничего, великий князь. Я готов к беседе.
Дмитрий Иванович резко встал, прошел по палате от окну к двери и обратно, подсел поближе к Игумену и негромко сказал:
- Прости меня, святой отче. Прости за спешный вызов. Прости, что слушал я тебя, да не услышал. Ты оказался прав. Помоги мне теперь советом.
Игумен понял князя и спросил:
- Кто победил в Сарай-Берке?
Дмитрий Иванович низко склонил голову, постучал кулаком по столу, посмотрел в глаза Игумену.
- Ты, святой отче, поистине прорицатель. Тохтамыш изгнал из Сарая-Берке Мамая вместе с его ханом Тюляком. Отныне Тохтамыш – великий хан Золотой Орды. Но Мамай не разбит. Он посадил Тюляка в Сарай-Орде, сам же собирает новое войско в Дикой Степи.
- Теперь у тебя, великий князь, два сильных врага вместо одного?
- Да, святой отче. – Князь помолчал и с каким-то ожесточением повторил:- Да! Два врага. И сурожане перестали возить иноземные товары в Москву.
- Что говорят твои думные бояре, великий князь?
- Не называй меня великим князем, святой отче. Не князь я, - мальчишка неразумный, не слушал тебя. А бояре мои говорят разное. Кобылины зовут идти на союз с Мамаем, вместе с ним прогнать пришлого Тохтамыша назад в пески за Хвалынским морем. Вельяминовы стоят за союз с Золотой Ордой, дабы вместе с Тохтамышем добить Мамая, пока он не набрал силы. Остальные бояре мои разделились между ними. Скажи свое вещее слово, святой отче.
- Я не пророк, великий князь. Один лишь Господь всеведущий знает все наперед. Смертным же прикосновение к тайне Господней обернется безумием и безвременной погибелью.
Князь с недоверием посмотрел на Игумена. Тот выдержал взгляд, помолчал и спросил:
- Ведомы ли тебе, великий князь, помыслы Мамая и Тохтамыша? Не объединятся ли они против тебя?
- Того и боюсь, святой отче! И бояре мои того же опасаются, потому и разноголосица у них. А что замышляют Мамай и Тохтамыш, - кто же это знает?
- Остуди голову свою, великий князь. Оставь пока Мамая с Тохтамышем. Поговорим о другом. Скажи мне, что слыхать из Константинополя? Патриарший престол пустовал целый год, недавно меня известили о поставлении пресвятейшим патриархом Нила Керамия, сторонника императора Иоанна VI. Не вернулись ли твои послы оттуда с дурными вестями?
Дмитрий Иванович некоторое время недоуменно смотрел на Игумена, потом вдруг коротко рассмеялся, оборвал смех и с почтением ответил.
- Ты, святой отче, вправду провидец, хоть и не сознаешься в том. Я призвал тебя не только из-за Мамая с Тохтамышем. Позавчера из Константинополя прибыл симоновский архимандрит Феодор с московскими игуменами и диаконами. Он сказывал, что святейший Синод посвятил в епископа и поставил митрополитом Киевским и всея Руси переяславского архимандрита Пимена. Патриарх Нил Керамий настольной грамотой утвердил решение Синода. Потому я и послал за тобой, ибо ложного митрополита Пимена я не приму в Москве.
- Великий князь! Поставленный Синодом и патриархом митрополит не может быть ложным.
- Святой отче, Пимен – ложный митрополит. Я посылал на поставление митрополитом Великой Руси епископа Михаила. Дал ему чистые хартии с моей подписью и моей печатью. Пимен же отравил Михаила, забрал те чистые хартии и самовольно написал великокняжескую грамоту о поставлении митрополитом его, Пимена. На те же чистые хартии он набрал турецкого и генуэзского золота в долг и подкупил святых и честных митрополитов и епископов из Синода. Он и есть ложный митрополит, ибо сан сей получил обманом.
- Не знаешь ли, великий князь, Пимен поставлен митрополитом Киевским и всея Руси?
- Всея Руси, святой отче. Всея Руси! Патриарх Нил не захотел ставить митрополита на Великую Русь. И в том я вижу еще один обман Пимена. Ибо я хотел поставить Михаила митрополитом Великой Руси. Мне нет дела до Литвы и Малой Руси.
- Не осуждай поспешно, великий князь, святых иерархов. Патриарх Нил Керамий и святейший Синод не хотят раскола великой русской митрополии. Что же сталось с митрополитом Киприаном?
- Архимандрит Феодор говорил, Киприан поставлен митрополитом Литвы и Малой Руси.
Игумен задумался. Если его бывший инок Феодор сказал правду о Киприане, то как понять сие деяние Синода и патриарха Нила? Видно, и патриарх, и Синод озабочены судьбой оставленных без духовного пастырства епископий Литвы и Малой Руси. Дмитрий Иванович попросту может не знать точных слов деяния Синода и настольной грамоты патриарха. Подобное уже случалось пять лет назад, когда при живом митрополите всея Руси Алексии митрополитом Литвы и Малой Руси поставили Киприана. Надо узнать истину у кого-либо из послов. Однако новопоставленному Пимену не следует торопиться в Москву.
Будто уловив его думы, князь сказал:
- Митрополита Пимена я в Москву не пущу, святой отче. Уж лучше я призову Киприана. Повинюсь перед ним и встречу с великой честью. Что скажешь ты, святой отче? Каков твой совет?
Игумен задумчиво проговорил:
- В том давать совет великому князю мне не по чину. Скажу одно: не допускай бесчестия ни с Пименом, ни с Киприаном. Не бери на себя столь великий грех. Кого же из митрополитов принять, решай сам. Но думай и о том, что святая Русь уже третий год вдовствует без духовного пастыря.
Дмитрий Иванович недовольно хмыкнул:
- Мне хватит твоего духовного пастырства, святой отец.
Он искоса взглянул на Игумена и вдруг улыбнулся.
- Садился бы ты на митрополичий престол, святой отец.
- На Руси уже два митрополита, великий князь.
- Не нужны они мне, такие митрополиты.
- Они поставлены деянием святейшего Синода и патриархом.
Дмитрий Иванович горячо заговорил:
- Прости меня, святой отче, может, грешу я на иерархов. Они там, в Царьграде, корыстолюбивы без меры. Блеск золота слепит им не только глаза, но и разум. Сами же, ты знаешь, святой отче, – не успели поставить Алексия на Киев и всея Русь, как тут же самозваного Романа поставили митрополитом на Киев и Малую Русь за золото Ольгерда да латинянина Казимира Польского. Вот те и единая митрополия, а? Каковы царьградские иерархи, отцы церкви православной?
Дмитрий Иванович снова выжидательно посмотрел на Игумена. Игумен об этой непонятной ему, даже греховной истории со вторым митрополитом Романом наслышан от самого Святителя Алексия. Да, великий князь прав, высшие иерархи в Царьграде весьма подвержены сребролюбию, не устоял, видать, тогда и сам пресвятейший патриарх Филофей. Но он молчал. А князь горячо повторил:
- Золото литовское да польское им глаза застило, разума лишило, вот они тогда Романа и поставили рядом с Алексием. А потом опять: при живом митрополите Киевском и всея Руси Алексии поставили Киприана митрополитом Киевским и Литовским.
Великий князь разгорячился, на щеках его зарделись красные пятна.
- После того, – как их слушать, святой отче? Пусть они меня слушают там, в Царьграде! А не то перестану посылать выход в патриархию, всем иерархам своим накажу настрого! Мне греки да болгары тут не нужны. Пускай русского митрополита ставят. Чтоб за Москву радел, как святой Алексий. Вот кабы ты, святой отче, согласился на митрополитство. Как преставился святой Алексий, - ты один превыше всех чтим на русской земле среди иночества, других нет. Как отца духовного, как отца родного прошу тебя. А?
Игумен молчал. Дмитрий Иванович ракрыл ему душу, признался, какой митрополит ему нужен. Свой, ручной, как дворовый медведь с кольцом в носу и на цепи. Он хорошо знал это, потому уже три раза отказывался от великой чести занять престол митрополита всея Руси. Отказывался как раз потому, что не хотел служить раскрашенной игрушкой в руках князя Московского. И потом, чем выше сидишь, тем дальше видишь. Уже то, что видел он со своего скромного места, давно развеяло, будто ветром, былое уважение к церковной иерархии, даже к самому пресвятому патриарху. А увиденное с высоты митрополичьего престола совсем отвратит его от церковных дел, а то и от веры в Господа.
Дмитрий Иванович ждал ответа. Молчание становилось тягостным. Игумен негромко проговорил:
- Не обессудь, великий князь, не достоин я столь высокой чести. Не выдержат мои плечи великой тяжести, а разум мой не горазд в державных делах. Тебе ведомо лукавство и коварство византийских иерархов. Мне ли, ничтожному, противостоять их хитроумным измышлениям? По неразумию своему принесу я больше вреда русской земле, чем пользы. Сердечно и душевно молю я Господа за тебя, как раньше молил за великих князей Симеона Ивановича и родителя твоего Ивана Ивановича. И впредь буду молить до последнего вздоха своего. Не неволь меня, великий князь, не могу я нести столь тяжкий груз. В Константинополе патриарх и Синод уже решили, так пусть все свершится по воле Божьей.
Теперь долго молчал Дмитрий Иванович. Потом послышался его тяжкий вздох.
- Ну, не хочешь, неволить не буду, святой отче. Теперь скажи, куда мне склониться, к Мамаю ли, к Тохтамышу ли?
- Ты просишь моего благословения на битву с одним из этих сильных ханов, великий князь?
Князь подумал, потом решительно тряхнул головой.
- Ты прав, святой отче. Союз с одним из них означает битву с другим.
- Великий князь, - твердо сказал Игумен. – Когда бы ты спросил моего благословения на союз с Литвой и Малой Русью, - ни мгновения бы не помедлил я. И колокола всех обителей на Руси Залеской и Малой, и Литовской благвестили бы тебе малиновым звоном. Ибо в союзе с ними тебе не страшен ни Тохтамыш, ни Мамай, даже пусть они объединятся.
- Нет, святой отче, - столь же твердо ответил князь. – Литва мне враг больше, чем Орда. Я разобью одного хана, а в союзе с другим пойду на Литву. Скажи только, на кого из ханов мне вести рать, а кого взять в союзники? Ты провидец, скажи мне.
- Ты опытный воин, великий князь. Видишь ли ты разрыв и с Мамаем, и с Тохтамышем без битвы, без пролития русской крови? Не лучше ли стравить их как собак? Или оградить пределы великого княжества твоего от ордынских набегов, как сделал Олег Рязанский?
- Не выйдет того, святой отец. Мне нужны торговые пути в Крым. Без иноземных товаров Великая Русь не проживет.
- Торговать можно через Великий Новгород, через Киев, через Литву.
- Не повторяй пустых слов, святой отче, - резко отозвался князь. – На союз с Литвой ты меня не склонишь. Скажи одно: на кого из ханов мне готовить войско?
- Один славный воевода говорил, великий князь, что первым надо бить сильного врага. Со слабым справишься потом.
Князь помрачнел и надолго задумался. Потом лицо его просветлело.
- Ты мудр, святой отче. Я понял твое слово. Прежде, чем вести рать, надо знать, какой враг сильнее.
На Мамая.
Рано утром Игумен отправился в обратный путь в том же возке, на этот раз нагруженным княжескими дарами. Весь долгий путь он размышлял о неисповедимых путях Господних, которые привели на первое место в Залесской Руси князей Московских. В каждой обители, у каждого владыки, где ему пришлось побывать, он просил дозволения просмотреть летописи и книгах. Из всех летописцев самым первым и самым старательным собирателем родословной русских князей был черноризец Федосьевой Печерской обители в Киеве Нестор. Игумен читал несторовский Летописец или «Повесть временных лет» в Нижнем Новгороде, по списку Лаврентия, инока Благовещенской обители в Суздале. Лаврентий составил свой Летописец по благословению епископа Дионисия, он собрал все доступные ему летописания и среди них оказалась «Повесть временных лет».
«Повесть временных лет» Нестор написал по велению киевского князя Святополка Изяславича, старшего из многочисленных внуков Ярослава Мудрого. Подневольному летописцу пришлось прославлять правителя Руси и выводить его род прямо от варяга Рюрика. По княжеской воле Нестор даже само название Русь произвел от варягов. Видимо, князь Святополк хотел пресечь княжеские усобицы на Руси, призвать князей к единению, показать им, что все они – кровь от крови, плоть от плоти одного предка. Поэтому он и велел Нестору вывести все русские княжеские роды из одного корня.
Нестор сделал невозможное, выполнил невыполнимый приказ. Его «Повесть временных лет» оказалась бессмертной не потому, что он возвеличил Святополка и обосновал его происхождение по прямой линии от Рюрика. В те времена на Руси князья расплодились во множестве, и каждый удельный князек находил летописца из иноков любой обители на его земле, дабы прославить свои деяния и вывести свой род от великих правителей древности, а то и от ромейских императоров.
Величие Нестора Игумен видел совсем в другом. Он первый из русских летописцев восстановил точную хронологию правления киевских князей и их многочисленных потомков. За основу он взял летоисчисление от миростояния и привязал события на Руси к датам правления византийских императоров. Он первым из русских летописцев показал Русь, ее развитие в сложном переплетении событий всего мира. Он описал, как происходило заселение матушки-земли после Потопа, как появились мночисленные народы. Он первый прямо указал, что русский народ имеет глубокие, древние корни. «Иафетовы же взяли запад и северные страны. От этих же семидесяти двух язык произошел и народ славянский, от племени Иафета, - так называемые норики, которые и есть славяне».
Ради соблюдения строгого порядка лет Нестор допустил немало огрехов, и его «Повесть» зияет прорехами, которые Нестор небрежно штопал белыми нитками. Игумен полагал, что белыми нитками мудрый летописец пользовался умышленно, дабы прозорливые потомки сумели отделить в его труде пшеницу от плевел. Вперемежку со славословиями киевским князьям он вставил в летопись многочисленные картинки реальной жизни тех лет. От этих картинок у Игумена не раз волосы вставала дыбом, и кожа покрывалась мурашками.
Иные священнослужители сомневались, Нестор ли написал «Повесть». Однако еще при первом хождении Игумена в Ростов трудолюбивый чернец-книжник Ермоген показал ему список «Повести» с таким названием: «Летописец или Повесть временных лет Нестора, черноризца Федосьева монастыря Печерского». И Киприан как-то сказал ему, что в Киеве он видел в Печерском монастыре трехвековой давности «Послание архимандриту Печерскому Акиндину, написанное Поликарпом, иноком того же Печерского монастыря». По словам Киприана, там упоминается «Нестор, что Летописец написал».
Нестор закончил «Повесть» в 6620 (1112) году. Заказчик «Повести» великий князь Святополк Киевский умер через полгода, в 6621 (1113) году, и неизвестно, успел ли он прочитать труд Нестора. После Святополка киевский стол занял внук Ярослава Мудрого от четвертого сына – черниговский князь Владимир Всеславич, по прозвищу Мономах. Это прозвище Владимир взял по родовой фамилии своей греческой жены Анны Мономах. Наверно, Мономах изучил «Повесть» и остался весьма недоволен. Еще бы, Нестор прославлял Святополка Изяславича, который двадцать лет правил в Киеве, а черниговский князь Владимир Мономах все эти двадцать лет нетерпеливо ждал, когда же ненавистный Святополк освободит киевский трон для него самого и затевал непрерывные смуты против своего дяди. Возможно, Мономах углядел в «Повести» еще какие-то очернения, а скорее всего, он попросту решил прославить свое имя в веках. Он повелел Сильвестру, игумену Выдубицкого монастыря святого Михаила, переписать заново летопись Нестора.
Сильвестр выполнил приказ великого князя, - куда деваться-то? - и старательно исправил «Повесть». Он задвинул в глубокую тень князя Святополка и ярко высветил величественную фигуру Владимира Мономаха. Какие еще изменения он внес в летопись, - неизвестно. Что сталось с летописью, писанной самим Нестором, – тоже неизвестно, она исчезла бесследно. Может быть, ее уничтожили от греха подальше. Писал Нестор на пергаменте, бумаги на Руси в ту пору не знали, а пергамент, как и бумага, хорошо горит в печах.
Сильвестр сдал исправленную «Повесть» Владимиру Мономаху в 6634 (1116) году. К счастью для потомков некий неведомый киево-печерский монах в 6636 (1118) году еще раз переписал эту летопись уже с поправками Сильвестра. Видимо, он хорошо знал княжеские нравы и решил сохранить для потомков хотя бы истинный труд Сильвестра.
С легкой руки Святополка, Нестора, Сильвестра и Владимира Мономаха сказка о возникновении русского великого княжества Киевского и о славных деяниях Рюриковичей пошла гулять по Руси. Кроме многочисленных списков «Повести» Игумен нигде больше не встречал даже упиминания о варяжской сказке. Но она вошла во все более поздние Киевские летописные своды, а в 6664 (1156) году «Повесть временных лет» вписали в Новгородский свод. Появились списки несторовской летописи в Переяславле-Южном, в Чернигове, на Волыни. При каждой переписке летопись обновлялась применительно к местным событиям.
При княжении вероотступника Юрия Даниловича Московского первый русский митрополит Киевский и всея Руси Петр повелел собрать в своем престольном городе Владимире уцелевшие после батыева нашествия летописи со всех обителей Залесской Руси и свести их в единый Владимирский Полихрон. Так появился Владимирский свод 6813 (1305) года с несторовской «Повестью временных лет». Игумен понимал, что составители Свода опять переработали все летописи для ради восхваления действующих князей. Митрополит Петр уже тогда разглядел захудалых, но неукротимо честолюбивых князьях Московских, которых он решил поставить на дело объединения Залесской Руси.
Еще раз «Повесть временных лет» Игумен читал в суздальском Летописце в год битвы на Воже. Суздальский епископ Дионисий сказал, что он сам повелел черноризцу Лаврентию Вознесенской обители составить тот Летописец. Дионисий позволил Игумену сделать многие выписки из Лаврентьевского Летописца. Ныне несторовская «Повесть» с варяжской сказкой утвердилась и в Залесской Руси, и в Малой, и в Литовской.
После кровавого утверждения великокняжеского стола в Киеве варягом Олегом Вещим, последующие 500 лет на всей русской земле шла яростная борьба варягов и их потомков за этот стол. Особенно сильно разгорелась кровавая драка по смерти Владимира Красное Солнышко, который железной рукой, огнем и мечом окрестил киевлян в выгодную ему византийскую веру, чуждую русскому народу. Православная церковь за сей подвиг причислила Владимира к лику равноапостольных святых и назвала его Крестителем. До крещения равноапостольный Владимир отличался большой охотой до дев и молодых жен и оставил после себя 12 сыновей от 8 или 9 жен.
Старший сын Вышеслав родился от варяжки Оловы и княжил во втором после Киева городе Руси, в Великом Новгороде. Однако он умер еще до смерти отца и в последующей междоусобице не участвовал. Зато его сыновья и внуки не забыли о перевородстве своего отца.
Второй сын Изяслав родился от полоцкой княжны Рогнеды Рогволодовны. Отец посадил его в Полоцке, но после смерти Вышеслава отец завещал ему свое место великого князя Киевского.
Третий Владимирович, Святополк, рожден монашенкой–грекиней. Святой Владимир осквернил ее иноческий сан и силой овладел ею. Этого сына своего греха Владимир посадил в Турове на Припяти.
Четвертый сын, хромой Ярослав, тоже происходил от Рогнеды. Сначала он правил в Ростове Великом, а после смерти старшего брата Вышеслава отец посадил его в Новгород.
Пятый и шестой сыновья Владимира, Борис и Глеб, рождены от греческой царевны Анны. Глеб сидел в Муроме, а Борис после Ярослава занял стол в Ростове Великом.
Седьмой сын Владимира, Святослав, родился от некой Малфриды и княжил у древлян.
Восьмым родился Всеволод от Рогнеды, он княжил во Владимире-Волынском.
Девятый, Мстислав, рожден той же Рогнедой, отец посадил его в Тмутаракани.
Десятый, Станислав, родился от чехини, имя которой осталось неведомым летописцам. Отец посадил его в Смоленске.
Одиннадцатый сын Владимира, Судислав, рожден некой франкской девой Аделью, он сидел в Пскове.
О двенадцатом сыне Владимира, по имени Позвизд, летописцам ничего не известно, - ни кто его мать, ни где он княжил.
Владимир Креститель умер в 6523 (1015) году. После его смерти одиннадцать сыновей сцепились в смертельной собачьей свалке. Поначалу на киевский стол уселся третий сын, Святополк. Он первым делом зверски прикончил единокровных братьев Бориса и Глеба. За сие злодеяние сын греха Святополк получил титул Окаянного, а Борис и Глеб стали святыми великомучениками.
Уцелевшие братья принялись свергать Святополка Окаянного. Главным соперником Святополка стал хромой Ярослав. Русская кровь лилась рекой, земля опять обезлюдела. Братья приводили на родную землю то печенегов, то половцев, то поляков. Они пытались призвать на помощь немцев и франков, обращались даже к папе римскому. Однако во всех западных странах кипела точно такая же собачья свалка между бесчисленными королями, герцогами, графами и баронами. В те времена Русь не считалась дикой страной варваров. Западные правители как высокую честь принимали возможность взять в жены дочь, племянницу или сестру киевского князя или его ближайшего родственника. Немцы и франки в те века заметно отставали от русских в богатстве и ратной мощи. А русские красавицы высоко ценились в полудиких западных странах как знающие грамоту женщины, домовитые хозяйки и заботливые матери.
Ввязываться в кровавую русскую усобицу западные правители не могли, у них просто не имелось такой возможности. Поэтому сыновья Владимира Красное Солнышко получали подмогу только от поляков да диких степняков. Эти всегда радовались возможности поживиться русскими богатствами. После долгой и кровавой борьбы, которая очень дорого обошлась русским людям, победил четвертый сын Владимира – хромец Ярослав. Он сел на великокняжеский трон в Киеве и тут же повыгонял своих братьев из их уделов, а вместо них посадил своих сыновей. Братья-изгои и их сыновья, тоже оставшиеся без княжеских мест, не смирились, и братоубийственная драка вспыхнула с новой силой. Она продолжалась до тех пор, пока из всех Владимировичей не остался в живых один только Ярослав.
Ярослав породил шестерых сыновей. Старший, Владимир, сел в Новгороде, но он умер еще до смерти отца. Ярослав отдал Новгород второму сыну, Изяславу, ему же он завещал киевский стол после своей смерти.
Святослав, третий сын Ярослава, получил во владение Чернигов, Тмутаракань, Рязань, Муром и страну вятичей. Именно в этой стране вятичей, последней непокоренной Рюриковичами исконно русской земле, позже набрала силу Москва. Игумен из старых летописаний знал, что Москва, по старинному Москов, главный город сильного народы вятичей, существовала задолго до прихода варягов.
Четвертому сыну, Всеволоду, Ярослав выделил Переяславль, Ростов Великий, Суздаль и все верхнее Поволжье. У Всеволода вырос весьма властолюбивый сын – будущий Владимир Мономах.
Пятый сын, Вячеслав, получил Смоленск, а шестой, Игорь, - Владимир Волынский.
Ярослав скончался в 6562 (1054) году, и родственная драка за великокняжеский стол вспыхнула еще жарче. В этой кровавой разборке участвовали не только Ярославичи, но и все без исключения многочисленные внуки Владимира Святого, - и от Ярослава, и от всех других уже усопших одиннадцати сыновей плодовитого Крестителя. К этому времени в Дикой степи половцы уничтожили последних печенегов, и теперь наживы ради по просьбам русских князей и княжичей охотно набегали на русские города и веси. Грабили ослабленную Русь они не только по приглашению потомков Владимира Красное Солнышко, но и по собственной воле.
В ходе кровавой свары киевский стол занимал то один, то другой Ярославич. Особое рвение в братоубийственных распрях проявлял молодой Владимир Всеволодич Мономах, внук Ярослава от четвертого сына. Вячеслав Ярославич и Игорь Ярославич вскоре погибли в братской бойне, а уцелевшие Ярославичи: Изяслав, Святослав и Всеволод, - с еще большим ожесточением сцепились друг с другом и с неисчислимыми двоюродными и троюродными дядями, братьями и племянниками.
Киевлянам хуже горькой редьки надоели братские усобицы князей. Людишек в Киеве и в других городах осталось не сильно много. Сеять хлеб и разводить скот стало некому. Торговля пришла в упадок, - какой купец поедет по доброй воле в страну, где на каждом шагу свистят стрелы, звенят мечи, и земля покрыта трупами павших. А без торговли зачахли и ремесла. И вот в 6576 (1068) году в стольном городе вспыхнуло народное восстание против княжеского беспредела. В это время в Киеве столпились все трое уцелевших Ярославичей: Изяслав, Святослав и Всеволод. Они яростно вырывали княжеский стол друг у друга из рук.
В эту схватку вмешался их троюродный племянник Всеслав Брячиславич, князь Полоцкий, внук Изяслава Владимировича, второго сына Владимира Святого. Именно этого Всеслава, который приехал в Киев после «семи веков трояни», вспоминает автор «Слова о полку Игореве». Всеслав сидел в Полоцке, но чувствовал себя неуютно, почти изгоем, ибо Ярославичи не признавали его князем полоцким. А ведь это его дед унаследовал киевский стол после смерти Владимира Красное Солнышко! Его отец Брячислав немного повоевал с Ярославом Мудрым за великокняжеское звание, но потерпел поражение, а потом погиб. Теперь Всеслав решил снова поднять честь предков своих. Однако Ярославичи быстро избавились от непрошенного соперника, они бросили его в темницу, чтобы он не путался под ногами.
Восставшие киевляне с позором изгнали всех троих Ярославичей из города и освободили из темницы Всеслава, обиженного дядями. На Руси испокон веку жалеют и любят угнетённых и обиженных. Киевляне посадили Всеслава на великокняжеский стол. В народе он почитался за чудотворца и чародея. Но правил Всеслав недолго, он не успел насладиться властью и любовью подданных. Рассвирепевшие Ярославичи собрали рать, пригласили на помощь поляков и подступили под стены Киева. Летописец возвышенно и трогательно описывает дальнейшие события. «Всеслав только дотронулся копьем до золотого стола Киевского и, обернувшись серым волком, побежал ночью, закутанный в ночную мглу».
Братья-победители и поляки жестоко расправились с восставшими киевлянами. Многих казнили, остальных почти всех ослепили. На киевский стол снова уселся Изяслав, но ненадолго. Борьба за золотой киевский стол продолжалась, и в этой борьбе все большую силу набирал Владимир Всеволодич Мономах. Он твердо решил сделать своего стареющего отца Всеволода великим князем, а после его смерти занять киевский стол.
Братья с помощью Мономаха свергли Изяслава, но киевский стол, к огорчению Мономаха, занял не его отец, но Святослав Ярославич. Правда, он тоже княжил недолго и через несколько лет скончался от опухолей на теле. Возможно, ему в питие или еду подмешали яд. Драку за киевский стол возглавили двое оставшихся в живых Ярославичей, Изяслав и Всеволод. Изяслав погиб в братской борьбе, а Всеволод, последний Ярославич, наконец-то, с помощью сына, сел на великокняжеский стол.
На Руси уже два века продолжалось страшное лихолетье. Русскую землю неустанно грабили и разоряли многочисленные Владимировичи и Ярославичи. Всем им усердно помогали сыновья, а также неисчислимые двоюродные и троюродные братья и племянники. В княжение Всеволода по Русской земле продолжала гулять междоусобная война. На обезлюдевшей и обессиленной Русской земле хозяйничали половцы и поляки. В лесах расплодились ватаги разбойников: черных клобуков, ковуев, берендеев, турпеев, черкасов. Этот вольный люд бежал в лесные дебри от княжеского произвола, и сейчас лихие разбойнички не давали спуску ни встречным, ни поперечным.
В годы народных бедствий пробуждаются грозные стихии. Игумен догадывался, что неистовства стихий вызывают у людей неудержимые низменные чувства и побуждения. А может, наоборот, бесчинства людские, прегрешения людей перед Творцом возмущают природу. При Всеволоде на русскую землю обрушилась невиданная засуха, она продолжалась два года подряд. Люди вымирали от голода целыми деревнями. В довершение всех бед в конце 1092 года по русским городам и весям прокатился черный мор.
Во Владимирском своде Игумен читал, что с 14 ноября 6600 (1092) по 1 февраля 6601 года в одном только Киеве гробовщики продали 7000 гробов. А летом 6601 года снова «случилась незапамятная засуха. От неслыханной жары горели леса и болота, отчего воздух постоянно застлан дымом». Обезумевшие от голода и отчаявшиеся от непрерывных невзгод люди доходили до людоедства. Вдобавок «солнце вдруг закрыла тьма, на солнце появились многочисленные черные пятна, будто гвозди, на землю среди бела дня спустилась непроглядная ночь, а земля стала трястись, так что многие дома разрушились от того трясения». Летописец с ужасом написал, что когда князь Всеволод выехал на охоту, небо с грохотом разверзлось, и около князя упал с неба огненный камень.
Великий князь Киевский Всеволод, последний сын Ярослава Мудрого, умер в том страшном 6601 (1093) году. Он оставил страну в состоянии невиданной ещё, полной разрухи. Русь стояла на краю погибели, а народ русский – на грани вымирания. Но внуков Ярослава от его шести сыновей и правнуков Владимира от всех его 12 сыновей великое народное бедствие не остановило от кровавой борьбы за великокняжеский стол. Вся бесчисленная свора прямых, двоюродных и четвероюродных наследников с удвоенным рвением кинулась в губительную для русского народа драку за киевский стол. Яростнее всех рвался к заветному золотому столу старший сын только что умершего Всеволода, Владимир Всеволодич Мономах.
Мономах с младых ногтей спал и видел себя великим князем Руси. Обуянный греховным честолюбием, он даже имя себе взял от жены, дочери Византийского императора Мономаха, дабы лишний раз подтвердить свое царское происхождение и свои права на Киевский стол. Теперь он считал себя законным наследником своего умершего отца Всеволода. Однако среди других бесчисленных претендентов он прослыл самым коварным и кровавым, потому титул великого князя ему не достался. Киевский стол занял Святополк Изяславич, чей отец, второй сын Ярослава, по завещанию отца унаследовал титул великого князя.
Когда Игумен читал в «Повести» об этих событиях, он лишь озадаченно качал головой и недоверчиво хмыкал. «Самым известным и любимым из внуков Ярослава в Киеве и вообще на Руси был Владимир Мономах. Он мог легко после отца занять киевский стол, но не сделал этого. «Если сяду на стол отца моего, то будет у меня война со Святополком, потому что этот стол был прежде отца его», - размышлял по рассказу летописца Мономах после погребения Всеволода, - и размыслил он просить на великое княжение Святополка Изяславича, а сам отправился в свой Чернигов».
Игумен не верил, что мудрый Нестор мог написать такие слова, ибо почитаемый им летописец закончил свой труд при жизни своего заказчика, великого князя Святополка Изяславича. При живом великом князе Святополке Нестор никак не мог подобным образом восхвалять черниговского князя Мономаха. Получалось, что Святополк стал великим князем только по милости Мономаха и держится на золотом столе только по его доброте. Вряд ли такое утверждение Нестора могло понравиться Святополку, заказчику «Повести». Игумен лишь горько усмехался этим словам. Какая святая чистота помыслов Владимира Мономаха! Какая трогательная забота о мире на истерзанной Русской земле! Какая вселенская христианская любовь к двоюродному брату Святополку, чей отец Изяслав был законным наследником Ярослава Мудрого, а отец Мономаха Всеволод – всего лишь младшим братом Изяслава!
К этому времени драка за Киевский престол привела Русь к порогу погибели, русский народ оказался почти полностью уничтожен. И вдруг самый неукротимый и честолюбивый участник этой собачьей свары, один из ее организаторов Владимир Мономах просто так, из высокого душевного побуждения добровольно отдает вожделенный золотой киевский стол ненавистному родственничку - Святополку Изяславичу! Уже за одно это Владимир Всеславич Мономах заслуживает причисления к лику святых.
Игумен хорошо понимал, что произошло на самом деле в Киеве тех лет. Этот когда-то цветущий стольный город, крупнейший и богатейший в Европе, обезлюдел после двух веков кровавой междоусобной войны, после двух лет невиданной засухи и полного неурожая, после черного мора и небывалого на Руси трясения земли. На русских просторах бесчинствовали многочисленные потомки Владимира Святого и Ярослава Мудрого. Каждый удельный князь и каждый князь-изгой воевал против всех остальных, а все князья вместе - против каждого своего родственника. И опять особо яростно рвался на престол Владимир Мономах, которому уже стукнуло 40 лет. Время работало не на Мономаха, он чувствовал это, и его рвение усиливалось.
Все эти князья в бесконечной междоусобице истребили почти всех русских мужиков, способных держать оружие в руках. Дело дошло до того, что когда половцы снова набежали на Русь, великий князь Святополк Изяславич Киевский смог собрать в свою дружину всего лишь 800 человек. И это в стране, где двести лет назад, до прихода варягов, населения насчитывалось, как писал император Константин Багрянородный, 12 миллионов! Вести рать в восемьсот воинов на орды половцев – безумие. Святополку с большим трудом удалось уговорить Мономаха, полоцкого князя Давида и нескольких молодых князей выступить против половцев сообща. Объединенные русские силы насчитывали около 2 тысяч человек. К счастью, тогда половцев удалось прогнать. Но 2000 человек – это все войско Киевской Руси на начало княжения Святополка Изяславича!
И все-таки Святополк княжил в Киеве ровно 20 лет! Слабый князь столь долго не мог продержаться, его бы очень скоро сместили бойкие соперники, или прогнали бы сами киевляне, доведенные до крайности предыдущими правителями. Однако Святополку удалось утихомирить буйных родственников и обеспечить Русской земле два десятка относительно спокойных лет. И никто иной, как Святополк повелел Нестору написать «Повесть временных лет». Главное назначение этого труда – показать всем русским князьям, что все они – одной крови, одного рода, и что давно пора покончить с междоусобицами. Эту красную нить «Повести» выдумал не летописец Нестор, он получил такое повеление от великого князя Святополка.
Список «Повести» во Владимирском своде обвиняет Святополка в слабоволии, в корыстолюбии, в коварстве и предательстве. Святополку приписывается там еще однин тяжкий грех. Он, де, «дал в Киеве большую волю Жидам, и те нещадно обирали киевлян». Однако иудеи в те годы, как и во все предыдущие и последующие, занимались в основном торговлей и в этом деле превзошли всех. Если Святополк «дал им волю», значит, в Киеве при нем возродилась торговля. И торговля, видно, шла успешно, ибо на плохую торговлю «Жидов» не заманить и медовыми пряниками. А если процветала торговля, то возродились и ремесла, началась нормальная мирная жизнь, по крайней мере, в Киеве. Так что любовь Святополка к «Жидам» говорила, что великому князю удалось установить порядок в разрушенной усобицами стране.
Зато сразу после смерти Святополка все неурядицы снова обрушились на киевлян и весь русский народ. Святополк умер в 6621 (1113) году, а «Повесть временных лет» обрывается на 6618 (1110) году. О том, что произошло по его смерти, Игумен читал во Владимирском своде в другой летописи. Неведомый ему летописец уверял, будто киевляне горячо желали иметь князем Владимира Мономаха.
«Они собрали вече, решили, что княжить должен Владимир, и послали ему объявить об этом в Переяславль: «Ступай князь на стол отцовский и дедовский». Мономах, узнав от них о смерти Святополка, «много плакал, но в Киев не пошел. Если по смерти отца своего Всеволода я не пошел туда, ибо уважал старшинство Святополка, то и теперь не пойду туда, ибо теперь старшинство за Святополкичами».
«Однако, - пишет составитель Владимирского свода, - киевляне и слышать не хотели о Святополкичах и прочих Святославичах. При вести, что Мономах в Киев не идет, в городе поднялся мятеж; одни пошли грабить дом тысяцкого Путяты, державшего сторону Святославичей, а другие стали грабить сотских и Жидов. После погрома киевляне опять послали к Владимиру Мономаху с таким словом: «Приходи князь в Киев; если не придешь, то знай, что много зла сделается: ограбят уже не один Путятин двор, или сотских и Жидов, но пойдут на княгиню Святополкову, на бояр, на монастыри, и тогда ты, князь, дашь Богу ответ, если монастыри разграбят». Так сел в 6621 году на золотой стол отца своего и деда Владимир Мономах – 60 лет от роду».
Не мог Игумен поверить, что после 20 лет спокойной жизни при Святополке киевляне вдруг возжелали иметь на престоле самого неукротимого в междоусобных разборках князя – Владимира Мономаха. Еще меньше верил он в то, что ради восхождения Мономаха на престол киевляне подняли восстание, стали громить «Жидов», и якобы лишь при согласии Мономаха на великое княжение буйные киевляне прекратили свой бунт.
Скорее всего, думал Игумен, дело обстояло совсем наоборот. Киевляне немного пришли в себя за 20 лет спокойного правления Святополка Изяславича. И вдруг, когда этот мудрый и мирный князь умер, они узнают, что княжеский стол собирается занять самый неутомимый в кровавой усобице черниговский князь Владимир Мономах. Опять начнется драка родственников, опять на русскую землю придет погибель и разорение. Нежелание подобных потрясений – достаточная причина для народного волнения. А при любом восстании начинаются грабежи и погромы иудеев.
Вот в такое беспокойное время Нестор писал «Повесть временных лет» по заданию Святополка Изяславича, и Сильвестр исправлял ее по велению Владимира Мономаха. Основную мысль «Повести» придумал великий князь Святополк Изяславич. Милые родственнички, удельные князья и князья-изгои! Нас очень много, но мы все одной крови, мы все – потомки одного великого человека. Помните об этом! Смотрите, к чему привели ваши постоянные дрязги, порожденные честолюбивыми помыслами. Некогда богатая и обильная Русская земля разорена дотла, некогда великий русский народ почти полностью уничтожен и влачит скотское существование, недостойное человека. Русскую землю грабят все, кому не лень, а вы думаете только каждый о себе. Забудем свои властолюбивые устремления, протянем друг другу руки и объединим наши силы на благо Русской земли, во имя процветания Русского народа!
Мудрым миротворцем, великим объединителем Киевским Руси, Нестор в своей летописи представил конечно же, своего правителя, Святополка Изяславича. Но после исправлений Сильвестра о деяниях Святополка в «Повести» ничего не осталось, ведь Сильвестр исправлял «Повесть» по указке Владимира Мономаха. В дошедших до Игумена списках «Повести» с исправлениями Сильвестра и множества других переписчиков таким безгрешным и мудрым князем показан Владимир Мономах, от которого ведут свой род Московские князья. «Повесть» Нестора и Сильвестра заканчивается 6618 (1110) годом, Мономах сел на киевский стол через три года, но больше половины летописи посвящено ему. В «Повести» Игумен насчитал 142 листа, а первое упоминание о Владимире Мономахе встречается уже на 82-м листе, с 1053г., когда родился сей великий державный муж. На всех остальных листах Мономах упоминается все чаще и чаще, а последняя треть летописи посвящена почти ему одному.
Игумен понимал причины такого славословия Мономаху. Мономах в родословной русских князей занимает особое место. Он – родоначальник Московских князей! Другие бесчисленные потомки Владимира Красное Солнышко и Ярослава Мудрого, - Святославичи, Изяславичи, Святополкичи, Брячиславичи, Всеславичи и прочие, несть им числа, - все они постепенно сошли с исторической сцены, их роды зачахли, на первом же месте оказался мощный род Владимира Мономаха.
Эту ветвь украшают Юрий Долгорукий, Всеволод Большое Гнездо, благоверный Александр Невский, святой Даниил Московский, Иван Калита, нынешний князь Дмитрий Иванович. Так «Повесть» преподобного Нестора о том, «откуда пошла есть Русская земля, кто в Киеве стал первым княжить и как возникла Русская земля», - великая повесть, созданная мудрым русским летописцем по заказу князя Святополка Изяславича Киевского, повесть, призванная объединить всех русских князей и всех русских людей, всего за два с половиной века от многих переписок превратилась в восхваление неукротимого властолюбца Владимира Мономаха и его потомков, князей Московских.
Вскоре после возвращения Игумена из Москвы в обитель заехал по дороге из Константинополя в Суздаль епископ Дионисий. Они облобызались, радуясь встрече после долгой разлуки.
- Прими мое благословение, преподобный игумен. Ты своим поручительством вызволил меня из узилища. И прости, что нарушил слово свое и твое перед великим князем, уехал, не сказавшись, навлек на тебя княжеский гнев.
- Пустое, святой Дионисий. Я ведал, что делаю.
Епископ Дионисий совершил молебен в Троицком храме во здравие московских послов, благополучно вернувшихся из Константинополь. Игумен разместил гостя с его служками в верхнем жилье училища. После вечерни они до полунощницы беседовали в епископской келье.
- Не знаю, преподобный, как умер Митяй, не хочу брать грех на душу. Однако навряд ли он умер своей смертью. Московские послы в Константинополе столь обильно одаривали членов святейшего Синода, что исход мог оказаться самым печальным для русской церкви. Мне со святейшим Киприаном с большими усилиями удалось сохранить русскую митрополию от раскола. Святые и честные митрополиты и епископа прельстились блеском золота от Пимена и Иоанна, потому на увещевания Киприана назвали его в настольной грамоте лжецом и самозванцем. Патриарх Нил поставил Пимена митрополитом Киевским и всея Руси, Киприану достались Литва и Малая Русь. В деянии Синода сказано, что после смерти Киприана пастырство Пимена распространится на Литву и Малую Русь.
- Кто есть Пимен? – спросил Игумен.
- Он игумен Горицкой Успенской обители в Переяславле-Залесском. Владыкой Алексием посвящен в архимандриты. Священнослужитель высокой книжной учености, однако наделен непомерным властолюбием. Ради высокого сана совершил подлог с чистыми хартиями князя. Горестно и смеху подобно, однако остальные послы печалились не его подлогом, а лишь тем, что сами не догадались прежде Пимена совершить подлог.
- Скажи, владыка, куда девался архимандрит петровский Иоанн? Ведь он тоже посягал на место митрополита всея Руси.
Дионисий усмехнулся.
- С ним Пимен обошелся строго. Он склонил чуть не всех послов на свою сторону, они наложили на отца Иоанна оковы и заперли его в каморку на судне.
Игумен крякнул и перевел разговор на Пимена.
- Великий князь говорил мне, Пимена он не примет. Лучше, де, пошлет за Киприаном и повинится перед ним.
- Пимен догадывается о том и не торопится в Москву. Патриарх Нил переслал с архимандритом Феодором и со мной свои настольные грамоты князю Дмитрию Ивановичу, дабы тот достойно принял новопоставленного митрополита всея Руси. Я не стал передавать эту грамоту князю. Пусть его гнев уляжется, тогда передам. Ох, прости, преподобный, запамятовал я. Святейший Киприан со мной передал свою грамоту тебе. Вот, возьми.
Игумен с поклоном принял грамоту Киприана, положил ее на стол, поблагодарил епископа за труд и продолжил разговор.
- У князя ныне заботы поважнее Пимена.
- Знаю, преподобный игумен, о том и хочу сказать. На море идет война Генуи с Венецией. Тебе ведомо, императора Иоанна VI посадили на престол венецианцы. Генуя же вступила в союз с турецким Мурадом и укрепилась в Крыму и на Сурожском море, изгнала оттуда венецианских купцов. Генуэзцы замыслили взять в свои руки все торги на Залесской Руси и в Киевских княжествах. Хотят они в каждом русском городе поставить свои крепости с сильной охраной, с латинскими храмами, с послами. Они дают золото Мамаю, дабы сей хан помог им в том. После того сборы за торги генуэзцы станут отдавать Мамаю, не Москве. За все это Мамай дал им откуп на сбор дани в Залесских княжествах. Если то сбудется, то ханский выход станут собирать не великие князья, но генуэзцы. Мамай не своей охотой послал Бегича на Нижний, но за золото генуэзцев и по их посулам. Потому они подвигают Мамая на новый поход на наши княжества.
- Выходит, святой Дионисий, надо ждать скорого нашествия Мамая?
- Генуэзцы расчетливы, долго ждать возврата своего золота от Мамая не станут. Крым, Сурожское море, Дон, Волга, нижний Днепр и Дикая степь в его руках. Я не решился ехать по Дону, поехал через Тырново на Киев. Говорили мне, Мамай собирает великую рать в Дикой степи. Полагаю я, он пойдет этим летом на Русь, ибо долго кормить свою рать ему нечем.
После отъезда епископа Дионисия в Суздаль Игумен прочел грамоту Киприана. Митрополит сетовал на свое унижение от Синода, но больше писал о тревожных событиях на море и на суше вокруг Константинополя. «Не мог я уехать отсюда ранее, ибо царица городов охвачена великой смутой и насилием, стоит она на краю ужасной катастрофы, на море господствуют латиняне, а сушей завладели богопротивные турки султана Мурада».
Игумен усилил службы и молитвы во спасение русской земли от новой погибели. Он понял, что решительное столкновение Москвы с Мамаем неизбежно и отослал предостерегающее послание Дмитрию Ивановичу. Помимо того, он надумал и другое. Он призвал брата Мисаила для сведения расходов и прибыли в хозяйстве обители. Брат Мисаил показал ему свои книги, Игумен удивился малой прибыли. Брат вздохнул.
- Худо дело, святой отец. Сурожане перестали ездить к нам, говорят, больно велики пошлины, сборы и мыты. И народ не берет наши товары. Жалуются, бояре собирают подати невиданные, отбирают последнее. Мол, все надобно на снаряжение войска, какого не собиралось на Руси. А у нас холсты, мед, пенька, мука, сало, рыба – амбары переполнены. Зимой не продадим – к весне пропадет все.
- Не пропадет, брат. Местоблюститель Герасий прислал мне грамоту. По ней Троицкая обитель должна поставить великому князю Дмитрию Ивановичу в войско тридцать ратников от своих издольщиков и артельных со всем ратным припасом. Я тебе не показывал эту грамоту, все думал, как тут быть. Дело святое, вся Русь собирает войско на Мамая, да ведь они у нас вольные люди. Вот ты и подсказал, что надо делать. Откупимся от великого князя пропитанием для войска, да наскребем золота и серебра на ратный припас.
- А как на то посмотрит местоблюститель? Да и великий князь вряд ли погладит нас по головке?
Игумен отправил брата Андрея на быстром коне в Коломну к владыке Герасийу с посланием. К его радости, епископ Герасий согласился на замену ратников пропитанием и ратным снаряжением. Брат Мисаил с воодушевлением снарядил и отправил немалый обоз в Москву. К вящему удивлению Игумена Дмитрий Иванович тут же прислал ответную грамоту. Князь благодарил своего духовного наставника за присылку пропитания, доспехов и оружия для войска и сообщал, что спешно собирает рать со всех Залесских княжеств. «Никогда земля русская не собирала столь великой рати, - писал князь. – С помощью Господа нашего и твоими молитвами, святой отче, разобью я нечестивого Мамая».
Лето далеко перешагнуло за свою середину, когда на Фрола и Лавра к Игумену приехал сам Дмитрий Иванович. Вместе с ним в обители после долгого перерыва появился брат его, князь Владимир Андреевич Серпуховский, хозяин всех окрестных земель. Князей сопровождали бояре и воины, числом до трех десятков. Гостей с некоторой теснотой разместили в обоих жильях училища. Гости приводили себя в порядок с дороги, тихая обитель наполнилась непривычными звуками: грубыми голосами и громким смехом воинов, звоном доспехов, ржанием боевых коней. Брат Мисаил велел спешно протопить белую баню для омовения усталых воинов.
Игумен поставил диаконов Никона и Амвросия совершать моления в Успенском и Троицком храмах во славу русского оружия и о даровании победы русскому войску над басурманами. Тем временем Дмитрий Иванович вместе с князем Серпуховским уединился с Игуменом в его келье. Выглядел князь непривычно строго и собранно, как и подобает воителю перед решительной битвой. Боевой шлем князь поставил на стол, его густые темнорусые волосы свалялись в долгой дороге, серые глаза блестели.
- Благослови, святой отче, меня и брата моего, соправителя князя Владимира Андреевича на битву с Мамаем, - сказал он. – Все русские княжества прислали свои рати в мое войско, никто не уклонился. Даже Тверь и Рязань собрали рати мне в помощь. Впервые Русь забыла о распрях и объединилась против врага. Воеводы мои опытные и храбрые полководцы. Сбор войска назначен в Коломне, рати уже прибывают туда. Коломенский епископ Герасий благословит войско на битву. А я приехал за твоим благословением, святой отче. Однако мешкать мне тут нельзя, завтра поспешаю в Лопасню. Там по Сенькину броду войско перейдет Оку и двинется на Дон. Дозоры мои доносят, Мамай уже кочует на верхнем Воронеже, выжидает, куда я двинусь.
- Сдерживать руку воина с занесенным мечом – грех, ибо враг уже поднял свой меч. Натянутый лук должен пустить стрелу, иначе лопнет тетива. Благословляю тебя, великий князь, всех князей твоих, и воевод, и бояр, и воинов твоих на святую битву с безбожными полчищами. Буду молить Господа нашего о даровании твоему войску победы.
Перед глазами Игумена вдруг встало все то же видение поля жестокой битвы, с лежашим недвижно Дмитрием Ивановичем в избитых и окровавленных доспехах. Он усилием духа прогнал страшное видение и с тревогой спросил:
- Скажи мне, великий князь, известны ли тебе силы Мамая?
Князь переглянулся с Владимиром Андреевичем, оба усмехнулись.
- Пленные говорят, силы Мамая необозримы, никто не сочтет их. Однако, святой отче, наше войско велико, а больше того уповаем мы на ратное умение. Мамай набрал рать из волжских булгар, половцев, ясов, черкесов, бесерменов, кавказских жидов, армян и прочих племен, непривычных к ратному порядку. Они знают одно: налетать нежданно, бить сзади. Однако князьки их и воеводы враждуют друг с другом и биться общим строем не приучены.
- Великий князь, - продолжал с внутренней тревогой Игумен, - нет ли у тебя пути договориться с Мамаем без битвы?
- Нет, святой отче, - сурово ответил князь. – Мамай присылал мне послов. Он требует себе выхода такого же, какой давали предки мои хану Узбеку. Еще велит он мне в каждом русском городе отвести генуэзцам землю для их крепости с войском и с латинским храмом. И будут генуэзские купцы платить сборы с торгов не мне, а ему, Мамаю. Мало того, святой отче, дал он генуэзцам на откуп сбор дани для себя на Великой Руси. Если я соглашусь, дань со всех Залесских княжеств стану собирать не я, но генуэзцы. Мне остается одно: идти на Мамая и разбить его.
Игумен задумчиво сказал:
- До деда твоего Ивана Даниловича ханы давали откуп на сбор дани согдийцам и иудеям. Те по жадности и от незнания творили много произвола. Оттого на Руси народ постоянно восставал против непомерной дани, Орда шла на непокорные города, и кровь русская лилась во всех княжествах. Дед твой откупил сбор дани себе, и смуты прекратились. Если Мамай отдаст откуп на дань генуэзцам – снова быть великой смуте.
- Быть смуте, - подтвердил великий князь, - а мне быть без казны, генуэзцы вычистят все дотла.
- И православной церкви быть в великом ущербе, - покивал головой Игумен. – Во всех русских городах латиняне поставят свои храмы и станут обращать православных в свою еретическую веру.
Он помолчал и решительно повторил свои слова:
- Благословляю тебя, великий князь, на битву с безбожным Мамаем. Завтра на ранней заутрене совершу молебен. Буду молить Господа о победе русского войска.
После поздней вечерни гостей уложили спать. Игумен же собрал братию на полунощницу, и до рассвета они молились о победе русского войска. Ранним утром все гости пришли в Успенский храм, где Игумен с братьями Никоном и Амвросием отслужили молебен. Им подпевал слаженный хор братьев во Христе. Игумен совершал молебен с большим подъемом духа. Он отошел от канонических слов, как делал неоднократно.
- Вооружайся молитвою и бей супостата именем Иисусовым, ибо нет сильнейшего оружия ни на земле, ни на Небе! – гремел его голос в просторном храме.
После молебна Игумен пригласил Дмитрия Ивановича со всеми попутчиками в трапезную, где идущие на битву вкусили скромную пищу вместе с Троицкой братией. При освящении трапезы Игумен сказал:
- Вкушение воином пищи с братией в святой обители не есть простое насыщение плоти. Это великое очищение, приобщение его души к братьям во Христе, к их святым молитвам Господу.
Игумен проводил Дмитрия Ивановича к Климовским воротам, перекрестил троекратно его и попутчиков его и громко провозгласил:
- Господь Бог будет вам помощником и защитником. Он победит и низложит супостатов земли русской и прославит вас на вечные времена.
Князья, воеводы, бояре и дружинники сняли боевые шлемы и с седел низко поклонились Игумену.
- Поспешаем, братья! – Громко воскликнул Дмитрий Иванович. – Вперед!
Весь день Игумен совершал службы во славу русского воинства и за победу его над безбожным врагом. Он отбросил все сомнения. Небывалой мощи русское войско двинулось на врага. Не то важно, что Дмитрий Иванович видел в предстоящей битве лишь очищение торговых путей из Крыма от мамаевых сборщиков пошлины, да оставление права на сбор дани в своих руках. Народ в Залесской Руси верил, что эта битва снимет с него опостылевшее ордынское ярмо. Игумен совершал службу за службой и неустанно размышлял, что же он еще может сделать для укрепления духа русского воинства, ибо вера в победу есть уже половина победы.
На другой день после обедни к нему подошли братья во Христе Андрей и Александр, в миру – два славных воеводы. Они низко поклонились ему, и брат Андрей сказал:
- Святой отец, благослови нас с братом моим Александром на подвиг во славу святой православной церкви. Отпусти нас в войско к князю Дмитрию Ивановичу для битвы с безбожным Мамаем.
Глаза Игумена неожиданно для него увлажнились. Он досадливо вытер непрошенные слезы рукавом рясы. Стар он, что ли становится, если слезы так легко подступают к глазам? Нет, то пролились слезы высокой радости. Братья во Христе сказали ему, что должен он еще сделать для победы русского войска. Не просто двух искусных воинов получит великий князь. Высоким знаком милости Господа к русскому народу станет приход двух иноков от пресвятой Троицы, готовых принять смерть в святой битве с вековым врагом.
Он крепко обнял и троекратно облобызал брата Андрея и брата Александра.
- Братья мои во Христе, - сказал он, и голос его прервался от волнения. – Благословляю вас, ибо за подвиг ваш дарует вам Господь вечное спасение.
- Мы отправимся завтра,- сказал брат Андрей. – Нам надо догнать войско в Туле. Воевода Тимофей Вельяминов сказывал мне, они пойдут через Тулу.
- Не мешкайте, братья мои, - ответил Игумен. – Выберите сами добрых коней, поезжайте одвуконь. Вам в битве помимо моего благословения надобны доспехи и оружие. У брата Мисаила есть кое-какой ратный припас, выберите сами по своей руке.
- Я привез в обитель свои доспехи и оружие, - улыбнулся брат Андрей. – Как отгонял в Москву митрополичью упряжку, конюший боярин Степан Кадушкин дал мне на обратную дорогу клячонку и телегу, я забрал свой ратный припас. Там и брату моему во Христе Александру хватит.
Заговорил молчаливый брат Александр.
- Святой отец, возложи на меня великую схиму. В битве с Мамаем многие погибнут. Хочу смертью своей укрепить дух русского воинства.
- Ну и я приму великую схиму, - решил брат Андрей. – Смерть не смерть, но так оно вернее. А коли погибнем, так не зря, но во славу Господа нашего.
- Готовьтесь в славный путь и к победной битве, возлюбленные мои братья во Христе, Андрей и Александр. Вам следует отдохнуть перед долгой дорогой. Мы же всей братией отслужим всенощную за вашу победу.
- Выспимся в дороге, - беспечно отозвался брат Андрей. – Проведем последнюю ночь вместе с тобой, святой отец, и с братьями нашими. Так, брат Александр?
Перед рассветом Игумен отпустил братию на короткий отдых, а сам уединился в келье. Он написал князю Дмитрию Ивновичу благословительную грамоту, обдумывал каждое слово. На Руси уже без малого три года нет митрополита, вместо предстоятеля воинов, идущих на смертный бой с врагом, напутствовал местоблюститель, коломенский епископ Герасий. Пусть же послание его, скромного Троицкого игумена, воодушевит воинство. Народ на Залесской Руси знает его и чтит. Потом он вырезал из беленого полотна четыре полоски и нашил из них белые кресты на две схимы.
В эту ночь в обители никто не спал, братия прощались с отъезжающими. Ранним утром, едва из густого тумана стали показываться вершины деревьев, все вышли за Климовские ворота проводить двух великих схимников на святую смертную битву. Братья Андрей и Александр уходили на битву в черных суконных рясах, в высоких черных клобуках. Они держали в поводу могучих верховых коней, к седлам которых они привязали запасных, навьюченных доспехами, оружием и пропитанием на дорогу. Игумен надел на святых воинов великую схиму с белыми крестами.
- Великая схима есть полное отречение от мира сего и соединение душ ваших с сонмом ангелов небесных. Отныне вы не простые иноки, но воины Господа нашего. Приход ваш на поле битвы воодушевит русское войско. Вы милостью Божьей победите супостатов и прославите имена свои в русском народе во веки вечные.
Он облобызал братьев, крепко обнял и перекрестил их троекратно. Потом достал из кармана рясы свиток и протянул брату Андрею.
- Передай, брат мой во Христе, мою благословительную грамоту великому князю Дмитрию Ивановичу перед битвой.
Брат Андрей бережно положил грамоту за пазуху. Игумен шагнул в сторону, и тут же остающиеся братья обступили отъезжающих. Они обнимали воинов Христовых, лобызали их, негромко говорили напутственные слова. Каждый будто хотел передать братьям Андрею и Александру свою веру в их победу и укрепить от них дух свой.
- Долгие проводы – лишние слезы! – воскликнул брат Андрей и легко вскинул мощное тело свое в седло. – Прощайте, братья! Прощай, святой отец! Не поминайте лихом!
- Да пребудет Господь с вами, братья мои, - громко сказал брат Александр. Он уже сидел в седле.
Оба воина-схимника тронули коней, те пошли легкой рысью. Братия громко запела молитву о даровании воинам победы. Игумен смотрел вслед всадникам. Брат Андрей, открытый и уверенный в себе, неунывающий даже в суровом иночестве, казался ему русским витязем из древних летописаний. Брат Александр, молчаливый и неулыбчивый, ревностный слуга Господа, так и остался для него загадкой. Что ждет их впереди, - ведает один Господь. Да будет путь их легок, и да ведет он их к победе и славе.