Пастырь Руси Залесской. Исторический роман о Серги

В. Федин

                ПАСТЫРЬ РУСИ ЗАЛЕССКОЙ
         
                Роман в 5 частях               

                Святой памяти преподобного Сергия Радонежского.

                «…Дивлюся же, како толико лет минуло, а житие
                святаго старца не писано было, как убо таковый
                старец пречудный и редобрый, отнеже преставися,
                26 лет пройде, и никто не дерзаше писати о нем,
                ни дальний, ни ближний, ни больший,ни меньший…». 
                Епифаний Премудрый               

                От автора

      В нашем прошлом немного найдется исторических лиц, которых можно смело ставить в пример молодежи. Один из таких редчайших людей – преподобный Сергий. Сведений о жизни этого замечательного человека почти не сохранилось, неизвестна даже точная дата его рождения, позднее отцы Русской православной церкви установили ее директивно, голосованием. XIV век, в котором жил преподобный Сергий, даже в бурной истории России выделяется особой драматической калейдоскопичностью событий.
      Историю пишут победители, пишут в выгодном для себя свете, поэтому на объективное изложение событий в дошедших до нас описаниях не следует сильно полагаться. Сейчас, в 700-летний юбилей Преподобного Сергия он изображается, как верный сторонник Московских князей, который отдает все свои силы объединению Руси Залесской под властью именно Москвы. И никто не задумывается, а благо ли то, что во главе Руси Залесской встала Москва? Ведь под властью Москвы уже 700 лет русский народ никогда не жил свободно и достойно, - включая наши дни.
      Мы говорим о татаро-монгольскои иге, и не задумываемся о том, что если бы не жестокость и не властолюбие Московских князей, то это пресловутое иго закончилось бы в самом начале XIV века, а не через 150 лет, в конце XV века. Именно Москва, в борьбе за свою власть на Руси, все эти 150 лет призывала орды степняков на истерзанную Русь, чтобы расправиться со своими противниками, противниками власти Москвы. И никто не задумывается, почему Преподобный Сергий, видя неправедность Москвы, все же стоял за ее главенство на Руси Залесской. Никто не задумывается, какую душевную трагедию должен был пережить Святой Сергий, призывая залесских князей подчиниться Москве, которая не верит ни  слезам, ни мольбам, ни клятвам.
         Автору пришлось изучать многие доступные источники, стыковать противоречивые данные, чтобы составить логически связное  представление об эпохе и о герое романа. Образ главного героя, Игумена, несколько отличается от канонического старца с нимбом вокруг головы, в красиво драпированных одеждах, который двумя пальчиками держит лопату или топор. Герой романа – живой человек своего времени, только много сильнее духом, трудолюбивее, целеустремленнее и бескорыстнее большинства современников.    



            Содержание

         Часть 1. Печаль земли родной……………..стр. 1-178
         Часть 2. По городам и весям………………..стр. 178-317
         Часть 3. Духовник князя Московского……стр. 317-434
         Часть 4. Эхо кровавой битвы………………стр. 434-523
         Часть 5. Великая неизбежность…………….стр. 523-655










            Часть 1. ПЕЧАЛЬ ЗЕМЛИ РОДНОЙ

                "Аще где в книге сей грубостию моей  пропись или
                небрежением писано, молю: не зазрите окаянству моему,
                не клените, но поправьте, писал бо не ангел Божий, но
                человек грешен и зело исполнен неведения."
                Из русских летописей.
               
                Ивашка меньшой

- Терпи,  раб Божий,- бормотал молодой Инок, - Господь терпел и нам велел. Сам пошел на это, теперь нечего жаловаться. Смири гнев свой, ибо недостоин гневливый благодати небесной.
Инок старательно вскапывал железной лопатой делянку глинистой земли с тонким слоем подзола, разбивал комья, выдирал из почвы тонкие корни, которых множество великое осталось после корчевания пней от поваленных им же деревьев. За эту нелегкую работу он взялся по собственной воле и с благословения отца Варсонофия еще с ранней весны, как только в лесу осел снег. Всю весну он валил деревья, рубил сучья, бревна ошкуривал и оттаскивал в отдельный штабель, - один-одинешенек, две руки, две ноги. Тяжело пришлось, но куда больше надсада, когда корчевал  в одиночку пни. Работенка еще та, но – справился, не побежал с жалобами за помощью, хотя иногда казалось, что еще чуть-чуть, и лопнет с хрустом от невероятной натуги становая жила. Пни, сучья, большие корни он сложил в огромную кучу, все это пригодится для костра, для золы, чтобы присыпать потом вскопанную матушку-землю.
Теперь он уже месяц без малого копает и копает эту нескончаемую делянку. Подумать, так десятина – не сильно большое дело даже для одного. Беда, что землица пронизана как железной паутиной оставшимися в ней корнями, толщиной в палец, а то и в руку, твердыми – лопата не берет, длинными – иные  много более сажени. Вскопал треть делянки, а корней этих набралась куча выше головы. С одной стороны, это тоже хорошо, больше получится золы, хватит и на землицу, и на банный щелок для всей братии. Да только время поджимает. Вот-вот наступит солнцеворот, а надо успеть посеять ржицу, чтобы озимые взошли, да до снега окрепли. Старался Инок, как мог, не прохлаждался, не отдыхал без крайней нужды, но слаб человек, скупо отмерены ему силы. Да и работа такая, что не разгонишься сильно. Копнешь лопатой – и надо откладывать ее, нагибаться, цепляться за очередной корень, тужиться, тащить его из земли. Еще раз копнешь  – и  снова откладывай лопату, тащи следующий корень немерянной длины.
А все же мудро устроен мир Господом Богом. С такими корнями деревьям не страшна никакая буря, крепко держатся они за матушку-землю. Пусть ветрило-бурелом налетает на лес, - стоят деревья. Только старики вековые, уставшие от долгих невзгод своей лесной жизни, не могут устоять, с гулом-шумом, с треском валятся оземь. Ломает сучья соседей такой древний великанище, вздрагивает земля от тяжкого удара. Все правильно: пожил свое, - уходи, старик, дай молодым место под Солнышком, пусть живут, зеленеют. Но как же трудно выдирать эти бесконечные корни железной твердости!
Тяжелая работа поневоле приучает к терпению и смирению. Можно кипятиться, злиться, поминать всуе имя Божье или, прости, Господи, нечистую силу, а никто другой за тебя твой обет выполнять не станет. Взялся – выполняй обещанное, не жалуйся, не проси помощи ни у людей, ни у Господа. А лето к своей макушке идет, скоро день укорачиваться станет и чем дальше, тем быстрее.
          Еще копать и копать, потом боронить, сеять в бороздки зерна животворящие, чтобы получить хлебушко святой. Упирайся сильнее, раб Божий, хоть лопни, но поспевай за уходящим безвозвратным временем.
Как ни смирял Инок свое нетерпеливое и горячее сердце, свою душу мятущуюся, а не получалось настроения светлого, безмятежного, каковое положено иметь иноку. Какой-то внутренний разлад не давал ему покоя. И не в тяжелой работе дело. Человек всего достигнет, любой труд осилит, если поставит себе такую цель и будет каждый день шаг за шагои идти к ней. И он справится с этой делянкой, как справлялся раньше с любым уроком. Недаром приучал себя в обители к терпению и изнурению плоти. Но хуже постоянного чувства голода, изнурения от долгих молитв и усталости от непрерывной работы через силу оказалось совсем другое.
Пришел Инок в эту обитель к отцу Варсонофию по велению отца родимого без малого три года назад. Но вместо покоя и неустанного тихого служения Господу нашему душа его болела все больше и больше. Отец послал сюда своего младшего сына Ивашку меньшого, дабы отдал он душу свою, жизнь свою молению Всемогущему о спасении народа русского, дабы служением святой православной церкви снискал Ивашка меньшой Божье прощение всем православным за грехи наши тяжкие. Принял отец Варсонофий Ивашку послушником. Старался послушник изо всех сил выполнить завет отцовский. Стремился отрешиться от суеты мирской, от заботы о грешной своей утробе ненасытной, от греховных помыслов молодости, чтобы найти успокоение душевное и блаженство.
Отец, обедневший боярин ростовский, владел малой захудалой деревенькой Варницей душ на 200 – жалкий остаток былого могущества некогда славного древнего русского рода. Семерых сыновей кормили родители с этой деревеньки, но не обременяли они поборами крестьян. Славили мужики своего боярина, брал он с них божескую малую подать, да и то почти всю ее отсылал большому боярину ростовскому. Семеро сыновей возрастали в труде деревенском, и все сыны – Ивашки: Ивашка старшой, Ивашка могутный, Ивашка середний, Ивашка гордый, Ивашка молчун, Ивашка рукомесл, да он – Ивашка меньшой, последыш, грамотей. Спросили как-то сыновья, почему родители окрестили их всех одинаково. Отец родимый рассудительно объяснил, Ивашка меньшой запомнил те отцовские слова. Объяснял отец всегда дотошно, начинал от истоков, от корней.
Свято соблюдали родители веру христианскую, которую принес в 6496-м году от миростояния на русскую землю, не спросивши народа, великий князь киевский Владимир Святой.  Отец и матушка сыновей своих учили  строго соблюдать заповеди да обряды христианские, православные. Хоть и трудно приживалась византийская чужеземная вера на древней русской земле, но раз уж принудили народ к ней, то надо соблюдать ее, иначе настанет смута, и беспорядок разольется по Руси. Но не забывал отец, как и все русские люди, седых заветов-обычаев древнерусских. Сведущий в грамоте, в философии-любомудрии, читал он летописания предков из неоглядных вековых глубин прошлого. Мало уцелело тех летописаний. Телячий пергамент – и тот в огне горит, в сырости гниет, что же взять с деревянных дощечек да берестяных свитков, на которых забытыми ныне древними резами да метками русской глаголицы писаны славные деяния далекого далека славных времен.
      Но не время тому виной, что мало осталось древних летописаний. Множество этих грамот сожгли яростные византийские священники-иудеи, когда с гордыней непомерной явились на древнюю землю русскую и принесли с собой чуждую византийскую веру. В ослеплении фанатизма и славолюбия считали византийцы свое арианское учение единственно верным и уничтожали безжалостно древнюю русскую веру, называли ее языческой, бесовской, еллинской.  Величественные храмы древних русских небожителей-богов они разрушили до основания. Из каменных изваяний небожителей, предков русского народа вытесали византийские попы символы своей веры – кресты. Они валили наземь деревянные изображения древних породителей русского народа, сжигали их вместе с укрытыми в дебрях лесных святилищами-капищами, в которых предки наши многое множество веков молились Триединому Творцу, своим пращурам, щурам прадедам, дедам и породителям. Множество бед принесли византийские попы-иудеи на русскую землю. Сжигали греховные византийские попы русские святыни вместе с ведунами-волхвами, хранителями древнего знания.
      А святилища-капища те пошли из немерянной дали множества тысяч лет от славных прародителей наших, - пахарей, аратаев, арьев. Тому же Триединому Творцу, тем же пращурам, щурам, прадедам, дедам и породителям в таких же капищах молились несчитанные века другие потомки пахарей-аратаев, кровные братья наши родные, люди того же русского корня, многомудрые критяне, ликийцы, трояне и расены-этруски. В их далеких отсюда  землях осталось к тому времени мало леса, и строили критяне, ликийцы, трояне и расены-этруски капища-храмы, дома и все свои строения из вековечного камня, высекали изображения наших общих древних небожителей из него же. Они резали резы глаголицы на драгоценных тонких деревянных досках, чертили черты ее на каменных пластинах, выдавливали метки на мягких табличках из глины, которые потом обжигали в огне, метили мягкую бересту. А в русской земле камня мало, зато лесу с избытком, и русские люди строили дома, и храмы-капища из дерева, из дерева же вырезали изображения Триединого Творца и своих предков-небожителей.
Огнем и мечом прошли византийские священники-иудеи по русской земле, порушили все, пожгли деревянные капища и изображения богов, побросали в огонь дощечки с резами глаголицы, грамоты берестяные и пергаментные. Принесли византийские попы-иудею на русскую землю ольшой, небывалый доселе грех, и тех бесноватых византийских священников назвали люди русские грехами-греками, и стало называться грехом всяческое святотатство и прочие черные дела.
      Греки объявили древнюю русскую глаголицу дьявольским измышлением и бесовским наваждением, запретили ее под угрозой страшного гнева их сурового бога и заменили ее кириллицей. И грех, и слёзы, и смех. Не ведали скудоумные греки, что грамоте русской – тысячи лет, что от тех древних русских буквиц пошла грамоту и у ликийцев, и у расен-этрусков, и у троян, и даже, по преданиям тысячелетним, у богатых жителей острова Крит в синем и теплом Срединном море. Не хотели знать византийские священники, что в древних русских писаниях заключена великая мудрость древнейшего на земле-матушке народа.
Все это записано древними любомудрами на берестяных свитках и деревянных дощечках. Записано, как народ русский не признавал греховное хитроумие, рожденное византийским да иудейским лукавством. Не признавал народ чуждую новую веру, потому что русские люди  плавили металл, ткали полотно, аратали землю-матушку за тысячи лет до того, как иудеи сумели приручить дикий скот, да и самих иудеев еще тысячи лет не было и в помине, . И все эти долгие тысячи лет русские мудрые люди размышляли над устройством Мира, познавали законы, которые управляют природой и человеческой общиной. Знания свои они запечатлели на камне, дереве и бересте, которые теперь уничтожали яростные греки.
   Записано в тех летописаниях, как киевский князь Владимир три с половиной века назад соблазнился посулами византийского царя. Возжелал киевский князь принести на Русскую землю их Веру, по которой всякая власть, - царская ли, княжеская ли . – от Бога, восставать против власти – смертный грех. Шаталась его власть на Русской земле, требовалось ее укрепить над непокорным русским народом. Отрекся Владимир  от верований седой древности, силой заставил русских людей под лезвиями кровавых мечей своих дружинников принять веру византийскую. А греки в своей Византии да в италийском Риме сами еще долго драли друг друга за бороды, секлись мечами, - разбирались в своей запутанной туманной вере. Русские мудрецы давным-давно поняли, что все в мире суть воля триединого Творца-Вышеня. А греховные греки через тысячи лет до сих пор дерут друг другу бороды и спорят, как понимать триединство Бога, и кем был Иисус Христос: Богом, сыном Божьим или человеком.
       Видел все это русский народ, понимал, что византийское учение в русской земле принято от попов-иудеев без мудрого осмысления, в корыстной торопливости. Понравилось великому князю Владимиру учение римских рабов-иудеев о смирении простых людей перед любой властью, ибо всякая власть – от Бога. Вот уже четвертый век живет христианство на Руси, люди признают его, молятся византийскому триединому Богу да византийским святым, но – только для вида, для сохранения мира на многострадальной земле, сами же втайне продолжают чтить верования предков. Поначалу отказывался народ признать византийское учение, твердо стоял за древних богов. Сколько русской крови пролилось ради чуждой веры, сколько неповинного русского народу погибло – не счесть.
В самом русском народе с приходом греков не стало прежнего единства, завещанного предками. Одни звали людей положить животы свои за древнюю русскую веру, не принимать новое учение. Другие мудро понимали, что плетью обуха не перешибить, что киевские князья и греховнае греки не остановятся даже перед уничтожением всего русского народа, византийские да италийские ромеи уже не один народ окрестили в свою веру огнем и мечом, что надо смириться, спасать Русь.
      Три века шла кровавая смута на русской земле, пока приверженцы старой русской веры не поняли, что правы мудрые призывы к спасению русского корня. Сломили греховные греки да дружины княжеские солому народную. Зазвенели колокола византийские на русской земле, загнусавили чернорясые греки-греховодники молитвы-псалмы на непонятном своем, то ли ромейском, то ли иудейском языке. Смирился народ, смирился для ради спасения Руси, но хранил в душе преданность древним обычаям.
      В долгой жестокой борьбе народ отстоял многое из своих древних верований. Лукавые попы-греки, криводушные и корыстолюбивые, тоже пошли на немалые уступки народу русскому. Родилась на русской земле новая вера, с виду христианская, православная, но отличная и от лукавой византийской, и от еретической римской. Празднуют православные люди на Руси древнюю масленицу-веснянку в честь Сварожича Ярилы, пекут блины, образ животворящего Солнышка. Справляют Красную горку, праздник Рожаницы Лады, Всевышней матери, праздник плодородия земли-матушки, праздник плотской любви, - дабы не перевелся на земле народ русский. Водят русские люди разудалые хороводы вокруг жарких костров в ночь на Ивана Купала в честь веселого, вечно молодого Сварожича Купалбога, прыгают через пламя, очищают тело свое и душу свою священным огнем. Устраивают люди радостные гуляния и веселые хороводы для Световита-Велеса, одной из трех ипстасей Триединого Творца.
      В самые долгие ночи зимнего солнцестояния, чтобы скорей Солнышко поворачивало на весну, в деревнях устраивают люди радостные гуляния, празднуют завершение старого и начала нового годового цикла в день рождения Даждьбожьего сына Коляды, веселятся в ликах древних предков русского народа. Церковники запретили носить лики – не беда, народ надевает любые, пусть страшные с виду личины, но все понимают, что скрывается под этими личинами. И церковники понимают, да помалкивают. Почти все византийские святые, суровые и хмурые, приобрели на Руси облик милосердных и добрых, заботливых и веселых дедов и породителей русского народа, Сварожичей четвертого и пятого колен. Суровый Иоанн-Предтеча стал на русской земле Купалбогом, - чтобы церковники не считали его праздник грехом, дали русские люди Купалбогу имя Иван. В день святого Власа русские люди чествуют своего древнего небожителя Световита-Велеса и поставили Власа покровителем всего домашнего скота. 
Как встарь, берегут покой в речных руслах русалки, - полудевы, полуптицы, поют священные древние песни на могучих ветвях прибрежных деревьев. Все так же хранят родовой огонь в очагах, скотину на подворьях, посевы, плодовые деревья и ягодники служители великого Рода – ласковые, веселые и добрые помощники Домовика и Садовника, Зернича и Зверича. Стерегут лесные дебри от лихих пришельцев седые лесовики – Лешие. На болотах отпугивают заблудившихся путников от бездонных топей Кикиморы: не ходи сюда, добрый человек, сгинешь бесследно, ищи тропку верную. В злую годину, когда налетали на Русь дикие, кровожадные кочевники из Степи, народ  выбирал себе главного ратника – Руслана, ратное умение которого да мужество русских мужиков спасало Русь от ворога.
До сих пор нет для русского человека ничего и никого выше Триединого Творца, отцовской сущностью которого является великий Род. Род создал Мир, и Род сам есть этот Мир. Род людской, народ, родители, родня, родина – все пошло от великого Рода. Вера в великого Рода – превыше всего. И эта вера не позволяет никому из русских людей выделять себя из рода, из народа, из мира, из общины. Не признает народ византийских церковных, смеху подобных имен, которые дают попы человеку при крещении. Читывал отец список многомудрого «Слова о полку Игореве», - писано это «Слово» Игорем, князем Северским, человеком высокоученым, - так и тот свою любимую вторую жену, свою Ладу не называет ни разу в том «Слове» церковным уродливым именем Ефросинья, а ласково величает по родителю Ярославной.
Потому и нарек отец родимый с согласия ласковой их матушки всех своих сыновей при крещении одним именем Ивашка. Пусть растут равными друг другу. Вырастут, покажут себя, заслужат уважение народа, – вот тогда люди сами дадут им новые, славные русские имена.
Дружно жила семья обедневшего боярина. Почитали семь Ивашек своих родителей. Отец родимый и ласковая матушка растили сыновей в послушании и в труде непрерывном. Не хотел боярин, познавший лихое лихо, класть хулу на свой, когда-то славный род, не хотел угнетать мужиков последней своей малой деревеньки Варницы поборами, приучал сыновей самих добывать пропитание в поте лица своего.
- Мужики – такие же люди, как и мы, все под одним Богом ходим, - не раз говорил он. – Наши предки испокон веку жили вровень со всем миром, не чинились перед соседями. Это уж потом властолюбие и корысть княжеская да боярская разделили русский народ. Нет греха тяжелее перед людьми.
Ивашка меньшой неразумным мальцом пас гусей и телят, отроком гонял семейное стадо немалое на выпас. Со старшими братьями строил новую баню взамен прежней, обветшавшей от старости. Научили его старшие братья всем премудростям плотницким. И отец наставлял меньшого, поправлял, если у него не получалось. Когда валили сосны – отрок присматривался, как выбирать дерево, как валить его, чтобы упало куда надо. Рубил сучья на поваленных стволах, шкурил стволы, обучился рубить пазы, вязать венцы в лапу, конопатил щели меж бревнами сухим мхом. Помогал крыть крышу щепой. Одной премудрости не осилил: щепу готовить. Братья одним ударом топора откалывали от бревна длинную, широкую щепу, а Ивашка меньшой, как ни надсаживался, так и не приловчился, силенок еще не хватало. Сколько он ни бил острым лезвием по боковине бревна, - получалась одна смехота, на растопку разве что годилось его крошево.
Любую мужицкую работу умели братья, и Ивашка меньшой старался изо всех сил не отставать от них. Нравилось ему с гордой уверенностью смотреть на законченное дело своих рук, особенно когда отец улыбался в бороду и говорил одобрительно:
- Ну, еще маленько, и будет лучше, чем у братьев…
А больше всего Ивашка меньшой радовался, когда отец стал учить его грамоте. Каждый воскресный день, когда по православной вере работать грех, отец усаживал своего последыша за большой стол в горнице и раскрывал сундук с книгами. Эти чудные книги остались боярину от отца и деда. Книги хранились в сундуке с выпуклой крышкой, окованном вперехлест железными узорчатыми полосами и наугольниками. Подходить к сундуку, тем более, открывать его мог только хозяин. Он вставлял в замок большой резной бронзовый ключ, поворачивал его. Раздавался переливчатый звон. Сильные отцовские руки поднимали тяжелую крышку, вынимали из сундука драгоценное изделие. Книгу с бережением клали на стол перед Ивашкой, и он с затаенным дыханием открывал твердую доску переплета, обтянутую гладкой тонкой кожей с тесненными золочеными узорами на углах. Потом раскрывал пергаментные листы там, где лежала резная закладка из желтой кости морского зверя. Только после этого отрок Ивашка снова мог перевести дух.
Грамоту он освоил на удивление быстро. По буквицам, по слогам Ивашка разбирал слова, написанные уставом кириллицы, из слов складывались фразы, постепенно осознавалось прочитанное. Первую книгу, повествование чернеца суздальского Преображенского монастыря Левонтия о заморском хождении Олега Вещего с дружиной на Царьград, он осиливал целый год, каждое воскресенье.  Дальше дело пошло быстрее, и отец стал позволять Ивашке меньшому читать книги зимними вечерами всей семье. Братья от его чтения зевали, а то и вздремывали, иной раз с негромким сладким похрапыванием, - описание деяний святых страстотерпцев наводило на них скуку смертную. А Ивашка меньшой упивался удивительным чудом: он сам переводил замысловатые буквицы кириллицы в понятные всем слова!
Однажды отец показал ему все свое книжное богатство, позволил перебрать старинные книги. Всего в сундуке оказалось пятьдесят шесть толстых книг разного размера и цвета. Две из них сшиты из тонких деревянных дощечек. Ивашка еще углядел в узкой загородке сундука какие-то свертки. По цвету они походили на старый потемневший пергамент, но казались очень уж ветхими. И вот однажды отец с великой осторожностью достал из загородки один сверток и позволил Ивашке потрогать его.
- Это называется свиток, - сказал он. – Наши пращуры составляли летописания на березовой бересте, выдавливали метки острой палочкой, метчиком. Сведущие люди говорят, что метки эти, суть буквицы, назывались также резы или черты, потому что резали их острым резцом на тонких деревянных дощечках, или чертили на камне. Эта русская грамота древняя называлась глаголицей. Церковную кириллицу ты освоил, теперь я покажу тебе глаголицу. Мало кто умеет разбирать глаголицу, византийские священнослужители запретили ее, объявили бесовским измышлением. Свитков таких на древней нашей глаголице, считай, не осталось на Руси, все пожгли греки. Тут у меня сохранилось четыре свитка на бересте, да один на телячьем пергаменте. Когда осилишь глаголицу, -  перепишешь с бересты на пергамент, сошьешь книгу. Свитки эти древние, ветхие, а прописана там жизнь наших давних предков.
Долгими зимними вечерами, когда в поле работы нет, а домашней оставалось немного, большая семья собиралась в горнице. Ласковая матушка возжигала сальную свечу в красивом медном поставце. Восковые свечи тратили только на праздники. Каждый занимался каким-нибудь  рукомеслом, в родительском доме пустое провождение времени не одобрялось. Матушка ткала холсты, шила, плела кружева. Старшие братья налаживали конскую упряжь, готовили снасть на летние работы в поле и в лесу. А Ивашка меньшой громко и старательно читал книги. Но иногда отец начинал что-нибудь рассказывать. Чего только не насмотрелся он в своей жизни, чего только не познал. Хотя такие разговоры случались не часто, но зимних вечеров набиралось многое множество, а память у отрока Ивашки цепко запоминала все, что он слышал.
Говорил отец больше всего о русском народе, как он появился на белом свете в незапамятные времена, как расселялся по матушке-земле, как жили наши предки в седой давности. Узнал отрок Ивашка, что жили русские люди мирно и богато долгое время, тысячи лет, - пока пять веков назад не обрушилась на Русь невиданная смертная беда. Чужеземные пришельцы, как сто лет назад ордынцы, коварством, злобой и лютой жестокостью проникли на землю русскую, разорили древний уклад предков. Они уничтожили Самодержавие народа и самовластно объявили себя владетелями, князьями. Несогласных карали беспощадно мучительными казнями. Стон стоял по всей русской земле, кровь народная ручьями текла. В тех потоках крови утопили пришлые самозваные князья неповиновение, подогнули русский народ под свое колено. Смирились люди с неодолимой напастью, но много еще веков разгорались восстания против чужеземной власти.
Дети и  внуки пришлых князей породнились промеж собой и объявили себя потомками самого кровавого из них – Рюрика. С тех пор князья – рюриковичи не перестают воевать за княжьи столы в русских городах.,  Расколола их усобица землю русскую, гонят князья русских людей убивать друг друга, чтобы княжеская власть перешла от одного из них к другому. А народу все едино, кто будет князем: Святополк ли, Святослав, Мстислав, - каждый из Рюриковичей только и печется, что о своем княжьем богатстве. Народу же век от веку живется все хуже и хуже, все сильнее и туже затягивается на шее простых людей петля кабалы княжеской.
Говорил отец, что эта злая княжеская усобица навлекла на без того оскудевшую русскую землю другую смертную беду – разорительное ордынское нашествие. В ту пору, скоро уж век пройдет, и ослабел их славный род. Полегли деды и прадеды под кривыми степными саблями, богатство наше родовое ушло без остатка в ненасытную Орду. Сколько пропало тогда, сгинуло без следа могучих русских родов, которые удерживали корыстолюбивых князей от полного разорения земли русской, а которые уцелели, - те, как наш род влачат убогую жизнь, недостойную их славы прежней. Князья же и тут, из великого бедствия народного, сумели получить свою корысть, наперебой выслуживаются перед ордынским ханом за ярлык на обирание своего народа.
Из всех русских княжеств тогда только Господин Великий Новгород уберегся от набега степняков, а заслуга в том – молодого выборного князя Александра. В великом неустройстве под властью Орды постепенно окрепло княжество Тверское с князем Михаилом, который взял у хана ярлык на великое княжение и на сбор дани со всех русских княжеств. После Михаила княжил его сын Александр. Мудро правили тверские князья, народ не притесняли и Орду ублажали, перестали степняки разорять Русь.
      Да вот беда, нет согласия между русскими князьями. Неправедными делами набирало силу Московское княжество, где ныне княжит внук Александра Невского Иван Данилович. Большого коварства князь Иван Данилович, как и старший брат его Юрий, который княжил в Москве до него. Лукавством и ложью оклеветали Московские князья Тверских князей перед великим ханом ордынским Узбеком. Тот отдал ярлык на великое княжение и на сбор дани по всей Руси Ивану Даниловичу.
По наветам Юрия и Ивана убили в ханской ставке прислужники князей Московских Михаила Тверского,  а потом и сына его Александра. Вот тогда народ и хлебнул лиха от своего же православного князя. Получил Иван Данилович прозвище Калита, ибо весьма изощрен оказался в обирании своих людишек до последней нитки. А народу русскому такая тяжба князей кроме новой беды и разорения ничего не принесет. Эти две казни Господни: княжеское корыстолюбие да ордынское иго, - гнетут народ русский и вовсе могут искоренить его с матушки - земли.   
Сам не ведал отец родимый, что слова его сбудутся грозным пророчеством так скоро. Деревенька отцовская пряталась от лихих людей за дремучим лесом, ибо помнили люди о лихой беде, которую принесла на Русь век назад Орда. Спалили тогда дотла бешеные басурмане их прежнюю богатую деревню, посекли и угнали в полон почти весь народ. Люди, кто остался цел, спрятались в дебри лесной, там же и основали новое жилье. С тех пор даже торну, дорогу проезжую, не торили к городам. Долгое время это спасало деревеньку от напастей. Но навечно не  спрячешься от большого мира ни в каком лесу. Вскорости пришла беда и в их Богом забытую Варницу.


Князья Московские.

Отец отвез большому боярину ростовскому очередную подать и вернулся домой непривычно озабоченный.
- Беды надо ждать, чада мои.
Вечером после ужина собралась семья в горнице, и отец начал свой рассказ. Ивашка меньшой любил такие рассказы, слушал жадно, запоминал.
- Беда идет к нам опять. Может, Господь убережет нас, и напасть стороной пронесет. А может, горе-злосчастие уже подбирается к нам.
Отец, как всегда в таких случаях, начал свой рассказ издалека. Он рассказал, что после набега Орды на Киев и на другие южные русские княжества в 6748-м году от сотворения мира, южные княжества никогда уже не смогли возродить свое былое величие и могущество. На киевской земле ордынцы тогда, в отместку за отчаянное сопротивление киевлян в течение нескольких месяцев и за гибель под стенами Киева великого множества степных воинов, почти никого не оставили в живых. А на разоренные Ордой земли черниговского, галицкого, владимиро-волынского и других княжеств налетели ляхи и литва. Их разбойные набеги не позволили русским людям снова набрать силы.
Великокняжеский стол переместился в северные княжества. Первым великим русским князем здесь стал Александр Невский, потом ярлык на великое княжение получали его братья, сыновья и племянники в разных городах. Долгое время великокняжеский стол занимали князья Тверские.  А сейчас на Руси княжит Иван Данилович Московский.
Рассказал отец, что князья Московские много горя принесли русской земле. Еще старший брат теперешнего князя Ивана Даниловича, Юрий затеял злокозненную тяжбу с великим князем Михаилом Тверским за ханский ярлык на великое княжение. Многое разорение принес Юрий на русскую землю. Выгодное для князей это дело – великое княжение. Великий князь сам собирает для Орды все повинности и подати и отвозит дань в Сарай, хану ордынскому. Отвозит то, что обещал Орде. А сколько сверх того соберет со своих людишек и с других княжеств – один Бог ведает.
- Раньше, - говорил отец, - мне батюшка мой, царство ему небесное, рассказывал, - когда меня на свете еще не было, ордынцы сами дань с Руси собирали. Наезжали баскаки с конными отрядами и брали, что хотели.  Положенное отдавали хану своему, а остальное – себе. И показалось ордынскому великому хану, что обманывают его русские князья, утаивают подати, меньше душ показывают. И вот, уже больше полста лет тому,  затеяли ордынцы перепись, решили переписать все души православные на Руси. Противился народ, не раз побивал переписчиков, да против силы не устоишь. Не столько сами ордынцы лютовали, сколько наши князья, - им перепись по нраву пришлась, можно было с народа еще больше брать, а в Орду меньше отдавать. Переписали переписчики всех православных мужского пола, назначили подушную подать. А от подушной подати все остальные сборы исчисляются: с дыма, с сохи, со скота, с урожая, – больше двух десятков повинностей на каждую душу православную.
- Собирать дань после переписи ордынцы сами не стали, обязали великого князя отвозить дань в Орду. Собирай, как хочешь, только нашу долю нам давай во-время. Великий князь отвечал перед Ордой за дань со всех удельных княжеств. Великокняжеский стол некогда находился во Владимире, но после смерти Александра Невского его братья и сыновья, великие князья, правили из своих удельных княжеств. Перепись прошла при брате Александра Невского Василии Ярославиче, но он скоро помер, и первую дань по переписи собирал старший сын Александра Невского, великий князь Дмитрий Переяславский.
- Лет тридцать тому назад ярлык на великое княжение получил его сын Михаил Ярославич Тверской, племянник Александра Невского. Тверь – старинный русский город, с незапамятных времен стоит он на русской земле. Михаил задумал сделать Тверь стольным городом, перенес великокняжеский стол из Владимира в Тверь. Стала Тверь столицей всей русской земли. Сказывали сведущие люди, и в летописаниях записано, что княжил Михаил Ярославич справедливо, по русской Правде. Всегда советовался со своими боярами, просил согласия у Копы, - народного собрания. При нем тишь настала на русской земле – за столько-то лет! Свободно вздохнули люди, подати и повинности Михаил собирал без корысти, только чтобы рассчитаться с Ордой. Но эта благодать недолго текла на Руси.
Отец замолчал надолго, нахмурил чело, сурово сдвинул брови. Ивашка меньшой тронул его за руку:
- Дальше-то что получилось, батюшка?
Отец невесело усмехнулся.
- Дальше получилось, как всегда выходит на Руси, когда князья начинают чиниться между собой, забывают о народе, ищут только свою корысть. Властолюбие княжеское и зависть губят Русь. В те годы удельным Московским князем стал внук Александра Невского от младшего сына Юрий Данилович. Его отец, князь Данила, имел большое коварство. Он обирал москвичей до нитки, собрал немалое богатство. И если кто из соседних князей не мог выплатить дань Орде, - Данила тут же предлагал свою помощь. Мол, я дам тебе деньги на дань, а ты в духовной записи отпишешь на меня свое княжество. Так он подогнул под себя немало удельных княжеств, а потом и великое Переяславское княжество. И обложил людишек в тех княжествах непомерными поборами. Но все это шло тихонько, никто особо не тужил.
- А как стал князем Юрий Данилович, - разыгралось его славолюбие, разгорелась его зависть к чужому богатству и славе. И кончился покой на русской земле, началось такое, что говорить тошно.
Отец глубоко вздохнул, отпил квасу, разгладил бороду.
- Подлым обманом, наушничеством и богатыми дарами сумел Юрий Московский оклеветать в Орде перед великим ханом Тверских князей и получить великокняжеский ярлык. Много зла принес он на русскую землю. За ним стал княжить его брат Иван Данилович. Иван далеко превзошел даже своего бессердечного брата в жестокости и коварстве. Смертным грехом запятнал он навеки свою черную душу, когда творил злодейства не своими руками, а призывал на русскую землю ордынцев. Не раз приводил он отряды степняков на родную землю, басурмане же отродясь не ведают жалости к другим народам, особенно же к русским людям. Брали язычники для Ивана Даниловича русские города штурмом, тысячами угоняли наших людей в смертный ордынский полон.
      - Обобрал Калита весь люд догола, а все ему мало. Повадился он насылать ордынцев на русские города, которые противились его ненасытной жадности. Забыл простой народ, когда малые дети ели досыта . По всей Руси сшлют люди проклятия Калите, ибо власть его хуже всякого ордынского ига. Вот и сейчас ведет он войско поганых на Ростов Великий. Князь Ростовский с боярами били челом Калите, чтоб дал он им малую отсрочку в выплатах,  - обнищал народ. Икону целовали, животами своими  клялись, что выплатят все, да еще за задержку пеню отдадут. Но слезы людские для Калиты слаще меда. Не дал он Ростову отсрочку, вызвал ордынцев. Идут сейчас поганые язычники по ростовской земле, разоряют города и деревни. Глядишь, и до нас доберутся.
      Много говорил отец в тот вечер, видно, предчувствие близкой беды разбередило его чувства. Когда разошлись спать, Ивашка меньшой не смог уснуть. Всю жизнь, как помнил себя, он засыпал сразу, лишь только клал голову на подушку. Но сегодня рассказ отца растревожил его молодую душу, и он провел всю ночь без сна. Это оказалась его первая бессонная ночь из-за тревожных мыслей. Не ведал Ивашка меньшой в молодом своем рассуждении, сколько мучительных бессонных ночей предстоит ему пережить за долгую жизнь, отмеренную ему Господом.
А в эту первую, из будущего великого множества, бессонную ночь  он лежал с открытыми глазами в темноте своей каморки будто наяву видел то, о чем говорил вечером отец, в ушах продолжал звучать неторопливый отцовский голос. Отец всегда рассказывал так, что Ивашка меньшой заслушивался. И вот он лежал и снова вспоминал печальное повествование о том. как московские князья дрались с неистовой яростью за великокняжеский ярлык, как они неправдами добились его, как разорили Русь хуже ордынцев и продолжают грабить народ.
- Загорелось Юрию Московскому получить от хана ярлык на великое княжение. Отговаривали его бояре московские, мол, тишь стоит на Руси, от добра добра не ищут, да и не дело младшему в роду против старшего выступать, ведь дядя тебе Михаил Тверской. Не стал никого слушать Юрий. Сам себе голова, видно, крепко его дьявол в тенета корыстолюбия повязал. Тут как раз умер в Орде хан, надо у нового хана получать новый ярлык на великое княжение. Поехал великий князь Михаил Тверской в Орду, и Юрий Московский туда же. Орда при Михаиле смирно сидела, понимал хан, понимали мурзы его, что мир с Михаилом куда выгоднее для них, чем война. Михаил исправно платил дань, да возил в Сарай немалые дары. А как оно будет с Юрием Московским, - это ордынская бабушка надвое сказала. Не стал хан слушать посулы лукавого Юрия, выдал ярлык на великое княжение Михаилу Тверскому, а Юрия оставил удельным князем в Москве.
- Не дано человеку знать свою долю-судьбину. Кто ведает, что завтра будет, какая жизнь настанет через десяток лет, через век? Может, окрепла бы в мире и покое русская земля при Михаиле Тверском, расцвела бы. Может, милостью Божьей Орда забыла бы дорогу на Русь, освободился бы русский народ от ига ордынского. Но, знать, прогневали чем-то мы Господа, отвернулся он от нас. Взыграла зависть, закипела обида у Юрия Московского, взалкал он власти над Русью пуще прежнего. Отказался он признать над собой Михаила Тверского, не стал платить ему подати для ордынской дани.
- Трудно пришлось Михаилу Тверскому без московской доли в дани. Но не стал он поднимать усобицу, не стал ввергать русскую землю в споры и раздоры кровавые. Чтобы не озлоблять хана, увеличил он сборы с других княжеств и с народа тверского. Начал роптать народ, но Михаил мудрым словом и своим примером упокоил людей. Всю свою посуду из золота-серебра отдал Михаил в счет дани Орде. А Юрий Московский все больше исходил от зависти и злобы. Принялся он наушничать хану, что, мол, обманывает Михаил Тверской великого хана, утаивает для себя часть дани. Поверил ему хан, ордынцы верят всему, что может ослабить русскую землю. Не раз и не два выпрашивал Юрий у хана войско и водил его на Тверь. Снова потекла по русской земле русская кровь.
- А Юрию Московскому все мало. Начал он других удельных князей подбивать коварными речами на непослушание Михаилу, великому князю Тверскому. Прислушались к змеиным речам удельные князья, у каждого князя в душе зависть к чужому добру никогда не угасает, лишь на время немного стихает. Все больше разгоралась усобица княжеская, горе-горькое для народа русского. В Великом Новгороде наушники московские подняли народ на бунт. Не стало мира на Руси. Больше десяти лет Юрий Московский будоражил Русь, все больше жаждал власти..
- Большие беды от Юрия выпали для всей русской земли. Мало того, что северные удельные князья из повиновения великому князю Михаилу вышли, так еще все южные княжества, исконно русские земли, попали под власть ляхов и литвы. Когда умер последний русский Галицко-Волынский князь Юрий Львович, там стал княжить его племянник от его сестры и Польского князя Юрий Болеславич. Привел он ляхов на иконно русские земли, стал притеснять православных людей, задумал ввести еретическую римскую веру. Поднялась там смута великая. Русские люди, - и бояре, и чернь, - не признавали отступника от веры православной, еретика Юрия Болеславича, да и уж очень свиреп он оказался к народу. Лилась кровь русская, стонал народ от лютостей Юрия и его ляхов. Среди ближних Юрия нашелся радетель народный, отравил его. Сказывают, подмешали ему такой сильный яд, что грешное тело богохульного князя разорвалось на части.
     - Тут бы самое время великому князю Михаилу Тверскому сказать твердое слово, собрать все русские княжества под свою руку, соединить южные княжества с северными. То-то бы усилилась Русь! Да связал руки Михаилу Тверскому  злокозненный Юрий Московский, расколол северные княжества, стали князья думать каждый только о себе, а не о Руси. Так из-за корысти московской Галич достался Польше, а Волынь – Литве. И русских людей там поныне принуждают перейти в веру латынскую.
- А в Сарае опять умер великий хан, сел на царский трон молодой хан Узбек. Говорили люди, что притравил Узбек старого хана, своего родного дядю. Господь рассудит всех, и правых, и виноватых. Снова пришлось Михаилу Тверскому ехать в Сарай за ярлыком от нового хана. И Юрий Московский тут как тут. Ужом вертелся Юрий перед ханом Узбеком и мурзами, но снова не поверили ордынцы его лукавству, выдал Узбек ярлык на великое княжение опять Михаилу Тверскому.
- Злоба мутит рассудок, корысть туманит глаза. Забыл и думать Юрий Московский о русском народе, о земле русской. Спал и видел, как бы захватить великокняжеский стол да прибрать к своим рукам весь сбор податей и повинностей на Руси. Еще пять лет бесчинствовал он, мутил князей, разжигал в них рознь и неповиновение великому князю Михаилу. Лживыми речами перед ханом, корыстными обещаниями и наветами на Михаила еще не раз приводил он отряды ордынские на русскую землю, стравливал князей на братоубийственные битвы между собой.
- Сделал он свое черное дело. Поднялись все удельные князья друг на друга, а все вместе – на Михаила Тверского. Кроме великого греха братоубийственной кровавой розни, взял Юрий на свою душу смертный грех против веры православной. В ослеплении властолюбия, черным змеем вполз он в доверие к хану Узбеку и женился на его сестре, басурманке Кончаке. Никогда не бывало такого на Руси, чтобы православный князь женился на некрещеной язычнице. Запретил Узбек сестре креститься до свадьбы, и Юрий пошел на такое святотатство. Уж после  свадьбы окрестили Кончаку Агафьей. А за такое кощунство и надругательство над христианской верой хан Узбек наградил Юрия-вероотступника ярлыком на великое княжение. 
- В безумной радости понимал все-таки Юрий Московский, что не пойдет Тверь под его руку добром. Выпросил у басурманского шурина своего, хана Узбека, ордынское войско  под началом мурзы Кавдыгая и повел его на Тверь. Руками давних притеснителей народа русского захотел он утвердить свою великокняжескую власть над северными княжествами, не думал о том, что берет на себя неотмолимый смертный грех. Но невеликим воителем он оказался, да и ордынцы от спокойной жизни, от неиссякаемого русского богатства давно забыли свое военное искусство. Разбили тверичи ханское войско, взяли в полон многих и среди них – жену Юрия Кончаку-Агафью да брата Юрия – Бориса. Юрий же от великого страха убежал с малой дружиной в Великий Новгород.
- Собрался Михаил Тверской ехать в Орду, покаяться и вернуть себе ярлык, да горькой обернулась его судьба. Кончака –Агафья к тому времени застудилась в Твери да и померла от горячки. А наушники московские тут же донесли хану, что отравил Михаил его любимую сестру. Разгневался хан Узбек на Михаила великим гневом. Не стал его дожидаться в Сарае, уехал на Дон, к морю Сурожскому на большую ханскую ловитву. Повелел доставить ему туда Михаила, когда опальный князь явится в Сарай. Поехал Михаил под ордынской стражей на Дон, разыскал там хана. Не остыло сердце басурманское, судил Узбек князя Михаила и присудил забить его в колоды. Надели Михаилу тяжелые дубовые колоды на шею, на руки, на ноги. Долго томился Михаил в узах, сам не мог ни есть, ни пить, верный отрок служил ему, спасал от голодной смерти и от жажды невыносимой. Когда молился Михаил, отрок ставил перед глазами его священное писание, переворачивал страницы. Истязали ордынцы князя, в неподъемных колодах гоняли его на ловитву, а когда мешкал мученик или падал на землю, - беспощадно хлестали его бичами многохвостыми.
- А потом хан Узбек, Кавдыгай и другие ордынские мурзы осудили Михаила на мученическую казнь, приказали забить его до смерти. Нет пределов подлости человеческой. Православные люди, прислужники Юрия Московского сами стали предавать Михаила смерти. Его в тяжелых колодах били они долго и жестоко, пока не обессилел князь, не остался лежать недвижим на земле. И тогда наушник юрьев Романец взрезал князю Михаилу грудь, вырвал его еще живое сердце и бросил ханским  псам.
      - Юрий же Московский все еще от страха великого сидел в Великом Новгороде. Гореть ему вечно в геенне огненной за  многие злодейства. Посеял он рознь между князьями русскими, вместо мира и покоя принес на русскую землю войну и смерть, жизнь свою наполнил смертным грехом, а теперь руками своих прислужников предал православного русского князя мученической смерти. И все  это ради корыстолюбия своего непомерного.
      - Даже хан Узбек отвратился от такого грешника, змея лукавого. Приехали в Орду сыновья Михаила Тверского просить праведного суда ханского за смерть своего отца. Рассказали они хану всю правду про отца и про лукавого и подлого Юрия Московского. Понял хан, что поверил черному оговору, что предал смерти невиновного и пригрел на груди своей аспида ядовитого. Повелел отобрать ярлык у Юрия и отдал великое княжение старшему сыну Михаила – Дмитрию Грозные Очи.
- Четыре года княжил на Руси Дмитрий Грозные Очи. Увещеванием и мудростью успокоил он удельных князей. А с Москвы строго спросил за все козни, потому и прозвали – Грозные Очи.   Взял он все долги с Москвы, сполна рассчитался с Ордой. Снова мир настал на русской земле. Но сыновье сердце Дмитрия не простило юрьева злодейства. Рассудительными речами и богатыми дарами уговорил он новгородцев выдать ему погубителя отца своего и всей земли русской.
       Народным судом судил Дмитрий Грозные  Очи подлого Юрия Московского  и народ осудил Иуду за многие злодейства и смертные грехи перед Господом на смерть. Казнили Юрия в канун того самого дня, в который четыре года назад принял мученическую смерть отец Дмитрия от рук юрьевых прислужников и по его наветам. Покарал  Дмитрий Грозные Очи злодея, выполнил сыновний долг.
      - Осерчал хан Узбек: как посмел Дмитрий без его, великого хана, дозволения творить суд? Вызвал своевольника в Орду и повелел казнить Дмитрия Грозные Очи. Но ярлык на великое княжение отдал не Москве, а оставил в Твери, поставил великим князем Александра Михайловича, брата Дмитрия. Не верил больше хан Узбек Москве за великое лукавство, злокозненность и корыстолюбие ее князя Юрия. Такие злодейства даже басурмане не прощают.
      - В Москве же после смерти Юрия стал княжить его брат, Иван Данилович, теперешний наш князь. Сказывали мне знающие люди, что неправедно занял Иван княжий стол в Москве. По русскому обычаю князем Московским после Юрия надлежало стать следующему по старшинству его брату, Афанасию. Но Афанасий вдруг умер от колик в животе. А вскоре умер и самый младший брат – Борис. Поехал он на соколиную охоту, а оттуда его привезли мертвым. Доезжачие говорили, что вдруг понес конь, упал Борис и сломал себе шею. А верный борисов сокольничий намекал, что не мог такой опытный ездок, как Борис, сам упасть с коня, не иначе, помогли ему упасть доезжачие. Может, так случилось, а может, не так, только старший доезжачий Бориса вдруг стал постельником у Ивана Даниловича.
   - Иван далеко превзошел Юрия корыстолюбием, жаждой власти и коварством. Он не стал, как Юрий, меряться военной силой с великим князем Александром Тверским. Когда Александр собирал подати, чтобы выплатить дань Орде, Иван тут же кинулся в Сарай, припал к ногам хана Узбека с богатыми дарами. Долго нашептывал он в оба ханские уха наветы и клевету на Александра Тверского, не обошел и покойников: Дмитрия Грозные Очи и князя Михаила. Вспоминал все, что было, а больше того - напраслину возводил на Тверских князей. Помянул сестру хана Узбека Кончаку, якобы безвинно убиенную Михаилом, брата своего Юрия, якобы оклеветанного и убитого без ханского дозволения Дмитрием Грозные Очи, и воинство Кавдыгая, разбитое и взятое в полон тверичами. А пуще того смущал Узбека лживыми уверениями, что Александр Тверской обирает русский народ до последней нитки, в Орду же отправляет лишь малую толику собранного, остальное оставляет себе, прячет в свою казну, дабы превзойти богатством великого хана.
      - Коварным умом наделили хана Узбека его басурманские боги. Не умел он рассуждать справедливо, отделять зерна правды от плевелов лжи. Когда дело касалось богатства – он и вовсе терял ум. Поверил хан клевете Ивана Московского, мало ему показалось обычной дани от русских княжеств. Повелел сделать то, чего ордынские ханы не делали уже больше полста лет. Долгие годы не появлялись ханские баскаки  в русских городах, русские великие князья сами собирали дань, сами привозили ее в Сарай. А теперь по наветам Ивана Московского обуяла жадность хана Узбека, послал он на Тверь своего двоюродного брата Чол-хана с войском, чтобы тот сам собрал дань для Орды. Добился своего двоедушный Иван Данилович Московский, как и брат его Юрий, навлек новую беду на Русь.
- Прискакал Чол-хан со своими степняками в Тверь, поселился незваным гостем в княжеском тереме, потребовал от тверичей не только дани за все русские княжества, но и назначил им чрезвычайный ханский сбор много больше дани, - за обман великого хана. Принялись ордынцы бесчинствовать в Твери, грабить горожан, позорить их честных жен и дочерей. Народ прозвал Чол-хана Щелканом. Возмутились тверичи против произвола Щелкана и его нечестивого воинства, начали прогонять ордынцев. Мудрый князь Александр Михайлович урезонивал их, останавливал от неповиновения хану, худой мир лучше доброй ссоры. А ссориться с ордынцами сейчас русским людям не с руки. Понимал великий князь Александр, что за годы мудрого правления его отца, великого князя Михаила успокоилась Орда, обленилась от богатой дани и обильных даров, отвыкли ордынцы воевать. Немного времени надо подождать, собрать военную силу русских княжеств – и освободится Русь от постыдного басурманского ига при твердом единстве русских князей. Но опять московское коварство разрушило все.
- Не ведал Александр, что Иван Московский заслал в Тверь своих лазутчиков, и те мутили тверской народ, подбивали напасть на ордынцев и перебить их. Что Ивану Московскому до страданий русского народа? Не думал он о русской земле, а только стремился вползти в доверие к хану Узбеку и получить от него ярлык на великое княжение, дорваться до власти и собирать подати и повинности, обогатить свою казну. И смутьяны московские творили зло по его указке.  Говорили московские лазутчики тверичам, что, мол, перебьем Щелкана и всех его басурман до единого, хан Узбек ничего не узнает, а мы избавимся от притеснений и будем жить в мире и покое. Слушали их тверичи, но на смертоубийство не шли, понимали, чем это кончится.
- Тогда московские наушники пустились по научению своего князя Ивана на черное дело. В один из дней Вавила-водовоз приехал на Волгу за водой. Московские лазутчики отобрали у него доброго коня, а Вавилу избили и бросили в воду. Сами же побежали в город на базарную площадь с громкими криками: караул, убивают ордынцы православных, Вавилу – водовоза на берегу убили, его кобылу себе забрали! Поднимайтесь, православные, на басурман, бейте ордынцев не то они всех нас смерти предадут!
- И поверили тверичи коварным речам москвичей, восстали горожане на притеснителей, убивали их на улицах и в домах. Целый день и всю ночь сражались тверичи, пока не убили всех. Русской крови тоже немало пролилось. А Щелкан с сотней нукеров затворился в княжеском тереме. Тогда горожане подожгли терем, и сгорел Щелкан со своими нукерами в пепел.
- Иван Московский только и ждал того, сидючи в Орде около хана и оплетая его своими тенетами коварства. Когда к нему в Сарай прискакали вестники, кинулся Иван к хану и со лживыми слезами рассказал о великом для Орды бесчестье, которое сотворили тверичи по указке князя Александра. Будто Александр подбил тверичей на бунт, сам с дружиной побивал и иссекал верных слуг ханских, сам поджег свой терем и спалил живьем любимого двоюродного брата хана Узбека вместе с верными нукерами.
- Разгорелась в басурманском сердце лютая злоба на князя Александра, вскипела нечестивая душа хана. Хоть не отмечен его ум печатью великой мудрости, а понимал хан Узбек, чем грозит ему и всей Орде открытое неповиновение Твери, убийство его воинов и самого Чол-хана. Лучше других понимал Узбек, что ослабела его власть в Орде, и что сама Орда сейчас не та, что прежде. Не хватит у него сил, чтобы примерно покарать бунтовщиков. Во времена Батыя тысяча храбрых монгольских всадников, подчиняясь законам Ясы великого Чингиз-хана, могла взять и разгромить любой русский город. А сейчас тысяча всадников Чол-хана открыто вошла в Тверь, но не смогла справиться с безоружной чернью.
- Отвыкли воевать подданные хана Узбека, изнежились темники и тысячники в роскоши и в разврате с русскими наложницами-полонянками, обленились сотники и десятники. Забыли его воины суровые заветы великого Чингиз-хана и его Ясы. Привыкли беспутничать и обжираться яствами из своей доли от русской дани. Чтобы идти на Тверь, нужно войско, а сейчас он не соберет во всей своей Орде больше пяти туменов. Да и то – разве это будет войско? Сброд буйных, но ленивых грабителей, они и не подумают жертвовать своими жалкими жизнями ради Орды и хана Узбека, как велит Яса. И вести эту толпу некому.
- Пуще всего боялся хан Узбек, что Иван Московский окажется мудрым правителем. Если сейчас двоедушный Иван соединится с Александром Тверским, поддержит бунтовщика, - придет конец власти Орды над русскими княжествами, конец навсегда. Не будут больше русские князья платить дань Орде, привозить богатые дары в Сарай, а без русского хлеба, без русских дорогих мехов, без русского серебра и золота, без русского оружия опустеет ханская казна, и тогда никакой хан не удержит в повиновении самолюбивых и чванливых мурз и темников. Рассыплется Золотая Орда, погибнет великая мечта Чингиз-хана о бескрайней империи монголов от Восточного моря, на котором живут желтолицые люди с косичками, до моря Западного, берега которого населяют латиняне.
- Заскрежетал зубами хан Узбек, засверкал  грозно очами на сидящего у его ног двоедушного Ивана Московского. Он, великий хан, попал в позорную зависимость от этого русского князя с лживым языком. Сейчас судьба Орды зависит от лукавого москвича. Надо пообещать ему ярлык на великое княжение, от великой радости Иван не поймет, что может дает ему и всему русскому народу судьба в руки. Он получит ярлык, но только после того, как своими руками, своим войском разобьет бунтовщиков, разграбит Тверь и сожжет ее до тла. Великая Яса предписывает связывать ненадежных союзников кровавой порукой. Пусть Иван Московский сделает грязное дело уничтожения своих единоверцев, а потом посмотрим. Пока же придется пообещать ему великих милостей, чтобы не задумался Иван о возможности иного выхода, о постыдной слабости Орды.
- Не верил хан Узбек никому на свете, он прекрасно знал, что слова и клятвы не оставляют следа ни на земле, ни в воздухе, ни на воде. Он понимал, на что может пойти корыстолюбец ради своего возвышения. Что, если по пути к Твери он сообразит своей бараньей головой: нет сейчас большой силы у Орды, чтобы сокрушить Русь. Что, если поймет Иван: неспроста, не от злобы посылает хан Узбек московское войско громить Тверь, убивать православных единоверцев? Не пойдет ли лукавец на соединение с Александром Тверским ради освобождения своего народа от вековой покорности Орде? Вдруг дойдет до его затуманенных жаждой власти мозгов, что настал долгожданный для всех русских час, что такого случая больше не представится?
      - Великий хан Золотой Орды Узбек позаботится об этом. И отрежет коварному Ивану все пути к предательству. Яса великого Чингиз-хана учит монголов брать вражеские города руками самих врагов, гнать их плетьми и копьями на неприступные стены. А чтобы  никому из врагов не пришла в голову мысль повернуть оружие против воинов Орды - без пощады убивать любого, кто заколеблется в бою или просто замешкается. Потому монголы должны идти на приступ позади сброда пленных.
      - И повелел хан Узбек Ивану Московскому собрать войско из московских, переяславских и суздальских людей и вести это войско на Тверь. Надлежит Ивану разгромить восставших тверичей, а саму Тверь раскатать по бревнышку и сжечь, чтобы и следа на земле от нее не осталось, - в пример всем другим русским княжествам и городам. Всех уцелевших тверичей должен Иван пригнать полоном в Орду. Если выполнит он повеление великого хана – быть Ивану Московскому великим князем. Не выполнит – пусть пеняет на себя. А для верности посылает хан с князем Иваном на Тверь ордынское войско – пять отборных туменов во главе с опытнейшими темниками и тысячниками.
      - Возликовала черная душа Ивана Московского. Опять привел он ордынское войско на русскую землю. По пути дикие степняки в очередной раз разграбили рязанскую землю, до которой от Орды ближе всего. Собрал Иван в Москве великое войско из москвичей и суздальцев, налетел с ордынцами на Тверь. Все города тверские разрушил и пожег, дотла разорил тверское княжество, много крови православной пролил. А потом приступом взял Тверь и сжег ее. Великий князь Александр Тверской с небольшой дружиной ускакал в Псков и затворился в нем. За черное свое дело получил Иван от хана Узбека великокняжеский ярлык, дорвался до долгожданной власти, до сбора податей и повинностей со всех русских княжеств.
      - Так князь Московский Иван Данилович ради корыстных помыслов оказался пособником Орды. Так упустили русские князья верную возможность навсегда изгнать ордынцев из русских пределов, избавить русский народ от постыдного и кровавого ига. И несем мы до сих пор тяжкое ордынское ярмо для ради ханского ярлыка нашему князю Ивану Даниловичу. Когда Господь даст нам другой такой случай – ведает один Он.. Много лет придется собирать разрозненные русские княжества под одной рукой, много прольет крови народ православный, пока не сбросит поганое иго.
      Помнил Ивашка меньшой, как в этом месте своего рассказа поднял отец вдруг голову, глаза его по-молодому заблестели. И снова Ивашка меньшой слушал с открытым ртом отцовское повествование.
     - Верю я, сыны мои, что настанет такое время. Снова возродит свою силу Великая Русь. И мой вам наказ – свято верьте в это. Одного я боюсь пуще смерти. Княжью натуру не переделаешь. Любой князь будет думать прежде всего о своей корысти. И не приведи Господь, чтобы когда-нибудь на свободной Руси снова родилась такая черная душа, такой аспид ненасытный, как наш великий князь Иван Данилович. Ради власти и богатства подобный властолюбец снова разорит святую Русь, снова приведет свирепых иноверцев на русскую землю, снова ввергнет русский народ в угнетение, нищету и немыслимые тяготы, прольет снова реки русской крови – и все для того, чтобы захватить любой ценой великокняжеский стол.
      Замолчал отец родимый, склонил свою мудрую голову, молчали и сыновья, не решались нарушить думы родителя. Наконец, Ивашка меньшой робко спросил:
      - А дальше-то что вышло? Князь Александр куда делся?
Вздохнул отец, нехотя заговорил снова.
      - Князь Александр Тверской десять лет сидел во Пскове. Как ни требовал хан Узбек, а псковичи отказались выдать его. Не раз водил Иван московское войско с ордынскими отрядами на Псков, да отбивались псковичи. Потом князь Александр, чтобы прекратить пролитие православной крови, решил ехать в Орду, покаяться, повиниться. Надеялся, что дело прошлое, что вымолит он у басурмана прощение, вернет себе великокняжеский ярлык. И верно, простил его хан Узбек, вернул ему Тверь, снова стал княжить в своем городе Александр. Может, и получил бы он ярлык на великое княжение, да вмешался опять злокозненный  Иван Московский.
      - Не забыла его алчная душа, сколько лет мешала ему Тверь заполучить ханский ярлык. Подлые люди не умеют прощать. Не мог помыслить Иван Московский о пользе для русской земли, зависть да злоба жили в его сердце. Долго наушничал и клеветал наш князь Иван Калита на Александра Тверского, шептал коварные слова в ханские уши и добился своего. Видать, он давно продал душу дьяволу. Вызвал хан Узбек князя Александра в Сарай и велел судить его своим мурзам и русским князьям. Ничего хорошего не ожидал Александр от такого суда. Мурзы давно на него злобу имели за то, что он не раз бил их войско. А русских князей Иван Московский подкупил, кого посулами, кого лестью. Приговорил суд князя Александра к неслыханно лютой смерти. На глазах всего суда ханские палачи разъяли Александра по суставам. А вместе с ним и сына его Феодора тоже медленно расчленили - косточку за косточкой.
      - Ну, а Иуда Иван сел за великокняжеский стол в Москве,. Увещеваниями и богатыми дарами перевез в Москву митрополита Петра из Владимира. И пошел стон по всей земле русской, да так до сих пор и не затихает. Жаден гораздо наш князь Иван Данилович до богатства, а еще больше – до власти. Прежние подати и повинности не идут ни в какое сравнение с его поборами. Весьма изощрен оказался Иван в изымании плодов людского труда – до последнего куска мякинного хлеба. Сам постоянно носит при себе кожаную суму-калиту, берет в нее все, на что положит свой глаз завидущий. За эту жадность прозвал его православный народ Калитой.
Бессонные мысли Ивашки меньшого прервал рассвет. Пора вставать.
А после завтрака стал отец готовиться к набегу ордынскому. Мужикам ничего не говорил, только велел стадо располовинить, да отрокам и девкам с подойниками угнать половину на дальний выпас. Строго наказал, чтобы каждый день доили коров, снимли сливки, били масло,  творог делали, и - ждали гонца от него. Вместе с девками и отроками отправил бабу кузнецову, строгую и рачительную хозяйку. Остальным отрокам и седым дедам велел половину лошадей загнать в глухую чащобу, - и тоже не показываться из дебри лесной, пока боярский гонец не прибудет. Пасеку деревенскую мужики перенесли чуть не за пять верст от деревни. Челны на реке да рыбацкую снасть схоронили по островам, где ивняк погуще. Через верных людей боярин советовал мужикам без огласки прятать припасы да утварь.
      Мудро рассудил отец. Недели не прошло, как налетел на деревеньку отряд поганых. То ли по своему почину шастали ордынцы по лесам, то ли подсказал кто из княжьих холопов. И невелика оказалась хищная стая, всего-то сотня конных, да строго-настрого запретил отец супротивиться налетчикам. Сыновей послал по деревне сказать мужикам слово боярское: не вводить басурман во злобу, отдать все, что потребуют. Поворчали мужики, но слово боярское крепко уважали, смирились. Отложили топоры, вилы да колья, которыми готовились потчевать незваных гостей, беспрепятственно пустили немытых в подворья и избы.  Каждый понял мудрость боярина: лучше отдать все нажитое, чем лишиться живота своего и детишек малых.
      Отец долго говорил с татарским сотником, тот поначалу ершился, скалил желтые волчьи зубы, не раз хватался то за плеть, то за кривую саблю, но разумная речь усмирила его. Назначил сотник выкуп за деревеньку, за людей православных. Нагрузили татары добром мужицким телеги мужицкие, навьючили мешки на мужицких лошадей, сгуртовали мужицкую скотину, которая оставалась в деревне. Сотник приторочил позади седла кожаный короб с серебром боярским – последнее, что еще оставалось от былого богатства. Ушли поганые, ушли без полона. Избы деревенские, строения подворные тоже уцелели.
В разоренной деревеньке собрался народ у крыльца боярского. Мужики мрачно сопели, чесали лохматые головы, роняли изредка черное слово. Бабы потихоньку выли. Ждали боярского слова. Отец держался спокойно, с достоинством сильного и уверенного человека. Заговорил с народом.
- Будем жить, православные. Не жалейте добра своего. Могло быть гораздо горче.  Сотню эту басурманскую вы бы, может, с Божьей помощью и одолели, да всех не перебьешь. Хоть один поганый ушел бы от расправы, донес бы своему мурзе, а тот – князю московскому Ивану. А дальше – один расклад. Либо пришли бы большой силой ордынцы с местью за своих побитых, добро наше все равно забрали бы, да еще сожгли бы деревню, потоптали ниву, а нас до одного угнали бы в полон, где всех ждет только неминучая лютая смерть. Либо князь Иван прислал бы ратников и для примера, чтобы неповадно стало никому, чтобы выслужиться перед ханом, тоже искоренил бы нас. Заросло бы пепелище от нашей деревни сорной травой, и не возродилась бы никогда тут жизнь людская. Потому не держите на меня обиды. А сейчас все остались живы, слава Господу. Стадо на дальнем выпасе пастухи сберегли, половину лошадей мы  спрятали в лесу. Пасеку ордынцы не нашли, ниву не тронули, избы и постройки все уцелели. Ни одной души православной не загубили поганые, никого в полон не угнали.
Помолчал боярин и снова заговорил.
- Будет у нас хлебушко, молоко детям малым, мед. Рыбы наловим на всю зиму, грибов да ягод наберем, репы да капусты хватит. Зиму проживем, хозяйства свои снова наладим. Боярину ростовскому оклад его отдадим лесом. Я поклонюсь ему, боярин Роман должен согласиться, тоже ведь православный. Будем жить. Идите с миром.
А ушли мужики – сел отец на крылечко, где стоял, опустил мудрую голову, обхватил ее руками. Долго молчал. Матушка и семь Ивашек ждали. Поднял голову отец – глаза подозрительно блестят. Заговорил глухим голосом, трудно выдавливал слова.
- Будем жить, жена моя, сыны мои. Но прежнюю жизнь нашу басурмане порушили в одночасье. Теперь нам всем тут не прокормиться. Видит Господь-Бог, не такой жизни хотел я вам всем, родным моим. Но Господу виднее. Видать, чем-то прогневил я его. Я в ответе за вас перед Богом и людьми, и говорю вам твердое отцовское слово.
- Трое холостых сынов пойдут к боярину ростовскому в его дружину. Я с вами пойду, умолю боярина Семена поставить вас для начала десятскими. Трое женатых сынов останутся тут с женами своими и детишками. Будем налаживать хозяйство.
И снова замолчал. Молчали и сыновья, молчала матушка ласковая. Молчал Ивашка меньшой, а сердце его вдруг забилось, будто после тяжелой работы. Что отец родимый решил про него, какую судьбину определил любимому сыну своему, последышу, грамотею? Трепетало сердце, ждало отцовского приговора. И дождалось.
- А ты, Ивашка меньшой, пойдешь к отцу Варсонофию в Климовский монастырь. Грамоте ты обучен больше всех, нравом смирен, работящ. Душой, давно замечаю, к Богу тянешься. Принимай, сынок, иноческий сан, надевай рясу. Служи Господу всемогущему, отмаливай грехи наши тяжкие. Проси у Него милости всем нам, всему народу русскому. Моли Бога, чтобы дал нам благополучия, а народу русскому – от поганой орды освобождения. Радей за землю русскую, за нас, многогрешных, чтобы не искоренил Господь род наш. Видать, должен один из нашего рода жизнь свою отдать Господу Богу за всех нас. Кому же, как не тебе?
Отцовское слово свято. Разрывалась душа Ивашки меньшого от предстоящей разлуки с отцом родимым, с ласковой матушкой. Чуяло сердце, хоть и молодое, неопытное, что не увидит он больше родителей своих живыми. Отец тоже ходил в те дни нерадостный, а матушка изошла слезами, пока собирала последыша в вечную разлуку. Пожалуй, пуще разлуки с родными, оказалось для Ивашки меньшого расставание с любушкой Веснянкой, пригожей да любезной красавицей, дочкой отцовского управителя. Хоть и мужем суровым начал было считать себя Ивашка к тому времени, да слез пролил не меньше, чем Веснянка. Одного боялся: чтобы никто из родных не увидал этих его слез. Но сборы быстро закончились, запрягли одну из уцелевших лошаденок в припрятанную от ордынцев телегу, погрузились. Долго бежала ласковая матушка в горючих слезах, с причитаниями за телегой, а потом пала наземь и затихла. 
Не смог смотреть Ивашка меньшой на такое горе ласковой матушки. Сжалось его сердце в тугой ком, дыхание прервалось, в висках будто тяжкие молоты кузнечные забухали. Закрыл он глаза крепко-накрепко, стиснул зубы с такой силой, что заболело в скулах, опустил голову. Когда он снова открыл глаза, мимо неторопливо тянулась веселая березовая рощица, место их сладких встреч с любушкой Веснянкой. Каждая березка здесь знакома Ивашке меньшому. И не то показалось ему, не то вправду ветер вдруг взмахнул из-за сдвоенных стволов подолом белого сарафана с такими знакомыми вышитыми голубыми цветами.
Потемнело в глазах у Ивашки меньшого, упал он на солому, обхватил голову руками. Прощай, ненаглядная любушка Веснянка. Прощай, ласковая матушка. Прощай, отцовская малая деревенька. Прощайте, родные братья - Ивашки. Все прощайте навсегда…


Послушник.

Отец Варсонофий, настоятель Климовской обители Вознесения Христова, охотно принял Ивашку в послушники. А когда узнал от отца, что вьюноша обучен грамоте, разбирает не только кириллицу, но и древнюю глаголицу, - даже возрадовался.
- У нас есть толика грамоток на глаголице. По митрополичьему велению писания на глаголице следует уничтожить сжиганием в огне, да брат Пимен уговорил меня оставить их, пока не перепишет на кириллицу. Сказывает, там нет ереси, но зело премудрые сказания предков наших записаны. У него дело идет не споро, он слаб в глаголице, слаб глазами, вот послушник Ивашка поможет ему. Мне долго держать в святой обители глаголицу не с руки. Может, и нет там ереси, а все же от греха подальше. Я уж собирался на днях предать эти списки огню, не ждать, пока брат Пимен справится.
    Год с лишком служил Ивашка в обители послушником. Первый год он переписывал ветхие свитки с глаголицы на кириллицу под строгим присмотром отца Пимена. Нрава отец Пимен оказался тихого и молчаливого, но угрюмого, Ивашку не тиранил, однако спуску за промахи не давал. Зато когда убедился, что молодой послушник прилежен и послушен, оттаял душой, начал подолгу говорить с ним.  Он рассказывал Ивашке, как понимать писания на глаголице, каких мольб стоило ему уговорить отца Варсонофия не сжигать драгоценнейшие свитки, а позволить переписать их.
- Вот эти три свитка, Ивашка, невелики, а дороже иных больших книг. Подумай сам, метки на них деланы руками умельцев-любомудров, которые жили, когда еще предки наши не знали православной веры, за множество веков до равноапостольного Владимира Крестителя. Ныне иные говорят, что народ русский дик и бессмыслен, а предки наши тысячу лет назад, - страшно подумать, тысячу лет! – вели летописания этими метками. Мне сведущий человек говаривал, что глаголицу русские люди придумали  много раньше, чем греки – свои минускулы. Сам посуди: у греков всего-то двадцать пять буквиц, а в глаголице, я сам считал, - сорок шесть меток разных. Все народы русского корня по всей земле метили, резали и чертили летописания на глаголице. Тот сведущий человек говорил, что каменные черты на глаголице видел в полуденных странах на Срединном море. Сорок шесть меток придумать – гораздо больше надо умения, чем двадцать пять, верно? Когда святой Кирилл сочинял нынешнюю кириллицу, - он списывал ее с древней глаголицы. Но не ведал Кирилл древнего русского языка, вот у него в кириллице всего-то тридцать пять знаков вышло. Посередке между греческим письмом и глаголицей.
Ивашка слушал отца Пимена, старательно разбирал метки глаголицы, переписывал их кириллицей на листы старого пергамента, откуда чья-то рука соскоблила прежде написанное. Особо любопытствовать смыслом древних сказаний да деяниями византийских священников не выходило, - он старался не делать ошибок и особенно исправлений, исправленное отец Пимен тут же строго-настрого велел соскабливать и переписывать заново. Но иногда любопытство пересиливало.
      - Отец Пимен, а зачем святой Кирилл не оставил глаголицу? Это какой же труд – заново придумывать буквицы, да переписывать летописания древние!
Старый грамотей сурово отвечал:
      - Не моего рассуждения это. Святые отцы византийской церкви сочли глаголицу еретическим измышлением. Поначалу, насколько мне ведомо, они намеревались на Руси допускать только книги, писанные по греческому. Святой Мефодий тоже так полагал. А Кирилл понял, что не примут русские народы чужую грамоту, не отринут древнее. Вот он и придумал кириллицу, чтобы и отцам церкви угодить, и народ до греха не доводить. А древние летописания да свитки берестовые не велено было тогда переписывать на киррилицу, - только греческие церковные книги. Без счету древних русских писаний пожгли греки.
      В последнем свитке, который пришлось переписывать Ивашке, древний грамотей-любомудр перечислил множество старых русских богов с прибавлением  - какому богу в каком случае следовало приносить жертвы. Про этот свиток отец Пимен Ивашке ничего не пояснял. Пиши, да поскорее, - вот и весь сказ. Молодой послушник торопился, и ему недосуг запоминать языческих богов, о которых не раз говорил и отец долгими зимними вечерами.
Иногда, после общих уставных служб, их тесную келью посещал отец Варсонофий. Он разглядывал результаты работы Ивашки, хвалил за усердие и ровные строки кириллицы, а чаще торопил скорей заканчивать дело, которое не поощрялось отцами церкви. Когда Ивашка переписывал последний свиток, отец Варсонофий тоже возымел желание поглядеть на его работу. Они после обедни втроем направлялись к келье, отец Пимен как-то засуетился, заторопился – мол не оставил ли он горящую свечу в келье, - и побежал вперед. Отец Варсонофий в келье принялся рассматривать ивашкину работу, и Ивашка заметил, что  отец Пимен до их прихода убрал книгу, куда он переписывал имена языческих богов, а на стол положил одну из ранее переписанных книг. Когда игумен удалился, отец Пимен достал из угла последний свиток и Ивашкин список с него. Ивашка ничего не спросил, а отец Пимен негромко бормотал, вроде про себя:
- Не следует показывать преподобному игумену весь синклит древне- русских небожителей, ныне названных языческими идолами. Кощунством объявит и запретит списывать. А так я положу твою книгу среди других, - сто лет никто не станет искать, а найдет – не разберет. Охочих до старых книг не больно-то много сыщешь. Глядишь, сохранится сей труд до дальних наших потомков. Тогда, небось, послабление выйдет для древностей, вот и узнают потомки, каким богам молились в древности русские люди. Да и не боги это, а небожители, навроде христианских апостолов и святых. Бог у наших пращуров один, и прозывался от Триединым Творцом, Вышенем. Ныне все это – богохульство, кощунство и дьявольское измышление, а что выйдет завтра – один Господь ведает.  В Царьграде сами иерархи то и дело новые каноны утверждают, старые отменяют и запрещают. Вон и вера христианская разбилась на римскую и византийскую, и все из-за несогласия в канонах.
Удивился про себя послушник Ивашка таким рассуждениям отца Пимена, но не его разума дело – судить старших. Когда он закончил списывать последний свиток, явился отец Варсонофий и забрал древние свитки все до единого.
- Сам предам огню, от греха подальше. А вы помалкивайте. Кому скажете про это хоть слово – прокляну при всей братии, лишу сана и выдам на церковный суд митрополиту. Зарубите на носу. А ты, брат Пимен, эти списанные книги положи куда ни то подальше, чтоб любопытствующие не  узрели, спаси, Господи.
За усердие и послушание, за прилежность в исполнении уставных правил отец Варсонофий постриг Ивашку меньшого в монахи, посвятил его в иноческий сан. Переселился новоиспеченный Инок в общую келью к остальной братии, и началась для него новая жизнь. Пока списывал он древние свитки на пергамент, ему некогда было размышлять, он старался как можно лучше выполнить урок. Он исправно исполнял вместе с братией общие службы, свой урок, молился, пел псалмы, крестился перед потемневшими ликами, усердно отвешивал поклоны. Но появилось свободное время, и пришли мысли.
Выпросил он у брата Пимена те три книги, которые он сам переписал с глаголицы на кириллицу с древних берестяных свитка. Угрюмый инок с неохотой, с великим бурчанием и кряхтением извлек сомнительные книги из сундуков, в которых хранил их на самом дне под тяжким грузом тяжелых церковных фолиантов.
- Не брал бы ты их, - ворчал он. –Иерархи православной церкви даже многие византийские писания не канонизируют. Прямо не запрещают те писания, но считают их апокрифами, то бишь, нежелательными. А ты станешь читать древние русские писания, которые суть язычество и бесовство.
Инок прочитал эти книги, порадовался своему старанию, буквицы выведены красиво, почти без ошибок. Но больше того он глубоко задумался. Когда переписывал, задумываться не позволял отец Пимен, да и сам боялся ошибиться. А сейчас перед ним открылась великая мудрость предков. Особо поразила его книга «О почитании русскими народами Вышеня, который есть средоточие и суть Мира, Великий Стрый, Владыка Мира и Отец его, он же триединый Творец и Род живоносящий, а также о пращурах, щурах, прадедах, дедах и породителях множественных народов корня русского, что писано велесовицей ведуном Яромыслом, волхвом Перуновым».
Когда прочитал Инок эту книгу, испугался, не впадает ли он в бездну ереси, откуда назад ходу нет. Он запретил себе даже думать об этой книге, пока не почувствует в себе силы противостоять своим же еретическим мыслям.
Каждый Божий день Инок читал каноническое священное писание и церковные книги, которые брал у брата Пимена, постигал тонкости православной веры. Заметил отец игумен его усердие, одобрил.
- Среди братии мало грамотеев. Тебе Господь дал книжное умение. Будешь со мной службы стоять, читать псалмы всей братии, а то не пение получается, а разноголосица гугнивая, гомон срамной.
Почти на каждой уставной службе стоял теперь Инок у амвона, читал нараспев псалмы, громко читал, чтобы все братья во Христе поспевали слова понять и петь слитно, воедино. Три раза в день братья трапезовали, пищи получали достаточно. В перерывах между службами выполнял Инок работы по монастырскому хозяйству. Наряды на эти работы выдавал отец ключник, диакон Евстафий.
Раньше, у брата Пимена, послушник Ивашка работал головой, приходилось постоянно напрягать внимание. Теперь же голова освободилась. Человек тем и отличается от бессловесной скотины, что думает, работает головой. Если не давать голове работу, она сама ее находит. Мучали Инока теперь воспоминания о прежней жизни в родительском доме, об отце родимом, о ласковой матушке, о братьях старших. А когда получалось отогнать эти мысли, перед его глазами как живая вставала красавица Веснянка, веселая и озорная. А ведь иноку грешно думать о мирском, особо о девах и женах, он посвятил свою жизнь Иисусу Христу, и мысли его должны быть лишь только о Господе Боге. Но не отступали эти греховные мысли, все назойливее метались в голове.
На исповеди покаялся Инок отцу Варсонофию, тот на первый раз отечески пожурил молодого Инока, посоветовал укрощать плоть, - все греховные мысли приходят от плотских желаний, - усерднее молиться, больше работать, каждый день не меньше двух часов читать священное писание. Пообещал, если грешные мысли не отвяжутся, наложить в следующий раз суровую епитимью. Понял Инок, что недостоин он еще благодати Божьей, такой же он грешник, как все миряне. С той поры не стало в обители брата усерднее в службах и работе, чем Инок.
Целый год старался он. Исполнял истово все уставные службы, выпрашивал у отца ключника работу потруднее. Усердно читал священное писание, выучил все молитвы, многие псалмы. Жаждала его душа умиротворения и блаженного покоя, но не снизошел Господь к мольбам раба Своего ничтожного. Не нашел Инок в святой обители ни покоя, ни блаженства. Наоборот, за первый год иноческой жизни смутилась душа его, как никогда раньше. По простоте своей деревенской думал он, что святые братья проводят дни свои в труде, добывают пропитание себе в поте лица своего, а ночи посвящают молениям о спасении своей души и всего народа русского. Ведь с тем его и послал в обитель отец. Сам он изнурял плоть свою грешную в постоянном труде, веру укреплял уставными молитвами днем, а ночами - молениями от души своей. Заметил его усердие отец игумен, коротко похвалил за преданность вере, добродушно проговорил:
- Рад, что не ошибся в тебе, сын мой, когда посвятил в иноческий сан. Иные до старости в послушниках пребывают. Радей за веру православную и впредь служи Господу нашему всемогущему с такой же ревностью.
          Но чем больше присматривался Инок к монашеской жизни в святой Климовской обители, тем больше недоумевал. Жила обитель по порядку, заведенному нивесть когда. Братья проводили время, свободное от служб, дорогое время, скудно отпущенное Господом на краткую земную жизнь, в пустых, по его пониманию, занятиях. Вместо укрощения плоти в труде непосильном, вместо добывания пропитания в поте лица своего, братья долгими часами неторопливо молились, пели псалмы, стояли на коленях, били лбы о деревянный пол бессмысленно. В молениях их не слышал Инок обращений к Богу Триединому о спасении русского народа, об избавлении русской земли от проклятого ордынского ига.
А грядки с овощами на монастырском огороде зарастали лебедой и крапивой, трава на покосе желтела, мычали коровы, вовремя не доенные, свиньи в свинарнике покрывались мерзкой коростой присохшего навоза. Не сказать, чтобы отец ключник не следил за порядком, не сказать, чтобы братья во Христе не работали. Возились они по хозяйству, но как-то уж очень неторопливо, степенно и леностно, будто не для себя. Сено возьмутся косить – смех один. Махнут косой десяток раз, бросают косы, становятся на колени, молятся, отбивают поклоны. Да что там, в реке рыбы – хоть руками бери. Ставили братья по наряду отца ключника корчаги и сети, но тоже неумело и тут же забывали о снасти, рыба засыпала в корчагах и сетях, протухала. Дрова начнут колоть – то же самое получается, редко кто сажень наколет за день, а то две-три малые охапки. Недоумевал Инок, решился спросить отца ключника.
- Отец святой, я бы грядки прополол. На всю братию рыбки бы в реке наловил. Дровишки в поленнице кончаются, наколоть бы на зиму…
Отец ключник посуровел взглядом, вздохнул тяжко:
- Благочиния мало в душе твоей, брат. Ты усерднее молись Господу. О хозяйстве – не твоя забота. Богу надо служить неустанно, а не печалиться о плоти грешной, об утробе ненасытной. Бесы тебя соблазняют. Накладываю на тебя епитимью. Будешь десять ден на хлебе-воде, да каждый день по ста «отче наш», да по пять сот поклонов земных – сверх уставных.
Не смирился послушник, пал на колени перед отцом игуменом  Но и отец Игумен не одобрил его.
- Ох, сын мой, бесы владеют тобой. Борись с бесами постом и молитвой. Душу свою спасай от геенны огненной. На первый случай оставляю епитимью отца ключника без усугубления. В другой раз – ужесточу. Ступай, сын мой.
Постился Инок десять дней, клал земные поклоны перед ликами святыми, старательно бормотал «Отче наш», обмахивал неустанно себя троеперстным крестным знамением. А душой удивлялся. Братья мало пашут, того меньше сеют, скудный урожай собирают нерадиво, сено косят для вида, за скотиной, считай, не ходят. А не умирает с голоду братия. Разносолами не балуются, но трапезуют обильно. И дрова колотые в поленнице откуда-то вдруг берутся, и сена скотине до весны хватает. А за эту зиму у отца игумена вместо малого золотого наперсного креста появился новый, тяжелее гораздо.
На погляд времени у Инока особо не оставалось,  за любую работу он хватался, как утопающий за сломицу, однако то тут слово на бегу услышит, то там на ходу кое-что увидит. Размышлял Инок, не отпускали думы-мысли его. Работают руки, ноги, тело грешное работает, а мысли сами по себе кружатся и кружатся, и каждая рождает новые сомнения. Умом-разумом его Господь не обидел, хоть и невелик годами. Поразмыслил и ахнул. Святая обитель питалась-кормилась, одевалась-обувалась, зимой согревалась  приношениями прихожан, окрестных крестьян.
Родится у кого дитё – его крестить надобно. Несут неразумного младенца в обитель святую, тут окрестят новорожденного раба Божьего, а благодарные родители поднесут отцу ключнику поросеночка или подсвинка на пару пудиков. Свадьбу играют, - без венчания никак не обойтись. Значит, сенца воза два-три жертвуют обители родичи, дровишек колотых саженей пять-десять. Про исповедь и говорить нечего. Во грехе живут человеки, грешат многократно денно и нощно, на каждом шагу грешат. За работу берутся, - не крестятся, пищу молитвой не освящают, нечистую силу поминают черными словами матерными, а то, тьфу-тьфу, и самого Господа Бога. А насчет прелюбодейства – помыслить страшно. Грешат и взглядом, и словами, и помыслами, и делом. Исповедуются у отца игумена, тот отпустит грехи тяжкие, - надо благодарить куренком-гусенком, лукошком яичек, бочоночком меда.
Еще большее смятение охватило душу Инока от такого размышления и греховных мыслей. Где же любовь христианская к ближнему своему, где бескорыстное служение Господу Всемогущему? Корысть, везде одна корысть. Ведь каждый православный, каждый человек, да что там, каждая тварь Божья, даже бессловесная, право имеет к Богу взывать. Ан, нет, стеной неодолимой встали между человеком и Богом  священнослужители. Вон в родной отцовской деревушке боярин ростовский наложил руки на общинную крестьянскую землю и берет за нее с мира как за свою, берет подати и повинности, дань-поборы. Много берет боярин всего: и работой, и урожаем, и живностью, и рыбой, и мясом-салом, и маслом-молочком, медом и шишками берет, пряжей и холстиной, дровами и шкурами звериными. Так и отцы святые присвоили себе единоличное право обращаться к Богу, передавать ему мольбы и чаяния людские. И берут за это мзду немалую.
Испугался молодой Инок мыслей своих: не впадает ли он в ересь, не лукавый ли подсказал ему сомнения греховные? Ничего не сказал Инок отцу игумену о своих размышлениях, знал, чем это кончится. Не поймет отец игумен своего младшего брата во Христе. Не имеет Инок права на такие сомнения, не позволено ему самому разбираться в мыслях своих, не должен он осуждать порядки, принятые отцами церкви святой. Так можно и до ниспровержения основ православия додуматься. А отец игумен имеет право. Он рукоположен самим митрополитом, святителем московским, он один в обители имеет право  говорить от имени Бога.
Сам, своими силами решил бороться с искушениями, с гордыней своей молодой Инок. Множество ночей, усталый до полусмерти от тяжелой дневной работы, стоял он на коленях в общей келье возле своего тощего сенника. Стоял до серого рассвета, молился, клал поклоны, взывал к Триединому:
- Вразуми, Господи! Разреши сомнения раба Твоего! Имеет право тварь любая просить Тебя о милости, или не имеет? Имеет право Твой служитель рукоположенный взимать мзду с человеков простых за передачу Тебе их малых мольб и надежд? Научи, как ничтожный служитель Твой должен жить, чтобы принести толику пользы народу православному, земле русской? Сто лет, невозможно помыслить: сто лет, - стенает земля русская под ордынцами погаными, гибнут православные люди, терпят муки мученические от нечестивых язычников. Как спасти, - не тела грешные, хотя бы души людские ? А тут еще свои, такие же христиане православные, бояре да князья, их холопы и тиуны отбирают у крещеного народа то немногое, что осталось от поборов и податей множественных. И братья святые – берут у обездоленных самое последнее за свои молитвы к Тебе, всеблагому. Что делать мне, грешному и слабому рабу Твоему?
А мысли кружатся, цепляются одна за другую, в нескончаемом хороводе вызывают из каких-то глубин все новые и новые. По книгам монастырским, по летописаниям, которые читал Инок у брата Пимена, выходило, что нечестивые язычники обрушились на Русь нежданно-негаданно, принесли беду лютую, хуже черного мора народу православному. И вот уже сто лет тяжелой, смертной тучей висит над землей русской проклятое иго. А отец показывал Ивашке меньшому пергамент, писанный чуть не век назад чернецом Лукой, иноком суздальского монастыря Успенья Пресвятой Богородицы. Прочитал Ивашка потрепанную временем и людскими руками грамотку ту невеликую, - изумился чуть не помрачения духа.
Писал чернец Лука, что не по своему хотению налетели сто лет назад ордынцы на русские северные княжества дикой ненасытной саранчой. Не раз до этого пытались они по своему обычаю лихим набегом поживиться на Руси, но отражали русские рати вражью силу. Осела Орда за Волгой-Итилем, затаилась там на привольных плодородных землях, на богатых пастбищах. А потом киевский князь Мстислав задумал укрепить свою ослабевшую власть над всеми другими русскими княжествами. Захотел Мстислав утвердиться великим князем на Руси, брать обильную дань с удельных князей. Корыстные замыслы Мстислава отвергли северные великие князья: рязанский, нижегородский, ростовский, суздальский, владимирский, переяславский, да Господин Великий Новгород. Огневалась черная душа Мстислава на непокорных, призвал он татар поганых на северные княжества русские. Обещал им горы золотые, если согнут под его киевское великокняжеское колено гордые шеи великих северных князей. Вот тогда и налетели нечестивые на северные русские княжества.
Знать, долго выгадывал момент коварный Мстислав., - и угадал. Северные русские княжества уже немало лет отбивались от немцев– рыцарей, которые не один век уничтожали одно за другим родственные народы корня русского: лютичей, бодричей, поморян, прусов. Теперь они нацелились на Русь Залесскую. Сам папа Римский, христианин-еретик благословил рыцарей на это безбожное дело, чтобы христиане убивали христиан. Новгородский князь Ярослав, его молодой сын Александр, владимирский князь Юрий, другие великие князья собрали немалые силы, чтобы не допустить закованных в железо злобных завоевателей на русскую землю. Отстояли они рубежи отчизны, но рыцари не успокоились. Войска русские стояли на западных границах в готовности отразить новое нападение, а тут им в спину ударили татары, призванные Мстиславом.
Мыслимое ли дело устоять против коварного удара? - вопрошал летописец Лука. Северные русские княжества оказались беззащитными перед ударом конных степняков из-за Волги. Города обороняли княжеские малые дружины да сами горожане. Поздно извещенные войска не успели придти на выручку. Летописец писал о рязанском воеводе Евпатии Коловрате. Он с рязанской дружиной стоял на заход Солнышка за черниговской землей, ждал набега конных рыцарей с крестами на длинных плащах. Когда примчались к нему измученные от тяжелой и долгой дороги рязанские гонцы с черной вестью о страшном нашествии, поднял Евпатий свое войско,  увел его с границы, поспешил к Рязани. Без сна и отдыха гнали коней русские витязи тысячу верст через дремучие леса, глубокие снега, подернутые тонким льдом реки. Кони ломали ноги в чащобе, вместе со всадниками проваливались в ледяную воду на неокрепшем льду бесчисленных рек. Не ждал Евпатий отставших, - потом догонят, - торопился на выручку родного города.
Опоздал воевода. Прискакали ратники на измученных конях к Рязани, и не нашли ее. Белый снег укрыл груды обгорелых развалин, - только это и осталось от Рязани, от ее могучих стен, от белокаменных православных храмов, от жилищ рязанцев. Страшной клятвой поклялся Евпатий, вся его дружина поклялась отмстить поганым за каждую загубленную православную душу. Яростными соколами налетали воины Евпатия на лютых пришельцев, не считали они врагов, били их, где только находили. Много басурман посекли витязи, но в неравных боях сложили головы все до единого.
И русские рати других северных княжеств точно так же спешили от западных рубежей, за тысячу верст на помощь родным городам. Точно так же доскакавшие, измученные долгой трудной дорогой, русские витязи стояли в скорбном молчании над покрытыми белым снегом безжизненными развалинами и пепелищами. Так властолюбивый Мстислав Киевский погубил в ту зиму русские северные княжества руками диких степняков из-за своей непомерной алчности. Полегли русские рати, погибли княжеские дружины, сами князья сложили свои головы. Опустела земля русская на долгие годы.
Со скорбной краткостью летописец писал, что ни один русский город не сдался ордынцам без жестокого боя, каждый отбивал штурм до последнего защитника. Захваченные города ордынцы сжигали дотла. Уцелевшие жители постепенно возвращались на пепелища, медленно, год за годом восстанавливали родные города и селения. Но во многих городах не осталось в живых ни одного человека, никто не пришел на скорбные черные развалины и не стал заново ставить строения. Множество русских людей погибло в жестоких битвах, а израненных пленных захватчики либо иссекали саблями, либо брали в полон и гнали штурмовать другие русские города.  Да только не шли русские на приступ своих же городов, не хотели брать на душу иудин грех предательства. Взбешенные захватчики рубили беззащитных пленников своими кривыми саблями в куски, а из тех кусков вытапливали жир, и метали горшки с горящим этим жиром через стены в осажденные города.
Летописец перечислил города, которые никогда не встали сызнова из пепла, и люди забыли даже места, где когда-то цвела, кипела мирная жизнь. Райки, Ярополч, Обловь, Торческ, Тешилов, Крылатск, Неринск, Серенск, Кулатеск, Ярославль-Польский, Вщиж… Поганые  степняки не оставили в живых ни одного жителя этих и многих других русских городов. Долго чернели груды обгорелых развалин среди непаханных полей, и лишь одичалые собаки выли в лунные ночи над ними. А потом надвинулся на безлюдное место вековечный лес и поглотил без следа бывшие богатые и шумные города и селения.
Сам Мстислав Киевский тоже пал жертвой своего коварства, а вместе с ним – и все князья южных русских княжеств, поверившие мстиславовой лжи. Не отдали ему басурмане обещанной доли от грабежа северных русских княжеств. А когда Мстислав во гневе княжеском пригрозил им карой, - посмеялись: приходи к нам, князь, может, что и получишь. Осерчал Мстислав, уговорил других князей: Мстислава Галицкого, Мстислава Черниговского, - идти войной на лукавых басурман за богатой добычей. В начале лета двинулись русские войска к Волге, да степные ханы прознали о том, выслали навстречу свои конные неуловимые тумены. Встретились враги в донских степях, измотали степняки русских да ложным бегством да наскоками в спину. И на реке Калке разбили они поредевшие и усталые русские войска. Мстислав Галицкий и Мстислав Черниговский спаслись бегством с остатками своих дружин, а Мстислав Киевский сдался степнякам в плен вместе со своими боярами и подвластными князьями, и все они приняли мучительную, постыдную казнь от ханов. Покарал Мстислава Господь за душегубство и разорение северных русских княжеств, но свое черное дело он сделал.
А через год осмелевшая Орда бешеной стаей налетела на Киев и другие южные княжества. Знать, понравилась им добыча. В Киеве в ту пору сидел князь Данила Галицкий, - он только что прогнал прежнего князя Михаила, - так он не показал себя воином и мудрым правителем. Чуть только заслышал Данила о набеге степняков, тут же собрался и трусовато убежал со всей дружиной к свойственнику – мадьярскому королю Беле. Бросил князь свой стольный город и всех жителей на произвол судьбы без войска и без боевых припасов.
            Так всегда получается: самозваные князья храбры в лютости над своим народом, а перед врагом трусливы и жалки. Но и без князя киевляне чуть не полгода отбивали приступы басурман: с лета почти до самого Рождества, -  под началом храброго и опытного старого воеводы Димитра. В больших годах был тогда воевода, давно отошел от ратных дел, но не забыл воинского искусства, пригодилось оно ему, неисчислимый урон нанесли киевляне басурманам при старом Димитре. За долгое время осады стольного города обозленные ордынцы вчистую разорили все южные русские княжества, а после падения Киева сравняли город с землей, предали смерти всех уцелевших киевлян, и старых, и малых. Сами же подались во франкские страны на заход Солнышка.
Когда изумленный отрок Ивашка меньшой прочитал это старое летописание, спросил он в изумлении отца:
- Так было?
Отец вздохнул тяжело, погладил последыша по голове.
- Темна вода во облацех. Может, так было, может, по иному. В других летописаниях читал я, что басурмане сначала разбили войско князя Мстислава Киевского на Калке, а уж потом пошли на северные княжества. Но и тут одни летописцы указывают, что битва на Калке случилась в 6732-м году от сотворения мира, а другие пишут про 6733-й год.   Одно ведомо: смертную беду на русскую землю привело честолюбие да корысть княжеская. По другим летописаниям, - когда степняки сами пришли на Русь, не объединились северные княжества против врага неисчислимого. Каждый князь сам жаждал победы, славы и воинской добычи. Да и не в том суть, погубил ли Русь Киевский Мстислав, или погибель пришла из-за княжеской розни и усобицы. И так, и этак - вся беда в княжеской власти несменяемой, самозванной. Предки наши в древности ставили над собой не князей, а нарядчиков выборных, держали их в повиновении перед обрядами и обычаями русскими, наказывали без корысти служить народу. Строго спрашивали с них за все их дела, заставляли держать ответ перед родами, перед народным собранием. Кто провинился -  тех с позором изгоняли, и на их место выбирали других, более достойных. Это уж потом князья сами себя начали ставить на правление, возомнили себя выше народа. - вот тогда и пришла кривда на Русь, потекла кровь народная в усобицах. Один у нас враг, у народа русского: княжеская невыборная власть, княжеское самовластье. И сейчас князья лизоблюдничают перед ордынским ханом, несут клевету на соседей, чтобы самим возвыситься, а что будет со всей Русью – им дела нет.
Вспомнил ту старую грамотку Инок, вспомнил слова отца, - и совсем застонала его душа. Как помочь русскому народу? В силах ли один слабый человек изменить горькую судьбину целой земли русской? А если даст Господь ему такие силы, - что ему делать, неразумному рабу Божьему? С новым усердием принялся он молиться Господу, просить вразумления. Но не получал ответа на мольбы свои. Однако рвения не остужал, отгонял сомнения, не давал им ходу из души своей наружу. Еще строже изнурял себя молитвой и жестоким постом. Как выполнить завет отца, который послал его волей своей родительской в святую обитель вымолить у Господа всемогущего милость для русского народа?
Вот списал он у брата Пимена ветхие древние свитки кириллицей на пергамент, сохранил малую толику памяти о древних обычаях русского народа. Да благо ли это, или они с братом Пименом впали в непрощаемый грех поклонения языческим идолам?  После того он уже целый год изнуряет себя нескончаемым трудом по монастырскому хозяйству. А есть ли от этого какая польза народу?  Нет никакой пользы, все так же несут крестьяне в монастырь свои последние припасы, все так же братья святые побираются по окрестным деревням Христа ради, отнимают последний кусок хлеба у голодных младенцев и их матерей, замученных непосильным трудом.
Металась душа Инока, искала путь светлый в темноте непроглядной и не находила. Одно только надумал он: расчистить в лесу делянку, раскорчевать, вскопать землю, посеять озимые, -  чтобы хоть ему самому не висеть гнетом на шее крестьянской, кормиться своим хлебом, да умножить запас всей обители. Присмотрел участок, умолил отца игумена благословить его на этот обет, на труд тяжкий ради малого облегчения жизни народу православному в окрестных деревнях. Благословение он получил.
И вот третий месяц надрывается он в одиночку на своей делянке. А силы его приходят к концу от скудного питания, от молитв неустанных по ночам, от служб уставных. Исхудал и ослаб телом Инок, трудно теперь давалась ему работа, едва выстаивал он общие богослужения. Иной раз кружилась голова, глаза застилала темнота непроглядная, к горлу подкатывала тошнота. А он еще страстнее шептал пересохшими губами:
- Научи раба своего, Господи, как послужить Тебе и православному народу русскому. Живота не пожалею, положу на алтарь Твой, бери, Господи, жизнь мою. Муки любые готов претерпеть, только вразуми, как слово Твое, волю Твою нести людям? Как облегчить им страдания их жизни земной?
Лишь на рассвете в общей келье уходил Инок в недолгое забытье тяжелого, беспокойного сна. При звуках колокола к утрене с трудом отрывал тощее, но такое неподъемное  тело от сенника, стоял в храме вместе с братьями, истово шептал молитвы, пел псалмы, клал многие земные поклоны. Насыщал утробу свою черствой корочкой хлеба, запивал ковшиком родниковой воды и снова шел на свою делянку. Но покоя не находил и там. Четыре раза за светлый день бросал он лопату, спешил на зов колокола к очередной уставной службе. Опять стоял на дрожащих ногах в храме, шептал молитвы, клал поклоны, снова уходил к одинокому тяжкому труду, к земле-матушке, к Солнышку ясному.
Успел Инок выполнить свой обет. Вскопал делянку, присыпал рыхлую землицу золой от костра, проборонил, в бороздки бережно посеял зерна ржи. Прошли дожди, к концу лета дружно взошли озимые. Невелика делянка, всего-то десятина. Вокруг – неоглядные лесные дали, на взгорьях золотится осенняя листва, сквозь это осеннее золото темнеет вечная зеленая хвоя елей и сосен. А у ног Инока малый клочок яркой, свежей зелени. Сколько сил ушло на эту делянку! Но ведь справился, один-одинешенек, - а справился. Десятина ржи – это, считай, на новое лето полста пудов зерна. Гораздо больше, чем надо ему одному для пропитания на целый год. Сам прокормится, да еще одного своего брата во Христе насытит. Все меньше придется крестьянам отдавать в обитель скудные остатки плодов их труда.
За его спиной послышалось густое покашливание. Обернулся Инок, вздрогнул от неожиданности. Тут же склонился в поясном поклоне. Отец игумен с отцом ключником самолично пожаловали посмотреть дело рук его. Не ждал похвал Инок, жажда похвалы – великий грех, от славолюбия, от гордыни она. Ждал он достойной оценки труда своего непосильного.
- Охо-хо, - задумчиво простонал отец игумен. – Надеялся я на твою приверженность Господу. Не ошибся ли я? Не взяла ли гордыня в тебе верх над смирением? Поди, ликует душа, что выполнил обет? А не пренебрегал ли службами, не остыл ли в вере, не избегал ли молитв?
Отчаяние охватило Инока. Напрягся он внутренне так, что будто заскрипели все его натруженные суставы. Но поборол он обиду. Большой это грех – обида на пастыря. Пал Инок на колени, протянул к отцу игумену костлявые руки.
- Прости, святой отец. С твоего благословения старался я, хотел послужить обители нашей. Не пренебрегал я верой православной, все службы отправлял вместе с братией. А ночами долгими вместо сна возносил молитвы Господу. Тут изнурял плоть свою трудом немалым. Прости, если согрешил я, неразумный. Не от гордыни сие, от глупости моей.
Уткнулся Инок в холодную землю лбом, ждал приговора. Любого. Знал: примет со смирением самое суровое наказание, не отринется сердце его, душа его от служения Господу и церкви православной.
Отец игумен снова покашлял, покряхтел.
- А что, брат Евстафий,- обратился он к отцу ключнику, - может, и впрямь чист помыслами инок?
Отец ключник ответил не сразу. Когда заговорил, в голосе его сначала слышалось сомнение, но потом речь зазвучала спокойно, даже, пожалуй, с добротой.
- Тут, поди, десятина с гаком. На новом огнище пудов семь-восемь десятков соберем. Я опосля мужиков климовских наряжу, навозу привезут, тогда, глядишь, и до ста пудов народится. Место хорошее выбрал инок, солнечное и от ветра закрытое. Полагаю, отец Варсонофий, можно без особых последствий оставить.
Отец игумен еще покхекал трубно, погладил бороду перстами, покивал головой.
- Молод еще сей инок, сила телесная в нем играет. Не бывает лишней молитвы Господу, лишнего поклона ему. Но вижу: не на пустое занятие силы употребил, плоть свою молодую знатно укрощал. Встань, сын мой, верю тебе. Глазам твоим верю. Ясен твой взгляд, к Богу устремлен. Плоть твоя изнурена похвально. Подойди к руке.
Зимой Иноку вовсе невмоготу стало. Без работы каторжной он даже при скудной пище окреп телом, а душа не знала покоя, истомилась в конец. Без подсказки, по собственному разумению пытался он погасить томление неспокойной души угнетением плоти грешной своей. За любую работу хватался, до Пресветлой Пасхи продержал себя на хлебе и воде. К Крещению Господню у него распухли десны, начали источать кровь, зубы расшатались. Знал он от отца, чем помочь при таком недуге. Начал хвою сосновую крутым кипятком заваривать и пить горький отвар вместо воды. Помогло отцовское средство, кровь перестала сочиться, зубам вернулась прежняя крепость.
Но душа его металась в сомнениях. К тому же братия монастырская косилась на не в меру ревностного молодого инока. Бранить не бранили, но и слова доброго никто не говорил. Зато гоняли на побегушках по-черному: подай, принеси, сделай, да поживее, чего копаешься, все-то ты канителишься, лень-матушка раньше тебя родилась. Не обижался Инок, за благо считал послужить ближнему хоть в малом, не ждал похвалы, ибо грех великий жажда похвалы, от славолюбия она, от наущения дьявольского. Отец ключник увидел его рвение, стал сам ему урок определять. За скотиной смотрел Инок, сено коровам и лошадям задавал, поил животных, хлев да конюшню от навоза чистил. Как справится – кидался по своему почину дрова колоть, таскал поленья ко всем печам. Дорожки от общей кельи к храму, к трапезной, к бане, к нужному месту  расчищал от снега деревянной лопатой. Без дела не сидел. Изнурил плоть свою до невозможности. А ночами не мог уснуть. Исхудалое, натруженное тело ноет, костлявые суставы болят, хоть криком кричи. А душа мечется, болит душа куда сильнее плоти слабой. Вразуми, Господи! Господи, научи!
К концу зимы, на самое Сретенье Господне свалилась на обитель беда нежданная, небывалая. Набежал на обитель отряд конных ордынцев, сотни три, не меньше. Особо не изгалялись над братией, храм не осквернили, но припасы забрали все подчистую. Отец игумен им крестом грозил, размахивал ханским тарханом перед старшим степняком, - выделялся старший бунчуком конским, - все впустую. По тархану тому запрещалось нехристям обижать служителей православной церкви, освободил хан церковь святую от всяческих податей и повинностей.  Да что басурманам ханский тархан? В Орде мурзы промеж собой дерутся, хотят спихнуть хана Узбека с его поганого трона. Недосуг хану Узбеку в малых жалобах разбираться, у него одна забота – удержать власть еще хоть на один день. Скалил зубы старший ордынец в издевательской насмешке, плетью многохвостой помахивал с намеком.
Братия робко сгрудилась в кучку, молчала братия, смотрела на грабеж своего добра. Отец ключник не выдержал бесстыдного надругательства, схватил одного нахала за перси, оторвал от земли, потряс да бросил на землю. Тут степняки озлились, отца ключника исхлестали плетьми, пока тот не свалился на затоптанный снег. Забрали нечестивцы все, что было в обители, и умчались с визгливыми победными воплями. Осталась братия без куска хлеба, без скотины.
               Как теперь жить, как с голоду не умереть? Набрался смелости Инок, пошел к отцу ключнику. Тот лежал в своей келье на ложе спиной вверх, постанывал. Хоть через одежду секли его нечестивые язычники, а спина распухла от побоев нешуточно. Попросил Инок дозволения слово молвить.
- Говори, брат, - простонал отец ключник.
- Думал я умишком своим, как братии теперь жить, чем кормиться. Позволь, отец диакон, мне с братьями сетями рыбу в речке через проруби наловить, я умею, знакомо мне это, не умрем голодной смертью до весны. А кто из братьев покрепче, тем вели рогатины да луки наделать, поискать в лесу зверя: Мишку косолапого, кабанов-секачей, лосей сохатых, косуль, да зайцев. Есть следы в лесу, сам видал. Чтобы телом не занедужить, вели всем отвар сосновый пить вместо воды.
Заворочался отец ключник через силу, даже стонать перестал.
- Ох, грехи наши тяжкие. Зверя, говоришь? Птицу, рыбу? А кто молитвы Господу будет возносить, просить заступы от напасти лихой? Теперь всем нам удвоить надо моления, грехи наши замаливать. Может, и дело задумал ты, твое радение мне ведомо, да не ко времени оно. Я уже послал братьев по деревням за подаянием, просить милостыню Христа ради. Не оставят православные в беде своих заступников перед Богом. А ты ступай, молись неустанно.
Тем дело и кончилось. Отец игумен поехал с жалобой в Москву, к митрополиту Киевскому и всея Руси. А братия в деревнях собрала скромное подаяние в количестве немалом, принесла припасов больше, чем было до ордынского грабежа. Коровушек пригнали, лошадей, свиней, гусей да кур. Не помрет теперь голодной смертью святая братия. Увидал все это Инок, вспомнил свою родную деревеньку после такого же набега грабительского. Не только их деревеньку пограбили нехристи, всю округу разорили. И ростовский боярин Семен обложил мужиков особой возместительной податью. Ездил к нему отец родимый, просил послабления или хоть отсрочки, икону целовал в том, что восполнит деревенька ущерб, дай только срок. Не стал его слушать боярин, прислал ярыжек с дружинниками. Когда уезжали они с отцом сюда в обитель, - стоном стонали мужики. Последнее, что сберегли от ордынцев, теперь забирали холопы боярина Семена. Так и святая братия поступила с мужиками. Вот тебе и помощь народу от православной церкви перед Богом.


Видение.

К весне понял Инок, что не сможет больше он жить в таких муках душевных. На светлую Пасху добавил ему горечи невыносимой послушник Андрейка. Прислуживал отрок самому отцу игумену, сытенький ходил, розовенький, ласковый, как ангел небесный. Проходил Андрейка как-то мимо коровника, где Инок навоз выносил, остановился посмотреть. Вышел Инок с очередным тяжелым навильником, увидел отрока, тоже остановился передохнуть, пот со лба вытереть. Андрейка стоял и уплетал сало с хлебом. Толстое сало, розовое, с прослойками мяса. Кожица, видать, мягкая, вон как легко кусает ее Андрейка. Не хотел Инок, а пересохший рот сам наполнился голодной слюной, под ложечкой засосало. Сглотнул Инок. Андрейка увидал, паренек он добрый, протянул хлеб и сало.
- Хочешь, возьми. У отца игумена много всего. И яйца, и осетрина, и холодец. Мне вот сала захотелось. Я тебе, если надо, еще принесу, а то ты все работаешь, да работаешь, а питаешься хлебцем и водой.
Снова проглотил Инок голодную слюну. Нет, не будет он плоть ублажать, утробу ненасытную набивать, беса тешить. Неправедная эта пища, у голодных деревенских детишек отобранная. Поклонился благодарно Андрейке, ведь не виноват ни в чем сей невинный отрок.
- Спаси тебя Бог на добром слове, Андрейка. Ты добрый человек, Господь тебя наградит. А я не стану. Обет я дал. Не гоже обет нарушать. А тебя спаси Бог, брат во Христе.
Андрейка не обиделся за отказ.
- Да, брат, обет нарушать нельзя. Тебя за терпение Боженька не оставит в милости. А я вот не смог бы так терпеть. И отец игумен – он тоже обет не берет. На разговлении они с отцом ключником – ох, как ели! Я одних косточек из-под стола вымел целое ведро. А ты терпи, раз дал обет Господу Богу.
В эту ночь совсем не сомкнул глаз Инок. Стоял на коленях, молился Господу Всемогущему. А перед глазами бесовские наваждения. То привидится кусок сала в четыре пальца толщиной. То хлеба горячего, пахучего поджаристый каравай. То вдруг увидится отец игумен будто наяву, как он кушает молочного поросеночка жареного, с румяной хрустящей корочкой. Вгрызается святой отец в нежное мясо по самые уши, жир течет по окладистой бороде. То явится вдруг отец ключник с куском осетрины в зубах. То замелькает многое множество бородатых лиц братьев во Христе, - жуют братья скоромное, хруст в ушах Инока стоит явственный.
Совсем изнемог Инок в эту бесконечную ночь. Без устали молитвой и святым знамением отгонял видения дьявольских соблазнов. А перед рассветом, когда бычий пузырь на окне начал высветливаться в темноте общей кельи, стало ему мниться чудное.
Услышал он голос красоты неземной. Благостный, тихий, негромкий голос. Слов не разобрать, но понятно, что говорит этот голос добрые слова. Те самые, которых так долго ждал Инок, которые вымаливал у Господа. Напряг он слух, а все равно не разбирает слов. Тут заметил он, что темнота перед ним будто посветлела, будто развеиваться стала. И чуть-чуть разглядел Инок, что вроде стоит перед ним некто в белых одеяниях, и на голове светлого видения – остроконечный белый клобук, а вокруг клобука почудилось слабое сияние. Протер глаза изумленный Инок, всмотрелся изо всех сил в темноту кельи. И верно: стоит перед ним некто в светлых одеждах, и от фигуры его как лучики мерцают. Слабое мерцание, чуть светлее бычьего пузыря на окне,  но от него сразу наполнилась душа Инока тем самым миром и покоем, которых он так долго жаждал.
Понял Инок, кто предстал перед ним. Смилостивился Господь Бог над многогрешным рабом своим ничтожным, ангела небесного послал к недостойному. Возликовала душа Инока. Как стоял он коленях, так и пал головой об пол, к ногам чудного видения. И промолвил благозвучный голос едва слышные, но различимые в тишине слова.
- Встань, раб Божий. Приложись к руке.
Поднял Инок невесомое, иссохшее тело, склонился к руке посланника Божьего. Почувствовал губами нечто нежнейшее, душистое, сладостное. Не бывает ничего на земле подобного этому. Застыл Инок в смиренном полупоклоне. И снова прозвучали тихой, неземной музыкой благостные, едва слышимые слова:
- Иди, Инок, в пустынь. Живи там, как жил здесь, в обители. Служи Господу нашему, служи народу православному. Так велит тебе всемилостивый Отец небесный.
Смолк голос. Робко поднял Инок взор. Нет видения. Никого рядом нет. Светлеет пятно пузыря в окне, храпит вразноголосицу братия святая, кто-то громко пускает ветры. Но в душе такая радость разливается и такое блаженство – словами не сказать. Снова пал Инок на колени. Вознес Господу за милость Его небывалую самую страстную молитву, какую знал. Было видение или не было, - он не раздумывал. Было видение, являлся к нему посланник Божий! Ангел небесный говорил от лица Бога всемогущего с грешником. Наказ Господний ему передал, на всю жизнь наказ. Выполнит Инок этот святой наказ. Всю жизнь земную будет служить Отцу небесному и народу русскому. Не за милость Его неслыханную, - ради любви к Нему, ради любви к народу православному.
Еще до утрени бросился Инок на колени перед отцом игуменом, рассказал ему о чудесном видении, взмолился страстно:
- Благослови меня, отец святой, на пустынь..
Долго молчал отец игумен. Всматривался в лицо брата своего молодого. Опыт пастырский у отца игумена немалый, мог он читать истину в душах людей. И сейчас поверил. Не лукавит молодой брат во Христе. Плоть свою изнурил так, что краше в гроб кладут. А глаза! Глаза чуть не в треть исхудалого до прозрачной голубизны лица. И эти глаза будто свет неземной источают.  Никогда отцу игумену за все пять с лишком десятков лет не приходилось видеть таких глаз нигде, кроме как на ликах святых.
Может, и впрямь явилось брату чудесное видение. Может, и на самом деле посетил сию тихую обитель ангел небесный, посланник Божий. Благодать-то какая для обители! Оповестить надо братию на утрени о чуде чудесном, возблагодарить Господа всеблагого за  милость его несказанную. Святителю Московскому доложить, не мешкая. Оценит высокий иерарх это знамение превеликое по заслугам, и его, отца игумена не забудет. А может, молодой инок и в пустыне подвигом отшельническим новую милость Господню заслужит. Обители от того – слава вечная. А тут от этого молодого брата одна морока. Ревностен больно, беспокоен.
Глубоко и радостно вздохнул отец игумен от предвидения будущих благ для обители и для него самого. Собрал в голосе своем всю благостность пастырскую.
- Благословляю тебя на подвиг в пустынь, сын мой. Иди, как повелел посланник небесный. На реке Кончуре, в десятке верст от обители нашей есть холм высокий, дикой чащобой зарос. Знающий человек давно говорил мне: святое место там, молитвы к Господу с того холма легко возносятся. Служи Господу, служи вере православной. Иди с Богом. Снег сойдет, и иди. Я скажу отцу Евстафию, чтоб отпустил тебе все надобное на первое время. А будет нужда в чем – приходи. Помогу с превеликой радостью. Тут недалеко до того холма, найдешь его без труда.
Еще оставался снег кое-где в лесу, но уже зазеленела травка молодая на проталинах, на солнечных местах, когда собрался Инок в дорогу. Отец ключник и без того благоволил к нему за раденье не остывающее в труде и вере православной, а после оповещения отцом игуменом о чудесном видении  и вовсе возлюбил Инока как сына родного. Собрал бывалый человек Инока в безвозвратную дорогу на святой отшельнический подвиг с отеческой заботой. Все предусмотрел отец ключник для устройства жизни своего молодого брата во Христе в дикой дебри. Одежду добротную подобрал для работы и для моления, рясу с подрясником для сугрева в весенние морозцы, пару новых лаптей с суконными и холщовыми онучами. Снасть крепкую выдал, сам осмотрел каждую вещь: две лопаты железные, серп, два топора – большой лесорубный и малый плотницкий, молоток, - все это без рукоятей, тяжело нести весь припас, а в лесу деревьев хватит, сам сделаешь рукояти по руке своей. Дал пилу двухручную, покряхтел:
- Лучковую бы тебе надобно, да нету у меня лучковой. Не надобна она в хозяйстве, братья двухручными дрова пилят, да и то не смотреть бы на них, на работничков. Ты к этой двухручной сам приделай рукоять изогнутую, вроде лука, оно даже лучше получится…
Выбрал отец ключник Иноку в кладовых своих горшок и чашку глиняные, ложку деревянную, два крепких ножа острых, каленых, - большой и поменьше, огниво. Крючки дал железные рыбацкие – рыбку в Кончуре ловить, сеть рыбацкую нашел самую длинную.
- Потом сам сплетешь корчаги из прутьев, нехитрое дело, сумеешь,  они сподручнее тебе будут, а пока хоть сеть эту у берега забросишь.
Провизии отпустил столько отец ключник, что не поднять такую кладь. Инок сам отложил себе треть одну из припаса. Полпуда пшеницы взял, сухарей суму не сильно большую, соли фунта два. Отец ключник изумился скромному запасу, чуть не насильно вручил полпуда мучицы пшеничной да пласт сала свиного фунта на четыре.
- Нельзя человеку без жирного, ослабеешь телом, какой уж там подвиг будет. Опять же, грудью занеможешь на холодном ветру – салом натрешься. Работа тебя ждет тяжелая и долгая, сил много понадобится.
Совал он Иноку малый жбанчик с медом, но Инок отверг этот дар,  мед – лишний соблазн, тяжесть ненужная. В лесу ягоды сладкие, хватит их ему. Не жировать он идет, а Господу служить. Зато семена взял с радостью. Отец ключник выделил ему лук-сеянец, семена репы, огурцов, капусты, приговаривал:
- Перво-наперво посей овощь. Поспеет – береги ее на зиму. Зимой без овощи от недугов не спасешься. Лук – он от семи недуг. Репа зубы укрепляет, а капуста пользительна для брюха. С капустой брюхо не будет скорбеть. А пока - скоро травка пойдет, питайся травкой: крапива, щавель, молодая сныть. Не пренебрегай травками лесными, каждый день жуй побольше, от них немощи уходят.
Хотел Инок прихватить зерна полбы для посева, но понял – не унести, неподъемный груз получается для одного. Отец ключник успокоил его разумными словами:
- Ты не бери пока эту заботу в голову. Осмотрись там на месте, обустраивайся, землицу взрыхли, к зиме готовься, келью ставь с очагом. А будет готова землица – придешь за полбой. И другой припас к зиме я тебе приготовлю к тому времени. Молиться буду, чтоб не оставил тебя Господь Своей милостью.
Отец игумен пожелал самолично напутствовать отшельника. Андрейка привел Инока в келью настоятеля, и тот тоже заботливо наставлял своего молодого брата во Христе.
- Говорил я о тебе Святителю Московскому. Он много радовался чудесному святому видению, одобрил твой обет, благословляет тебя. Русскому православному народу сейчас требуется такой подвиг. Ослабла вера православная в людях, от многих невзгод ослабла. Твой подвиг укрепит веру. Митрополит сам возвестит в Москве на богослужении о появлении на Руси нового подвижника. Просил тебе передать сей лик Богородицы с младенцем Иисусом, сам он освятил его. Цени, брат мой. А от меня тебе…
Отец игумен поднялся, открыл шкафчик, вынул оттуда лампадку и глиняный кувшинчик.
- От меня тебе сия лампада и масло лампадное. По большим праздникам не забывай возжигать святой огонь перед ликом Богоматери.
Поклонился поясно Инок, принял святые дары. Не возрадовался он вниманию митрополита к его персоне. Он идет в пустынь по велению Господню, по зову своей души, а получается, будто его чуть не гонят туда отцы православной церкви. Ему же надобен лишь покой души, да беспрепятственное служение Господу. Но, видно, и в пустыни не дадут ему покоя святые отцы. А отец игумен снова заговорил:
- Наказывал Святитель Московский, чтоб ты помнил: назад тебе пути нет. Воссиять над русской землей должен твой подвиг. Не было примера, чтобы слабый раб Божий, один-одинешенек выдержал в чащобе лесной долгое время. У нас тут не палестины, там отшельники питаются акридами, живут в сухих, чистых пещерах. У нас нет акридов, нет и пещер. Зато морозы зимой лютые. Ты должен все перенести и укрепить веру народа в православную церковь. Потому старайся. Первым делом поставь шалаш, - от дождей укрываться. Землю взрыхли, полбу посей. Полба хотя и меньше урожай дает, чем ржица или пшеничка, но колосится быстро, особого ухода не требует. Пропитание тебе самому надобно обеспечить на всю зиму. И не мешкая, строй келью теплую. Не дело, если ты оплошаешь и будешь зиму прятаться в берлоге, как зверь дикий. В берлоге человек забудет веру православную, облик свой богоподобный потеряет. Подвиг тебе предстоит немалый, помни это. В чем появится нужда, - приходи. Мне за тебя ответ держать перед митрополитом, вся обитель наша за тебя в ответе.
Прохладным весенним утром, еще не взошло Солнышко, двинулся Инок в путь. Ушел один, без проводов, нарочно встал пораньше, долгие проводы – лишние слезы. Не на смерть идет он, а на обет по велению Господню. Он помнил слова отца игумена, и от этого в душе его рождалось что-то горькое. Справится он, хоть и один, хоть и не было такого примера на Руси. Читал он в священных книгах о русских отшельниках, но они жили в скитах, рядом с остальной братией, келью им строили сообща, пищу готовую им братья приносили. Разве это отшельничество? Потому и ослабела вера православная в русском народе, что не видели люди настоящего,  бескорыстного служения Господу.
Инок подошел к опушке леса, обернулся, низко поклонился храму Господню за бревенчатой стеной обители, перекрестился троекратно, поправил на плечах широкие лямки тяжелого мешка и уже без оглядки зашагал по лесу к реке Кончуре, к холму трехглавому.
Невелик припас, чуть побольше трех пудов, а за десять верст, да в лесу нехоженом, да с поиском холма высокого на берегу реки Кончуры плечи так оттянул, так натрудил становой хребет, что хоть криком кричи. Изрядно изнурил Инок плоть свою в обители, мало сил осталось в теле, измучалась душа его в долгих, нескончаемых сомнениях и метаниях, но шагал он споро. И чем дальше позади оставалась обитель, тем светлее становилось на душе. Тянет плечи груз, ноет поясница, жажда начинает мучить, впереди полная неизвестность, одиночество и тяжелый труд, но радовался  Инок, и дорога не казалась дальней. Солнышко еще не встало на полдень, когда он сбросил тяжелую кладь на вершине высоченного холма.
Место ему понравилось. Оглядел Инок с вершины холма простор вокруг, и будто силы у него прибавились. Красота вокруг неописуемая. В голубом небе белые облака плывут, Пташки лесные песни свои звонкие распевают. Две реки струятся у подножья, прямо под холмом сливаются в одну. Та, что поменьше, говорили ему, называется Вондюга, она омывает холм с закатной стороны и вливается в реку побольше, в Кончуру, и та омывает подножье холма с солнечной стороны красивой излучиной. Рыбы в этих реках, пожалуй, немеряно, с голоду не пропадешь, только не ленись.   
На самой верхушке холма – поляна немалая, побольше трех десятин, не надо корчевать деревья под делянку, бери лопату и копай. Вокруг поляны – высокие сосны и березы, бревна на келью таскать не далеко. Чуть пониже маковки холма нашелся чистый лесной ключик, свежей водицы хватит. От ключика сбегал вниз  ручеек, торопился в Кончуру, до реки всего-то шагов сотни две, не будет забот с поливом овощи, ключика на полив не хватит, да и холодна вода родниковая, вред от нее посевам. Потом, будет время, ручеек надо бы запрудить, чтобы чистая, сладкая вода всегда под рукой была в достатке.
С Богом, пустынник новоявленный, работы много у тебя, и никто не мешает теперь. Торопиться надо, время не стоит на месте, не успеешь оглянуться, как пройдет лето. Должен он выполнить наказ Господень, не убежит от холода и голода назад в обитель. Посидел Инок на замшелом, сыром пенечке, обдумал, установил сам себе строгий наряд на работу,  пожевал корочку хлеба с кусочком сала, запил ключевой водой. Потом долго молился, просил Господа не оставить новоявленного отшельника православного без милости в этой дикой дебри. Встал с колен, перекрестился – и за работу.
    Прежде всего нарубил молодых деревьев и длинных крепких сучьев, поставил шалаш, хорошо укрыл его еловыми лапами во много слоев, чтобы в дожди не протекала крыша. Потом, когда начнет валить сосны и шкурить бревна, застелит крышу корьем. Жить ему в этом шалаше, считай, до холодов. На переднем колу изнутри, в головах, оставил два сучочка, поставил на них икону Богородицы с младенцем Иисусом, под ней еще на двух сучочках закрепил лампадку. Огнивом возжег фитилек, помолился, скорее погасил огонек – масло надо беречь.
При изнуренных силах копал отмеренную десятину больше трех недель. Да и не только землю копал: каждый день приходилось запасать дрова, успел сложить из камней очаг, наделал три штуки граблей. Кольев крепких нарубил – пригодятся в скором времени. За водой ходил – туеса берестяные понадобились. Лыка надрал в запас для новых туесов и лаптей, положил их в ручеек замачиваться, – при такой работе лапти быстро изветшают. Ковшик сладил берестяной.
Свои дни Отшельник разметил строго настрого. Четыре раза в день молился Господу, время устанавливал по Солнышку. Три раза питался, скромно насыщал тело свое грешное, не баловал себя, но следил, чтобы силы не убывали. Силы телесные ему теперь ох, как нужны, чтобы не оплошать, чтобы выполнить завет, посланный ему свыше. Утром и в обед утолял голод толикой хлеба и травкой молодой: щавелем, заячьей капустой, крапивой, лебедой. Больше всего пришлась по вкусу лебеда, но в лесу мало ее, лебеда растет около жилья человеческого. Запивал скудную пищу ключевой водой. Вечером варил на очаге в горшке болтушку: ковшик воды, три ложки мучицы, крупицу соли.
Перед трапезой умывался, старательно мыл руки, грешно брать пищу немытыми руками, да и брезговал. За чистотой телесной следил строго. Делал работу всякую, и грязную, но нечистоту не допускал. Мыслимо ли грязному человеку обращаться к Господу? Перед каждой молитвой мыл в речке руки и лицо, каждый вечер купался, хотя вода еще не прогрелась с зимы. В грязном теле плохо держатся чистые помыслы, зато греховные заводятся легко. Когда смоешь грязь земную, пот трудовой с себя – тело легким становится, мысли светлые приходят. К зиме надо бы успеть баньку малую поставить, золой для щелока запастись.
Мудрые грамотеи пишут в книгах, что тело – греховный сосуд.  И правда, много скверны содержит и исторгает человеческое тело. Как только Отшельник управился с шалашом, сразу же поодаль, в густом кустарнике выкопал яму, огородил ее жердями, лапником накрыл, - нужду справлять, нужное место. Думать тошно про такое, но – надо, грешен человек. Отец рассказывал, в латынских странах люди тщеславно живут, но грязно. Каменные хоромы для жилья строят, а нужного места нет. Золотом и серебром свои хоромы украшают, а нужду под кустом справляют, а то и вовсе с крыльца валят. Богатые латыняне, говорил отец, вазы ночные заводят, чтоб ночью до ветру на холод не бегать, потом слуги те вазы в окно опорожняют, прямо на улицу, на проходящий люд. Бань у них и в помине нет, не моются месяцами, смрад от них идет, так они благовониями немытое тело обливают и натирают  с головы до ног, чтобы тот смрад отшибить. Грязно живут латыняне. Вот и начинают от Христова учения в ересь отходить, от  нечистого тела и мысли нечистые, лукавые заводятся.
А русский народ испокон веку чистоту тела соблюдает. Чтобы в подворье не было нужного места – о таком и помыслить срамно. А уж баня – каждую субботу, перед светлым воскресеньем весь православный люд старательно моет тело грешное. Мало сказать, тело моет, еще и в парной веничком березовым, чистым изгоняет грязь изнутри, с потом все нечистое из тела выходит.
Первую вскопанную небольшую делянку Отшельник разбил на грядки, посадил лук-сеянец, огурцы, репу, капусту. К середине лета молодая зелень появится, и на зимний запас должно хватить. Поклон низкий отцу родимому за то, что грамоте и счету научил. Исчислил, сколько пропитания человеку на зиму и на целый год понадобится. Сеял с небольшим запасом, надо бы побольше, да время подгоняет, другие дела не ждут. Нет у него сейчас ничего дороже времени, кроме веры в Господа.
В дождливые дни приходилось отставлять лопату. Отшельник в такие дни сидел в шалаше тоже не без дела. Плел из прутьев тальника корчаги-морды для рыбы, корзины для припасов. Кланялся мысленно родителю да старшим братьям Ивашкам за то, что научили его любой крестьянской работе. Рыбы в Кончуре и Вондюге много, можно на зиму изрядный запас навялить на солнышке, но это тоже время отнимает. Все приходилось в голове держать сразу. Сколько рыбы понадобится, когда полбу сеять, какой урожай получится,  сколько щавелю на зиму насушить, какие травы целительные собирать. Травы тоже ведь не во всякое время можно собирать, каждая трава в силу входит в свое время, не упустить его. А дрова на зиму – много ведь дровишек за зиму сжечь придется, чтобы не околеть от холода. Ох, время, время, дороже всяких сокровищ оно.
Не прохлаждался Отшельник, от темна до темна не оставлял свои неотложные, многие тяжкие дела. Но не забывал того главного, ради чего ушел он из тихой обители сюда, в чащу лесную, на одиночество. Ушел от братьев своих во Христе, от всего готового, от безбедной жизни монашеской, от тяжких сомнений своих. Много молился он перед ликом Богородицы с младенцем Сыном Божьим, еще больше мыслями обращался к Отцу небесному. Так ли он живет, как надобно, не отходит ли в труде бесконечном, в заботах неотвязных о плоти своей грешной от служения Господу?
Нет, его душа говорила, что не отходит. Впереди первая зима, если он не подготовится к ней, не проживет ее, как положено человеку, то прав окажется отец игумен. Хорош будет служитель Божий, если бросит свою недоделанную пустынь, прибежит назад в обитель, бросится в ноги отцу игумену и всей братии:
- Прости, отец святой, простите, братья во Христе, спасите сирого и убогого от голодной и холодной смерти, пошел я на подвиг в пустынь, да не знал, не думал, что на Руси зима такая холодная и долгая, не ведал, что не водятся у нас акриды, не падает манна с неба.
Нет уж, лучше он тут костьми ляжет, но к зиме подготовится как следует. Надо усерднее работать, не делать лишнего, все силы и время тратить только на необходимое, без чего не пережить зиму. Делянку, пожалуй, копать больше не надо, хватит того, что вскопал под грядки и под полбу. Завтра придется идти в обитель, надо попросить у отца ключника пуда три зерна. По прикидкам, при урожае сам-пять это даст пятнадцать пудов зерна к осени. Достаточно на весь год и еще хватит на следующий посев в новое лето.
Чуть засерел рассвет, Отшельник отправился в путь. Пока шел лесом, думы опять заполонили голову. Целый месяц работа не оставляла времени на долгие размышления, а сейчас нахлынули мысли, будто наверстывали упущенное время. Почему-то вспомнился Отшельнику один берестовый свиток, который давал ему разобрать отец. Писана та грамотка глаголицей чуть не тысячу лет назад, такая стала изветшавшая за немыслимо долгое время, что он боялся притрагиваться к ней. Чуть потяни посильнее, и вся рассыплется в прах пересохшая береста.
Древние метки на том свитке говорили, что жили на земле много тысяч лет назад исконные русские люди. Не понял тогда Ивашка меньшой, тут они жили или ближе к полудню, где ныне киевское княжество с трудом поднимается после набега Орды по призыву Мстислава Киевского. Наверно, в киевской земле они жили, там земля богаче и Солнышко ласковее. Нарекли те далекие предки наши своими именами большие русские реки: Дон, Днепр, Двину, Десну, Днестр, Дунай. До сего времени люди величают эти реки такими именами, хотя прошло немыслимое время, хотя за долгое время многие чужие народы не раз хотели назвать эти реки по-своему. Но не приживались чужеродные имена, не прививались чуждые названия к русским рекам. Жили тогда наши предки по руслам этих рек, оттого и прозвались русскими, - в руслах рек живут, речные русские люди. А еще называли они себя ариями, аратаями, то бишь, пахарями. Тысячи лет аратали, рыхлили аралами плодородную Землю – матушку. Богато жили, плодились и размножались обильно.
Задолго до составления той ветхой берестяной грамотки переполнилась русская земля народом-пахарем, аратаями-арьями. А тут еще надвинулись с полуночи на русскую землю холода, лето сделалось короче, зима – длинее и лютее, урожаи стали скудными. Не могла уже земля-матушка досыта кормить такое многое множество людей. Но мудры оказались наши пра-пра-родители. Не допустили братоубийства на своей земле из-за клочка земли, из-за куска хлеба, не то, что нынешние князья. По доброму уговору разделился народ ариев-пахарей. Одни по жребию остались на старой родине по берегам великих и малых рек продолжать свой род. А другие роды русские со всем скарбом, со всем скотом ушли  искать счастья на новых землях, где сильнее греет Солнышко. Писалось в древней грамотке, что по совету бывалых людей некоторые роды ушли на заход Солнышка к морю Янтарному, да на полудень, к морю Срединному и там зажили привольно и богато. Другие же роды ушли с русской земли на восход Солнышка,  за море Хвалынское и остановилась там на благодатных землях под непривычно жарким Солнышком.
А дальше в той грамотке не все тогда понял Ивашка меньшой. То ли снова арьи расплодились-размножились за морем Хвалынским и снова располовинились, то ли прослышали про богатую, сказочно красивую и диковинную полуденную землю. Но прошли новые века, и снова ушли арьи, то ли всем народом, то ли частью родов из-за моря Хвалынского дальше на полдень. Долго шли через горы и пустыни, через кочевья диких народов, чуть на полтысячи лет шли они и пришли в богатую черноземом, диковинными плодами и невиданными лютыми зверями землю. Пока шли, много времени пролетело-прошумело, много поколений ариев сменилось, перемешались они по дороге с другими народами,  изменился язык, по-иному стали говорить арии, и называли они ту сказочную землю Индией, а жили в ней невиданные ранее люди с черной кожей.
Трудно разбирал ту ветхую грамотку Ивашка меньшой, иной раз ускользал смысл слов из полустертых, чуть различимых  меток. Отец помогал ему, он сам немало разобрал древних грамоток на глаголице. Говорил, что добыл этот берестяной свиток и остальные списки на глаголице в монастыре Архангела Гавриила под Ростовом Великим, у своего побратима молодых лет настоятеля Никодима. Не принесли древние свитки радости отцу Никодиму. Когда епископ ростовский проведал, что хранит Никодим языческие, бесовские летописания на глаголице, - разгневался весьма. На всю братию наложил суровую епитимью, чтоб впредь доносили о непотребном, а отца Никодима низложил и выслал простым иноком-чернецом в пустынь на Валдай, на Селигер-озеро. Все языческие грамотки же велел собрать и сжег самолично с молитвой очистительной, при всей братии.
Только и уцелели те три берестяные грамотки, да одна пергаментная, которые успел отец взять у Никодима. Говорил он, что много древних русских писаний пожег тогда святитель ростовский, ибо множество их видал он у побратима Никодима: и берестяных, и пергаментных, - все они сгинули в огне. До сих пор, со времен первых яростных греков византийских, сурово преследует церковь православная старые обряды и обычаи наших предков, немилосердно карает виновных. Наказывал отец Ивашке меньшому, чтобы тот не болтал языком про те грамотки, чтобы разбирал их с оглядкой да опаской. Веру православную надо блюсти, но корни свои должно знать и помнить, откуда пошел русский народ. А в новых летописаниях на кириллице все писано по-другому, как велено церковными иерархами да властолюбивыми князьями.
Шел Отшельник по лесу дремучему, вспоминал те грамотки, и мысли к нему приходили греховные. Зачем понадобилось святителю ростовскому предавать огню бесценные сказания наших далеких предков? Зачем переписали на кириллицу историю русского народа лживо и пристрастно? Зачем искореняли память о древности нашей и взамен придумывали нелепицу, от которой стыдно становится русскому человеку за весь народ свой? Видно, велика корысть греков-византийцев в том. Не могли лукавые и славолюбивые греки признать, что русский народ – древнее их и древнее многих славных народов, что русские люди испокон веку жили на земле, с тех самых пор, как создал Господь землю, небо и свет из первородного Хаоса. Велик русский народ, если ведет счет своим поколениям многие тысячи лет. Жил он мирно и привольно, когда еще не только самой Византии, но и Рима великого не существовало на свете, да и народ еллинский пребывал в дикости первородной.
Много рассказывал Ивашке меньшому отец, немало сам он прочитал древних и новых летописаний, священное писание изрядно выучил. Знал, что каждый древний народ жил на грешной земле от силы тысячу лет, потом наступало оскудение родов и новые народы сменяли одряхлевших былых владык земных просторов. Спрашивал Ивашка меньшой отца: как получается, что русские люди многие тысячи лет живут и живут, а другие народы исчезают, вымирают, будто от поветрия?  И на то отвечал отец. Смотри, Ивашка, на любую живность, на тех же коров и лошадей. Если коров не случать с чужими сильными быками, а кобыл – со здоровыми жеребцами других пород, то что получится? Измельчает скот, никудышний станет, ни приплода от него не будет, ни молока, ни работы. Так и племена человеческие. Если в жилы людей какого-то племени не впускать свежую кровь иных народов, то измельчает народ, станет слабосильным, дети родятся болезными, а потом и вовсе перестанут родиться. Исчезнет такое племя с лица земли, иной раз и памяти от него не останется.
Вавилоняне, филистимляне, персы, еллины, римляне, - все эти народы жили тысячу лет, не более. Гордились своей силой, на других людей смотрели, как на скот нечистый, пренебрегали силой других народов. Когда эти великие народы приходили в иные земли, они жителей тех земель истребляли или обращали в рабство. Вот Бог и поставил им предел жизни на земле. Проживет такой народ тысячу лет, ослабнет его сила, недугов множество накопится, кровь в жилах густеет и портится, младенцы перестают рождаться. Освобождает Господь землю от ослабевшего племени с дурной кровью.
А русский народ не чинился перед другими племенами, сколько ни распространялся по матушке-земле, а ни один народ русские не истребили, не обратили в рабство, жили с другими племенами, как со своими, дев брали в жены, дочерей отдавали за иноязычных, роднились со всякими племенами, свежую кровь пускали в жилы детей своих. Вот потому и не убывала сила русского народа, потому он живет на матушке-земле столько, сколько никакие народы не жили.
За такими думами Отшельник не заметил, как одолел лесную чащобу, и вот уже впереди засветлело, лес кончился и увидел он потемневшие бревенчатые стены, окружавшие Климовскую обитель. В обители он нашел послушника Андрейку, попросил уведомить отца игумена, что есть просьбишка от начинающего пустынника. Отец игумен сам вышел к Отшельнику, благословил его троекратным крестным знамением, к руке допустил, повел по тропинке вокруг обители. Много расспрашивал, а больше сам говорил.
- Полбу на посев дадим, скажи отцу ключнику, он выберет зерно получше. Рад за тебя, за это время окреп ты телом. Опасался я, что не выдюжишь, больно хил ты стал тут от поста и молений денных и нощных. И духом, чувствую, ты очистился. Я тебе дам численник, там указаны все дни церковные, праздники и посты, отмечай в книге той каждый Божий день, чтобы не перепутать и не нагрешить. Время твое дорого, в праздники разрешаю тебе работать, только молитвы удвой по времени. Господь дозволят подобное.
- Возьми у отца ключника сала побольше, без него ослабнешь телесно, не поспеешь к зиме все дела выправить. Употребляй в каждый скоромный день, не усердствуй чрезмерно в посту. Возьмешь у отца ключника семена овощи турецкой, морковь называется, сразу посей эти семена, к осени коренья поспеют, красные и сладкие коренья, полезны они против немощей разных и зимой хранятся до нового урожая.   
- В Москве перемены большие. Почил в бозе великий князь Иван Данилович, по прозванию Калита. Митрополит Московский благословил на великое княжение его старшего сына Симеона. Святитель и Симеон вместе поехали в Сарай к великому хану просить великокняжеский ярлык. С большими дарами поехали. Сказывают, Симеон нравом куда круче покойного отца. Москва с трепетом и смятением ожидает решения хана.
- До отъезда справлялся митрополит о тебе, благословляет он тебя на великое терпение в подвиге твоем. Если часовенку успеешь поставить, дай знать мне, митрополит сам хочет освятить ее и наречь, или священнослужителя доверенного пришлет. Это большая честь для тебя, для обители нашей, брат мой.
Сердце Отшельника возликовало. Впервые отец игумен назвал его братом, а не сыном. Значит, сильно доволен. А что сам святой митрополит всей земли русской намерен освятить его будущую часовенку, - такой неслыханной чести он никак не ожидал. Но смущение его одолело, ни к часовенке, ни даже к келье он еще и не приступал, копается в земле, живет в шалаше, как зверь лесной, все о брюхе ненасытном печется.
Отец игумен будто услышал его мысли.
- Не печалься, брат мой. Твое самое главное дело – подготовиться к зиме. Не поставишь часовню сейчас – поставишь  зимой, не поставишь зимой - в другой год справишься. На Руси мало кто решался на такой подвиг. А кто пытался – считай, никто не выдержал испытаний суровых. Тут у нас не Иерусалим и не Египет. Там круглый год тепло, можно в малой пещере земляной жить. А на Руси отшельники в лесной пустыне либо умирали с голоду, либо замерзали насмерть, либо зимой возвращались постыдно в обитель. А кто сумел выжить в снегу и морозах, - те в своих берлогах теряли облик человеческий, звероподобно жили, о Боге забывали. Неугоден Богу человек в облике зверя. Тебе верю, усердию твоему перед Господом верю. Не теряй времени дорогого, сходи тут в баньку, запасайся, чем надобно, да поспешай в пустынь. Спаси тебя Бог, мое благословение тебе неизменно.


Пустынь.

Отец ключник встретил Отшельника как родного сына, засветился доброй улыбкой, засуетился, стал собирать необходимое. Откладывал то одно, то другое, а сам наставлял, как уберечься от недугов в долгую и морозную зиму. Выделил он столько припасов, что Отшельнику опять пришлось отказаться больше, чем от половины. Но все одно, кладь набралась чуть не в пять пудов. Кроме зерна на посев взял он три больших куска свиного сала, изрядный кусок небеленой холстины на рушник да на заплаты, фунтов двадцать муки ржаной, пять больших ковриг ржаного хлебушка, подпилок, точило, косу, серп да лопату. Получился  немалый груз для заметно изнуренного от непосильного труда и скудной пищи Отшельника.  По дороге шесть раз сбрасывал он мешок со спины и садился под дерево передохнуть. Под конец ноги дрожали от натуги, но донес свою драгоценную кладь. Теперь до холодов ему ничего не понадобится.
Передохнул малость, размял поклонами перед образом Богородицы одеревяневшую спину - и снова за работу. Поспешать надо, лето коротко, а дел – выше головы. Посеял полбу, разровнял делянку граблями, чтобы прикрыть семена землицей, присыпал золой. Целую грядку засеял турецкой овощью – морковью. Закончил уже на закате и стал молиться.  Молитва сегодня шла у него плохо. Он с трудом поднимал руку ко лбу, - падала натруженная рука, нещадно ныли локти и плечи. Согнется отшельник в земном поклоне, а разогнуться может лишь с великим трудом. Хоть и не обидел его Господь силой, а вымотала доброго молодца дальняя дорога через нехоженый лес с тяжелым мешком за плечами. Шутка сказать, - двенадцать
 верст тащить груз больше четырех пудов по лесным кочкам, узловатым корням да пням. Без сил вышел он на дрожащих ногах из шалаша, плюхнулся на сырую землю и долго не мог заставить себя подняться.
Снизошел Господь в этот день к рабу Своему, послал ему знамение чудесное. Солнышко уже закатывалось, ветер стих, как всегда вечером, тишина стояла в лесу необыкновенная, даже листья деревьев не трепетали, только тонко звенели неисчислимые комары-кровососы. И вдруг зашумел воздух. Без всякого ветра что-то зашумело вверху. Поднял голову Отшельник – и просиял взглядом и мыслями. На вершины белых берез, трепеща крыльями, опускались сотни белых голубей, будто легион ангелов Божьих. Белоснежные птицы расселись на ветвях, и воздух наполнился мягким, ласковым воркованием. Никогда Отшельнику не доводилось видеть такого чуда, и ни от кого не слышал он о подобном. И будто вдохнул Господь этим чудесным явлением новые силы в слабого раба Своего. Легко поднялся Отшельник с земли, воздел руки к ясному вечернему небу  и возблагодарил Господа за чудо чудесное. Он молился почти всю ночь. Лампаду не возжигал, масла оставалось немного. Но молитва дойдет до Бога и из темноты.
А утром голубей уже не стало. Опустевшие березы тихо шумели свежей листвой под легким утренним ветерком. Откуда прилетели Божьи птахи, куда пропали? И – чудо дивное, не помнило его тело вчерашней усталости, руки и ноги двигались легко, хоть в пляс пускайся. Понял он, что за усердие его Господь послал ему это знамение – белоснежных голубей, и по милости Своей изгнал боль и ломоту из натруженного тела. И взял обет Отшельник: жизни своей не жалеть, но чтобы на этом самом месте, где явилось ему диво Господнее, на этом холме когда-нибудь вознесся к небу белоснежный монастырь с белыми каменными храмами, с белой каменной стеной. Белый, как голубь.
И снова – за работу, теперь за топор, сосны валить, келью ставить к долгой зиме. Без кельи он своего обета никак не выполнит, а это грех большой, да и перед людьми стыдно. Деревья выбирал по мерке, с расчетом – не меньше аршина с вершком в обхвате, чтобы в морозы не промерзали стены, чтобы холод не вытеснил мысли о Боге, о служении Ему, да народу русскому. Работа шла медленнее, чем хотелось. Дерево надо свалить, обрубить сучья, ошкурить, пока сырая кора легко  сходит, распилить на бревешки по мерке. Надумал он келью и часовенку поставить из одинаковых по длине бревен, чтобы запас дерева имелся, если случится в нем нужда. Прикинул он, что бревешки надо пилить в две сажени, тогда с пазами для вязки в лапу каждая стена в келье и часовенке будет одинаковая по длине, по пяти аршин, и места ему одному хватит с лишком. С запасом на лапы выходило из каждой сосны по три-четыре бревешка. Нижние, потолще, пойдут на келью, а верхние можно пустить на часовенку, там не требуется тепло зимой, молиться Господу можно и в холоде.
За один день, от серого еще рассвета до густых сумерек, управлялся он с одним только деревом. Двухручной пилой ох как несподручно пилить толстые стволы, гнется она, заедает ее, рез кривой выходит. Намаялся Инок немало, пока не вспомнил совета отца ключника: вырезал он крепкую палку из кривой молодой березки, затесал ее концы и вогнал их в оба ушка пилы. Дело сразу пошло живее, получилась вроде как длинная лучковая пила с большими зубьями, теперь пили, да радуйся. За месяц напилил он больше сотни бревешек по две сажени. Успел еще на баньку напилить бревнышек полсотни, в чистую сажень каждое. Келью задумал вязать в двадцать два венца, такую по высоте баньку  он с братьями старшими ставил на отцовском подворье. Помнил он слова брата своего, Ивашки старшого:
  - На избу берут бревна толщиной не меньше четверти, если тоньше – промерзать будут стены. Нижний венец под пол уйдет, его не считают. На нижний венец балки кладут такой же толщины – в пазы второго венца. Вот уже два венца уходят в пол. На балки стелят черновой пол из плах половинных – бревна вдоль раскалывают для тех плах. А уж на черновой пол стелят чистый, из струганных досок. Чтобы нижний венец не
гнил от сырой земли, его надо углами класть на большие камни, чем больше валуны, тем дольше прослужат бревна. А чтобы пол снизу не промерзал от зимних ветров, - между валунами надо зазор заложить камнями или обшить досками.
Многому научился Ивашка меньшой от старших братьев, умельцев на все руки, а еще больше – от отца родимого. И хотя инок при пострижении должен отрешиться от всего мирского, посвятить все помыслы свои Богу, забыть и родителей, и братьев, и всю родню, но не мог Отшельник полностью забыть прошлое. Не такой уж это, поди, и большой грех – помнить своих родных. Если человек совсем забудет все, забудет корни свои, то чем он от зверя дикого отличаться будет? Да и вера православная велит почитать Богородицу, мать Иисуса Христа, родителей своих. Мать родную и отца своего человек не должен забывать. И Отшельник в своих молитвах не уставал каждый Божий день просить Господа о благе для своих родителей, для старших братьев. 
А время торопило его все сильнее. Уже и день укорачиваться начал, а дел не убывало. Наоборот, работа только прибавлялась: и грядки надо полоть от сорной травы, и поливать молодую зелень хоть раз в неделю, и травы съедобные и целебные собирать на зиму. Ягоды начали поспевать – сушеные ягоды зимой пригодятся, и рыбу ловить, чистить, развешивать на солнцепеке для провялки. Каждый вечер он ставил четыре морды-корчаги, две на Вондюге, две на Кончуре, а утром вытаскивал их, собирал улов.   
Чтобы воду для полива таскать из Молокчи, ведра понадобились, чуть не полных две ночи он провозился, пока смастерил берестяные туеса, из которых вода не вытекала. Зимой надо выдолбить настоящие ведра и ушаты для воды, на это тоже времени уйдет немало. Но все это не сказка, а только присказка, главное дело – келья, бревна для нее. Поспешай, отшельник, да без торопливости, чтобы не переделывать уже сделанное. Сведущие люди недаром говорят: не само дело много времени отнимает, а переделка.
В такой круговерти как-то заработался отшельник до того, что не стал обедать и пропустил уставную обеденную молитву вознести Господу. Возмутился он тогда душой на свою нерадивость. Для чего он в пустынь ушел на отшельнический подвиг? Сам на себя наложил епитимью: десять ночей по сто раз читать «Богородице, дево..» Простил его Господь милостивый, не допускал больше, чтобы Отшельник забывал молитву.
Работы все прибавлялось. Напилил бревна – теперь пазы в них рубить продольные, для утепления мхом, и поперечные - для вязки в лапу. Мох надо собирать, сушить, камни-валуны отыскивать в лесу,  катить с надрывом к будущей келье. Камней понадобится много: большие валуны он не осилит, придется под каждый угол по три класть, а то и по четыре : два или три вниз и один на них сверху, чтобы повыше дерево от сырой земли поднять, чтобы не завелась плесень невыводимая, чтобы не гнили бревна. И малых камней надо множество, закладывать просвет между землей и нижним венцом, иначе никакое тепло не удержится в келье, все выдуют свирепые зимние ветра. Для очага камни понадобятся, зимой целый день придется очаг топить, иначе не выдержать  морозов, да и пищу варить где-то надо, воду греть для мытья тела грешного. Топить очаг придется по-черному, трубу не из чего делать, некогда, да и теплее в курной келье будет , а печной дым нечистоту всяческую убивает.
Прикинул Отшельник, что в день сумеет связать не больше одного венца. Пазы рубить, мох конопатить между бревнами – ох и много времени требуется. А время бежит и бежит, так и жизнь человеческая проходит, не успеешь оглядеться. Начал класть первый венец, а сам все думал, как балки под черновой пол класть, как доски тесать на пол чистый, как дверь собрать и навесить без гвоздей, без железных петель, как крышу дранкой – щепой крыть. Часовенку, пожалуй, можно и зимой ставить, а уж баньку придется на новое лето отложить. В эту зиму он будет мыться в келье, нельзя грязь телесную разводить, от нечистоты многие недуги одолевают человека.
Труднее всего дался ему первый венец. Углы надо ровные делать, одинаковые, иначе келья кособокая выйдет, курам на смех. Из бечевки лыковой связал русскую мерку о трех углах, как показывал отец: три узла по аршину на одной стороне, четыре на другой, а между ними – пять узлов. Но что-то не выходили углы нижнего венца одинаковыми, наверно, аршины намерил неверно, выходила разная длина наискось между углами. Когда с углами с горем пополам справился, встала задача как выровнять их над землей, чтоб полы без перекоса и без наклона получились. На один нижний венец ушло два дня. 
Дальше пошло быстрее. Второй венец тоже много времени отнял, полтора дня, пришлось долго раздумывать и гадать, как балки под черновой пол настилать. Уложил их через аршин на нижний венец, а в бревнах второго вырубил под балки пазы. Получилось как у заправского плотника, даже душа порадовалась. Потом на эти балки он полы настелит, а пока – быстрее рубить сруб, подводить келью под крышу. Слава Богу,  погода стоит ясная, а не то вдруг дожди заладят, - под ливнем не больно-то поработаешь, сколько времени потеряется. Продольные желоба на бревнах вырубал бережно, чтобы и мху поменьше ушло, и бревно не испортить. Вырубишь малый желоб – зимой в тонком месте мороз проберется в келью. Вырубишь много – мху не напасешься и по высоте надо будет лишние венцы добавлять. Еще старательнее вырубал угловые пазы, углы всему срубу крепость дают, тепло держат.
День за днем проходил быстро, венец за венцом поднимался сруб кельи. Щепу он хотел складывать под сруб, для тепла, но поразмыслил и решил сгребать в кучу – хорошие дровишки для зимы. Много дров за зиму уйдет, лишних дров в наших северных краях не бывает. Когда венцы поднялись до груди, понадобилась лесенка, полдня вытесывал жерди и связывал их обратным пазом в ласточкин хвост, да еще острыми шпеньками закреплял: лестница нужна надежная, чтоб не расшаталась, когда он с бревнами будет по ней туда-сюда лазить. Наконец, дошел до потолочного венца. Пришлось еще один венец вязать, чтобы уложить матицу и балки под потолок. Потолок сделал из половинных плах, как и для чернового пола. Клиньями раскалывал бревна вдоль, обтесывал поровнее, подгонял один к другому без просвета. Сверху для тепла насыпал толстым слоем щепу, подумал, поднял  сруб еще на один венец и уложил второй слой плах. Потолок теперь на промерзнет, можно за крышу приниматься. Крыша нужна двухскатная – опять же для тепла и сухости, да и припасы кое-какие под ней хранить можно в сухости.
Как ни прикидывал, а ошибся Отшельник в числе бревен, израсходовал больше, чем считал, на лишние венцы и на плахи. Но пока это не страшно, он заготовил бревнышки для часовенки и баньки, можно на келью брать брвешки от часовенки, а банные пойдут на часовенку, пусть часовенка будет двухярусная, так даже красивее получится, высоко можно поднять купол. А банькой все равно будущим летом придется заняться, сейчас никак не успеть. Бревна заготовит зимой, пока снег не станет непролазным. Целая зима впереди, долгая зима, много успеть можно. А если Господь погоду даст – можно успеть с банькой к теплу, вот радости будет телу грешному.
За нетрудной работой с бревнами успевал он и обдумать, как лучше строить свое жилье, и какие припасы на зиму понадобятся, а все равно голова не сильно оказывалась занята, приходили в нее и другие мысли. Иной раз опасался Отшельник – не греховные ли то помыслы? Вон птичка, малая тварь Божья, неразумное создание, - поет,  скачет по веткам, червяков да жуков в коре выискивает. Съела червяка, попила водички, - и славит Бога беззаботно, поет, разливается, как умеет, какой голос ей Господь дал. Благодарит Отца небесного за короткую жизнь свою, за теплое Солнышко, и ничего больше не надо ей.
А почему человеку мало в этой земной жизни пищи скромной, водицы животворящей, Солнышка ясного, воздуха душистого, тишины лесной? Почему нет покоя в душе, как у безгрешной птахи, не гордыня ли бесовская одолевает его, как одолевает она князей да бояр? Тех хлебом не корми, только дай еще больше власти над себе подобными, еще больше богатства. Не дает им покоя ни днем ни ночью зависть к чужому добру, к чужой силе, к чужому счастью. Вот и он – не возомнил ли себя выше других человеков, не считает ли себя ближе к Богу, не мнит ли, что Господь сподобил его особой милостью? А чем он лучше других, что сделал он для веры православной, для облегчения жизни русского народа, для многострадальной русской земли? Не гордостью упиваться надо, а смириться, понять, что ты – ничтожный раб Божий, что малые силы свои должен отдать служению Ему, да народу русскому. А как этого достичь – кто знает, кто даст мудрый совет неразумному Иноку?
Непрерывной чередой, незаметно сменялись дни и ночи. Одно и то же с серого рассвета до глубокой темноты: молитва, работа над келью, молитва, хлопоты о пропитании и запасах на зиму, молитва, скудная трапеза, молитва, работа, всяческие поделки для хозяйства, омовение в Молокче, снова молитва, ужин, молитва, короткий сон. А на рассвете все начинается снова и снова – день за днем. Ночью он старался выспаться, при такой работе не позволял себе бессонных молений. Ночь проведешь в благочестии, а утром не сможешь топор поднять. А уже надвигается осень. Торопит время, подгоняет сильнее, чем ордынский баскак. Келью, келью надо завершать. Скоро придет пора собирать урожай, надо погреб делать для припасов. Дела, заботы, будто не человек он, а букашка малая, мурашка хлопотливая.
И вот в первый раз раздул он огонь в очаге, в келье. Дым по потолку потянулся в волоковое оконце. Если не перекладывать лишку дров, то дым стелется только под потолком, а в келье воздух чистый, напоен смоляным запахом дровяного дыма. Сел Отшельник у очага, оглядел келью, возрадовался душой. От огня тепло в келье скапливается, дух от очага добрый, сосновый. Изнутри келья показалась меньше, чем ему хотелось, но это сойдет, места хватит и ему, и припасам, и утвари, зато дров меньше уйдет. А вот то, что он не поленился, поднял сруб на несколько лишних венцов, оказалось большим благом. Дым клубится не только под потолком, опускается сизый пласт чуть не до половины стен. Встанешь – голова уходит в плотный, едкий дым, приходится сгибаться. Будь келья ниже, пожалел бы он свои силы и бревна – от дыма не смог бы жить в келье. Дверь вышла хорошая, без щелей, крепкая, наружу открывается легко, с легким скрипом поворачивается на толстеньких дубовых шпеньках. Такой двери не страшны лесные непрошенные гости, ни волки, ни даже сам лесной хозяин, мишка косолапый. Как ни навалится такой пришелец на дверь, а гт высадить, ни отворить ее не сумеет.
Келья для одного человека получилась вполне просторная. У одной стены – топчан из тесаных жердей на пазах и на деревянных клиньях. Застелен топчан лапником да мхом, а сверху – холстиной, которую дал отец ключник. Когда поспеет полба, он постелит соломку толстым слоем, - никаких пуховых перин не понадобится. Над изголовьем – икона Богородицы с младенцем Иисусом поставлена на вбитых в бревно колышках, и полочка для лампадки под ней укреплена. У другой стены – стол небольшой из тесаных толстых досок на четырех ножках, рядом – чурбачок вместо табуретки. На столе – горшок, миска глиняная, два ножа, ложка, берестяной черпак. Вдоль стены у стола рядком стоят туеса, на стене на колышках – лопата, грабли, серп, пила двухручная, коса - без косовища пока. В углу – два топора, немалый запас дровец на ненастный день, ведро берестяное с водой, ковшик из бересты. Третья стена пока голая, на ней он навесит полки для зимних припасов.
В этот вечер первый раз отшельник сварил болтушку мучную на очаге в келье. Горшок крепко стоял на плоских камнях, огонь охватывал его со всех сторон, варево закипело быстро. Он помолился, похлебал болтушку, - эх, соли маловато у него, - пожевал ломтик сала, день сегодня скоромный, запил трапезу отваром душицы. Вымыл посуду, вымыл лицо, руки и – за молитву. Долго стоял на коленях на свежем, крепком деревянном полу из плах, чистый пол он еще не настелил. Ради новоселья возжег лампадку, но скоро погасил ее, масло беречь приходится. Молился истово, теперь верил он, что выдержит зимой любые морозы его келья, благодарил Господа за милость его, за то, что дал ему силы и здоровье, сподобил выполнить задуманное. Вопрошал, как жить ему дальше.
Ушел он в пустынь не только ради спокойствия душевного. Покой тут он нашел. Но обет давал он: служить Господу и народу русскому. Пока он своего обета никак не выполняет. Бога не забывает, молится исправно, от души. Но служение Господу – не только в молитве. Веру православную надо укреплять среди людей на земле, а что он для этого сделал? Пока – ничего. И народу он ничем не послужил. Изнемогают православные люди по всей русской земле от поборов боярских и княжеских, живут в голоде и холоде, чтобы все подати и повинности выплатить. Хоть и редки стали набеги ордынцев, а все же нет-нет, да налетает дикая стая степняков, разоряют басурмане деревни и города, проливают христианскую кровь, гонят православных в полон, откуда никому нет возврата.
И ведь не по своей злобе приходят ордынцы. – князья их приводят, чтобы потягаться друг с другом силой да властью, чтобы чужое богатство себе забрать. Как рассказывал отец в тот памятный вечер, - великие князья за ханский ярлык готовы любого, кто поперек пути встанет, предать самой лютой смерти, лишь бы сохранить свою власть да возможность безоглядно обирать народ. Юрий Московский сколько зла принес на русскую землю, а великий князь Иван Калита брата своего далеко обошел в корыстолюбии и зверстве над православными. Как еще теперь покажет себя великий князь Симеон, сын Ивана? Ведь яблочко от яблоньки далеко не падает. И что сможет он, слабый раб Божий, обитающий в дебри лесной? Как вразумит он этих львов рыкающих в образе человеческом, как обратит корыстные княжеские помыслы не во зло, а во благо простым русским людям, всей русской земле? По силам ли взял он свой обет нелегкий?
Не нашел Отшельник в эту ночь ответа на свои сомнения. Не снизошло на него озарение Божье, а своего разума не хватает. Видно, не достоин еще он великой задачи, не по Сеньке шапка оказалась. Но ничего, будет у него время думать и решать. Пока он должен подготовиться к тяжким испытаниям в суровую зиму. Долгими зимними вечерами в келье у очага он должен выбрать свой путь. А пока – работай, раб Божий, работай и руками, и головой.
Не всегда кровавая усобица губила русских людей. Вспомнил Отшельник грамотку берестяную из сундука отца родимого, совсем ветхую, которая ломалась в его руках. Не все метки он сумел разобрать на ней, не все слова смог понять. Но и то, что осилил, повергло Ивашку меньшого в большое изумление. Неведомый русский грамотей, от которого с тех древних времен и праха не осталось, острой палочкой метками глаголицы поведал на бересте удивительное повествование о далека-далекой древности. Разобрал Ивашка, что после того, как ушла половина семей предков наших, ариев к морю Янтарному, Срединному да за море Хвалынское, оставшийся народ привольно расселился по руслам великих рек: Дона, Днепра, Десны, Двины, Днестра, Дуная. Жили русские большими родами, жизнью каждого рода управляли опытные зрелые мужи вкупе с мудрыми седобородыми старцами, соблюдали стародавние обряды и обычаи, а все роды выбирали себе для нарядов Копу. . Наряды на работу давали людям выборные нарядчики, которых кормил Мир, и потому они прозывались мироедами. При ратной необходимости роды на Копе выбирали старших витязей – русланов.
Прошли века мирной жизни, и стали все сильнее беспокоить русских людей племена диких пришельцев. Хищными стаями налетали кровожадные, как степные волки, орды пришельцев на мирные селения, жгли жилища и посевы, убивали мужиков вплоть до младенцев, а баб и девок уводили с собой. Набегали эти орды то с восхода, то с захода Солнышка. Множество таких орд перевидала русская земля, имена тех орд не сохранились в памяти народной. Самый страшный набег случился три тысячи лет назад, когда обрушились на русские земли неисчислимые конные орды киммерийцев. Оставили киммерийцы по себе многовековую память своей небывалой жестокостью и злобой. Больше четырех веков киммерийцы от берегов Русского моря набегали многими ордами на русскую землю, не давали житья нашим предкам. Те набеги память народная в сказах да былинах называла нашествиями Многоглавого Змея, а водный проход из моря Сурожского в море Русское многие века называли люди Киммерийским.
Много горя принесли киммерийцы на русскую землю. Но собрались, наконец,  русские роды воедино, вооружились, выбрали русланов из самых славных воинов от каждого рода, а над ними поставили главного руслана, кузнеца Сварога, и встало русское войско против киммерийцев. Была битва великая, какой не знали никогда никакие народы во все времена. Кровью пропиталась земля от Дона до Дуная, неисчислимое множество русских воинов сложили в той великой битве свои головы.  Победило русское войско киммерийцев, и многое множество вековечных врагов своих полонило. Собрались мужи опытные и старцы мудрые со всех русских родов и по совету Сварога порешили оградить свою землю от набегов диких народов на веки вечные. А для того выбрать нарядчиков, отдать им в руки весь бессчетный полон из киммерийцев, и пусть те киммерийцы возводят на полуденных рубежах русской земли неприступный Вал
Русские умельцы придумали всяческие военные хитрости, чтобы не мог никакой враг ни преодолеть тот Вал, ни обойти его стороной. Для надежности насыпали земляной вал на сплошную стену из срубов, а срубы рубили из обожженных стволов лиственницы, потому что не гниет лиственница ни в земле, ни в воде, и стоять тот вал будет многие тысячи лет. На нижной ряд срубов ставили второй и снова засыпали землей. Землю для вала брали со стороны Степи, и с полуденной стороны перед валом получился ров такой глубины и ширины, каких никто из людей еще никогда не видывал. А с внутренней стороны за первым валом, отступя на убойный полет стрелы, насыпали второй, тоже со рвом перед ним, а за вторым – третий. На валах же ставили крепости с башнями.
Долго строили тот вал. Уже весь полон киммерийский помер, кто от тяжкого труда, кто от старости, а работа все продолжалась. И не убывало число землекопов, ибо все эти долгие годы и века дикие народы то с восхода, то с заката Солнышка все пытались разграбить богатую русскую землю. Но уже стояли на валах дохоры русских витязей, быстро извещали они русланов о приближении врагов. Когда отряды свирепых кочевников приближались, их уже ждали на вершине вала ратники, а отряды конных  русских воинов обходили захватчиков сзади, ломали их силу и брали новый полон. И новые полоняне продолжали святое дело защиты русской земли, возводили все новые валы на самых опасных местах и укрепляли старые. На берегах рек насыпали валы поперечные, а броды укрепляли крепостями с частоколом из цельных стволов.
Горький, кровавый опыт заставил русских людей по иному устраивать свои селения и города. Нет-нет, да прорывались захватчики через валы и броды, и тогда лилась кровь мирных поселян, поднимался к небу густой черный дым от пожарищ, тянулся на полдень изможденный полон. Теперь близкие к степи селения поднялись из низменных русел рек на высокие, обрывистые берега, строения плотно сгрудились, все селение ограждал сплошной кольцевой вал из срубов, засыпанных землей. Над воротами в валу поднималась дозорная вышка. Проникшие через валы степные захватчики не умели вести осаду. И жители селений почти всегда дожидались подмоги воинов.
Много веков шла та работа, неподъемная для отдельных родов, и не рождалось никогда усобицы между родами. Оградили надежным Валом  русские люди свои селения и пашни от набегов, и дикие орды, жадные до чужого богатства, перестали разорять русскую землю. Много веков, больше тысячи лет жили наши предки под защитой непреодолимых валов. Бывали мелкие стычки с кочевниками, а иной раз подступали к валам неоглядные силы конников, будто река в половодье, заливали они всю Степь.
Пришли скифы,  много раз бросались они на приступ защитных валов, не раз преодолевали их, но после многих мощных отпоров  замирились с русскими, поселились в степи по берегам Хвалынского, Сурожского и Русского морей, жили там долго, перероднились с нашими предками. Обычаи у скифов дикие, когда помирал кто из знатных скифов, в его могилу клали живьем любимую жену, над могилой насыпали курган, а на том кургане убивали всех слуг покойника.  И еще одно у скифов плохо: слабы они оказались к хмельному.
При скифах вышли русские люди через море к еллинам, торговали с ними зерном, мехами, лесом. Еллины для торговли поставили на берегу Русского моря каменный город Ольвию, куда пришло множество еллинских купцов. Еллины оказались непомерно гордым и чванливым народом, считали себя первыми среди всех людей на земле, но забывали они в высокомерии своем, что вся их богатая жизнь, их искусные ремесла держатся на обильных привозах русского хлебушка. Выжженная солнцем каменистая земля еллинская не могла прокормить гордых, самодовольных еллинов.
Считали они себя мудрейшими из всех народов, сведущими во всех ремеслах, во всех человеческих делах. Но не помнили они своего прошлого. Не помнили еллины, что жили они множество веков в сырых пещерах и кутались в дубленые мочой вонючие звериные шкуры, как появились в их земле люди русского корня, распахали землю, построили каменные грады, подкармливали они диких еллинов, учили их разным ремеслам. Еллины прозвали тех русских людей пеласгами, что означало «люди земли», ибо весьма искусно пеласги умели обрабатывать землю-матушку и выращивать невиданные растения для пищи. А потом случилось великое трясение земли, огненный камнепад и вселенский потоп. Смыл тот потоп всю плодородную землю с еллинских гор, потопил несчетное множество народу, разрушил каменные грады.
Не помнили еллины, как после трясения земли, огненного камнепада и вселенского потопа спустились они с гор, где жили в сырых пещерах, на опустошенную гневом богов благодатную землю пеласгов, ужаснулись увиденному разорению. и поселились в уцелевших белокаменных жилищах и храмах. Запамятовали гордые еллины, что все свои ремесла, свою грамоту, даже своих  богов переняли они у своих русских учителей, которые тысячи лет до них жили на берегах и островах Срединного моря: у пеласгов, у троян, у ликийцев, у расенов-этрусков, у критян.
И еллины знать не хотели, что за народы кормили их хлебом, звали всех без разбору скифами, - скифами-кочевниками, скифами-пахарями, царскими скифами, белыми, особыми, а всю землю к полуночи от Русского моря называли Великой Скифью. Настоящие скифы иногда баловали, грабили на реках караваны русских лодей с товаром, особенно на порогах Днепровских, но сильно не озоровали. Еллинам буйные скифы весьма досаждали, вот они и прозвали всех, кто жил по великим рекам, скифами. Нрав у еллинов гордый, считали они другие народы дикими, не признавали различий между русскими и скифами.
При скифах приходило еллинское войско от Дуная на русскую землю, вел еллинов их знатный полководец Лизимах, близкий к царю Александру. Думал он завоевать всю русскую землю, полонить народ, брать богатую дань. Занял Лизимах многие грады елиинские на берегу Русского моря, осадил главный торговый город Ольвию, да ничего у него не получилось, даже битвы большой не вышло. Соединились русские воины со скифами, потеряли еллины почти все войско. Лизимах с малым отрядом только и сумел выбраться из степи, но и он погиб около Дуная.
А до Лизимаха персы набегали на русскую землю. Эти показали себя опытными воинами, царь персидский Дарий сильно потрепал скифов у гор Кавказских да за морем Хвалынским. Понял Дарий пристрастие скифов к хмельному и пользовался этим, не раз и не два в ложном бегстве оставлял скифам большие обозы с бочками вина. Скифы напивались до беспамятства, а персы их резали, беспомощных. А потом решил Дарий идти на русскую землю через Дунай с великим войском, какого ещи никогда не знали люди. Но объединились русские воины со скифами, выжгли перед персами степь, засыпали колодцы. Больших битв с персами избегали, но не давали им покоя мелкими налетами, вели их мимо Вала по выжженной степи к батюшке Тихому Дону. Много персов погибло от  русских и скифских стрел, пока не понял царь Дарий, что пора уносить ноги, побежал он назад к Дунаю. А русские воины и скифы все так же внезапно налетали на персов, истребляли их по частям. Лишь с малым войском ушел Дарий за Дунай без славы и без добычи, да больше не решался тревожить русских людей.
А потом с восхода пришли сарматы. Такого множества врагов еще не видала земля русская. Побили сарматы скифов без числа, извели почти весь народ скифский, кто уцелел, те укрылись у русских людей за Валом.  Однако и эту великую беду побороли объединенные русские рати, помогли высокие валы и глубокие рвы отбить натиск степного воинства, не прошли сарматы через укрепления, уцелели селения и бескрайние пашни наших предков. А скифы с тех пор исчезли, перемешались с русскими, только и осталась память о них в крови русских людей.
За сарматами пришли к русской земле с восхода Солнышка  неисчислимые толпы гуннов. Такого зверства завоевателей не знал русский народ со времен киммерийцев. Не щадили они ни старого, ни малого, раненых добивали, пленных не оставляли в живых. Но и у гуннов не вышло ничего. Попытались они взять приступом защитные валы, разорили окрестности, кони их съели и вытоптали всю траву, и ушли гунны, несолоно хлебавши, на закат Солнышка, вверх по голубому Дунаю. Говорили бывалые люди, что во франкских странах много бед натворили эти пришельцы, захватили множество городов и стран, извели многие народы целиком. А другие народы бежали от них, куда глаза глядят. Но и гунны растаяли-растворились среди других народов.
За гуннами с заката Солнышка подошли к русской границе в превеликом числе беглые готы, которых согнали гунны с их исконных земель. Не сумели готы взойти на русские защитные валы, ушли дальше в степь, поселились на берегу Русского моря, начали торговать с нашими предками. Зазвенело русское золото в готских городах, запели красные девы готские песни о великом прошлом своего народа. Писали о готах тьмутараканские  летописцы, поминал готов князь Игорь в «Слове о полку Игореве». Долго жили там готы, пока князь Святослав не разбил хазар и не основал на берегах Русского моря Тьмутараканское княжество. 
Расцветала тысячи лет русская земля, отражала многое множество жестоких пришельцев. И никогда не заводилось розницы и усобицы между русскими родами, не вставал род на род, всегда действовали они заедино. Земля-матушка приносила богатый урожай, хватало и на пропитание, и на торговлю с иными народами, и продолжалось так неисчислимое время. На великие торжища к берегам Камы съезжались купцы от многих народов за русской пшеницей, русским янтарем и русской пушниной. И сами русские люди отправляли хлеб, янтарь и пушнину не только по рекам в еллинскую Ольвию, но возили их на кораблях по морю Янтарному мимо острова Буяна во франкские страны да в Срединное море.
Как же получилось, что взяли неправедную власть над русскими родами самозваные князья и стали притеснять русский народ, говорить: то – мое, и это – мое  же? Стали князья гнать русских людей на битву с такими же русскими, - чтобы взять себе чужое богатство. Забылись стародавние обычаи, обеднел русский народ, попал в вековечную кабалу к князьям и их приближенным боярам.   
И тогда малая монгольская орда разбила разрозненные дружины русских князей, а самих князей предала по своим обычаям жестокой смерти. Не оказалось среди князей витязя-руслана, вроде древних былинных витязей: Тарха Тарховича, Сварога, Светозара, Световита и Зорькина. - который повел бы общее русское войско против степняков. Каждый князь думал только о своей выгоде, не искал согласия с другими князьями, забыли князья о простых русских людях. И вот уже целый век ордынцы угнетают и притесняют русский народ, ибо князья призывают их на Русь ради своей корысти. Сможет ли когда возродиться былая сила русского народа, былое могущество множественных народов корня русского? Кто сумеет объединить русские княжества, да так, чтобы никому обиды не вышло, чтобы жили люди, как жили наши предки тысячи лет?
Не раз и не два размышлял Отшельник о том, что, пожалуй, не так страшен черт, как его малюют. Начал понимать он, что не так уж свирепа Орда, как это внушают народу князья и их прихвостни. Не потому уже сто лет стоном стонет Русь под чужеземным игом, что люты и необоримы дикие степняки, а потому стон идет по русской земле, что выгодно князьям держать русских людей в вечном страхе перед Ордой и перед угрозой нового нашествия. Князья стращают людей ордынцами, чтобы без предела и без закона грабить простых людей, драться с другими князьями за великокняжеский ярлык, множить свое неправедное богатство.
Тревожили душу Отшельника эти неотступные мысли, как ни заставлял он себя уснуть, но не сомкнул глаз до серого рассвета. Понял, что не спать ему сегодня, поднялся с топчана, стал на колени перед иконой Богородицы и стал молиться.  Молитва принесла успокоение. Он вдыхал свежий смоляной запах от сосновых бревен стен, наслаждался теплом от очага, - за столько времени, - и наполнила его радость от завершения хотя бы одного, но такого важного для него дела. Он сумел в одиночку, своими двумя руками поставить надежную келью. С остальными делами он тоже справится, недаром Господь не обидел его силой и теперь постоянно оберегает от напастей.
А сможет ли один человек что-то изменить в этом беспокойном мире к лучшему, хотя бы в чем-то малом  облегчить тяготы всего православного народа? Нет, не по силам одному простому человеку освободить Русь от ордынского ига, примирить между собой честолюбивых князей и бояр, прекратить смертоубийственную усобицу на русской земле. Все, что может он один – молиться Богу, служить Ему по примеру страстотерпцев прежних веков, просить о спасении народа русского. Но мало одних молитв да укрощения собственной грешной плоти. Услышит ли Господь его одинокую мольбу, а если услышит, - снизойдет ли до милости Своей? Очень редко такое бывало, чтобы по молитве земной отводил Господь беду от человеков, от градов их и весей. Надо усерднее молиться, чтобы дошла его страстная мольба до Бога.
Верил теперь Отшельник, что сумеет он пережить один, в этой чащобе лесной суровую, долгую зиму. Будет он неустанно, днем и ночью молиться с неослабным усердием, изнурять плоть свою в непрестанном труде, добывать пропитание в поте лица своего. Но и страстная вера не прогоняла главного сомнения. Спасет он свою душу, как спасали многие и многие пустынники во множестве веков. А народ русский останется все так же прозябать в голоде, холоде и непосильном труде, все больше будет он погружаться в мрак невежества, слабеть телом и душой, вымирать от недугов, нищеты и напастей, гибнуть в междуусобных битвах князей, да под саблями ордынцев, которых приводят на Русь те же князья в ненасытной жажде власти и богатства.





Русские палестины.

Так и не уснул Отшельник в эту ночь, первую ночь в крепкой, теплой келье, поставленной его руками. В сером рассвете вышел он из кельи. Роса уже холодная, босые ноги  быстро зазябли. Кончается лето, а дел – невпроворот. Сейчас главное – собрать урожай, запасти себе припасы на всю зиму, до новых теплых дней. Погреб надо копать, - в том шалаше, в котором он прожил все лето, шалаш послужит теперь погребицей, там можно сложить все инструменты и снасть.
Не баловал свою плоть Отшельник, довольствовался скромной пищей. Однако заметил он, что на целительном лесном воздухе, в труде непрерывном, при светлых мыслях о возвышенном, в радости от выполненной работы, - тело его окрепло. Господь и без того наградил его немалой силой и смекалкой, теперь же он и сам многому научился, любая работа шла у него споро. За два дня вырыл он погреб два на два аршина, глубиной в полторы сажени, обложил земляные стены жердями, чтобы не осыпались, накрыл сверху плотно подогнанными тонкими хлыстами из верхушек сосен, застелил лапником и засыпал выкопанной землей почти на полсажени. Соорудил лаз в погреб с лесенкой и дверцей. Придет новое лето, - он вместо шалаша поставит настоящую погребицу из бревешек, будет у него холодная клеть, туда много чего нужного войдет.   
Во всякой работе помогала ему память о советах старших братьев и отца родимого. Хоть и боярского звания отец, а не гнушался никакой работой и всех сыновей  своих приучил к тому же. Когда обеднел их род, не поступился своим достоинством боярин, не пошел лизоблюдом к сильным людям, как многие поступали из пришедших в упадок когда-то знатных родов. Когда своего разумения не хватало, вспоминал Отшельник уроки отца, хотя и самому много до чего пришлось умом доходить.
Для зерна сплел он большие корзины из ивняка, благо, того по берегам Кончуры и Вондюги – заросли непролазные. Плотно сплетал ветки, подбивал деревянным молотком, чтобы ни одного зерна не потерять. Полбу он сжал серпом, как умел, хорошо, что делянка невелика, управился с горем пополам. Корзины с колосьями поставил на погребице, зимой будет он лущить зерно руками для каши и муки на каждый день, да и не промерзнет оно, весной остатки пойдут на посев. Полба уродилась добрая, меньше шести зерен в колосе не попадалось, а то и до десяти доходило. Хватит полбы ему одному на кашицу, на муку и на посев.
Репа уродилась не хуже, чем он видал в отцовской деревеньке, с его немалый кулак, а иные – до двух кулаков. Репу он пока не стал собирать, пусть еще подрастет, репа не боится морозов, ее в последнюю очередь убирают. Потом он сложит ее в погреб, прямо на землю, все так хранят ее зимой. Турецкая овощь морковь ему понравилась, красные большие коренья оказались сладкими и душистыми. Морковь он убрал с грядки, овощь нежная в полуденной земле привыкла расти, в тепле. Спустил ее в погреб и сложил в корзины. Лук давно созрел, Отшельник убрал его с грядки, просушил на ветерке, связал в косицы. Лук придется повесить в келье на стену, лук мороза не выносит и сырости не терпит, быстро гниет. А деревенские бабы всегда косицы лука в избах зимой держали.
Капуста еще не созрела, ее как репу можно до морозов на грядке в земле держать, хотя кочаны уже большие выросли. А вот чтобы квасить ее и огурцы на зиму,  нужны кадки, нужна соль. С огурцами совсем беда. До сих пор он питался свежими огурцами, но уже заметно меньше их стало на плетях, да и желтеют они, а хранить их нельзя, портятся они, гниют. Придется опять идти в обитель, и не только за кадками и солью, теплая одежда понадобится на зиму, попозже он сразу за всем и сходит. Кадки самому не сделать, работа тонкая, справиться можно, да только на одну кадку уйдет у неумелого все время до самой зимы. А без кадушек капусту зимой не сберечь, погниет в погребе. Немало накопилось и рыбы вяленой, пуда четыре получится, сойдет вместо мяса. Ее бы в сухой келье держать, но уж больно дух тяжелый будет, придется на подловке развешать, ничего ей не сделается за зиму. Ягоды он насушил два больших туеса, трав съедобных:  крапивы, щавеля, молодой сныти, - по большой охапке сложено наверху под крышей. А больше для пропитания ему на зиму ничего и надо, он приучил себя к скудной пищи. Разве что еще грибов насушить, да салом запастись.
После жатвы полбы приступил Отшельник к часовенке. Когда искал в лесу камни под нижний венец, набрел на семейку боровиков. Стоят боровики, шляпки у них, как караваи поджаристые,  крепкие грибочки, заманчивые, хоть сразу в рот клади. Не утерпел, потратил время, набрал грибов полную рубаху, принес к келье, развесил на прутьях под крышей, а  сам опять побежал в лес, еще два раза по полной рубахе приносил, едва заставил себя от сбора оторваться, да заняться делом. И в другие дни толику времени выделял на сбор грибов. Кроме боровиков никаких грибов не брал,  а и тех насобирал – места под крышей не осталось, везде сушатся боровики на прутьях. И в шалаше развесил прутья с грибами, где только мог. Отец говорил, что грибы – пища постная, но силы дает почти как мясо. Будет он зимой варить сушеные боровики в похлебке, с кашей полбяной или одни. Грибы вареные с репой да с лучком – великий соблазн для плоти. А в скоромные дни сало и рыбку можно употреблять.
Пока ставил Отшельник келью, набрался опыта, и навык плотницкий появился. С часовенкой справлялся куда быстрее. Из-за того, что потратил он длинные бревнышки на келью, решил поставить часовню в два яруса. На первый ярус пойдут двухсаженные бревна, а на второй он пустит заготовки для баньки. Эту зиму придется обходиться без баньки, хотя для русского человека банька – первое дело. Но и эти замыслы не удались. Поставил он нижний венец на камни заготовленные, подогнал второй, положил на него балки для пола, взялся за третий венец. – а длинные бревнышки кончились. Потратил их Отшельник на балки и плахи для пола и потолка в келье, на матицу и стропила для крыши.
Надо снова сосны валить, сучковать, ошкуривать, пилить по мерке. Ох, время, время безвозвратное. Напрягайся, раб Божий, усерднее, до снега всего ничего осталось. В сугробах не больно-то  помашешь топором. Заторопился Отшельник в работе еще пуще прежнего. Не обращал внимания ни на утренние холода, ни на дожди, которые заладили лить и мочить его почти каждый день. Одно облегчение: на часовенку можно потоньше сосны выбирать, там тепла не нужно. Свалил он два десятка сосен, обрубил сучья,  начал ошкуривать. Нехитрое дело очистить ствол от коры, а без навыка тоже намучаешься. Опять отцу да братьям поклон земной, научили шкурить лопатой. Получается быстро, легко и чисто. Свежая кора снимается широкой лентой на всю длину бревнышка, такая кора хорошо пойдет на крышу. Теперь можно бы снова за часовенку браться, да тут новая большая беда приключилась, и смех, и грех.
Как-то стал Отшельник поднимать бревно, присел на корточки, поднатужился, - а порты возьми и лопни. Ахнул он, просмотрел свою небогатую одежду, - две рубахи да двое портов, - и сильно огорчился. Одежду он берег, чистоту соблюдал, стирал со щелоком, но истерлась одежонка в работе постоянной. На локтях, на коленях, на плечах – вместо полотна одна тонкая паутинка, вся просвечивает. И тут уж никакой смекалкой не поможешь, как ни ломай голову. Не то плохо, что сам в рванье, а стыдно перед Господом за такое обличье неопрятное. Какая уж тут молитва, если через истертые порты зад проглядывает, прости, Господи. А заплаты ставить – легче сшить все новое, чем латать такое рванье. Делать нечего, пошел Отшельник во второй раз в обитель, к отцу игумену. Но теперь пошел не с пустыми руками. Посчитал свои запасы, положил в мешок с пуд рыбы вяленой, пуда два репы накопал. Помолился, приладил мешок с лямками на плечах и пошел через чащобу.
Отец ключник с великой радостью принял  подношение, провел брата во Христе к отцу игумену в келью. Мельком огляделся Отшельник: келья у отца игумена поменьше, чем у него, припасами не заставлена. Ложе скудное, в углу печка с кирпичной трубой, на стенах иконы, в простенке распятие. Отец Варсонофий сидел у окна за столом, читал толстую пергаментную книгу. Отшельник благочестиво опустился на колени, склонил голову в поклоне до пола.
- Прости меня, отец святой, нагрешил я.
Отец игумен смотрел на него добро, хотя без улыбки.
- Рассказывай, брат мой, как служишь Господу нашему, как обет выполняешь, в чем грех свой видишь.
Рассказал Отшельник о своей делянке, о грядках, о полбе, о запасах на зиму, о келье, о часовенке.
- Похвально, - одобрил отец игумен. – Вижу, трудишься ты со рвением, теперь верю, что зиму переживешь достойно, как подобает православному.  А в чем грех твой?
- Один раз заработался я, пропустил молитву уставную. За то десять ночей по сто раз «Отче наш» прочитал. А еще перед Спасом бес мне дни перепутал, я рыбку свежую съел. Опять десять ночей по сто раз молитву читал, по сто поклонов земных сверх обычных отбил перед ликом Богородицы. С тех пор от греха подальше ни одной рыбки в рот не брал.
Отец игумен осенил Отшельника крестным знамением, отпустил ему эти малые грехи, спросил:
- Телом не скорбишь ли?
- Нет, отче. Удивительно самому, видно, и впрямь там место святое, как ты говорил. Работой изнуряю себя изрядно, плоть свою постом и скудной пищей укрощаю, в дождь работаю, одежду на себе сушу. Все лето босой по холодной росе хожу, а телом здоров.
- Это добрый знак, - молвил отец игумен. – Полагаю, угоден ты Богу делами и помыслами своими. Ну, а по какой нужде пришел в нашу обитель?
- Прости, отче, нужда невеликая, но досадная. Истерлась одежда моя от работы постоянной. Берег я ее, стирал, чистоту соблюдал. Но в ветхость она пришла. Не о теле своем пекусь, но срамно молитвы Господу возносить в рванине.
- Вижу, изветшала одежда. Это не беда. Дивлюсь, что ты все лето неустанно работал в паре рубах и портов. Мы с отцом ключником уже сами собирались послать тебе одежду и зимние припасы. Отец ключник выдаст тебе все потребное для зимы, и одежду новую выделит. Есть ли еще какая нужда?
- Есть, отче. Не в чем капусту на зиму квасить. Кадушку бы мне ведер на сорок.
Отец игумен возвел очи к потолку своей кельи, пошевелил губами, что-то прикинул.
- Не мало ли одной кадки на сорок ведер? Зима долгая, до тепла хватит ли? 
- Хватит, отче, я все сосчитал.
- Смотри, брат мой. Зима – ох, какая долгая, много чего человеку понадобится. Ты должен пережить зиму.
- Мне бы, отче, книг священных для чтения, для души, сколько можно. Все лето не держал в руках священное писание. Грех ведь это, да и постигать многое надобно.
- И в этом помогу. Сходи к брату Пимену, скажи, я велел книги тебе выделить, какие надобны. Сам с ним и отберешь. Ну, если это все твои нужды, то ступай с отцом ключником. – Отец Варсонофий помолчал и возвышенным голосом добавил: -  Святитель Московский помнит о тебе и благословляет тебя на долгое зимнее терпение. И мое благословение прими, брат мой. Да поможет тебе Господь. А ты помни, я за тебя в ответе перед святителем Московским. Взявши обет – держись.
Отец ключник выделил ему столько, что одному никак не унести, и все ходил по кладовым, смотрел, чем еще оделить брата своего на суровую зиму. Двое портов сермяжных для работы, двое холщовых, по две рубахи, сермяжные и холщовые. Два подрясника власяных, вязаных из козьей шерсти,  рясу суконную черную, теплую, клобук суконный – зимой голову покрывать. Два больших клубка ниток, десяток иголок, охапку лоскутов полотняных немалую – на заплаты, большой кусок холстины.
- Из холста рушник сделай, поди, старый истерся? Вот соли тебе полпуда, до весны должно хватить, еще и останется. Сала медвежьего даю – если, упаси, Господи, занедужишь грудью или суставами, будешь растирать топленым, горячим. Зимой с морозом шутки плохи, тут у нас не палестины.
Отец ключник все выкладывал и выкладывал то одно, то другое, без чего, по его разумению, Отшельнику никак не прожить зимой в пустыни, то и дело крестился, и проговорил добрым голосом:
- Слух о тебе идет среди народа православного. Мол, отшельник  в молодых годах у нас появился, Господу себя посвятил, поставил келью в дикой дебри, питается трудом рук своих, денно и нощно молится за Русь многострадальную, за народ русский. Не ослабляй радения своего, нуждается наш сирый народ в подвиге страстотерпения, в молитве чистой души к Господу нашему. И я, грешный, благословляю тебя на великое терпение. Не оставит тебя Господь за рвение твое. И ты верь тому, служи Господу нашему и народу православному.
От добрых слов разлилось тепло в груди Отшельника, опустился он на колени перед отцом ключником, склонился головой до полу.
- Буду, отче, служить Господу нашему до последнего дыхания своего. Только грешен я, не вразумил меня Господь, как Руси святой и народу русскому послужить, облегчить его мучения. Ночами молился, просил указать, что делать слабому рабу Божьему, но не удостоился милости Господней.
- Терпи, брат мой. Господь укажет тебе.
Кликнул отец ключник братьев во Христе, те сложили все отобранное для Отшельника в две кадки по двадцать ведер, да еще разного добра набрался тяжелый мешок. Все это приторочили как вьюки на спину  лошади. Проводить Отшельника и привести лошадь обратно в обитель отец ключник поручил брату Мисаилу, молчаливому и суровому на вид. Через лес шли молча. Когда добрались до кельи, брат Мисаил развьючил лошадь, сложил всю кладь бережно у кельи и стал осматривать хозяйство Отшельника. Даже в нужное место заглянул. Потом строго спросил:
- Неужто один все  сделал? Или помогал кто?
- Господь наш всемилостивый денно и нощно помогал мне, оберегал от напастей и недугов. Без Его помощи нипочем бы не осилил.
- Буду о тебе рассказывать братьям. А то разное говорят. Кто говорит: подвиг страстотерпения в пустыни во имя Божье, а кто гордыню поминает. Вижу теперь сам: святое дело выполняешь. А мы в обители грешим, питаем себя трудом сирых смердов. Не по Божески живем. Прощай, брат. Да пребудет с тобой милость Божья.
Взял брат Мисаил лошадь под уздцы, повел, не оборотился ни разу. Затрещали ветки под копытами. Потом все стихло, и остался Отшельник опять один. Только лес вокруг, а над головой – небушко облачное, бледное Солнышко,  да Господь Бог.
Принялся он за прерванное дело, - возводить часовенку венец за венцом. Распилил бревна по мерке, отесывал бревно, вырубал продольный желоб, на концах - поперечные пазы, - и все делал с непрерывной молитвой. Вразуми, Господи, раба Своего в тяжких сомнениях. Прав ли раб Твой одинокий и слабый? Пока что весь мой тяжкий труд – только для себя. Народу русскому, всей Руси стонущей под княжеским, боярским да ордынским гнетом от всего моего подвига никакого облегчения в страданиях вековых. Тебе, Господи, вот возвожу часовенку, молюсь неустанно. В чем задача жизни моей грешной? Ведь не только в молитвах Тебе, не только в спасении души моей, да пропитании грешной плоти неустанным трудом рук моих?
Дело с часовенкой продвигалось медленно. Каждый день набирались многие неотложные заботы. Зима близится, зима. Не много было настоящих отшельников на Руси, трудно выдержать слабому человеку тяготы зимние. Огурцы он собрал, засолил в одной кадке. Потом, когда будет квасить капусту, переложит их в капусту. Репу Отшельник пока в земле держал, пусть зреет. А дрова заготавливал каждый день, лишних дров не бывает долгой зимой. Собрал все сучья, все корье, обложил келью снаружи – для тепла. Все множество веток и прутьев нарубил, тоже сложил вокруг кельи, все четыре стороны до самой крыши прикрыл дровами, одна только дверь видна да волоковое окошко. С виду много дров, а прикинул Отшельник, - вздохнул тяжко: еще столько же не помешает. Не беда, сучьев еще большая куча осталась, да вот времени нет рубить их. Скоро, совсем скоро снег повалит.
Только разделался с дровами, уложил еще пару венцов на часовенке, - надо репу убирать, а то ударит крепкий мороз, - по утрам вода в туесах уже ледком сверху покрывается, - померзнет все, летний труд даром пропадет. Выкопал репу, сложил в погребе кучами в углах. Заодно переложил морковь. Хотел он морковь в корзинах держать, но отец ключник отсоветовал, морковь лучше переносит зиму в кучах на земле, а еще лучше, если ее песком пересыпать. Но в это лето нет времени таскать песок, обойдется пока и без него овощь турецкая. Вынул он морковь из корзин, сложил в углу погреба. Спустил вторую кадку в погреб, - пора капусту рубить и квасить. Нехитрое дело, много раз в отчем доме делал с братьями. Рубили они капусту лопатами в долбленном деревянном корыте, присаливали, мяли руками, пока сок не пойдет, в кадку уминали. Только нет у него корыта, а долбить его – до снега проваландаешься.
Нашел выход, стал крошить капусту ножом на столе, тут же присаливал, мял руками, в туесах относил в погреб, высыпал в кадку, приминал деревянной толкушкой, сверху раскладывал слоем огурцы из первой кадки, пусть теперь солятся вместе с капустой. Для огуречной крепости и приятного запаха перекладывал их листьями лесной смородины и мятой. Лучше, говорят, вишневые листья подошли бы, да не нашел он вокруг своей поляны вишню. Огурцы сверху укрывал новым слоем крошеной капусты, приминал ее и снова клал слой огурцов, пока обе кадки не заполнились. Все делал с молитвой. В погребе уже темно, осенний свет скуден, иной раз приходилось лучину возжигать. Вот и еще работа – на зиму лучинок нащепать, поставец для них смастерить, вроде смех один, а лучин надо на зиму чуть не воз. Опять время расходуется. Мало спал теперь Отшельник, время подгоняло, да не беда, зимой отоспится, как лесной хозяин в берлоге.
Как-то днем проглянуло Солнышко, посмотрел он вокруг, - раньше все недосуг, все рысью, все бегом, - и ахнул, возликовала душа от красоты. Какую радость людям Господь сотворил на земле, а мы все суетимся, не ценим, не благодарим Его за милости. А вокруг - березы, осины, дубы стоят в чистом золоте, и каждый листочек по-своему покрашен, нет и двух одинаковых. И это золото струится на землю, кружится дивным, ярким листопадом. Среди многоцветного золота лиственных деревьев зеленеют темные ели, сосны вздымают кроны на розовых под солнцем стволах. Любая смятенная душа успокаивается от такой благодати. Опустился на колени Отшельник, вознес Господу страстную молитву за красоту земную, за чистое, прозрачной голубизны небо, за теплые лучи ясного Солнышка.
Ночью выпал первый снег, лег он на сухую землю, такой снег не удержится, сойдет. Отец говорил: от первого снега до настоящего зимнего покрова – сорок дней. Первый снег сошел, но похолодало заметно, пришлось надевать сермяжную рубаху и порты, обуть лапти.  После легкой холщовой одежды стало теплее, но баловать грешное тело рано, морозы еще впереди.
День уходил за днем, и каждый становился все короче. В темноте не наработаешь, еще повредишь топором ногу или руку, тогда конец всей работе и самому подвигу. Взял на душу грех, не стал молиться днем, в светлое время, но удвоил молитвы в темное утро, в долгий вечер, в бесконечную ночь. Работал, пока слабый свет позволял разглядеть топор. И росла, - неспешно, но заметно росла часовенка. Поставил широкий нижний сруб, прикрыл его по бокам крепким откосом со всех четырех стен, застелил откосы длинной щепой. На балках откоса укрепил столбы для верхнего, малого сруба, повел венцы из бревнышек в чистую сажень длиной. Вверх, вверх, к небу, к престолу Господнему.
Заладили холодные осенние дожди. Два дня работал под дождем, жалко времени светлого до слез, истязал тело холодной влажной одеждой. На третий день стал бить его надрывный кашель, перехватило горло, сдавило грудь горячяя боль. Целый день отлеживался в келье, натирал грудь горячим топленым медвежьим жиром, как советовал отец ключник, кипятил отвары из мать-и-мачехи, тысячелистника, подорожника, душицы, пил их беспрерывно, для тепла весь день не гасил огонь в очаге. Понял, что мокнуть и мерзнуть нет никакого резона. Накинется болезнь, - не выполнит он свой обет. Беречь себя надо в такую погоду. Подолгу шептал молитвы, просил Господа исцелить болящего. Услышал Господь его молитвы, пособил, справился Отшельник с недугом, на третий день отпустил его кашель.
Снова взялся за топор, сделал над часовенькой навес на высоких жердях, укрыл его корьем и лапником. День потерял, но теперь можно работать и в ненастье. Когда лег настоящий снег, верхний сруб уже стоял. Теперь надо начинать самое главное: венчать часовенку крышей, ставить над ней крест православный. Пока ставил сруб, непрестанно думал, как сладить крышу. Хотелось ему, чтобы возвышалась к небу его часовенка красивой маковкой-куполом, но как ни ломал он голову, а ничего не придумал. Не осилить ему купол в одиночку, да и сноровка у него еще не та, как у настоящего мастера-плотника, не знает он, как ставят умельцы купола. Для купола кружала нужны да доски тонкие, струганые, гвозди, а у него ничего этого нет. Придется ставить крышу шатровую, четырехскатную, а где сойдутся угловые стропила -  там он поставит крест. Поймет Господь, что не от небрежения такая убогая крыша, а от неумения да слабости рук его.
Со снегом работа пошла медленнее. Прибавилось дел в келье, строго следил он за очагом, чтобы, не приведи Господь, пожара не наделать. Дорожки каждый день чистил, водой запасался, теперь брал воду в ключике – вокруг него тоже надо снег убирать. Каждое бревнышко приходится  вытаскивать из пушистого снега, без рукавиц руки мерзнут, хотя всегда в работе, отогревал их подмышками. В один из вечеров при слабом свете лучины разрезал мешок, который остался от клади брата Мисаила, скроил рукавицы, с ними не в пример удобнее стало.


Зима.

Пришли морозы, в келейке не жарко. Дров много запас, да зима долгая, лучше поберечь, а не то останешься без тепла. Брал дровишки, над каждым полешком раздумывал, - не берет ли лишнего, тут расчет да расчет нужен. Ночью оставлял в очаге огонь, подкладывал по одному, по два полешка, не больше, чтобы только не гас огонь, чтобы мороз в келью не пробрался. Когда ложился спать, - поверх сермяги надевал власяницу, и то не раз за ночь просыпался от холода. А оно и хорошо, как проберет морозец, сон сам отходит, опять пора полешко-другое в очаг подложить на угли неостывшие. Пока дрова разгораются, молился, лишней молитвы не бывает, для того и ушел сюда, в отшельничество одинокое, в пустынную пустынь.
В постные дни завтракал Отшельник парой капустных кочерыжек и остатками вчерашней каши из вареной полбы. В скоромные дни добавлял рыбку. Вечером варил кашу, заедал опять кочерыжками. Кочерыжек много осталось, надо их есть, пока не сгнили от плесени. Капуста, огурцы, репа, морковь турецкая пригодятся потом, зима долгая впереди. Через день в ужин съедал луковицу. Не только для тела грешного, - лук может испортиться за зиму, выкидывать придется, а он полезен человеку. Недаром отец говорил: лук – от семи недуг. В короткие дни обходился без обеда, все светлое время работал.
В ненастные ночи он засыпал мгновенно крепким сном под уютный вой метели и просыпался, когда холод начинал пробираться через суконную рясу. Зато ясными лунными ночами он подолгу не мог уснуть. Лунный свет пробивался через волоковое оконце, в его луче неповторимыми извивами клубился сизый дым. В лесу изредка гулко трещали деревья, иногда издалека доносился тоскливый и жуткий волчий вой. Отшельник лежал неподвижно и размышлял. Он быстро понял, что заставить себя уснуть – не в его власти и только старался не шевелиться, не тратить лишние силы, просто дать отдохнуть телу. Он старался направить свои мысли на то, что казалось ему непонятным в церковных книгах, пытался разобраться в том, где он видел противоречия в православном учении. И в такие ночи ему часто вспоминались древние русские рукописи, особенно сказание ведуна Яромысла, волхва Велесова.
Он не боялся теперь впасть в ересь, в идолопоклонство и язычество, ибо начинал понимать, что суть верований многих народов одна и та же: вера в Творца, создавшего все сущее, в творца всеведущего, всемогущего и вездесущего, который сотворил человека и наделил его божественной бессмертной душой
. Каждая вера предопределяет один праведный путь для человека: духовное совершенствование до высшего слияния с божественной сущностью Мира, хотя в разных верованиях об этом говорилось иными словами. Когда он думал о Творце и созданном им Мире, перед ним будто распахивалась беспредельность, где нет ни верха, ни низа, только бесконечный простор, где реяла его мысль на крыльях мудрости его далеких предков. Многомудрый ведун волхв Яромысл предупреждал своих далеких потомков: «Все сотворенное не может войти в распростертый ум, ибо тайна та велика есть, как Сварог и Перун суть Световит, и они – три ипостаси Творца. Бог един и множествен, и пусть никто не разделит триединое множество и не скажет, что мы имеем много богов, как дикие язычники».
К нему приходили мысли о том, что византийские священники несправедливо причислила древнюю веру его русских предков к греховному язычеству и идолопоклонству, - ничего этого нет в утверждении о Высшем Триедином Творце всего сущего. Вера его предков родилась в тысячелетних размышлениях многого множества русских мудрецов над сущностью и устройством Мира, не имеющего границ, и над местом человека в этом безграничном Мире. Верования еллинов и римлян с их множеством богов, обладающих человеческими качествами и слабостями, - лишь неудачная попытка этих самовлюбленных народов постигнуть сложную картину Мира, которую раскрыла мудрость русского народа. Даже византийским отцам христианской церкви оказалось не по силам их ума осознать многогранность сущего Мира, они не поднялись мыслью выше простой борьбы Добра и Зла, принизили человека до роли слепой жертвы этой борьбы.  Он стал понимать, что христианское учение многое взяло из древнего русского знания.
До начала времен Мир окутывала тьма кромешная, и в Мире существовал лишь Творец, которому имена Род, Вышень, Родник Вселенной,  Вседержитель, Отец природы, Источник божественной силы. Творец до начала времен – Живатва, спящая жизненная сила, семя непроросшее, почка нераскрывшаяся. Он понимал, что множество имен Творца вызвано множественностью его сущностей. Кроме того, за долгие тысячелетия различные народы корня русского давали ему новые и новые имена. Ведь и у христиан Бог тоже имеет много имен: Творец, Господь, Создатель, Отец небесный, Всеблагий, Вездесущий, Всемогущий, Всемилостивый, - и все эти имена означают разные сущности одного Триединого Бога.
Пришло начало времен, и Творец породил Сварога, Световита и Ладу-Берегиню, Всевышнюю мать. Сварог и Световит стали двумя ипостасями Триединого Творца, Вышеня. Вышень - Родитель всего сущего, он устанавливает порядок в Мире. Световит–Велес – созидающий образ Триединого Творца, живительный свет Мира, как Дух святой у христиан. Третья ипостась Творца – Сварог, Перун, жизненная сила Мира, сыновний облик Триединого. Эта Всевышняя Троица: Род, Сварог и Световит, - и есть триединый Творец, а помимо своей божественной сущности они - пращуры русского народа. Они не властвуют над русскими людьми, не подавляют их своей неограниченной мощью, они – старшие родичи русских людей, они помогают им.
Сварог сотворил землю-матушку, бескрайнее небо со множеством звезд, Красное Солнышко, ясный Месяц. Земля-матушка, одухотворенная Всевышней матерью, Ладой-Берегиней, породила все сущее на ней. От Сварога и Лады родились Сварожичи. Среди них Даждьбог, прародитель русских людей, дарующий им солнечный свет; Хорс – ясное Солнышко на небе; Ярило, Ярилбог, возрождающий жизнь; Купало, Купалбог – покровитель земли-матушки, ее защитник, установитель порядка на ней; Колядо, Колядбог – распорядитель хода времени на земле-матушке и во всем Мире. Дано, Данбог – покровитель всех земных вод, от него дали русские люди названия всем своим великим рекам: Дону, Дунаю, Днепру, Десне, Днестру, Двине. Многих Сварожичей еще породил Сварог, и ведают они всеми делами, движениями и законами Мира.
Отшельник удивлялся, что в отличие от христианского учения, по древней вере его предков смертные люди не считались рабами Творца и всех его могущественных потомков, но являлись их родичами, их потомками  пятого, младшего колена. Шестое колено потомков Творца состоял из добрых и веселых малых его помощников, которые оберегали природу и людей, их жилище, очаг, пашню, посевы, скотину. Старшим считался Хозяин Дома, который управлял своими помощниками: Домовиками, Садовниками, Зерничами и множеством других. Все они любят угощение и радуются скромным дарам людей.
Древняя вера русских людей, внуков Даждьбога, правнуков Сварога, отличалась почитанием Света, Солнца, Огня, Добра, учила любить жизнь, землю-матушку, высокое небо, воду, воздух. Она не требовала угнетения плоти, отказа от малых радостей жизни, не угрожала вечными муками в аду за прегрешения в земной жизни, но давала возможность душе человека после его смерти новую и новую возможность совершенствования, пока чистая, праведная душа не воссияет яркой звездой в бескрайнем небе, в Свароговом Ирии. В этой древней вере не существовало даже понятия ада-преисподней, могущественных злых сил вроде дьявола и чертей с их кознями против слабого человека. Наоборот, покровитель подземного мира Лют отвечал за спокойствие и порядок в своем царстве, за неистощимость земных богатств, за счастливый брак людей, за радостную их жизнь и отличался веселым нравом. По сравнению с этой светлой верой предков христианское учение выглядело безрадостным и довольно мрачным.
Вера предков знает темные силы, они существуют в потустороннем мире, и ими управляет Чернобог. Но этим темным силам не присуща неотвратимость. Чернобог вечно борется с Белобогом, олицетворяющим силы Добра в сущем Мире, в Яви, однако эта борьба не составляет основного содержания жизни, в отличие от христианского учения. В борьбе Чернобога и Белобога нет победителя, иначе нарушится равновесие Мира, равновесие Добра и Зла, исчезнет порядок в нем. Их противостояние побуждает человека очищаться от низменных желаний, совершенствовать свою бессмертную душу.
К зимнему солнцевороту пришли настоящие морозы. По ночам слышал Отшельник, как гулко трещали в лесу стволы деревьев – замерзшая влага разрывала древесину могучих стволов. В морозы волоковое оконце зарастало пушистым инеем-куржаком, дым не находил выхода, в келье становилось дымно, удушливо. Оконце приходилось очищать, а то и угореть недолго. К утру в углах кельи и меж некоторыми венцами тоже появлялся куржак. Отшельник отмечал такие места и набивал туда добавочный мох, благо догадался сложить под крышей немалый запас. Расход дров увеличился, мороз в келью пускать нельзя, потом все отсыреет, до весны не высушить. Доживет до лета – наколет бревна на толстые плахи, обошьет келью снаружи, все щелочки мхом забьет. А пока придется терпеть, мороз снаружи лютует, а в келье жить можно.
Когда морозы усилились, Отшельник снес с подловки весь запас мха, застелил им топчан, - все теплее, и мох не сыреет. Чуть не каждую ночь приходилось подбивать мох в места, где обозначился белый куржак. Посмеивался Отшельник над собой: глядишь, к весне совсем тепло в келье станет. Ко сну он надевал власяницу поверх одежды, сверху укрывался суконной рясой.
В ясные дни он продолжал работать над часовенкой, на нее времени ушло гораздо больше, чем рассчитывал. Чуть не каждую мелочь приходилось переделывать, да не один раз. Главная беда – гвоздей нет, с гвоздями да железными скобами он давно бы уже накрыл крышу. С каждой лагой нянчился, как с малым дитем неразумным, то так ее пристроит, то этак, чтобы крепко держалась без гвоздей. Иной раз казалось – ничего не выйдет, надо лычкой привязать, но не хотел он в Божьем храме разводить такое убожество. Поначалу делал в лагах пазы обратным клином, ласточкиным хвостом, но загонять длинную, тесаную, не оструганную лагу в такой паз – одно мучение. Хороших жердей перепортил вдвое больше, чем намеревался. А когда сообразил класть лаги в простые, прямые пазы да закреплять их там деревянными шипами, - дело сразу быстрее пошло.
Крышу уже привычно крыл длинной, широкой щепой, каждую щепу закреплял шипами. Нижние слои клал изнутри, с большим нахлестом, чтобы никакой дождь не пролился внутрь. А потом его роста и рук не стало хватать. Долго кумекал, как быть, и ничего умнее не надумал, как с каждой охапкой щепы по лестнице снаружи лазить на крышу и пристраивать ее там. Пуще всего боялся он продавить легкую щеповую крышу своими острыми коленками, тогда начинай все сначала. Но миловал Господь, тело его легкое оказалось от поста и от работы непрестанной. На всякий случай решил он щепать не меньше пальца толщиной. На морозе дерево плохо поддавалось, но он старался. Получилась крыша ладная, многослойная, ни дождь ей не страшен, ни снежная тяжесть на много лет. А на самом верху оставил он малое отверстие под крест.
И только тут понял Отшельник, какую глупость он сделал, от незнания да второпях. Крест-то ставить надо было до того, как браться за крышу. Укрепил бы основание креста на стропилах, защемил бы его распорками со всех углов в расклинку, вот и всего-то дела. А теперь с какого боку к работе приступать, когда все со всех сторон закрыто? Ниоткуда не подобраться, никакими силами не просунуть крест в малое отверстие, ничем не закрепить его изнутри без гвоздей. Недаром говорят, кто торопится, тот никуда не успевает, а дурная голова ногам покою не дает. Тут и ногам, и рукам, и самой голове работы хватит, - дурость собственную исправлять. Вот голова садовая, соорудил Божий храм, а крест не может поставить. А без креста это не церковь и не часовня, - простой амбар или хлев. Нет бы раньше подумать как следует.
Пришел большой пресветлый праздник Рождества Христова. Три дня Отшельник не работал, три дня до Рождества постился. За весь день только утром при первом свете съедал по три ложечки полбяной каши, заедал луковкой, чтобы не ослабнуть телом. Три дня молился непрерывно, клал бесчисленные поклоны перед образом Богородицы с младенцем Иисусом. В ночь под Рождество не спал вовсе, до рассвета возносил молитвы Господу.
Когда засветлело волоковое оконце, коленопреклонный Отшельник пал лицом о пол и замер надолго. Три долгих дня поста и молитв, всю эту бесконечную ночь славил он Бога Триединого. Просил Его исполнить самые главные, самые искренние, самые нужные желания раба ничтожного Своего. Избавить святую Русь от векового, постыдного для православных ордынского ига. Вразумить князей, дабы отвергли они помыслы свои от корысти и властолюбия, задумались о горькой участи простого русского народа. Научить слабого раба Своего, как служить русскому народу, земле русской. Твердо знал отшельник: дойдут его мольбы до Престола небесного. Будет воля всемогущего Господа – даст он знамение, укажет путь в юдоли земной. Сам он обретет истину, когда Бог посчитает его достойным.
На Рождество разговелся Отшельник двумя рыбками вялеными с луковицей, да крутой кашей с кусочком сала. И снова до темна шептал молитвы и клал поклоны перед иконой. На ужин съел остатки каши с последней кочерыжкой, а потом снова молился, пока хватило сил. Спал в эту ночь он крепко и спокойно, пока не разбудил его холод. Угли в очаге остыли, покрылись серым, пушистым налетом пепла. Он помолился, нащепал растопку, высек огонь, разжег очаг. Когда растопка разгорелась, подложил нарубленные сучья, поставил на камни горшок с водой. Сходил в погреб, принес две репы и корень моркови. За три дня молитв снег загладил тропинку к погребу, за Отшельником оставались глубокие следы от лаптей. Позавтракал репой и рыбкой, запил настоем из трав на крутом кипятке. Пора работать, никто за него не станет выполнять данный Богу обет.
Крест он установил неожиданно быстро, даже сам радостно удивился, что получилось. Видно, пока молился и постился, голова отдохнула, нашла решение трудной задачи. Он приготовил крест с длинным основанием. На полу часовенки укрепил надежными распорками полуторасаженное бревно на-попа. По лесенке снаружи поднялся с крестом на крышу, почти не дыша, опустил основание креста в часовенку через отверстие на верхушке шатра, так, чтобы оно попало на торец бревна внутри. Осторожно отпустил крест, - тот держался в узком отверстии.
Он развернул крест на восход, это место он давно определил по заметному дереву в лесу. Быстро слез вниз, набрал приготовленных клиньев и побольше мху, снова забрался на крышу, крепко забил клинья и мох. Теперь крест не завалится, можно укреплять его изнутри. Пока слезал, посмеивался, -  у старшего брата его, Ивашки старшого, любимая поговорка: кабы не клин, да не мох, плотник бы сдох. Спохватился, сплюнул, перекрестился: не к месту пришло недостойное слово. Но светлая радость в душе осталась: такое дело осилил! А грех свой он замолит.   
Втащил лесенку в часовню, изнутри поставил в пазы основания креста дополнительные распорки под самой крышей, хорошенько упер их в венец верхнего яруса. Потом спустился на пол, помолился, вздохнул и осторожно выбил бревно из-под основания креста. Пока оттаскивал бревно, боялся смотреть вверх. Снова прошептал молитву, поднял взгляд. Крест держался, распорки крепко заклинили его. От души отлегло. Он снова поднялся по лесенке с пилой, отпилил от основания лишнюю длину.
Он долго сидел в часовне прямо на полу, переводил дух, отходил от напряжения, которое он, оказывается, испытывал много дней. Подняться, молиться, - не осталось сил. Без малого год он напрягал все свои силы, работал без отдыха, не забывал уставные молитвы, постился почти непрерывно, на сон тратил времени мало. И вот,  - главное дело сделано, обет Господу выполнен. Стоит в лесной чаще, вдали от всяких поселений Божий храм, который он поставил своими руками, один, без всякой помощи, кроме помощи Господа. Пусть это всего малая часовенка, пусть работы еще выше головы, но теперь не надо подгонять себя, как приходилось целый год. Вот теперь можно идти в обитель с чистой совестью, пусть порадуется отец игумен, пусть порадуется отец ключник, пусть порадуется все братия.
Церковь, даже самую малую, полагается святить, чтобы молитвы в ней легче достигали Божьего престола. Удостоит ли святитель Московский, митрополит Киевский и всей русской земли высокой чести эту скромную часовню, освятит ли ее собственноручно? Да это и не так уж важно, любой служитель православной церкви, рукоположенный в сан, может освятить храм Божий. Надо ли митрополиту самому пробираться сюда, в лесную глушь, без дорог, по сугробам? Он должен известить отца игумена, а тот сам решит, святить ли церковь сейчас, зимой, или подождать до весны, и кому следует это сделать. Надо идти. Мужики зимой ходят в лес за зверем на плетеных лыжах. Он сплетет такие же и за день одолеет 10 верст. Нехорошо, когда Божий храм стоит без освящения.


Память.

В этот день он больше не работал, дал себе передышку. Согрел воду в горшке, в углу кельи омылся с головы до ног, заточил нож, подрезал как сумел отросшие волосы, бороду, усы. Надел чистую холщовую одежду, поверх нее – сермяжную, еще ненадеванную. Ноги  обул в новые лапти, закрутил чистые онучи. Уже при свете лучины прибрался в келье, сварил полбу, поужинал, вымыл посуду. После этого возжег лампадку перед иконой и молился до утра. Когда волоковое оконце засветлело, он поднялся с колен. Острые колени онемели от долгого стояния на деревянном тесаном, не струганом полу, он растер их, и они будто загорелись огнем, так сильно натрудил он их за ночь. Накинул власяницу, рясу и вышел из кельи.
Перед ним высилась его часовенка. Долго любовался он на дело рук своих. Великое ли дело – поставить неказистую бревенчатую часовенку, а ведь радуется душа. Осилил он трудное для одного человека, для двух не очень умелых рук, дело. Еще один православный крест вознесся к небу на русской земле, в лесной чащобе. Возмечтал Отшельник о возвышенном.
Многие годы, многие века прошумят над русской землей. И если угодно будет Господу, - не обветшает в небрежении его бревенчатое строение. Придут сюда другие православные люди, придут новые братья во Христе. Расступятся дебри лесные, и встанет на этом холме могучая белокаменная обитель, белая, как голубь. Будто наяву видел в своих мечтах Отшельник высокие стены с мощными башнями. За стенами белоснежные храмы поднимают к небу свои золотые купола, украшенные филигранными сияющими крестами. Высится над всей округой звонница с многопудовыми колоколами, отлитыми русскими мастерами. Оглашают они всю окрестность на много верст благовестом к утрене, поспешает православный люд к широким кованым воротам.
Будет такое, непременно будет стоять здесь к величию православной веры каменный монастырь, белый, как голубь! Возникнут вокруг многолюдные поселения, пролягут через нынешнюю чащобу оживленные дороги – торны.
Дороги, торны, - откуда выплыло в памяти такое слово? Откуда родилась, будто давно зрела, мечта об обители, белой как голубь? Напряг память Отшельник и вспомнил еще один древний свиток, который разбирал он с отцом. Видать, не из дальних веков дошел он, - писан он глаголицей, но на пергаменте, сохранился хорошо. Наверное, составлен он русским грамотеем-любомудром еще до сокрушительного налета на наши земли, на веру наших предков неистовых греков, а тому уже больше пятисот лет. По виду дал бы пергаменту Отшельник не меньше пятисот, не больше тысячи лет. Когда в его руки попал этот свиток, Ивашка меньшой уже освоил метки глаголицы и разобрал хитроумнцю вязь довольно легко. Свиток тот шит из полос хорошо выделанной тонкой телячьей кожи крепкими жилами, и полную длину его намерял Ивашка больше сажени. Много удивительного постиг он из этого свитка, над которым долго трудился живший неведомо когда русский мудрец. Одно жаль – не понял Ивашка тогда, про какие времена там сказано.
Разобрал Ивашка, что когда-то в стародавние века невиданно размножился русский народ на исконной своей земле от Дона до Дуная. И собрались многие мудрые мужи и старцы всех русских родов и порешили, что не прокормит их земля такое великое множество едоков. Знали они, что землю-матушку надо беречь, иначе истощится она, уйдет вся ее черноземная сила в злаки, начнут ветра разносить хлебородный слой пашни, и останется от земли один сыпучий песок. Вот уже у Днепра появилась немалая песчаная проплешина среди жирной еще земли.
Говорили старцы, что слыхали о народах, которые долгой, постоянной пахотой вконец истощили свою кормилицу-землю, и теперь на когда-то благодатных и плодородных землях, где жили те древние народы, никто уже не поселяется. Высохли там реки, исчезли густые леса, остался только на многие дни пути один горючий песок без всякой жизни под сжигающим полуденным Солнцем. Такое  будто бы случилось за синим Срединным морем, где теперь ютятся по берегам реки Нила египетские племена. Та же беда пришла на черноземные земли за морем Хвалынским, где древние землепашцы и скотоводы за долгие века, а то и за тысячи лет истребили силу матушки-земли.   
Долго думали думу мудрые мужи и старцы, как жить-быть дальше и вспомнили, что когда-то, давным-давно, тому больше тысячи лет, такую же задачу решили их предки, аратаи - арьи. Тогда по доброму согласию половина родов со всем своим хозяйством ушли с берегов великих русских рек далеко на восход Солнышка, за море Хвалынское, а когда оскудела их новая земля, ушли все они на полдень, в чудесную и богатую страну Индию. И согласились все, что другого не придумать, что снова надо делить русский народ, и отправлять половину родов искать счастье и богатую жизнь на новых землях. Будет польза и для матушки –земли, и народы русского корня распространятся по всему широкому Миру.
И собрались со всех русских родов по половине семей, и выбрали уходящие новых нарядчиков и витязей-русланов, и ушли они на далекий заход Солнышка, вверх по голубому Дунаю, до большого и болотистого озера. Странное озеро – одна половина нормальная, с чистой водой,  а другая половина – как есть болото. Назвали русские люди то озеро Болотоном, часть родов осталась на его берегах, А остальные роды ушли от озера Болотона дальше на полдень, в теплые земли италийские, куда указали им путь многомудрые мужи и старцы. Земли в тех краях оказались небогатыми, но воды для полива хватало, и под щедрым Солнышком палку воткни – родит земля-матушка дерево плодообильное. Знай, аратай ее, родимую, а уж аратать, пахать русские люди обучены испокон веку.
Обосновались русские роды по Дунаю, далеко на заход Солнышка, да на полуденной стороне по берегам Срединного моря. Поставили они двенадцать городов дивной красоты, возвели к небу дивное каменное кружево. Лесов там немного, дерево мало годное для строений, и хоть каменное строительство не так сподручно, как деревянное, трудно давался камень обработке, но стоять стены из него могут многие тысячи лет, не гниет камень в сырости, не горит в огне. В каждом городе обосновался один род корня русского, и жили все роды в согласии, по укладу предков, почитали  своих древних богов.
За многие века изменился там народ русский. Народ всегда меняется, как вода текучая, как облака летучие. Как заповедали великий Род и Всевышняя Мать Лада-Берегиня, родительница всего сущего, русский народ никогда не истреблял племена чужой крови и языка, но роднился с ними, не давал своей крови загустеть и остыть. Потому и живут народы русского корня многие тысячи лет, распространяются по Миру обильно, что в жилах русских людей всегда струится свежая, текучая, горячая кровь. А многие древние великие народы истребляли чужие племена, не роднились с ними, и – исчезли с лица матушки-земли, будто след давно остывшего костра.
Со временем изменился и язык русский в тех родах, многое пришло в него от других племен. Называли они себя расенами, а землю, где стояли их двенадцать чудных городов, новую свою отчину  нарекли Расенией. Расены – это русские. Потому люди окрестных языческих италийских племен так и называли их : «это русские», этруски. А полудикие еллины называли их тирренами, ибо с Полудня омывало Расению теплое Тирренское море.
Удивительное мастерство расцвело в городах расенов – этрусков. Руки их умельцев создали узорные каменные строения, наполненные воздухом и светом, искусное бронзовое и железное литье, ткани необыкновенной красоты и легкости, многокрасочные будто живые изображения людей, зверей, цветов и злаков на стенах строений, на сосудах и на боевом оружии. Не знали раньше люди по всему Миру столь искусных творений, да и потом никакой народ не сумел превзойти мудрых и умелых расенов – этрусков.
Догадался Отшельник, что, наверно, оттуда, из того древнего пергаментного свитка на глаголице, и пришла ему в голову мысль о каменной обители дивной красоты, белой, как голубь. И старое название проезжей дороги – торны пришло оттуда же. Торнами называли расены-этруски свои колесные дороги между городами Расении.
На солнечных берегах Срединного моря расены-этруски овладели великим искусством мореплавания, научились строить крепкие быстроходные короба-корабли, возили свои дорогие товары в земли других народов. И неожиданно для себя они нашли на берегах и островах Срединного синего моря своих незапамятной давности родичей корня русского. Видать, не один раз отправлял русский народ сыновей и дочерей своих, свои размножившиеся роды в далекие края на новые места. Оттого, видно, и сохранила свою живородящую силу русская земля на берегах великих рек. 
Сдружились расены-этруски с весьма опытными в морехождении и искусными во многих ремеслах троянами. Жили трояне ближе всего к исконной русской земле, на полуденном берегу Русского моря, распространились по восходному берегу синего Срединного моря. Один род троян основал город Море-сине. Жили трояне такими же родами, сами выбирали себе нарядчиков, мореходов и витязей – русланов. Трояне владели всеми морскими перевозками в восходной части Срединного моря.
Самый сильный род троян при нарядчике Илии в далекие давние времена поставил вместо джревнего своего городища большой каменный город Трояню - Трою и оградил его от набегов незваных чужеземцев крепкими стенами. От того города и пошло их название – трояне. А окрестные народы иной раз называли Трою Илионом, - от Первого нарядчика. При встречах удивились сильно и расены-этруски, и трояне: далеко разошлись за тысячи лет их роды друг от друга, изменились сами эти народы, а – понимают они друг друга, на сходных языках говорят, из похожих знаков составляют свои писания.
От троян узнали расены-этруски, что на восход Солнышка и на полдень от земли троянской живут люди русского корня, - ликийцы, могучие и искусные в ремеслах. Сказывали трояне, что речь ликийцев тоже понятна оказалась им, и грамоту ликийскую разбирали трояне легко. По преданиям, ликийцы вышли из исконной русской земли, они – народ русского корня. Одно отличало ликийцев: вместо замысловатых меток и черт глаголицы придумали они простые для глаза буквицы, но буквицы эти оказались понятны троянам.
А между землей расенов-этрусков и землей троян далеко вдавалась  в Срединное море на полуденную сторону каменистая страна, в которой с совсем незапамятных веков обитает еще один народ корня русского, трудолюбивый и весьма искусный, который местные еллины называют пеласгами. Говорят пеласги на понятном троянам и расенам языке, живут такими же большими родами, выбирают всем народом нарядчиков и распорядителей, поклоняются сходным богам, только называют их другими именами. На высоких лесистых холмах и горах своей земли поставили пеласги каменные города с мощными, крепкими стенами, в городах воздвигли искусные храмы своим родовым небесным покровителям, -акрополи. С соседними народами и племенами дальними и ближними, пеласги живут в мире и охотно роднятся с ними, как заповедует им древняя русская Правь.
Но чаще всего расены-этруски встречали в Срединном море, на его островах и берегах мореплавателей – купцов с большого острова Крит. Лежал тот остров в самом сердце синего моря. Называли себя те купцы – мореходы по названию своего острова – критянами. На острове том жили десять богатых и сильных родов, и каждый род поставил себе по городу. В городах своих критяне лепили строения из камня, глины и дерева одно к одному вплотную, получалось не пойми что, не город, а какие-то непролазные, хитроумно запутанные дебри. Но критяне говорили, что так им сподручнее: на их острове часто трясется земля, и если ставить высокие каменные дома, то они развалятся от того трясения, и камни побьют множество народу. Самым дивным дивом оказалось то, что расены – этруски понимали  разговор критян, а критяне понимали расенов – этрусков.
- Славно, - выводил замысловатыми метками глаголицы на пергаменте давно умерший сведущий русский человек, - как широко разлился русский народ по всему Миру за многие множества веков, за тысячи лет!
Все эти роды корня русского, обитающие вокруг Срединного моря, помнили свою исконную прародину, почитали того же Триединого Творца, тех же небесных покровителей, хотя и назвали их по-другому. И немудрено, что другими стали имена небожителей, - за долгое-долгое время каждый из этих русских народов перероднился со множеством окрестных племен, перенял многие обычаи тех племен и смешал русских небесных покровителей с чужеземными богами. Помнили те народы корня русского  великие русские реки, с берегов которых они когда-то ушли в далекие неведомые им тогда земли. Называли они те реки по-русски: Дон, Днепр, Десна, Двина, Дунай, Днестр, хотя окрестные племена не знали русских названий и звали те реки по-своему.
Долго жили в мире и согласии все народы корня русского по берегам и островам Срединного моря. Крепла их сила, множилось число, увеличивалось богатство. Со временем и расены–этруски, и пеласги, и трояне, и критяне вместо трудной в начертании и многозначной глаголицы переняли у ликийцев их простые буквицы, меньшие числом. А от тех ликийских буквиц пошло через тысячу лет и еллинское письмо, и римское, а от еллинов и ромеев его переняли лукавые византийцы.
И когда через многие века пришли византийцы-иудеи Кирилл и Мефодий на русскую землю и на земли многих родственных русских народов, когда начали они уничтожать древнюю русскую глаголицу и придумывать кириллицу, - не ведали они от невежества своего и гордыни своей, что делают грешную и пустую работу. Все то уже давным-давно придумали ликийцы, трояне и расены-этруски, народы русского корня. А за то, что в исступлении своем невежественном они уничтожили самую память о тысячелетней древности народов русского корня, - им нет и никогда не будет прощения на русской земле.
А потом могущество народов Срединного моря, родственных из далекого далека, в одночасье рассыпалось, окончилось. Видно, прогневались на них за какие-то великие грехи их разноплеменные, но чтимые всеминебесные покровители. Смутно говорили об этом метки глаголицы на старинном пергаментном свитке. Понял Ивашка меньшой, что критяне первыми отступили от стародавнего обычая русского народа, крепко завещанного великим Родом: избирать нарядчиков и витязей-русланов на короткий срок, каждый год менять их, при том строго спрашивать за все, что им наказывала Копа, и что они сумели сделать для людей. Не от пустого домысла дал такой завет великий Род потомкам своим, великая мудрость заложена в его  священном завете. Не должен народ русский допускать, чтобы выбранные нарядчики и русланы перестали чтить волю народа, чтобы присвоили они сами себе вековечную власть над родами, неправедную власть, неподотчетную родам.
Т вот критяне волей или неволей поставили над собой в своих городах самовластных царей, которых уже не выбирали, которые не держали ответа перед родами своими. Выбранные когда-то нарядчики всех десяти родов критских пренебрегли избранием народным, ответом перед родами своими, сами себя утвердили владыками родов, царями на веки вечные. А из себя эти десять критских родовых царей поставили одного главным царем всего острова.
И народ критянский смирился с таким святотатственным нарушением заветов великого Рода. Мало того, совершили критяне великое кощунство: согласились признать своих самовластных царей богами и стали почитать их превыше всех древних небесных покровителей, выше даже великого Рода. И матушка Берегиня, родительница всего сущего в Мире, и Хорст-Солнышко, и все другие небожители русские оказались забытыми, их перестали почитать, перестали приносить им жертвы. А за критянами те языческие порядки стали перенимать и другие народы Срединного моры. Прельстились выборные нарядчики и русланы вековечной властью без отчета перед родами своими и перед всем народом.
Огневался Творец-Вышень, огневались небесные покровители критян, стали колебать землю острова Крит. Долго и сильно тряслась там земля, не раз разрушались хитроумные дворцы-города на острове. То был знак: опомнитесь, критские роды, не нарушайте заповеди великого Рода, не сотворите из самих себя новых богов, не поклоняйтесь никакому человеку пуще богов. Не вразумели грозному знаку Триединого Творца - Вышеня критяне, не поступились властолюбием их цари, погрязли в гордыне и корысти.
И тогда разверзлись хляби небесные, и вырвался из глубины вод великий огонь вместе со смрадным серным дымом, раскаленным пеплом и каменным градом. И выросла из сердца Срединного моря огромная волна превыше всех гор земных, высотой до самого неба. Обрушилась та невиданная доселе волна на морские острова и берега, потопила чудные белокаменные города, погубила великое множество людей: и критян-богоотступников, и пеласгов, и троян, и даже многих расенов-этрусков. А когда отхлынула губительная волна, - на разоренные берега и острова пал с неба многообильный, раскаленный пепел с каменным градом, засыпал землю и само Срединное море слоем в локоть толщиной.
Так погибли от неразумения и кощунства своего, от корысти и властолюбия царей своих многие сильные роды корня русского, сгинула их сила, расточилось богатство их. Те люди, которые остались живы, сирые и обездоленные, принялись возрождать свои селения и города. Сумели трояне из пепелища заново поставить город свой Трою. Встали из руин и каменного крошева города расенов-этрусков. Но уже хлынули на берега и острова Срединного моря завернутые в сыромятные шкуры дикие ахейцы, эллины, эолы. Истребили они уцелевших, но  потерявших свою былую силу пеласгов, исчезли пеласги с лица матушки-земли, остались от них только каменные развалины храмов, и самая память о пеласгах растворилась в новых сказаниях без следа.
А дикие еллинские народы, из которых самыми сильными в ту пору стали ахейцы, еще не знали ни ремесел, ни искусств, питались сырым мясом. Они захватили корабли пеласгов, достигли вчистую разоренного острова Крит и поселились там на развалинах городов критян, погибших от гнева Творца. Другие же роды ахейцев приплыли к стенам возрожденной, но еще слабой Трои. Много лет трояне отбивали приступы дикарей ахейцев, не раз изгоняли их из своей земли за Море Синее, в их каменистую и бесплодную Ахияву, но коварство и свирепость ахейцев победили Трою. Много погибло троян, - и воинов, и мирных мужей, и женщин, и детей, - от рук врага, жестокого и кровожадного хуже диких зверей. Остальные же бежали, полунагие и босые, без всяких припасов, одни на кораблях поплыли в италийскю землю к родичам расенам-этрускам, другие же пешком двинулись за Русское море, на древнюю свою русскую прародину. Этот скорбный, долгий путь устилали тела троян,  павших от стрел, копий и бронзовых мечей ахейцев, от голода, недугов и истощения сил. Жалкие кучки людей достигли спасения на русской земле. И остался тот смертный путь беглецов из Трои в памяти народов русских как Тропа Трояня, а века процветания могучей Трои – как Века Трояне.
Расены-этруски меньше других русских народов пострадали от гнева древних богов и от нашествия диких захватчиков. Но сила их тоже ослабела. И будто дождавшись этого часа, ринулись на землю Расении, на все двенадцать ее городов орды круглоголовых кельтов с берегов холодного моря от захода Солнышка. Долго шла жестокая борьба, не раз орды кельтов теснили расенов и их союзников италийцев. Выгоняли расены кельтов со своей земли, но те снова и снова безчисленными ордамит вторгались на землю Расенов.
Тысячу лет, шаг за шагом, год за годом отходили расены-этруски под натиском полчищ кельтов на полуденную сторону, на знойные берега Лукоморья и в глубь земли италийской. А полу начали неападать на расенов дикие племена италийцев-латинян, которых расены-этруски в пору своего могущества прикармливали и обучали мирному труду.
Метки глаголицы на старом пергаментном свитке указывали, что некоторые роды расенов-этрусков отошли со своих земель на полуночную сторону от голубого Дуная, вплоть до берегов Янтарного моря, богатого дивным камнем солнечного цвета. Упоминал русский мудрец в своем летописании новые народы, которые расцвели тут: называл он  бодричей, лютичей, поморян, полабов.
Заканчивал древний любомудр свое печальное писание душевным воплем. «Ныне погибель наша идет, истребляют дикие племена сыроядцев народы корня русского. Да поможет великий Род-Вышень вместе с Всевышней Матерью Ладой-Берегиней, вместе с пращурами, прадедами и дедами нашего народа сохранить на земле-матушке семя русское».
Вспоминал все это Отшельник, низко поклонился отцу родимому, мудростью которого пришли к Ивашке меньшому те малые знания о народе русском. И щемило в его груди от душевной боли за несказанные беды, которые ныне опять без передышки казнят народ русский, и конца не видать этим страшным невзгодам. Начинал понимать он, что все эти страсти принесли на Русь самозваные князья, которые, как когда-то цари на острове Крит, сами вознесли себя над народом и утвердили свою беззаконную власть на веки вечные. И самое губительное и постыдное для русской земли бедствие, – иго ордынское, -  призвали на Русь все те же князья в своей неутолимой жадности к власти и неправедному богатству. Но почему народ русский принял безграничную власть князей над собой, почему он смирился с кощунственным попранием своих вековечных обычаев, почему молча терпит по сей день страдания нескончаемые, - ответа на этот вопрос Отшельник не знал.


Святитель Московский.

В путь к Климовской обители через глубокие снега и лесную чащу Отшельник готовился два дня. Освящение часовни – дело неотложное, другие работы могут подождать. Он связал себе плетеные лыжи, какие видел у деревенских мужиков, когда те ходили в лес за зверем. Примерил их, подогнал к лаптям, чтобы крепко держались, не застревали в сугробах, испытал их, походил вокруг своего жилья. Годятся плетенки для дальнего пути, но груз на плечах он не унесет даже с плетенками, завязнет в сугробах, силы потеряет. Надо мастерить санки-волокушу. Чтобы тянуть волокушу, он придумал привязать к ней спереди длинную крепкую жердь.
Идти в обитель с пустыми руками негоже, он пересчитал все свои припасы, отобрал мешок репы и мешок моркови, сушеной рыбы, пуда  три полбы. Невелик гостинец, но дорог, потому что отдает он, считай, последнее, что пригодилось бы самому. Ранним утром, едва засветлело, помолился он в новой часовенке, - ничего, что она не освященная, и в шалаше он молился, и теперь в келье молится, Бог любую молитву слышит. Положил мешки с гостинцем на волокушу, привязал крепко лычками, припер дверь кельи колом, засунул за пояс малый плотницкий топор, - в случае чего отбиваться от зверя,-  и отправился в нелегкий путь.
Отец игумен принял его ласково, одобрил его радение к вере православной, его рвение в труде благочестивом и сказал, что митрополит ждет их в своих палатах в Москве. Такой чести Отшельник не ожидал, даже не нашелся, как ответить, то ли падать на колени и благодарить, то ли отказываться, сослаться на свою бедную одежду и нечесаные волосы. Но отец игумен, видно, думал о поездке в Москву. Он кликнул послушника Андрейку, велел позвать отца ключника. Когда тот пришел, отец игумен по доброму попросил его обиходить Отшельника для поездки к митрополиту: вымыть в баньке, подстричь космы,  подобрать пристойное одеяние и обувку.
Отец ключник с видимой радостью облобызался с Отшельником, повел с собой, начал распоряжаться. Послал братьев во Христе протопить пожарче белую баньку, в которой мылся отец игумен и он сам, согреть побольше воды, запасти воду холодную, венички дубовые. Диакон Серафим большими ножницами подровнял Отшельнику страхолюно торчащие волосы, криво обрезанную бороду и разные по длине усы. Париться с Отшельником вызвался брат Мисаил.
Отвык от жаркой бани Отшельник. Пока переводил дух от нестерпимо горячего, хотя пока еще сухого воздуха, присмотрелся. Ничего, от сумеет устроить такую же. Сруб поставить с дверкой – знакомое дело. Очаг из камней сложить сможет. Трубу делать не будет, много времени на трубу понадобится, пусть топится банька по - черному, меньше дров уйдет.  А вот где взять котел медный? Может, из глины слепить? А вдруг глиняный котел треснет от огня? Выдолбить деревянный – сгорит. Неужто придется опять просить у отца ключника? Хорош Отшельник, побирается в небогатой обители, скоро начнет по крестьянским дворам ходить Христа ради. Но чистое тело угодно Господу, а банька спасает от многих недугов, не то что убогое омовение теплой водичкой в углу кельи. Нет, не будет он ничего просить, сам придумает, не такие задачи решал.
Брат Мисаил залил кипятком веники в ушате, перекрестился, лукаво подмигнул и плеснул ковш горячей воды на раскаленные камни печи. Обжигающая волна перегретого пара окатила тело, ударила в лицо, спазмом сжала горло, в груди перехватило дух. Отшельник от неожиданности застонал, чуть не кинулся с полка вниз, в спасительную прохладу. Брат Мисаил захохотал, удержал его за руку.
- Куда? – весело заорал он. – Это у тебя с непривычки! Сейчас отойдешь. Благодать-то какая! Маленько прогреемся, и еще поддадим пару.
Думать о том, что придется еще раз испытать подобное, не хотелось. Отшельник перекрестился, Господи, спаси и помилуй. А ведь в отчем доме он любил париться, отец родимый сам поддавал, никому не доверял ковшик. Бывало, такого пару напустит, что поначалу хоть криком кричи, а потом – ничего, даже приятно. Вот и сейчас волна жара прошла, грудь освободилась, дышать стало вольно, только во рту все пересохло, но жить можно. Брат Мисаил балагурил без передышки, но его глаза на заросшем лице зорко смотрели на доверенного его заботам брата во Христе.
- Размякло тело? Вот и хорошо. Вот мы сейчас еще парку поддадим.
Вторую волну жаркого пара Отшельник перенес легче, немного попривык. Тело покрылось потом, пот обильно сочился из кожи, стекал струйками.
- Потеешь? Значит, здоровеешь. А то вон какой – кожа да кости. Ничего, с потом все недуги выходят. Брат Левонтий у нас знаешь, как парится? Сидит на полке, под ноги ставит ковшик, как с носу натечет полон ковшик поту – значит, прогрелся, можно начинать париться. До шести раз поддает, мало кто выдерживает, выскакивают братья с воплями. А он блаженствует. Ну, ты, вижу, готов. Ложись на полок.
Раскаленные доски полка обжигали костлявое тело, Отшельник поелозил, но потом понял, что лучше не шевелиться, под телом доски быстро остывали, или тело привыкало.
- Ну, Господи, благослови. Держись, брат во Христе.
Отшельник зажмурился, вцепился растопыренными пальцами в горячие доски. Только бы выдержать, только бы не опозориться перед братом Мисаилом. Спину обдала горячая волна, сначала от головы к пяткам, потом от пяток к голове. Это брат Мисаил обмахивал его веником. Невольно заскрежетали зубы Отшельника, он испустил тихий мучительный стон.
- Ты, брат, не сжимайся, - прогудело сверху. -  расслабь тело, расслабь. В баньке самое главное – расслабиться. Да я не сильно буду тебя хлестать, а то с непривычки сомлеешь. Больно тощой ты, брат. Вон как кости торчат. Изнурил ты себя отменно, не надо бы так.
Отец Мисаил приговаривал и хлестал брата во Христе невероятно горячим веником, да еще с оттяжечкой, задерживал веник на спине подопечного. Отшельник с трудом сдерживался, чтобы не извиваться под такой пыткой, уговаривал себя расслабиться, но тело, наоборот, сжималось в ужасе от ожидания каждого нового удара.
- Да чего ты так натуживаешься? – добродушно ворчал брат Мисаил. – Ты расслабься. Пусть все косточки прогреются, все суставы.
И на спину Отшельника мерно обрушивались все новее и новые удары будто раскаленного веника.
- Теперь ложись на спину. Грудь тебе пропарю  И брюхо. Да какое у тебя брюхо, - срам один. Нет, ты побольше пищи принимай. А то не выдержишь, не выполнишь обет свой перед Господом. Разве можно так измываться над собой?
Жгучие удары все так же размеренно сотрясали все существо Отшельника. Лежать на спине оказалось гораздо хуже: каждый взмах веника обдавал жаркой волной пылающее огнем лицо. Он смирился с судьбой, сумел немного расслабить мышцы. А удары сыпались и сыпались. На грудь, на живот, на ноги, на бока, на руки. Но вот брат Мисаил прекратил пытку. Он причудливыми извивами огладил веником тело Отшельника и сказал:
- Ну, на первый раз хватит. Ты полежи, отмякни малость, а я сам попарюсь. Поддам пару, а то холодает.
Отшельник привычно напрягся в ожидании очередной порции перегретого пара, но то, что навалилось на него, не шло ни в какое сравнение с пережитым. Наверное, брат Мисаил поддал на камни полный ковш воды. Полусваренное, размятое, исхлестанное тело Отшельника отказывалось реагировать на новую волну нестерпимого жара. Он неподвижно лежал на горячих досках и прикидывал, сколько же времени ему придется лечить ожоги. Брат Мисаил пару раз хлопнул себя по спине веником, пробурчал, что, мол, мало, не пробирает, и плеснул на камни еще один ковш. Отшельнику показалось, что его кожа начала сворачиваться и лопаться. А рядом брат Мисаил яростно хлестал себя веником, кряхтел и удовлетворенно ухал.
Распаренный, расслабленный до полной неподвижности, Отшельник сидел на скамейке в предбаннике, не в силах пошевелиться. Брат Мисаил обтирался рушником и приговаривал:
- Вот и ладненько. Вот и смыли грехи. Теперь можно грешить снова. Не согрешишь – не покаешься, не покаешься – не спасешься. А то подумать: раб Божий год в бане не парился. А банька у отца игумена слабовата. Только и слово, что белая. Наша-то не в пример лучше. Уж там поддашь, так поддашь, аж борода трещит. И дух ядреный от дров. А тут одно звание, что баня. Нет, белая баня не про нас.
Выехали затемно, в крытых ковровых санях, запряженных парой гнедых, правил пожилой брат Евлампий. Отец игумен под полстью уселся поудобнее и тут же уютно захрапел. Лошади бежали неторопливой рысью, сани скользила плавно, без рывков. Отшельник отоспался ночью и теперь размышлял о предстоящей встрече с митрополитом. Церковные иерархи – люди достойные, выбранные из множества себе подобных, они должны внушать уважение. Но по тем летописям, которые он читал, такого чувства к святым иерархам у него не возникало. При всем старании монастырских летописцев, не свободных в своем мнении, иерархи на Руси представали из давности лет не твердокаменными мужами, готовыми принять мученическую кончину за православную веру, но людьми слабыми, слезливыми и чрезмерно осторожными – до трусости. Как правило, при первых известиях о приближении врага они покидали доверенную им паству и укрывались в безопасных местах. Он старался прогнать кощунственные мысли, но память подсказывала множество таких горьких случаев.
Тот же святитель владимирский Петр, - первый русский митрополит Киевский и всея Руси, до того византийский патриарх ставил на Русь  митрополитами своих греков, - почему он не встал на защиту великих князей, Михаила и Александра Тверских, оклеветанных князьями Московскими Юрием и Иваном Калитой? Нет, он будто выжидал, пока не выявился неправедный победитель, князь Юрий Московский, а потом его брат князь Иван Московский, которые лукавством, ложью и  богатыми дарами хану и его ордынским лизоблюдам добились великокняжеского ярлыка.
После долгой мирной жизни народа при Михаиле и Александре московские князья привели на русскую землю отряды нечестивых степняков и сами вместе с ними грабили и разоряли города и поселения. Вместо посильных податей, установленных тверскими князьями, они обложили народ непомерными сборами, лишь бы обогатить свою казну да возвыситься над другими князьями, утешить свое воспаленное честолюбие. А для Руси что Тверь, что Москва, только бы вздохнуть свободнее, только бы дети малые не пухли с голоду, только бы матери их не становились от горя старухами на третьем десятке.
Митрополит – высший церковный сан, один на всю Русь, на все русские северные и южные княжества, на Русско-Литовское княжество, он - главный заступник народный перед Господом, князьями и боярами. Но святитель Владимирский Петр не вступился ни за мудрого Михаила Тверского, ни за Александра, ни за твердого в своей чести Дмитрия Грозные Очи. Наверняка ведал он, что московские князья неспроста вьются, как зловредные бесы, перед ханом, что они принесут народу великие беды. Но он просто выжидал, кто победит, чтобы примкнуть к победителю. Так ли должен поступать церковный владыка, символ русской православной веры? Хотел митрополит или не хотел, а он своей осторожностью, своим выжиданием, переездом своим в Москву одобрил злокозненных московских князей.
О чем сегодня может говорить святитель московский с каким-то никому неведомым отшельником из лесной дебри? У него свои заботы, которых не понять далекому от княжеских забот и византийских козней простому человеку. Зачем митрополиту-греку русский отшельник, какие затаенные надежды возлагает иерарх на него? А сам он - может ли он осуждать митрополита? У того душа болит, должна болеть  за весь русский народ, за нужды всех разбросанных по русской земле обителей, за всех братьев во Христе. Он держит совет с самим патриархом в далеком Царьграде об устоях православной веры. Не всякий разум вместит столько хлопот, одна другой больше и тяжелее. Мог ли митрополит внушить страх Божий властолюбивым князям, удержать их от кровавой братоубийственной свары? Видно, не все подвластно даже такому высокому служителю Божьему.
Ему не скажешь о своих мелких сомнениях, которые терзают душу днем и ночью, - вдруг митрополит увидит в них гордыню, или, еще не лучше того, - ересь, внушенную коварным дьяволом? Уж лучше молчать, слово – серебро, а молчание – золото. Небось, и митрополит говорит не все, что хотел бы. Он – тоже человек, с теми же слабостями. Наперекор великому князю он не пойдет. Прекословие митрополита только усилит рознь между князьями, да и себе дороже: великий князь может высказать свое недовольство патриарху, и они вместе найдут более достойного предстоятеля православной церкви на русской земле. О том, что великий князь может ошибаться или действовать неправедно, Отшельник уже хорошо знал. Но сомнения в непогрешимости самого митрополита земли русской родились у него впервые, и он даже испугался. Вот куда приводит гордыня: возомнил себя чище и мудрее святителя московского.
Игуменские сани проехали уже больше половины пути, день стал клониться к вечеру. Под Мытищами пустынная дорога оживилась. Они стали время от времени обгонять волокуши, тяжело груженые толстыми дубовыми кряжами, попадались навстречу длинные пустые сани-лесовозы. Отец игумен со знанием дела проговорил:
- Великий князь Симеон твердо продолжает дело своего отца, князя Ивана, ставит град дубовый. Старые стены обветшали от времени и пожаров. Неприступной твердыней станет Москва.
Отшельник скромно помалкивал, не считал себя вправе вступать в разговор с настоятелем. У самых Мытищ брат Евлампий остановил лошадей, слез с саней, стал спрашивать у проезжих мужиков дорогу в обитель Воздвижения, где они хотели переночевать. Отец игумен, а за ним и Отшельник вылезли из-под полсти размять ноги, затекшие от долгого неподвижного сидения. Мужики – возчики при виде священнослужителя высокого сана останавливались, срывали с себя шапки, становились на колени под благословение. Отец игумен осенял их крестным знамением, некоторых допускал к руке. Отшельник заметил, что все мужики выглядят измождено и не радостно, лошади тоже отличались худобой. Один возчик  пал на колени и глухо проговорил:
- Святой отче, заступись за нас перед князем Симеоном. Изнурил  он нас на этой повинности. Дома ребятишки голодные, а мы с темна до темна морим лошадей и себя. У меня баба занедужила, молоко у нее пропало, дите грудное от голода померло, трое мальцов не евши целыми днями сидят.
- Не греши, сын мой. – строго ответил отец игумен. – Всякая власть – от Бога. Терпеть надо, как велел нам Господь. Небось, за подати возите дубы? Сдали бы все сборы во-время, и сидели бы дома.
- Подати мы сдали, - хмуро ответил стоящий на коленях мужик. – Потому и голодаем, что все сдали. На возку нас забрали сверх того, силком. Замолви слово за нас, отче святой. Хотя бы через день, а то все ребятенки перемрут, пока мы тут…
Отшельник не слышал, что говорил отец игумен. Его сердце сжалось, защемило от боли за этого мужика, за всех возчиков, которые как немые рабы выполняют жестокую волю великого князя, а в это время их малые дети мрут от голода и недугов. Великий князь строит град дубовый, неприступный, чтобы защитить свое княжество от врагов. Почему же он не защищает своих смердов, руки которых создают ему богатство и могущество? Чем он лучше ордынцев? Мужику все равно, по чьей воле мрут его дети и надрывает силы он сам, по воле ордынского хана или своего, русского великого князя. Мужик страдает, и ему негде найти заступу. На таких мужиках держится Русь, за таких мужиков надо молить Господа, нет ни у церкви, ни у великого князя заботы важнее. А что получается на самом деле?
Послышался торопливый стук копыт по наезженной дороге. К ним подскакал верховой, резко осадил коня.
- Кто таков? Откуда? Почему прохлаждаешься? – заорал он на мужика.
Свистнула плеть, на худые плечи возчика, покрытые латаным  посконным армяком, обрушился хлесткий удар. Мужик вздрогнул, закрыл лицо руками от нового удара. Отец игумен поднял руку.
- Сын мой, - степенно обратился он к верховому. – Не суди поспешно. Сей человек подошел просить благословения к служителю церкви. Благословляю тебя, сын мой, - это он уже говорил возчику, - терпи. Господь терпел и нам велел.
Верховой сверкнул глазами. Речь отца игумена не произвела на него никакого впечатления, видно, он в Москве насмотрелся на попов всякого сана и относился к ним без почтения.
- Нашел время! – еще злее закричал он мужику. – Работать надо, а не баклуши бить! А ну, пошел! Я тебя запомню, ты у меня тут сдохнешь, чтоб знал, как отлынивать от работы!
После ночевки в мытищинской обители Вознесения они к полудню следующего дня проехали село Преображенское и через версту остановились. Дорогу впереди до самой заставы плотно забили сани с дубовыми кряжами, с дровами, с сеном, с тюками товаров. От заставы доносились ослабленные расстоянием, но различимые крики заставных сторожей, в которых преобладали черные, матерные слова и ярость. Отшельник поморщился. Когда отец родимый отвозил его в Климовскую обитель, он взял с Ивашки меньшого крепкое слово с троекратным крестным знамением: никогда не осквернять свои уста черным, непотребным словом, ибо слова эти недостойны смиренного слуги Божьего.
Их крытые сани медленно продвигались к воротам заставы. Все громче слышались крики сторожей, и прозрачный, морозный воздух будто становился зловонным от непотребной, злобной брани. Отец Варсонофий мирно дремал в возке под медвежьей шкурой, а Отшельник выбрался из-под полсти и уселся рядом с братом Евлампием. Ему хотелось посмотреть Москву, стольный град великого князя Симеона Гордого.
Уже хорошо виделись широкие, крепкие ворота заставы и суматоха возле них. Настоящее столпотворение, будто в древнем городе Вавилоне, когда возгордившиеся вавилоняне вознамерились воздвигнуть столп до самого неба, до престола Господня, а Господь смешал языки, и люди перестали понимать друг друга. Отшельник уселся повыше, чтобы лучше видеть, и с изумлением взирал на московские порядки.
Сани с дубовыми кряжами сторожа пропускали в Москву без осмотра, только с матерными словами хлестали лошадей и возчиков кнутами.
- Шевелись, смерд! Не загораживай проезд, мать-мать-мать!
Из саней с дровами они выдергивали по нескольку чурбаков или охапок поленьев и сбрасывали их в огромную кучу сбоку от сторожевой избы, из трубы которой вился душистый березовый дым. Возчиков сена сторожа заставляли сворачивать за избу, и там мужики под брань сторожей сбрасывали по несколько навильников сена в громадную, бесформенную  копну. Если мужик противился и говорил, что, мол, это добро боярское и меня за недостачу холопы отдерут, как сидорову козу, - то сторожа с теми же яростными матерными криками хлестали возчика, пока тот не догадывался замолчать. Недаром говорят, что слово – серебро, молчание – золото.
Хуже всего приходилось тем, кто вез товары или боярский сбор: мешки с мукой, битую птицу, мороженую рыбу, сизые ободранные туши скота. Сторожа без зазрения совести расшпиливали рогожи, разрезали веревки и забирали все, на что падал их взгляд. У сторожки стояли несколько больших саней без лошадей, и княжьи люди складывали на них въездную пошлину. Мешок муки, тюк ткани, вязка битой птицы, мороженой рыбы, деревянная посуда, туеса с мороженой ягодой, жбаны с медом, - возчики сами, под кнутами тащили свою кладь к сторожке и валили их на княжьи сани.
Кто пробовал разжалобить сторожей, тем били в кровь морду и увеличивали пошлину. Если же возчик в сердцах огрызался, то с ним обходились по-черному. Сторожа отводили сани к своей избе, сбрасывали весь груз на затоптанный, грязный снег, а возчика кулаками и пинками валили на землю и били по ребрам ногами в тяжелых кожаных сапогах.
Наконец, сани отца Варсонофия подъехали к самым воротам заставы. Впереди пара костлявых кляч с натугой тащили длинные сани с огромным дубовым ошкуренным кряжем в два обхвата и длиной не меньше четырех саженей. Возчик, изможденный мужик в лаптях и дерюжном армяке проехал ворота и остановил лошадей. Отшельник хорошо видел теперь все, что делалось у сторожки. Там на скамье восседал за малым столом писец в тулупе и записывал в пергаментный свиток ввозимый в Москву груз, хозяина груза и въездную пошлину.
- Чей будешь, смерд? – тонким, противным голосом вопросил писец мужика.
- Боярина Болховитинова мы, - угрюмо ответил тот.
- Сам кто таков, какая деревня?
- Деревня наша Болшево. А я – Горелый, крещен Анкифием, - все так же хмуро проговорил возчик. 
- Чего морду воротишь? – заорал вдруг писец. – Говори как подобает, а не то тебя научат!
На спину мужика тут же обрушился хлесткий удар кнута одного из сторожей. Мужик вздрогнул, а ветхая дерюга на его спине лопнула. Из-под нее показалась пестрядинная рубаха.
- Прости, батюшка, - повалился мужик на колени перед писцом. – Темные мы, разве чего понимаем? Прости, Христа ради.
- То-то! – сурово прикрикнул писец. - Езжай, да долго не валандайся, за каждый день в Москве заплатишь на выезде полушку, иначе не выпущу.
Второй сторож с оттяжкой ударил кнутом по правой лошади. Та рванула в сторону, толкнула левую, обе лошади задрали головы и кинулись на другую сторону дороги, завязли в сугробе. Громадный кряж перегородил дорогу.
А, мать-мать-мать! – посыпалась несусветная брань, и оба сторожа принялись хлестать возчика кнутами. – Освободи дорогу, подлый, голь перекатная! Освободи дорогу!
Мужик то закрывал лицо от ударов длинных кнутов, то лихорадочно дергал вожжи, помогал лошадям выбраться на дорогу. Наконец, исхлестанный, без шапки, с окровавленным лицом, с разорванным в клочья дерюжным армяком, он сумел вывести лошадей на дорогу, и длинные сани медленно двинулись по узкой улочке.
Возок отца Варсонофия сторожа пропустили без особых препон, хотя никакого уважения к священнослужителям не выказали. Возок покатил в сторону Кремля. Отшельник продолжал сидеть рядом с братом Евлампием, смотрел по сторонам, но мало что видел. Его опять одолели прежние тяжкие думы.
- Злобствуют без нужды княжьи холопы, -  негромко заговорил брат Евлампий.- Слыхал я, все москвичи оттого глядят друг на дружку, как бешеные собаки. Чуть что – лаются матерно, за грудки хватают. Никакого благолепия в стольном городе. А ведь люди – разумные твари Божьи, не скотина бессловесная. С головы рыба ведь гниет. Князю, видать, удобнее так, - держать народ в страхе перед князевыми холопами и в злобе друг к другу. Добром это не кончится, поразит Господь это гноище, как Содом и Гоморру.
Отшельник кивал, соглашался с братом Евлампием, мало того, его мнение о московских князьях от увиденного если и переменилось, то в худшую сторону. Но он только вздохнул:
- Господь многотерпелив, брат Евлампий. Долго еще князья будут уродовать душу народную. Иначе объединятся люди русские, да и скинут таких правителей. Не допустят того князья. Терпеть придется, как Господь терпел.
Митрополит Киевский, Литовский, Московский и всея Руси оказал им великую честь, принял в своих палатах. Отшельник впервые увидел роскошную позолоту на стенах, ярко разукрашенные узорчатые колонны, сводчатые потолки, цветные стеклышки в свинцовых рамах. Он украдкой рассматривал это великолепие, хотя не забыл пасть на колени и низко склониться перед святителем. Тот, видно, только пришел с княжеской службы, еще не освободился от тяжелых, раззолоченных парчовых одежд, не снял украшенную самоцветами митру. Он благостно протянул руку для лобызания гостям из захолустья. Отшельник вслед за отцом игуменом осторожно приложился к холеной коже. Позади митрополита почтительно толпились богато одетые священники.
- Наслышан о тебе, сын мой, - добрым густым голосом обратился святитель к Отшельнику. – Хвалю тебя за ревностное служение святой православной церкви. Я еще спрошу тебя, а пока мы побеседуем с отцом Варсонофием. Не обессудь, забот много, ни дня, ни ночи не хватает.
Митрополит-грек говорил по-русски довольно хорошо, но часто вставлял в речь свою мудреные греческие слова. Все тем же добрым, ровным голосом он заговорил с отцом игуменом, а Отшельник отошел к иконе святой Троицы, опустился на колени и принялся шептать молитву. Вскоре он услышал, что голос митрополита посуровел.
- Мы с великим князем Симеоном ездили в Сарай к великому хану Золотой Орды Узбеку Говорил я и о святотатстве с твоей обителью. Ордынские люди пограбили не только вас, разорили обитель Пресвятой Богородицы, обитель апостолов Петра и Павла. Увы, мой глас оказался воплем в пустыне. Для виду хан гневался на своих дикарей, грозился примерно наказать злодеев, а сам… Недосуг ему. Под него там подкапываются сильные мурзы. Никакой пользы от моей просьбы не вышло. 
Голос святителя понизился, Отшельник снова принялся молиться.
- Господи, Боже мой. – шептал он беззвучно. – Вразуми сильных мира сего, надоумь их, о ком надо радеть день и ночь. Спаси народ русский от беззакония нечестивых ордынцев, от корысти княжеской…
Он снова услышал голос митрополита.
- Тверской князь, Рязанский, Великий Новгород -  супротивники великого князя Симеона. Ну, новгородцы – те всегда супротивничали против Москвы. А вот Тверь опять крепнет, мало им урока. И Рязань поднимается. Этим-то чего надо, не пойму. Как ни пойдут ордынцы на Русь, - идут через Рязань, разоряют княжество.  Смириться им надобно, идти под руку князя Симеона.
Отшельник чуть не застонал. Грешно думать, но ведь не прав святитель московский. Радоваться должны все православные, что крепнут русские княжества, несмотря ни на что. Крепнут трудом тех самых мужиков, которые живут при князьях хуже скота, света белого не видят, а ведь поднимают родную землю. Но даже митрополит говорит не о помощи мужикам, не об их несчастных детишках и бабах. Он озабочен интересами великого князя Московского. Он думает не о русском народе, а о том, как бы помочь князю Симеону подмять под колено Москвы многострадальные Тверь и Рязань.
Знает ли он, что народ прозвал отца князя Симеона Калитой?  Хуже прозвища не придумать, грабил народ князь Калита, на недовольных сам приводил ордынские отряды. И его сын, великий князь Симеон, видать, в отца пошел, он тоже не о русской земле думает, не о русском народе. Одно у него на уме – стать выше других русских князей, подчинить их себе. И митрополит о том же печется. А чем тот же Тверской князь хуже Симеона Московского? Или Рязанский? Они подняли свои разоренные княжества из пепелища и руин, пусть опять же трудом, потом и кровью мужиков. Но ведь подняли, а это значит, что их поборы легче для народа, чем беспощадная корыстная московская длань, которая не дает мужику дышать.
- Поди сюда, инок, потрапезуем, - услышал он голос митрополита.
Поднялся Отшельник с колен, а посреди палаты уже стоит стол с яствами. В палате осталось их трое: митрополит, отец игумен и он сам. По знаку хозяина сел он на край резной скамьи, покрытой богатым ковром. Святитель благословил пищу, принялся за еду.
Сглотнул Отшельник голодную слюну, перекрестился. Великий соблазн охватил его, исхудавшего на скудной, однообразной пище. Чего только не лежало перед ним на столе! Еще раз перекрестился Отшельник, взял кусок душистого, еще теплого ржаного хлеба, закусил его квашеной капусткой. Пока жевал, ненасытная утроба его возмутилась, требовала рыбки красной и белой, икорочки осетровой, - ложкой, ложкой! – нежной буженины, окорока мягкого с прослойкой сала, холодца крутого, на треть прозрачного от застывшего навара. Навязчиво лезли в глаза наливные яблоки, брусника моченая, крепенькие грибочки-боровики моченые, грузди белоснежные, - они будто кричали: отведай, отведай!
Съел Отшельник хлеб, дожевал капусту, вытер рот и бороду расшитым рушником, перекрестился, встал, поклонился в пояс хлебосольному хозяину:
- Спаси тебя Бог, отец пресвятой. Мне бы, грешному, еще водицы испить.
Повел бровью хозяин, - перед Отшельником оказался  серебряный ковшик чудной, искусной работы, полный прозрачной влаги. Выпил он воду, снова перекрестился, отвесил митрополиту поясной поклон, сел на лавку, сложил руки на коленях. Митрополит и отец игумен смотрели на него удивленно и будто строго.
- Ох, грехи наши тяжкие, - раздался негромкий голос митрополита. – Есть праведники на русской земле. А мы мним себя таковыми, да утробу свою ублажаем, беса тешим. Верю, много сотворишь ты для святой Руси. Отец игумен сказывал, ты поставил малую часовню? К Пасхе пошлю священнослужителя освятить ее. Сам бы хотел сделать это святое дело, да грехи не пускают. Прими мое благословение, и да пребудет с тобой Господь постоянно.
На обратном пути отец Варсонофий пребывал в благостном раздумье, довольная улыбка часто светилась сквозь его густую бороду. Отшельника мало заботили думы его бывшего игумена. Его одолевали свои, не такие светлые и радостные.
Вчера в Воздвиженской обители он после вечерней трапезы с позволения игумена Стефания и отца Варсонофия переночевал в келье  брата Игнатия, монастырского переписчика и хранителя вивлиофики. И тот дал ему почитать список с Ипатьевской летописи о то, как суздальско-владимирский князь Юрий Долгорукий завладел Москвой. И теперь прочитанное вставало перед глазами, мешалось с его давними   мыслями и Москве и с тем, что он успел увидеть сейчас в этой короткой поездке.
Москва… Всего двести лет назад Москва, - тогда этот город назывался Москов, - оказалась последним оплотом русского народа в его долгой и кровавой борьбе с пришлыми злобными варяжскими князьями. Московскую землю за тысячи лет до прихода варягов заселили вятичи, крепкий народ корня русского. Вятичи или вящичи, - вящие люди, набольшие, славнейшие среди людей. Из всех русских народов они дальше всех продвинулись на восток, если не считать древнейших наших предков, аратаев-ариев. И они остались последними русскими людьми, независимыми от власти пришлых киевских князей.
Тяжело приходилось тогда вятичам. Год за годом теснили их разбойные дружины многочисленных потомков варяжских князей. Пядь за пядью, шаг за шагом отступали вящие люди в глубь своей земли по Оке, Москве-реке и Волге, и каждая эта пядь, каждый шаг стоил обильной крови и захватчикам, и защитникам. К небольшому счастью вятичей, расплодившиеся потомки варягов, - все эти Мстиславы, Святополки, Изяславы, Вячеславы,  Святославы, Олеги, Игори, - будто голодные дикие звери дрались между собой за власть в удельных княжествах и за самую лакомую добычу – великокняжеский вятичский стол в Киеве.
Но вот севернее Москова, в новом удельном Ростово-Суздальском княжестве укрепился с помощью коварного и хитроумного дядьки-кормильца Шимона-Варяга сын Владимира Мономаха князь Юрий. С годами Юрия за особую жадность, за завидущие глаза и загребущие руки прозвали Долгоруким. Теперь землю вятичей со всех четырех сторон плотным кольцом окружали удельные княжества потомков варяжских князей. К этому времени от обширных владений вятичей оставалась лишь Московская земля с копным городом Московом и несколькими десятками крупных селений и малых деревень. Вятичами тогда управлял выборный правитель Кучка, справедливый нарядчик и опытный, храбрый воин.
Вятичи свято блюли свою древнюю русскую веру, не признавали чужеродное христианство, не желали подчиняться пришлым захватчикам. Они соблюдали свой древний, еще от аратаев-ариев сохранившийся, порядок выборного правления и копного права.
И вот вестники на запаленных конях принесли весть о том, что к северной границе вятицкой земли движется несметное войско ростово-суздальского удельного князя Юрия Владимировича, по прозвищу Долгорукого. Кучка собрал всех мужчин, способных держать оружие в руках, опытные русланы обучили их воинскому делу, и вятичи двинулись навстречу врагу. В великой и злой сече на Клязьме вятичи победили. Они сражались за свою свободу, а враги шли в битву всего лишь за добычей. Наступила передышка, обе стороны собирали силы для решительной, последней сечи.
Перед внутренним взором  Отшельника будто наяву возникали картины событий двухвековой давности. Князь Юрий в полной мере обладал всеми качествами своих кровавых предков, морских разбойников-варягов. Неистовый в битве, он мог сражаться двумя мечами, приходил в неистовство от вида и запаха свежей человеческой крови, и тогда никто не мог устоять перед его яростным натиском. Но когда ему приходилось сталкиваться  со стойким, сильным противником, он предпочитал не лезть на рожон, а применял ложь, коварство и подлость. Так он поступил и сейчас.
Юрий прислал к нарядчику вятичей Кучке гонца с предложением провести переговоры о мире и выразил готовность приехать в Москов с очень малой дружиной, всего в два десятка человек. Кучка согласился на переговоры. Худой мир лучше доброй ссоры, а вятичи в последней битве на Клязьме понесли тяжкие потери, и им требовалось время, чтобы снова собраться с силами. На это и рассчитывал коварный князь Юрий.
Нарядчик вятичей хорошо знал волчьи повадки потомков варягов и подготовился к этой встрече. Ему казалось, что он предусмотрел все мыслимые неожиданности, но  он ошибался, и эта ошибка стоила ему самому жизни, а  всему народу вятичей – свободы. Он не сумел предугадать всей подлости Юрия.
Юрий приехал в Москву, как и обещал, всего с двумя десятками варягов. Но каждый из них считался настоящим берксерком: мог драться двумя мечами и при виде свежей человеческой крови впадал от ее запаха в неудержимое бешенство. Даже обезглавленный, берксерк размахивал мечами, пока из него не вытекала последняя капля злобной крови, а его отрубленная голова долго еще шипела проклятия, вращала глазами и грызла в бешенстве землю.
Не ведал Кучка и того, что всего в десяти верстах от Москвы, в густом лесу на вятицкой земле затаилась отборная тысяча лучших конных воинов Юрия. Эта тысяча подошла к назначенному месту далеким окольным путем, скрытно от зорких глаз дозорных вятичей. По наказу Юрия она готовилась к стремительному броску к Москве с наступлением темноты, до восхода луны, не дожидаясь никаких других вестей и приказов.
Не знал правитель вятичей Кучка еще и того, что на северном рубеже вятицкой земли, в тридцати верстах от Москова, на месте последней великой и злой сечи, готовилось к быстрому маршу на Москов с наступлением сумерек все остальное войско Юрия, уцелевшее после битвы на Клязьме. Юрий приказал этому войску быть в Москове ранним утром.    
И вот наступил роковой для вятичей вечер. Кучка и Юрий, каждый с десятью ближними людьми вели беседу за пиршественным столом в горнице богатого терема. Для почтения знатного гостя хмельные чарки подносила мужам сама красавица жена Кучки. Возбуждение от скорого злодейства, опьянение вином и красотой молодой русской красавицы распалили похоть Юрия. Он с трудом сдерживал себя – до оговоренного часа, до восхода луны.
В людской горнице пировали дружинники Кучки и 18 варягов. По давнему закону гостеприимства дружинники пришли безоружными. Варяги тоже оставили свои длинные мечи в сенях, но каждый их них под одеждой спрятал по два кинжала. И дружинники, и варяги сидели вперемежку, почти не пили, говорили мало. Вятичи смотрели на гостей настороженно, а варяги поглядывали в окно и ждали восхода луны.
Вот на дворе стемнело, и через небольшое время взошла ущербная луна. Ее бледный свет заглянул в горницу сквозь слюдяные окна. Юрий и десять его берксерков выхватили кинжалы и набросились на Кучку и его советников. В людской 18 варягов с кинжалами в каждой руке бешено резали безоружных дружинников Кучки. Отборная тысяча воинов Юрия галопом неслась по земле вятичей. Многотысячное войско Юрия на рысях двинулось к Москову.
Через час тысяча варягов на взмыленных конях ворвалась в открытые берксерками ворота Москова. Все закончилось быстро. В разгромленном тереме на залитом кровью полу горницы валялись изуродованные трупы Кучки и десяти его советников. Рядом, среди осколков посуды и остатков пищи, в луже крови лежала без памяти едва прикрытая клочями разодранной одежды красавица жена последнего выборного нарядчика вятичей – Кучки.
 







Ночные думы.

Воротился Отшельник в свою пустынь, в одинокое долгое зимнее сиденье в келье. Работать приходилось мало, только по неотложным ежедневным делам. Налетели вьюги-метели, поляну всю замело снегом по самые плечи. В таком снегу да на морозе много не наработаешь, оставалось надеяться, что когда-нибудь зима кончится, снег сойдет, потеплеет в лесу. Но и малых дел хватало. Чуть не каждый день он самодельной своей деревянной лопатой заново пробивал тропку к часовне, к погребице, к нужному месту, к роднику. Дров он заготовил в достатке, но тоже каждый день приходилось раскапывать снег, сметать его с поленьев и сучьев, заносить в келью, следить, чтобы запас не убывал. Доставал дрова голыми руками из колючего, обжигающего снега. За зимние дни заготовил еще двое граблей, сплел десяток пар лаптей, выдолбил два ушата из дубовых колод, вытесал коромысло для них. Долго возился с деревянными мисками, сделал пять штук, нарезал три ложки, одну с длинной ручкой – мешать в горшке варево.
Пока работал, думал о весенних и летних делах. Их набиралось опять выше головы. Для делянки нужна борона, к весне надо ее сладить. Мотыгу бы как-то соорудить, но тут железо требуется, ему не под силу. Может, заменить мотыгу на что-нибудь? Отец родимый сказывал, у народов за Хвалынским морем нет мотыг, они рыхлят землю на малых делянках своим инструментом – кетмень называется, вроде кирки камнеломной, только поменьше и полегче. Можно такую штуку смастерить к весне из коряги подходящей, попробовать ее в работе. Летом, пожалуй, надо бы сена накосить, не для коровы, о корове ему рано думать, - для делянки. Земля от каждого урожая истощается, надо питать матушку-землю. Накосит он сена, осенью расстелит на делянке, а весной перекопает. Трава сгниет, получится черноземный перегной. Вилы нужны, с вилами он справится, трехрогую развилку найти в лесу нетрудно.
Это все он сам сделает, а вот без железа ему не обойтись. Подпилок истерся, нужен коловорот, а то и два, большой и малый, топор пора менять, без гвоздей и скоб  он уже замучался. Петли на двери требуются железные, дубовые шпеньки истираются заметно, да и не надежно, не приведи Господь, в морозы дверь не закроешь. Котел в баньку позарез нужен. Ох, банька, банька, ох, беспощадный паритель брат Мисаил! Нет, без баньки русскому человеку никак нельзя. Это латыняне ополаскиваются раз в год, им и того хватает, привыкли к смраду козлиному от тела, у них бабы и девки тот запах свой скверный забивают благовониями, то-то радость нюхать такую вонь. На то они и латыняне. От грязи своей и от скверны отошли они от православной веры, в ересь впали. А православному человеку тело положено в чистоте держать.
Где железо брать? Самому ставить домницу – нужен уголь, меха, руда, надо осваивать кузнечное искусство, - это одному не осилить, каждодневные заботы не дадут. Но только не побираться, ни в обители, ни в деревнях. А может, заработать железо? Плотник из него сейчас неплохой получился, плотники в деревне всегда нужны. Он может подрядиться на работу и получить натурой, ему ведь еще и плотницкие инструменты позарез нужны: рубанок, тесло, долото, стамеска. Можно к деревенскому кузнецу наняться в молотобойцы. Заодно освоит он и кузнечное искусство. Другое дело, справится ли он? Мужицкий труд дешев, железо дорого, а бросать надолго свою обитель никак нельзя. Надо все как следует рассудить.
На лето набирается немало и других работ. Утеплить по-настоящему келью, чтобы в следующую зиму не мерзнуть, не бегать по ночам и не затыкать мхом промерзающие щели, - вдруг другая зима еще морознее будет. Баньку обязательно поставить с котлом. Дрова к весне он все потратит, нужен новый большой запас. В часовне надо устроить алтарь, чтобы стала церковью.
Много, очень много времени проводил он в молитве, соблюдал все уставные службы: утреню, часы, вечерню с повечерием, полунощницу. И сверх того не ленился. За Господом молитва не пропадет, лишней молитвы не бывает. За молитвой радовалась его душа. Никто не мешает обращаться к Богу, никто не попрекает за не канонические-* слова его молений, никто не отвлекает от искренних чувств и размышлений. Одно не давало покоя: он все только о себе заботится, его молитвы ничем не помогают русскому народу. Он даже не знает, с какого боку браться за это великое и святое, единственное по-настоящему великое и святое дело. Народу от его пребывания в лесной пустыни ни холодно, ни жарко. Наоборот, он сам не может прожить без помощи деревенских мужиков, без того же железа, без холста. А ведь не ради личного покоя и независимости от кого бы то ни было он ушел от людей, ушел от обеспеченной бесхлопотной жизни в обители. Не дело по-прежнему сидеть дармоедом на тощей крестьянской шее. 
Долга зимняя ночь. Особенно долго тянется она, когда кругом – нехоженый лес, когда людей – ни души на десять верст. Ветер неустанно воет в еловых лапах и голых ветках берез. Кружит-пляшет поземка на поляне, гонит снежную пыль по глубоким сугробам. Редко слышен голос живого существа, но не радует душу тот голос: тоскливо воет голодный волк, жалуется звериному богу да звездному небу на свои волчьи беды и горести. В северном лесу не сладко зимой даже волку.
Взять того же волка. У него тоже ведь свои заботы и тяготы, голодно ему и холодно зимой в лесу. Нет у него души, не сподобил его Господь разговаривать и размышлять. Одно он знает: день и ночь искать пропитание, а когда найдет – рвать клыками горячее живое мясо, и нет ему дела до страданий пожираемой жертвы. Сбиваются волки в стаю, удобнее сообща загонять добычу, а в стае правит вожак, в смертной схватке с другими самцами ставит себя над всеми. Не о собратьях печется вожак, - о лучшем куске кровавого мяса для себя, о самой здоровой и сильной самке для себя же, для продления рода своего звериного. Все, как у людей. Князья точно так же в кровавой сваре ставят себя над другими, - не в заботе о простых людях, но ради себя, для еще большего своего богатства своего, для еще большей власти своей над людьми. 
Волчий вожак грызет глотку сопернику из-за лучшей в стае волчицы, - чем лучше князь Московский Юрий Долгорукий? Князь Юрий подло преступил священный закон гостеприимства и убил приютившего его опального боярина Кучку, чтобы скотским обычаем завладеть его молодой венчанной красавицей женой, а заодно и городом вятичей по названию Москов. Видно, с князя Юрия взяла начало лютость князей Московских, это его кровь толкает их на зверства над своим же народом. А может, и не с Юрия, - может, эта звериная свирепость берет истоки гораздо раньше, с приходом на Русь незванных кровавых морских пиратов - варягов?
Для чего же Создатель отличил человека среди всех тварей земных, вдохнул в грешное человеческое тело бессмертную душу? Скотина бессловесная, птаха беззаботная, лютый зверь – не знают они сомнений и душевных мук, не мучают их неразрешимые вопросы. Найдут они себе пропитание – и нет для них больше никаких забот и хлопот, счастливы они до следующей трапезы. А придет их смертный час, пусть даже на клыках хищника, - отмучается тварь краткий миг и сгинет без следа. Никакой плотоядный зверь не мучает свою жертву долго и без нужды. Сразу душит ее за горло, перегрызает шейную жилу, ломает хребет, а уж потом рвет бесчувственную плоть. Почему же люди с бессмертной душой терзают других людей с такой же бессмертной душой, кромсают человеческое тело мучительными изощренными казнями?
Среди одних только христиан сколько великомучеников претерпели нечеловеческие казни от себе подобных? Да нечеловеческие ли? Нечеловеческие – значит, звериные. Но не терзают звери свою жертву, только люди со сладострастием рвут, ломают и жгут других людей. Что же за создание такое – человек, для чего рождается в муках он на грешной земле? Ради чего он в поте лица своего всю жизнь добывает себе пропитание и в конце концов умирает? Что помыслил Создатель, когда решил вдохнуть бессмертную душу в тело своего смертного творения? 
Даже головой замотал Отшельник, чтобы отогнать такие вопросы. В глубокую ересь ведут они, в бездонную пропасть святотатства. Так можно додуматься и до того, что, дескать, всемогущий и всеведущий Создатель не ведал, что творит, когда создавал человека из праха по образу и подобию своему, когда вдохнул в него частицу Святого Духа. Нечестивая, непрощаемая, греховная мысль: а ведь и впрямь ведал ли Он, что получится из такой затеи? Недаром же Господь неоднократно скорбел душой о грехах людских и насылал на них то казни, то Всемирный потоп, чтобы очистить землю-матушку от человеческой скверны, ибо вновь и вновь погрязали люди в грехах и пороках. Ведал ли Он о последствиях, когда посылал Сына  Своего к людям с благой вестью? Ведь люди не приняли благую весть, они осмеяли Божьего Сына и распяли Его. Нет, нет и нет, прочь такие мысли, не от разума идут они, но нашептывает их враг рода человеческого, лукавый дьявол. Дьявол коварно толкает людей на забвение заповедей Божьих, ложными обещаниями завлекает их на путь великого греха, на погубление бессмертной души человеческой. Молись, Отшельник, отгоняй дьявола.
Сурова и жестока жизнь людская. Уже много веков алчность, злоба и властолюбие царят на земле. Только в таком враждебном мире и могло родиться христианское учение, суровое и безрадостное. Оно жестоко ограничивает человека в его желаниях и страстях, угрожает вечными муками в преисподней за земные грехи. Лишь немногие избранные получают возможность попасть в Царство Небесное, но за это они должны отказаться от многих радостей жизни. Да и после смерти такие праведники попадают в рай только по приговору Высшего Судии на Страшном суде. А до Страшного суда души всех умерших, и праведников, и грешников, томятся бесконечным ожиданием приговора в чистилище, где нет ни жизни, ни смерти.
Вспоминал Отшельник попавший ему в руки древний берестяной свиток с метками глаголицы, который переписывал он на кириллицу у брата Пимена. От ветхого свитка осталась только середка, начало и конец его безвозвратно потерялись, рассыпались в прах за долгие века небрежного хранения. Не нашел тогда послушник Ивашка ни имени составителя свитка, ни названия, но брат Пимен полагал, что это – обрывок списка с древнего «Сварогова Лада». В уцелевшем писании говорилось о триедином устройстве Мира, как понимали его наши древние предки.
Русская вера учила, что Мир имеет три ипостаси: Явь, Навь и Ирий. Человек живет в Яви, мир живых людей – это Явь. Если при жизни в Яви человек нарушал законы Творца и Русскую Правду - Правь, то после смерти его душа опускается в Навь, в потусторонний мир, в не-Явь, где властвует Чернобог. Но неправедная душа в Нави не подвергается мучениям за грехи, совершенные человеком в Яви. Она тут не живет, а лишь пребывает,  постепенно очищается от низменных наклонностей, и по прошествии отпущенного времени возвращается в Явь, где обретает новое тело, новую человеческую оболочку. Если в душе его еще остались следы неправедности, то она после смерти человека снова уходит в Навь, снова очищается от неправды и по прошествии времени возвращается в Явь более чистой.
Так продолжается, пока человек не изживет в душе своей все низменные побуждения и не начнет жить в Яви праведно, по Истине и по закону триединого Творца. Тогда в душе остается одна лишь Живатва, - искорка божественного света. После смерти такого праведного человека душа его поднимается в Ирий, где ее встречает сам Сварог. В Ирии царит Правь, она есть его истина и закон. Там душа превращается в сияющую звезду на небе. «Души предков сияют нам из Ирия», - писал древний мудрец.
Суть Творца – в Прави. Явь течет по Прави, меняется к лучшему под ее влиянием. Пока Явь связана с Правью, - она живая. Отделенная от Прави она становится не-Явью, Навью. Навь – вне Прави, вне Живы, она лишена источника жизни. Предки считали целью и смыслом земной человеческой жизни соединение Яви с Правью. Это немного похоже на христианское триединство мира сущего: земная жизнь, Царство Небесное и Геенна огненная. Но в христианстве чтобы попасть в Царство небесное, человек должен отречься от самого содержания жизни, бороться с любыми соблазнами, изгонять их. Это уже не жизнь, а полуживое существование, лишенное печалей и радостей, но лишенное и самой жизни. Зато за грехи земные душа человека обречена вечно страдать в Геенне огненной без малейшей надежды на облегчение своей горькой участи.
Не эта ли безысходность христианского учения привела к тому, что вот уже вторую тысячу лет, с зарождения христианства, жизнь простого человека на земле становится все безотраднее?  Не потому ли сильные мира сего все больше и грубее нарушают заповеди Христа, - ведь все равно им не видеть райских кущей, но зато в короткой земной жизни они получают все мыслимые блага и радости полной мерой. А потом – трава не расти, да еще вдруг отмолят их земные грехи богато оплаченные  церковники, и душа великого грешника неожиданно для него попадет в Царство небесное? Да и то, - по священному писанию в раю не очень-то повеселишься, так хоть на земле погулять как следует. А что богатая и счастливая земная жизнь одного такого грешника оборачивается страданиями и безысходностью жизни многих других людей – до этого никому дела нет.
Трещит дымная лучина в поставце у лика Богородицы, трещит другая у самодельного грубого стола. Одних лучин сколько идет, за вечер больше двух десятков, за зиму наберется больше воза смолистых сосновых бревен. Пробовал он разные лучины, тонкие и толстые, длинные и короткие, из разного дерева, а лучше сосны не нашел. Но не годятся простые сосновые ветки, которых их у него огромная куча, не горят они, коптят, дают света чуть-чуть. Приходится щепать лучины из напиленных сосновых чурбаков, колотых на поленья. Велико ли дело – лучина, смех один, говорить не о чем, а на всю зиму – сколько труда, сколько времени надобно, если все сложить. Время и труд, труд и время. Некогда сидеть без дела, ох, некогда. Хорошо бы стоять всю ночь на коленях перед иконой, шептать молитвы, - так и на это самое важное дело времени не хватает. Слава Богу, за зиму сумел поставить алтарь в часовне, теперь это уже не часовня, а церковка, малый храм Божий. Сколько дерева перепортил он, пока пилой, топором и ножом, без рубанка, без долота, без гвоздей сумел смастерить это подобие алтаря! Выполнил святое дело, но забот и работ не убавилось. Многое множество дел надо переделать.
Лапти плести, туеса да короба, корзины и корчаги-морды для рыбы. Грабли на лето – тоже нехитрое дело, а сколько он заготовок попортил, пока загонял колышки в проверченные кончиком ножа дырочки, - коловорот край нужен. С бороной сколько возился, там колышки покрепче нужны, а дырки для них проделывать ножом – одно мучение. Лопата деревянная – чего проще, обтесал длинную колоду и строгай ножом. А первая треснула под самый конец – сырое дерево попалось. Лыжи-плетенки попортили кровушки немало, то сломается, треснет прут, то не держится петля. Второе ведро долбленое заканчивать надо, на очереди ушаты – два для запаса воды, один – в будущую баньку. Будет банька, обязательно будет. Ступа и пест нужны, толочь полбу для хлебушка. Хочется хлебушка печеного, хотя бы пресных лепешек, каша надоела до невозможности.
Руки за работой не знают покоя, трудятся, трудятся. А голова отдыхает, и в голове мыслей – пруд пруди. Когда он изнемогал на делянке, надсаживался с бревнами, голова одним занята была: как помочь рукам и хребту натруженному. Теперь сил тратится куда меньше, зато голове хлопот прибавилось. В голове думы кружатся, расталкивают одна другую, наворачиваются колесом, тянутся цепью бесконечной, - многообразные, нескончаемые, бездонные. Хорошие, радостные мысли: вот, летом не зря надрывался без роздыху, все успел к зиме наладить. Не страшны теперь ни мороз, ни ветер, ни снег, ни зверь плотоядный, ни самая лютая напасть – голод. Такие мысли приятно перебирать, но гнал их Отшельник, от гордыни они. Слаб человек телом, слаб духом, не дано ему видеть свою судьбу, свое будущее, не может он предугадать, что ждет его на следующем вдохе. Будет угодно Богу, – доживет он безбедно до теплых дней, до ласкового Солнышка, до зеленой травки. А прогневается Господь, - налетит черная беда, все прахом пойдет, останешься гол и одинешенек на промозглом ветру среди сугробов. Вот тогда будет истинное изнурение плоти и испытание духа, настоящее, смертное.
Приходили-кружились мысли светло-грустные. Об отчем доме, о ласковой матушке, об отце родимом, о братьях Ивашках. Как они живут-поживают, все ли ладится у них? Матушка теплой рукой отводила любую беду от Ивашки меньшого, спасала отрока от напастей. Отец обучил всему, что он сам знал и умел. А пуще всего благодарность ему до гроба за грамоту, за церковную кириллицу, за витиеватые метки и резы древней русской глаголицы, за то, что сберег против воли священнослужителей запечатленную на бересте и на тонких досочках мудрость наших предков.
Да простит ему Господь это прегрешение, ибо память о предках – самое святое, что может быть у каждого человека и у любого народа. Без такой памяти человек, тварь разумная, созданная по образу и подобию Божьему, ничем не отличается от скотины. Сколько терпения понадобилось родителю, когда он с отроком Ивашкой меньшим разбирал берестяные и пергаментные грамоты, обучал его буквицам кириллицы, а потом и глаголицы, вместе с ним составлял из отдельных причудливых знаков знакомые слова, растолковывал нетерпеливому сыну непонятные. Поклон земной ему за то, что открыл он Ивашке меньшому не мерянные глубины древности русского народа, его исконность на земле, его былое могущество.
Иногда приходили мысли печальные. О любушке Веснянке, о ее голубых, как небо глазах, о румяных и нежных девичьих щеках, о светлых густых волосах, заплетенных в толстую, ниже пояса косу, о свежих, сладких губах ее. Слышался как наяву ее звонкий, радостный смех, ее тихие ласковые слова, от которых кружилась и сейчас голова. Такие мысли Отшельник с тяжелым вздохом, со скрежетом зубовным прогонял. Он ушел из того мира, и дороги обратно нет. Он отрекся от всего мирского, должен служить только Богу Триединому, молить его о спасении русского народа. От этой святой обязанности ничего на свете не должно его отвлекать. Нет теперь у него ни любушки Веснянки, ни ласковой матушки, ни отца родимого, ни братьев Ивашек. Один Господь с ним – до самого последнего его вздоха.
Чаще всего одолевали думы тревожные, тяжелые, неотвязные больше, чем тоска по навсегда потерянной любушке Веснянке. Вот сидит он в своей келье, в глухом лесу, один, как сыч. Сыт, обут, одет, от холода не сильно страдает. Плоть свою он изнурил изрядно, брат Мисаил удивлялся, от земных страстей, от мирских забот отрешился. Все, что требуется человеку для жизни в лесной глуши, в одиночестве, в трескучие морозы, у него есть, и все это он сделал сам, своими руками, в обильном поте лица своего. Ничто и никто не отвлекает его от служения Богу. Он тверд в вере и терпеливо несет свой крест.
А какая польза от его подвижничества русскому народу? Он денно и нощно молится Господу, бьет без устали земные поклоны перед святым образом Богородицы. Вот и все его заботы, вот и весь его труд. Поел – помолился. Поспал – помолился. Наколол дровишек – опять за молитву. Справил, тьфу, нужду большую или малую – и опять туда же. Хоть язык намозоль молитвами страстными, разбей лоб об пол, - что толку? Как жил народ русский, мужик деревенский, дети его малые в бедности беспросветной, - так и будут жить. Он изнуряет плоть по доброй воле, чтобы служить Господу, чтобы не отвлекали его соблазны плотские от веры православной. А мужик изнуряет плоть свою поневоле, от великой нужды, в бесконечном труде принудительном, оттого, что ест он один хлеб мякинный, и тот не досыта. Он тут молится, а мужик в деревне отдает все плоды труда своего подъяремного. Отдает боярину боярское, князю – княжеское, князю же – ордынский оклад. Отдает не за плату, даже не за спасибо, - задаром. И опять за работу, хоть у него подводит брюхо от голода, а дети малые криком кричат. А сытые и наглые княжеские холопы гонят его еще сверх всего в новую повинность – возить дубовые кряжи на изнуренной лошаденке для града дубового, крепкого. И так всю недолгую земную жизнь. За все это он питается летом лебедой, зимой – мякинным хлебом да желудями.
На каждом мужике висят повинностей два десятка, тяжесть непосильная. Подушный сбор, число, оклад, ордынский выход, тамга, мыт, мостовщина, ям, побережное… Все, что он ни наработает, уходит в какую-то бездонную прорву княжеского и боярского корыстолюбия. Не сдаст мужик повинностей, - приходят тиуны боярские или княжеские, не одни, с ратниками, разложат они мужика на березовой колоде, да плетьми-кнутами шкуру с его спины дерут клочьями. А сдаст он все, что положено, - все равно опять приходят тиуны за новыми поборами. Требуют дары, почестье, поклонное, поминок, въездное, становое. Если и это осилит мужик, – все равно  нет ему покоя. Опять холоп боярский требует больше прежнего, мол, от хана новый запрос пришел, надобно от нечистых степняков откупаться. Мало кто в силах рассчитаться сполна. Тут уж неважно, куда все это мужицкое добро идет, - в Орду ли, боярину ли, князю ли. Тут падай на колени, да возопи:
- Не губи, батюшка, пожалей детишек малых!
Нет, не жалеют мужика такие же православные русские люди, губят они его и детушек малых, дерут ему спину холопы боярские и княжеские в кровь, в клочья, в кровавое месиво. А не помогает такая наука – в кабалу вековечную и мужика, и бабу его, и детушек малых.
А потом на обобранную до последнего полена, до мужицких исподников деревню налетает новая лихая беда – ловитва княжеская или ханская. Конец один, что ордынцы, что княжьи холопы, свои даже злее лютуют, немилосерднее. Корми, мужик, всю эту ораву прожорливую, ненасытную, разборчивую. Собак их звероподобных корми, а собаки в ловитве жрут только мясо, да не всякое, подавай им свежатину, без костей и жил. Последнюю кормилицу корову забивает деревня на прокорм этих зверей. Птиц ловчих, соколов и кречетов корми, мужик, отборным зерном. А где его взять, если на посев осталось всего-ничего пополам с половой? Снасть готовь на всю ловитву: рогатины острые, копья и стрелы каленые, сети ловчие, силки-петли. А когда нажрутся-напьются, когда снасть готова, – всех мужиков от мала до велика, от ребятенков ходячих до старцев скрипучих и ветхих, – в лес, в чащобу, на мороз, в сугробы. В дырявых лаптях, в продувных сермяжных армяках – загоняй зверя цепью-облавой, гони их на храбрых охотников, собирай добычу, свежуй ее на лютом морозе, разделывай, пока не окоченели убитые медведи, лоси да косули.
В это время в нетопленных избах голодные бесштанные ребятишки в заплатанных рубашонках уже и не ревут с голоду, сил нет у детишек реветь да плакать. И в это время те охотники, которые остались в деревне, девок портят, баб молодых да пригожих паскудят. И те же бабы, проглотив слезы безысходные, толкутся у печей, жгут последние дровишки, варят, жарят, парят разносолы на боярскую ли, княжескую ли, ханскую ли ораву, когда та вернется из леса, - сами голодные и на глазах у ребятишек, не евших ничего со вчерашнего.
И горше всего то, что обирают и бесчинствуют больше свои же, православные русские люди, княжеские и боярские холопы. Ордынцы если и появляются, так только когда их тот же князь приведет – проучить другого князя, неслуха-боярина или обобранных смердов своих. Вот и получается, что все это проклятое ордынское иго над русским народом - больше для страха перед своими, русскими хозяевами. Народ ордынцев редко видит, сам Ивашка меньшой их и видал-то всего два раза в жизни, и то, когда князь Иван Московский навел их на ростовских смутьянов. Может, и не так уж страшно это ордынское иго, если бы не свои же князья и бояре. Может, без князей и бояр сидели бы ордынцы в своей орде за Волгой, и никого бы не трогали. Выходит, правду писал старый русский летописец, что рать Батыеву призвал на русскую землю корыстный князь Мстислав Киевский, - чтобы попугать строптивых северных князей, которые не хотели признавать его за старшего. Попугал, ничего не скажешь, чтоб его черти в аду на сковородке жарили, как и теперешних князей.
Чем же помогут его самые истовые молитвы и поклоны этим измордованным мужикам, изнуренным бабам, голодным ребятишкам? Будет он совершать свой пустыннический подвиг во славу Господа, укрощать плоть свою постом и молитвой, отбивать поклоны перед святыми ликами. Свою душу он, может, и спасет. А что станется с народом русским, с землей русской? На кровавые лоскуты разорвала ее жадность князей самозванных, которых раньше русский народ выбирал и мог в любой час прогнать вон, и которые как-то сумели сами сесть над народом навеки, придавили его нечеловеческими угнетениями. Пусть тяжел ордынский гнет, но и его навлекли на русскую землю те же князья. Прогневался Господь за что-то на народ русский, отвел глаза его, замутил его рассудок,  попустил принять княжеское самовластье. Остается теперь мужику только дышать в пол-груди, уже не может он ни шелохнуться, ни раны зализывать, ни дыхнуть. 


Лесной хозяин.

Трещит, дымит смолистая лучина. Невелик огонек, свету дает самую малость, чуть-чуть, а без него сидел бы раб Божий как дикий зверь в берлоге. Умный человек придумал такое диво. Не знают покоя руки. Режут, долбят ножом неподатливое дерево, сухую дубовую колоду. Тут главное -  смотреть в оба глаза, не торопиться, не перестараться. Не беда, если боковину будущей ступы прорежешь, - можно новую выдолбить. Беда будет, если нож сломается. Два ножа, большой и малый, на все, про все, оба беречь надо пуще глаза, без ножа пропадешь. Стружка за стружкой, щепочка за щепочкой углубляется ступа, спорится работа. А в голове – думы нескончаемые.
Он посвящен в иноческий сан. Он ближе к Богу, чем простой мужик. Но что с того мужику, какой прок от его иноческого сана, от его близости к престолу Господню? От всех священнослужителей православной церкви – какая польза мужику? Нет пользы ему ни от церкви, ни от власти княжеской, один вред. Обуза лишняя на его жилистой, костлявой шее. Ордынский хан освободил православную церковь от всех податей, пошлин и повинностей, запретил степнякам трогать церковное добро, дал церкви тарханную грамоту. Не всегда это останавливает ордынскую вольницу, как не остановила ханская грамота прошлый год наезжих степняков от грабежа их бедной Климовской обители. Не больно-то слушаются степняки своих ханов, даже самого главного. В Орде ханов много, и каждый, как наши князья, лезут на самый большой ханский трон, лезут по трупам, по крови своих и чужих. Но тарханная грамота эта – большое облегчение для православной церкви, для храмов и обителей.
Говорил отец игумен в долгой дороге к митрополиту, что и в других землях и странах ордынцы не трогают священнослужителей. К чему это такими покладистыми становятся дикие степняки? Не от доброго сердца их послабление, не от боязни Божьей кары. Видать, дает церковь какую-то пользу ордынцам  Да и то сказать: есть Орде прямая выгода от церкви. Усмиряет церковь народ, приучает к покорности, - всякая власть от Бога, Господь терпел и нам велел. И народ терпит. Иго ордынское терпит, поборы боярские терпит, крутой нрав самовластных князей терпит. А что взамен дает церковь простому народу за его нечеловеческое терпение в нескончаемых тяготах? Ненадежное обещание безбедной жизни где-то там, в райских кущах. Мол, терпи, раб Божий, вдруг да попадет душа твоя в Царство небесное. А может, и не попадет. Нет пока народу никакого толку от сонма священнослужителей, от церкви, просто еще одна повинность из множества.
Откуда, Отшельник, одежда на тебе, топор твой, ножи твои? Чьи руки ткали сермягу да холст, шили рубахи да порты, плели власяницу твою, выделывали доброе сукно на рясу? Все те же натруженные руки деревенской бабы, состарившейся раньше всяких сроков. Платят бабы работой за приобщение к вере православной, за венчание свое, за крещение младенцев, за поминовение усопших, за отпущение грехов на исповеди, за молитвы во здравие живых. Сидит баба за убогим станком, торопится урок выполнить, а у ног ее босых голодные и голые ребятишки ползают по земляному полу курной избы, хлебца просят у мамки. А мамка работает для церкви, мамка сама голодная пуще детей своих неразумных – свой последний кусок им вчера отдала.
Горит, трещит лучина, то вспыхнет, чуть больше света даст, то пригаснет на краткий миг. Все тяжелеет голова от сомнений и вопросов, на которые Отшельник не знает ответа.
…Все проходит, прошла и долгая зима. Отшельник сидел на поваленной сосне в чаще, рассеянно смотрел на остатки сугробов в оживающем лесу, и пытался отогнать все те же невеселые мысли. Нигде нет спасения от суеты сует житейских. Не получается у него тихого и мирного служения Господу и народу русскому в одинокой его пустыни. Так и не нашел он своего пути в юдоли земной.
На светлое Воскресение Христово явилась к нему вдруг немалая толпа: митрополит прислал своего доверенного архимандрита Иосифа освятить его церковь. С архимандритом прибыла его свита, прибыл отец Варсонофий с десятком братьев из Климовской обители. Возрадовались они, хвалили Отшельника за его радение, за его подвижничество пустынное. Не было еще такого на Руси, чтобы один человек провел целый год в дикой северной дебри и не только остался жив, сохранил облик человеческий, да еще поставил храм Божий.
Освятил посланник митрополита церковку, нарек ее именем Пресвятой и Животворящей Троицы. Вручил дары от митрополита: лампаду искусной работы, образ Христа Спасителя в серебряном окладе да тяжелый ящик книг священных на кириллице. Самолично возжег лампаду перед ликом Спасителя. Осмотрел все отшельническое хозяйство, одобрительно хмыкал, кивал головой. Потом долго стоял в глубокой задумчивости на холодном весеннем ветру перед новым храмом, о чем-то размышлял. Еще раз похвалил за усердие, благословил Отшельника на дальнейший подвиг во имя веры православной, во имя Господа нашего. После того убыл со всей свитой и отцом игуменом, все верхами, сани не пройдут по чащобе.
Потянулись привычные дни одиночества, молитв и непрерывной работы. Работал, кажется, еще больше, чем в прошлое лето. Валил сосны, рубил сучья, пилил неудобной для одного человека двухручной пилой стволы на бревнышки по мерке, с натугой перетаскивал их на свою поляну, там ошкуривал. Дерева много требовалось. Первым делом – обшить келью снаружи плахами на мху, -  зимой ему в келье никогда жарко не казалось. Банька позарез нужна, сиротское омовение в келье не заменит банный пар. Погребицу настоящую вместо шалаша надо ставить, нужное место рубить из бревнышек, а то срамно укрытие из жердей и лапника людям добрым показывать. И опять Солнышко подгоняет, торопись, человече, с заготовкой дерева, скоро копать делянку, сеять полбу, сажать овощь на грядках, ловить рыбу, собирать травки, грибы, - готовить припас на следующую зиму.
Не отдыхало тело его, изнурялась плоть, но чувствовал он, что за зиму окреп телом и духом, светлая тихая радость все чаще охватывала его. Выполнил он свой обет. Один-одинешенек пережил долгую, морозную зиму, истово служил Господу и вере православной. В тяжелом труде немного отступили и тревожные думы. Начинал понимать он, что не по силам одному слабому человеку спасти целый народ. Не одолеть княжеского властолюбия, боярского корыстолюбия, не освободить русскую землю от ига ордынского. Не вернуть ему те далекие обычаи предков, когда не было князей самовластных, а одни только выборные нарядчики и выборные же витязи-русланы, которые подчинялись народной Копе. Крепко опутали Русь княжеские тенета, к былой свободе народа возврата нет.
Знал он из книг, подаренных митрополитом, что во всех землях и странах нет народного правления, везде власть захватили князья, ханы, короли, императоры, герцоги, султаны. Везде стонет народ от лютостей их самовластия, от усобиц, от беспросветной и бесправной жизни в голоде и вечном страхе. Надо смириться, прогнать гордыню, служить Господу и вере православной. Услышит Господь его молитвы – спасет русский народ. Ему ли, жалкому рабу Божьему в лесной глуши мнить о том, что он спасет целый народ от княжеских и боярских поборов, от ордынского гнета?
Никто не нарушал его одиночества. Он заготовил больше сотни бревнышек и взялся за делянку. Разрыхленную прошлый год землю копать оказалось не в пример легче, через три недели он посеял полбу и посадил овощь в гряды. Всю землю сверху он щедро присыпал золой, ее за зиму накопилось изрядно. На этот раз он посадил больше лука и моркови, а капусты и репы – поменьше. Прошлогодней репы и капусты у него еще оставался изрядный запас, репа начала прорастать в погребе, а капуста и огурцы заметно размякли в бочке. А вот лук пришлось беречь, луку оказалось маловато, да еще за зиму он в келье попортился, часть проросла, часть пожухла и подгнила. Надо еще думать, как сохранить лук в будущую зиму.
После посева он взялся запасать мох. Мху требовалось много, а место, где мох рос, он полностью оголил в прошлом году, надо ходить по лесу. Моховое полузасохшее болотце отыскалось довольно далеко от его поляны, на сбор мха теперь уходило не в пример больше времени, но с этим ничего не поделаешь, без мха утеплить келью никак невозможно. Он пытался приспособить для утепления стружку и опилки, но опилок набиралось мало, а стружка не давала такой плотной набивки. На мох он потерял дней десять, но зато набрал большую кучу, и разложил его на поляне для просушки, такого запаса должно хватить.
День складывался по давно заведенному порядку. Просыпался до Солнышка, в сером рассвете. Молился, пока совсем не рассветет. Завтракал капустой, репкой, иногда добавлял морковь, через день – луковицу. В скоромные дни съедал рыбку-другую. Обходился без обеда, работал, пока последние лучи после захода Солнышка позволяли видеть что-то. На ужин варил полбяную похлебку со свежей травкой, с луком, с морковкой или постную уху из свежей рыбки, обильно заправленную травками. Похлебку или уху он варил каждый день, - без горячего и жидкого человек ослабеет, занедужит животом. Снова молился, но недолго, время уходит безвозвратно, а лето коротко. В темноте делал мелкие работы по хозяйству и потом молился. Молился долго, наверстывал упущенное за светлый день. Иногда стоял на коленях перед образами Богородицы и Спасителя, пока не начинал брезжить рассвет. Совсем без сна человек обходиться не может, но спать помалу он привык. А с рассветом все начиналось сначала.
Утром сразу после молитвы и завтрака шел на Кончуру и Вондюгу  проверять корчаги. Ставил их он в вечерних сумерках, пока можно разглядеть свою руку. Без челнока приходилось снимать одежду и лезть в холодную воду, но улов окупал неудобство. Рыбу в обеих реках можно черпать руками, знай, не ленись. Одну - две рыбы он оставлял на сегодня, остальные очищал от внутренностей и развешивал на провялку. Еще в прошлое лето он привязал к двум деревьям две длинные жерди вроде мостков, нанизывал рыбу на тонкие, но крепкие прутья, чтобы не сломались и не согнулись, и подвешивал на жерди. Рыбы набиралось больше, чем умещалось на жердях, и он привязал еще две жерди – в запас. Сейчас пустого места на жердях почти не оставалось. Каждое утро, заходя в холодную воду с посиневшей, пупырчатой кожей, он обещал себе в первое же свободное время смастерить из прутьев и корья челнок или хотя бы плотик из бревешек, но пока руки не доходили.
После рыбы он опять брался за топор. Топором и клиньями раскалывал бревна вдоль – на плахи  для утепления кельи. Пока раскалывал и обтесывал, размышлял, как прилаживать плахи к стене: торчком или вдоль бревен. Каждый способ имел и хорошие и плохие стороны. Главная трудность: как и чем крепить тяжелые плахи. Он ругательски ругал себя за недогадливость. Надо было напилить бревнышки на две с половиной сажени длиной и класть их венцами вокруг кельи, а промежуток забить мхом. Но напилил он только на две сажени, теперь вот ломай голову. После долгих раздумий и упреков самого себя в глупости, он все же решил ставить их торчком по всей длине стен. Закрепит он их пока шипами, а когда поставит все плахи, обвяжет их для прочности сверху и снизу двумя-тремя венцами из тонких, длинных бревен. Работы это прибавит, но дураков работа любит. Раньше надо думать, а не потом, когда глупое дело сделано.
После обеда принимался за баньку. Тесал бревна, рубил пазы, вязал в лапу венцы. Поначалу он думал пристроить баньку к келье, дело нехитрое, свяжет венцы брусом через обратные пазы - ласточкиным хвостом. Так будет теплее зимой, одну стену кельи не придется утеплять, и получится меньше расход бревен, плах и дров на зиму. Но все-таки решил строить баньку отдельно, подальше от кельи. Он тут обосновался на всю свою жизнь, за долгое время всякое может случиться. От банной сырости стена кельи рано или поздно прогниет, тогда – начинай все сначала. И, не приведи Господь, закатится куда уголек, – все сгорит в одночасье, и банька и келья, останется он голым погорельцем на морозе.
Теперь, когда мучительно медленно, - один венец в день, - рос сруб, опять приходилось ломать голову, как обойтись без котла. В обитель идти не хотел, сколько можно попрошайничать, сидеть на шее братии, а значит, на шее окрестных мужиков. Наниматься на работу в деревню, чтобы заработать котел, - пока нет времени. На следующее лето работы убавится, тогда видно будет. И ведь придумал! Хитроумен разум человека. Сделает он из камней на глине с песком сводчатую печку малую, а на своде устроит из камней углубление вроде корыта. Надо лишь как следует прокалить глину, а это он сумеет, разведет надолго костер в каменном корыте, - вот тебе и котел. Кипяток не получится, да он и нужен, нагрел воду, поддал пару от горячих камней печки – и парься хоть до полусмерти.
Никто не тревожил Отшельника, ни одна душа не появлялась на его поляне. Отец игумен, видно, получил изрядные блага от митрополита за своего пустынника и успокоился. Мужики из окрестных деревень, наверное, еще слыхом не слыхали о нем, не приходили за благословением. Лесные звери не тревожили. Щебетали над поляной птахи Божьи, донимали комары и оводы, - оводов в это лето появилось куда больше, чем в прошлое, видно почуяли постоянное присутствие человека,- да изредка залетали пчелы и осы. Это навело еще на одну заботу: поставить пару-другую ульев, мед самому пригодится, и его можно менять в деревнях на железо и холст, а то и на сало с маслом.  Он убедился за зиму, что без жирного человек быстро слабеет.
Однажды он пережил сильный, небывалый испуг. Ему понадобились длинные жерди, и он углубился в лес дальше, чем обычно. Тут попадалось много камней, а камни тоже нужны, надо отсюда натаскать. Он нарубил жердей, сколько унесет, присел на поваленную сосну отдохнуть. Место ему понравилось, светило ласковое Солнышко, даже комары почти не донимали, негромко пересвистывались птицы. Опять в голове закружились мысли, он задумался. И вдруг что-то твердое, но упругое ткнулось ему в спину. Он обернулся и чуть не обомлел. Перед ним стоял на четырех лапах большой косматый медведь. Зверь смотрел недовольно, видать, сердился, что человек забрел в его владения, нарушил лесной закон. У зверей ведь, как у людей, в лесу все разбито на делянки, и никто не смеет хозяйничать в чужих владениях.
Хотя Отшельник порядком опешил, но не растерялся. Он не встал, а спокойным голосом заговорил со зверем.
- Не вини меня, лесной хозяин, не со злым умыслом я к тебе пришел. Мне вот жерди нужны, а в другом месте я их не нашел. Пойдем ко мне, я тебе за ущерб твой рыбку дам да морковку сладкую. Морковка хоть и пожухла малость, но сладкая, ты такую еще не пробовал.
Медведь внимательно слушал негромкую, плавную речь, видно, раздумывал, что делать с непрошенным гостем: сразу ломать или погодить. Отшельник продолжал говорить все так же размеренно и негромко.
  - Пойдем, хозяин, мы теперь в соседях будем, а соседи должны друг дружку  жаловать, жить без ссоры и драки. В драке ты меня осилишь, сила у тебя немерянная, а вот сладкой морковкой тебя никто больше не угостит. Не серчай на меня.
Отшельник невольно улыбнулся: вот и нашелся у него сосед. А медведь подобрел взглядом, спокойные слова успокоили его. Отшельник осторожно поднялся с замшелого бревна, медведь опять насторожился, негромко заворчал, но без злости. Отшельник осторожного коснулся пальцами его головы между ушами. Зверь не отпрянул, только немного напрягся.
- Я тут недалеко от тебя живу, - снова заговорил Отшельник, что-то подсказывало ему, что надо продолжать спокойную речь, она смирит зверя.-  Ты никогда ведь не угощался морковкой. А я тебе гостинец дам. Если понравится, будешь ходить ко мне в гости.  А я в твои владения без спросу больше ни шагу.
Отшельник легонько почесал медведю голову через густую, жирную и грязную, запутанную шерсть. Неожиданно это понравилось медведю, в его глазах мелькнуло доброе удивление.
- Вот видишь, я без всякого зла. Хорошо, когда я чешу тебе голову? Конечно, хорошо, ласку любая Божья тварь понимает. Пойдем, что ли? Не бойся. Не обману тебя, угощу, чем Бог послал.
Он сделал мелкий шаг, другой, руку с головы зверя не снимал. Медведь с неожиданной для его грузного туловища легкостью скользнул через бревно и двинулся за ним. Теперь они шли рядом, и рука Отшельника осторожно почесывала косматую медвежью голову. По росту голова медведя доставала ему выше локтя. Отшельник продолжал все так же неторопливо и спокойно говорить. Он уже успокоился и понимал, что если будет говорить и не делать резких движений, то зверь его не тронет. До поляны они шли долго. Один раз медведь остановился, легонько заворчал, мотнул головой, вроде бы присел. Отшельник посмотрел и чуть не засмеялся: медведь справлял большую нужду. Он замолчал, убрал руку и дождался, пока зверь не опростался. Медведь встряхнулся, Отшельник снова положил голову ему на руку, снова двинулся вперед и продолжил речь.
- Вот и легче стало, правда? Велико ли дело, а подкатит – никуда не денешься. Теперь у тебя в брюхе больше места стало, придется дать тебе две морковки. Угостил бы тебя чем получше, да нет у меня других гостинцев.
Они вышли на долгожданную поляну. Медведь снова остановился, с любопытством стал осматриваться.
- Это мое жилье, - объяснил ему Отшельник. -   Я уже год тут обретаюсь. Сейчас вот баньку строю, когда похолодает – приходи, попаримся всласть.
Медведь его не слушал. Он вытянул морду и к чему-то жадно принюхивался. Отшельник посмотрел в ту сторону и понял, что медведя привлек запах развешанной на прутьях рыбы.
- Рыбки захотел, голодный, поди?  Конечно, в лесу пока ни малины, ни грибов. Вот я тебе и угощу, как обещал.
Он подвел зверя к жердям, взял один прут, на котором висело с пяток подсыхающей рыбы, снял одну побольше, протянул медведю. Тот с жадностью зачавкал, проглотил, мотнул головой, потянулся за следующей. Отшельник снял вторую рыбу, потом третью, четвертую, пятую. Медведь обтер лапой морду, сел на зад.
- Вот и молодец, - ласково сказал Отшельник. – Я уж боялся, ты все мои запасы за один раз съешь. Мне не жалко, да надо на другой раз оставить. Теперь я тебя угощу сладкой морковкой. Пойдем на погребицу.
Медведь уже послушно потянулся за ним. У входа в шалаш Отшельник снял руку с головы зверя.
- Немного погоди. Я слажу в погреб за морковкой. Не балуй тут без меня, в лесу ты хозяин, а тут, на поляне – ты у меня гостишь, в гостях ведут себя смирно.
Он слазил в погреб, вынес медведю две большие морковки, обтер их пучком травы, протянул нежданному посетителю. Медведь понюхал незнакомое угощение, запах ему понравился, и он отхватил сразу половину сладкого корня, захрустел, из пасти потекла оранжевая слюна. Когда съел вторую, Отшельник развел руки.
- На сегодня хватит. В гостях пора и честь знать. У меня тут дел невпроворот, да и тебе не гоже засиживаться. У тебя в лесу своих забот хватает. Ступай себе с миром.
Он легонько подтолкнул зверя к лесу. Медведь послушно закосолапил прочь и вскоре исчез в лесу. Отшельник перевел дух. Оказывается, он все это бесконечное время пребывал в сильном напряжении. Слава Богу, все обошлось, уберег Господь от дикого зверя, а ведь сейчас, в начале лета, медведи голодные и злые. Этот, видать, недавно где-то пообедал, не сильно голодный оказался. На рыбу не набросился, а ведь мог все сожрать, голод не тетка, двумя морковками удовольствовался, смирно ушел в лес, не стал тут безобразничать. Вот тоже – зверь, а понимает, что нельзя забирать последнее, не то, что князья и бояре.
Отшельник присел на чурбак, ноги не держали, руки бессильно висели по бокам, он с трудом положил их на колени. Спас его сегодня Господь от большой беды, надо молиться, благодарить Его за великую милость. До утра будет молиться, все равно сейчас из него никакого работника не получится. Уберег господь от напасти, смирил зверя,  отвел его звериную злобу.
Он долго просидел на чурбаке, пока в голове не прояснилось. Появление зверя навело его на новые тревожные мысли. Сегодня медведь ушел без баловства. А если он повадится гостить, да начнет проявлять свой нрав? Сожрет рыбу, разорит погреб, - потом и за хозяина может приняться. Да и запасов никаких не хватит на угощение, чтобы насытить голодное медвежье брюхо. Может, в ту сторону больше не ходить, пусть жерди и камни остаются лежать, где лежали? Хорошо, что он топор заткнул за пояс, а то пропала бы такая необходимая вещь. Теперь рыбу надо перевешивать повыше, чтобы медведь не достал, или вялить ее на подловке. Дух там скопится – хоть из кельи беги, а куда деваться, не скармливать же всю рыбу хозяину лесному. И погребицу надо ставить из бревен, шалаш для медведя – не помеха, разнесет, если голод припрет.
Он не стал больше работать, пошел в церковь, встал на колени перед иконами и принялся горячо молиться. Благодарил Господа за спасение от зверя, просил Его отвести беду в другие дни, спрашивал совета, как ему, слабому человеку, жить дальше в таком опасном соседстве. Когда колени заболели от долгого стояния на неструганых плахах, а спина заныла от бесчисленных поклонов, он совсем успокоился, в голове прояснилось. Ничего страшного не случилось. Не он первый встретился в лесу с медведем, не его первого зверь не тронул. Если лесной хозяин снова заявится в гости, он его угостит одной-двумя рыбками – и хватит. Ну, одну морковку скормит. Сильно приваживать зверя не следует, а то повадится гостевать, а ему работать надо. И так потерял полдня на разговоры с лесным хозяином.
Жерди Отшельник в тот же день перенес на свою поляну, медведь ему не попался, но он уже не боялся встречи. Зверь его теперь не тронет, а захочет придти – милости просим, только ненадолго. Жердями этими он хотел закрепить временно плахи на стенах кельи – до того, как он свяжет их окончательно двумя-тремя венцами из длинных бревен. До вечера провозился, пристраивал жерди, подгонял под них угловые плахи, набивал в зазоры мох. Придумка получилась дельная, теперь только знай загоняй под жерди новые и новые плахи, а вот со мхом он поторопился, мох надо набивать после, когда плахи все встанут на свои постоянные места. В глубине души Отшельник с неудовольствием догадывался, что оставил другие дела и занялся утеплением и укреплением кельи  под впечатлением встречи с медведем. Банька может подождать, а келью на всякий случай надо укрепить, чтобы зверь, если вдруг рассердится, не смог раскатать по бревнышку его жилье. Провозился он с кельей целый месяц. Известно, что переделывать – дольше и тяжелее, чем сразу делать, как положено.
За этот месяц медведь наведывался два раза. Он приходил из лесу, останавливался на опушке и добродушно ворчал, мол, встречай, хозяин, дорогого гостя. Отшельник угощал его одной рыбкой, - все равно брюхо зверю не набьешь, хватит одной рыбки и одной морковки. Зверь съедал гостинец без жадности, тянул морду за добавкой, но Отшельник легонько подталкивал его к лесу.
- Хватит, лесной хозяин, у меня тут не постоялый двор. Да и то, на постоялом дворе за кормежку деньги берут, а что с тебя взять? Получил гостинец и гуляй, сам ищи пропитание, а то избалуешься на дармовщине, перестанешь корм искать.
Зверь ворчал, мотал головой, но послушно уходил. А потом перестал появляться, видно в ожившем лесу появилось достаточно пропитания. Теперь Отшельник ходил по лесу без боязни, хотя держался сторожко. Зверь есть зверь, мало что ему в дикую голову придет.






Первые прихожане.

Он справился с утеплением кельи и снова взялся за баньку. Первым делом поставил печурку из камней на глине. Камней он набрал достаточно, теперь на их поиск можно не отвлекаться. Он уже решил, как делать фундамент. Когда он помогал братьям ставить новую бвньку, они выкопали глубокую яму под печь, чтобы в зимние морозы замерзающая глина не выдавила камни, не перекосила печь. Яму они тогда копали на полный рост человека, в сильные морозы земля промерзает на такую глубину, набили ее валунами, а на валуны уже ставили печку с котлом. Сейчас он решил обойтись без ямы. Копать ее долго, а особой нужды нет. Печурка у него маленькая, если ее малость перекосит – не страшно. Труднее оказалось другое: сделать подобие котла из камней. Но он справился и с этим. Получилось даже проще, чем он думал.
На свод печурки он поставил невысокие, в четверть, стены из камня. Чтобы кладка затвердела и потом не размокла от горячей воды, он целую неделю на своде палил костер. Глина прокалилась хорошо, от воды не размякала. Потом это углубление для воды он для надежности обложил изнутри плоскими камнями на глине с песком и снова как следует прокалил. Когда решил, что кладка затвердела не хуже гончарного горшка, он для пробы развел огонь в печурке. Тяга оказалась хорошей, сильной, успевай подбрасывать дрова. Печку он топил тоже целую неделю, а потом с волнением налил в углубление три деревянных ведра воды и подбросил дров. Всего через час вода нагрелась так, что рука не терпела. Он развел в ведре щелок, дал отстояться и первый раз вымылся горячей водой. Радость от ощущения чистого тела не оставляла его целый день. Теперь можно заканчивать сруб и накрывать его крышей.
На баньку у него тоже ушел месяц, он учел свой опыт первой зимовки в келье, и сразу ставил двойной сруб с плотной набивкой мхом. Долго  провозился с крышей и дверью. В зимние морозы тепло надо беречь, и он старательно утеплял их, накладывал на крышу корье слой за слоем, и все казалось мало. Дверь он тоже сделал толстую, в три пальца, она поворачивалась на толстых дубовых шпеньках и притворялась плотно, без зазоров и щелей. Полок он не стал делать, настоящей парилки все равно не получится, слишком много дров она потребует, придется мыться как в мыльне, без пара, но и такая банька – великое благо. А если не пожалеть дров, то и попариться можно перед великими праздниками.
Первая проба баньки пришлась на ясный, теплый вечер. Две охапки дров согрели воду почти до кипения. Камни нагрелись, обжигали ладонь и шипели, когда он на них брызгал. Он развел в ушате теплую воду, вымыл голову и тело щелоком, хорошенько протерся лыковым мочалом и окатился теплой водой. Ни с чем не сравнимое удовольствие охватило его. Он плеснул на раскаленные камни горячей водой. Банька заполнилась паром. Такого обжигающего жара, как в монастырской парилке, не получилось, но он с наслаждением похлестал себя свежим березовым веником. Вода стекала по полу к задней стене, где он оставил малую щель в полу. А потом, чистый, распаренный, в свежей холщовой одежде, он долго сидел на крыльце и наслаждался теплыми лучами заходящего Солнышка. Его наполняло такое блаженство, что он даже засомневался: не нарушает ли свой обет изнурения плоти. Но после недолгих раздумий решил, что не нарушает: в чистом теле труднее заводятся грешные мысли. В эту ночь он молился до рассвета, и светлая радость не покидала его.
Утром он направился, как обычно, к слиянию Кончуры и Вондюги, проверить морды, собрать улов, заново заправить их приманкой. Солнышко только взошло, утренний ветерок холодил тело, от холодной осы зазябли босые ноги, но он к этому давно привык. На небольшом песчаном наносе он разделся, перекрестился, полез в воду. Он каждый день ставил все свои шесть корчаг, места отмечал длинными жердями. По две корчаги он ставил чуть выше слияния рек, а две – ниже. Сегодня улов получился неплохой. Кроме обычных плотвичек и уклеек, в одной корчаге попались три хороших окуня, стерлядка и небольшой осетр, а в другой – небывалой величины окунь и щука с аршин длиной, видать, заплыли разбойники за дармовой добычей, да застряли.  Он собрал улов в мешок, всего выходило фунтов пятнадцать-двадцать, - побольше привычного, хватит и на свежую уху и на провялку. Корчаги он заправил развареной полбой, по горсточке на каждую. Рыба хорошо шла на вкусную муть от кашицы. На берегу его охватил легкий озноб от утренней прохлады, и он в который раз подумал, что пора плести челнок, да вот времени все не хватает. Пока тепло, придется так и лазить голяком по холодной воде, а к осени обязательно нужен челнок. Впрочем, осень уже не за горами.
Теперь он основную часть дня ставил бревенчатую погребицу над погребом, чтобы его не разорил нежданный гость – мохнатый лесной хозяин. У медведя, хоть он и не баловал пока, нрав крутой, мало ли что не понравится, осерчает и пойдет ломать и рушить, только держись. Отшельник усмехнулся: прямо ордынское иго, никогда не знаешь, в какой день ждать незваных гостей. На погребицу ушло больше двух недель, но получилась она на славу, опыт уже набрался немалый, можно по первым морозам идти в деревню на заработки. Сейчас он никак не успеет, подходит время собирать полбу, а за ней – овощи. 
Как-то днем, когда он рубил поленья на дрова, ему послышались шаги и покашливание. Он уже отвык от людей и с недоумением оглянулся. К нему подходил мужик с косматой головой и окладистой бородой. Отшельник отложил топор, выпрямился, направился к неожиданному гостю. За спиной мужик нес немалый мешок с чем-то тяжелым. Мужик остановился, положил мешок на землю, низко поклонился. Отшельник недоуменно проговорил:
- Здравствуй, добрый человек. Будь гостем. Нечаянно зашел сюда или по какому делу?
- Прости, святой отшельник, что оторвал от работы, - пробасил мужик. – К тебе я. Слух идет, что появился у нас на Кончуре святой человек. Живет, мол, один в дикой лесной дебри, молится Богу за всех православных, сам себя питает трудом рук своих. Вот меня мужики из нашей деревни, из Даулина, и послали к тебе. Посмотреть, правда ли, что появился у нас святой пустынник? Неужто все это сам поставил?
Мужик показал на келью, на церковь, на баньку, на погребицу. В глазах его светилось уважительное удивление.
- Это сколько же лет ушло у тебя на такое хозяйство? Одному такое поднять…Поди, помогал кто?
- Будь гостем, - повторил Отшельник. – Проходи в келью. Можешь в баньке помыться. С дороги, поди, устал, потрапезуем скромно. Потом в церкви помолимся, наверно, неспроста пришел, не любопытства ради. Есть какая нужда?
- Спасибо на добром слове, святой человек. Если не шутишь, я поем твое угощение, у нас пища сам знаешь, какая, - постные щи из лебеды похлебаешь, - и слава Богу.
Отшельник посадил гостя к столу, быстро развел огонь в очаге на непогасших углях, поставил разогреваться горшок с полбяной похлебкой, слазил на подловку, принес две рыбки побольше, две головки уже заметно вялого лука, на грядке нарвал огурцов, сходил в погреб, принес миску капусты.  Капусты осталось в кадке немного, и она уже начинала подкисать, но еще годилась в пищу. Пока хлопотал, похлебка разогрелась, он разлил ее деревянным черпаком в деревянные же миски – все своей работы.
- Садись, добрый человек, потрапезуем. Как тебя звать-величать?
- Крещен Макаром, а так на деревне кличут Кузнец. Кузница у меня, одни я кузнец на все Даулино.
- Помой руки, Макар. Пищу брать немытыми руками негоже.
Мужик сполоснул руки из ковшика над бадьей, вытер их холщовым рушником, перекрестился, сел за стол на чурбак. Отшельник стоя неторопливо проговорил освящающую пищу молитву, перекрестился многократно. Мужик тоже встал, тоже перекрестился, снова сел, взялся за ложку. Они в молчании похлебали жидкую постную похлебку, закусили ее луком, съели капусту, огурцы, рыбу. Отшельник снова поднялся, возблагодарил Господа за пищу, мужик старательно повторял за ним слова молитвы, крестился. Отшельник убрал посуду, - вымоет потом, -  вытер стол, уселся напротив мужика.
- Говори, добрый человек, что у тебя за нужда, с какой бедой пришел? Помолимся перед святыми ликами в убогом моем лесном храме Божьем,  глядишь, Господь услышит нашу молитву, отведет беду.
- Спасибо тебе, святой отец, за пищу. Смотрю, сам ее добыл, не роскошествуешь. И руки у тебя мужицкие, в труде набил мозоли, не лучше, чем у меня. А беда наша такая. Баба моя Марфа уже с прошлого лета недужит. Она на сносях была, пятого ребятенка носила. А тут приехали от боярина холопы за новым сбором, мол, ордынский хан требует, стали забирать нашу коровенку. Ну, у бабы сердце не выдержало, как без кормилицы такую ораву пропитать? Стала она с боярскими холопами спорить, а те ее толкнули, она упала, ушиблась сильно. В тот же день выкинула мертвого ребятенка, мальчонку, и сама с той поры, считай, не поднимается. Ничего не может делать, а мне одному стало невмоготу – и работать, и за ребятами следить, кормить-поить их, и баба недужная  ухода требует. Пособил бы Господь, поставил бы ее на ноги. Ну, никакой мочи не стало, хоть криком кричи. Вот и пошел я к тебе, а дома пятеро по лавкам, пропитания нет никакого. Только лебедой да крапивой спасаемся. В лес сходить, ягод набрать, грибов – некогда. С боярином за этот год нечем рассчитываться. А если опять наедут с особым сбором?  Вся надежда на тебя да на Господа.
Отшельник молчал. Вот оно, - то, о чем он постоянно просил Господа. Вот пришел мужик, опора княжества, опора всей Руси, кормилец всех князей, бояр и их бесстыдных холопов. Чем он, пустынник, поможет ему? Не знает он, как помочь русскому народу. Сколько ни просил Господа, - не снизошел Господь, не надоумил. Видно, плохо просил, потому и не заслужил Господнего откровения. Пока все о себе да о себе заботился, обустраивался в лесной пустыни, об утробе своей, о плоти своей грешной денно и нощно пекся. А мужик все так же живет в самой убогой бедности, в нищете, все так же платит непосильные подати и поборы боярину, князю. Все отдает в ненасытную казну, почти ничего не оставляет детям своим малым, себе, бабе своей убогой. И этот задавленный работой мужик надеется на его молитву. А что он может? Отшельник тяжело вздохнул, поднялся из - за грубого стола, сработанного топором.
- Пойдем, брат мой, в церковь, помолимся. Грешен я, не заслужил Божьей благодати. Вместе вознесем молитву, может услышит Господь нас.
В церкви он возжег лампадку, что делал редко из-за малого запаса масла. Они опустились на колени перед ликами Спасителя и Богородицы и молились долго. Отшельник перечитал все канонические молитвы о помощи сирым и убогим, потом стал молиться, как молился в долгие бессонные ночи, говорил то, что давным-давно болело на сердце его. О спасении народа русского от ига ордынского, от поборов боярских и княжеских, об исцелении рабы Божьей Марфы, о пропитании всех малых деток в русских деревнях и о куске хлеба для пятерых полусирот в лесной деревне Даулино. И снова, и снова – об облегчении участи простых русских  людей, таких вот мужиков и баб. О том, чтобы снова окрепла сила народа русского, чтобы плодоносила земля, насыщала всех, кто на ней работает в поте лица своего. Чтобы возвратил Господь русским людям прежнее могущество, когда жили они безбедно на своей земле и не знали гнета самовластных правителей.
Он медленно и внятно говорил слова молитв, непрерывно крестился и отвешивал земные поклоны. Молился страстно, как в самые невыносимые от душевной тоски одинокие ночи. Мужик старательно бормотал вслед за ним, тоже крестился и кланялся. Отшельник, наконец, поднялся. Если Господь слышит его, то он услышал все. Если не доходят его молитвы до престола Господнего, то дальше молиться бесполезно. День уже клонится к вечеру, мужику надо идти в свое Даулино, к малым голодным детям, к убогой Марфе своей. Мужик тоже поднялся с колен, с надеждой смотрел на Отшельника. У того защемило сердце.
- Буду молиться за тебя, брат мой, - с горечью сказал он. – Может, Господь снизойдет к нашей мольбе.  Пойдем, тебе пора к деткам, одни они там.
Отшельник слазил на подловку, принес  чуть не полный мешок вяленой рыбы. Ничего, ему одному хватит и того, что есть, да еще наловит. Надо ребятишкам еще сладкого турецкого корня надергать, пусть пожуют свеженькую овощь, она им очень полезна, они же кроме лебеды да мякины ничего не видят. А в моркови сила есть, он сам зимой убедился, за год ни разу зубы не слабели. Он надергал моркови, оторвал ботву, почистил корни от земли. Снова слазил на подловку, спустился с большим туесом сушеных грибов.
- Отнесешь гостинец от меня своим ребяткам. Даю, что Бог послал, дал бы что другое, да нету.
Мужик рухнул перед ним на колени, глазах его подозрительно заблестели. Он с мольбой протянул к Отшельнику руки.
- Господи… Да я… Да ты… Спаси тебя Господь, святой отец.
- Встань, брат мой. Негоже тебе передо мной на колени падать, я не боярин, не боярский холоп. Сердце болит за твоих малых деток. Не меня благодари, Господу нашему молись за спасение их душ.
Мужик поднялся с колен, кинулся к своему мешку, начал вытаскивать что-то, завернутое в тряпицы, бормотал:
- Я вот тебе принес подношение. За молитвы твои, за душу твою добрую…Спаси тебя Господь.
- Убери, - резко сказал Отшельник. – Чтоб я этого не видал. За молитвы Господу грех великий брать подношение. Пропитание я сам себе добываю, а ты сбереги это для детишек. Буду молиться за исцеление рабы Божьей Марфы денно и нощно. А ты ей дай тот сладкий корень. Он исцеляет недуги. Один-два корня сбереги до весны, а весной посади, получишь семена, а на новое лето вырастет сладкий корень. И другим мужикам дашь семян.
Мужик схватил руку Отшельника, потянул ее к заросшему лицу. Отшельник резко выдернул руку.
- Я такой же грешный человек, как и ты. А ты не раб, чтобы руку лобызать, ты – русский человек. Я даю гостинец твоим деткам да недужной Марфе твоей. Будешь раболепствовать, - возьму назад. Не смей. Господу молись.
- Не уйду, если не примешь мой гостинец, - возопил мужик. - Я  же  ведь от сердца!
- Верю, что от сердца. Только запомни, за молитвы Господу нашему брать подношение – великий грех. Своим ребяткам отдай, им нужнее. А я вот что тебе скажу. Сейчас мне недосуг наниматься на работу, а на то лето я пойду к вам в Даулино, скажи мужикам, кому нужны плотницкие работы. Я умею дом ставить, срубы любые сработаю. За работу возьму железом, мне надобны рубанок, коловорот, котел для бани, гвозди, скобы, петли. А будет у меня инструмент, я буду двери, рамы, столы, табуретки делать и менять. Вот за то тебе спасибо скажу. А пока ступай к детям своим малым.
Тяжело нагруженный мешками мужик исчез в лесу, а Отшельник долго еще смотрел в ту сторону, куда он ушел со своим грузом. На душе его разливалась горечь. Сегодня буду всю ночь молиться, – думал он. – Всю ночь буду просить Господа исцелить скорбящую Марфу. Не может того быть, чтобы Господь всемилостивый не услыхал мою мольбу, не обратил взор свой к малым рабам Своим.
Вот и пришел час ответа за обет его. Сегодня он сумел дать малый гостинец пятерым детишкам даулинского кузнеца. Считай, отдал то, что очень понадобится ему зимой. Больше он ничем не смог помочь им. Да и не насытит он всех голодных, он не Господь, который напитал толпу пятью хлебцами. А на Руси сейчас нет среди простого народа ни одного сытого. Сыты лишь те, кто силой и наглостью вырывает последний кусок пищи изо рта у таких вот детишек. Что же делать, Господи? Что делать ничтожному рабу Твоему, который в непомерной гордыне вознамерился спасти весь русский народ?
Видать, неискоренимо зло, ибо истоки его в сердцах людских, и на смену одному злу неизбежно приходит другое. Прошумят над русской землей многие годы, пролетят века. Исчезнет, обязательно исчезнет, как дурной сон, ордынское иго. Но принесет ли это русскому народу облегчение? Новые правители Руси все так же будут яростно бороться за власть, не считаясь ни с чем, будут приводить на эту многострадальную землю новых свирепых чужеземцев, а то и своих ратников, чтобы сломить, покорить, подчинить себе русский народ. Сколько же сил придется затратить народу, сколько нужно времени, чтобы люди стали жить хоть немного лучше? Даст Господь, - выдержат все это простые люди, вздохнут они свободнее. Может быть, по милости Божьей, снова будут они выбирать себе правителей, как выбирали тысячи лет назад, заставлять их держать ответ перед миром за дела их. Как хочется верить в такое, но сбудется ли когда-нибудь это?
А пока в этом большом и жестоком мире никто не отсидится в тихой обители. Не снизойдет благодать на душу его, пока на земле русской есть хоть один обездоленный. А обездоленные будут, даже если он сумеет помочь всем ныне страждущим, - появятся новые. И так будет, пока властвуют над простыми людьми самозваные князья, ибо корыстолюбие их не знает границ. И одному слабому человеку не повернуть течение дел народных вспять, не вернуть те славные времена, когда русские люди не знали самовластья князей, когда народ сам выбирал себе нарядчиков и мог смещать их, если забывали они главное свое дело: бескорыстное служение народу русскому. Пройдут многие века, пока народ сумеет смирить властолюбие княжеское и заставит их выполнять волю народа.
Но однажды посеянное зло будет, как неистребимая сорная трава, снова и снова всходить на ниве народной, снова и снова будут князья, даже выборные, прежде всего думать о своей выгоде, а не о благе простых людей. Оградятся они от народных нужд хитроумными препонами и рогатками, будут приносить лживые клятвы и давать неисполнимые обещания, лишь бы их опять выбрали, лишь бы снова усесться на княжеский престол.
Такова природа людей. Даже Божий Завет нарушают люди, недаром Господь не раз исполнялся великим гневом на свое творение и насылал на род людской смертные казни. А уцелевшие человеки быстро забывали о Божьем гневе и снова принимались за старое. Уж очень заманчиво это – иметь власть над себе подобными, иметь возможность пользоваться безотчетно плодами чужого труда. Сколько горя разольется по земле, сколько крови протечет по ней, сколько людей неповинных примут лютую кончину, прежде чем воцарится Царство Божие на грешной земле, где каждый получит то, что заслужил делами и помыслами своими.
А пока русский мужик стоит один-одинешенек как перст перед множеством лихих напастей. Князь, боярин, ордынцы, княжеские и боярские холопы, - все они живут мужицким трудом, обирают мужика догола и без устали. Чем облегчают мужицкое горе-злосчастие братья Инока во Христе, священнослужители и церковные иерархи? Не убоялся Отшельник святотатственных мыслей, снова признал с горечью, что и православная церковь – такая же тяжкая обуза для мужика. Как ни искал он в книгах и летописях хотя бы одного описания случая, когда священнослужитель делом помог простому человеку, - не нашел он такого.
И православные иерархи не дали примера истинного человеколюбия и бескорыстного служения своему народу. Даже в лихую годину погибели земли русской от ордынского нашествия пастыри не думали о пастве, они думали только о себе. При первых вестях о приближении степняков святые отцы самого высокого сана бросали свое духовное стадо без пастырской поддержки и спасали свою жизнь, уходили в недоступные для вражеской конницы укромные места.
Епископ рязанский, да забудется его имя, поспешил уехать из Рязани, как только у городских стен появился передовой отряд нечестивых басурман. «И отъеха прочь в тои год, когда рать оступила град», - с укоризной и горечью писал летописец. Епископ ростовский Кирилл тоже заблаговременно убежал в недоступные степной коннице глухие леса близ Белоозера и отсиделся там. Летописец кратко запечатлел на пергаменте этот позор духовного пастыря. «Тамо избыв ратных..». Забыли о своем священном долге, бросили паству на произвол судьбы  и  сбежали от опасности епископ черниговский, епископ галичский, епископ перемышльский.
Даже митрополит Киевский и всея Руси Иосиф, предстоятель русской православной церкви, нарушил свой долг перед Господом и покинул Киев, - самый богатый и самый крупный город из всех известных стран, -  забыл о вверенной ему пастве и отсиделся в лесах под Глуховым, попросту сбежал, как и новоявленный киевский князь Данила. Оставленные без духовной помощи и военного руководства киевляне под руководством мудрого, старого воеводы Димитра несколько месяцев героически отбивали беспрерывный, на измор, на истощение, на смертную усталость круглосуточный штурм озверевших ордынцев, пока не иссякли последние силы защитников. 
Один лишь Митрофан, епископ владимирский, разделил горькую участь жителей стольного города северных княжеств. Инок иной раз думал, что и епископ Митрофан сделал это не по своей воле, скорее всего, он просто не успел «отъеха прочь» из внезапно осажденного Владимира. Святой отец погиб вместе с последними защитниками Владимира в Успенском соборе. Штурмующие ворвались в собор, где надеялись спастись великая княгиня, жены и дети других князей и бояр, а также епископ Митрофан со многими игуменами. Озверевшие ордынцы сожгли их всех заживо. «И начаша звати я, да сойдут все. Они же не послушаша, но каменья меташа в ня… Вноше множество древ и зажгоша огнь в церкви…».   
Столь дружное бегство православных пастырей человеческих душ от смертельной опасности навело Отшельника на мысль о том, что церковных иерархов в ту лихую пору кто-то заблаговременно предупредил и подсказал им подобный образ действий. Уж очень согласованно святые отцы бросали паству на милость безбожных язычников и спасали свои драгоценные животы. Наверно, думал Отшельник, правду писал неведомый смелый летописец, который утверждал, что Орда пришла на Русь не по своей дикой воле, а что призвал ее киевский великий князь Мстислав. Выходило, что Мстислав на самом деле пожелал образумить слишком самостоятельных князей кровавыми руками и кривыми саблями безбожных степных язычников и призвал смертную погибель на всю русскую землю. Грешно и страшно думать такое о высочайшем церковном иерархе русской земли, но действовал князь Мстислав, скорее всего, с согласия и одобрения митрополита Иосифа. Не ведали великий князь и предстоятель русской православной церкви, что творят, ослепила их взор и ум жажда власти и славы.
Еще одно укрепляло Отшельника в этой крамольной мысли. Многочисленные кочевники и степные народы многие тысячи лет неоднократно набегали на русскую землю. Но приходили они всегда летом, когда русская земля могла обеспечить их конницу сочными травами. Никогда никакой степной народ с бесчисленными табунами коней не бросался за добычей на Русь зимой. Главная сила степняков – их кони. Прокормить огромные табуны в зимних заснеженных русских лесах практически невозможно. А Орда налетела на северные княжества в начале многоснежной и морозной зимы 6745- 6746-го года и бесчинствовала всю зиму.
Степняки захватили Русь врасплох, подлым ударом в спину, когда русские рати стояли на далеких западных границах северных княжеств. Но даже малые дружины и мирные горожане оказали неожиданное для захватчиков яростное сопротивление. Истаяла басурманская сила под стенами больших и малых русских городов, рассеялась в непроходимых зимних лесах. Ослабло степное воинство настолько, что на бесславном обратном пути два месяца не могло взять малый город Козельск. Лишь весной, после половодья, жалкие остатки ордынцев, сильно потрепанные в многочисленных боях с русскими ратями, вернулись в заволжские степи. Значит, Орду и в самом деле призвал киевский Мстислав. Ослепленные обещанной Мстиславом будущей добычей, язычники не подумали о том, что погубят в зимних лесах почти всю свою конницу. Возможно, потому они и не отдали Мстиславу его доли награбленного, что слишком дорого обошлась им эта добыча.
Горько становилось на душе Отшельника от таких размышлений. Не раз пытался он изгнать святотатственные и крамольные мысли. Но трезвый рассудок снова и снова подсказывал ему, что никакая правда не может считаться святотатственной и грешной. Наоборот, великий грех – искажать правду и говорить, что белое – это черное, а черное – это белое. Одна ложь неизбежно порождает другую, та – третью, и в этом царстве лжи не могут воссиять святые заповеди православной веры.
Эти нерадостные мысли вызвали у Отшельника еще одно сомнение. Из летописей он знал, что великий князь владимирский Юрий Всеволодович погиб в последней большой битве русского войска с ордынцами на реке Сить. Суздальский епископ Кирилл якобы приехал позже на поле этой смертной битвы. До этого он благополучно отсиживался в глухих лесах под Белоозером и выжидал ухода Орды. Только после этого он решился вернуться на брошенную им родную землю. По пути он заехал на место гибели великого князя Юрия, разыскал там его тело, перевез во Владимир и похоронил с почетом в церкви Святой Богородицы. Позже Юрия канонизировали в святые и объявили его останки святыми мощами.
Сейчас Отшельник не верил этим летописаниям. Он представлял себе трагическую для русских воинов зимнюю битву на Сити. Стоял февраль, нескончаемые метели замели глубокими сугробами Сить и дремучие леса на ее берегах. Внезапный налет конного степного войска на лесной русский стан. Отчаянный крик дозорного воеводы Дорожа Семеновича: «А уже, княже, обошли нас около!».
Застигнутые врасплох, русские ратники выбегали из теплых изб и поодиночке вступали в отчаянные схватки. Закипела кровавая битва. «Соступиша на реке Сити обои полки, и бысть брань велика и сеча зла, лияшася кровь, яко вода, надолзе времени никто не хоте уступиша…  Но к вечеру одолели безбожнии… Убиен бысть великий князь Юрий Всеволодичь на реце на Сити… Бог же весть, как скончася, много бо глаголют о нем иные… Мнози воеводы и бояре, и вои его мнози погибоша…». 
По обычаю, степняки еще несколько дней стояли на поле брани, «на костях», собирали свою законную воинскую добычу. Они обдирали доспехи и одежду с трупов, подбирали оружие. Делали они это старательно. Конечно, в первую очередь они накинулись на труп русского главного князя, сняли золоченые доспехи, богатую одежду. По своим диким безбожным нравам они отсекли голову великого князя и поднесли этот главный военный трофей своему предводителю. Обезглавленный, иссеченный голый труп князя Юрия затерялся среди великого множества других таких же изувеченных голых трупов русских воинов.
Епископ Кирилл не мог попасть на поле битвы в ближайшие дни. Он терпеливо ждал успокаивающих вестей о повороте отрядов Орды вспять. Но Орда не спешила  поворачивать коней. Степняки потеряли «две седьмицы» под Торжком, где они надеялись захватить богатые запасы зерна для своих оголодавших коней. Потом они «долго гоняхуся по людех Селигерским путем даже до Игнача креста, секуще люди, яко траву» и упорно шли к богатому Великому Новгороду. «И поиде к Великому Новуграду, и за сто верст не доходя, возвратися…». Произошло это не меньше чем через месяц после битвы на Сити. Все это время епископ Кирилл отсиживался под Белоозером.
Даже после первых вестей о повороте Орды вспять, осторожный святой отец не сразу тронулся в опасный обратный путь, требовал новых и новых подтверждений об уходе Орды. К этому времени поле битвы на Сити давно занесли глубокими снегами обильные, нескончаемые предвесенние метели. Да и сама смертная сеча, по свидетельству летописцев, растянулась на множество верст по обоим берегам Сити. Не мог епископ Кирилл в заснеженном, неоттаявшем апрельском лесу найти место гибели великого князя. «Бог же весть, как скончася, много бо глаголют о нем иные…». И по собственному опыту жизни в зимнем лесу Инок твердо знал, что епископ Кирилл никогда бы не отыскал в сугробах обезглавленный, иссеченный голый труп князя Юрия среди многих тысяч точно таких же голых трупов русских воинов.
Скорее всего, святой отец подобрал первый попавшийся труп неизвестного русского ратника, статью похожего на великого князя. Он привез этот труп в разоренный и дотла сожженный Владимир и торжественно захоронил в уцелевшей церкви Святой Богородицы. Так и вошло это святое деяние епископа Кирилла в летописи и в русскую историю – к вящей славе православной церкви и самого святого отца.
В таких горьких размышлениях Отшельник давно пришел к выводу, что вера и церковь – совершенно разные понятия.  Вера – это свод личных высоких нравственных убеждений человека и его представлений о миропорядке. Вера – глубоко личное дело каждого человека, в которое никто не имеет права вмешиваться, - пока оно не нарушает законов и обычаев народа. Церковь же, любая церковь: православная, римская, иудейская, мусульманская, языческая, - это организация кучки людей, присвоивших себе единоличное право общения с богами, как бы эти боги не назывались. Служители любой церкви думают прежде всего о выгоде своей организации, и им частенько нет никакого дела до Веры, до высоких убеждений, правил и обычаев. Волею отца родимого он сам оказался служителем православной церкви, он обязан выполнять ее устав, но душа его не сможет принять многое из корыстных обычаев, которые позволяют святым отцам жить за счет простого народа.
Лето прошло, быстро наступили осенние утренние морозцы. Отшельник собрал урожай, сложил его на зиму, огурцов засолил целую кадушку. Срубил капусту, отнес на погребицу. Квасить ее он будет позднее, пусть пока помягчает, нальется соком. Полба уродилась лучше, чем в прошлое лето, ее хватит с запасом и на еду, и на новый посев. Он сложил срезанные колосья в большие корзины, поставил их в новой погребице. Мороз зернам не страшен, весной взойдут дружнее. Репы тоже набралось много, целый угол в погребе, другой угол заняла морковь. Свободную кадушку он хорошо вымыл ключевой водой, прочистил веником из голых березовых прутьев, ошпарил кипятком. Запас соли еще оставался, хватит и на капусту, и слегка присаливать кашу, не надо идти побираться в обитель. Лук давно просох на солнце, он связал его в косицы, повесил на колышки в келье. Рыбы тоже набралось изрядно. Не было только жира – ни сала, ни масла.
Он размышлял, где бы добыть чего-нибудь жирного, без жира никак не обойтись в долгую зиму, но тут подвернулась удача. Видно, тот мужик рассказал своим односельчанам об Отшельнике, потому что однажды на поляне появились двое мужиков, один уже в годах, другой еще молодой. Оба лохматые, в давно нестриженных космах, в бедной, заплатанной одежде, с мешками за плечами.
  - Мы к тебе с нуждой, святой отец, - прогудел старший. –  Вышутинские мы, из Вышутина. Пособи, Бога ради.
Отшельник пригласил их в келью, усадил за стол. Он начал собирать им еду, но мужики замахали руками и косматыми головами.
- Не обессудь, святой человек, мы не станем. Слух идет по селам, что ты сам добываешь пропитание в труде непрерывном, негоже тебя объедать. Нас таких много, на всех не напасешься. Ты лучше рассуди нас. Это вот мой старший, наречен при крещении Сидором. Дело у нас такое. У меня трое сынов и четыре дочери. Сидор женился, теперь требует у меня, отца родного, выделения. А что я ему дам? Если его выделять, все хозяйство прахом пойдет. Беда не в нем одном. За ним другие мои сыны переженятся и потребуют выделения. Кому не охота своим хозяйством жить? Что останется нам со старухой и дочками? Их же четыре девки. Они еще малы, замуж им нескоро. Как тут быть? Я бы со всем сердцем выделил его, да бедность наша не дает. Что делить в моем хозяйстве? Бьемся четыре мужика от темна до темна, а все подчистую забирают слуги боярские на подати. Каждую зиму одну мякину жуем, весной, как скотина выползаем на выпас, траву молодую зубами рвем. Какое уж тут выделение…
Отшельник строго посмотрел на Сидора. Тот спокойно выдержал его взгляд. Это понравилось Отшельнику.
- Ты требуешь выделения?
- А то как же? У меня баба на сносях. Изба у нас тесная, мальцу зыбку и то некуда повесить. Бедность задавила, да теснота. Буду хозяином, новую избу поставлю, скотину заведу. Подати сам буду платить, все бате легче станет. Да мне всего-то соху бы да коровенку с лошадью, хотя бы жеребчика гнедого, на тот год на нем пахать можно.
- Как тебе последнюю коровенку отдавать? А мы с чем останемся без коровы? – почти закричал старший.
- Погоди, отец, - строго остановил его Отшельник. – Пусть мне твой сын сам скажет. Ты, Сидор, понимаешь, что просишь? Отдаст тебе отец последнюю корову – и останется сам-восемь без молока, без маслица. Девки исхудают, куда им замуж, кто их возьмет, кому они, тощие, да слабые нужны? И без того с податями  вы там не катаетесь, как сыр в масле. Ты не о том думаешь.
Сидор угрюмо набычил голову, но Отшельник остановил и его.
- Пошли, я покажу вам свое хозяйство. Эту келью я поставил тем летом, зимовал в ней, жить можно, сильно не зяб в морозы. В то же лето вскопал десятину, посеял полбу, овощи посадил, рыбу наловил и навялил на солнышке, капусту с огурцами наквасил. На зиму хватило. А на этот год – вот он, урожай мой. На подловке – рыба вяленая, полба – на погребице, репа и морковь – в погребе. Травок целительных насушил, пью отвары от недугов телесных.
Они вышли из кельи. Отшельник показал мужикам, как он утеплил келью, показал церковь, баньку, погребицу, ведра, коромысла, туеса, корзины, делянку, присыпанную сухой травой для будущего перегноя. Спустился с ними в погреб, чтобы Сидор поглядел его запасы.
- Тут мне и легче пришлось, - один я, болит голова, так одна, ни жены, ни ребятишек. Опять же, податей с меня никто не берет. И труднее, - на все, про все один я, две руки, две ноги, одна голова. Я так думаю, Сидор. Раз ты избу новую себе собираешься ставить, значит, лес на сруб будет?
- Будет, - кивнул головой Сидор. – Мир дал согласие, боярский лесник выделил делянку в лесу, валить деревья.
- Вот и хорошо. Одну корову на две семьи не разделишь. Ты видишь, сколько я один за полтора года сумел, я ведь не попусту вам показываю. Ты с молодой женой сможешь не меньше. Отец и братья помогут тебе. Вали деревья, готовь бревна, за зиму ставь избу, амбар, хлев для коровы. Горшков и корзин – видал, сколько мне одному понадобилось? Готовь все это. Режь чашки-ложки, долби ушаты. С семенами разберитесь, чтобы всем на посев хватило. Если нужен плотник – я помогу. Зимой у меня тут дел немного. Весной, если отец согласится – выделишься, в новую избу перейдешь жить.  Как, отец?
Мужик подумал, кивнул.
- Ну, так оно еще можно. А то ишь, сразу все располовинь. За зиму мы все сделаем.
- А ты, Сидор, согласен?
Молодой мужик долго и угрюмо размышлял, чесал кудлатую голову, потом с сомнением проговорил:
- Оно, вроде, так. Да баба моя…
- Ты голова в семье, - с убеждением сказал Отшельник. - Жена да убоится своего мужа. А отца, братьев и сестер обижать грешно. Поговори с ней по-хорошему. Если будет стоять на своем, приходи ко мне с ней.
- А ты и впрямь поможешь? – с надеждой спросил Сидор.
- Помогу.
- А что за работу возьмешь?
- Кормить меня будешь. Не объем тебя, мне много не надо. И если осилишь – железо мне требуется. Рубанок, коловорот, тесло, долото. Котел бы для баньки. Сумеешь?
- Многовато,- с сомнением проговорил Сидор. – В железе у нас самих большая нужда. Один кузнец в деревне, ему платить надо за работу, с него за каждый гвоздь дерут подати холопы боярские.
- Ну, может, не все, что я сказал. А ты первым делом, пока сухо, мху набери побольше и валуны под углы сруба. И лес вали. Я по первым морозам приду к вам в Вышутино. Отец, ты согласен?
- А чего? Ты дело говоришь.
- Тогда помолимся Господу. Чтобы все получилось ладно.
- Ты, это, погоди, святой отец. Мы к тебе не с пустыми руками пришли.- Мужик кинулся к мешкам, стал развязывать бечевки.
- Отец, не надо. Я дал обет служить Господу нашему и народу православному. Не бери грех на душу, и не вводи во грех меня, не нарушай мой обет. За служение Богу плату брать – великий грех.
- Да как же? – растерялся мужик.- Нешто можно? Мы же от всей души. Нет, ты возьми. Мы тут тебе сальца принесли, маслица, свинины соленой. Кусок холста, - ведь надобен тебе холст?
- Надобен, отец. Только служу я Господу и народу православному тоже – от души. Приношения брать не буду, обет не позволяет. Вы же, поди, последнее принесли, сами не каждый день видите сало и свинину. Вот поставим Сидору избу – тогда за работу рассчитаетесь. А сейчас не вводи меня в грех, не возьму. Несите назад. Молитва Господу должна истекать из чистой души, а не из корыстной. Я себе сам пропитание добываю.


Осада.

К первым морозам Отшельник справился со всеми намеченными делами. Заквасил капусты с огурцами, набил обе кадки, еще осталось с десяток вилков. Он их тоже положил в погребе – щи из свежей капусты куда как хороши. Наловил рыбы, теперь он проверял корчаги утром и вечером, к осени рыба жировала, хорошо шла на полбяную приманку. В это лето он сумел накосить много травы, она хорошо подсохла, и он опять разбросал ее по делянке, чтобы она перегнила, и земля дала хороший урожай. Целыми днями он пилил и колол дрова, складывал как и в прошлом году поленницы вдоль стен кельи – для тепла. Он строго соблюдал устав и, кроме того, много молился длинными вечерами, часто прихватывал большую часть ночи. Несмотря на скудное питание, большую затрату сил и короткий ночной сон, он чувствовал себя бодрым.
Иногда поздними вечерами читал книги, полученные от митрополита. Книги в сундуке оказались однообразными – жития святых великомучеников. Подробные описания чудес, сотворенных святыми, описания мучений, которым подвергали великомучеников жестокие язычники. В этих книгах Отшельник не находил ответа на вопрос, который давно мучил его.  Великомученики несли языческим народам учение Христа, крестили неофитов, творили чудеса. За что языческие римские императоры преследовали их, осуждали на нечеловеческие пытки и мучительную смерть – эти жития не говорили. Он прочитал уже немало книг и знал, что римские императоры-язычники и их наместники в провинциях проявляли достаточную веротерпимость и не отличались зверством по отношению к инаковерующим.
В Римской империи при существующей официальной, государственной иерархии языческих богов  множество людей, особенно среди рабов, пленных и вольноотпущенных из них, исповедовали самые различные веры. Но почему-то римляне преследовали только христиан. Их распинали на крестах, скармливали диким зверям, варили в масле, жгли на кострах, сдирали с них кожу, расчленяли по суставам, сажали на кол. 
«Жития» пространно описывали чудовищные муки страстотерпцев, но не говорили о причинах столь яростной и целеустремленной борьбы римских язычников именно против христиан. На ум Отшельнику приходила греховная мысль, что, возможно, повод для преследований давали сами христиане своим нерассуждающим, непримиримым, излишне яростным фанатизмом. Он отгонял такие мысли, ибо они могла завести его далеко в ересь, но в глубине сознания они оставались. Он решил посвятить книгам как можно больше времени в предстоящую зиму, оставлять свое сомнение без ответа он не мог, ибо вопрос этот мог серьезно ослабить его веру.
Когда утренние морозы сковали землю, он решил отправиться в Вышутино, помогать Сидору ставить избу. Он сомневался, можно ли оставлять хозяйство и все зимние припасы без присмотра. Мало ли что могло произойти: набредут лихие люди, налетят ордынцы, а хуже всего –ханская или княжеская ловитва, истребят припасы, сожгут келью. В его присутствии никто особенно охальничать не станет, свои побоятся Божьего гнева, а ордынцы – ханского тархана, а когда тут не будет хозяина – разорят и разграбят без зазрения совести. Но колебался он недолго. Чему быть, тому не миновать, в самом крайнем случае придется вернуться в обитель на зиму, отец игумен и братия поймут его беду. А если что уцелеет, - ему хватит, он сумеет перезимовать.
Он навел порядок в келье, на погребице, во дворе. Долго размышлял, как сберечь лук за долгое отсутствие, снес весь запас в келью, укутал всем мхом, которого у него оказалось немало, - авось, не весь померзнет. Отобрал и уложил всю сермяжную одежду в мешок, взял власяницу и рясу – для работы на морозе, надежно подпер двери кельи, погребицы и баньки крепкими кольями. Дверь церкви запирать не стал, храм Божий никто не может тронуть, а если кому понадобится помолиться – дверь открыта. После долгой молитвы он взвалил мешок с одеждой за спину и отправился в путь.
В Вышутино он провел почти два месяца, но возвращался довольный. Изба для новой семьи готова, ставил он ее почти в одиночку. Не хотел отрывать Сидора и его отца от тяжких работ, лишь иногда звал их подсобить ворочать неподъемные для одного кряжи. В работе ему помогало еще и то, что его обеспечили всем плотницким инструментом, и в железе недостатка не было. В новой избе не хватало печи, но зимой печи не ставят, а яму для печного фундамента он выдолбил ломом и лопатой. Новый хозяин весной сумеет быстро поставить печь.
Сидор и его отец рассчитались с умелым плотником щедро. Он нес в мешке четыре толстых пласта сала, маленький бочоночек меда, большой кусок льняного полотна, хороший кусок воска для свечей, небольшой горшок льняного масла для лампады и почти все потребное железо, кроме котла. Котел стоил дорого, и Отшельник не стал настаивать, потому что за железо ему пришлось отрабатывать дополнительно: он еще целую неделю работал в кузнице молотобойцем. И хотя его постоянно отвлекали от работы жители Вышутина и окрестных деревень: просили благословения у святого человека, просили помолиться Богу за исполнение многих их нужд, жаждали исцеления от недугов, а то и просто любопытствовали поглазеть на чудного отшельника с топором или молотом в руках, - он справился с задачей и испытывал удовольствие от успешно выполненного дела и от того, что теперь не придется побираться ни в обители, ни в деревнях.
На второй день работы в Вышутине его удостоил посещением вышутинский староста. Он сурово спросил:
- Кто таков, почему шатаешься меж двор? Тебя кто послал, или беглый расстирига? А нет – из работы своей плати подать, как полагается.
Отшельник спокойно ответил давно обдуманными словами:
- Я – раб Божий, инок Климовской обители. Благословлен настоятелем обители отцом игуменом Варсонофием и самим святителем Московским на отшельничество. Своими руками срубил келью на холме у Кончуры и Вондюги, живу там, служу Господу нашему, молюсь за русский народ. Сюда пришел на плотницкие работы. Мне железо надобно. А про подати ты знаешь: ханским тарханом и княжеской грамотой священнослужители освобождены от податей.
Староста подобрел взглядом, почесал заросшую длинными волосами голову.
- Слыхал я о святом отшельнике на Кончуре. Так это ты будешь?
- Я, смиренный раб Божий. Можешь спросить про меня у Климовского отца Варсонофия.
- Не видал я, чтобы святые братья своими руками себе зарабатывали. Говорят, ты и за службу ничего не берешь? Ну, ладно, работай, святой отец. Если боярские сборщики наедут, я им скажу про тебя, чтоб не трогали. Благослови меня, святой отец.
Провожали его из Вышутина с добрыми пожеланиями. Один только человек остался крайне недоволен его пребыванием в деревне, - сельский священник, сильно пожилой, неряшливый и довольно желчный отец Андриан. Отшельник не вмешивался в его дела, но в конце первой недели его работы в Вышутине отец Андриан сам пришел к нему, когда он укладывал плахи чернового пола. Деревенский батюшка раздраженно обвинил его в самозванстве и начал упрекать за то, что тот отбивает у него последний кусок хлеба и обрекает в будущем на полную нищету, грозил пожаловаться святителю Московскому. Отец Андриан, при общей бедности своих прихожан, жил до сих пор припеваючи, не слишком обременял себя службой и брал за свое небрежно отправляемое дело весьма нескромные приношения. Он попросту сидел на шее задавленных нуждой и поборами мужиков и бесстыдно считал это нормальным. Отшельник пытался убедить его в неправоте, но быстро понял, что искать доброе начало в таком закоснелом тунеядце бесполезно. Сельский батюшка произвел на него впечатление невежественного, несведущего в делах православия, но донельзя самоуверенного человека. Оставалось только пожалеть вышутинцев, вынужденных общаться с Господом через этого косного и жадного посредника.
До своего жилья он добирался долго. Давно уже выпал глубокий снег, а он не догадался запастись плетеными лыжами и волокушей, кладь его оказалась нелегкой,  и теперь он проваливался чуть не по пояс почти на каждом шагу. Уже настала темнота, а Отшельник все брел через сугробы, и до кельи оставалось, по его прикидкам, не меньше версты. Чтобы не ночевать в сугробе в лесной чаще, оставалось продолжать путь. Заблудиться он не боялся, ночь стояла ясная, на безоблачном небе сияли яркие звезды, и он держал направление, чтобы Большой Ковш стоял на правом плече. В крайнем случае, если сильно промахнется, то выйдет на Вондюгу, а там пойдет верхом по холмистому правому берегу. Он даже не поверил своим глазам, когда уже почти под утро перед ним распахнулась заснеженная поляна, посреди которой чернела его келья.   
Началось его второе одинокое зимование. К счастью, Господь оградил его жилище от всяких напастей, ни зверь, ни человек не тронули его припасов, все оказалось цело. В первую же ночь сразу по приходе, он жарко растопил очаг в промерзшей келье, и пока она прогревалась, стоял на коленях в церкви и молился при свете лампады. Он чувствовал, что стосковался по своему жилью, по этой церквушке, поставленной своими руками, а особенно - по спокойному одиночеству в этом глухом лесном углу, где никто ему не мешал. Время от времени он заходил в келью, подкладывал дрова на очаг, выгребал угли и снова отправлялся в церковь, где святые лики Спасителя и Богородицы уютно освещались слабым огоньком лампады. Теперь масло можно не беречь, заработанного запаса хватит надолго. Его не покидало радостное настроение от возвращения в родное уже жилье, от мысли, что отныне он не станет побираться в обители, а сам заработает все необходимое для своей жизни. Хотя он в эту ночь проделал большой и тяжелый путь по глубокому снегу с грузом за плечами, но не чувствовал усталости и не хотел спать.
Когда рассвело, келья прогрелась, по стенам потекли крупные капли влаги, придется топить очаг дальше, пока не уйдет вся сырость, накопившаяся за его долгое отсутствие. Он снова подложил побольше дров, а сам распаковал мешок с заработанным своим трудом богатством. Сало отнес на подловку, -  всего, он прикинул, не меньше пятнадцати фунтов. На работе в Вышутине, когда он торопился, не давал себе роздыху, напрягал все силы, он понял, что должен есть побольше жирного, иначе быстро слабел. Для изгнания чревоугодия и изнурения плоти хватит постных дней, по церковному православному уставу их набиралось почти половина года, да и в скоромные дни он не позволяет себе излишку. Мед он поставил на настенную полочку в келье. Кусок полотна положил на другую полочку, благо в прошлую зиму сумел наделать достаточно полочек. Воск и льняное масло отнес в церковь, положил в алтаре, теперь масло можно расходовать щедрее.
На столе осталось главное его богатство, из-за которого он нанялся на тяжелую долгую работу в Вышутине: железо. Железные изделия тускло отсвечивали иссиня-черным цветом закалки, заточенные лезвия сверкали как самоцветы. Три коловорота: один тонкий, в полпальца, другой в палец и третий – в два пальца толщиной. Три долота, две стамески, два тесла, два лезвия плотницких топоров с широкими проушинами, чтобы топорище вышло толще, прочнее, их он выковал в кузне сам по указаниям сельского кузнеца.  И – главное богатство: три рубанка с запасным лезвием для каждого. Один рубанок короткий для грубого выравнивания, один рубанок длинный, почти в аршин, для тонкого стругания и один рубанок – с четвертью, чтобы, снимать четвертной паз вдоль доски. Он вспоминал, сколько времени потратил на подгонку тесаных топором плах и грубых досок, и жалел, что у него не хватало времени раньше на приобретение таких ценнейших инструментов.
Кроме инструментов, он теперь оказался владельцем восьми больших петель для дверей в келью, в церковь, в баньку и на погребицу, - по две на каждую дверь, и четырех щеколд вместе с проушинами – по одной на каждую дверь. Если бы он потратил еще две-три недели в Вышутине, то смог бы заработать и котел, но он и так слишком надолго оставил без присмотра свое хозяйство, а худо-бедно, его каменный котел воду грел
. Это добытое тяжким трудом железо он аккуратно разложил на самой крепкой полке.
Когда завиднелось, он вышел из кельи и принялся деревянной лопатой расчищать дорожки. За время его отсутствия снегу нападало весьма обильно, и он потратил на расчистку почти весь светлый день. Он расчистил широкую дорожку к церкви, негоже в Божий храм пробираться по волчьей тропке. Вдоль дорожки нагреб высокие снежные стены  выше головы. Расчистил дорожку к погребице, к баньке, к нужному месте. Эти дорожки он старался сделать пошире, по прошлой зиме он понял, что чем старательнее очистит с дорожек снег сейчас, тем меньше будет работы после новых снегопадов и буранов. Проделал дорожки со ступеньками к Вондюге и к Кончуре, пробил топором проруби во льду, проложил тропку к роднику, очистил от обильного снега ключ, который совсем занесло. Четыре раза за день он прерывал работу, чтобы выполнить уставные молитвы. На молитвы времени не жалел, соскучился по своей церкви, по возможности в одиночестве и без помех обращаться к Господу.
К вечеру он растопил очаг в баньке, принес воды для мытья, а пока банька прогревалась, расчистил узкую дорожку вокруг кельи, - надо обеспечить доступ к дровам. Занес в келью и баньку изрядный запас дров, и уже в полной темноте с наслаждением вымылся, выстирал щелоком одежду, развесил ее сушиться и переоделся в чистое. После баньки он почувствовал, будто заново родился. Светлое настроение от возвращения в свое жилье не исчезало, а будто разгоралось все ярче. Он не чувствовал ни усталости, ни голода. Чтобы не простыть после баньки, он приготовил ужин и только когда тело остыло, отправился в церковь на молитву.
Молился долго. Возблагодарил Господа за возможность долгого труда вдали от своего жилья, за щедрую оплату своей работы, за сбережение его убогого хозяйства во время отлучки, за то, что Он не дал ему заблудиться в глубоком снегу и в темноте вывел его прямо к поляне. Потом страстно молился об облегчении участи русского народа.
За два месяца жизни в Вышутине он увидел, как тяжело живут люди. Непрерывный труд днем и большую часть ночи, постоянный голод при скудном питании, ветхая, убогая одежда. А весь результат их труда уходил на выплату повинностей и поборов, для себя им практически ничего не оставалось. И, самое печальное, -  полное отсутствие духовной жизни в полуживотном существовании. Редкие проповеди ленивого, жадного и безграмотного отца Андриана только усугубляли тьму невежества, в которой пребывали жители села.
Вышутиным владел думный боярин князь Андрей, сын Ивана Калиты. Наверное, Московский князь и его сыновья отличались особой лютостью к своим смердам, потому что при Отшельнике из Вышутина исчезли сразу шесть семейств. Ушли они тайком, ночью, а через неделю в Вышутино примчались холопы боярина Андрея. Они с пристрастием, кнутами и плетьми допытывались у старосты о беглецах. Как староста ни оправдывался, что он знать ничего не знает, что ушедшие смерды полностью рассчитались с князем и вольны переходить к другому хозяину, ревностные прислужники боярские исхлестали его так, что на спине старосты от армяка остались лишь кровавые лохмотья. Старший из боярских холопов заявил, что подать за неблагодарных беглецов остается на всей деревне, и что староста обязан собрать с мужиков этот долг.
Когда холопы умчались, Отшельник узнал из осторожных разговоров мужиков, что все шесть семей ушли в Тверское княжество. Там подати исчислялись не в пример меньшие, и такого фискального рвения, как в Московском княжестве, ни князь, ни бояре не проявляют. И раньше вышутинские мужики по одному, по два семейства уходили на Юрьев день в Тверь, но каждый раз за беглецов жестоко расплачивались их родичи. На этот раз побег, видно, готовили давно, потому что ушли сразу шесть семей, связанных между собой родством.
За два месяца работы в Вышутине Отшельник понял, что должно стать целью его жизни. Ни князья, ни бояре нисколько не озабочены судьбой своих смердов. Для них простые русские люди – только рабочий скот, который обязан обеспечивать их богатство и силу. Он теперь сам увидел, что властители излишне нагнетают страх людей перед Ордой, чтобы дочиста грабить народ.
Он поужинал жидкой кашицей, рыбкой и луковицей. Он ел скудную пищу и горько усмехался: люди в Вышутине питались не в пример хуже. Уже сейчас, в самом начале зимы, они ели хлеб из мякины с большой добавкой толченой коры, даже на такую жидкую кашицу, как у него, у них не оставалось зерна, не все они могли позволить себе болтушку из кипяченой воды с одной-двумя ложками муки на всю немалую семью. Те, у кого имелась корова, не могли давать детям молока, исхудалым, бледным ребятишкам изредка доставался, как лакомство, обрат. Все остальное: сливки, сметана, масло, творог, пахтанье, - уходило в ненасытную прорву боярской и княжеской казны. Мяса сельские жители не видели даже в великие праздники. Владельцы скота сразу после отела коровы облагались дополнительным сбором:  мясом, шкурой, даже требухой, - от будущего забоя приплода. Расходы крестьян на выкармливание бычка или телки ни в какой расчет не принимались.
После ужина Отшельник прибрал посуду, подбросил дров в очаг, засветил лучину и достал из сундука толстую книгу  из подаренных митрополитом. Сегодня он читал «Житие святого великомученика Антония». И с первой же страницы у него снова возник тот самый вопрос: почему первых христиан так свирепо преследовали языческие римские императоры и их наместники в провинциях? После тяжелой работы в селе, среди народа мысли в его голове заметно прояснились, и он стал лучше понимать многое из того, что сумбурно откладывалось в ней прежде.
Правители Римской империи отличались довольно большим веротерпением. В империи и в ее многочисленных обширных провинциях жили люди самых разных вероисповеданий: язычники-римляне, язычники-еллины, язычники-египтяне, язычники из стран от захода Солнышка, и у каждого народа имелся свой сонм богов и идолов. Жили там во множестве иудеи с их единым богом Яхве. Всем им правители Рима позволяли поклоняться древним богам при условии покорности, а многие иудеи из мудрецов даже пользовались уважением, как искусные описатели разных стран и народов. И почему-то только христиане с самого начала их появления в Риме оказались изгоями. Их учение о Христе и триедином Боге сразу попало под жестокий запрет. Проповедников христианства изгоняли, умертвляли тысячами изощренных способов.
Отшельник вспоминал, что нечестивые язычники-ордынцы при множестве набегов на Русь, очень редко обижали священнослужителей и разрушали православные храмы только в случае, если они оказывались непокорными крепостями, не сдавались налетчикам. Уже давно ордынские ханы выдали православной русской церкви охранную тарханную грамоту, по которой церкви, обители и все священнослужители освобождались от любых податей и повинностей, а их имущество объявлялось неприкосновенным. Он знал теперь, что и в других странах ордынцы не трогали храмы иноверцев, не обижали служителей иных религий. В далекие времена хозарского владычества над русскими землями иудеи тоже не посягали на дроевнюю русскую веру, а сейчас, когда за многие прегрешения, за распятие Христа Господь рассеял иудеев по всем землям, они мирно соседствовали с иноверцами, а многие из них принимали веру тех народов, среди которых жили. Разве только магометяне много веков вели кровавую войну против христиан, да и то, - воевали они с еретическими римскими отступниками от православной византийской веры. Почему же императоры языческого Рима так неотступно и свирепо искореняли христиан, несущих им учение Христа, что эта жестокость римлян породила множество христианских святых великомучеников и страстотерпцев?
Сейчас у него рождалась и день ото дня укреплялась пугающая его самого святотатственная мысль о том, что жестокость римлян по отношению к первым христианам рождена яростной нетерпимостью этих первых христиан к иным верованиям и религиям. Рождение нового всегда вызывает отмирание старого, но такая смена должна идти мирно, как это бывает в природе среди животных и  растений, и если новое того достойно, то оно рано или поздно приводит к полному отмиранию и забвению старого.  Когда же новое нетерпимо к прежним обычаям, укладам и верованиям, когда оно призывает к немедленному разрушению старой веры – оно вызывает на себя ненависть приверженцев старого.
Видно, так и происходило с первыми христианами. Слишком резко и страстно они отвергали и разрушали прежние обычаи и верования, слишком непримиримы оказались они к вековым обычаям и преданиям язычников, и этот яростный фанатизм вызвал гонения и мучительные казни проповедников христианства, признающих только свои убеждения, только  своего Триединого Бога, и не признающих никакого сосуществования разных вер.
Он вспоминал древний пергаментный свиток из кованого сундука отца родимого, в котором неизвестный русский любомудр метками глаголицы рассказывал о губительных последствиях деяний равноапостольных святых Кирилла и Мефодия. Эти проповедники византийской веры в землях народов русского корня в своем неистовом слепом рвении уничтожили древнейшую на матушке-земле великую русскую веру, древние русские обычаи и уклад жизни, которые существовали до них многие тысячи лет и охватывали необозримые пространства от италийской земли на заходе Солнышка до ныне пустынных песков за Хвалынским морем на восходе.
Потому так трудно признавал русский народ новую византийскую веру, непримиримую к иным верованиям, потому до сих пор православные люди на Руси не забывают свою старинную веру свои древние языческие праздники. Известно, что человек упрям по своему складу, иначе не выжили бы люди долгие тысячи лет среди жестокостей природы. И чем сильнее чувствует он враждебную силу, тем упрямее противостоит ей. Если бы византийским проповедникам христианства пришла в голову простая и естественная мысль брать не силой, не яростью разрушения и запрещения, а убеждением и любовью, - не пролились бы потоки крови при крещении Руси Владимиром Святым и при дальнейшем распространении христианства среди русского народа.
Жестокость вызывает ответную жестокость, зло порождает новое зло. Христос учил отвечать на зло добром и любовью, - только так можно вытеснить из очерствевших душ множества людей косность, стремление к разрушению всего светлого, к присвоению чужого, к уничтожению инакомыслящих. Проповедники христианства учили язычников заповедям Христа, но сами, в ослеплении своем, творили зло вопреки этим заповедям, мечом и огнем искореняли тысячелетние верования других народов, нарекали их бесовскими и дьявольскими измышлениями. Ворвавшийся в чужое жилище с разящим мечом, – может ли он надеяться, что его непреклонные и чуждые требования найдут отклик в душах его жертв? Если и будет отклик, то лишь приводящий к неприятию.
Русский народ оказался мудрее византийских мудрецов. Когда его сопротивление чуждой вере, которую византийские попы несли на Русь мечами и копьями княжеских дружин, оказалось опасным  для самого существования народа, - он смирился. Простые люди поняли, что дальнейшее  противостояние  приведет к полному уничтожению самого русского корня, ибо и свои князья, и византийские священнослужители не знали жалости к людям в этой войне против своего же народа. Русские люди прекратили открытую борьбу, признали новое учение, чуждое их душе и  разрушающее древние русские обычаи и уклады.
…Долгая зима протекала спокойно, хотя выдалась на редкость снежной и буранной, Отшельнику то то и дело приходилось браться за лопату, расчищать вновь и вновь заметаемые снегом дорожки. Почти полгода ни один человек не тревожил его одиночества. За долгие вечера он прочитал все книги, подаренные ему митрополитом, много и глубоко обдумывал прочитанное. Постепенно укреплялось убеждение, что одному слабому человеку не по силам выполнить то, что постоянно терзало его душу.
Поначалу его охватило отчаяние, когда он понял, что ему не дано хотя бы на самую малость облегчить невыносимые тяготы, из которых состояла жизнь простых людей. Слишком большие и непреодолимые препятствия стояли перед ним, и, прежде всего, – самовластное княжеское правление. Но он понял также, что возврата к древним обычаям и укладам русского народа нет, и никогда не будет. В других землях все народы точно также изнывали под гнетом своих таких же самозваных правителей. Малым родам и племенам оставался один путь, чтобы уцелеть в постоянных междоусобных войнах: объединяться под властью все тех же самозваных правителей в сильные княжества, королевства и царства, чтобы противостоять порабощению другими князьями, королями, герцогами, императорами, султанами и ханами.
Это самовластие правителей неизбежно увеличивает насилие над народом, и порождает неслыханную раньше жестокости человека к человеку. В других странах эта жестокость проявлялась еще сильнее, чем на Руси. В «Житии святого Антония» он прочитал, как однажды франкский боярин – барон Готье на ловитве озяб в заснеженном лесу. Барон повелел распороть живот одному из смердов-загонщиков и отогрел захолодавшие руки в его кишках, дымящихся от горячей крови.
Русской земле неизбежно предстоит объединение мелких и слабых удельных княжеств в единое, мощное и сильное, - пусть под неправедной властью самозваного правителя. Скорее всего, таким правителем станет Московский князь, ибо он из всех русских князей самый жестокий, самый властолюбивый, самый корыстный и самый безжалостный. В беспощадной борьбе за это объединение прольются реки народной крови, простым людям предстоят невиданные доселе даже в их беспросветной жизни лишения и страдания, но это неизбежно. И ему, недостойному рабу Божьему, остается два выхода. Отрешиться от любых мирских дел, доверить судьбу русской земли Господнему промыслу, укрыться в этой тихой пустыни и неустанно молиться о спасении русского народа. Или же, как это сделал митрополит Киевский и всея Руси, он должен поддержать неправедного и жестокого Московского князя в его властолюбивых помыслах, помочь ему объединить  русские княжества. Ни один из этих путей его не устраивал полностью, но иного выбора он не находил.
Вскоре после Крещения в его спокойную жизнь вторглось неожиданное. Однажды ночью, когда над лесом воцарилась зимняя тишина, он сидел у лучины и перечитывал одну из своих книг. И вдруг за стенами кельи, совсем недалеко раздался зловещий, тоскливый волчий вой. Сначала он не придал ему особого значения. Наступила середина зимы, пришло волчье время, голодный зверь рыщет по лесу, ищет пропитания и жалуется звездному небу на свою волчью судьбу. Зверь повоет и уйдет дальше. Он еще почитал книгу, помолился на ночь и улегся спать под непрерывный вой зверя.
Утром он, как обычно, разжег огонь на полуостывших углях очага, поставил горшок с водой, оделся и открыл дверь кельи, чтобы идти на молитву в церковь. И тут же с силой захлопнул дверь. Прямо перед дверью на расчищенной дорожке сидела стая волков, не меньше двух десятков зверей, и жадно глядела на него глазами, горящими в полутьме зелеными огоньками. Тут же раздался многоголосый яростный рев стаи, обманутой в своем ожидании богатой добычи. Снаружи о дверь заскребли твердые когти. Отшельник на всякий случай задвинул засов, - слава Богу, он догадался в начале осени поставить его, - уселся на чурбак у очага и принялся размышлять. Можно с молитвой выйти к зверям, авось Господь защитит от клыков, смирит хищников, как смирил Он прошлым летом лесного хозяина – медведя. Но медведь ему попался, скорее всего, после сытного обеда, потому и не проявил своего дикого нрава. А стая голодных волков не услышит гласа Господня, растерзает глупого человека в клочья. Летом придет кто-нибудь сюда, увидит белые косточки незадачливого пустынника, помолится за спасение его грешной и неумной души, - тем дело и кончится. И никто не причислит глупца к лику святых, хотя он примет смерть от звериных клыков, как множество первых христиан. Нет уж, Бог бережет береженого, однако на Бога надейся, да сам не плошай.
Придется отсидеться в келье, как отсиживались во все века в своих крепостях осажденные врагами. Не навечно же звери останутся тут, голод не тетка, рано или поздно погонит он хищников за новой добычей. Пища в келье есть, имеется лаз на подловку, где лежит годовой запас вяленой рыбы. Воды, при бережной трате хватит недели на две. Хуже с дровами, вот ведь, недотепа, видал вчера, что дрова кончаются, хотел принести новую порцию, да поленился. Но это тоже не очень страшно, в крайнем случае, если волчья осада затянется, и он станет замерзать, - он отгонит горящими поленьями зверей от двери и наберет новых дров. Хорошо, хватило ума брать дрова сначала с дальнего от двери угла, теперь только руку высунуть за дверь – и вот они, поленья.
Началось осадное сидение, как на настоящей войне. Зловещий волчий вой не прекращался ни днем, ни  ночью. Иногда звери пытались проникнуть в келью, толкались в дверь, скребли ее когтями. Но за дверь он не опасался, делал ее на совесть, из тесаных топором половинных плах, чтобы не промерзала. Он урезал себе и без того скудное питание, - это ничего, давно привык обходиться малым. Невеликий запас полбы в келье можно растянуть надолго, если варить жидкую кашицу раз в два дня. Он обходился кашицей, тремя рыбками и двумя луковицами в день, пил отвар из трав. На самый крайний случай оставался небольшой запас меда, по ложке в день – хватит до конца самой долгой осады. А вот недостаток воды для омовения и особенно необходимость справлять нужду в келье причиняли ему немалые неудобства. Он привык содержать свое тело в чистоте. А от ведра, которое пришлось теперь использовать как поганое, в келье стоял тяжелый дух, хотя он старательно закрывал его берестой и деревянной плахой.
На третий день сидения кончились дрова, как ни бережно он расходовал их, разжигал огонь, только когда вода в ушате начинала подергиваться пленкой льда. Все эти дни и ночи он проводил в долгих молитвах, чтении священных книг и почти не замечал течения времени. Но вот в очаг пошла последняя охапка сучьев. Он положил на угли два сбереженных на этот случай сухих, смолистых полена, приготовил кусок бересты, на всякий случай надел рясу. Когда поленья разгорелись, он отодвинул на двери засов, поджег бересту, приоткрыл дверь и бросил бересту прямо в сверкающие клыками волчьи пасти. Пылающая береста упала на плотный снег и продолжала ярко гореть. Раздался злобный вой, но он взял в обе руки по горящему полену и шагнул за дверь. От вида огня волки отпрянули, но кольца не разомкнули. Он воткнул поленья как факелы в снег, и стал забрасывать дрова в келью.
Звери злобно выли, но огонь отпугивал их, они не осмеливались наброситься на человека. Он успел забросить десятка три поленьев, когда догорела береста, и огонь на поленьях ослабел. Вой перешел в рычание. Сейчас звери бросятся на добычу. Но страха Отшельник не испытывал. Господь не выдаст – волки не съедят. Он накидал в открытую дверь еще десятка два поленьев, взял охапку, сколько сумел обхватить руками, вошел в келью, сбросил поленья на пол. Скорее прикрыл дверь, задвинул засов. Тут же снаружи в дверь раздались глухие, мягкие удары, - оголодавшие звери, взбешенные тем, что лакомая добыча ускользнула, кидались на дверь. Он почувствовал, как дверь из толстых плах задрожала под натиском обезумевших от бессильной злобы волков, но это уже не пугало его. Дверь открывалась наружу, такую преграду не одолеть и медведю.
Через волоковое оконце теперь доносился жуткий сплошной вой волков, обозленных неудачей и недавним страхом перед огнем. Под этот вой он положил два полена на угли, раздул огонь, раскрыл книгу и принялся читать. Через некоторое время он спохватился, отложил книгу, взял большой нож и стал счищать с березовых поленьев кору. Она пригодится ему опять, если волки не уйдут дня через три. Сегодня только яркое пламя бересты сдержало зверей, горящие поленья их не испугают. Снятую бересту он разложил на полках, чтобы получше просохла к следующей вылазке.
Однако эти приготовления не понадобились. Когда он проснулся на следующий день в зарождающемся рассвете, его поразила тишина за стенами кельи. Он осторожно выглянул за дверь. Зверей на поляне не было. Он оделся, взял на всякий случай топор и вышел из кельи. Волки ушли. Только весь снег на поляне покрывали волчьи следы и кучки помета. Несколько дней после этого он по привычке остерегался далеко отходить от кельи, потом убедился, что страхи напрасны. Волки, наверное, поняли, что здесь им добычи не перепадет и больше не появлялись. Лишь иногда по ночам далеко в лесу раздавался тоскливый вой голодного зверя. Но теперь Отшельник всегда держал в келье порядочный запас дров, воды и корзину колосьев полбы.



Думы о былом.

Среди книг, подаренных святителем Алексием, оказался толстый пергаментный список со странным для Отшельника названием «Об управлении империей». Переписчик указывал, что сей трактат написал сам император Византии Константин Багрянородный. Сначала Отшельник отложил эту книгу, управлять империями он не собирался, и хитросплетения дворцовой жизни его не интересовали. Он продолжал читать канонические священные писания и разъяснения по уставу и порядкам православной церкви. Но к концу зимы дошла очередь и до этого списка.
Константинопольский император Константин Львович Багрянородный писал о сложностях государственных дел, о тонкостях придворной жизни, о хитроумных интригах, к которым должен прибегать правитель, дабы подчинить себе подданных. Это не очень интересовало Отшельника, и он читал царственные размышления хотя с обычным для себя усердием, но с позевыванием. Однако дальше Константин принялся описывать соседние земли, государства и обычаи живущих там народов. Читательская скука отлетела прочь, Отшельник даже несколько раз перечитал многие страницы, настолько они заинтересовали его. А потом он много размышлял о прочитанном, и его все больше охватывало сильнейшее удивление.
Император Константин правил вскоре после прихода на Русь первых варяжских князей. К тому времени многие народы русского корня в западных землях уже перестали существовать. Набиравшие силу полудикие племена немцев-германцев и многие ордена воинствующих свирепых рыцарей-крестоносцев Священной Римской империи уничтожили поморян, бодричей, лютичей и уже сильно притесняли прусов, моравов, чехов, сербов, хорватов, болгар  и ляхов. Но даже в оставшихся независимыми русских землях к востоку от Днестра и Двины до Волги Константин насчитывал почти четыре тысячи городов. Городами император считал большие поселения на тысячи жителей, защищенные укрепленными стенами с башнями и рвами. Он же не раз выражал удивление, что города руссов крупнее и богаче городов западных народов, исповедующих римскую веру. Константин указывал, что северные народы, - норманны, шведы, датчане, - называют Русь страной городов – Гардарикой.
Вот это число в четыре тысячи русских городов потрясло Отшельника и подвигнуло его на долгие размышления. Из прочитанных им летописей и книг Отшельник знал, что ко времени нашествия Орды во всех северных и южных русских княжествах насчитывало всего около двухсот городов. Летописцы, оказавшиеся свидетелями «погибели земли русской» от степняков, со скорбной точностью перечисляли большие и малые русские города, взятые и уничтоженные  ордынцами.
Отшельник еще раз просмотрел все свои книги, а их у него оказалось уже больше четырех десятков. Да, в те страшные годы ордынцы взяли штурмом, разграбили и уничтожили почти все города на Руси в северных и южных княжествах, кроме Господина Великого Новгорода, Пскова и нескольких малых городов, подвластных новгородцам. И всего он насчитал чуть больше двухсот уничтоженных городов. А где же остальные русские города, числом около четырех тысяч, о которых писал Константин Багрянородный? Получалось, что или византийский император очень сильно ошибался, или же за недолгие годы правления первых Рюриковичей до прихода Орды с лица земли бесследно исчезли около трех тысяч восьмисот русских городов.
Это открытие потрясло Отшельника. Император Константин вряд ли мог так сильно ошибаться в числе городов в русской Гардарике и принять две сотни их за четыре тысячи. Да и западные купцы не назвали бы страной городов жалкие две сотни поселений, разбросанных по бескрайним просторам русской земли, в широких степях и бесконечных дремучих лесах. Значит, за три с половиной века правления варяжских князей бесследно исчезли с лица матушки-Земли почти все русские города, числом без малого четыре тысячи.
Но тогда это и есть истинная погибель земли русской, и опустошительный набег Орды с разорением двухсот городов не идет ни в какое сравнение с таким поистине вселенским бедствием. Что же за напасть смертная пришла на Русь в те века, и почему ни один русский летописец ни словом не говорит об этом? Что за кара Господня обрушилась на русскую землю после прихода варяжских князей, какой великий потоп или огонь небесный оставил потомкам лишь один город из двадцати, и почему летописи молчат о таком губительном наказании?
Из всех русских летописцев, списки которых удалось прочитать Отшельнику, о призвании варягов на Русь писал только Нестор, монах Федосьевского Печорского монастыря в Киеве. Он утверждал, что варягов призвали править на русской земле новгородские словене, кривичи и подвластные Новгороду весь и чудь, и что произошло это в 6370-м году от сотворения мира. Никто из других летописцев, насколько помнил Отшельник, ни единым словом не упоминал о приглашении  чужеземцев во власть.
Он не знал, можно ли верить единственному летописцу, но считал, что такое возможно, ведь в ордынское нашествие погибли почти все русские летописи вместе с их составителями и хранителями. Уцелела в лучшем случае одна книга из тысячи. Орда же налетела на Русь в начале зимы 6745-го года, через 375 лет после возможного прихода варягов. Как раз в эти 375 лет бесследно исчезли три тысячи восемьсот русских городов. Как же получилось, что богатая и цветущая страна городов за такой недолгий срок превратилась в разоренную пустыню, где от города к городу приходится пробираться много дней, за десятки и сотни верст?
Этот вопрос измучил Отшельника. Днем он занимался привычными, нетрудными делами, а в голове колом сидели эти три числа: было 4000 городов, а через 375 лет осталось их всего 200. По ночам он не мог заснуть, подолгу лежал без сна, и перед глазами его стояли те же пылающие три числа. Он стал ловить себя на том, что начал разговаривать сам с собой, - то вслух, то просто беззвучно шевелил губами. Он мучался и пытался разгадать неожиданную чудовищную загадку: что за напасть такая разгулялась на Руси за эти годы?
Сообщению Константина Багрянородного о четырех тысячах городов на Руси он верил. Император часто ссылался на множество летописей, книг и трактатов, то и дело упоминал сведения от достойных доверия еллинских и римских описателей. Скорее, размышлял Отшельник, могли ошибиться русские летописцы в подсчете ущерба от налета Орды. Эти летописцы ведь не старались точно перечислить все до одного уничтоженные города, они писали лишь то, что точно знали сами. Но и в этом случае у Отшельника не сходились концы с концами. Пусть летописцы назвали не все разоренные города, пусть таких городов оказалось на самом деле не двести, а триста, четыреста, пусть даже пятьсот. Настолько ошибиться летописцы никак не могли, но и пятьсот городов – это лишь малая часть от четырех тысяч. Когда же, почему и как исчезли без всякого следа три с половиной тысячи русских городов?
Он по многу раз перечитывал все свои книги. К его радости, среди них оказался сильно сокращенный список несторовской «Повести временных лет». Он мучительно напрягал память, вспоминал все, что читал раньше из отцовского сундука и из запасов брата Пимена: книги на пергаменте, книги на тонких деревянных дощечках, ветхие берестяные древние свитки. Он заставил себя вспомнить почти каждое слово из рассказов отца долгими зимними вечерами за большим столом в родном доме при свете сальной свечи. В невероятном напряжении памяти и рассудка ему иногда казалось, что еще чуть-чуть, - и голова его лопнет от напора мыслей и разлетится на куски. Но голова его не разлетелась. В голове его родилась догадка – настолько чудовищная, настолько кощунственная и святотатственная, что он испугался и прогнал эту догадку. Но она возвращалась снова и снова, хотя он искренне старался похоронить ее на задворках памяти. Однако догадка окрепла и превратилась в знание.
От несторовского призвания варягов до налета Орды на русской земле произошли только два больших события, которые могли стать причиной такого страшного опустошения. Первое – само призвание варягов на правление. Второе большое событие в тот период – Крещение Руси киевским князем Владимиром Святым в 6496-м году от сотворения мира. Какое из этих событий оказалось столь губительным для Руси, Отшельник не знал. Но после мучительных размышлений он понял, что эти два события нельзя рассматривать отдельно. Сначала варяжские князья со своими душегубами-головорезами до нитки разграбили Русь, а потом с помощью византийской веры они же довершили разгром.
Лукавил ли Нестор, достославный сочинитель «Повести временных лет», или же принужденно, под угрозой суровой кары, писал по указке своих повелителей то, чего никогда не происходило на русской земле? Может, никто не призывал на Русь кровожадных варягов, безжалостных разбойников морских путей и побережий на Янтарном море. Они без спросу ворвались на богатую русскую землю бешеной стаей оголодавших волков. Разбойников-варягов давно и хорошо знали все народы прибрежных стран. Нестор называл их варягами, у Константина Багрянородного в дворцовой охране служили свирепые варанги. Отшельник решил, что варанги и варяги – это одно и то же, для такой догадки большого ума не требовалось. Константин писал, что варангов, норманнских князей-ярлов с их дружинами, изгнал из своих северных земель норманнский народ, и норманнский король по требованию народа объявил их вне закона. Теперь любой норманн, швед или датчанин получал право при встрече убить любого варанга, как бешеную собаку – за многие бесчинства, за нечеловеческую лютость к людям, за кровавый разбой на морских путях и за неповиновение законам и обычаям своего народа. 
Спасаясь от неминуемой смерти, ярлы-варанги со всеми приближенными покинули норманнскую землю и хлынули на берега Западного моря. Там они причинили великие разорения и убийства многим народам западных стран. Некоторых беглых варангов сам Константин принял в свою дворцовую дружину, и он писал, что даже его подданные сильно боялись свирепых и необузданных варангов, которые от одного запаха и даже вида человеческой крови впадали в безумное буйство, как волки, ворвавшиеся в овчарню. Вот эти самые варанги-варяги, видимо захватили Великий Новгород в 6370-м году от сотворения мира.
Нестор, подневольный грамотей, инок Федосьевской Печорской обители в Киеве, написал свою повесть в 6624-м году, написал так, как ему повелел великий киевский князь Святополк Изяславич. Но Святополк вскоре умер, возможно, он не успел прочитать труд Нестора. В Киеве на великокняжеский стол сел Владимир Всеславич, по прозвищу Мономах. Мономах прочитал Летописец Нестора, но, видимо, остался недоволен, ибо тут же велел игумену Выдубицкой обители святого Михаила Сильвестру переписать несторовский Летописец заново.
Сильвестр выполнил приказ Владимира Мономаха. Вот это сочинение Сильвестра и вошло во все русские списки и своды более позднего времени. В своем исправленном списке Сильвестр прославлял своего заказчика, Владимира Мономаха. Может быть, это по его приказу Сильвестр восхвалял безбожных разбойников - варягов, которыми предводительствовал самый кровавый из них – Рюрик. В писании Сильвестра говорилось, как просвещенные варяги и их потомки-рюриковичи принесли мир, порядок и процветание на неустроенную землю диких лесных русских людей.
Сильвестр старательно выполнил приказ Мономаха. Но передела
ть кровожадных бешеных зверей в миротворцев и мудрых правителей оказалось непосильной задачей. Волей или неволей, но исправленный Сильвестром несторовский Летописец теперь зиял огромными прорехами, которые ему пришлось штопать суровыми нитками, ибо ветхое полотно «Повести» расползалось от каждого прикосновения гусиного пера летописца. Последующие князья - рюриковичи приказывали своим летописцам класть все новые и новые пестрые заплаты на сочинение Нестора и Сильвестра. Но даже сейчас из потока славословия то и дело высовываются окровавленные волчьи клыки бывших морских разбойников. Поначалу Отшельник считал, что такие огрехи попадаются в «Повести» из-за нерадения Нестора, Сильвестра и их последователей, но потом он нашел, как ему казалось, настоящую причину. Мужественный русский человек Нестор вставлял в свою «Повесть» правдивые описания действительных событий, а Сильвестр дополнил ее восхвалением Владимира Мономаха, но не стал исправлять весь Летописец.
По Нестору, сказочный мудрый Рюрик сел князем в Великом Новгороде, своему брату Трувору он отдал Изборск, а брату Синеусу – Белоозеро. Видимо, братья-разбойники быстро разграбили свои владения и начали драться друг с другом за добычу. Так или иначе, Синеус и Трувор всего через два года неожиданно и почти одновременно скончались. Вряд ли они умерли своей смертью, скорее всего, более опытный и более кровавый грабитель морей Рюрик не захотел делиться с братьями, взял штурмом их города, убил братьев и окончательно разорил всю новгородскую землю. Так началось многолетнее опустошение русской земли пришлыми варягами, в конце которого от четырех тысяч русских городов на земле осталось едва две-три сотни.
Дальше события пошли, как бурный поток в весеннее половодье. Жадные до чужого богатства сподвижники Рюрика требовали у предводителя новой добычи, новых городов, новых рабов. Одному приближенному Рюрик отдал на разграбление Полоцк. Отшельник хорошо представлял, как это происходило. Полоцкая земля превратилась в выжженную пустыню, устеленную тысячами трупов мирных жителей, а на рынки рабов в южные и восточные страны потянулись нескончаемые вереницы зверски скрученных путами, измученных и избитых русских людей. Ведь не могли свободные русские люди безропотно отдать пришлым грабителям свое добро, а своих сородичей – в рабство. Они сопротивлялись, как могли, но свежая человеческая кровь приводила варягов-берксерков в бешенства, и силы каждого варяга в кровавой схватке учетверялись.
Другому соратнику по разбою Рюрик отдал Ростов, третьему – Муром. В богатом Киеве стали править варяги Аскольд и Дир. И снова запылали богатые когда-то русские города, тысячами гибли мирные жители. Новые самозваные правители, измазанные человеческой кровью от пяток до макушки, утверждали свою власть привычным для себя способом. Штурм городов, разрушение, пожары, грабеж, зверское убийство всех сопротивляющихся. Варяги не ведали жалости. По своему разбойному обычаю они гнали толпы пленников из мирных людей, женщин, стариков и детей на стены непокорных городов. За косой взгляд, за угрюмое выражение лица, за миг промедления они на месте безжалостно убивали пленников и заменяли их новыми толпами жителей. Тысячами гибли русские люди под варяжскими мечами, один за другим превращались в груды головешек русские города, и некому было возрождать жизнь на остывших пепелищах. 
Варяги никому не верили, даже своим соратникам. У них считалось доблестью коварным ударом в спину избавиться от более удачливого партнера и овладеть его долей добычи. Возможно, и сам Рюрик пал жертвой своих завистливых соучастников по грабежу. Через 17 лет правления он внезапно умер, - у рабойников смерть всегда внезапна. Нестор писал, что Рюрик оставил своим наследником малолетнего сына Игоря, а наставником ему назначил своего родича Олега. Отшельник только усмехался над этими словами Нестора. Скорей всего, Олег – никакой не родич Рюрику, просто один разбойник улучил момент и прирезал из-за угла другого разбойника, своего предводителя, а сам объявил себя главарем шайки головорезов. Дальнейшие действия Олега полностью подтверждали такое предположение.
Олегу стало тесно на разоренных новгородских землях. Варяги разграбили здесь все дотла, отправили огромные толпы мирных жителей на рынки рабов, и теперь Олегу требовалась новая добыча. К тому же уцелевшие новгородцы не покорялись ему, они продолжали сопротивление. В битвах с захватчиками прославился новгородский воевода Вадим. Тогда старый разбойник со всем войском отправился к богатому Киеву. С собой в качестве заложника он прихватил малолетнего Игоря, - ведь среди варягов наверняка имелись сторонники убиенного Рюрика, которые пылали жаждой мщения за своего прежнего предводителя.
Путь от Новгорода к Киеву пролегал по давным-давно проложенным торговым путям. По дороге Олег «принял власть» в Смоленске и Любече, посадил там своих людей. Убыль в силах он восполнял новыми отрядами изгоев норманнской земли, готовых на все ради богатой добычи. Каким образом Олег «принимал власть» в попутных русских городах, Нестор не описывал. Но Отшельник теперь знал, что в своем продвижении к Киеву варяги оставляли за собой широкую полосу опустошенной земли, с грудами обгоревших развалин на месте богатых городов и тысячами непогребенных изувеченных трупов мирных жителей. А на рынки рабов подручные Олега гнали все новые и новые толпы пленников. Русские рабы издавна ценились во всех краях земли за выносливость и неприхотливость.
У стен Киева Олег обманом, с использованием младенца Игоря, выманил из города правящих там своих бывших сподвижников, таких же варягов Аскольда и Дира. Разбойники что-то не поделили между собой. Олег предательски убил и Аскольда, и Дира, захватил Киев, уселся на еще теплый княжеский стол и объявил себя великим князем всей русской земли, а Киев – стольным городом и матерью городов русских. А этих русских городов в результате его славных побед над мирными жителями становилось все меньше и меньше.
За долгие годы своего правления Олег внезапными, сокрушительными разбойными набегами подчинил себе и обложил тяжкой данью, кроме несчастных киевских полян, многие окрестные русские народы: древлян, северян, радимичей, вятичей и дулебов, - не считая ограбленных им ранее новгородских словен, кривичей, весь, чудь, мерю и мурому. Все больше пустела когда-то цветущая русская земля, а Олегу требовалась новая и новая богатая добыча. Пытался он поработить уличей и тиверцев, но те дали незваным грабителям отпор. Разорение русских городов по обе стороны Днепра принесло Олегу неисчислимые богатства. Небывалый приток русских рабов снизил цены на этот живой товар.
Потом, видно, варягов обеспокоило уменьшение добычи, а может быть, близость теплого Русского моря пробудило в них сладостные воспоминания о былом разбое на морских торговых путях и берегах Янтарного моря. На запах человеческой крови и в предвкушении новой добычи к Олегу в Киев слетелись новые шайки варягов, не нашедших счастья в других землях, и новые пришельцы жаждали своей доли богатой добычи. Олег повел свою хищную стаю на Царьград и взял его на щит. Многоопытные в воинском искусстве ромеи не могли противостоять варягам, звереющим от запахи и вида свежей человеческой крови. Даже Нестор, которому приказали прославлять варягов, не удержался и вольно или невольно коротко, но красочно описал истинные «подвиги» этих разбойников.
«И вышел Олег на берег, и начал воевать, и много убийств сотворил в окрестностях города грекам. И разграбили множество палат, и церкви пожгли. А тех, кого захватили в плен, одних иссекли, других мучили, иных же застрелили, а некоторых побросали в море. И много другого зла сделали».
Долго бесчинствовал Олег на суше и на море. За это время его подопечный – заложник Игорь возмужал, женился и успешно осваивал варяжское ремесло грабежа мирных народов: вятичей, древлян, северян и полочан. Однако Олег не спешил отдавать власть законному наследнику Рюрика. Неизвестно, сколько еще лет держал бы узурпатор Игоря в черном теле, но произошло чудо: Олега укусила гадюка и он скончался в страшных мучениях. Еще одна внезапная смерть очередного главаря разбойников. Существовала ли на самом деле эта спасительная для Игоря ядовитая тварь, или ее приказали придумать Нестору, жила ли она в конском черепе или сторонники Игоря подложили ее в постель Олегу, - этого никто никогда не узнает. Возможно, от змеи потребовался только смертельный яд, который накапали Олегу в кубок с вином. Но так или иначе, великокняжеский трон освободился, наконец-то, для истомившегося наследника, который ждал этого момента почти 34 года.
Столь долгое вынужденное ожидание и притворная покорность ненавистному наставнику уничтожила в Игоре Рюриковиче все небольшие запасы человеческих качеств, и без того скудно отпущенные этому потомку свирепых морских разбойников его кровожадными языческими богами. Игорь дорвался до власти и далеко превзошел лютостью своего опекуна. Однако варяжские боги не дали ему большого ума. Он не сумел придумать новых способов обогащения, а пошел по следам Олега, только с гораздо большим зверством.
Игорь пару раз ходил по проторенной дороге на Царьград и хотя не добился больших воинских лавров, но оставил по себе в царьградской земле кровавую память. Нестор, вынужденный по приказу восхвалять Рюриковичей, незатейливо писал о его деяниях.
«Пошел Игорь походом на греков … и попленили землю по Понтийскому морю… и Суд весь пожгли. А кого захватили в плен, - одних расчленили, в других же, расставив их как мишени, стреляли, хватали, связывали назад руки и вбивали железные гвозди в макушки голов. Много же и святых церквей предали огню, монастыри и села пожгли…»
Отшельник теперь удивлялся дерзкой смелости летописца. Ведь за такие откровения тот вполне мог поплатиться головой. Вместо того, чтобы восхвалять мудрость и миролюбие правителей-варягов, Нестор приводил описания их деяний, от которых волосы вставали дыбом.
Но после размышления Отшельник понял, что летописец знал, с кем имеет дело. Наверное, варяги проявляли на каждом шагу такую бесчеловечную жестокость, и она стала для них и их потомков настолько привычной, что коротенькие включения в летопись упоминаний о  подлинных деяниях захватчиков не вызывали у строгих цензоров Нестора настороженности. Подумаешь, зверски перебили пленных, вбивали гвозди им в макушки. Это же обычные приемы устрашения непокорных: пусть знают, с кем имеют дело, и  сразу сдаются на милость пришельцам без всяких условий.
А что же русская земля? Нестор пишет о бесчинствах варягов в Византии и на берегах Русского моря, но молчит о судьбе растоптанной Руси. А там варяги вообще не разводили византийских церемоний. Недалекий умом Игорь просто обдирал догола русские народы, что и привело его к постыдной смерти от рук подданных. Возможно, что захватнические действия Игоря за пределами русской земли ограничивали печенеги, которые стали частенько набегать из своих восточных степей на ослабевшую и беззащитную Русь. Бесславная гибель Игоря убедила Отшельника в том, что главной причиной невиданного разорения русской земли стало именно это нашествие морских разбойников – варягов, изгоев норманнский земли, беспредельно алчных и бесчеловечно жестоких. Нестор откровенно описал, за что и как  древляне убили Игоря.
Игорь обложил древлян тяжкой данью. Наученные горьким опытом древляне покряхтели, но рассчитались с князем-грабителем. Однако Игорю вдруг этого показалось мало. Он тут же назначил древлянам дополнительную дань. Древляне засомневались в справедливости его новых требований. 
«Игорь пошел к древлянам и прибавил к прежней дани новую, и творили насилие над ними мужи его… Когда же шел назад, сказал своей дружине: «Идите с данью домой, а я вернусь и пособираю еще…». Древляне же держали совет: «Если повадится волк по овцам, то вынесет все стадо, пока не убьют его…».
Так из-за алчности недалекого умом варяжского князя у послушных и миролюбивых древлян лопнуло терпение. Они схватили Игоря и предали его позорной и мучительной смерти, - как он сам привык «творить насилие» с тысячами и тысячами русских людей. Такой случай, насколько знал Отшельник, редко встречался в истории народов и стран. И это только подтверждало его предположение об особой лютости варяжских князей к своим подданным.
Безутешная вдова убиенного князя Ольга зверски отмстила доведенным до крайности древлянам. После убийства Игоря древляне прислали к ней мирное посольство с покаянием. Ольга приказала закопать послов живыми в землю. Древляне огорчились, но прислали новое посольство с мирными предложениями. Ольга приказала сжечь этих послов живьем в бане. После этого она пригласила всех древлян на тризну по убиенному мужу. Простодушные древляне по древнему обычаю явились на печальное пиршество без оружия, и скорбящая вдова приказала напоить их до  полного бесчувствия.
«И когда опьянели древляне, …приказала дружине рубить древлян, и иссекли их пять тысяч...».
Жуткая человеческая гекатомба для кровожадных варяжских богов на могиле самозваного князя. Но скорбящая вдова на этом не успокоилась. Она двинулась с войском на деревскую землю.
«И победили древлян. Древляне же побежали и затворились в своих городах… Ольга же устремилась к Искоростеню… И стояла Ольга все лето и не могла взять города… И послал она к городу со словами: «…все ваши города уже сдались мне,… А вы собираетесь умереть с голоду…».
Ольга коварным способом сожгла дотла столицу древлян Искоростень, - это всего лишь один город из четырех тысяч русских городов, который варяги стерли с лица земли, и о котором упоминает Нестор. Сейчас никто уже не знает, где стоял этот богатый и многолюдный русский город. Но Отшельник догадывался, что в результате скорби Ольги по убиенному мужу судьбу Искоростеня разделили все остальные деревские города исключения. Они бесследно исчезли с лица земли, а сама деревская земля превратилась в выжженную пустыню. Древляне же с тех пор перестали существовать, как народ, - за исключением немногих, кто согласился перейти в дружину Ольги.
Чем больше Отшельник вчитывался в «Повесть», тем больше убеждался, что Нестор не так прост, как ему показалось вначале. Мудрый летописец усердно кивал головой, соглашался со всеми требованиями своего грозного заказчика, многословно и слащаво восхвалял благотворное влияние варягов на полудиких русских. Но все это он делал лишь для виду, чтобы сохранить почетный, но опасный заказ и не потерять его вместе со своей головой. А среди славословий Нестор умышленно вставлял короткие описания действительных событий в те страшные годы. Имеющий глаза да увидит, имеющий уши да услышит. Вопль души летописца о гибели прежде богатой и цветущей русской земли от рук варяжских разбойных князей дошел сквозь годы и века до потомков. Отшельник услышал скорбный плач летописца о растерзании своей родины. Он понял рискованный замысел Нестора, восхитился его мужеством и устыдился своих прежних подозрений.
Истребление древних русских городов и их мирных жителей продолжалось. Единственный сын Игоря – Святослав, видимо, понял, что его старшие родичи настолько разграбили русскую землю, что большого богатства ему тут не собрать. Он устремил свой горящий алчностью взор на западный народ русского корня, - на дунайских болгар, и неплохо поживился там. А на брошенную князем без всякой защиты растерзанную русскую землю накинулись печенеги. Они же, в конце концов, и убили Святослава Воителя, когда он с богатой добычей возвращался из болгар в обнищавший Киев.
Трое сыновей Святослава принялись бешено драться между собой за княжеский трон. Снова запылали уцелевшие или возродившиеся русские города и села, снова вереницы изможденных пленников брели на рынки рабов. В этой кровавой семейной сваре первым погиб братец Олег Святославич. Ярополк и Владимир продолжали волчью грызню из-за добычи. Нестор упомянул о Дорогожище и Капиче, - еще двух древних русских городах, полностью уничтоженных братьями. Оба эти города тоже никогда больше не возродились, и само место, где они находились, исчезло из памяти людской. Наконец, достойный потомок морских кровавых разбойников Владимир предательски убил своего старшего брата и уселся на княжеский трон.
Нестор с нескрываемым презрением описывает нравы этого будущего Крестителя Руси. И опять его суровый заказчик, всевластный киевский князь не нашел в его словах никакой крамолы, - видимо, подобные мерзости давно вошли в обычай самозваных пришлых правителей русской земли. Владимир Святославич породил 12 сыновей от пяти жен, не считая многочисленных дочерей. Но он не ограничивался женами.
«А наложниц у него было триста в Вышегороде, триста в Белгороде и двести на Берестово… И был он ненасытен в этом, приводя к себе замужних женщин и растляя девиц.».
В перерывах между любовными утехами Владимир, видимо, иногда задумывался о будущем. Его не волновала судьба русского народа, русской земли, ему требовалась новая добыча. А то, что он видел вокруг, его не радовало. За сто двадцать лет беспощадного грабежа варяги вконец опустошили русскую землю, большой добычи взять с уцелевших нищих подданных он уже не мог. Он попытался грабить соседние народы, но те уже хорошо знали повадки варягов и ждали его во всеоружии. Владимир пошел на волжских болгар – и получил отпор. Он набросился было на дунайских болгар – и едва унес ноги с жалкой добычей. Ходил он на вятичей, поляков, ятвягов, на радимичей, - но нигде добыча не окупала расходов и потерь. Варяжская жадность загнала этого Рюриковича в тупик.
Владимир снова устремил свой взгляд на опустошенную русскую землю, на полууничтоженный русский народ. Уцелевшие города пришли в полный упадок, торговля захирела, иноземные купцы боялись возить товары в его владения, ремесла умирали. Мирные аратаи-пахари, охотники, рыбаки, бортники, лесорубы, - толпами бежали от варяжского разбоя в дремучие леса, где разыскать их почти невозможно. И начинало расти недовольство доведенного до отчаяния народа. Участились открытые кровавые стычки русских людей с язычниками-варягами, которые открыто оскверняли символы древней русской веры. Свирепые варяжские боги языческой веры требовали человеческих жертв, и варяги без колебаний приносили русских людей на кровавые алтари. Своих умерших и погибших варяги сжигали, и в эти огромные погребальные костры бросали живых русских людей, а дев перед тем, как бросить в костер, паскудили всей озверелой толпой до полного бесчувствия.
До сих пор захватчики довольно успешно вели вооруженную борьбу с подвластным мирным народом. Теперь Владимир своим звериным чутьем потомственного убийцы понял, что он может оказаться лицом к лицу с серьезным, организованным сопротивлением объединенного народа. Русский народ, наконец-то, начал понимать, что оказался на грани полного вымирания, что ему грозит уничтожение всей его многотысячелетней истории и веры предков. Владимиру требовались серьезные меры для сохранения и укрепления кровавой власти варягов над поднимающим голову, разгромленным, но не покоренным русским народом. Владимир понимал, что он еще сможет выкачивать большие богатства из русского народа, но для этого нужно поставить его на колени.
Отшельник не мог знать, кто придумал безошибочный способ окончательного порабощения русского народа. Сам ли Владимир догадался, или ему подсказал кто-то из приближенных, а может, коварные ромеи, перепуганные постоянным разбоем варягов на византийских берегах, нашептали ему лукавый план. Так или иначе, Владимир принял решение обратить русских в новую, чуждую им веру. Надо разрушить и бесследно уничтожить древнейшее духовное богатство русского народа, превратить русских в людей без роду и племени, а взамен насадить на Руси новую религию. До сих пор варяги грабили рукотворные богатства Руси, теперь Владимир замахнулся на ее духовные ценности, корни которых уходили в неведомую глубину тысячелетий. Он решил выбить из-под ног русского народа богатейшую духовную почву, на которой тысячи лет крепло его единство и могущество.
Отшельник читал в нескольких книгах объяснения, почему Владимир выбрал именно византийскую веру из предложенных ему римской, византийской, иудейской и магометанской, - ему якобы, понравилась роскошь православных церковных служб и их благолепие. Теперь же Отшельник составил собственное мнение о причинах такого выбора. Сам Владимир, закоренелый безбожник, не верил ни в каких богов: ни в Одина, ни в Перуна, ни в Аллаха, ни в Саваофа, ни в Яхве. Верил он только в свою военную силу да во власть золота. Но ему теперь требовалась новая религия для порабощенного народа, такая вера, которая смирила бы справедливый гнев обездоленных людей и поставила их на колени перед ним, перед его золотым княжеским троном.
Мусульманство для этого совершенно не подходило. Заветы Магомета твердо требовали от правоверных не прощать обиды, платить обидчику ударом за удар. Око за око, кровь за кровь. Неотмщенное зло считалось у мусульман смертным грехом. Наоборот, мусульманин, погибший в священной битве против неверных, тут же, прямиком попадал в мусульманский рай. На недовольной правлением варягов Руси не хватало только такого призыва к народу мстить нечестивым захватчикам. Если ввести на Руси мусульманство, то Владимиру со всеми его варягами не усидеть на княжеском троне и года. Нет, нести на поднимающую голову угнетенную Русь такую веру никак нельзя.
Иудейство не устраивало его по другим причинам. Иудеев на Руси хватало. После разгрома Святославом Воителем хазарского каганата тысячи иудеев осели в русских городах. Сейчас они, с их врожденным умением считать золото и находить лукавые способы обогащения, верно служили Владимиру, помогали грабить ограбленных. Но до этого хазары несколько веков нападали на Русь, бесчинствовали на русской земле, грабили и сжигали непокорные города, облагали народ тяжкой данью. Отношение русских людей к коварным, златолюбивым иудеям мало чем отличалось от их отношения к безжалостным варягам. Вековая память русского народа не позволит ввести веру корыстолюбивых и продажных иудеев. Но главное препятствие заключалось совсем в другом. Владимир не остановился бы ни на миг перед самым жестоким насилием над русскими. Но небо уже покарало иудеев за их бесчисленные прегрешения перед человеческими законами. Самым большим их смертным грехом стало распятие Сына Божьего. Господь при его бесконечном милосердии не смог простить этих слуг дьявола с гнилой кровью, пораженной неисцелимым златолюбием и стремлением к греху. Он изгнал иудеев с их родины и рассеял по всему свету. Воинственный отец Владимира, Святослав, в союзе с вятичами совсем недавно уничтожил последний оплот иудеев – хазарский каганат на Волге. Принимать веру, которая не опирается на военную мощь сильного государства, Владимир не мог.   
Для полного и окончательного порабощения русского народа Владимиру больше подходило христианство, хотя оно уже раскололось на два соперничающих течения: римское и византийское. Посланники римского папы давно и усиленно уговаривали Владимира принять их веру. Аскетическое католичество с его суровым единоначалием привлекало Владимира, но после долгих колебаний он отверг его. Оно не устраивало самого Владимира. Римский папа требовал беспрекословного подчинения себе всех правителей католических стран. Папа сам, своей буллой утверждал право на трон любых правителей: королей, императоров, герцогов, князей. Попасть в такую зависимость от римского папы Владимиру не хотелось, он должен самовластно и бесконтрольно хозяйничать в  этой завоеванной земле. Кроме того, после принятия римской веры на русскую землю тут же явятся воинствующие ордена крестоносцев и с благословения папы быстро разделаются с кучкой его буйных варягов и с ним самим. Стоит ввести на Руси римскую веру, и Владимиру вскоре придется бежать из Киева и в лучшем случае возвращаться к опасному и ненадежному ремеслу его предков – морскому разбою. Даже представить такое Владимир ужасно не хотел.
Оставалась византийская православная вера. Тут достойного потомка морских разбойников устраивало все. Проповедь смирения, покорности, терпения, непротивления злу. Если тебя ударят по одной щеке – подставь другую. Господь терпел и нам велел. Всякая власть – от Бога. Роптать на правителей – грешить перед Господом. Отдай Богу Богово, кесарю – кесарево. Для утешения обездоленных – торжественность и роскошь церковных служб, неопределенное обещание вечного блаженства в Царствии небесном. Для усмирения недовольных – угроза вечных жестоких мучений в аду.
Именно такая религия требовалась Владимиру на ограбленной варягами Руси. После крещения народа в византийскую веру сюда явятся толпы византийских священников, в основном, из иудеев. Им нет дела до страданий и бед русского народа, им безразлична его многотысячелетняя история и его судьба. Сонм священников встанет на защиту княжеской власти, поможет согнуть непокорные шеи перед княжеским троном. Византийский патриарх – не папа римский, он не станет вмешиваться в княжеские дела на дремучей Руси, а если возникнут разногласия, - с ним всегда можно договориться. Патриарх – тоже человек, он не откажется от богатых даров и золота – и для украшения церквей, и для себя. После принятия византийской веры у Владимира полностью развяжутся руки для сбора любой, самой непосильной дани с русских людей. Недовольные и непокорные будут, это неизбежно, но варяжский меч не знает пощады. А священники лицемерно разъяснят народу, что князь творит богоугодные дела.
Так пришла византийская вера на русскую землю в 6496-м году от сотворения мира. Отшельник снова и снова перечитывал страницы «Повести временных лет», и его былое недовольство Нестором улетучилось без следа. Теперь он восхищался мудрым иноком обители Святого Михаила. Летописец описывал крещение Руси Владимиром Святым подчеркнуто восторженно и слащаво. Православный инок-летописец не мог поступить иначе. Но даже в этот обильный поток славословия Нестор сумел включить крупицы страшной правды. Становилось ясно, что Владимир внедрял на Руси чуждую народу веру на редкость жестоко и безжалостно. Рассудительный читатель легко поймет, как это происходило на самом деле, но никакой самый придирчивый цензор не сможет обвинить твердого верой летописца в кощунстве и святотатстве при всем старании.
«И повелел опрокинуть идолы, одних изрубить, а других сжечь. Перуна же приказал привязать к хвосту коня и волочь его с горы по Боричеву взвозу к Ручью, и приставил двенадцать мужей колотить его жезлами… Когда влекли Перуна по Ручью к Днепру, оплакивали его неверные…И притащив, кинули его в Днепр».
Вряд ли «неверные» смиренно оплакивали неслыханное осквернение и гибель священных символов древней веры своих предков. Вряд ли они молча наблюдали свержение и осквернение своего божества. Никой народ не будет смиренно стоять и смотреть, как ненавистные чужеземцы издевательски крушат святыни предков. Нестор не осмелился откровенно описывать отношение народа к такому наглому, издевательскому святотатству, но и сказанного им оказалось достаточно.
Владимир намечал провести крещение киевлян в тот же день, сразу после свержения древних идолов. Но что-то у него сорвалось. Отшельник из скупых слов Нестора догадался, что в этот день в Киеве вспыхнул всенародный бунт, который Владимир подавил с присущей варягам кровавой жестокостью. Бойня, видимо, затянулась, крови народной, наверное, пролилось немало, так что Владимир, скрепя сердце, поневоле перенес  великое событие: всеобщее крещение в Днепре, - на следующий день. Требовалось очистить Киев от бесчисленных трупов, отмыть улицы и стены домов от человеческой крови. Кроме того, Владимиру пришлось провести дополнительную разъяснительную работу с киевлянами. Нестор лаконично сообщает об этих действиях князя.
«Затем повелел Владимир по всему городу сказать: «Если не придет кто завтра на реку, будь то богатый или бедный, или нищий, или раб, - будет мне врагом». Услышав это, пошли, люди, ликуя…». 
Да, Владимир действовал с наследственным варяжским зверством, заранее объявил врагами всех, кто не пожелает подчиняться его воле, менять веру. А как варяги обращались с непокорными врагами, киевляне за сто двадцать лет прекрасно узнали. Они исправились, и  «пошли, ликуя», - креститься в чуждую веру. Это уже прямое издевательство Нестора над методами Владимира, осуждение Святого Крестителя. Так в веках и осталось мало кем понятое правдивое описание великого события. Наверняка в тот день воды Днепра густо окрасились человеческой кровью. А Владимир упрямо гнул свою линию.
«И по другим городам стали ставить церкви и определять в них попов, и приводить людей на крещение по всем городам и селам».
Эти строки вызвали перед глазами Отшельника ужасающие картины варяжских методов обращения русского народа в византийскую веру, так необходимую князю для окончательного порабощения Руси. «Приводить людей на крещение…». Не сами шли русские люди креститься, ликуя. Их приводили.  Приволакивали на арканах. Гнали ударами кнутов и дубин. Торопили, подкалывая остриями мечей. Приводили, разрубая на куски тех, кто идти и ликовать не желал.
Отшельник уже хорошо знал, что самые жестокие, самые беспощадные, самые кровавые войны – войны за веру. На Руси в те дни Владимир развязал самую настоящую религиозную войну против своих же подданных и подавлял протест целого народа с невиданным до того даже для многострадальной русской земли зверством. Варяги получили полную свободу действий, они к собственному наслаждению извергов и к великому удовольствию своих языческих богов буквально купались в дымящейся, горячей человеческой крови. Воды множества больших и малых русских рек окрасились в те дни густым красным цветом. Опять пылали непокорные города, опять громоздились горы трупов. Снова хищные звери и стервятники пировали на растерзанных телах мирных русских людей, зарастали сорной травой непаханые поля, у тысяч пепелищ выли одичалые собаки. Сколько времени шла эта резня, Нестор не сообщал, но Отшельник прекрасно понимал, что эта невиданная ни в каких странах и землях, ни у каких народов человеческая гекатомба продолжалась очень долго, не один год, а может, не один десяток лет.
Зато Владимир теперь получил освященное православной церковью право обирать своих подданных догола. Народ все больше погружался в нищету, в невежество, в скотское состояние, вымирал от голода, холода и болезней, а княжеская казна полнилась. Шли богатые дары в Византию: патриарху, императору. И росли златоглавые церкви на человеческих костях в жалком числе русских городов и сел, сохранившихся чудом от былого множества в четыре тысячи.
После смерти Святого Владимира двенадцать его сыновей с наследственной алчностью безжалостно разодрали Русь на кровавые куски и принялись остервенело драться друг с другом за увеличение своей добычи. Они ставили себя выше христианских заветов и заповедей. Церковные призывы – это для смердов, для рабов, а им священнослужители с готовностью отпустят любые смертные грехи перед Господом и верой. С народом никто из них не считался, никто их них ни разу не задумался над будущим истерзанной ими земли. Все меньше городов и сел оставалось на Руси. И византийские попы из иудеев старательно отрабатывали свою долю добычи, успокаивали ограбленных людей, призывали их к терпению, смирению и покорности княжеской воле. Много греха принеслт эти попы на русскую землю, и русский народ прозвал их грехами-греками, с той поры византийские попы так и называются греками, а земля, откуда они пришли, - Византия, Восточный Рим, - стала Грецией. Так к злому году набега Орды от былого богатства цветущей когда-то русской земли остались жалкие две-три сотни городов, больших и малых, затерянных в почти безжизненных лесах и полях.


Отчаяние

Отшельник больше не мог читать и думать о прочитанном. Он чувствовал, что начинает сходить с ума. Рухнули, вдребезги рассыпались все его прежние убеждения, заколебалась его вера в православную церковь. Ему теперь казалось наивными страшилками для неразумных детей все то, что рассказывал отец о княжеском произволе, и что он сам сумел узнать о пагубной роли самозваных варяжских князей и их потомков. Недавняя история его родины оказалась неизмеримо трагичнее и страшнее. Истинную погибель принесли на русскую землю пришлые варяжские князья, а византийская вера оправдывала их и помогла довершить немыслимый разгром древней и богатой русской земли.
Его дальнейшая жизнь в пустыни, его молитвы, его беззаветное служение Господу теперь потеряли для него всякий смысл. Вместо спасения погибающего народа ему предстоит вместе с многочисленными братьями во Христе по указке церковных пастырей обманывать доверчивых и беззащитных людей. Он будет утешать их, говорить им, что надобно терпеть, исполнять волю князей и бояр, отдавать последнее в ненасытную московскую казну. Ничего, что ребятишки, едва начавшие жить, умирают с голоду и от множества болезней, - их невинным душам уготовано Царство небесное, куда богатые, все эти князья и бояре, попадут не раньше, чем верблюд пройдет через игольное ушко. 
Он перестал молиться. Целыми днями он теперь лежал на топчане и вставал, только чтобы подложить поленья в очаг. Несколько дней он ничего не ел, скудная невкусная пища вызывала отвращение, и от ее вида к горлу подкатывала тошнота. Он мучался бессонными ночами, и лишь изредка его на короткое время охватывало что-то вроде забытья. Голова его пылала жаром, и в ней тяжело клубились чудовищные мысли. 
Отречься от сана, расстричься, вернуться к простым людям. Жить с ними одной жизнью, заниматься таким же нескончаемым, изнурительным трудом, не думать ни о чем. Но ведь никакой человек не сможет жить бездумно, как скотина. Можно забиться в самую дикую глушь, но от себя уйти никому не дано. Все эти страшные мысли, смертоносные сомнения останутся с ним, иссушат его мозг, ввергнут в безумие, в омерзительное скотское состояние.
Взять в руки меч и рубить направо и налево всех угнетателей народных. Рубить княжьих и боярских холопов, рубить лицемерных братьев во Христе, добраться до самих бояр и князя. Но и это не поможет ему. Всех притеснителей и кровопийц не изрубишь, а на место убитых придут новых, гораздо худшие. К пролитому князьями морю народной крови он только добавит еще один ручеек. А у людей о нем останется память, как о безумном душегубце.
Бросить все и идти через непроходимый заснеженный лес в Москву, к митрополиту, выкричать ему все, что он думает об отцах церкви, обо всех братьях во Христе, обо всей православной вере. Но к митрополиту он не доберется, его остановят на полдороге. Его схватят, закуют в цепи, поставят перед церковным судом, отлучат от церкви, предадут анафеме. И окончит он свои дни где-нибудь в Пустозерске, в мерзкой земляной яме одичавшим безумцем.
Бежать отсюда, куда глаза глядят. Бежать от своего обета, от корыстолюбивого отца Варсонофия, от митрополита с его требованием подвига во славу церкви. Бросить здесь все, что он построил своими руками, забиться в непроходимую лесную чащобу, где его никто никогда не найдет, залечь в берлогу и забыть обо всем. Но не забудет человек своих страшных сомнений, своих сжигающих голову мыслей. И кончина его будет постыдной и мерзостной. Заросший диким волосом, перепачканный собственным калом, он околеет от холода и голода, как ослабевший зверь.
Потом Отшельник вдруг снова принялся молиться. Теперь он ничего не просил от Бога, ни помощи, ни благой вести, ни вразумления. Он просто стоял на коленях перед образом Богородицы в промерзшей церквушке и бормотал давно заученные слова. Сначала он заставлял себя молиться, заставлял, не веря больше в справедливость Небесного Владыки. Что толку в его молитвах? Византийская вера не принесла его народу ничего доброго, лишь окончательно подавила волю людей, лишила их остатков свободы и отдала в беспросветное рабство самозваным правителям русской земли. Но он как за последнюю надежду спастись от надвигающегося безумия хватался за эту возможность выговориться, заслониться скороговоркой молитв от жгучей боли истерзанной души.
Он молился почти бессознательно, бормотал слова, не вникая в их смысл. И неожиданно для него эта монотонная скороговорка начала его успокаивать, отвлекать от навязчивых мыслей. Тогда он стал молиться непрерывно, и днем, и ночью, без сна, без еды, лишь изредка пил глоток воды, чтобы смочить пересохший рот. Он не помнил, сколько времени владело им это полубезумие. Но однажды во время молитвы бревенчатые стены церкви вдруг расплылись перед его глазами, все вокруг поплыло
в тошнотворном хороводе, и он погрузился во мрак спасительного долгого обморока без чувств и мыслей.
Когда вернулось сознание, Отшельник ощутил нестерпимый холод, режущий внутренности голод и страшную жажду. Он с трудом поднялся на ноги, и в голове его снова все закружилось, к горлу подкатила тошнота. Чтобы не упасть, он ухватился за стену. Тело его сотрясала крупная дрожь от мороза, ног он почти не чувствовал. Он с трудом выбрался из промерзшей церковки, кое-как добрался до кельи, закрыл за собой дверь, снял с колышка суконную рясу, накинул ее на себя и рухнул на топчан. От слабости он не мог даже пошевелить пальцем. Очаг давно остыл, на бревнах внутри кельи серебрился куржак. Ему страшно хотелось есть и пить, он понимал, что должен скорее разжечь огонь, чтобы не замерзнуть насмерть, но сил на это не осталось. Он долго лежал на холодном топчане, дрожал под двумя рясами и чувствовал, что замерзает. В голове слабо кружилась одна мысль, что это – лучший выход для него: лежать и ждать, когда придет смерть и прекратит его душевную нестерпимую муку.   
Но смерть не пришла. От неминуемой смерти его спасло видение. Не посланец Господа явился к нему, не ангел небесный. В тумане умирающего сознания ему привиделся отец родимый. Отец стоял на крыльце родного дома, вокруг крыльца почтительно сгрудились мужики разоренной ордынцами деревеньки. Отец неторопливо и рассудительно говорил, и в голосе его слышалась мудрая уверенность в будущем. Слов отца Инок не разбирал, но их смысл доходил до него. Будем жить, православные, - будто говорил отец. – Половина стада у нас осталась. Два десятка лошадей пастухи сберегли. Пасеку поганые не нашли, ниву не тронули. Лодки, сети – целы. С голоду не умрем. Детишкам хватит молока, меда и хлебушка. Главное – все мы живы, избы и строения целы. Будем жить…
Отшельник плохо помнил, как он поднялся с топчана и занялся делами. Он с трудом разжег огонь, вскипятил воду, сварил жидкую кашицу. Впервые за много дней он поел, напился горячего травяного отвара. После еды живот схватила острая боль, и он долго корчился на топчане. Потом боль отпустила. Он положил в очаг побольше дров и забылся крепким сном. После этого началось выздоровление. Молодое тело справилось с истощением, и вскоре он смог вернуться к обычной своей жизни, к привычным делам по давно установленному порядку.
Ему даже иногда становилось неловко за свою недавнюю слабость. Он вспоминал отца, - потомок знаменитого и сильного когда-то боярского рода, отец испытал гораздо больше ударов судьбы, но не согнулся, не отказался от своих убеждений, от обычаев русского народа. Он мужественно продолжает жить и, чем может, облегчает участь своих мужиков. Еще больше Отшельник думал о своем народе. То, что перенес русский народ за последние века, сломило бы волю многих других народов. Но русский народ продолжал жить, нашел в себе силы жить даже в невыносимых условиях. Русский народ живет и будет жить. Будет жить и он, слабый сын великого народа.
Но теперь Отшельник чувствовал, что сильно изменился и душой, и телом. За долгие дни и ночи отчаяния и полубезумия будто прошло множество лет. Он из молодости сразу подошел если не к порогу старости, то к зрелости много пережившего человека. Его душа теперь постоянно пребывала в глубокой печали, а тело потеряло недавнюю молодую  гибкость, быстроту и резкость движений.
Все его горделивые помыслы о спасении русского народа рассыпались, исчезли. Он понял, что один человек ничего не сможет изменить в неумолимом течении жизни на грешной земле. Отныне его удел – смиренно нести свой тяжкий крест в одиноком отшельничестве, изгнать из головы убийственные для души мысли о тяжком грехе православной церкви перед русским народом. Теперь он будет держаться как можно дальше от церковных иерархов с их лукавым оправданием правителей русской земли. И он никогда не станет иметь никаких дел с князьями и боярами, этими истинными губителями русских людей. Этих безжалостных корыстолюбцев надо избегать пуще самой лютой беды. Он останется жить, и как сумеет, станет посильно помогать простым людям в их тяжкой жизни, если его помощь кому-то понадобится.
В долгие дни и ночи глубокого отчаяния ему открылась истина, которая чуть не привела его к смерти. Господь помог ему преодолеть слабость духа, сохранил ему жизнь, но теперь Отшельник точно знал причину великого бедствия, которое много лет назад обрушилось на русскую землю. Понятно, почему за довольно короткое время от четырех тысяч богатых русских городов остались жалкие две-три сотни. Понятно, почему Святой Владимир кровавым насилием принес на Русь византийскую веру. Понятна чудовищная ненависть киевского князя Мстислава к своему народу, которая толкнула его призвать за плату на русскую землю дикую Орду, чтобы «проучить» самовольных залесских князей. Понятны предательские и разорительные для народа действия московских князей Юрия Даниловича и его брата Ивана Калиты, которые кровавыми руками той же Орды добывали себе великокняжеский ярлык. Теперешний великий князь Симеон Гордый, достойный сын Ивана Даниловича всего за год уже успел обильно полить русскую землю русской кровью, разорил много городов.
Почти пятьсот лет непрошенные и незванные правители русской земли, - варяжские князья и их потомки , - безжалостно грабят чуждый им русский народ, убивают любого, кто пытается сопротивляться их корыстной воле. За эти пятьсот лет варяги перемешали свою кровь с кровью множества народов: с русскими, с греками, с болгарами, с печенегами, с половцами, с пестрыми племенами ордынцев и с иудеями. Возможно, в их жилах осталась всего одна капля крови их прямых предков – свирепых и безжалостных морских убийц. Но эта единственная ядовитая капля до сих пор убивает все человеческое в них. Не зря ведь норманнский народ прогнал со своей скалистой северной земли этих бешеных двуногих зверей, истинных слуг дьявола.
Сила этой ядовитой варяжской крови все века обильно подпитывается притоком гнилой крови иудеев, самого греховного народа на матушке-земле, которых Господь за бесчисленные нарушения Его святых заповедей изгнал с их родины и рассеял по всей земле. Многое множество иудеев нашли приют на русской земле под защитой пришлых князей. Они стекались на Русь из разгромленного Святославом хазарского каганата, из уничтоженной Господом Иудеи, из еретического Рима. Немало их оказалось среди византийских священников, которые несли православие на Русь. Иудеи льстивыми, коварными речами вползали в доверие к князьям, становились их советчиками, хранителями казны. Они подкладывали своих искусных в плотском грехе иудейских блудниц на ложе князьям и их приближенным, и дочери Израиля рожали им сыновей и дочерей. Ядовитая кровь варяжских убийц все больше отравлялась гнилой иудейской кровью. 
Пролетит быстролетное время, пройдут новые тысячи лет, но правителями русской земли останутся все те же потомки дьявольского смешения этих двух проклятых Богом и людьми служителей дьявола -  варягов и иудеев. Сколько бы ни сменилось поколений, но эти две капли крови, - ядовитой варяжской и гнилой иудейской, - будут сильнее любых других побуждений гнать их носителей во власть. Смысл жизни этих двуногих зверей – два страстных желания: властвовать над другими людьми и обогащаться за счет других людей. Эти две капли крови не позволят им выпустить власть и богатство из своих обагренных человеческой кровью рук. Они не остановятся ни перед какими злодеяниями, чтобы удержать власть -  ради богатства и богатство - ради власти.
Как бы ни назывались те правители далеких будущих времен, какие бы имена они не носили: Владимир ли, Ярослав ли, Александр, Михаил или Борис, - они будут все так же неудержимо рваться к власти и богатству по горам трупов, через потоки человеческой крови. Они все так же будут грабить и убивать, убивать и грабить. Убивать русских людей и грабить богатства русской земли. И так будет, пока полууничтоженный народ не найдет в себе силы изгнать пришлых самозваных правителей или сурово ограничить их власть, заставить их держать ответ перед всеми людьми.
Отныне глубокая печаль владела душой Отшельника от такого знания. Но еще горше оказалось откровение, которое пришло к нему вместе с этим печальным знанием. Это знание и эту свою печаль он будет отныне нести до последних своих дней, до последнего вздоха. Ни единому человеку не сможет он излить великую горечь своего знания и глубокую печаль своего откровения. Эти знание, это откровение чуть не ввергли его в пучину безумия, и он не должен вести других людей к краю страшной пропасти.
Даже малая крупица его знания может раздавить души людей своей чудовищной тяжестью, посеет в них неразрешимые сомнения и вызовет на русской земле губительную смуту, которая может окончиться только полным уничтожением русского народа. Ему отныне предстоит одному нести свой крест, свою великую печаль. Они уйдут в могилу вместе с ним, и он один ответит за них перед судом Всевышнего.
После этих дней и ночей полубезумия и сверхчеловеческого отчаяния Отшельник навсегда забыл, что такое веселье и смех. Лишь иногда, очень редко губы его трогала слабая улыбка. То была горькая и печальная улыбка много пережившего мудрого человека, который стоял на краю гибельной пропасти, увидел смертоносные бездонные глубины горчайшего знания, вкусил этой горечи и нашел в себе силы жить дальше.


Игумен.

После весеннего солнцеворота наступила бурная весна, снег таял на глазах. Отшельник стал готовиться к весенним работам. Он очень много времени отдавал молитве и чтению книг, а в оставшееся время осматривал лопаты, грабли, топоры, затачивал лезвия, менял ненадежные рукоятки, заменял расшатанные зубья на деревянной бороне, перетирал колосья, чтобы получить зерно на посев, перебирал лук, проверял семена репы, капусты, огурцов, моркови. В прошлом году он посадил корни моркови, репы, капустные кочерыжки, собрал семена и теперь ни от кого не зависел.
Душа его постепенно, очень медленно успокаивалась. Он понял, что пытался взяться за непосильное дело, по неопытности переоценил свои возможности в стремлении облегчить участь русского народа. Одному человеку, да еще в его положении затерянного в лесной глуши отшельника, не дано решать такое. От гордыни эти замыслы. Он еще больше стал молиться и строже соблюдать церковный устав.
Но недолго царил печальный покой в его душе. Стаял снег на поляне, лишь под деревьями оставались небольшие островки наста, и тут неожиданно кончилась его спокойная, одинокая жизнь. В ясное  безветренное утро рубил он в глубине леса сучья на очередной поваленной сосне, прикидывал, что через пару дней можно приниматься за делянку, готовить землицу к посеву. И вдруг услышал со стороны своей поляны шум великий и многоголосый. Он удивился, засунул топор за веревку, которой туго подпоясывал рубаху, поспешил к келье. И увидел там толпу иноков в рясах, среди них отца игумена, а у двери кельи – кучу мешков, набитых тяжелым. После приветствий, братских лобзаний и похвал за усердие отец Варсонофий сказал:
- Удостоил своим посещением нашу убогую обитель святитель Московский, привез дары немалые. Говорил о тебе, брат мой, благословил тебя на новый подвиг во славу Господа нашего. Повелел привести к тебе двенадцать братьев, дабы основал ты тут новый монастырь. Тебя же возвеличил саном диакона, а следом – пресвитера. Принимай братию, берись, брат пресвитер, безотлагательно за святое дело.
Ушёл отец игумен с двумя сопровождающими его диаконами, а Отшельника обступили его братья во Христе. Ко множеству тягот и испытаний духа и плоти готовил себя отшельник, немало невзгод претерпел в пустынном своем одиночестве, а от такой напасти растерялся, ослаб духом. Он сел на чурбак и обхватил бедную свою голову обеими руками.
- Отец пресвитер, - раздался густой, почтительный голос, - благослови нас на святой труд.
Поднял голову Пресвитер: стоит перед ним брат Мисаил. Тот самый, который парил его в монастырской бане, который привез ему на вьючной лошади припасы и придирчиво осматривал его хозяйство.
- Мы не на готовое пришли, святой отец, - продолжал брат во Христе. – У нас припасов достаточно на первое время. Принесли мы лопаты, топоры, грабли, всю плотницкую снасть, зерно и семена для посева. Сети рыбацкие и бредни тоже есть. Дай нам наряд, начнем, не мешкая, копать землю, строить общую келью. Укажи, где лес валить, где воду брать, где рыбу ловить. Не будем на твоей шее сидеть.
До темна водил в тот день Пресвитер братию по лесу. Выбрали большую поляну для посевов в седловине меж главами холма, места много и лес валить, пни корчевать не надо. И от поляны недалеко, не больше полверсты. Пометили затесами сосны и березы для будущих строений. Ставить общую келью решили на той же поляне, где стояла келья Отшельника, чуть поодаль за церковью. На такую ораву келья требуется немалая, чтобы не вповалку спать, а каждый брат в своей каморке. Теперь кухню с трапезной надо делать настоящую, баню большую, нужник общий, амбар, житницу, новый погреб, мастерскую для всяческих работ. Спешно землю готовить под посев. А первым делом – шалаши ставить. Первую ночь можно всем в келье переночевать, ничего, что вповалку друг на друге, - в тесноте да не в обиде, а завтра уже чтобы свободнее разместиться на все лето, пока не поставят общую теплую келью.
Двенадцать пар мужицких рук, пусть неумелых и непривычных к труду – великая сила. Старшим над артелью Пресвитер поставил брата Мисаила, увидел у него хозяйственную хватку, рассудительность и твердость нрава. Брат Мисаил умело распределил работу. Работа спорилась. Венец за венцом поднимались срубы новых строений, громоздилась поленница дров, росла куча камней, мха, груды жердей и прутьев. Рядком стояли на поляне новые берестяные туеса и ведра, грабли и вилы-рогульки.
Первая растерянность Пресвитера прошла. Хоть погряз он теперь в каждодневной суете нарядов и разбирательств, но поверил, что осуществится его заветная мечта. Пусть не хватит его короткой жизни, но будет стоять на этом месте незыблемой твердыней православной веры большой монастырь с крепкими каменными стенами, белый, как голубь.
Но пока – суета сует изо дня в день, и все – ради плоти грешной братьев во Христе, ради утробы их ненасытной. А ведь пришли они сюда служить Господу, молить Его неустанно о милостях народу православному. Церковь надо ставить, большую церковь с настоящим алтарем, иконы заказывать. Негоже такой ораве толпиться в его убогой церквушке у двух образов. Пошла теперь у новоявленного Пресвитера не жизнь отшельническая, Богу посвященная, а тяжкая, утомительная обуза надоедливая, досадное копание в мелочах нескончаемых.
В один из дней надоело ему все это хуже горькой редьки, бросил он все дела неотвязные, ушел в лес на свое привычное место, сел на теплый ствол поваленной  сосны и задумался тяжкой думой. У каждого брата, вверенного его попечению, свой норов, у каждого – своя голова, самая умная. Отвыкли братья в прежней тихой, обустроенной обители от каждодневного нескончаемого и тяжкого труда, от добывания пропитания в поте лица своего. Куда легче побираться именем Христа у окрестных мужиков, и без того задавленных нуждой, трудом и нищетой. День и ночь втолковывал он братьям своим незваным, что не доходит до Господа молитва от тунеядца, от лентяя, от завистника. Прежде надобно очистить душу свою от помыслов греховных, изнурить плоть постом, молитвой и трудом усердным через силу, возвыситься мыслями над мелочными заботами.
Язык намозолил, а толку, считай, никакого. Каждый день вместе с братом Мисаилом раздавал наряды братьям на день. Кому лес валить, кому сосны сучковать, шкурить, пилить. Щепу, корье, сучья – сносить в отдельные кучи, все потом в дело пойдет. Таскать из лесу валуны, тесать бревна, вязать венцы, собирать и сушить мох. Плести лапти, морды, корчаги, корзины, туеса, сети рыбацкие, резать ивовые прутья, драть лыко. Носить песок, месить глину, лепить кирпичи для печей в поварню и баню. Кому воду носить, кому стряпать, кому резать ложки, чашки, ковшики. Кому проверять на Кончуре и Вондюге морды и сети, собирать улов, кому челн мастерить. А главное – земля кормилица, время не ждет, лето быстро пройдет, не успеешь оглянуться. Требует земля спорой работы от легкого сердца, мозолей кровавых да соленого пота.
А братья – все разные, как и положено среди людей. Один молча работает, упирается, пот стирает со лба рукавом, но делает только по указке, от сих до сих, кончит одно дело и сидит так же тихо. Другой вызовется добровольцем в лес с топором, а сам заберется в чащу да продремлет целый день в холодке. Третий обуян строптивостью. Почему все я да я, почему не брат Никодим, у него вон какое брюхо, пускай растрясет утробу. Да что там, - на молитву, на уставное служение Господу нашему загонять братьев приходится, как овец неразумных в овчарню. Если бы не брат Мисаил, верный помощник, ревностный служитель Господень, - отчаялся бы Пресвитер. Но и с таким помощником хлопот хватало, хотя брат Мисаил тоже не жаловался на безделье. Не раз слыхал Пресвитер, как брат Мисаил увещевал непослушных братьев во Христе словом греховным, матерным. Промолчал, не стал остужать рвение, без такого слова братья совсем от рук отобьются. Грешно говорить такие слова, стыдно, омерзительно, но – необходимо.
С умилением вспоминал Пресвитер, как жил он два года один одинешенек в своей лесной пустыни, и – ничего, слава Богу. Болит голова, так болит одна. Всего-то у нее забот, что об одном себе. Подумать, не верится, сколько он сделал за два лета одной-единственной парой рук, без многих нужных инструментов. Видно, правильно жил он эти два года, - в труде непрестанном, при скудном пропитании, в долгих страстных молитвах, в размышлениях. И молитвы его, наверное, доходили до Господа, ведь все он выполнил, столько работы осилил, ни разу не недужил за две бесконечные зимы. А теперь для истой молитвы от сердца, от души только ночь остается. Братья с непривычки намаются за день, храпят в шалашах на весь лес, - поди, в Климовке и в Даулине слышен тот храп, - а он стоит в церковке своей лесной на коленях и молится Господу. Утром же все сначала: воркотня братьев, лень - матушка, бестолковщина, кивание одного на другого.
Что-то твердое ткнулось ему в лопатку. Обернулся: отец родимый, да это же лесной хозяин! Прошлогодний друг медведь, гость незваный, опять пришел. Вон на левом ухе приметный старый белый шрам. Видно, только вылез из берлоги, а в весеннем лесу голодновато, вот и пришел за угощением. Страшный, как смертный грех, будто явился из преисподней, шерсть свалялась, склеилась от помета, бока запали, отощал за зимнюю спячку. Никакого страха Пресвитер не испытывал, наоборот, даже будто обрадовался встрече со старым знакомцем.
- Что тебе надобно, батюшка?
Медведь помотал огромной косматой головой, тихонько проворчал что-то, то ли жаловался, то ли здоровался.
- Покормить бы тебя, да тут у меня ничего нету. А вести к келье – ты же братьев святых перепугаешь до смерти. Я ведь теперь не один, как раньше, тут у меня целая артель нахлебников.
Пресвитер встал лицом к зверю, развел руки в стороны.
- Ладно уж, пойдем ко мне, угощу гостя, чем Бог послал. Морковки сладкой дам, репы, полакомишься. Только чур мне, братьев не пугать!   
Он положил, как прошлым летом, ладонь на голову медведя, осторожно сделал шаг. Медведь послушно пошел за ним. У самой поляны встретились четверо братьев, зашумели, закричали, закрестились, один схватился за топор.
- Не шумите, братья, не то осерчает лесной хозяин. Спрячь топор, брат Никифор, оголодал зверь, угостить его надо.
Медведь с легким ворчанием дошел с Пресвитером до погребицы. Пресвитер слазил в погреб, вынес две морковки, одну большую репу. Морковь проросла бледно-желтыми побегами, только на семена и годится. Он протянул одну морковь медведю. Зверь обнюхал турецкую овощь, видно вспомнил вкус, облизнулся и отхватил сразу половину корня, захрустел. Понравилось. Снова облизнулся ярко-красным языком, потянулся за добавкой. Так и схрумал оба корня, потом принялся за репу.
- Прости, батюшка, больше нечем тебя угощать. Ничего, мал гостинец, да дорого внимание. Пошли назад в лес, сам ищи себе пропитание. Пошли, провожу тебя, чтобы у святых братьев родимчик не приключился.
Медведь послушно переваливался за ним. Поглазеть на диво дивное сбежалась вся братия. Стояли молча за деревьями, во взорах и страх, и изумление. На краю поляны Пресвитер остановился, снова положил исхудалую ладонь на голову зверю.
- Ступай, батюшка. Если не найдешь пропитания, приходи завтра, угощу рыбкой вяленой.
Зверь ушел в лес без оглядки. Когда Пресвитер вернулся к келье, братья дружно повалились на колени. Кто ткнулся лицом в землю, кто воздел руки к небу. Брат Мисаил без остановки творил крестное знамение, щевелил беззвучно губами, будто молился святому.
- Встаньте, братья, - строго проговорил Пресвитер. – Негоже людям поклоняться другому человеку. Все мы – грешные рабы Божьи.
Весь вечер и почти всю ночь он провел в церкви. Молился, вопрошал Господа, что же ему, ничтожному, делать, как жить дальше. Не лежит у него душа к такой суете изо дня в день, мешает она ему – хуже не бывает. Не по Сеньке шапку дали ему. Одного душа его хочет: не видеть и не слышать никого, снова жить тихо и мирно в одинокой пустыни, самому заботиться о себе, кормиться трудом рук своих да неустанно молиться Господу всемогущему. Долго и страстно взывал он к Богу, но не отозвался Господь на его мольбы, не вразумил раба своего. Осталось смятение в душе.
Твердо решил Пресвитер, что не годится он для руковождения братией. Жаждет душа его пустынного одиночества. Значит, быть тому. Не дело оставаться тут и тянуть постылую, непосильную, чуждую лямку. Надо бросать все, уходить дальше в лесную глушь, опять начинать все с самого начала, пока впереди целое лето, пока есть силы, и там спокойно служить Господу и земле-матушке, молить о снисхождении Триединого к русскому народу. Жалко до слез бросать все, что он построил тут своими руками, но другого выхода нет. Отпразднуют они святую Троицу, и пойдет он в обитель, бросится в ноги отцу Варсонофию с мольбой, выстраданной многими ночами.
А медведь почти до самой Троицы приходил к поляне, смирным ворчанием вызывал своего кормильца. Пресвитер выходил к нему с гостинцем, угощал лесного хозяина то морковкой, то репой, то рыбкой вяленой. Однажды принес ему каши полбяной, медведь поворчал, но вылизал деревянную чашку до блеска. Потом он перестал появляться, видно опять, как и в прошлое лето, нашел в ожившем лесу достаточное пропитание.
Готовился Пресвитер к последней своей всенощной службе с братией незванной-непрошенной, а душа его уже предвкушала покой одиночества в новой пустыни. Но не знает человек судьбы своей, не дано ему предвидеть будущего. За день до Троицы снова явился к нему отец Варсонофий с двумя диаконами. Устал святой отец от долгой дороги, на своих ногах добирался до новой обители, но во взоре сияние, лицом светел. Облобызал Пресвитера, пожелал здравия и усердия во славу Божью, а потом – ошеломил, огорошил. Достал из сумы дорожной пергаментный свиток, запечатанный красной восковой печатью, перевязанный витым золоченым шнуром, протянул Пресвитеру.
- Брат мой, новую милость оказал тебе святитель Московский. Назначает настоятелем сей обители, нареченной именем Святой Животворящей Троицы. Рад за тебя, святой игумен, прими мои поздравления.
Как ни изумился от такой вести новоявленный Игумен, но успел подумать, что неспроста сияет отец Варсонофий, знать, немалую благодарность и дары получил от митрополита за своего бывшего послушника. Но это мимолетное грешное впечатление тут же исчезло под напором других сильных чувств, главным из которых оказалась тревога. Высокую честь оказывает ему митрополит земли русской, и честью этой отрезает все пути к тихой, одинокой жизни отшельника в новой пустыни. Отказаться от такой чести – значит, навсегда потерять доверие и благоволение отцов православной церкви. Да и не бывало еще на русской земле такого, чтобы кто-то отвергал милость самого митрополита. Это не простое пренебрежение, а даже, пожалуй, богохульство и ересь. За меньшие прегрешения обрушивался на неслухов высочайший гнев владыки, заканчивал такой строптивец свои дни в мокром и холодном земляном погребе какого-нибудь Пустозерского монастыря по уши в собственном дерьме. Чтобы избежать гнева высокого пастыря церкви, остается лишь отрекаться от сана, расстригаться, уходить в миряне. Но это – стыд и позор до конца дней, он сам себе не простит такого отступничества.
Для чего же тогда отец оторвал от родительского сердца, от ласковой матушки Ивашку меньшого, своего любимого чада? Посылал он его в обитель служить Господу, молиться за русский народ, за землю русскую. Тяжко, ох как тяжко на сердце оттого, что надо распрощаться с самой заветной мечтой, выстраданной несчетными ночами искренних молений перед святыми ликами. Но деваться некуда, не годится отталкивать дарующую руку такого высокого церковного иерарха.
Склонился молодой Игумен в поясном поклоне перед святым отцом, принесшим ему столь отрадную весть. Не только перед отцом Варсонофием склонился он покорно, - перед всей сонмом иерархов, владык православной русской церкви. Так тому и быть. Знать, сам Господь от лица московского владыки посылает ему новое испытание твердости в вере.
Выпрямился Игумен, принял свиток, поцеловал его, прижал к груди. А в груди сердце колотится, будто собирается выскочить, так потряс его вынужденный отказ от выстраданной мечты всей жизни. Посмотрел он в глаза отцу Варсонофию, твердо и смиренно сказал:
- Высокую милость пресвятого митрополита жизнью своей оправдаю, хотя и недостоин ныне. Живота своего не пожалею ради веры православной, ради народа русского.
Отец Варсонофий воссиял еще пуще прежнего. Его радость можно понять. Он теперь постоянно будет на глазах святителя московского, а заодно спала с его плеч забота о таком беспокойном воспитаннике. Ну и пусть пребывает в радости и благоволении.
Отец Варсонофий внимательно и благосклонно осмотрел работы в новой обители, похвалил, кое-что посоветовал из своего немалого игуменского опыта, скромно потрапезовал вместе с братией за длинным столом под навесом, провел моление на свежем воздухе у церковки. Потом спросил Игумена, не надобна ли какая помощь, и если надобна, то в чем.
- Надобна, отец игумен. Книги надобны священные, образа святые. Братьев много стало, надобно им чтение в ночных бдениях, надобны им  молитвы, а в этой церковке тесновато, сам видал, - возводим новую.
- Книги пришлю, - покивал головой отец Варсонофий. – И образа освященные пришлю.
- Книг побольше бы. Мне много читать теперь надо, чтобы, не приведи Господь, не согрешить при службе. Слаб я еще в священном писании, не все тонкости душой освоил.
- Понимаю. Пришлю все, что сумею, у епископа попрошу, у святителя. Верю, тебе они выделят все надобное. Ты, брат, посади кого-нибудь за переписку, в нашей обители книги тоже надобны. А я буду теперь отправлять к тебе богомольцев и странников из четырех окрестных сел. Теперь ты – их пастырь духовный, отвечаешь за их души перед Господом.
Уже под вечер отец Варсонофий удалился со своими диаконами. А Игумен собрал братию вокруг своего убогого храма на всенощную. В церковке столько народу не помещалось, не думал Игумен, когда ставил ее, что окажется она тесной. Вынес иконы из храма, образ Богородицы передал на руки брату Мисаилу, а лик Спасителя поднял над головой и начал службу. Братья молились истово, со старанием, милость митрополита к их новой обители будто окрылила всех.




Решение.

После всенощной, на восходе Солнышка оголодавшие и усталые братья уселись за трапезу под навесом. Ради пресветлого праздника кроме обычной пищи: кашицы из полбы, репы и вяленой рыбы, -  они угощались свиной солониной, яйцами, бужениной, - все это принесли они из обители. Игумен же утолил голод малой миской жидкой полбяной каши и одной репкой, запил ковшиком родниковой воды, благословил братьев и отозвал в сторонку брата Мисаила. Он сказал ему, что оставляет братию на его попечение, а сам уходит на весь день для одинокого моления в глухой дебри лесной. Ему многое предстояло обдумать.
В лесной чаще на берегу небольшого чистого ручья он уселся на давно облюбованный ствол поваленной сосны, помолился, попросил Господа вразумить его на новую службу и крепко задумался. Свалившаяся на его плечи неожиданная высокая милость митрополита вдребезги разбила все его мечты и помыслы. Начинается новая трудная жизнь, в которой уже не останется места для спокойного, одинокого пустынного служения Господу. Хочешь, не хочешь, нравится ли, не нравится, а волю митрополита надо выполнять. Чтобы не ломать свою душу, не давать воли греховным мыслям, надо смириться. Не просто смириться и отбывать службу, а найти в ней высокую цель жизни и идти к этой цели неустанно и упорно, как он жил до сих пор. Исполнять новые обязанности он станет так, как прежде относился к любой работе, не щадя сил, до изнурения.
Не бывает худа без добра. Не гордыня ли вызывает в нем обиду за крушение прежних помыслов? Не возомнил ли он, слабый раб Божий, себя превыше других людей, превыше братьев своих во Христе, превыше отца Варсонофия, не посчитал ли он себя ближе к престолу Господню? Не печалиться ему надо, а радоваться каждому вздоху, дарованному ему Господом, благодарить Его за каждый новый миг краткой жизни в этой земной юдоли, наполненной великой печалью. Он возмечтал уединиться в новой пустыни, стряхнуть с ног своих прах земных забот о ближних своих, от людской суеты, а ведь все это и есть жизнь человеческая. Простые люди живут в этой суете, в этом прахе и другой жизни на земле им не дано. Не хлебом единым жив человек, главное в человеке – бессмертная душа, которую вдохнул в них Создатель, но без хлебушка никакая душа не удержится в бренном и слабом теле.
Если бы он выполнил задуманное – какая польза народу от прозябания в лесной глуши никому неизвестного одинокого отшельника? Святитель милостью своей многократно увеличил его силы, дал под его пастырскую руку четыре деревни, среди них Вышутино и Даулино.  Все жители этих деревень пойдут к нему со своими большими и малыми нуждами. Если он сумеет заслужить их уважение, - слух о монастыре, где за свершение обрядов не берут подношений, разойдется широко. Теперь он, игумен, святой отец, настоятель монастыря, пусть еще не существующего, может на равных говорить с боярами. Да и князь Московский, Симеон Гордый, жестокий сын жестокого Ивана Калиты, не сможет отмахнуться от него, прислушается к его словам.
Вот и нашел он свое новое оружие – слово. С его верой в русский народ, с его твердостью в вере православной Слово его убедит людей. Слабым и сирым Слово его должно принести утешение и надежду. Сильных и жестоких, своекорыстных и лукавых Слово его заставит пусть не смириться, но задуматься над неизбежным возмездием Господним за грехи их, принудит их укротить гордыню властолюбия, облегчить участь малых мира сего. Достойным и праведным его пастырское Слово укрепит душу и веру.
Возродится Русь святая, поднимется с колен русский народ. Вспомнил Игумен древние берестяные свитки отца родимого с узорчатыми метками глаголицы, которые он так трудно и упорно разбирал со многими усилиями под приглядом мудрого родителя. Не может народ с таким великим прошлым в безмолвном и постыдным бесславии исчезнуть с лица матушки земли, как бы ни был тяжел княжеский и ордынский гнет, как бы ни стремились уничтожить его князья в непомерном корыстолюбии.
Поднял Игумен просветленный взгляд. Вокруг расцветала новой жизнью теплая весенняя земля. Шумела молодая листва, щебетали невидимые глазу беззаботные птахи, набирала силу свежая упругая трава. Удивительна сила матушки – земли, созданной Господом нашим на благо всему живущему на ней. Зима засыпает ее снегом, морозы убивают все живое, бешеные ветры ломают сучья и валят ослабевшие деревья. Кажется, ничто живое не может возродиться после такой всеобщей погибели. Но вот поворачивает на весну Солнышко, сходит снег, прогревается стылая земля, зажурчат по ней ручейки из-под сугробов, - и снова кипит, бушует всегда новая, испокон веку неугасимая жизнь.
И русский народ – как эта бессмертная лесная жизнь. Не счесть гибельных напастей, которые перенес он за долгие, долгие века. Да что там века, знал теперь Игумен, что из неизмерянных глубин тысячелетий прорастает корень русский, широко распространился он по земным пространствам. Первыми появились люди корня русского на обозримой земле, не только появились, но устроили свою жизнь в великом порядке. Другие народы, которые ныне хвастливо кичатся своим первородством, тогда еще жили  по звериным обычаям, заворачивались в невыделанные шкуры, пробавлялись сыроядением, не гнушались человечинкой. Те же лукавые греки ведут свой род от еллинов, считают себя первым на земле народом. Но когда предки народа русского нарекали свои великие реки звучными именами, в коих слышатся  набатные звуки Д – Н, еллины еще жили в сырых горных пещерах, согревались у костров и только пытались приручить диких коз. А люди русские, пахари, аратаи, арии, - давным давно до того пахали-аратали землю-матушку, сеяли известные ныне всем злаки, плавили медь и бронзу, начинали выделывать железо, доили коров из неисчислимых стад, ткали на станках полотна удивительной тонины.
Как сказано в древних свитках, которых и сохранилось, поди, во всей русской земле только четыре у отца родимого, чуть не всю землю освоили народы корня русского, расселились по всем сторонам Мира, по берегам синих морей. Арии-аратаи сели за морем Хвалынским и в далекой диковинной стране Индии. Расены-этруски поставили двенадцать своих чудесных городов от голубого Дуная до края земли италийской. Народ русского корня освоил удивительный остров Крит в сердце Срединного моря, поставил там хитроумные запутанные города-дворцы. На лесистых холмах будущей еллинской земли пеласги того же русского корня возвели из камня могучие храмы своим богам. Родичи наши трояне владели морскими перевозками в проливах между Срединным и Русским морями, а их город-крепость Троя властвовал над всеми землями полудиких кочевников-скотоводов на восход Солнышка от  моря. Забытые ныне наши родичи ликийцы первыми переделали узорчатые метки глаголицы в простые буквицы. Буквицы те используют теперь все народы на заход Солнышка, от греков до немцев, хотя про ликийцев те народы вспоминать не хотят.
Куда исчезло былое могущество народов русского корня, какая сила смела все те древние искусные и трудолюбивые народы? В берестяной грамотке древний любомудр писал: гнев богов погубил их за грехи их. Забыли люди тех древних народов уклад предков своих, возгордились, перестали выбирать нарядчиков и русланов-воителей на короткий срок да заставлять их держать ответ перед народом за дела свои. Склонили головы те народы под тяжелую стопу самозваных пожизненных да наследных правителей, возвеличили их превыше богов, ослабли силой своей. Гнев Божий – гневом Божьим, но говорят сведущие люди, и в книгах священных пишется, что в тех теплых странах земля часто трясется, из огнедышащих гор вылетает до облаков огонь подземный, изливается из них жидкий огонь, сжигает посевы и города, скот и людей. И иной раз встает из моря волна до неба, рушится на берега, сметает все творения рук человеческих.
Все это бывало и будет еще не раз на земле матушке. Но и после таких казней Господних возрождались народы. Даже после великого всемирного потопа сыновья праведника Ноя дали новое потомство и расселились люди снова по всей земле. Как же вышло, что без следа исчезла сила народов русских, сгинула  без остатка? Только и живем мы, нынешние русские православные люди, в своих северных лесах да болотах, где кроме нас, грешных, водятся только одни лешие да кикиморы. Видно, не только был то гнев Божий, но недоумие простых людей и неуемное властолюбие самозваных древних правителей. Не может один человек править целым народом, всеми городами, селами и деревнями, давать наряды на все людские работы, будь он хоть семи пядей во лбу.
Один Господь всемогущий видит все, знает все и волен надо всем. Возгордились  правители, посчитали себя превыше Бога своего, выше рода своего, взяли себе помощниками-советчиками лизоблюдов да наушников, таких же жадных до власти и богатства, как сами они. Вот это властолюбие правителей и разобщенность простых людей погубило народы наших предков, а не гнев Божий. И сидим мы ныне с пригнутыми к земле головами, как бессловесные рабы, а княжеские и боярские холопы обирают народ до последней нитки. Когда же люди пытаются возмущаться, князья призывают себе в подмогу свирепых, безжалостных язычников-ордынцев. И гонят конные степняки толпы русских людей в лохмотьях, а то и вовсе нагих, в смертный ордынский полон.
А он намеревался пойти к самому митрополиту земли русской. Вот, мол, желаю я тишины и покоя, мирного служения Господу в уединенной пустыни, хочу, мол, душу свою спасти. Может, с Господней помощью и спасешь ты свою душу. Много ли пользы от того народу русскому, мужикам и бабам из того же Вышутина? Всего-то двенадцать братьев прислал тебе святитель – ты даже их не можешь наставить на путь праведный. Не хочешь лишних хлопот, которые отвлекают тебя от возвышенных обращений к Богу в тиши лесной.
Ты молил Господа о спасении всего православного народа русского. Доходят ли твои молитвы до небесного Престола? Народ русский не знает ничего о твоих молитвах, о твоем желании спасти его. Все так же добывают простые люди скудное свое пропитание в изнуряющем тело и душу беспросветном труде под кнутами боярских холопов. Без ропота отдают они все плоды своего труда боярину да князю, и снова работают до полного бессилия, чтобы дети малые не умерли с голоду. А бояре лютуют в своем корыстолюбии. А князья уверовали в свою избранность самим Господом, в свою безгрешность и обирают своих людей, злобствуют друг на друга, насылают на строптивых ордынские отряды. От княжеской злобы и зависти пылают избы в русских деревнях, гибнут невинные люди, равные перед Богом с князьями, с тобой, рабом Божьим.
Ты возомнил себя радетелем народа русского, а собираешься в новую пустынь, где пользы от тебя будет только комарам. Здесь твое место, новоиспеченный игумен, пастырь душ человеческих. Возводи обитель, белую как голубь. Воспитуй своих братьев во Христе, чтобы несли они одухотворенно православную веру в изверившийся народ. Дай простому человеку надежду в его беспросветной жизни. Смири гордые души чванливых бояр, зови князей к единению против общего врага. Не повернуть течение жизни  и народную судьбу к древнему укладу, к мудрым выборным мужам и нарядчикам.
Самовластные князья зубами будут держаться за свои неправедные права. Надоумь их забыть распри, научи их облегчить жизнь простых людей, направь их стремления на изгнание с русской земли ненасытной Орды. Да и то сказать, кроме Орды  кто только не зарится на богатую русскую землю? И немцы, и шведы, и венгерский король, и те же греховные греки под личиной веры византийской с их лукавым постулатом, будто всякая власть – от Бога. Не от Бога власть человека над человеком, а от корысти княжеской, от жадности их к чужому богатству. Но в угоду своим кесарям-императорам вписали византийцы тот греховный постулат в священные книги и выдали его за завет Божий. А власть эта и сгубила могущество народов русского корня. И надо тебе, игумен православной обители Пресвятой и Животворящей Троицы, возродить в душах всех людей: и князей, и бояр, и простых смердов память о былом величии народа русского, дабы не постигла нас окончательная погибель в бесславии  рабства.
С окрепшей душой и твердым решением возвращался Игумен к обители в лесной темноте. Шел медленно, ибо опасался коварных корней под ногами и острых сучьев в лицо. Он думал сейчас о себе и о других людях спокойно и отрешенно. Да, не каждый человек способен выдержать то, что пришлось пережить ему за годы жизни в обители, за два нескончаемо долгих года в этой пустыни. Не знал он ни минуты праздного отдыха, - от первой поваленной сосны, от первой вскопанной грядки до сего дня. Многие на его месте надорвались бы в непрерывном тяжком труде при  жестоком посте, при коротком четырех-пяти часовом сне, испугались бы неодолимых трудностей и вернулись в обитель. Кое-кто потерял бы человеческий облик и превратился в лесного бессловесного зверя, ведь оболочка Божьего разума в людях так хрупка и непрочна. Бог дал ему силы выдержать все. Теперь ему надо не гордиться своей силой духа и крепостью тела, а вести других к таким же подвигам во славу Божью, укреплять дух сильных, помогать слабым. Не бежать от грешных братьев своих  в презрении к их слабости, но подвигать их на укрепление духа каждодневным своим примером непрерывного труда и служения Господу и народу русскому.
Наверное, даже хорошо, что святитель московский в мудрости своей предначертал ему иной путь, чем он сам мыслил. В пустыни он спасет только одну-единственную душу – свою, и то если всеблагой Господь сочтет его достойным. Настоятель новой обители он сможет сделать для людей гораздо больше. К нему пойдут богомольцы, странники, жители окрестных сел со своими бедами и мольбами. Пусть не преодолеть ему злой княжеской воли, но утешить страждущих он сумеет, утолит печаль обездоленного, поможет советом в трудностях бытия. Начинается новая жизнь, не для себя, а для всех простых русскихлюдей.
Игумен с горечью подумал о том, насколько сейчас жизнь отличается от жизни далеких его предков. Постоянные размышления над прочитанными древними рукописями дали ему достаточно ясное представление об устройстве русской земли множество веков назад. По древней русской вере не только отдельный человек должен следовать по пути Прави, но и каждая община в любом селении, в любом городе. Русская земля издавна славилась обилием больших, прекрасных городов.
Понимал теперь Игумен, что упадок на русской земле начался с захватом власти самозваными князьями, которые в долгой и кровавой войне со своим народом искоренили древние порядки, древний уклад жизни. Но полная разруха наступила после насильственного обращения русских людей в чуждую византийскую веру. Далеко отошли нынешние правители земли русской от древних законов своего народа, от Лада Сварогова.
Русские люди тысячи лет жили по Правде, по законам Прави, - и каждый отдельный человек, и любая община. Народ сам держал власть в своих руках, и называлось это самодержавием народа. Все решения по общим вопросам жизни общины, поселения, города, - по хозяйственным, по правовым, по моральным, - принимались на Вече, на собрании мужчин-домовладельцев общины – Копы, скопом, на скопище. В Копу входило несколько близко расположенных поселений, города обладали отдельным копным правом. Решения Копы вступали в силу лишь при полном единодушии сходатаев, Вече не расходилось, пока оставался хотя бы один несогласный. Законы Прави запрещали игнорировать мнение несогласных, спорщиков склоняли к примирению разумными убеждениями. Когда разбирали дела о смертоубийстве или членовредительстве, то обязательно учитывали мнение пострадавших или их родственников.
Каждая Копа, каждый копный город хранили законы Прави, заповеди предков, резанные на деревянных дощечках. По этим мудрым законам главным предназначением человека на земле-матушке, в Яви, считалось совершенствование бессмертной души, слияние ее с Правью, превращение искорки божественного света любой души – Живатвы в сияющую звезду в беспредельном небе, в царстве Сварога, в Ирии. Отклонение человека от пути Прави отдаляло эту заповеданную цель. Поэтому любой русский человек свято соблюдал законы и решения копного Вече и добивался того же от других. Если человек видел, что кто-то совершает несправедливое, - он обязан пресечь нарушение закона, иначе сам становится его соучастником и несет ответственность вместе с нарушителем перед общиной и перед всей Копой. Такое следование каждого путем Прави обеспечивало русским народам мирную, спокойную и богатую жизнь множество тысячелетий.
За внутренним порядком в городах и селениях следили выборные десятские, сотские, копные и городские старшины с выборными же помощниками. Все они кормились за счет Мира, и потому назывались мироедами. Если мироеды небрежно выполняли обязанности или злоупотребляли своим положением, - их тут же заменяли на более достойных. Но такое случалось редко, потому что выборные, как и все русские люди, стремились следовать путем Прави, исполнять свое предназначение на земле-матушке, совершенствовать свою бессмертную душу, не дать угаснуть в ней искорке божественного света.   
Так и ему, молодому и неопытному Игумену еще не построенной обители предстоит следовать нелегким путем бескорыстного служения Господу и русскому народу. Он будет продолжать жить, как жил до сих пор, по велению своей души. Если заслужит он доверие народа, - он не станет связывать себя ни с какими князьями. Князья думают только о своей выгоде, а его дело – облегчить тяжелую участь простых людей.
В обитель он вернулся поздно ночью. Над поляной раздавался мирных храп спящих в шалашах братьев, а у дверей кельи одиноко сидел на чурбаке брат Мисаил, ждал его. Сердце Игумена защемило, - вот еще один человек, ради которого он должен остаться здесь и выполнять волю митрополита. Они проговорили почти до рассвета.
                Монастырь – это не пустынь. Монастырю нужен устав. Игумен высказал брату Мисаилу свои выстраданные думы. Каждый инок нового монастыря должен сам добывать себе пропитание своим трудом, не побираться именем Христа, не отнимать у мужиков последнее. Хлеб, овощи, лесные травы, рыба, грибы, ягоды, мясо звериное, - каждый добывает себе сам, своими руками. Каждому придется  вносить посильную лепту в общее хозяйство: ставить келью, баню, церковь, хозяйственные постройки, утварь от ночного ложа до миски, дрова - никто не смеет пользоваться плодами чужого труда. Братия должна наладить свою жизнь, чтобы все оставались людьми, не превратились в диких зверей. Нарядчиком всех работ Игумен просил оставаться брата Мисаила, все братья уже привыкли к его распоряжениям, уважали за сметку, справедливость в распределении работ и строгость в спросе.
А самое главное – то, за чем пришел сюда каждый их них, ради чего отрешился от суеты мирской, от своих родных и принял постриг. Служить усердно и со рвением Господу и народу русскому, крепить православную веру и тем спасти свою душу. Чужая душа потемки, в душу каждому не заглянешь, помыслы человеческие не разгадаешь. Каждый сам должен очистить свою душу и помыслы, укрепляться в вере.  Не для себя, - ради спасения народа русского. Потому все церковные обряды для прихожан: крещение, исповедание с отпущением грехов, венчание, отпевание, поминовение, молитвы во здравие, во исцеление, за упокой, - исполнять бескорыстно. Никаких приношений, никаких поборов, никакого христарадничества.
Брат Мисаил со всем этим согласился безропотно, даже с заметной радостью, просветлел лицом. Видать, и сам страдал душой в Климовской обители, когда видел поборы с крестьян. Но в одном он засомневался.
- Нам бы, отец игумен, завести скотину да птицу. Коровы надобны, свиньи.  Без мяса, без сала, без масла не прожить. Уже теперь слабеют братья от тяжкой работы, Вижу, что не ленятся они - трудно становится им работать, не видят они жирного, а из мяса – одной рыбой питаются. Опять же, одежда быстро ветшает. У каждого только и есть, что на теле. Лапти сами наплетем, дело нехитрое, а холст, полотно, сукно на зиму – не осилим. Как тут быть, святой отец? И железо требуется. Может, когда-то поставим домницу, найдем болотную руду, а как со всем этим теперь обходиться?
- Как живут мужики в деревнях, брат Мисаил? Работают больше нашего, спят меньше, плоды труда своего отдают боярину да князю, себе ничего не остается. Подчистую обирают их холопы боярские, сам знаешь. А ведь кормятся сами и семьи свои кормят. Пусть впроголодь, но живут. И железо как-то добывают, и соль. У каждого мужика – две руки да две ноги, а дома – семеро по лавкам, мал - мала меньше, всех обиходить надо. А нас тарханная грамота оберегает от все повинностей, никто не отбирает плоды труда нашего. Потому и говорю: каждый в поте лица своего добывает себе все необходимое для человеческой жизни. Неужто не сумеем?
Игумен рассказал брату Мисаилу, как этой зимой он работал в Вышутине, заработал себе все железо, да еще немало из пропитания, кусок полотна, воск на свечи. А ведь он один тут жил, их же теперь – целая артель. Все надобное должны заработать своими руками. И скотина будет, и железо, и ткань.
- Мы – рабы Господни и слуги его. Через нас мужик обращается к Богу, от нас он ждет избавления от бед своих. Не можем мы брать за это плату с простых людей. Нам же многое требуется не только для плоти грешной. Церковной утвари множество необходимо. Это тоже будем зарабатывать своим трудом. Ничего, брат Мисаил, справимся. Мужику не в пример хуже, а он как-то живет, на нем все княжество держится. Мы ему служить должны, а не отбирать у него последнее. На этом я твердо стою и с братьев буду спрашивать строго.
Задумался брат Мисаил, но недолго размышлял, широко улыбнулся, подобрел голосом, проговорил:
- А и верно, справимся. – И с лукавинкой добавил: - Вот с бояр бы не грех малую толику получить от богатств их многих и неправдных.
- Дойдет дело и до бояр. Пойдут к нам прихожане, разойдется весть о нашей обители, - бояре сами к нам потянутся, грехов на них великое множество, душу спасать им тоже хочется. Вот за их великие прегрешения  перед народом и Господом мы будем брать по делам их. А там и сам князь Симеон Московский явится. Но такое мы должны заслужить долгим и непрестанным трудом и бескорыстным усердием в служении Господу и народу.
После утрени и скромной трапезы Игумен оставил братьев сидеть под навесом, сам встал во главе длинного стола. В руках он держал у груди образ Спасителя, пожалованный больше года назад святителем. Не стал садиться, ибо собирался говорить то, что давно болело в душе его. Помолчал, обвел взглядом бородатые лица врученных его попечению братьев во Христе, перекрестился.
- Братья, восславим святителя московского за высокую его милость к нашей святой обители. Отныне его повелением мы – община православного монастыря Пресвятой и Животворящей Троицы.
Он запел молитву, братья поднялись, подхватили слаженным хором. Голоса густые, голоса звонкие – все звучали радостно и дружно.
- Аминь. Садитесь, братья.
Он опять немного помолчал, еще раз прикинул, с чего начать.
- Знаете вы, как тяжело жить народу русскому. Православные люди трудятся неустанно день и ночь, а плоды их труда идут в ненасытную Орду без остатка, детям малым на пропитание не остается. Вот уже век лежит тяжкий гнет нечестивых ордынских язычников на всей земле русской. Мы, слуги Господа нашего, должны неустанно молиться об облегчении участи нашего народа, простых мужиков, баб и малых детишек. Святитель московский повелел мне стать вашим пастырем. Как настоятель монастыря Пресвятой и Животворящей Троицы я ввожу особножительный устав.
Он помолчал, оглядел братьев. Слушали его внимательно, на некоторых лицах виделось выражение настороженности.
- Каждый из нас должен неукоснительно, со рвением душевным денно и нощно служить Господу нашему. Каждый из нас обращает свои помыслы к народу русскому. Общие молитвы: утреня, часы, вечерня с повечерием, полунощница, - как положено по церковному уставу. Помимо того, ни на один миг не забывает никто Господа нашего, веры православной.
- Питается каждый трудом рук своих. Десятина земли, сейте полбу, озимые, овощи, собирайте ягоды, грибы. Есть рыба в Кончуре и Вондюге, в лесу - целебные травы, звери и птицы лесные. Обеспечивайте каждый себя пропитанием на всю зиму, до тепла. Не обременяйте братьев своих и иных людей православных лишней заботой. Всю утварь, снасть, инструмент – каждый делает для себя сам. Каждый готовит себе жилье теплое, дрова на зиму. Работа общая, один поленится – зимой все околеем от холода.
- Общие работы: ставить большую церковь будем зимой, к весне должны освятить. До морозов надо успеть поставить общую теплую келью, баню, поварню с трапезной, выкопать погреб с погребицей на все братию, амбар для зерна, нужное место на всех. Зимой, до глубокого снега заготовить бревна на лето, они понадобятся для общих строений.
- Нарядчиком всех работ и ключником обители будет брат Мисаил. Слушаться его беспрекословно. Брат Мисаил, как все, добывает себе пропитание и готовится к зиме сам, потому не обременяйте его непослушанием и без нужды – малыми заботами своими и нерадением.
- Пойдут к нам православные из четырех окрестных деревень. Все церковные обряды исполняем бескорыстно. За службу Господу плату брать – великий грех. Не отягощайте православных людей поборами, не ходите по деревням побираться. За то наложу строжайшее наказание. Кто из прихожан принесет дары, - не брать, отдавайте любые приношения назад. Мы служим народу русскому и Господу нашему только ради Его милости к нам, многогрешным.
- К Рождеству Христову я составлю наш общинножительный устав, отдам его на одобрение владыке. А пока – все сказано. На том целуйте образ Спасителя нашего. Кто из братьев не сумеет выполнять такой устав – пусть уходит подобру-поздорову, без осуждения.
Приложились в образу все братья. Одни - суровые лицом, молчаливые, другие – со светлой радостью во взоре. Подходили, крестились, прикладывались к образу, отходили в сторонку, продолжали креститься. Многие шептали про себя молитвы. Когда целование закончилось, Игумен поднял икону над головой.
- Перед ликом Спасителя нашего беру обет, братья во Христе, неукоснительно и примерно выполнять общинножительный устав нашей обители.
Он истово поцеловал икону.
- Благословит вас Бог, братья, на святой подвиг. Верю в твердость духа вашего. – Он улыбнулся. – Трудно нам будет. Но помните: мужику русскому, всем людям русским труднее многократно, а ведь живет православный народ. И мы будем жить. Аминь.
Брат Мисаил нарядил пятерых на делянки, доканчивать копать землю под полбу и озимые, троих отправил в лес валить сосны, готовить бревна, двое пошли заканчивать крышу на бане, а сам с братом Никифором полез на сруб общей кельи ставить стропила под крышу. Игумен взял лопату и пошел на свою делянку. Овощи он уже посадил, теперь очередь за полбой.










                Часть 2. ПО ГОРОДАМ И ВЕСЯМ

                Воззри, Господи, и посмотри,
                как унижен я.
                Плач Иеремии               
               

                В старой келье
               
      Горит, трещит сосновая лучина в поставце у стола, плавает черными лохматыми нитями копоть по келье, вьется змейками к потолку. Потолочные плахи Игумен положил без малого двадцать лет назад, - чистые, светлые сосновые плахи с прозрачными капельками солнечно-желтой душистой смолы. Теперь закоптились они, блестят, будто кто их покрыл аспидно-черным лаком. Идет время, бегут годы. Вроде за один день ничего не меняется, все остается, как  вчера, а оглянешься: вот и год пролетел, а за ним и десяток лет.
      Малый огонек трепещет на конце лучины, только и видно, что около него, но давно привык он к такому скудному свету. Работать можно. Сколько помнит себя, никогда не сидел без дела. Нет работы – возноси молитвы Господу.  И даже не так. Любая работа подождет, а молитва – нет. Помолился от души, а уж тогда наверстывай перерыв в работе. За работой же голова не занята, думай, сколько сумеешь и о чем захочешь.
      Игумен оглядел липовую заготовку, из которой он вырезал косолапого лесного хозяина. Нехитрое дело, а сколько он мучился, пока освоил его. Мало научиться резать, прежде надо приготовить дерево. Для резьбы годится только липа, она не коробится как береза, не раскалывается как сосна. Но даже мягкая, вязкая, будто сухая смола, липа при сушке трескается. Потому сушить ее – большое мастерство. Ошкуренный чурбак надо туго-натуго стянуть по всей длине мокрой веревкой и положить под надежный навес на долгое время. Дерево под навесом сохнет, веревочный жгут тоже сохнет, сжимается, не дает чурбаку растрескаться. Только через полгода из чурбака можно резать поделки.    
      Острие ножа выкрашивает податливое дерево. Руки сами делают работу, а в голове идут нескончаемой чередой думы. Давно ли он, молодой инок, на этом самом месте, в дремучей лесной дебри поставил шалаш и начал рубить вот эту самую  келью? Сил – хоть отбавляй, топором махал от зари до зари, да земли десятину вскопал, полбу посеял, овощь посадил. Отдыхал же он душой за молитвой. Помолится, - и снова за топор, за лопату. И ведь сумел один-одинешенек за короткое лето поставить теплую келью и пропитание себе запасти на всю зиму. Сейчас,  хоть милостью Господа сила и осталась, а не сумел бы  такое осилить.
      Игумена охватили воспоминания. Долгих восемь лет затерянная в лесу Троицкая обитель пребывала в страшной бедности. Братья во Христе старались, как умели, но с трудом могли не то, чтобы прокормить себя, а лишь не умереть с голоду. Исхудалые от постоянного жестокого поста, ослабевшие от скудной пищи и тяжкой непрерывной работы, одетые в непотребное тряпье, иноки иной раз падали без памяти. Из двенадцати братьев лишь сам Игумен, верный брат Мисаил, да молодой брат Андроник сохраняли твердость духа и не поддавались телесным слабостям.
      Особенно тяжко пришлось в первый год. Как ни погоняли братию они с братом Мисаилом, однако неумелые и непривычные к труду иноки не сумели подготовиться к зиме. А зима выпала на редкость суровой. Общая келья с каморками для каждого брата продувалась всеми ветрами, и в морозы стены ее покрывались изнутри густым куржаком. Тяга в двух белых печах оказалась никудышной,  печи дымили, не грели, и братья частенько угорали и по утрам страдали изнурительной болью в голове и рвотой до судорог. Дабы не замерзнуть насмерть, пришлось еще до Рождества Христова сложить в общей келье курной очаг из камней, жечь в нем дрова день и ночь, и спать вповалку около него.
      К тому же год выдался неурожайный, и все скудные припасы братья подъели как раз к великому посту. Игумену пришлось свои запасы зерна, рыбы, ягод, грибов и овощей делить на всю братию. Чтобы отвлекать братьев от требований голодной плоти, Игумен с утра до ночи совершал службу за службой. Молились всей братией прямо в общей келье, ибо большую церковь братья за лето поставить не сумели, а в малой церковице стояла лютая стужа. Дабы братья не заросли грязью, Игумен обязывал их раз в седьмицу топить его малую баньку и по очереди мыться со щелоком.  Во избежание зубной скорби он  принуждал братьев варить хвою и вместо воды пить горький отвар. До весны, до первой травки дотянули только великой милостью Божьей. 
      Весной кроме лютой бескормицы обнаружилась другая беда. Всю зиму братья не снимали одежды, они работали, молились и спали в одном и том же одеянии. Когда мороз спадал, Игумен и брат Мисаил заставляли братьев стирать в щелоке исподнее,  постели и холщовые одеяла, подрезать волосы, бороды и усы. Рясы же, подрясники и особенно порты за зиму пропитались потом и всяческой грязью и источали мерзостную вонь. В первый теплый весенний день брат Мисаил поставил братию на великую стирку, и тут обнаружилось немыслимая ветхость всей одежды. За один всего год от непрерывного ношения и частой стирки одежонка изветшала, и братия осталась, считай, нагой.
      Игумен тогда разделил братию на три артели. Самых слабых и неумелых он оставил в обители под началом брата Андроника с остатками пропитания и с наказом спешно копать едва оттаявшую землицу под злаки и овощи, валить сосны, ловить рыбу и собирать съедобные и целебные травы. Остальные две артели, одна под началом брата Мисаила, другая под началом Игумена, пошли по селам искать плотницкую работу ради прокормления и одеяния. За работу они все взяли холстами. Небеленые холсты покрасили отваром крапивы и каждый сам, как умел, скропал себе исподнее, одежонку, постели и рукавицы.    
      А впереди братию поджидала новая долгая и суровая зима. За ней пришла третья, четвертая. В те тяжкие годы Игумен понял и крепко запомнил на всю жизнь, что своими руками ни один человек не сумеет вырваться из бедности и создать богатство себе и своим ближним. Как говорит народ, от трудов праведных не наживешь палаи каменных. Достаток, а тем паче богатство приходит к тем, кто преступает заповеди  Христовы и отбирает некую толику от труда ближних своих.
Климовский игумен отец Варсонофий как-то побывал в Троицкой обители, посмотрел их житье-бытье, он ходил по службам, поджимал губы, хмурил брови и бормотал себе под нос:
      - Все бедно и скудно… Худостно и нищетно… Сиротинско…
     Настоятельно требовалось придумать, как жить дальше. Они втроем, с братом Мисаилом и братом Андроником, сломали себе головы в мучительных раздумьях, - как наладить человеческое, а не скотское существование братии. Брат Мисаил стоял на том, чтобы не мудрствовать лукаво, не возноситься в гордыне, но просить князя Андрея Ивановича Серпуховского отписать им окрестные деревеньки вместе с крестьянами и землицей. Тогда по примеру всех остальных обителей Троицкая братия будет служить Господу и возносить ему молитвы, а крестьяне – кормить братию за ее святое дело.
      - Ты, преподобный отец, и ты, брат Андроник, - твердил он с легкой укоризной, как неразумным ребятишкам, - вы у нас святые люди. Вы можете питаться летом цветочной росой, а зимой - Божьим воздухом и хвойным отваром и при том ревностно служить Господу нашему. Ну, я, хоть не святой, тоже могу протянуть на Божьей росе, глядя на вас. Братья же наши во Христе - простые иноки и не могут думать о возвышенном, когда в брюхе у них бурчит с голодухи, а руки не держат топор. Они, того гляди, протянут ноги. Нет, братья мои во Христе, в писании  сказано: Богу – Богово, кесарю – кесарево. А я добавлю:  инокам – иноково. Мужики-смерды должны  кормить иноков, а иноки – неустанно молиться Господу за спасение их душ.
      Как Игумен ни убеждал его, что священнослужителю грешно служить Господу из корысти, что бесчеловечно обирать обездоленных сирых братьев своих, - брат Мисаил стоял на своем. Такие разговоры он заканчивал одинаково.
      - Укажи, преподобный отец, как нам выбиться из нищеты кромешной и не обирать обездоленных и сирых? Ты видишь, братия едва таскает ноги. В эту зиму все подохнем!
      Брат Андроник во всем поддерживал Игумена. Однажды они повздорили  с братом Мисаилом всерьез. Игумен потерял обычное спокойствие и в сердцах сказал:
      - Я дал обет служить Господу и народу русскому бескорыстно. И буду служить. Протяну ноги, - значит, недостоин я милости Божьей, туда мне и дорога. А ты, брат Мисаил, если намерен служить Господу корысти ради, - вернись в Климовскую обитель. И забирай с собой всех, кто думает, как ты.
      Брат Мисаил долго и мрачно смотрел в глаза Игумену. Потом пробурчал:
      - Ишь, преподобный отец, чего надумал. Ты – святой, а мы, выходит, около тебя и жить недостойны? Нет уж, не выйдет. Ты – наш игумен, наш духовный пастырь, вот и паси нас, грешных. Приближай нас к Господу, а не отворачивайся. 
Слова Игумена, видно, сильно задели его. Он дня три угрюмо отмалчивался, а потом миролюбиво сказал:
      - Может, преподобный отец, ты прав в упорстве своем. Приписывать себе деревеньки с мужиками – не дело. Чем мы тогда лучше бояр станем? А вот если в общины или в артели их собрать? Была бы у нас землица, - мы бы землицу деревенским общинам сдавали исполу или за десятину. Им хорошо, и мы перестанем голодом сидеть. Опять же артели по ремеслу собрать. Артели пусть режут игрушки, плотничают, сеют лен и ткут полотно, шьют, выделывают кожу. Да мало ли что еще. Работу их будем  продавать, а барыш – делить с ними по-Божески.
      - А то я не думал о том, - с горечью ответил Игумен. – Не выходит ничего у меня. Посуди сам. Всей землей вокруг обители владеет князь Андрей Серпуховский. Мужики в селах – его же подневольные. Ну, умолю я князя, отпишет он нам землицу. А с мужиками как быть? Тоже просить князя приписать их обители? На такое князь вряд ли пойдет. А если пойдет, так для мужика что князь, что боярин, что обитель, - хрен редьки не слаще. Мы же души свои погубим, если станем владеть мужиками с их семьями  вместо князя и бояр. Вот кабы выкупить мужиков на волю, - тогда хоть в общину, хоть в артель их собирай. А на какие шиши выкупать?
      - Шишей нету, - усмехнулся брат Мисаил. – Даже если найдем эти шиши и выкупим мужиков, - разбегутся! Непременно разбегутся вольные мужики. Кому охота по своей воле шею опять в ярмо совать?
      - Куда разбегутся? – возразил Игумен. – На Руси не больно-то разбежишься. Разве что в разбойники да в тати. Так их ловят, руки-ноги рубят, а то и на колья сажают. Мужик – дурак что ли, волю на кол он не променяет. А в кабалу к другому князю или к боярину вольный мужик тоже не пойдет.
      - И то правда, - уважительно качнул лохматой головой брат Мисаил. – Осталась малость: найти шиши. – И он захохотал.
      Смех-смехом, а шишей достать негде. В обители повсюду вопияла бедность страшная. Братия продолжала влачить жалкое существование год за годом без всякой надежды на улучшение жизни. Ходили в отрепьях, ибо на заплаты тоже холста не хватало. На восьмой год Господь, видно, решил вознаградить братию за великое терпение. В Троицкую обитель ранней весной пришел смоленский боярин Семен и упросил Игумена постричь его в иноки без испытания в послушниках.       После некоторых сомнений Игумен принял его послушником, но срок послушничества сократил до месяца. Потом он постриг послушника Семена в иноки именем Симон.
      Брат Симон поведал Игумену, что в конце этой зимы он потерял красавицу жену и малого сына. Они ехали в крытых санях через Днепр, кучер сбился с пути, выехал на тонкий лед. Лед треснул, обломился, и сани ухнули в черную ледяную воду вместе с людьми и конями. Боярин Семен сумел выбраться на лед с сынишкой в руках, хотел добраться до жилья. Однако от холода он быстро обессилел, тело его сковала судорога, и они долго лежали на снегу в промокшей одежде, пока их не подобрали добрые люди. Молодая боярыня и кучер утонули вместе с санями и конями.
      Боярин Семен выжил и здоровье сберег, а малолетний сынишка умер от горячки. Осиротевший боярин остался один, как перст и за спасение свое дал обет уйти из мира в бедную обитель, дабы служить Господу без всяких мирских соблазнов. Ему указали Троицкую обитель, как самую бедную. Месяца два брат Симон исправно выполнял все послушания, не отказывался ни от каких работ, усердно стоял церковные службы, в келье подолгу молился. На Пресвятую Троицу он отпросился у Игумена сходить к месту погибели жены и сына, заложить там малую часовенку во спасение их невинных душ. К концу лета брат Симон вернулся на двух подводах и принес с собой большие богатства. Он сказал Игумену, что все свое имение обратил в золото и серебро, которые приносит в дар Троицкой обители. Ему же самому ничего мирского не нужно.
      С тех пор жизнь Троицкой  братии резко изменилась к лучшему. С общего согласия всех братьев хранителем богатства выбрали брата Мисаила. Под общей кельей, под полом его каморки выкопали погреб, обложили его камнем на жирном известковом растворе с разваренной овсяной кашей. Брат Андроник, как самый искусный плотник, сколотил толстый дубовый ларь, а мишулинский кузнец оковал его железом и смастерил хитрый полупудовый замок. В келье брата Мисаила сделали потайной лаз в погреб, а сверху настелили новые надежные полы.
      Пока братия выполняла эти работы, брат Мисаил спешно закупил немалый запас пшеницы и ржи, всяческих овощей, квашеной капусты, соленого свиного сала и, не медля ни дня, принялся откармливать братию, до крайности истощенную многолетним вынужденным строгим постом. Вторым делом брат Мисаил скупил у окрестных баб все холсты, - беленые и небеленые, - и подрядил посадских швей на работу. Вскоре вся братия, смущаясь и одергиваясь с непривычки, облачилась в новенькие, чистые, хрустящие полотняные одежды. 
      Игумен смотрел на повеселевшие лица братьев своих во Христе и вдруг впервые понял, как они все до единого дороги ему. Ведь они выдержали такие испытания за восемь лет, какие редко выпадают человеку. Разве что святым отшельникам или великим постникам оказывалось по силам столь суровое многолетнее укрощение плоти. И никто не возроптал, не возмутился, не ушел из обители. Теперь он верил, что каждый из его братьев способен на великий подвиг во славу Господа и православной веры.
      Богатство брата Симона оказалось столь велико, что обитель выкупила  у князя Андрея Ивановича Серпуховского три ближних деревни вместе со всеми жителями и землями. После нелегких переговоров с серпуховским архимандритом Паисием жителям всех трех деревень подписали вольную. Земля осталась за обителью, и брат Мисаил стал сдавать ее за десятину деревенским общинам. В каждой деревне выбрали старосту, который заправлял всеми делами и вел расчеты с обителью. С тех пор Троицкая братия не знала бедности. А брат Симон не остался в обители. Когда жизнь в ней наладилась, он не захотел нарушать своего обета и ушел в бедную обитель Брянского княжества. Игумен хотел отдать ему немалый остаток от принесенного им богатства, однако брат Симон наотрез отказался.
      …Сколько передумано за двадцать лет, а каждый день рождаются новые загадки. Жизнь человеческая – не просека лесная, много в ней всяких странностей, темных закоулков, ярких вспышек. Каждый шаг – развилка, на каждой развилке думать надо, по какой тропке свернуть? Налево пойдешь – коня потеряешь, направо пойдешь – с жизнью расстанешься, прямо пойдешь –там вовсе нивесть что. Когда человек один на свете, и решает только за себя, то можно рискнуть, и коня потерять – не самая большая беда. Да только не бывает человек один на свете. Вокруг тебя – другие людей, и у всех на каждом шагу такие же развилки. Страшно подумать, если все кинутся кто куда, да начнут терять то одно, то другое. А того хуже, когда все пойдут за тобой, да и сгинут все разом.
      Скудно освещает лучина липовую чурку и  острый нож в руке. Рука тверда, глаз острый. Лезвие отточенного ножа снимает тонкую стружку с мягкого дерева, узкое острие отделяет крошку за крошкой. Уже можно разглядеть в бесформенной чурке добродушную морду лесного хозяина, его грузное туловище. Дело нехитрое, а терпения требует великого. В самый последний миг чуть дрогнет рука, - и выбрасывай почти готовую работу. И нечего будет завтра подарить ребятишкам. А бабы из посада и деревень каждый день приводят недужных ребятишек, верят бабы в чудесное исцеление.
      Много ли надо человеку, чтобы поверить в святое чудо? Простыл мальчонка, мечется в горячке, рубашонку хоть выжимай, сухой кашель выворачивает его наизнанку.  Всего и чудес: напоить его горячим отваром липового цвета, шалфея и подорожника, сменить мокрую одежонку, через часок опять напоить отваром, а потом горяченьким молочком с маслом и с медом, да снова закутать хорошенько. За день проходит горячка, кашель перестает разрывать грудь. Глядишь, улыбнется мальчонка, - вот и здоров. А бабы тут же начинают рыдать, лобызать руки и даже полы рясы, вопить о святом чуде. На Руси замордованный народ истосковался по чудесам.
    Игумен улыбнулся сквозь усы. Не сподобил его Господь творить чудеса, не достоин он, а слава о его святом даре идет. Грех большой живого человека почитать чудотворцем, сурово обрывает он бабьи восторги, да на чужой роток не накинешь платок. А пошла молва о чудесах от одного посадского мужика.
Игумен хорошо помнил тот морозный, метельный день лет десять назад. Как раз с того дня началось нашествие народа к нему, к новоявленному святому чудотворцу. Он сидел в своей келье за этим же столом и при слабом свете лучины вязал самодельным кочедыком лапоть. За стенами лютовала метель. Она налетела внезапно, с утра день обещал быть ясным и тихим. И вдруг кто-то сильно заколотил в дверь, так что она затряслась. Игумен открыл дверь, в келью ввалился облепленный снегом мужик в армяке с огромным кулем в руках. Мужик положил куль на пол и повалился в ноги Игумену.
      - Спаси, святой отец! Лабутка мой замерз, сынок мой единственный!
Игумен размотал куль, это оказался тулуп, а в тулупе калачиком свернулся недвижный отрок лет десяти-одиннадцати. Игумен положил отрока вместе с тулупом на стол, снял с него голицы, потрогал руки. Руки холодные, как лед, бледное детское лицо казалось неживым. За спиной Игумена метался по келье, стонал и махал руками отец.
      - Замерз Лабутка! Насмерть замерз! Да как же теперь? За что, Господи, Ты наказал меня?
      Мешал он страшно, Игумен решил спровадить его на время куда-нибудь.
      - Не поминай имя Господне всуе, - сурово сказал он. – Ты лошадь привязал?
      - Ах ты, Господи, - пуще прежнего заметался по келье мужик. – Да я ж ее у ворот бросил! Ах, ах!
      - Иди, заведи лошадь в конюшню, найдешь ее, она дальше по двору. Там нынче брат Серафим, проси его напоить лошадь, да сенца задать.
      Мужик кинулся из кельи как был, в армяке и без шапки, видно, совсем ополоумел. Игумен развязал поясок на мальце, потрогал под рубахой его грудь. Сердце не билось. Эх, поздно, мальчонка замерз на самом деле. А вдруг, еще живой? Отрок лежал калачиком, худые коленки прижаты к  животу, ручонки – к плечам. Суставы у него закостенели и не разгибались. Взгляд Игумена упал на блестящее лезвие ножа. Он схватил нож, приложил лезвие плашмя к губам отрока, немного подержал и поднес к глазам. На лезвии быстро уменьшалось тусклое пятно влаги от дыхания. Слава тебе, Господи, жив ребятенок! Чуть дышит, видно, сердце почти остановилось, надо скорее растереть мальчонка.
      Игумен схватил с полочки чашку с топленым медвежьим салом, - подарок даулинского старосты за исцеление малой дочки от краснухи, - быстро стащил с мальца порты и рубашонку, густо намазал тощенькую грудь. На миг задумался, отхватил ножом лоскут от своей единственной шерстяной рясы и принялся растирать холодное тельце. Он сообразил, что сначала надо разогреть руки и ноги, иначе там застынет, свернется кровь, тогда мальцу не жить. Но и грудь надо растирать, чтобы не остановилось совсем сердце.
      Он работал со всей своей сноровкой. Немного потрет одну руку, другую, переходит на грудь, потом трет ноги. Растирал замерзшего он сильно, но бережно, - не содрать бы нежную отроческую кожу. В келье не жарко, но он вскоре вспотел, однако продолжал растирать. Руки, грудь, ноги, грудь, снова руки. От пальцев к плечу, от ступни к паху, грудь растирал кругами, к сердцу. Он благодарил Господа за то, что Тот дал ему немалую силу и ловкость. К счастью, никто ему не мешал, мужик, видно,  застрял на конюшне.
      Сальный шерстяной лоскут в его ладонях разогрелся, кожа на тощеньких руках и ногах мальчонки стала розоветь. Игумен попробовал разогнуть руку, - она поддалась, выпрямилась. Он разогнул вторую руку, сильнее растер ноги, распрямил и их. Теперь стало удобнее, и он еще быстрее принялся растирать недвижное тельце. Сало почти впиталось в кожу, он лоскутом поддел из чашки новую порцию, снова смазал кожу. Надо бережнее, вон у локтя появилась ссадина, из нее сочилась розовая кровь с сукровицей. Он прижался ухом к худенькой груди и вздохнул с облегчением: сердце трепетало! Слабо, неровно, с перерывами, но оно билось! Будет жить мальчонка!
      Игумен втер в оживающее тельце остатки сала с лоскута, с головой замотал уже теплого отрока снова в тулуп и перенес его на свое жесткое ложе. Не мешкая, подложил в тлеющей очаг хорошую кучку сухой сосновой растопки, сверху пристроил три полешка. Растопка тут же взялась ярким огнем, задымили полешки. Он поставил на камни горшок с водой и бросил в него по хорошей щепотке сушеного шалфея, подорожника и липового цвета. Тут раскрылась дверь, пахнуло холодом, и в келью ввалился отец отрока в клубах снега. Он метнул дикий взгляд на пустой стол, осипшим голосом выдохнул:
      - Где Лабутка?
      Игумен крепко взял его за плечи, подвел к скамье, посадил.
      - Не голоси, отец. Не баба, чай. Сиди тут смирно, не срамись перед святыми образами. Живой твой Лабутка. Спит. Ему теперь поспать малость надо, потом напою отваром с медом.
      Мужик несколько мгновений сидел истуканом, потом рухнул на колени, схватил полу рясы Игумена и прижал к волосатому лицу.
      - Молчи! – сурово напомнил Игумен, опасаясь шума от радостных воплей.
      Мужик отнял рясу от бороды, но из рук не выпустил, изумленно смотрел мокрыми от слез глазами снизу вверх, будто на неведомое явление.
      - Покажь Лабутку, святой отец!
      Игумен вздохнул. Не надо бы ребятенка будоражить, да отцовское сердце – не камень. Пусть посмотрит. Он подошел к ложу, приоткрыл полу тулупа. Оттуда пахнуло живым теплом, слышалось ровное сонное дыхание.
      - Смотри. Да не шуми. И ручищами холодными не хватай.
      Мужик мигом оказался у ложа, уставился на родное дитя, на заросшем лице блеснули слезы.
      - Дышит! – жарко прошептал он сиплым басом. – Живой Лабутушка! Живой! Господи, чудо святое!
      - Увидал, ну и сядь на лавку, не мельтеши тут. Пусть поспит малец.
      Мужик рухнул на колени, снова вцепился в подол рясы Игумена.
- Чудотворец! Святой чудотворец! Говорили люди, ты святой, не верил я. Грешен, батюшка, не верил в святость твою. А и вправду говорили: заклял ты змей, возле обители – ни одной! На той стороне гадюк полно, в Даулине то и дело на покосе баб жалят, в Мишулине летось баба померла от гадюки, и мальчонка, - медянка его ужалила. В Ходюкове бабы по грибы боятся в лес ходить. А вокруг твоей обители – нету! Святостью своей ты изгнал змей! А нынче, – чудо чудесное, - Лабутушку моего воскресил! С того света вернул мне его! Прости меня, дурака грешного, за неверие мое! Век Бога молить буду!
      Он гулко стукнул лбом о половицу раз, другой, третий. Игумен топнул ногой, ухватил мужика за плечи, поднял на ноги, сил хватило. Сдержанно зашептал:
      - Кому сказано, не шуми. И не греши. На коленях стоять можно лишь перед Господом Триединым. Ни один смертный не достоин таких почестей, как Вседержитель. И не чудотворец я. Мальчонка твой не умирал, сильно замерз он, еще бы чуть – и помер бы.
      - Да мертвый он был! – страстно шептал мужик. – Я же смотрел, слушал, сердце не билось. Ты воскресил мертвого  Лабутушку, сыночка моего!
      Игумен грозно нахмурился, но тут в горшке закипел отвар. Игумен налил крутой кипяток в липовую кружку, положил ложку меда, размешал, подошел к ложу, кивком позвал отца.
      - Подними мальчонке голову. Только бережно. Напоим его отваром, и пусть он снова спит. Сердечко у него маленько зашлось от холода, пусть отойдет, спать ему надо долго.
      Разогревшийся Лабутка крепко спал, а Игумен с обрадованным до изумления отцом просидели за столом до утра. Мужик оказался посадским рыбаком по прозвищу Дудор, во крещении – Ефимий. Он утром поехал за сеном и прихватил с собой Лабутку, единственного сына среди шести дочерей. Только приехали к стогу, нивесть откуда налетела средь ясного дня метель. Дудор велел Лабутке сидеть в затишке под стогом, а сам побыстрее стал навивать сено на сани. Потом позвал сынишку, тот не отозвался. Пошел поглядеть, - может, уснул парнишка, -  Лабутки под стогом не оказалось. Долго метался обезумевший отец в метельных вихрях по  полю. Наконец, отыскал: Лабутка сидел в сугробе под кустом уже не живой.   
      - Разве мальца удержишь на привязи? – сокрушался Ефим. – Скучно ему под стогом, принялся, видно, бегать. Метель ребятишек будоражит, не сидится им. Вот и заблудился, родненький. 
      - Как он крещен? – спросил Игумен. – Я буду молить Господа за его здравие, надо поминать христианское имя.
      - Варфоломей он, - ответил Ефим. – Ты же его сам крестил в обители, я привозил его младенцем. Теперь он не только тобой крещен, а и воскрешен тобой из мертвых.
      - Ладно, ладно, - нахмурился Игумен. – Буду молить Господа за здравие раба Божьего отрока Варфоломея. А ты скажи, Ефим, где рыбу ловишь, и один ловишь, или артелью?
      - Один, - невесело сказал Ефим. – Я давно подбиваю посадских мужиков в артель, да где там. Они все пришлые, недавно тут, каждый за себя. А один – много ли наловишь? А ловлю я на Кончуре. Рыба там сама в руки идет.
      - Перед утреней я сведу тебя с отцом Мисаилом, Согласен стать старшим в рыбачьей артели на Кончуре?
      - Да Господи! – возопил Ефим, но тут же испуганно покосился на Лабутку и заговорил тихо: - Ради тебя, святой отец, хоть на что соглашусь. Артель сам давно хочу. Один только летом и ловишь, зима впустую идет, артелью же можно и зимой.
     Вот так и появилась у обители первая рыбачья артель. В то же лето  Игумен обратился с просьбой к князю Андрею Ивановичу Серпуховскому, хозяину этих земель. Тот благоволил к игумену-бессеребренику и отписал обители все рыбные тони на Кончуре и Вондюге. Под строгим присмотром брата Мисаила рыбачьи артели приносили немалый доход обители. Богатые уловы возили на торг в Ходюково, а зимой – в Москву, в Серпухов, в Великий Ростов и даже в Тверь. Со временем брат Мисаил завел в посаде большую артельную коптильню. Самих рыбаков брат Мисаил тоже не обижал, когда Игумен спрашивал, они дружно благодарили его и брата Мисаила за справную жизнь.
      Игумен закончил вырезать медведя. Он поставил готовую работу на полку, полюбовался. Лесной хозяин получился хоть куда. Игумен помолися перед закопченным образом Богородицы и снова сел за стол. Надо связать новые лапти, старые все износились, запасных не осталось. Руки сами делали  привычную работу, а в голове закружился новых хоровод воспоминаний и дум.
      Игумен крепко завязал лычку, обрезал ее концы, придирчиво осмотрел дело рук своих. Новенький лапоть получился добрым. Главное, не давать лычкам перекручиваться и покрепче затягивать их кочедыком. В таких лапоточках можно ходить по лужам, и ноги останутся сухими. Липовый лубок дышит, нога всегда сухая, а наружная влага внутрь не проходит. Зимой для тепла Игумен подшивал лапти овчиной кожей наружу. В подшитых лаптях можно без смены ходить ползимы.
Лучина догорела. Игумен зажег новую в другом поставце, в первом закрепил свежую длинную сосновую щепку. Из большого короба он достал пучок липового луба, спрыснул водой полоски, расправил их о край стола, подровнял по ширине ножом, скатал каждую в плоский кружок, чтобы распрямились, начал второй лапоть.
      …Слухи о «воскрешении» Лабутки разошлись по всей округе, пересекли границы Серпуховского удельного княжества, поползли через московские рубежи. В обитель потянулись странники из Твери, из Ростова, из Ярославля, даже из Торжка и Вологды. Стосковавшиеся по добрым чудесам люди несли Игумену на крещение младенцев. Они верили, что окрещенные Троицким игуменом обретают крепкое здоровье и живут до глубокой старости. Игумен старался рассеять это греховное суеверие, но поток странников все умножался.
      Слухи о святости могли бы пощекотать душу славолюбца, но Игумену они сильно досаждали. Он ждал неприятностей, и они не замедлили явиться. Слухи достигли ушей иерархов православной церкви. Той же весной в обитель приехал из Серпухова успенский протодиакон Михаил с повелением игумену немедля предстать пред очи серпуховского архимандрита Паисия. Игумен понимал, о чем пойдет разговор, и взял с собой общинножительный устав обители.
Архимандрит Паисий соизволил принять Игумена лишь на третий день, - пусть де потомится тщеславный троицкий пресвитер в ожидании. Игумен не томился, за эти дни он вошел в доверие к вознесенскому игумену Исаакию, и тот позволил ему просмотреть книги обители. Серпуховский архимандрит принял Игумена поначалу сурово.
      - Среди служителей святой православной церкви бывают случаи самозванства, когда честолюбцы провозглашают себя превыше истинных заслуг своих и превыше других служителей Господа нашего. Иные мнят себя чуть не превыше первосвятых апостолов, а то и самого Господа Бога. Дошло до меня, будто ты, пресвитер, впал в гордыню и по наущению врага рода человеческого возомнил себя святым чудотворцем. Так ли это?
      - Ты прав, владыка, - смиренно ответствовал Игумен. – Мне такие прискорбные случаи самозванства и непомерной гордыни тоже известны. Полагаю, славолюбие и забвение святого долга толкают священнослужителей к нарушению залога своего. Я же не грешен в подобном, чист душой пред Господом и пред тобой. Готов к тому, чтобы твои доверенные священнослужители освидетельствовали деяния мои и  всей Троицкой обители. Тебе же скажу, что я повседневно изнуряю плоть свою суровым постом и долгими молитвами, а дух свой смиряю ревностным служением Господу. Заверяю тебя, в честолюбии, гордыне и славолюбии не грешен.
      - Но прихожане твердят о твоей святости и о твоем чудотворчестве! – гневно воскликнул архимандрит. – Святым тебя называют! Нет большего греха, чем самому при жизни причислять себя к лику святых.
      - Грешен я, владыка, лишь в одном. С первых лет послушничества в Климовской обители возмечтал я облегчить жизнь простых православных людей и, не щадя живота своего, молил Господа об избавлении  русской земли от басурманского ига. Каюсь, владыка, не выполнил я своего залога. В том грешен. Троицкую же обитель же поставил я так, что сам и все иноки добывают себе пропитание трудом рук своих. И одеяние свое, и утварь храмовую, - все мы добываем трудом своим. Каюсь, не отталкиваем дарующую руку сильных мира сего, принимаю я дары бояр и князей. Но с простых поселян не взимаем ничего, служим Господу бескорыстно. Вот то и возмущает иных против меня, оттого и возводят клевету на меня.
      Архимандрит  сделал нетерпеливое движение, но Игумен опередил его.
      - Вот, владыка, общинножительный устав Троицкой обители. Он одобрен переяславским архимандритом Афанасием. По сему уставу все службы церковные мы совершаем безвозмездно, не берем с прихожан никаких приношений, питаемся и одеваемся трудом рук своих. За этим я слежу со всей строгостью. По уставу же никто из братии не должен побираться именем Христа.
      Игумен протянул устав архимандриту. Тот нехотя взял его, стал небрежно перелистывать. А Игумен продолжал:
      - Тебе, владыка, известно, что многие обители живут лишь обиранием  прихожан, не гнушаются подношениями от сирых и бедных за исполнение святых церковных треб. Иной раз бедняк отдает священнослужителю последнее, отрывает от себя и от голодных детишек. Это полагаю большим грехом, ибо оно умаляет доверие народа к ним и не способствует укреплению русской святой православной церкви. Бескорыстие Троицкой братии привлекает православных из других паств. Они сравнивают его с нравами других священнослужителей, с их мздоимством. Оттого ширятся слухи о святости и чудесах в Троицкой обители. Полагаю, в таких слухах повинно корыстолюбие, нерадение и фарисейство недобросовестных священнослужителей. Сам я, владыка, считаю, что православный священнослужитель должен являть собой пример бескорыстного служения Господу нашему. На том стою и стоять буду. За то готов предстать на твоем суде и на святом Всевышнем суде. А в славолюбии и честолюбии не грешен, в чем крест целую.
      Игумен встал, склонился перед владыкой и поцеловал большой золотой крест на его груди. 
      Архимандрит поджал губы, посмотрел на новые лапти Игумена, на потертую суконную рясу, крашенную отваром дубовых орешков с ржавыми гвоздями, на поясок из льняной бечевки, на небольшой серебряный крест на его груди и задумчиво проговорил:
      - Я прочту твой устав. Потом позову тебя.
      Они встретились еще два раза. В конце-концов архимандрит с двумя пресвитерами и одним протодиаконом поехал с Игуменом в Троицкую обитель. Они прожили в обители семь дней. Брат Мисаил поселил архимандрита в гостевой келье, а пресвитеров и протодиакона разместил в общих спальнях. Кормили же всех гостей вместе с братией.
      Архимандрит Паисий уехал из обители без укоров, но в великой задумчивости. Перед отъездом он благосклонно сказал Игумену:
      - Твой устав достоин введения в других обителях. Немало есть иноков, которые пренебрегают своим святым залогом, и их деяния не могут служить примером для православных. Но…
      Он многозначительно помолчал и добавил:
      - Не все способны на такой подвиг во славу Господа нашего. Предвижу: попытка распространения твоего устава вызовет осложнения. Тебе же теперь верю. Буду ставить твою обитель примером. Благословляю тебя и братию на святой подвиг.
      Вскоре такая же встреча произошла с владимирским архимандритом Алексием, близким к митрополиту Киевскому и всея Руси Феогносту. Алексий проникся доверием к Игумену и пообещал ставить его устав в пример. Но и он не решился ввести подобные правила во владимирских обителях. Однако он, видать, сказал о Троицком общежительском уставе митрополиту Феогносту.
      Митрополит благожелательно встретил Игумена, после долгой же беседы владыка стал благоволить к Игумену,  не раз призывал его к себе на беседу. Эти беседы с митрополитом радовали сердце Игумена. Никому прежде не открывал он душу свою. Он говорил о необходимости соединении всех русских православных княжеств в единую державу от моря Варяжского до моря Хвалынского, и от моря Белого до моря Русского. Он раскрывал перед Феогностом боль души своей из-за усобицы русских князей и из-за непомерного властолюбия князей Московских, которые сейчас быстро набирали силу. Митрополита тоже заботило сохранение единства русской митрополии, которая охватывала княжества Залесской Руси, Малой Руси и Литвы. Со скорбью в голосе владыка говорил:
      - Раскол единой христианской патриархии ослабил православную церковь. Латиняне объединились под рукой папы римского, у нас же от Константинополя отделились Сербская  и Болгарская патриархии. Вместо одного предстоятеля святой православной церкви теперь их три. Латиняне же простерли руки свои на Малую Русь, даже в престольном городе Киеве они ставят свои храмы.
      Феогност говорил по-русски почти чисто, лишь иногда в трудных случаях вставлял ромейские слова, понятные Игумену по Священному писанию.
     - Мой предшественник, святой Петр, многое сделал для утверждения православия в Залесской Руси. Однако он чрезмерно попустительствовал Московским князьям и даже перенес свой престол из Владимира-на-Клязьме в Москву, где нет даже епископии. Не без его благословения Москва враждует с великим Русско-Литовским княжеством вместо объединения. По его упущению православные княжества Малой Руси оказались под властью латинской Польши. Моих слабых сил недостает для вразумления великого князя Симеона Ивановича. Он видит превыше всего Москву и ее власть над Залесскими княжествами. До святого Петра пресвятой Синод ставил митрополитами на русские княжестваиерархов из Константинополя, ибо опасался именно такого пристрастия. Вот и после святого Петра Синод снова поставил на русские княжества меня,опять из Константинополя.
Владыка прознал, что Игумен наделен даром находить святые места для церквей и обителей, где помыслы человеческие становятся чистыми, а душа  будто воспаряет ввысь, к престолу Господнему. По его просьбе Игумен заложил и освятил три новые обители. Митрополит Феогност свел его с великим князем Симеоном Ивановичем Гордым. Великий князь оценил бескорыстного и прямодушного Игумена и даже призвал его на свое венчание с великой княжной Русской и Литовской Августой Гедиминовной, во крещении Анастасией Григорьевной.
     Великий князь не раз приглашал Игумена к себе для бесед. Они говорили о судьбе русских княжеств, о разумном разделении власти светской и духовной. Симеон Иванович весьма одобрял суровый общинножительный устав Троицкой обители и сетовал:
     - Кабы все черные иноки и белые иереи помнили о смирении плоти своей!  Чревоугодием и сребролюбием своим иные из них приносят ущерб православию. Смотришь на иную обитель, - чем ее игумен отличается от корыстолюбивого боярина? И смерды крепостные у него, и земли обширные, и рыбные тони, и леса. Вот и угасает вера смердов и всех православных в святость  служителей церкви. Верно сказано: Богу- Богово, кесарю – кесарево. А они гребут под себя и Богово, и кесарево.   
     Игумен снова заменил сгоревшую лучину и подумал, что пора ложиться спать. Завтра предстоит долгая служба в честь славных и всехвальных первоверховных апостолов Петра и Павла. Он встал на колени перед старой, закопченной иконой Богородицы, - дар климовского отца Варсонофия, - и молился, пока не сгорела последняя лучина. После этого он лег на жесткое ложе, но сон не шел.
      Новая слава святого чудотворца пришла к нему три года назад. Это случилось в страшный 6861 год от миростояния. Ранней весной на русские княжества обрушился черный мор. До этого он несколько лет свирепствовал у фрязей, немцев, франков и шведов. Туда черный мор попал от хиновей по великому шелковому пути, и от него вымерло больше трети народу в странах латинской веры. А потом купцы-немцы завезли его в Новгород, и он быстро разошелся по русской земле.
      Мор опустошал не только деревни, но и целые города. Говорили, что в Глухове и Белоозере не осталось ни одного живого человека, мертвые лежали без погребения в домах и на улицах. Мор не разбирал, кто ты, смерд или князь, купец или церковный иерарх. В Новгороде умер владыка Василий, в Москве черный мор поразил самого святителя Феогноста, давнего доброжелателя Игумена. Залесские княжества остались без предстоятеля.
      Добрался мор и до посадов вокруг Троицкой обители. Игумен пытался облегчить участь несчастных, перепуганных людей. Здоровым он советовал пить крепкий отвар подорожника, девясила и тысячелистника, умирающих соборовал и отпускал им грехи. День и ночь, с краткими перерывами на еду и сон он ходил по домам. В редкой семье не оказывалось больных. Игумен знал коварные повадки черного мора: если в избе есть хоть один больной, - всем остальным тоже грозит неминучая смерть. Однако в некоторых семьях люди умирали не все. Почему так получалось, Игумен не знал. И сам он не умер, хотя множество дней все время находился рядом с умирающими. Черный мор почему-то оказался ему не страшен.
Он тогда много размышлял, почему остался жив, и по всему получалось, что спас его брат Мисаил. Верный келарь подсказал ему носить с собой в посады святую воду.
      - Она же не тухнет, - говорил брат Мисаил, - выходит, и человек от нее не протухнет. Помнишь, рассадил я руку топором? Боялся, сгниет рука или антонов огонь приключится. В отчаянии на большой грех пошел: начал ее святой водой обильно кропить. Ты сам, святой отец, помнишь: зажила рука, вот она, не хуже прежнего работает.  Может, святая вода и от черного мора убережет?  Может, в освященной воде дух Господний присутствует и спасает нас от бед и от недугов?
     Игумен поразмыслил над словами брата Мисаила. В чем-то его верный помощник прав. По установленному таинству воду следует три дня держать в серебряном сосуде, а затем освящать перед образом Спаса. Он верил в силу молитвы, но, может, святая вода исцеляет не только духом Господним, а берет что-то целительное и от серебряного сосуда? Где-то в древних летописаниях он читал, как наши предки исцеляли тяжкие ратные увечья тонкими серебряными листами. Видать, серебро увеличивает силу воды, освященной молитвой.
      После размышлений Игумен наказал своей братии обильно кропить изнутри Троицкий храм и все кельи трижды в день святой водой, то же делать каждому брату с собой и со вкушаемой пищей ради изгнания бесов, - грех за это он брал на себя. Он велел закрыть ворота и на время мора не пускать в обитель странников. Он запретил братии посещать его келью, брату же Андронику наказал готовить святую воду в изобилии и каждый вечер ставить сосуд с ней ему на крыльцо. Сам он стал носить с собой в  посад серебряный кувшин со святой водой и с молитвой обильно кропил и больных, и здоровых.
      От сурожских купцов Игумен слыхал, что от черного мора помогает негашеная известь. Кашу маслом не испортишь, и он велел брату Мисаилу густо насыпать негашеную известь у ворот обители, перед общей кельей, перед Троицким храмом, перед банькой и нужным местом. Известь кипела под ногами, лапти она разъедала за несколько дней. Рачительный брат Мисаил ворчал, что обитель разорится на одних лаптях, но Игумен его успокоил.
      - Раз известь губит лапти, она погубит и мор, не пустит его в обитель. Черный мор родится не из ветра, ветер лишь разносит его. Мор наводит на людей какая-то нечисть,  а известь и святая вода губят эту нечисть.
То ли святая вода с известью, то ли милость Господня, но черный мор не тронул ни его, ни братию. А народ поначалу как-то не заметил его подвига. Повальная смертная беда придавили всех, и людям стало не до чудес. Мало того, когда он советовал посыпать у порогов известью, люди недоверчиво усмехались. Как обычно, невежество побеждало разум. Посадские со слезами благодарили Игумена за то, что не оставляет он их молитвами своими, не дает помереть без покаяния и причащения. Сами же они боялись даже подходить к домам, где заболел хоть один человек, и ничего не делали, чтобы бороться с поветрием. Игумен заходил в избы, где полностью вымерли все, - однако это никого в те страшные дни не удивляло, и  разговоры о его святости почти утихли. Ну, ходил в черный мор по домам Троицкий игумен, а зачем ходил, кто знает, народ-то все одно повымер.
      В разгар черного мора в обитель прибыл от великого князя Симеона Ивановича всехсвятский архимандрит Агафон с грамотой. Игумен поселил его у себя и запретил братии даже подходить к своей келье, пока высокий гость не уедет. В грамоте великий князь просил преподобного Троицкого игумена занять святой престол митрополита Киевского и вся Руси, поскольку владыка Феогност умер, а из всех священнослужителей он  почитает его достойнее других за подвижничество и бескорыстие. Симеон Иванович писал, что он созовет собор русских епископов для посвящения Троицкого игумена в сан епископа и пошлет грамоту патриарху Филофею в Константинополь о поставлении его митрополитом.
В этот день Игумен соборовал больше двух десятков умирающих посадских, устал он страшно, даже его сила начинала сдавать. Но он  преодолел слабость, с большой честью беседовал с архимандритом. Тот поведал ему много нового о делах в Москве и даже в Константинополе.
      После смерти владыки Феогноста великий князь Симеон Иванович отправил пресвятейшему патриарху Григорию Паламе в Константинополь свои грамоты и решение епископского собора о поставлении митрополитом Киевским и всея Руси владимирского епископа Алексия. Вместе с грамотами он отправил патриарху и святейшему собору многие дары. Однако верное дело сорвалось. Черный мор добрался и до Константинополя, не пощадил святой город. Патриарх Григорий помер, святейший собор поставил  патриархом  Филофея. Великие московские дары Григорию Паламе пропали втуне. А новый патриарх Филофей заколебался. До него дошли жалобы тверского и суздальского епископов о пристрастности Алексия и о его предпочтении Москвы другим славным городам Залесской и Малой Руси и великого Русско-Литовского княжества. По мнению Филофея, Алексий по пристрастности к Москве может расколоть русскую митрополию. Узнав о сомнениях патриарха, великий князь послал грамоту Игумену.
      А в Москве, говорил архимандрит Афанасий, народ вот-вот взбунтует. Еще до нашествия черного мора московские бояре раскололись на два враждебных стана. Несколько лет назад Симеон Гордый поставил боярина Андрея Петровича Хвоста-Босоволкова на многодоходное место тысяцкого. Это вызвало недовольство бояр Вельяминовых, которые издавна считали место московского тысяцкого своим наследственным.
      - Однако боярин Хвост оказался не прост, - усмехнулся архимандрит.
Тысяцкий Хвост увеличил старые подати и придумал новые. Симеон Иванович радовался: его казна быстро пополнялась. Зато среди бояр возник раздор. Одни с Андреем Кобылой во главе  хвалили нового тысяцкого и потирали руки, ибо от великих сборов некая толика перепадала им. Другие бояре стоят за Вельяминовых, а те без стеснения и с великой дерзостью говорили о попрании их исконных прав.
Купцы же, ремесленники и черный люд стоном стонали от поборов Хвоста. Когда до Москвы добрался черный мор, многие посчитали это наказанием Божьим за неправедного тысяцкого. Они разносили по Москве молву, что боярин Андрей за место  тысяцкого продал душу дьяволу, а взамен пообещал врагу рода человеческого истребить москвичей. Среди москвичей начался великий шум. Вдобавок к мору по Москве стали гулять лихие люди, над богатыми подворьями ночами то и дело взлетал к небу красный петух. Великий князь повелел увеличить число ночных сторожей, однако это не помогло, к тому же иных сторожей стали находить по утрам мертвыми, а кто их лишил жизни, - неизвестно. Вельяминовы и другие бояре потребовали от Симеона Ивановича убрать Андрея Хвоста с места тысяцкого, иначе, мол, жди большой беды.
      - Симеон Иванович послушал их, поразмыслил и убрал Хвоста с доходного места. Ближние к Хвосту бояре возмутились, а Вельяминовы и их сподвижники воспрянули духом, они ждали, что великий князь теперь назначит тысяцким Василия Вельяминова. Однако Симеон Иванович ради избежания свары меж боярами упразднил место тысяцкого. Это озлобило и сторонников Хвоста, и сторонников Вельяминовых.
      - Того и гляди, Москва взбунтует, - качал головой архимандрит Агафон. 
      Гость утомился в дороге и от долгого разговора. Игумен уложил его спать на свое ложе. Сам он до рассвета писал ответную грамоту великому князю Симеону Ивановичу. Он не колебался в давно сделанном выборе. Свое назначение в земной жизни Игумен определил еще в годы одинокого отшельничества. Он должен отдать жизнь служению Господу и русскому народу, а это возможно, лишь если он останется скромным игуменом отдаленной обители.
      Власть нельзя отделить от насилия. Слабый властитель долго не продержится на своем месте. В кровавой драке за власть на русской земле отличались с давних пор князья Московские. Ради своего возвышения они зверски истребили князей Тверских, и ныне они готовы уничтожить всех, кто встанет на их пути, будь то князь, боярин, или даже целый народ. Теперь получается, что именно Московские князья подминают под свою руку одно русское княжество за другим. Согласиться с предложением Симеона Гордого значило забыть о своем обете и служить неутолимому властолюбию Московских князей. Даже на скромном месте Троицкого игумена он не свободен от княжеской воли. Его обитель стоит на земле удельного Серпуховского княжества, а оно входит в княжество Московское. Он уже не раз успел почувствовать свою зависимость от Серпуховского и Московского князей. Если он согласится занять престол митрополита, то жизнь его превратится в одно лишь исполнение честолюбивых помыслов князей  Московских. Не в том видел он свое предназначение в земной жизни. 
      В грамоте своей Игумен премного благодарил великого князя Симеона за нежданную честь, но смиренно отклонял почетное предложение. Он – скромный игумен малой обители, державные дела недоступны его слабому разуму, и он не может взять на себя непосильное бремя предстоятеля русской православной церкви. Он не считает себя вправе судить православных иерархов, но полагает достойнейшим из них на посвящение в митрополиты Киевские и всея Руси епископа владимирского Алексия.
      Утром Игумен отдал свою грамоту архимандриту Агафону, проводил его с почетом обратно в Москву, а сам снова пошел в посад.
      Мор свирепствовал почти все лето, и только к концу августа смертная напасть пошла на спад.  Выжившие  славили Господа, а пуще всех - родители, сумевшие сберечь ребятишек. Когда улеглась скорбь, народ толпами повалил в обитель к Игумену. Появился и разрастался слух, будто Троицкий игумен святостью своей укротил черный мор, - в посадах у Троицы  люди умирали реже, чем в других городах и селах. Эта слава не радовала Игумена, а больше огорчала, ибо произрастала она на невежестве простых людей.
      Темнота народная! Да и откуда взяться свету, если бьются люди в беспросветной бедности как рыба об лед, лишь бы живу остаться. А всего-то пять веков назад на богатой русской земле все мужи и многие жены грамоту русскую разумели. До сих пор во дворах деревенских валяются старые черепки из седой древности с буквицами глаголицы. Как принес Владимир Креститель на Русь чуждую византийскую веру, так будто тьмой невежества накрыло древнюю землю. Русскую глаголицу византийские священники запретили как бесовскую, а новой грамоте научить народ не позаботились. Русские люди не хотели рушить веру предков и принимать чужеземную, долго упорствовали, да сила ломит солому. Сколько крови пролилось, сколько городов и деревень исчезло с лица матушки-земли! Цветущая  Русь, по-иноземному Гардарика, страна четырех тысяч городов, опустела, обезлюдела, покрылась непроходимыми лесами. А тех, кто жив остался, пришлые князья в скотов бессловесных превратили. Скотам же грамота ненадобна.
      В начале апреля нарочный гонец привез в обитель грамоту из Москвы от владимирского епископа Алексия. Алексий извещал всех иерархов, архимандритов, игуменов и иереев, что по воле великого князя Симеона Ивановича и по завещанию святейшего митрополита Феогноста, составленному им еще при жизни, собор русских епископов поставил его  митрополитом Киевским и всея Руси. Сам Алексий отъезжает в Константинополь с грамотами великого князя Симеона Ивановича, с постановлением святого и честного епископского собора к патриарху Филофею и святейшему патриаршему Собору на поставление его в митрополиты. 
      Игумен отслужил литургию новопосвященному митрополиту и от всей души пожелал Алексию благодати и милости Господней, мира, здоровья души, крепости тела, всего доброго, а также спасения. Сам же без устали продолжал свое дело облегчения мук умирающих и спасения живых. Мор продолжал опустошать русскую землю. В мае мор ворвался и в великокняжеские палаты. Умер черной смертью великий князь Симеон Иванович. Умер также и его младший брат князь Андрей Серпуховский, на земле которого стояла Троицкая обитель. Великим князем Московским боярская дума и совет князей поставили Ивана Ивановича, брата покойного Симеона Гордого. Князем Серпуховским стал малолетний Владимир Андреевич, князь Боровский. 
      Все это время новопосвященный русским епископским собором митрополит Киевский и всея Руси Алексий продолжал сидеть в Константинополе. До Игумена дошел слух, что патриарх Филофей прислал в Залесские княжества епископа и двух архимандритов для проверки жалоб на Алексия. Говорили, будто послы патриарха поехали также в Киев, в Галич  и в Литву. Игумен понял, что при встрече с Алексием сомнения патриарха не рассеялись.
      Скоро сказка сказывается, не скоро дело делается. От Москвы до Константинополя почти месяц пути, и вести сильно запаздывали. На Димитрия Солунского вознесенский архимандрит Герасий по пути из Константинополя в Суздаль привез Игумену грамоту от самого пресвятейшего патриарха Филофея. Видно, Симеон Иванович, уверенный в согласии Игумена занять митрополичий престол и не дожидаясь его согласия, все же успел до своей смерти отправить грамоты в Константинополь на его посвящение.
      Патриарх Филофей приветствовал Игумена от своей мерности, от всего святейшего православного собора иерархов и призывал его в Константинополь на посвящение в сан епископа. Он выражал глубокую надежду, что преподобный Троицкий игумен, прославленный преданностью пресвятой  православной церкви, сделавший многое для ее укрепления на Руси, и впредь приложит немалые свои силы на благо единой русской митрополии. Вместе с грамотой патриарх Филофей прислал Игумену знаки своей высокой милости: золотой крест-мощевик с частицей креста Господня, расшитый золотом нательный параман и фелонь с четырьмя епископскими крестами, тоже шитыми золотом. 
     Архимандрит Герасий рассказал Игумену, что в Константинополе Алексию предстоит пробыть долго. Пресвятейший патриарх Филофей не спешит ставить Алексия митрополитом всея Руси. Члены патриаршего собора в Константинополе тоже колеблются, многие митрополиты и епископы опасаются пристрастности Алексия к Москве, а это может привести к расколу русской митрополии. На место митрополита всея Руси претендуют несколько митрополитов из греков.
      Игумен вежливо поблагодарил архимандрита Герасия за труд и заботы и уложил его спать в своей келье. Сам же снова всю ночь просидел у стола и писал патриарху о своем отказе от высокой, но непосильной для него чести. Утром он отдал свой ответ архимандриту, а после его отъезда сложил грамоту патриарха и его дары на самое дно сундука. Этот сундук он сделал своими руками из хорошо высушенных и оструганных дубовых досок и хранил в нем, подальше от чужих глаз, самое ценное: древние летописания и свои многочисленные записи на бересте.
Ехать в Константинополь он не собирался. Носить же золото на себе не хотел, златоносцем себя никогда не видел. Для торжественных служб ему достаточно чистой черной рясы, такого же клобука с покровом, новых лаптей и небольшого серебряного креста на груди. Холщовый параман, который надел на него климовский отец Варсонофий при пострижении, немного обветшал, но мог служить еще долго.
      От полного опустошения мором русскую землю спасла зима, неведомая зараза не выдержала морозов, мор сам собой прекратился. Люди долго не могли опомниться от смертной беды, жили как во сне. А вот князья да бояре будто слыхом не слыхали, что мор унес по шесть человек из десятка. Подати и сборы остались прежними, живым пришлось платить за всех покойников. Обычно в обитель приходили бабы из деревень и посада,  теперь же к Игумену кроме них потянулись мужики. Не за чудом шли они, как неразумные бабы, а за спасением живота своего и своих семей.
      - Возьми нас к себе, святой батюшка, прикрепи к своей обители. Готовы исполу работать, не то смерть нам всем от голода, не выплатить подати за себя, а тут тиуны и за покойников отбирают.
      Долго тогда Игумен думал да чесал маковку, много говорил с келарем братом Мисаилом да молодым братом Андроником. Брат Мисаил радовался: это сколько же работников получит обитель! Если брать с них половину, или хоть десятину, обитель окрепнет неслыханно, а мужики на свою долю проживут лучше, чем теперь, когда отдают боярам и князю пять долей из шести.
      Игумен же не видал впереди ничего радостного. Будут они с братом Мисаилом брать лишь десятину с мужиков. Это всем хорошо, живи, не хочу. Да ведь не вечные они, ни он, ни брат Мисаил, умрут и они когда-нибудь. Обитель перейдет в другие руки, а как те руки станут брать с мужиков? И вернется все на круги своя, снова мужик волком вой, - что боярин, что обитель над ними, отдай пять долей из шести. От боярина в Юрьев день можно уйти к другому, а к обители смерд прикреплен до седьмого колена.
      - Давай-ка, брат Мисаил, вот как сделаем. Мужиков мы возьмем. С посадскими нет забот, они вольные. Деревенских же придется выкупать, деньги понадобятся немалые, и с боярами наговоримся досыта. Я сам составлю договорную грамоту, ты посмотришь ее.  Пока же подумай, какие артели нам еще нужны. Землепашцы, рыбаки,  лесорубы, бортники, углежоги, солевары, ткачи уже есть. Полагаю, нам тонкие ремесла заводить надо.
    Игумен задумался. Брат Мисаил с интересом смотрел на него, потом сказал:
      - Это ты верно задумал, святой отец. Ныне Русь наша лапотная продает иноземцам сырой товар, – брат принялся загибать пальцы: - лес, уголь, деготь, лен, зерно, пеньку, мед, поташ. Ну, сырое железо, а то и болотную руду в желваках. Тыщу лет прошло, а мы все то же продаем вполцены. У них же берем товары из нашего сырья, и дерут они с нас вдесятеро. Возьми пеньку: пуд за полушку. А пуд мешков из той пеньки – три алтына. Пшеница опять же, зерно – за мешок в шесть пудов дают два алтына, а муку берем по  восемь алтын.
Брат почесал бороду, крякнул, махнул рукой.
      - Возьми лен, святой отец. Мы льном всех иноземцев завалить можем. А что толку? Сами из льна ничего доброго не умеем делать, разве порты для работы. Полотна наши, даже беленые, иноземцы скупают, как тряпье. А нам везут из нашего льна ткани, будто шелковые, тонины и белизны невиданной. Немцы из нашего льна бумагу льют глаже и крепче телячьего пергамента. А мы… Эх, мастеров бы нам!    
      - Вот-вот. Ремесла надо заводить, а для того – учить мастеров. А пока нет мастеров, заведем артели на что умеем. Резчики, кузнецы, швеи,  белошвейки, столяры надобны. На каждую артель поставим старосту из мужиков же. Не гоже иноку самому в мирские дела встревать. Пусть сами меж собой разбираются.
      - Святая правда твоя, - согласился брат Мисаил. – Пускай мужики сами решают. А вот я думаю, не завести ли нам златокузнецов? Уж больно сурожане падки на украшения. Да и наши купцы, - золото им не потянуть, а медь разберут сразу. Может, и серебро пойдет. Мне брат Амвросий давно зудит, мол, благослови его на златокузнечное ремесло.
      - Златокузнецы пригодятся, - кивнул головой Игумен, –  брат Амвросий и меня молит о том. Иконописцев бы поискать. Образа писать, храмы расписывать. Образа и нам нужны, и в другие обители пригодятся.
      - С икон барыша не будет, - с сомнением сказал брат Мисаил. – Да и не грех ли торговать святыми образами?
      - Грех, - подтвердил Игумен. – Торговать святыми образами – великий грех. Писать иконы будем не на торг. Иконописание - святое дело. Я вот уже пять обителей заложил и освятил, и в каждой скудно с иконами. Иконописцы весьма нужны.   
      Так у обители появились новые ремесленные артели, и каждая начала приносить барыш. А землепашцам выделяли землю за десятину урожая, при великой благодарности поселян.
      Сон, наконец, смежил веки Игумена. Он уснул, и во сне, как бывало нередко, к нему явилась любушка Веснянка. В прежних снах Веснянка виделась ему веселой игруньей. Молодая, красивая, она со звонким смехом кружилась меж белых березовых стволов, манила Ивашку меньшого, а в руки не давалась, ускользала в последний миг. Лишь озорно блестели голубые девичьи глаза, да белоснежными перлами сияли зубы. 
    Нынче же она тихо стояла в полутени кустов и протягивала к нему руки, будто умоляла его о чем-то. Он хотел подойти к любушке, утешить ее, однако ноги не слушались, будто приросли к земле. Когда же он в отчаянии оторвал их и шагнул к Веснянке, она вдруг исчезла, растаяла в воздухе. Он оглянулся по сторонам и снова увидал ее. Теперь Веснянка стояла в знакомой развилке трех берез и опять с печалью тянула к нему руки. А он рвался изо всех сил, но на ногах будто висел многопудовый невидимый груз. Ивашка меньшой напряг все силы, на неподъемных ногах подтащился к развилке, вот-вот он обнимет свою любушку, но руки его нащупали лишь пустоту. Веснянка опять растаяла, как дым. И оттого, что она ускользала от него, оттого, что руки его обнимали пустоту, на душе у него стало пусто и уныло.


                Грамота митрополита Алексия

      Утром Игумен проснулся в большой тревоге. Сердце – вещун, оно чуяло, видно, что с Веснянкой случилась беда. В этот день он совершал долгую утреню, потом усердно работал на своей делянке и непрерывно молился. Он убеждал себя, что давно отрекся от всего мирского и должен думать лишь о служении Господу и о делах своей обители. Однако лишь к обедне ему удалось изгнать из памяти тяжелое воспоминание об этом тоскливом сне и о печальных глазах Веснянки.
Посланец из Москвы, рождественский пресвитер Захарий, с поясным поклоном подал Игумену грамоту митрополита Алексия. Игумен с таким же поклоном принял грамоту, приложил к губам красную восковую печать и бережно положил  свиток на стол.
      - Брат Захарий, благодарю тебя за высокую честь. Ты устал с дороги, не откажи в милости своей смыть дорожную пыль в баньке, а потом потрапезовать нашей скромной пищей.
     - Не откажусь. Признаюсь, устал, больше суток в дороге.
      - Тогда, может, и поспишь малость? Впереди у тебя долгий путь.
      - Спаси тебя Бог на добром слове, брат.
      После баньки и скромной трапезы пресвитер Захарий крепко уснул. А Игумен вернулся в свою келью, сломал красную печать на свитке, снял золоченый шнур, развернул митрополичью грамоту. Из большого свитка выпали на стол два поменьше. Игумен отложил их в сторонку и стал читать искусно выведенные слова.
      «Преподобный  игумен Пресвятой и Живоначальной Троицы, брат нашего святейшества, возлюбленный во Святом Духе и сослужитель. Святейшество наше испрашивает преподобию твоему от Бога Вседержителя всего доброго, а также спасения…».
      Так, это потом. Он пробежал по строкам вниз.
      «…По слову великого князя Владимирского и Московского Иоанна Иоанновича достойнейший сослужитель наш епископ ростовский Иоанн от долгих лет своих скончался с миром... Распри князей Феодора Васильевича Белозерского и Константина Васильевича Борисоглебского…. Умножаются без меры непослушания и своекорыстия князей Устюжских, Кемских, Карголомских, Чухломских…  Посвященный нашим святейшеством и святым и честным епископским собором во епископа ростовские преподобный архимандрит Петр возмутился душой, предал анафеме князей Юрия, Константина, Семена, Феодора, Ивана, Романа, самовольно принял схиму и удалился на вечное молчание… Во епископа ростовские посвящен нашим святейшеством преподобный архимандрит Игнатий… Князь Василий Феодорович Усретинский пребывает у великого царя Чанибека в Сарае и кланяется царю великими дарами, испрашивает у царя ордынское войско на Ростов.  Князья Константин Васильевич и Феодор Васильевич каждый по себе собирают дары великому царю Чанибеку, дабы  умилостивить царя на ярлык великого княжения Ростовского для них…».
      Игумен глубоко вздохнул и озадаченно покрутил головой. Хорошие дела творятся в родном Ростове. Так повелось по всей русской земле, но его земляки что-то уж очень ретиво грызут друг дружку. Князья в кровь дерутся меж собой за власть и даже готовы привести нечестивых басурман на землю предков. По-другому наши князья никак не умеют. А в Ростове слишком много князей. Отец родимый говаривал ему, еще отроку:
      - В ростовской земле князь в каждом селе.
      Просьба святителя Алексия понятна. Надо надевать новые лапти, идти в Ростов и примирять многочисленных князей, жаждущих занять великокняжеский Ростовский стол. Опытный епископ Иоанн скончался,  заменивший его епископ Петр не сумел урезонить буйную толпу честолюбивых князей, ожесточился сердцем, проклял с амвона всех и вся, а сам плюнул на мирскую суету и удалился от мира сего на молчание до конца дней своих. Что же, может, он и прав, не дело инока ввязываться в дела мирские, а молчальники угодны Господу. Новый ростовский епископ Игнатий еще, видать,  молод или неопытен, князья его не слушают.
      Из грамоты святителя Игумен понял, что святителю Алексию с великим князем Иваном Ивановичем глубоко безразлично, кто возьмет верх в Ростове. Им обоим нужно одно: князь Ростовский должен подписать докончальную грамоту, признать Ивана Ивановича своим старшим братом, выплатить долги Ростова перед Москвой и впредь исправно возить в Москву  положенный выход, самому же в Орду не ходить. Игумен еще раз убедился в своей правоте, когда он твердо решил держаться подальше от высоких церковных и княжеских дел. К нему в уединенную лесную обитель  доходили лишь обрывки слухов о хитросплетениях бурных страстей в Москве и Константинополе, но и того, что он знал, вполне достаточно, чтобы снова отвратить его от участия в этих сварах.
      Поставление Алексия митрополитом  Киевским и всея Руси проходило долго и трудно. Патриарх и патриарший собор издавна противились поставлению русских митрополитов и стремились поставить на Русь своих греков. Они полагали, что грек-митрополит будет более  заботиться о сохранении единой православной митрополии, русские же митрополиты подпадут под влияние набравших силу московских князей. Для таких опасений имелись серьезные основания. Некогда единая христианская церковь уже давно раскололись на две независимые и враждующие меж собой части, западную Римскую и восточную Константинопольскую.       В  западной части властвовал папа римский. Он сумел  подчинить себе бесчисленных королей, князей, герцогов, графов и баронов, и объединить их в великую Священную Римскую империю. Папа не ограничился этим, непрестанно пытался расширить свое влияние  и отторг от Константинополя Польшу, Чехию и многие княжества на Балканах.
      У константинопольского патриарха дела шли куда хуже. Восточный Рим, как гордо именовал себя Константинополь, не удержал свою власть в православной патриархии, и она раскололась на три независимые части. Теперь кроме константинопольской существовали патриархия болгарская в Тырнове и патриархия сербская в Белграде. Патриархия константинопольская стремится сберечь остатки былого могущества и сохранить православие в южных и западных русских княжествах, которые объединились под властью русско-литовских князей, и в северной Залесской Руси, где  до сих пор царила усобица, и где Москва правдами и неправдами, золотом и великой кровью подминала соседей под себя.   
      В приверженности русских митрополитов интересам московских князей константинопольские иерархи убедились на примере преславного и святого Петра, первого русского митрополита Киевского и всея Руси. Большой заслугой Петра Игумен считал основание им православной епископии в Орде, в самом Сарае-Берке. После разорения южных русских княжеств полчищами Батыя Киев надолго пришел в упадок. Однако константинопольская патриархия попрежнему считала Киев местом нахождением русской митрополичьей кафедры. Петр без согласия патриарха и патриаршего собора перенес митрополичий престол из Киева во Владимир на Клязьме. Этот шаг одобрила Орда, и ханы стали считать Владимир главным городом всего русского улуса. Теперь великие ханы выдавали ярлык на великое княжение Владимирское тем князьям, которые казались им наиболее послушными и наиболее жестокими по отношению к другим русским князьям. Великий князь Владимирский получал право на сбор дани со всех остальных русских княжеств. 
      Когда долгая и ожесточенная борьба Москвы с Тверью закончилась победой более безжалостной Москвы, митрополит Петр принял сторону победителя и перенес свой престол в Москву. Он сделал это опять-таки без согласия патриарха. Сложилось нелепое положение. Для Константинополя центр русской православной митрополии находился в Киеве, и русский митрополит носил именование Киевского и всея Руси. Орда считала главным городом на русской земле Владимир на Клязьме, а главным русским князем - великого князя Владимирского. Однако митрополит Киевский и всея Руси сидел в Москве, и там же держал свой стол великий князь Владимирский.   
      Этой несуразицей нередко пользовались всякие самозванцы. Еще при жизни святейшего Феогноста в Константинополь явился некий инок Феодорит и заверил патриарха Григория Паламу, будто митрополит Феогност умер, и собор русских епископов якобы решил поставить митрополитом всея Руси его, инока Феодорита. Однако патриарха известили, что митрополит Феогност еще жив, и он изгнал самозванца из Царьграда. Феодорит ушел в Тырнов к болгарскому патриарху Евфимию, улещил его лживыми речами, и Евфимий, не спросясь Константинополя, поставил Феодорита митрополитом Киевским и всея Руси. Незаконный митрополит Феодорит явился в Киев и сел у митрополичьей кафедры.
    Самовольным перенесением митрополичьего престола из Киева во Владимир, а затем в Москву воспользовались константинопольские противники русских митрополитов. По их настоянию новый патриарх Филофей после смерти святейшего Феогноста больше года расследовал законность поставления Алексия собором русских епископов. Когда патриарх уже склонялся рукоположить Алексия в митрополиты всея Руси, к нему поступила жалоба от новгородского владыки Моисея на  своеволие Алексия и на притеснение им других русских епархий ради возвышения епархии владимирской в интересах Москвы. Точно такая же жалоба пришла от великого Русского и Литовского князя Ольгерда.
      Эти жалобы подлили масла в жаркий костер церковных страстей.  Противники русского митрополита снова подняли великий шум, и патриарх опять заколебался. Только многочисленные грамоты великого князя Ивана Ивановича и его богатые дары окончательно склонили его в пользу Алексия. Патриарх Филофей и патриарший собор поставили Алексия митрополитом Киевским и всея Руси. Однако на этом трудности для Алексия не закончились. В Киеве по-прежнему сидел у митрополичьей кафедры всея Руси незаконный митрополит Феодорит, посвященный деянием болгарского патриаршего собора. Алексий собирался ехать в Киев изгонять самозванца, но не успел.
      К патриарху Филофею явился некий инок Роман. Он предъявил  грамоты великого Русского и Литовского князя Ольгерда и деяние собора епископов Русско-Литовского православного княжества о поставлении Романа митрополитом Киевским, Литовским и Малой Руси. Одновременно патриарх получил грамоту короля Казимира Польского, владевшего княжествами Малой Руси. Казимир требовал от патриарха поставления отдельного митрополита на Малую Русь, иначе, грозил он, Малая Русь будет обращена в католическую веру. Патриарх и патриарший собор согласились с просьбой Ольгерда и поставили Романа митрополитом. В это время Алексий еще находился в Царьграде. Решение патриарха и собора возмутило его до глубины души. Об этих событиях Игумен узнал из летописания Спасского чернеца Евдокима во время своего недавнего пребывании в Москве.
      «Во время поставления Алексия содеялся мятеж в царьградском святительстве. Сребролюбия ради многие царьградские православные иерархи склонились на сторону Ольгерда Литовского и поставили другого митрополита на Русь именем Роман. И бысть меж ними, Алексием и Романом, распря великая пред святейшим престолом, вплоть до раздирания риз. И его пресвятейшество Филофей, убоясь раскола царьградской патриархии, поставил того Романа митрополитом Киевским, Литовским и Малой Руси».
      Так единая русская митрополия волею патриарха и его собора раскололась на две части со своим митрополитом каждая. Но и на этом волнения Алексия не закончились. Началась замятня в самом Константинополе. Император Иоанн IV Кантакузин передал власть племяннику – Иоанну V Палеологу. Новый император низложил патриарха Филофея и отправил его в изгнание на Афон. Святейший собор после полугодовых распрей избрал патриархом Каллиста, сторонника Иоанна V. Каллист подверг сомнению деяние собора о поставлении Алексия и вызвал того в Константинополь для разбирательства.
      Алексий в Константинополь не поехал. Он и великий князь Иоанн Иоаннович удовлетворились тем, что на руках Алексий имел грамоту патриарха Филофея и соборное деяние о поставлении его митрополитом Киевским и всея Руси, и теперь они предоставили двум соперникам митрополита, Феодориту и Роману, полную свободу драть друг другу бороды у киевской кафедры. Позже до Игумена дошли слухи, будто патриарх Каллист низложил незаконного митрополита Феодорита, однако в Киев нивесть откуда явился с патриаршей грамотой еще один митрополит Киевский и Литовский – некий чернец Иоанн.
      Великий князь Иван Иванович, как и его предшественники на московском столе,  главной своей задачей считал подчинение Москве остальных русских залесских княжеств. Ему для этого удобнее иметь в своих руках отдельную митрополию Залесской или Великой Руси, и его устраивал митрополит Алексий. Великий князь твердой рукой и весомым словом предстоятеля русской православной церкви подгибал русские княжества под руку Москвы. Дела южных и западных русских княжеств ни великого князя, ни митрополита Алексия не интересовали.
      Узнав обо всех этих великих страстях митрополичьих, Игумен облегченно вздохнул и еще раз поклялся не прельщаться ни великим саном, ни высоким местом. Там, наверху свистят бешеные бури, вихри и смерчи, они сметают все со своего пути, и отвращают священнослужителей, забравшихся на самый верх иерархической церковной лестницы, от святого долга служения Господу и народу русскому.
      Все, что происходило в Залесской Руси после смерти Симеона Гордого, утверждало его в правоте выбора. Молодой великий князь Иван Иванович отличался редкой красотой и мирным нравом. Его прозвали Красным и Добрым. Однако при встрече Алексий с явным сожалением сказал Игумену:
      - Время государей тихих редко бывает спокойным, и мягкосердечие их имеет вид слабости, благоприятной для врагов внешних и внутренних.
      Игумен решил воспользоваться возможностью и посетовал:
      - Московским князьям не помешала бы толика тихости и кротости, ибо твердость и суровость земных владык ведет к чрезмерному пролитию крови своего народа.
      Митрополит устремил на Игумена пронзительный, испытующий  взгляд:
      - Иной раз цель оправдывает средства. Святой Петр, первый русский предстоятель православной церкви, учил, что собирательницей земли русской Господь предопределил Москву. Непреклонность князей Московских, от святого Данилы Александровича, более способствует уменьшению кровопролития, чем попытки иных князей взывать к разуму врагов своих. В Писании сказано: отсеки больной член, дабы болезнь не поразила всего тебя. Князья наши, преподобный игумен, что дети. Господь же учит: сокрушай ребра чаду своему, ибо тем ты спасаешь душу его.
      Игумен понял, что Алексий твердо намерен поддерживать Москву и не остановится ни перед чем. Видно, он окажется достойным духовным пастырем Московских князей, таких же неудержимых в своих устремлениях. И будто в подтверждение суровых слов митрополита, в Залесской Руси при тихом, добром и красивом Иване Ивановиче с новой силой вспыхнули раздоры.
      Константин Суздальский кланялся хану Чанибеку и его мурзам большими дарами и выпрашивал себе ярлык на великое княжение Владимирское. Господин Великий Новгород встал на сторону Суздаля и прислал в Сарай-Берке своих послов с богатыми дарами в поддержку князя Константина. Хотя московские дары перевесили, и хан Чанибек отдал ярлык Ивану Ивановичу, но Суздаль и Новгород отказались подчиниться Москве и перестали выплачивать ей свою долю дани для Орды. Вслед за Суздалем великокняжеский ярлык потребовал Всеволод Тверской. Он не преуспел в своих притязаниях, но тоже отказался признать Ивана Ивановича старшим братом.
      Московская боярская дума вынудила Ивана Ивановича послать рать на Суздаль и Тверь. Для пущей острастки недругов бояре выпросили у хана Чанибека два ордынских отряда и повели их на Суздаль и Тверь. Ордынцы приступом взяли тверский Ржев, но на этом успехи Москвы закончились. Всеволод Тверской позвал на подмогу своего шурина Ольгерда Литовского и тот вышиб ордынцев из Ржева. Заодно Ольгерд присоединил к своему огромному княжеству Брянск. А новгородцы привели разбойную рать ушкуйников к Суздалю и разбили москвичей и второй ордынский отряд.
      Вдобавок к этим бедам Рязань, где малолетним великим князем Олегом Ивановичем руководили решительные думские бояре, ратью отбила у Москвы свое старинное владение, город Лопасню с бродами через Оку. По этим бродам фрязские купцы везли из крымского Сурожа иноземные товары для всей Залесской Руси. С потерей Лопасни Москва лишилась обильных доходов от пошлин на товары. Заодно рязанцы изгнали московского наместника из Мурома и снова присоединили Муромское княжество к себе.
      Именно в это время митрополит Алексий позвал Игумена к себе, он хотел ехать на переговоры в непокорный Суздаль и собирался взять его с собой. Однако из-за замятни в Константинополе поездка не состоялась. Игумен впервые видел Алексия в сане митрополита и удивился его суровости. Митрополит выглядел гневным, но Игумен увидел в его глазах глубоко запрятанную растерянность. Своеволие великих князей грозило Москве и ему многими бедами.
      Игумен прервал воспоминания и снова взял грамоту митрополита. Что еще пишет ему Святитель?  «… Наше святейшество не может ныне оставить Москву и поручает твоему преподобию по примирении ростовских князей разобрать жалобу дьяконицы Пелагеи ростовской женской обители Рождества Пресвятой Богородицы на игуменью той же обители преподобную Аграфену. Суть дела сего запутанна, однако оно чревато неблагоприятными следствиями для русской православной церкви. Твоему преподобию долженствует расследовать его со всей тщательностью без пристрастия, для чего наше святейшество повелевает всем сопричастным к сему делу принимать твое слово как слово нашего святейшества, и повиноваться твоему преподобию, как нашему святейшеству. Настольную грамоту о том, а также список жалобы дьяконицы Пелагеи посылаю твоему преподобию…».
     Игумен вздохнул и покачал головой еще сокрушеннее. Час от часу не легче. Первое повеление Святителя весьма затруднительно. Что же касается второго… Игумена охватило острое желание тут же написать митрополиту слезную просьбу наложить на него тяжелую епитимью за непослушание, но избавить его от разбирательства бабьих дрязг. Но он тут же устыдился своей слабости.       Митрополит обращается к нему с серьезной просьбой, для того наделяет его своей властью, а он испугался и хочет уклониться от святого долга. Игумен продолжил чтение.
      «Ведомо нашему святейшеству, что подобные жалобы из женских обителей приходили к предшественнику нашему, пресвятейшему Феогносту неоднократно. Достойно сожаления и осуждения, однако разбирательства таких жалоб инокинь нередко вводили в великий грех иных священнослужителей, долженствующих найти истину. Такие священнослужители, прежде известные своим благочестием, при пребывании в женских обителях забывали свой святой обет ради изощренных соблазнов инокинь и предавались  блудодейству. Наше святейшество вынуждено с прискорбием известить твое преподобие, что инокини гораздо подвержены греховным плотским соблазнам. Женские обители еретической латинской веры самими же латинянами признаются как средоточия невиданного в миру блуда и распутства. Наше святейшество всецело уповает на верность твоего преподобия святому долгу перед Господом Вседержителем и на твердость твою в исполнении святого иноческого залога твоего…»
      Вот так, преподобный Троицкий игумен! Не зря тебе захотелось отказаться от этого почетного поручения. Неужто не мог Святитель для разбирательства жалобы неведомой дьконицы Пелагеи послать в Ростов какого-нибудь преклонных лет архимандрита, которому женские соблазны уже безразлтчны? Страшно подумать, что предстоит ему в женской обители Рождества Пресвятой Богородицы. Это, пожалуй, потруднее, чем двадцать лет бескорыстно управлять обителью и при том питаться только плодами труда рук своих. Ну-ка, что пишет дьяконица Пелагея в своей жалобе на игуменью Аграфену?
      «Святейшему митрополиту Киевскому и всея Руси Святителю Алексию ничтожная дьяконица Пелагея ростовской женской обители Рождества Пресвятой Богородицы испрашивает святейшеству твоему от Господа нашего Благодать, мира, вечного спасения души…».
      Дальше, дальше!
     «Уповаю только на милость и добросердие твоего святейшества, ибо пребываю ныне в узилище холодном и сыром волею игуменьи нашей матушки Аграфены. Жестокую немилость преподобной Аграфены навлекла я, ничтожная раба Божья, на себя тем, что впала в непослушание. Но могла ли я исполнять повеление матушки Аграфены, когда она множество раз призывала  меня ночью в келью свою и нудила к содомскому греху?»
      Игумен от отвращения хотел сплюнуть, но горло пересохло. Он перевел дыхание и стал читать дальше.
      «Я смиренно отказывалась по причине женских слабостей своих, а последний раз она стала рвать с меня рясу и покров, щипать и кусать мою плоть. Каюсь перед Господом Богом и твоим святейшеством, я ударила матушку Аграфену, она упала, я же убежала в истерзанных одеждах и спряталась в келье у сестер. Однако матушка Аграфена повелела сестрам связать меня, потом много дней вдвоем с сестрой Анфисой истязала меня и склоняла ко греху. А как я твердо хранила верность залогу своему перед Господом нашим, она заточила меня нагую в каменное узилище на цепь и повелела сестрам не давать мне пищи и воды, пока не смирюсь. Я же приму мученическую смерть, а не соблазнюсь на мерзостный грех …».
      Игумен почему-то поверил жалобе неведомой дьяконицы Пелагеи. В его сознании мелькнула мысль, что дьяконица может просто клеветать на достойную игуменью Аграфену, но эта мысль быстро исчезла. Наверно, подействовали слова Святителя о нравах в женских обителях. Теперь он укорял себя за первое желание отказаться от разбирательства. Там, в женской обители Рождества Пресвятой Богородицы, в сыром каменном подвале, а то и в земляной яме пребываает во гноище неповинная дьяконица Пелагея, и он должен вызволить ее из узилища и очистить от облыжных обвинений. Если же жалоба Пелагеи - клевета, то надо обелить достойную игуменью и примерно наказать клеветницу. 
      Утром он проснулся по обыкновению на рассвете, отец Захарий тоже пробудился. Игумен позавтракал с ним, за столом они поговорили о тревожных московских новостях, после чего отец Захарий отъехал.
      Весь этот день в перерывах между службами Игумен готовился в дорогу. Путь ему предстоял неблизкий, пробудет он в Ростове Бог весть сколько, а каждый день дорог, особенно летом. Он серпом сжал свою десятину ржи. Рожь поспела и урожай  оказался хороший, не меньше сам-восемь. Снопы он отнес на подловку, развязал свясла, разложил  стебли с колосьями под крышей кельи на просушку.
      Так он делал всегда, а зимой брал колосья, сколько надо на еду, лущил зерна. На хлеб и просфоры он молол зерна в ручной меленке, которую смастерил сам, а на похлебку, кутью и кашу он толок зерна в ступке. К вечеру он выстирал рубаху, порты, две пары исподнего и обе рясы, полотняную дорожную и суконную, в которой служил. После вечерни он налущил и тонко смолол полную меру зерна, замесил крутое тесто, раскатал его и принялся печь просфоры.
      Игумен любил печь просфоры. Ему нравилось месить тесто и раскатывать его, нарезать  круглые лепешечки из длинного катыша. Нравилось смотреть, как сырое тесто из грубой муки превращается в темные, подрумяненные просфоры. Долгие годы он не позволял своей плоти брать верх в желаниях и жестоко ограничивал себя в пище. Но когда он вынимал из печи горячий железный лист с первой порцией просфор, то позволял себе съесть одну просфору. Ничего нет слаще свежеиспеченной, горячей, обжигающей рот, маленькой душистой ржаной лепешки. Из всех работ, которые освоили его руки за долгие годы, самое приятное и самое легкое – печь просфоры. Он давно приучился, пока руки делают знакомое дело, загружать голову серьезными размышлениями. И сейчас он вспоминал все, что знал о Ростове Великом и о ростовских князьях.
      В Ростовском княжестве, как нигде на Руси, княжеские роды отличались плодовитостью, и городов не хватало многочисленным княжеским отпрыскам. Все началось с Ярослава Мудрого, который окончательно порушил древние русские законы и ввел разбойничий варяжский произвол в раздел наследства. С тех пор наследственные дела князей и их потомков запутывались все больше и больше. Княжества дробились на мелкие части, и любой сильный и наглый наследник мог изгнать своих родных братьев, а то просто убить их и забрать себе все, что приглянулось. А кроме родных братьев вокруг кишело множество братьев двоюродных, троюродных, всевозможных племянников и дядьев. Никто из них не хотел становиться бездомным изгоем, каждый мечтал потеснить более удачливых.
А ведь до кровавого варяжского нашествия из четырех тысяч русских городов Ростов по могуществу соперничал с Киевом. После же завоевания Киева варягами и его упадка Ростов остался самым богатым и многолюдным на древней русской земле. Ростов лежал в стороне от разбойничьих дорог варягов и не подвергся такому опустошению, как города по Днепру, Десне и их притокам. В Ростове процветали ремесла и торговля, ткачество и землепашество, зодчество и  роспись по штукатурке. Поголовно грамотные ростовцы гордились своими собраниями древних рукописей на русской глаголице. Еще отец родимый не раз показывал Ивашке меньшому старинные черепки с надписями на глаголице. Он берег в своем книжном сундуке ветхий лоскут бересты, на котором неведомый древний обитатель ростовской земли много веков назад писал своему соседу просьбишку присмотреть за его сынами-отроками, пока сам он съездит за товаром в Великий Новгород.
      Владимир Святитель отдал Ростов своему третьему сыну, хромому  Ярославу. Однако гордые ростовцы не захотели признавать самозваного чужеродного князя, и Ярославу пришлось основать для себя новый стольный город в восьмидесяти верстах от Ростова - Ярославль. На время ростовцы получили передышку. Однако загребущие руки кровожадных варяжских князей дотянулись и до Ростова. После насильственного крещения киевлян дружины Владимира и Ярослава привели на ростовскую землю византийских священников и пытались мечом и огнем навязать русским людям чуждую веру. Ростовцы возмутились. Они с оружием в руках восстали против непрошенных гостей, убили великое множество их, а уцелевших изгнали прочь. Сам Ярослав еле ускакал от разъяренных ростовцев. 
      А дальше для ростовцев все пошло, как шло тогда по всей древней русской земле. Наследственное зверство, полученное от предков, – кровавых морских  разбойников, - толкало Владимира и Ярослава на яростную борьбу с любым противодействием их воле. Остановить потомков кровавых варягов не удавалось никому. Чем сильнее сопротивлялись русские люди, тем исступленнее и беспощаднее варяжские князья уничтожали их. Они уже не разбирали, кто прав, кто виноват. Для них главное – подогнуть под свое колено любого, кто встанет на пути. Ростовцев уничтожали тысячами. Воинов убивали в битвах, мирных жителей сжигали живьем в городских домах и деревенских избах, топили в реках, озерах и болотах, сажали на колья вдоль дорог, гроздьями вешали на деревьях.
Ростовская земля, как и вся древняя Русь, обезлюдела. И тогда сюда под охраной княжеских дружин снова пришли толпы попов из Царьграда. Уцелевших ростовцев дружинники мечами и копьями загнали в озеро Неро и не выпускали на берег.
    Многие утонули, особенно старики и дети. А черные попы с вооруженными дружинниками плавали по озеру от одной кучки людей к другой и обращали их в новую человеколюбивую веру. Дабы не утруждать себя, священники на каждую кучку ростовцев давали одно христианское имя. Черные царьградские попы творили на ростовской земле такой же черный грех, как и на всей русской земле.
Однако ростовцы еще долго не признавали ни самозваных князей, ни чуждой веры. Святой Владимир  Креститель привез в Ростов самого киевского митрополита, византийца Михаила. Михаил, говорят, успел поставить на берегу озера Неро деревянную церковь-однодневку, но ростовцы тут же прогнали и грека-митрополита, и святого князя, а церковь сожгли. Митрополит Михаил послал в Ростов епископа Феодора, тоже грека, - ростовцы его выгнали вместе с его чернорясными попами. За ним в Ростов явился грек-епископ Илларион, тоже с попами, - ростовцы прогнали и его. Следующий епископ, Леонтий из киевских греков-иноков, оказался упорным. Ростовцы его изгоняли несколько раз, убивали его попов-греков, но Леонтий снова и снова возвращался с княжескими дружинами. Все это время в Ростовской земле  обильно лилась русская кровь.
      Назойливый и фанатичный грек Леонтий так допек ростовцев, что в 6579 году от миростояния, через тридцать лет после насильственного крещения, в Ростове и Суздале вспыхнуло мощное восстание против варяжских князей и христианских священников. Ростовцы жгли христианские храмы, а ненавистных греков топили в озере Неро. Ярослав в это время бешено дрался со своими родными братьями за власть. Когда до него дошла весть о ростовском восстании, он  тут же примирился с младшим братом Святополком, и братья-христиане по варяжскому обычаю зверски расправились с восставшими.
      Однако через несколько лет ростовцы во главе с волхвами снова поднялись против княжеского и поповского засилья. Но их уже оставалось немного, и меж ними не стало прежнего единства. На этот раз они поверили лживым заверениям княжеского наместника Яна и согласились на переговоры. Конечно, дружинники-варяги Яна частью иссекли, а частью утопили поверивших им. Уцелевшие  ростовцы поневоле смирились перед неумолимой и неодолимой силой.
      Жить надо, несмотря ни на что, и ростовцы с привычным русским упорством принялись возрождать порушенное незваными пришельцами. Ростов постепенно поднимался из пепла и развалин. Князья требовали дани. Князья сажали в города и села своих бояр, и бояре тоже требовали дани. Простые люди платили дань князьям, платили дань боярам. А сверх того они платили князьям и боярам налоги, подати и сборы за свой труд, мыты за торговлю плодами своего труда, за право ездить по своим древним дорогам, переправляться через реки, платили за великую честь славить князей и бояр по праздникам. Князья и бояре дрались меж собой за власть. За эти усобицы русские люди тоже платили, платили своей жизнью за то, чтобы вместо одного князя их обирал догола другой князь. 
      Платили они и попам-грекам: за поклонение новому богу и его святым, за крещение младенцев, за венчание молодых, за отпевание мертвых, за отпущение грехов своих, да и просто за каждое посещение христианских храмов.  Русским людям теперь приходилось платить за любое обращение к новому богу о помощи при болезни, неурожае, пожаре, наводнении, разорении. Священники-греки жгли, рубили, кромсали и оскверняли каменные и деревянные изображения древних небесных покровителей русского народа. Вместо них они принесли рисованные на деревянных досках изображения нового бога и его помощников, апостолов и святых, мрачных, неулыбчивых, исступленных.
     Ростовцы, как и все русские люди, вынужденно поклонялись византийскому богу и его помощникам, но свято продолжали чтить своих древних небесных покровителей и породителей русского народа. Греки бешено искореняли то, что они в ослеплении своем называли язычеством. Однако терпение и труд все перетрут. Всего за два века греческие священники поняли, что пока останется на земле хоть один русский человек, полностью победить преданность русских людей древней вере им не удастся. И нетерпимое ко всяческому инакомыслию  христианство стало на русской земле принимать многое из этой древней веры.
Рождество нового христианского бога стало праздноваться в один день с рождением божьего сына Коляды. Греки праздновали Рождество своего Иисуса Христа, а русские люди славили песнями, плясками, кострами и веселыми игрищами в личинах Коляду, которого за тысячи лет до Христа родила Майя Златогорка, чтобы он нес свет знания и правды грешным людям. Христианская Богородица и Майя Златогорка умерли в один день. Но в безрадостном христианстве Богородица умерла и навсегда покинула землю, а Майя Златогорка, родившая божьего сына Коляду, возрождается каждый год в весенние дни вместе с первыми всходами посеянных в матушку-землю зерен, расцветает с латней нивой, а в день последнего снопа русские люди оплакивают ее кончину каждый год.   
      Христианство прославляло жестокое умерщвление плоти, но на Руси оно вынужденно причислило к своим праздникам развеселый русский праздник встречи красавицы Весны, - с плясками, игрищами, с обильным угощением и с маслеными блинами, символом Солнца. Радостный праздник Купалбога в самые короткие летние ночи христианство признало как день Ивана Купалы. И русские люди, как наши древние предки, в эти теплые ночи жгут яркие костры, пляшут  вокруг них, прыгают для очищения тела через пламя, а молодые предаются свободной плотской любви, дабы не прерывался народ русский на матушке-земле.
      Ростовцы за два коротких века подняли свой город из оставленного варягами и греками праха, приспособились под христианство, а христианство приспособили под свои обычаи. Ростов расцветал и хорошел, князья богатели, а простой народ все больше беднел. Вместо одних князей то и дело приходили новые, с голодным блеском в завидущих глазах, с пустыми карманами и начинали с новым остервенением обирать народ. Люди отдавали последнее, князья богатели, а на их место опять приходили новые, с неутолимым златолюбием в мелких душах.
Немного вздохнули ростовцы, когда на княжеский ростовский стол сел Константин, первенец Всеволода Большое Гнездо. Константин Всеволодич присоединил к Ростову чуть не половину Залесских русских удельных княжеств: Ярославль, Белоозеро, Мологу, Углич, Устюг, Пермь. Из северных пермских, камских, вятских земель хлынул обильный поток драгоценной пушнины. Расцвела торговля, город украсили множество каменных храмов и других строений. Крепла связь Ростова с Господином Великим Новгородом, торговые обозы непрерывной лентой тянулись от Ростова к Новгороду с ростовскими товарами, а навстречу им двигались такие же обозы с товарами новгородскими и иноземными.
      Князь Константин вместе с ростовским епископом Симоном призвали за хорошую плату множество каменщиков, зодчих, искусных плотников, живописцев, златокузнецов, швей и вышивальщиц. Константин и преподобный Симон собрали в Ростове самую большую на Руси, а то и во всех западных странах библиотеку, - больше 1000 фолиантов. В Григорьевом Затворе Григорий Богослов с одобрения князя и епископа основал духовное училище. В православных обителях иноки-книгочеи и писцы переписывали летописи, переводили на русский язык византийские, римские и другие иноземные книги. По велению князя Константина из множества летописаний составлен Ростовский Летописец. Князь сам отбирал сказания, читал Летописец и правил его.
      Ростовские богатства не давали покоя младшему брату Константина Юрию Всеволодичу, князю Владимирскому, он собрал рать и двинулся войной на Ростов. Однако на помощь ростовцам пришли новгородцы, их вполне устраивала богатая мирная жизнь в добром союзе с Ростовом и торговля с ним. В битве на Липице владимирская рать потерпела сокрушительное поражение, и Константин занял княжеский стол во Владимире. С той поры стол во Владимире стал именоваться великокняжеским, Ростов стал Ростовом Великим, а Константин первым из князей на русской земле получил имя Великий.
      Однако вскоре Константин умер, и все пошло, как принято у князей. Великое Владимирско-Ростовское княжество раздробилось. Во Владимире вновь сел Юрий Всеволодич, в Ярославле – Всеволод Константинович, а в Ростове – Василько, старший сын Константина. Пора расцвета сменилась медленным упадком от княжеских усобиц. А через двадцать лет после смерти Константина по русским Залесским княжествам уничтожающим ураганом прокатилась батыева Орда. Юрий Владимирский, Василько Константинович и его сыновья Васильковичи погибли в злосчастной битве на реке Сити. Ростов ордынцы до основания разрушили и сожгли. В битвах с ордынцами погиб почти весь славный и могучий боярский род, от которого через много лет уцелел один только обедневший боярин, отец родимый Ивашки меньшого.
      Сто лет ростовцы возрождали свой прекрасный город из пепла и праха, но прежнего величия он уже не достиг. Ростовский стол занимали дальние родственники погибших на Сити сыновей и внуков Константина Великого. Они сменяли друг друга, и большое княжество опять раздробилось. Каждый город объявлял себя независимым от Ростова. Первым отделился Ярославль и объявил себя великим княжеством. Вслед за ним появились княжества Белозерское, Кемское, Ухтомское, Белосельское, Вадбольское, Андогское, Анзомское, Шелешпанское, Карголомское, Сугорское, Чухломское. Когда в Ростове садился сильный князь, эти мелкие княжества собирались вокруг Ростова, при слабом – разбегались каждый в свою сторону.
      В довершение бед, поистине из ниоткуда, из непролазной глуши лесной и болотной возникли князья Московские и с неукротимым варяжским остервенением принялись захватывать одно мелкое княжество за другим. Через сто лет от батыевой погибели проклятый народом вероотступник и душегуб Юрий Данилович Московский по дьявольскому наущению привел к Ростову орду мурзы Ахмыла и после долгой осады разграбил и сжег Ростов. Ростовцы поневоле признали власть Москвы, но как только немного окрепли, тут же перестали платить дань московским князьям. Но в Москве уже княжил еще более жестокий Иван Данилович по прозвищу Калита. Он выпросил у хана Узбека ордынское войско и снова дотла разорил Ростов. С тех пор ростовцы уже не боролись с судьбой. Они исправно платили Москве дань, а мелкие ростовские князья продолжали растаскивать былое великое княжество.
      Митрополит Алексий пишет, что сейчас главную свару за ростовский стол ведут три удельных князя. Два родных брата, Феодор Васильевич Усретинский и Константин Васильевич Борисоглебский дерут друг дружке бороды и отталкивают третьего соперника, своего четвероюродного брата Василия Федоровича Белозерского.
      Насколько Игумен знал родословную ростовских князей, прямых потомков Константина Великого в Ростове не осталось, уцелели только отпрыски боковых ветвей. Поэтому придется выбирать из этих троих, претензии же остальных князей можно не принимать во внимание. Ему остается лишь выяснить, кто из трех основных претендентов без споров согласен признать себя младшим братом великого князя Московского и подписать с ним докончальную грамоту.
      Игумен вытащил из печи последний лист с готовыми просфорами и вдруг вспомнил ростовского большого боярина Семена, который окончательно разорил его отца. Жив ли боярин Семен, пошло ли ему впрок неправедное богатство? И где нынче пребывают шесть Ивашек, его родных братьев? Надо разыскать родителей и родных братьев, узнать, как они живут, помочь им, чем только можно. А еще захотелось найти боярина Семена, хорошенько потаскать его за бороду, сунуть ему в толстый нос грамоту митрополита Алексия и угрозой анафемы навсегда отучить корыстолюбца разорять ближних своих. Любое зло следует наказывать, иначе оно переполнит землю и не оставит места для добра. Игумен представил себе сию отрадную картину, но тут же устыдился греховной мысли.
      Он резко тряхнул головой, дабы прогнать недостойные соблазны, и принялся складывать теплые просфоры в холщовый мешочек. В Ростов он пойдет пешком и просфоры послужат ему пищей в дороге. В придорожных деревнях он будет угощать этими просфорами ребятишек. Ребятишки на богатой русской земле всегда хотят есть, и его скромный гостинец порадует их.
      На другое утро Игумен с тяжелой котомкой на спине уже размашисто шагал по наезженной дороге. Заботливый брат Мисаил навязывал ему двуколку, мол, зачем зря бить ноги и тратить попусту время, однако он отказался. Сто двадцать верст – не велик путь, он одолеет его от силы в четыре дня. Дни уже становятся короче, но светлое время стоит еще  долго, и тридцать верст в день ему по силам, заодно ноги разомнутся. На то Господь и дал человеку ноги, чтобы он ходил по земле. Он тут же пообещал сам себе, что если придется еще выполнять такие поручения, то он всегда будет ходить пешком. И не только ради укрепления ног. На подводе человек дышит дорожной пылью, видит одну дорогу и немного – ближние окрестности. Ни посмотреть по сторонам, ни поговорить со встречными, ни подышать свежим, душистым луговым воздухом.
     Когда же человек идет своими ногами, его глаза замечают много больше. Проезжая дорога, торна, обходит овраги, глубокие долины, высокие холмы и пригорки. Проселки же и тропинки срезают все изгибы и ведут от села к селу напрямик. Пеший может свернуть с проезжей дороги на любую тропинку, он увидит цветущие поля и луга, тенистые леса, не только мосты на реках, но и малые ручейки. Он может свернуть с тропинки к косарям или жнецам на спелых нивах, посмотреть на их труд, оценить урожай. Он в любой миг может остановиться и попить чистой и сладкой освежающей воды из незаметного лесного ключика. Пеший волен собирать целебные травы на лугах и в лесу. В деревнях он увидит, как живут в этих краях люди, зайдет в любую избу, поговорит с хозяевами, угостит всегда полуголодных деревенских ребятишек своими просвирками.
      Он знал, что на лесных дорогах озоруют разбойники из беглых смердов, и брат Мисаил настоятельно советовал не пускаться в путь одному, а присоединиться к попутному большому обозу. Мол, большой обоз разбойники поопасаются грабить, одинокий же путник для них лакомая добыча. Но Игумен рассудил по-своему. Как раз обоз с товарами – соблазн для разбойников, и чем больше тот обоз, тем больше соблазна. А вот одинокий путник в иноческом клобуке, в лаптях и потертой домотканой коричневой рясе, крашеной в крапивном отваре, – кому из разбойников он нужен?
      Разбойники – тоже люди, и грабят от нужды или из-за корысти, а не от бесовской одержимости причинить зло ближнему своему. Если они нападут на него, - он без всякого ущерба для себя отдаст им свою котомку со всем немудреным дорожным запасом. Самое ценное у него – грамоты митрополита, а разбойникам они не нужны. Упаси Боже драться с татями, это обозлит их, тогда пощады не жди. Он прихватил в дорогу крепкий посох, но лишь для того, чтобы опираться на него при нужде, да отмахиваться от деревенских шавок.
      Бог миловал его, и он беспрепятственно шагал и шагал по дорогам, по лесным и луговым тропинкам. Он шел упругим, размашистым шагом, на ходу размышлял о поручении митрополита Алексия и поглядывал по сторонам. Хороша русская земля! Простору хватает для множества людей и хватит многократному потомству на долгие–долгие века. Когда-то тут расстилались безбрежные дремучие леса, среди лесов на обширных огнищах далекие предки арали матушку-землю и ставили города.
      Земля родила хлеб и овощи, на лугах с сочной травой паслись стада скота, леса давали пушнину, дерево для строений, уголь для железных домниц, выпаренный щелок из древесной золы, деготь. Бортники собирали мед лесных пчел, научились ставить для них ульи. Могучие роды русских людей жили в мире меж собой и не обижали соседей иной крови. На русской земле множились города, шла бойкая торговля. Богатые дары земли и леса за хорошую цену охотно скупали иноземные купцы. Те купцы разносили по всему миру славу богатой и мирной русской земли, которую они звали Гардарикой, - страной городов.
      Привычная печаль охватила душу Игумена. Что не хватает людям, почему вот уже пять веков по русской земле текут реки русской крови? Для защиты от самого лютого дикого зверя человеку хватит бревенчатого сруба с крепкой дверью, вроде его убогой кельи. А от другого такого же человека,  другого такого же разумного творения Господа, наделенного такой же бессмертной душой – не спасают никакие каменные стены.
      Тысячи лет предки русских людей мирно жили в благодатных местах: на голубом Дунае Ивановиче, на солнечных берегах и островах теплого Срединного моря. От великодушия своего прикармливали они дикие племена сыроядцев, - кельтов и латинов. Много веков прикармливали, обучали пахать землю, разводить скот, ткать лен и шерсть, учили любить красоту. Да, видно, недоглядели где-то мудрые наши предки. Только поднялись сыроядцы с четверенек, только познали свою силу, как обратили все полученные от наших предков знания против  своих благодетелей.
      Тысячу лет кельты и латины изгоняли учителей своих с их исконных земель. Не хотели русские люди проливать кровь воспитанников своих. Пядь за пядью отдавали они свою благодатную землю, уходили все дальше на восток и на север, а по их пятам шли с огнем и мечом недавние сыроядцы. Ушли предки наши с берегов Дуная Ивановича и Срединного моря на древнюю свою прародину, сели на великом Днепре рядом с теми народами русского корня, которые остались на тех берегах с незапамятных времен. Соединилась древняя мудрость коренных русичей с мастерством и искусным умением новоприбывших. И расцвела небывалой мощью и великим богатством древнейшая прародина русских людей, стали звать ее страной городов.
      Игумен увидел неподалеку зеленый луг на невысоком берегу тихой речушки и решил передохнуть. Он снял с плеч котомку, умылся, нарвал щавеля и дикого лука, набрал в кружку чистой речной воды, достал из котомки  две просвирки и скромно потрапезовал. После еды он улегся на сухую землю, положил усталые ноги на котомку и немного полежал. Надо, чтобы застойная от долгой ходьбы кровь ушла из ног, иначе с годами вздуются жилы, ноги начнут отекать, и он не сможет ходить задолго до назначенного ему судьбой срока. Он смотрел на медленно проплывающие по голубому небу легкие облака и вдыхал полной грудью ароматный луговой воздух. В голове непрерывной чередой шли думы.
      Пять веков мирно жили предки наши на Русской равнине, пока не явились со скалистых северных берегов Янтарного моря  шайки свирепых варягов. Себя они называли норманнами, в Великом Риме их называли германцами, в Византии – варангами, но как ни назови, а такого зверства в людях не видали прежде наши предки никогда за долгие тысячелетия. И полились реки русской крови, осветились небеса огнем пожарищ, затянулось солнышко черным дымом, потянуло над землей мерзостным смрадом горелой человеческой плоти.
      Да только некуда теперь стало отступать русским народам. Пришлось им, мирным аратаям, лесорубам, плотникам, охотникам и рыболовам, искусным мастерам многих ремесел брать в руки оружие и биться с незваными гостями. Но не устояли они против клятвопреступного коварства варягов, против их бешенства в схватках. Варяги не умели слушать голоса разума, не могли удержать свою звериную жестокость. Они дрались свирепее оголодавших зверей, и уничтожали на своем пути всех, не щадили ни стариков, ни женщин, ни младенцев. Чем сильнее сопротивлялись русские люди, тем беспощаднее убивали их враги.
      Когда почти все русские мужи и юноши полегли в кровавых схватках, уцелевшие прекратили борьбу, дабы не пресеклись полностью русские роды на матушке-земле. Смирились они, признали власть кровавых захватчиков, снова принялись налаживать порушенную жизнь. Однако варяжские предводители не дали им жить мирно. Теперь они принялись драться друг с другом за власть и богатство. Власть им нужна, чтобы захватить богатство, а богатство усиливало жажду власти. Дрались варяжские предводители-князья не сами, они гнали в битвы мирных русских людей. И снова покрывалась русская земля телами русских людей, павших в этих кровавых усобицах.
      Когда истощилась русская сила, и князья не могли собрать большие рати, дабы продолжать безумную усобицу меж собой, великий киевский князь Мстислав призвал себе на подмогу орды диких степняков Батыя и натравил их на непокорные Залесские княжества. Обещал степнякам киевский князь богатую долю в добыче. Стаей голодных тигров прошли конные орды по северным княжествам и превратили их в сожженную пустыню. Однако не получили они желанной добычи, и через год обрушились на южные княжества и на сам Киев. Там они зверствовали еще свирепее, и уничтожили почти всех русских людей.
      Потом ордынцы ушли в свои степи, и русские люди в который раз принялись восстанавливать мирную жизнь. А потомки варяжских князей с новой злобой продолжали кровавые усобицы.  Яростнее всех стремились к власти князья московские. Прочие князья по своему варяжскому обычаю не знали меры в драках и ценили русскую кровь дешевле речной воды, но только князья московские додумались снова звать себе на подмогу ордынцев из-за Волги. Дикая безжалостная Орда жгла непокорные москвичам русские города, предавала смерти всех живых на своем пути.
      Ордынцы гнали огромные полоны русских людей в степи за Волгу, и там десятками тысяч продавали выносливых русских рабов на базарах за Хвалынским морем. Как раз в те годы стало крепнуть захудалое Московское удельное княжество. Благоверный Александр Невский посадил своего младшего сына Данилу в Москву, затерянную среди дремучих лесов, болот и мелких речек, куда нет проходу ни конному, ни пешему. Однако Данила Московский оказался не промах. Он решил во что бы то ни стало укрепить и раширить свое убогое княжество.
      Застонали московские смерды и прочий люд от невиданных поборов, но казна князя Данилы заметно пополнилась. В те годы по Руси дань для Орды собирали иудеи, которые не вникали в дела полудикой страны и драли с русских людей три шкуры. Данила стал искать обедневших удельных князей в окрестностях Москвы и предлагал им выплатить за них ордынский выход. Взамен он требовал присоединения земель этих княжеств к Москве. Его владения расширялись, казна пополнялась все больше.
      Самым большим приобретением Данилы стало присоединение Переяславского княжества. Его сыновья Юрий и Иван успешно продолжали дело отца, они уже стали соперничать с великими княжествами. Иван Данилович сумел уговорить великого хана Узбека отдать сбор дани на Руси в его руки. Он собирал много сверх требований Орды, а избыток откладывал с московскую казну. При сопротивлении Московские князья выпрашивали у хана ордынское войско и его руками расправлялись с недовольными. Так Москва прибирала одно разоренное княжество за другим и благодарила великого хана за такую подмогу большими богатствами.
      Игумен поднялся с травы, надел котомку, снова напился, набрал чистой воды в сулею, хорошенько заткнул узкое горлышко липовой затычкой и продолжил свой путь. Снова посох размеренно стучал по земле, отдохнувшие ноги отмеряли широкие шаги, уплывали назад сажень за саженью, верста за верстой поля, луга и леса. Вскоре по сторонам дороги потянулась золотистая сжатая нива с услонами снопов. Чуть подальше поле запестрело рубахами и сарафанами жниц. Стоял август, русский месяц серпень, горячее время  страды. Торопись жать, промедлишь, - зерно осыплется из переспевших колосьев, или же зарядят дожди, и мокрое зерно сгниет в снопах, сгорит на гумнах и в амбарах. 
      Впереди показалась деревня. Игумен остановился, сел на обочину под кустом, развязал котомку, наполнил карманы рясы просфорками для ребятишек и зашагал дальше. Деревня показалась ему пустой, видно, все мужики и бабы ушли в поле на жатву.  Не слышалось ни мычания  коров, ни блеянья коз и овец. Несколько десятков почерневших от времени рубленых изб тянулись полоской вдоль дороги. Чуть не половина из них зияла раскрытыми дверьми. По заросшим лебедой и крапивой дворам он догадался, что прежние хозяева этих заброшенных изб переселились на погост от недавнего черного мора, и после них не осталось никого в живых. 
      На завалинке одной избы грелся на солнышке дремучий дед с жиденькой седой бородой. Игумен подошел к нему.
      - Здравствуй, дедушка, - сказал он, - да пребудет Господь с тобой и домочадцами твоими. Позволь отдохнуть на завалинке.
      Дед поднял трясущуюся голову, посмотрел на него послеповатыми глазами и приложил к уху костлявую дрожащую ладонь.
      - Ась? Ты, добрый человек, кричи, не слышу я. Кто ты будешь, откуда пришел?
      Пока Игумен раздумывал, как говорить с глухим и, кажется, полуслепым дедом, из-за угла избы вышли двое ребятишек, мальчонка лет пяти и девчушка лет четырех, оба в коротких холщовых рубашках, которые едва прикрывали срам. Ступни их босых ног густо усеивали цыпки со следами кровавых расчесов. Они робко остановились неподалеку. Девочка смущенно прикрыла лицо ладошкой, а мальчонка исподлобья рассматривал нежданного пришельца. Видно, решил защищать дедушку, если неведомый человек станет обижать его. Дед безразлично сидел, он привык к своему безмолвному и потускневшему одинокому миру.
      - Не бойтесь, ребятки, - сказал Игумен, - я Божий инок, иду по своим делам в Ростов. Возьмите гостинец, да угостите своего дедушку.
Игумен достал из кармана пригоршню просфорок и протянул детям. После черного мора ребятишек на Руси осталось немного, его запаса может хватить на весь путь до Ростова. Недоверие ребятишек растаяло. Мальчонка подставил под гостинец подол рубашонки. Девочка робко взяла одну просфорку, сунула в рот и принялась жевать, а мальчонка проговорил:
      - Спаси тебя Бог за гостинец.
      - Кушай на здоровье, - ответил с поклоном Игумен. – Просфирка освященная, с ней к вам снизойдет благодать Божья.   
      Мальчонка положил просфорку в сухую ладонь деда и закричал ему в ухо:
      - Дедушко, возьми гостинец, поп нам хлебушка дал! Ты пососи хлебушко-то!
      Дед равнодушно поднес просфирку ко рту и стал мять ее беззубыми деснами. Мальчонка тоже поднес просфирку ко рту, он хотел съесть ее степенно, но голод взял свое, и просфирка исчезла в одно мгновенье. Глаза мальчонки голодно блеснули, но он сдержался.
      - Отнеси остальные в избу, - сказал Игумен. – Придут родители твои, угостишь их.
      Мальчонка быстро ушел за угол избы. Игумен огляделся.  Неподалеку на пустынной улице две лохматые собачонки лежали на пыльной траве, вытянув лапы, грелись на солнышке. Чуть дальше три пеструшки безнадежно выискивали корм в пыли. Больше в деревне не виднелось ни души. Вернулся мальчонка, теперь он доверчиво подошел ближе. Игумен спросил:
      - Как тебя зовут?
      - Весень. А ее – Жданка. - Мальчонка немного подумал и добавил: - Она мала еще, неразумная. 
      - Родители ваши в поле? – спросил Игумен.
      Весень насупился и молча кивнул, Жданка дожевала просфирку и засунула палец в нос.
      - У нас мамка, - сказала она. – Тятька помер. И бабка. Маюшка, сестричка моя, тоже. И Карбыши все померли.
      - Чего там, - хмуро остановил ее Весень, – народу осталось всего ничего.
Он явно повторял слова взрослых.
      - Хозяйство у вас какое? - спросил Игумен. – Корова, лошадь, овцы?
      - Нету. Староста забрал боярину. За подати. 
      Игумен дал ребятишкам и старику еще по две просвирки и продолжил свой путь. Что надо человеку для того, чтобы постоянная печаль от несбывшегося и нестерпимая горечь сожалений не отравляли его дни и ночи? Наверно, это возможно, если жизнь проходит так, как подсказывает совесть. Но бывает ли такое? Человеку Господь дал величайший дар познания, но чем больше познание, тем сильнее и глубже печаль. Чтобы избежать этого, надо немного: всего лишь не думать о том, что выходит за круг его повседневных забот. Но тогда чем будет человек отличаться от бессловесного и неразумного скота?
      Московских князей невозможно остановить в их кровавой погоне за властью ради нового богатства и за богатством ради новой власти. Он в мучительной душевной борьбе с собой сумел оценить горчайшую мудрость предков, которые смирились перед кровожадными варяжскими князьями, когда увидели, что дальнейшая борьба с захватчиками просто сотрет русские роды с лица матушки-земли. Пытаться бороться с ними, поддерживать других князей в драке за власть над всей русской землей, - это значит способствовать полному истреблению русского народа. Пусть властвуют московские князья, пусть тешат свое властолюбие и неутолимую жадность к богатству, лишь бы остались на земле русские люди. Пройдут века, русские люди снова размножатся по земле, русский род не угаснет, не пройдет бесследной тенью, как это случилось со многими древними могучими народами.
      И вот он идет по наезженным дорогам, по проселкам, по лесным тропам с посохом в руках и с котомкой на спине, чтобы призвать ростовских князей смириться перед властью Москвы. Идет не по доброй воле, но по велению предстоятеля русской православной церкви. Идет с тяжелым сердцем, но с твердым намерением выполнить наказ святителя и великого князя Московского. Нет у него другого пути, долгие годы, до последнего своего дыхания придется ему выполнять их волю.
      И когда предстанет он перед престолом Всевышнего, он знает, что сказать Ему. Ты знаешь, Всемогущий, что душа моя не раз возмущалась делами моими, великая печаль разрывала мое сердце. Но я делал все это, ибо считал такое Твоей волей, ибо Ты дал могущество в руки Московских князей. Мог ли я, жалкий раб Твой, идти против воли Твоей? Видишь Ты, что ничего в земной жизни не просил я для себя. Долгие годы изнурял я плоть свою скудной пищей, добытой в поте лица своего. Всю свою жизнь укреплял я слабый дух свой в молитвах Тебе. Одного просил я у Тебя: избавить народ русский от невыносимых тягот в земной жизни, воздать ему добром за великое терпение и смирение его.
      Если же дьявол затмил мой разум, и я в великом заблуждении своем служил злобной воле врага рода человеческого, - тогда казни меня в безграничной вечности самыми лютыми казнями. Ибо нет греха тяжелее, чем служить дьяволу и нести вред народу своему, но полагать, что выполняешь Твою волю. Если так, то заслужил я вечные страдания своей бессмертной души в преисподней. Тогда приму я от Тебя любые муки с радостью и в котлах с кипящей серой буду славить милосердие Твое, дабы другим неповадно стало выполнять волю коварного дьявола. Ты же, Господи, казни меня как хочешь за великие мои грехи, но облегчи жизнь русскому народу, пошли ему милость долгожданную Твою. Народ русский не виноват перед Тобой, почему же Ты так долго испытываешь его?
      Верстах в двух впереди на пригорке показалось большое село. Перед ним дорога полого спускалась в широкую и глубокую долину, где в густых зарослях ивняка угадывалась река. Игумен поглядел на солнышко. Оно уже касалось нижним краем земли. Пора думать о ночлеге, пока он доберется до села, начнет темнеть, а в темноте идти по незнакомым местам опасно. Сухая наезженная дорога донесла до него легкое постукивание откуда-то сзади. Игумен оглянулся. В полуверсте от него двигался в клубах пыли большой обоз. Он прибавил шагу, чтобы успеть дойти до села раньше обоза и не задыхаться в поднятой им пыли.
Он миновал околицу и спросил у первой встречной бабы с граблями на плече, где тут постоялый двор.
      Ям-то?- переспросила баба. – Да вон он, шатровую крышу видишь, он и есть.
      На постоялом дворе разбитной хозяин встретил скромно одетого, запыленного с ног до головы Игумена не очень приветливо.
      - В сарае ночевать будешь, Божий человек.  Там чисто и сухо, солома новая. На сеновал тебя не зову, там возчики не уместятся. Вон они на подходе. Человек сорок будет. В сарае с тобой положу с десяток.  Большой самовар надо ставить. Давай полушку да иди в сарай, мне с тобой недосуг. Ночь мирная будет, у возов сторожа останутся.
      Хозяин поспешил в дом, а Игумен пошел к недалекой реке. Там за кустами ивняка он снял одежду, искупался в тихой, теплой речке, потом в одном исподнем вытряхнул рясу и порты, выколотил пыль из лаптей и онучей, и снова оделся. Заодно он подумал, что выбивать дорожную пыль и умываться, пожалуй, надо на подходе к ночлегу, у ближайшей реки, а потом уж входить в село.   
      На постоялом дворе он набрал свежей воды из колодца с журавлем, уселся у порога сарая на чурбак и поужинал двумя просфорками с пучком дикого лука. В это время хозяин вытащил из дома двухведерный самовар, поставил его на длинный дощатый стол под навесом, залил его водой и растопил еловыми шишками. Во дворе запахло смоляным дымком. Пока вода грелась, возчики поставили возы в тесный ряд, распрягли лошадей, напоили их из дубовой колоды у колодца и задали им хозяйского сена. Лошади дружно захрумали.
      Возчики умылись на речке, уселись на длинные скамьи у стола. Старший принес мешок, достал из него караваи черного хлеба и нарезал его на толстые куски. Из мешка поменьше он вынул пласт пожелтевшего сала и тоже нарезал его, но на небольшие куски. Двое вынесли из дома дымящийся чугун со щами, и старший большой поварешкой разлил щи в большие миски, на пять человек каждую.  Возчики  перекрестились, взяли ложки и начали ужинать.
      Игумен смотрел на них с любопытством. Он заметил, что ели они скромно, видно, хозяин обоза не баловал их. Возчиков он насчитал больше сорока человек, и каждому досталось по ломтю черного хлеба и по пластику сала в палец толщиной. За столом возчики не разговаривали, ели молча и степенно, растягивали скудную еду. Потом старший развязал мешочек с мятой и душицей, возчики заварили крутым кипятком сушеную травку в больших деревянных кружках и принялись пить. За длинным столом начались разговоры.
      Игумен сидел на своем чурбаке и слушал возчиков. Те распарились от душистого горячего отвара, голоса стали звучать громче. Игумен вскоре понял, что обоз везет в Углич из далекого Крыма заморские товары: вино, дорогие ткани, ратные доспехи, оружие и украшения. В Угличе основную часть товара у них купит князь Василий Углицкий, остальное  хозяин-сурожанин поставит на торг. Они ругали Москву за непомерную пошлину и вспоминали утреннее нападение московских разбойников с большой дороги.
      Игумен занял местечко на соломе в сарае поближе к двери, помолился  и улегся. Вскоре десяток возчиков шумной толпой стали располагаться в том же сарае на ночлег. Остальные отправились на сеновал, а часть из них осталась сторожить возы. Усталые возчики улеглись на соломе, вскоре из разных углов сарая послыщались похрапывания. Но некоторые, видно, не могли уснуть и негромко переговаривались.
      - Ты, Ушата, не больно-то хай Москву.
      - А чего? Рязань на окских бродах берет по два гроша за воз, а Москва дерет полушку с двух пудов. Сам считай, на возу двадцать пудов.  Вот хозяин и зверится. Глядишь, на прокорм не заработаем.
      - А ты помалкивай в бороду. Заработаем, не заработаем, - как Бог рассудит. А донесет кто на твои слова, тебе в Угличе шкуру со спины спустят. И нас не погладят, что слушали.
      - Ладно, Глухарь. Рука-то мозжит?
      - Днем стихла, привык, а сейчас мозжит, сил нету.
      - Кабы не ты, одолели бы нас разбойнички. Хозяин мог бы и раскошелиться. А он хлеба кусок пожадничал. Ужинали, а в брюхе бурчит с голоду.
      - Спи, Ушата. Разговорился ты нынче. Слово серебро, а молчание - золото…
      Утром Игумен встал пораньше, чтобы опередить шумный и пыльный обоз. Сегодня православные отмечали Успенье Пресвятой Богородицы, и он с усердием помолился, надел котомку и двинулся в путь. Он шел и негромко напевал псалом в густую короткую бороду. В пяти верстах от села с ростовской дороги влево уходит развилка на Углич, обоз свернет туда, а он пойдет прямо на Переяславль, и не придется глотать пыль. Он прошел по просыпающемуся селу за околицу и широкими шагами зашагал по наезженной дороге. Через версту от села наезженная дорога свернула налево к далекому пологому спуску к мосту через реку, а прямая пешеходная тропа круто спускалась с обрыва к броду. Игумен с удовольствием пошлепал босыми ногами по прохладной воде и дальше пошел босиком.
      К обеду он миновал три деревни и в каждой видел одну и ту же безрадостную картину. Вдоль дороги два порядка обветшавших, покосившихся изб из почерневших бревен с соломенными крышами.Безлюдные улицы, один-два немощных старика на завалинках, в двух-трех дворах копошились дети. Жуткое безмолвие, будто на погосте. Ни человеческих голосов, ни мычания скотины, ни куриного квохтанья. Ни над одной крышей не поднимались дымки. Больше половины неогороженных дворов густо заросли сорной травой в человеческий рост. Их хозяева вымерли год назад в черный мор. Те, кто выжил, с рассвета работают на боярских полях. 
      Он подходил к старикам и ребятишкам, угощал их просвирками, благословлял и шел дальше. С обеих сторон проселка тянулись сжатые нивы с золотистой стерней. Кое-где на полях густо стояли услоны снопов, но чаще урожай уже вывезли. То тут, то там мужики грузили снопы на телеги. Подходил к концу месяц серпень, страда заканчивалась. Уже за Переяславлем он увидел на сжатой ниве вдалеке от проселка небольшую толпу баб в цветастых сарафанах. Ему показалось, что бабы водят хоровод, и он решил посмотреть, что там делается.
      Бабы не сразу увидели инока в запыленной одежде. Они в самом деле водили хоровод вокруг чего-то пестрого и пели. До Игумена донеслись обрывки слов.
         Ты усни-засыпай, Майя Златогорка,
         Провожаем тебя хороводом-пением,
         Ты проснешься весной с Солнышком горячим,
         Воскресай, прорасти золотыми зернами…
      Сердце Игумена охватило волнение. Он понял, что бабы по древнему русскому обычаю посвящают последний сноп Майе Златогорке, богородице наших предков, родившей божьего сына Коляду. Тут бабы увидели подошедшего Игумена и с визгом разбежались, попрятались за снопы. Перед Игуменом осталась одна. Она стояла, вызывающе уперев руки в бока, и что-то пыталась загородить своим дородным телом.   
      - Господь вам в помощь, - миролюбиво проговорил он, чтобы успокоить смелую бабу.
      Баба молчала  и все так же дерзко смотрела на игумена.
      Православная церковь жестоко преследовала проявления бесовского язычества в народе, и бабы могли пострадать за свое поклонение Майе Златогорке. Игумен по отцовскому слову и своему иноческому залогу перед Господом твердо служил православной церкви. Однако он давно понял, что христианство – лишь бледное подобие мудрой, жизнерадостной древней веры наших далеких предков. Оно принято одиннадцать веков назад римскими императорами для того, чтобы страхом перед вечным Божьим наказанием держать в повиновении бесправный народ. Для того же и святой Владимир Креститель огнем и мечом насаждал на Руси христианство.
      Игумен оставался ревностным служителем церкви, однако всегда пытался смягчить суровую нетерпимость христианства, примирить это безрадостное учение с жизнеутверждающей древней русской верой. Ничего страшного в этом он не видел. Народ должен знать свои корни и уважать свое прошлое. В его келье стоял сундук, в  котором он, втайне от всех, хранил несколько древних берестяных летописаний на глаголице, он собирал их, где только мог.
      Первые четыре таких летописания он забрал у брата Пимена в Климовской обители вскоре после того, как стал Троицким игуменом. Эти летописания он сам молодым иноком переписал с глаголицы на кириллицу. В том же сундуке лежало множесто берестяных листов с его собственными записями о древних русских обычаях. И сейчас он обрадовался возможности увидеть еще одну крупицу древней веры наших мудрых предков.
      А баба все стояла перед ним, и за ее спиной он видел нечто с развевающимися яркими лентами. Он осенил бабу крестным знамением и проговорил:
      - Да воздаст Господь народу русскому многие милости за великие страдания. Не бойся меня, раба Божья. Я – Троицкий инок, смиренно молюсь за русский народ. Мне ведомы древние обычаи, я не вижу греха в том, что люди чтут веру предков.
      Взгляд бабы смягчился, она поклонилась в пояс и тоже перекрестилась.
      - Ты прости, батюшка, меня, дуру грешную. Это я тут затеяла, другие не виноваты.
      - Твоей вины не вижу. Вы славили Майю Златогорку?
      Баба подобрала грубую пестрядинную юбку и тяжело опустилась на колени.
      - Казни меня, батюшка, только других баб не вини.
      Игумен теперь увидел за ее спиной сноп, одетый в пестрый сарафан и украшенный разноцветными лентами. На верхушку снопа бабы надели венок из васильков, тоже перевитый лентами. Легкий полевой ветерок развевал ленты.
Игумен взял бабу за плечи.
      - Встань, сестра, не гоже поклоняться другому человеку. Преклоняй колени только пред Господом нашим Триединым,  пресвятой Богородицей, да святыми апостолами. Встань,  изгони страх из сердца своего. Как зовут тебя?
Баба поднялась на ноги, перекрестилась еще раз.
      - Тележиха я. Мужик мой телеги мастерил, прошлое лето в черный мор помер. И деток моих Господь прибрал.
      - Прими Господь души их православные в Царствие Твое. Крещена-то как?
      - Окрестил меня батюшка Феклой.
      - Успокойся, дочь моя Фекла, да позови других баб. А то, поди, обмочились с перепугу. 
      Фекла усмехнулась, взгляд ее совсем подобрел, она обернулась и крикнула:
      - Бабы, идите ко мне! Вместе ответ держать будем!
      Из-за услонов вышли десятка два баб и робко приблизились к Игумену. Игумен поклонился им в пояс и  перекрестил их. Бабы тоже закрестились.
      - Бабоньки, не бойтесь. Я – Троицкий игумен, отпускаю вам грехи ваши перед Господом. Да пребудет милость Его с вами и вашими домочадцами.
Бабы невнятно забормотали слова благодарности, лица они от смущения прикрывали руками. Фекла повернулась к Игумену.
      - Так ты, батюшка, тот самый святой Троицкий игумен? Это ведь ты в черный мор исцелял недужных? Бабы, а ну, на колени!
      Бабы повалились на колени, Фекла смотрела на Игумена снизу вверх преданным взглядом. Игумен рассердился.
       - Что за народ! А ну, встаньте все, не то не будет вам моего благословения. Не сотворите идола себе. Вы же русские люди!
      Бабы повеселели, стали подниматься на ноги, загалдели. Фекла совсем успокоилась. Игумен попросил ее сыграть песню Майе Златогорке. Фекла выстроила баб, они взялись за руки и медленно закружились хороводом вокруг разукрашенного снопа.
      - Ты родишь нам хлебушко,
      Майя Златогорка,
      Ты родишь Живитву нам
      На земле на матушке…
      Игумену очень хотелось записать древнюю песню, он взял с собой запас бересты как раз для таких случаев. Но он понимал, что эта его попытка окончательно испугает баб, и они просто разбегутся. Оставалось надеяться на свою память, которая, слава Господу, еще не подводила его.
      Бабы водили хоровод и пели долго. Они славили Майю Златогорку за богатый урожай, оплакивали ее кончину, ее уход в Навь в каменном гробу, просили ее, чтобы в назначенный  Творцом весенний день Майя Златогорка возродилась к жизни, проросла из гроба зелеными побегами. Пусть она спокойно лежит в гробу, они будут ее помнить и в самые длинные ночи в году, а когда Свет победит Мрак, они станут славить ее великого сына Коляду, сына божьего, которого она родила в этот день и отправила в мир, дабы он принес людям знание. 
     Давно скрылись из глаз и бабы, и услоны снопов, впереди показалась еще одна деревня. Игумен шел по проселку широкими шагами, постукивал по твердой земле посохом. А перед его взором все кружился хоровод бедно одетых, усталых от бесконечной работы баб вокруг убого украшенного самодельными лентами снопа. Пять веков жестоких гонений не уничтожили в душах русских людей великую веру древних предков.


               В Ростове Великом
      К Ростову он пришел в середине четвертого дня пути. В большом городе с запутанными улицами Игумен легко отыскал двор епископа Игнатия. Владыка ждал его. Они облобызались, осенили друг друга крестным знамением, и епископ  распорядился отвести посланца митрополита в жарко натопленную белую баньку. Там служка попарил его березовыми вениками до полной расслабленности, размял усталое с дороги тело. После баньки Игумен сменил дорожную одежду, надел свежее белье и чистую суконную рясу. Дорожную одежду служка забрал и унес.  Другой служка провел его в большую, богато украшенную  горницу. Там Игумена встретил сам владыка Игнатий и с почетом усадил за стол.
      Епископа, видно, оповестили о воздержании Игумена, и на столе стояли самые простые яства, но в большом разнообразии. Хозяин благословил пищу, и они в молчании отобедали. Игумен никогда не позволял страждущей плоти предаваться чревоугодию. Он похлебал наваристых щей из свежей капусты с кусочком черного ржаного хлеба и съел немного пшеничной кутьи с маком и медом. Все это он запил кружкой душистого кваса на травках. Епископ Игнатий следовал его примеру, и  трапеза быстро закончилась. Они встали, ополоснули руки, возблагодарили Господа за хлеб насущный. Хозяин добродушно проговорил:
      - По старому обычаю гостя на Руси моют в бане, кормят и укладывают спать. Теперь твое преподобие отведут в опочивальню. Завтра с утра жду тебя на беседу.
      Игумен опасался, что радушный хозяин уложит его на пуховые перины, однако в опочивальне он с удовольствием увидел скромное жесткое  ложе. Долгая дорога и в самом деле утомила его, а после жаркой парной баньки и скромной трапезы его неудержимо клонило ко сну. Он помолился перед образом Богородицы, лег и тут же погрузился в глубокий сон. Утром он проснулся с первыми лучами солнышка, умылся из рукомойника и помолился. Тут же в дверь заглянул вчерашний служка и пригласил его к владыке.
      После приличествующих взаиных пожеланий здравия и благополучия, Игумен передал митрополичьи грамоты епископу, и пока тот читал их, он рассматривал хозяина. Перед ним сидел муж средних лет, среднего роста, крепкого сложения, с худощавым умным лицом, впалыми щеками и глазами. Длинные русые волосы прядями падали на плечи, небольшая русая борода сужалась книзу, коротко стриженные, ухоженные густые усы, тоже русые, благообразно прикрывали сверху рот. Игумен подумал, что епископ Игнатий строго придерживается воздержания и много времени уделяет молитве, особенно уединенной ночной, ибо веки епископа выглядели набрякшими и слегка покрасневшими. Ради высокого гостя ростовский епископ облачился в шелковую рясу брусничного цвета с вышитыми золотом крестами, под которой виднелся шелковый же подрясник золотистого цвета и лазурно-голубая фелонь.
      Епископ Игнатий прочитал грамоты, положил их на стол, встал и в пояс поклонился Игумену. Игумен тоже встал и отвесил уважаемому хозяину глубокий поклон. Епископ тут же заговорил о деле.
      - Достойно сожаления, что я не сумел исполнить свой святой долг и не пресек рознь ростовских князей. Готов помогать твоему преподобию всеми силами. Князья оповещены о прибытии посланника святителя Алексия. Я созвал их на совет через седьмицу, на Сосанну-деву. Явятся шесть князей из наиболее страждущих великокняжеского ростовского стола и восемь князей, уповающих на свое удельное княжение независимое от Ростова и Москвы. 
      Игумен недоуменно поднял брови, епископ мягко усмехнулся и пояснил:
      - Увы, иные князья полагают, что в нашем бренном и греховном мире, снедаемом властолюбием и корыстной завистью, они могут самодостаточно править в своих малых княжествах. В ослеплении своем они не видят, что во всех пределах земли вокруг бряцает оружие сильных мира сего, кишат в бесчисленном множестве бесы зависти и соблазна. Они не видят и не хотят видеть, что спасение каждого – лишь в объединении малых сил в силу великую и единую.
Игумен покачал головой, хотя других устремлений у русских князей, потомков кровожадных морских разбойников-варягов, он не предполагал. Тут же он задал вопрос, который обдумал в долгой дороге.
      - Святитель Алексий в мудрости своей благоугодно возложил на меня тяжкую обязанность. Я же не считаю себя достойным столь великого доверия. Мне в лесном уединении моем многого не видать. Скажи, владыка, кого из ростовских князей ты полагаешь достойным занять великокняжеский стол в Ростове?
      Довольная улыбка скользнула по губам епископа Игнатия. Почтительное отношение к нему посланца митрополита всея Руси расположило его к Игумену.
      - Я недолго пребываю в сане епископа ростовского, узнать же человека можно лишь съев с ним пуд соли. Однако я виделся и беседовал со многими князьями. Льщу себя надеждой, что разглядел их устремления. Святитель упоминает в грамоте своей троих князей: Василия Федоровича Усретинского и его четвероюродных братьев: Федора Васильевича Белозерского и Константина Васильевича Борисоглебского. Тем самым Святитель в мудрости своей указует нам выбор наш. Нам предстоит найти из этих троих князей достойнейшего. 
Игумен оценил сказанное: епископ не навязывал ему своего решения, хотя и перечислил троих достойных.
      - И кого же ты, владыка, почитаешь достойнейшим?
Мягкая улыбка тронула губы епископа.
      - Князь Василий Феодорович Усретинский уже четыре месяца пребывает в Орде у престола царя Чанибека и неустанно кланяется царю немалыми дарами. Сарайский епископ Гавриил прислал мне весть, что царь Чанибек склоняется дать ярлык на великое княжение Ростовское князю Усретинскому. Великий князь Иоанн Иоаннович и святитель Алексий видят силу Москвы и всей Великой Руси в союзе с Ордой. Потому, если царь даст ярлык князю Василию Феодоровичу, то другого великого князя Ростовского искать не надобно. 
      - Князь Василий Феодорович приедет в Ростов на совет князей?
      Епископ пожал плечами.
      - Я вернулся из Москвы тому пять дней. Святитель Алексий при мне отправил грамоты в Орду сарайскому епископу Гавриилу и князю Василию Феодоровичу, в которых извещал о скором прибытии в Ростов своего высокого посла и о предстоящем совете князей. Полагаю, князь Василий, если не сумеет прибыть на совет, то известит нас.
      Игумен некоторое время размышлял. Нравы князей Московских известны. Они пойдут на союз с самим дьяволом, если это им выгодно. Так делал еще вероотступник Юрий Данилович Московский, когда ради ярлыка на великокняжение Владимирское нарушил православные каноны, пошел на смертный грех и женился в Орде на некрещеной язычнице Кончаке, сестре великого хана Узбека. В благодарность Узбек по просьбе Юрия Даниловича не единожды давал своему зятю ордынское войско для разгрома непослушных русских князей.
      Владыка скорбно поджал губы, перекрестился, помолчал и продолжил:
- Сколько русских городов сжег Юрий Московский нечестивыми ордынскими руками, сколько русской крови пролил он погаными  ордынскими саблями – не счесть. При нем Москва на басурманской силе вознеслась над другими городами. А потом кровавое дело возвышения Москвы еще яростнее продолжил брат Юрия Иван Данилович по прозвищу Калита. Иван Калита посадил в Ростове своим наместником московского боярина Никанора Волобуя. Волобуй стал обирать и притеснять ростовцев немилосердно, дружинники Волобуя среди бела дня грабили боярские и купеческие дворы и отбирали все ценное. Они приговаривали, что это боярское и купеческое добро пригодится князю Ивану Даниловичу на поездки в Орду и на прием ханских послов в Москве. Когда старейший из ростовских бояр Аверкий пытался остудить грабительское рвение Волобуя, наместник повелел схватить боярина Аверкия, посадил его в поруб и подверг поношениям и пыткам.
      Владыка Игнатий замолчал и снова со скорбным взором осенил себя крестным знамением. Игумен оценил его осторожность, Игнатий не стал говорить о наследниках Калиты. А они, Симеон Иоаннович Гордый и Иоанн Иоаннович Красный, свято следовали заветам отца своего. Вместо того, чтобы объединенной русской силой свергнуть богопротивное иго ослабевшей Орды, Москва безжалостными ордынскими набегами подгибаеь одно княжество за другим под свое колено, крушит русскую силу и за эту услугу исправно платит великому хану огромную дань. Басурманское иго продолжает давить русский народ только стараниями корыстных князей Московских. Святое дело объединения Руси Москва творит под защитой ордынских сабель.   
      Игумен понимал, что говорить об этом с епископом Игнатием, ростовцем по рождению, но ставленником митрополита Алексия, не только бесполезно, но даже вредно.  Епископ Игнатий – верный сподвижник митрополита Алексия, сам же Алексий видит объединенную Русь только под рукой Москвы. Против силы не попрешь, придется здесь, в Ростове, поддерживать князя Усретинского, который поехал за ярлыком на великое княжение к хану Чанибеку, конечно же, по совету Москвы. Игумен решил  перевести разговор на другое свое дело.
      - Святитель повелел мне разобрать жалобу дьяконицы Пелагеи на игуменью обители Рождества Пресвятой Богородицы. Вот список той жалобы.
      Епископ сразу погрустнел лицом, с тяжкими вздохами прочитал жалобу дьяконицы Пелагеи, положил ее на стол и снова шумно вздохнул. Взгляд его выражал глубокую печаль. Игумен с сочувствием подумал, что владыке за недолгое время успели до смерти надоесть свары в двух ростовских женских обителях. Прав святитель, не одобряющий умножения их на русской земле.
      - Я тут с Пасхи, - негромко, будто жалуясь,  проговорил епископ, - а уже сыт по горло. Инокини жалуются на игумений, игуменьи - на инокинь, и все по пустякам. Но эту жалобу надобно разобрать со всей строгостью. Виновная предстанет пред митрополичьим судом.
      - Я полагаю, владыка, разбирать жалобу надо в самой обители? – спросил Игумен.
      - Всенепременно и не мешкая. Если дьяконица Пелагея пишет правду, то надо поспешать. Иначе ее живую тебе не покажут. Я пошлю с тобой покровскую игуменью преподобную Феодору. В женской обители тебе без  игуменьи Феодоры не обойтись. И пошлю еще трех иереев. Нет, лучше будет Феодора, два иерея и два диакона покрепче.
      - Свидетели? – догадался Игумен. – А почему иереи, не иноки? И к чему диаконы покрепче? Не биться же нам с инокинями? Тогда двух диаконов маловато.
Епископ снова вздохнул.
      - Не только свидетели. Твоей твердости я верю, но иноков посылать в женскую обитель опасно, ибо могут не устоят иноки перед плотскими соблазнами. Тому есть примеры. Иереи же знают женские нравы по своим венчанным женам, им легче противостоять ухищрениям врага рода человеческого. А диаконы пригодятся, если диаконица Пелагея правду пишет. Тогда диаконы покрепче могут понадобиться.
      Игумену стало страшновато.
      - Владыка, а мог бы ты сам…?
      - Не по сану мне. У твоего преподобия грамота Святителя, ты должен предстоятельствовать в разбирательстве. Мне же должно творить епископский суд бесстрастно.
      Игумен вздохнул. Все верно, епископ не может разбирать жалобу под началом простого пресвитера, даже по грамоте самого Святителя. Видно, Господь испытывает его. Хочешь, не хочешь, а терпи.
      - Тогда, владыка, я нынче же приступлю к разбирательству.
      - Да, мешкать нельзя. Пошлю сказать иереям к обеду быть у меня.
Епископ хлопнул в ладоши. Явился служка, и епископ велел ему послать за покровской игуменьей Феодорой и за иереями успенским и спасским.
      - Да пускай отец Афанасий возьмет с собой диакона Дорофея, а отец Серапион – диакона Вассиана. Сии диаконы весьма крепки телом, - пояснил он Игумену.
      Игумен невольно поежился. Служка удалился. Игумен вспомнил о своем давнем желании.
      - Владыка, с соизволения твоего хотел бы я до совета князей посетить преславный Григорьев Затвор, посмотреть собрание книг и летописаний, а также поклониться достославным храмам ростовским.
      - С превеликой радостью, преподобный. Как только покончишь с разбирательством. Для того я дам тебе в провожатые успенского пресвитера Ермогена. Преподобный Ермоген усердный книжник, с благословения святого Иоанна он больше пяти лет составляет летописание Ростовского княжества и родословное древо князей Ростовских от святого Константина Великого.
Епископ вдруг улыбнулся.
      - Преподобный Ермоген – служитель большого ума и превеликого терпения, однако даже он иной раз впадает в отчаяние, ибо сие древо весьма разветвлено и запутано. Дважды он молил меня избавить его от обета, поскольку опасался за рассудок свой. Ныне труд его близится к окончанию, и пресвитер Ермоген позволит твоему преподобию составить свое понимание о столонаследниках ростовских.
      Игумен тут же придумал, как склонить епископа к разговору о том, что  интересовало его, и не затронуть при этом чести Москвы. Он поклонился епископу в пояс.
      - Благодарю тебя, владыка, ибо Ростов Великий еще с древности воистину родоначальник залесских городов русских. Полагаю, если бы не прискорбное пресекновение рода святого Константина Великого, Ростов ныне мог бы стоять вместо Москвы во главе русских княжеств.
      Он не ошибся. Глаза епископа Игнатия, потомка многих колен ростовских, затуманились скорбью.
      - Не только пресекновение родов Констанина Великого и святого Юрия Всеволодичей тому виной. После кончины Константина брат его Юрий нарек себя великим князем Владимирским и поставил Владимир превыше Ростова. С того начался упадок Ростова Великого. Батыево разорение и погибель князей на Сити лишь усугубило пагубу. Довершили нашу беду два разорения Ростова от Московских князей, Юрия и Ивана. А ныне князья Василий Федорович и Константин Васильевич разделили и сам Ростов на два княжества. Западная часть, в сторону Углича, вокруг храма Бориса и Глеба, теперь Борисоглебское княжество. А восточная, у обители Сретения Господня, - Усретинское княжество. И смех, и грех. Тьфу, да и только!
      Епископ  перекрестился, отгоняя бесов сквернословия, и продолжал:
      - Орда уже не дает князьям Ростовским ярлык на великое княжение Владимирское, и Ростов – лишь младший брат Москвы.
      - И Твери? – с притворным простодушием спросил Игумен.
      - Нет, - твердо ответил епископ. – Великий князь Всеволод Александрович Тверской никогда не посягал на Ростов. Всеволод Тверской мягок характером и правит вместе с братом Михаилом. Михаил же, хоть годами молод, но муж опытный и твердый в намерениях. Он видит русскую залесскую землю объединенной с южными и западными княжествами, с Литвой,  при правлении совета князей.  Ради того объединения он выдал сестру свою Ульяну за великого Русского и Литовского князя Ольгерда Гедиминовича. Всеволод Тверской однажды получил от хана Чанибека ярлык на великое княжение Владимирское, однако Москва ратной силой отобрала у него ярлык. Когда же хан Чанибек разгневался на самоуправство, бояре московские смягчили гнев великого хана обильными дарами.
      Игумен внимательно слушал епископа. Он ждал как раз такого разговора. Для поддержания беседы он заметил:
      - Однако князья Тверские в союзе с Ольгердом Литовским?
      - В том не вижу греха. Ольгерд – зять Всеволода и Михаила Тверских. Отец Ольгерда Гедимин собрал в единую державу почти все южные и западные русские княжества. Только Волынь и Холм попали под руку Казимира Польского. Ольгерд продолжает дело отца и помышляет о великой православной державе с правлением совета князей. Ныне в его Русско- Литовском княжестве больше русских княжеств, чем у нас в Залесской Руси.
      - Москва же видит во главе русских княжеств только себя, - задумчиво проговорил Игумен.
      - Оттого и льется кровь православных, - недовольно проговорил епископ. – От святого Петра повелось, что разум русский отступает перед силой московской. Святитель Феогност проповедовал мирное соединение всех православных княжеств в его митрополии, за это князья Иван Данилович и Симеон Иванович многократно жаловались на него пресвятейшим патриархам. Владыка Алексий, как и святой Петр, видит во главе русских княжеств Москву. Потому мы, священнослужители,  принуждены держать сторону Москвы во избежание новых кровопролитий. Кто же прав, ведает лишь Господь наш.
      - Великий князь Константин Васильевич Суздальский тоже не жалует Москву?
      - Он – заодно с князьями Тверскими и  Ольгердом Литовским, - подтвердил епископ. – Хан Чанибек тоже давал ему ярлык на великое княжение Владимирское. Даже в Орде видят, что главенство Москвы несет на русскую землю усобицу и разорение, а это преуменьшает выход для Орды. Ни князья Тверские, ни Константин Суздальский не стали бы проливать русскую кровь ради властолюбия своего. Ханам же важно одно: чтобы Русь исправно платила  выход, а ратные распри Москвы с другими княжествами ведут к оскудению Руси. Но Москва не признала Константина и пошла ратью на Суздаль. Князь Константин, дабы не допустить братоубийства среди православных, отказался от великого княжения. Хан Чанибек разгневался на московское самовольство, но Москва смирила его великими дарам и сохранила за собой великокняжеский ярлык
      - А что, владыка, ныне делает Рязань? Она, слыхал я, тоже не хочет идти под руку Москвы?
      - Рязанские дела я плохо знаю. Там после батыева разорения настала великая смута. Рязанские князья, не лучше наших ростовских, пресекли свои роды в усобице. Года за три перед черным мором боярская дума посадила  великим князем Рязанским отрока Олега Ивановича Которопола, других не нашлось. Он еще мал, и бояре правят от его имени. Года два назад они у Москвы взяли назад Лопасню с бродами на Оке. Лопасня – издревле рязанский город, его полвека назад Иван Данилович прибрал к Москве. По тем бродам фрязи везут товары на Москву и в Залесские княжества. Видно, нашлись в Рязани умудренные разумом бояре, прекратили усобицу, начали укреплять княжество. Пошлины с фрязских товаров дают Рязани большое богатство. 
      - Выходит, владыка, княжеством можно управлять без князя, советом мудрых правителей? Может, тогда правы Михаил Тверской, Константин Суздальский и Ольгерд Литовский? Одна голова может ошибаться, а совет если и ошибется, то редко.
      Епископ Игнатий крякнул.
      - Если бы да кабы! Ночами иной раз от дум голова трещит и кругом идет. Залесские княжества – все равно, что наш Ростов. При Константине стал Ростов един и велик, а как князья меж собой не заладили, все прахом пошло. Так и по всей Залесской Руси.  Каждый князь говорит гладко, кормит сладко, а отрыжка у гостей горькая. Пока у князя под боком своя болячка, он чего не наобещает. А возьмет свое – память у него будто отшибает.
      Епископ досадливо поморщился.
      - Властолюбие княжеское! Оттого и усобица, оттого и братоубийство. У Ольгерда брат Кейстут – язычник. Ольгерд мудро поставил его против немцев, Кейстут держит границу от тевтонов и ливонцев.  Но Ольгерду он всегда как заноза в заду, прости Господи. То же и у нас. У Константина Суздальского три сына: Андрей, Дмитрий и Борис, - и каждый требует надел. Потому Константин живет с оглядкой. В Твери - Всеволод слаб, но по старшинству он князь, Михаил же тверд, но без стола. А у них есть дядя, князь Василий Кашинский, муж опытный, великого ума и большой хитрости. Вот и получается: каждый великий князь рад бы объединиться, да за спиной у него неспокойно. Чуть не доглядит он, - такая распря загорится, хоть святых выноси. Оттого русские южные и западные княжества под Литвой, Волынь и Холм под Польшей, а у нас в Залесской Руси княжеская усобица, и платим мы постыдную дань Орде.
      Игумен будто слушал самого себя, и решил, что епископу Игнатию можно довериться. Он задумчиво проговорил:
      - Прости меня, владыка, если не так скажу. И я о том же денно и нощно думаю. Обитель моя стоит на московской земле, в Серпуховском удельном княжестве. Потому вынужден я стоять заодно с Московскими князьями. Но душа моя возмущается. Ни одни князья не пролили столько русской крови, как они. Я как православный игумен должен усмирять их, склонять на миролюбие. Но в Писании сказано, что волка не насытишь плодами дерев, утроба его требует кровавой плоти других животных. Единственное, что по силам мне: увещевать других князей, дабы не разжигали они еще больше лютость московскую, покорились Москве. Сердце же мое кровоточит.
      Епископ Игнатий посмотрел на Игумена мягким, отеческим взглядом.
      - Господь наделил тебя мудростью не по летам твоим. Ведомо мне, что пресвятой патриарх Филофей и великий князь Симеон Иванович призывали тебя сесть на престол митрополита Киевского и всея Руси, а ты отказался. Не обессудь, - отказался ты, думал я, от недомыслия своего. Теперь вижу, что ошибался, и рад этому. И мне горько, что великое дело единения православной Руси идет кровавым и жестоким насилием Москвы.
      - Христос учит нас милосердию и всепрощению, - горько усмехнулся Игумен.       – Не осуждай меня, владыка, не в ересь впадаю. Не могу я смириться, что верх берет не разум, но злая сила. Не дьявол ли властвует вот уже пять веков на русской земле за великие грехи наши? Мы же в слепоте своей принимаем козни его за волю Господа нашего.
      Епископ Игнатий в деланном ужасе поднял руки, перекрестился, но тут же улыбнулся.
      - Верю тебе. По делам твоим верю. Господу угодно не слепое поклонение, как идолу, но твердая вера, рожденная в горьких сомнениях, в жестоких борениях с соблазнами, в страданиях души и истязаниях плоти. Теперь понимаю твой отказ от митрополитства. На том высоком престоле ты не угодил бы Московским князьям, разрушил бы цельность души своей, и жизнь твоя прошла бы бесславно. Пути Господни неисповедимы, однако, узнав тебя, полагаю, что Творец предначертал тебе иной путь.
      - Владыка, - твердо сказал Игумен, - пуще всех грехов борюсь я с гордыней. От недомыслия молодости мнил я когда-то, что по силам мне  привести русский народ к мирной жизни и к счастью. Теперь же уповаю хоть на малую малость уменьшить страдания его. Но и такой подвиг не по силам одному слабому человеку. Зло множится на земле, и не знаю я, как остановить его. Сам же я, после гордых молодых помыслов, служу злу в лице князей Московских.
Епископ печально покивал головой.
      - Москва берет верх не своей силой, но силой Орды. Москве нужен союз с Ордой, Москва согласна платить хану любую дань, лишь бы получать ханское войско против непокорных. Если же сил не хватает, Москва побеждает лукавством соблазнов. Когда в Ростове начались раздоры князей, многие бояре уехали с имением своим в Москву. Среди них немало мудрых мужей, наделенных державным разумом. Из других княжеств мудрые и сильные тоже уходят в Москву, остаются мелкие себялюбцы, сильные среди слабых. Мой предшественник, владыка Петр, от раздоров ростовских князей впал во гнев, потом погрузился в отчаяние бессилия и удалился на вечное молчание. Но если каждый наделенный мудростью и знанием священнослужитель отринет от  себя державные и мирские заботы, - кто останется с паствой? Оставим княжеские дела князьям. Нам же должно укреплять славу святой православной церкви.
      Дверь беззвучно отворилась, и в палату тихо вошел служка.
      - Владыка,  иереи, диаконы  и преподобная Феодора пришли.
      - Пускай заходят, ждем их.
      После лобызаний и приветствий пришедшие уселись у стола. Епископ Игнатий стал пояснять им повеление Святителя Алексия. Игумен рассматривал своих будущих помощников. Покровская игуменья Феодора сидела со скорбно поджатыми губами, глаз из-под черного покрова не поднимала. Однако Игумену поджатые губы и целомудренно опущенные глаза сказали, что эта сестра во Христе стоит двух мужиков, а то и трех. Обитель свою покровскую она ведет железной рукой, инокини ее боятся пуще гнева Господнего. Если он сумеет войти к ней в доверие, то лучшей помощницы не надо.
      Спасский иерей Афанасий, седобородый старец лет шестидесяти, с глубоко запавшими щеками, показался ему мужем суровым и непреклонным. Он тверд в вере, ревностен в службе, неустанно изнуряет свою плоть постом и молитвой, неукоснительно соблюдает устав. Прихожане своего пастыря побаиваются, но верят ему, как суровому и справедливому родителю. Он строго посмотрел Игумену в глаза и, видно, остался не очень довольным. То ли ему не понравилось вмешательство Святителя в дела ростовские, то ли смутила молодость посланника митрополита. На такого помощника можно положиться, как на самого себя, но обращаться к нему придется с великим почтением, иначе его уважения не заслужить. Уж если отец Афанасий что решит, - будет стоять на своем до конца.
      Успенский иерей Серапион показался ему полной противоположностью отцу Афанасию. Он выглядел моложе, хотя когда Игумен пригляделся, то понял, что поторопился с выводом. Добродушное округлое лицо с благостно прикрытыми глазами говорило о его несокрушимом спокойствии в любых условиях. Отец Серапион не будет делать поспешных выводов и прежде чем отрезать, сто раз отмерит. Зато он не упустит ни единой мелочи при разбирательстве. Да, подумал Игумен, епископ Игнатий нашел ему надежных помощников.
      Рядом с отцом Афанасием сидел его диакон Дорофей, а около отца Серапиона – диакон Вассиан. Ростовцы, видно, высоко ценили пение в храмах мощное, громкое и густое. Когда диаконы приветствовали их с епископом, Игумен восхитился сдержанным гудением их могучих, утробных голосов. Вот бы заполучить хоть один такой густой голос в Троицкую обитель!
      Наставления епископа Игнатия не заняли много времени, и вскоре они в двух крытых епископских возках ехали к обители Рождества Пресвятой Богородицы.
      …Игумен смотрел в глаза сидящей перед ним игуменьи Аграфены. Сжимающая челюсти ненависть будто испарилась, он подавил ее силой духа. Исчезли все его сомнения и колебания. Забылась острая жалость к инокине Пелагее. Даже небывалая, никогда ранее неведомая радость от нежданной встречи отошла куда-то. Душу его теперь заполняла только твердая, несокрушимая уверенность в своей силе. Немигающим взором он смотрел прямо в тупые, ничего не выражающие черные зрачки игуменьи, и все его существо сосредоточилось в одном требовании к этой грязной преступнице. Покорись, мерзкая ядовитая  гадина! 
      За всю жизнь лишь второй раз ему приходится так напрягать волю свою. Первый раз это произошло лет десять назад, когда он искал боровики в лесу возле обители и наткнулся на царицу змей. Змей водилось в окресных лесах немало. Ему приходилось отсасывать смертельный яд из синеющих, распухших тел сельских ребятишек, ужаленных ядовитыми гадами. Еще чаще он отпевал тех, кто уже не нуждался в помощи, кого убил гадючий яд. Его самого и троицкую братию гадюки не трогали, хотя натыкались все они на ядовитых аспидов частенько. Видно, Господь отводил злобных гадов от верных слуг своих.
      В тот раз он долго ходил по лесу, устал и уже собирался сесть на большой старый пень, но что-то остановило его. Срез пня показался ему уж очень темным и будто блестящим. Он вгляделся, и у него на голове зашевелились волосы. На аршинном срезе пня плотно свернутыми кольцами лежала огромная темно-серая гадюка. Она, видно, спала на теплом солнышке. Игумен замер и хотел неслышно отступить. Но гадюка звериным своим чутьем уже почуяла его присутствие и медленно подняла из центра колец плоскую голову на толстой, пальца в два с лишком, шее. Ее блестящие, не выражающие ничего, черные глаза уставились на него.
      Игумен понял, что при малейшем его движении ядовитая гадина с быстротой молнии бросится на него и ужалит, а это – верная смерть. В  голове стремительно закружились мысли. Что делать? Бежать от змеи он не успеет. Победить гадину он может только силой духа. Дух человека сильнее змеиного. Но как? Мысленно уговорить гадюку смилостивиться и дать ему уйти? Это бесполезно, бессмысленная тварь не знает милости, ей управляет лишь тупая жажда убийства. Остановить ее потоком встречной ненависти? У него не найдется столько ненависти, ведь эта гадина впитала в плоть и кровь всю злобу бесчисленных поколений своих предков.
      И вдруг Игумен почувствовал полное спокойствие. Что-то подсказало ему, как вести себя. Он устремил на гадину спокойный, твердый взгляд. Взгляд человека, созданного по образу и подобию Божьему, взгляд разумного создания, которое сильнее любого зверя на этом свете. Уходи, - мысленно говорил он гадюке, - уходи. Я сильнее тебя. Зла тебе не я желаю, но ты уступишь мне дорогу. Ты уйдешь и никогда больше не встанешь на моем пути. Уходи и уводи с собой всех ядовитых гадов. В лесу много места, ты найдешь добычу, с которой справишься, но меня тебе не одолеть. Уходи.
      Время замерло. Игумен ничего не видел и не слышал вокруг. Перед ним застыла плоская змеиная голова на толстой шее, и на этой голове блестели два черных глаза. Он направил в эти бессмысленные глаза всю силу своей воли. Он не просил, не умолял, он приказывал гаду. Уходи с моего пути. Я сильнее тебя, уходи прочь. Уходи туда, где не слышно колокола Троицкой обители. Разворачивай свои кольца и уползай куда хочешь. Так велю тебе я, человек. Уходи.
      И свершилось чудо. Громадная гадина отвернула от него голову и стала уползать с пня. А Игумен все приказывал ей вслед. Уходи подальше отсюда. Уползай со своими собратьями в дальние болота, питайся там лягушками и мелкой живностью. Змеиное тело все сползало и сползало с пня, и, казалось, никогда полностью не сползет. Блестящие темно-серые извивы змеиного туловища уже легонько шевелили лесную траву чуть не в сажени от пня, а последние глянцевые кольца еще сползали с пня. Гадина скрылась в траве, а Игумен все посылал ей вслед свой приказ. Наконец, он перевел дыхание, вытер холодный пот со лба и отправился в обратный путь. Он догадывался, что идти за гадюкой не надо.
      Когда он рассказал об этом брату Мисаилу, тот побледнел, перекрестился и хрипло проговорил:
      - Ты святой человек, преподобный отец. Тебе попалась царица змей. Ты победил ее силой своего духа. Она ушла навсегда и увела за собой всех змей.
Он еще раз перекрестился и низко склонился перед Игуменом.
      С тех пор к  изумлению всей братии и посадских жителей в окрестностях обители змеи никогда не встречались.
      И сейчас Игумен видел только бессмысленные, полные тупой злобы глаза преподобной Аграфены. Все окружающее, кроме этих глаз, исчезло. Все его существо превратилось в сгусток воли, и воля эта исходила из его взора спокойным, твердым приказом. Покайся, грешница. Сознайся, преступница, в своих злодеяниях. Ты сознаешься. Я сильнее тебя. Покайся.
      Опытный епископ Игнатий поступил мудро, когда отправил их к игуменье Аграфене прямо из своих палат. Никто из окружающих не знал о расследовании и при всем желании не смог бы предупредить инокинь. Если жалобщица виновна, то их неожиданное прибытие ничего не изменит. Но если диаконица Пелагея невиновна, то при первой же тревоге она бы бесследно исчезла.
      Они приехали в женскую обитель, как снег на голову. Привратница-инокиня всполошилась при виде двух епископских возков, но преподобная Феодора благостным голосом успокоила ее. Игуменья Аграфена вела службу в храме Рождества Богородицы, почти все инокини находились там же. Игумен со спутниками прошел в храм, матушка Аграфена увидела чужих, прервала службу, подошла к ним. После лобызаний Игумен громко зачитал грамоту митрополита Алексия о наделении его полномочиями и попросил матушку Аграфену предоставить им помещение для работы. О цели прибытия он пока не стал говорить, чтобы не вспугнуть виновных.
      Преподобная Феодора и оба диакона остались в храме с инокинями, а Игумен с игуменьей Аграфеной и два иерея прошли в пустую трапезную. Там он усадил Аграфену во главу длинного стола, сам же и оба иерея расположились по бокам стола, дабы иметь возможность пресечь неожиданности. Для начала он завел разговор о делах обители в ожидании вестей от преподобной Феодоры.
      Матушка Феодора оказалась незаменимой и весьма умной помощницей. Вскоре диакон Дорофей привел в трапезную недоумевающую инокиню Анфису, а сам снова ушел к матушке Феодоре. Игумен усадил Анфису рядом с матушкой Аграфеной и продолжил расспросы. Иереи Афанасий и Серапион степенно поддерживали разговор.
Матушка Аграфена оказалась властной, крепкой бабой лет пятидесяти, с круглым  лицом, будто вытесанным из камня. Она рассказывала о нуждах обители, а взгляд ее маленьких хитрых глаз из-под черного покрова настороженно перебегал с Игумена на иереев и обратно. Она явно ожидала от незваных гостей подвоха. Сестра Анфиса, маленькая смазливая бабенка лет тридцати, смирно сидела рядом. Руки ее лежали на коленях, глаза скромно прикрыты, губы плотно сжаты.
      Игумен поймал себя на мысли: а ведь обе бабы, как пакостливые кошки, чуют, чье масло съели. Он тут же постарался прогнать недостойную мысль. Пока ничего не известно, и он должен оставаться беспристрастным. Он начал расспрашивать игуменью о хозяйственных службах обители, Аграфена сдержанно отвечала. Ее обитель владела довольно обширными землями вокруг и тремя деревнями вместе с жителями. Судя по ответам, ей даже не приходило в голову, что смерды – такие же христиане, как она. Скучная беседа тянулась не меньше часа. Наконец, в трапезную вошла преподобная Феодора, кивнула головой Игумену и уселась на скамью возле двери. Игумен развернул на столе жалобу диаконицы Пелагеи и внятно, не спеша прочитал ее.
      Как все они ожидали, матушка Аграфена тут же возмутилась всей душой.
- Облыжная клевета! Кто передал сию мерзостную грамоту Святителю?
      Она грозно помотрела на сестру Анфису. Та съежилась от страха. Аграфена же продолжала кричать:
      - Не было такого! То подсидчицы мои, завистницы! На мое место метят! Все эта блудница Пелагея! Ах, паскудницы, прости меня, Господи. 
      Игумен поднял руку, Аграфена замолчала.
      - На то прислал нас Святитель Алексий, - разобраться и найти истину, - спокойно заметил он. – Мы пока не виним тебя, сестра, ни в чем.
      Он обернулся к матушке Феодоре.
      - Диаконица Пелагея нашлась?
      - Нашлась, преподобный. Сидела на цепи в земляной яме под замком, нагая и связанная по рукам и ногам. Я велела сестрам снять цепь, развязать веревки. Потом велела сводить ее в баню, вымыть и одеть.В бане она упала без памяти от истощения плоти. Среди сестер смятение и возмущение. Я с сестрами осмотрела ее. Все тело ее в синяках, струпьях и кровоподтеках. Если велишь, ее приведут.
      Игумен не имел опыта в таких делах и посмотрел на иереев. Отцы  Афанасий и Серапион отрицательно покачали головами. Игумен понял, что поначалу надо выслушать обе стороны по отдельности, а уж потом сводить их.
      - Пока нет надобности, преподобная Феодора.
      - Тогда пойду, велю накормить ее. И пусть отдыхает.
      - Вели, матушка Феодора. И уведи  сестру Анфису, пусть посидит в келье одна, под присмотром.
      Феодора подошла к Анфисе, взяла ее за руку, подняла со скамьи и удалилась вместе с ней. У сестры Анфисы подгибались ноги, ее качало. Игумен обратился к Аграфене.
      - Расскажи, сестра, в чем вина диаконицы Пелагеи. За что ты подвергла ее истязаниям?
      - Никто ее не истязал, - буркнула Аграфена. – Она блудница, совращала сестер на содомский грех. А заодно подбивала их против меня. Сестры стояли за меня. В Пелагею вселился бес, она впала в буйство, у нее с сестрами случилась драка. Для ее же спасения я посадила Пелагею в яму под замок. Иначе сестры бы растерзали ее.
      - Как диаконица Пелагея написала грамоту, и кто передал ту грамоту Святителю?
      - Вот те крест, преподобный, не ведомо мне. Я разберусь, прознаю! Уж они у меня пожалеют.
      Игумен посмотрел на иереев.
      - Спрашивайте, святые отцы.
      Отец Серапион спокойно спросил Аграфену:
- Совращала ли ты, сестра, диаконицу Пелагею или других дочерей своих во Христе на содомский грех?
      - Навет! Она сама! – рявкнула Аграфена и тут же замолчала.
      Отец Серапион все так же спокойно спросил:
      - За что диаконица Пелагея подверглась истязаниям?
      - Я же говорила. Она подбивала сестер против меня. Сестры не стали ее слушать. Она в буйстве кинулась на них. Сестры отбивались от нее.  Таскали ее за космы, щипали, царапали ногтями. Бабы, что с них взять. Больше никто ее не истязал.
      - Зачем ты ее в яме посадила на цепь, сестра Аграфена?
      - А как иначе? В нее бес вселился. Дверь там ветхая, она могла выломать ее в неистовстве. В безумии могла руки на себя наложить. Я велела связать ее и посадить на цепь.
      - Сколько дней ты держала диаконицу Пелагею в яме?
      - Дай Бог памяти, - Аграфена сделала вид, что задумалась. – Ден десять, поди.
      - Она получала воду и пищу в яме?
      - А как же? Хоть и бесноватая, а все – крещеный человек. Сестры носили ей воду и хлеб.
      - Христос учит нас, сестра, милосердию к заблудшим, - сурово заметил отец Серапион. – Ты же поступила с диаконицей весьма сурово.
      - Она великая грешница! – снова раскипятилась Аграфена. – Она возмущала сестер своих, она блудница, к тому же бесноватая. Не могла я по-другому.
      - Так ты, сестра Аграфена, не признаешь своей вины?
      - Режьте меня, жгите огнем, - не виновата я. Это все она!
      К опросу приступил отец Афанасий.
      - Скажи нам, сестра, соблазняет ли диавол дочерей твоих во Христе на плотский грех?
      - Ох, соблазняет, отец мой. Да и как же? Считай, все они – вдовые, познали мужей своих. Женская грешная плоть требует своего. 
      - А ведомы ли тебе, сестра, случаи содомского греха в обители?
      - Нет, отец мой, не ведомо мне то. Денно и нощно укрощаю плоть дочерей своих во Христе постом и молитвой, непрестанным трудом. Велю им спать одетыми. Даже баню топим раз в месяц, дабы их реже вводила в соблазн нагая плоть. Ночью сама недосыпаю, все хожу по общей келье, смотрю. Иные дочери во сне зубами скрежещут и мечутся на ложе. На таких приходится накладывать суровую епитимью, бичеванием изгоняю их них  дьявольские соблазны. Не допускала я до греха дочерей своих. 
      - Были ли случаи содомского греха диаконицы Пелагеи с другими инокинями?
      Аграфена замялась. Игумен видел, что она растерялась от коварного вопроса отца Афанасия. Раньше игуменья уверяла, что Пелагея соблазняла сестер на содомский грех, а теперь заявила, что в обители таких случаев не бывает. Не очень умна матушка Аграфена, иначе бы она не стала впадать во гнев перед ними, путаться в своих словах, а держалась бы куда достойнее. Привыкла рождественская игуменья к безраздельной своей власти в обители, потеряла осторожность. Да, видно, не все чисто на совести у матушки Аграфены.
      Допрос матушки Аграфены продолжался часа три. Вопрошали ее каждый неоднократно. Под конец игуменья озлобилась, вместо ответов огрызалась и совсем запуталась. Всем трем священнослужителям стало ясно, что она – баба деспотичная, злобная без надобности, завистливая и весьма похотливая. Пора заслушать диаконицу Пелагею, а потом опросить Анфису и других инокинь. Игумен позвал преподобную Феодору, велел отвести матушку Аграфену в келью и оставить ее там одну под присмотром одного из диаконов.
      - В диаконах нет надобности, - спокойно сказала многоопытная Феодора. – Инокини сами постерегут матушку.
      Отец Серапион одобрительно улыбнулся в бороду. Отец Афанасий покивал головой. Игумен еще раз в душе возблагодарил епископа Игнатия за мудрый выбор ему в помощницы покровской игуменьи. Преподобная Феодора сама с помощью диаконов ведет свое расследование, инокини ей доверились, и она, похоже, собрала немало доказательств вины матушки Аграфены.
      Когда преподобная Феодора ввела под руку диаконицу Пелагею, отец Серапион крякнул, отец Афанасий шумно выдохнул, а менее опытный в таких делах Игумен отвел взгляд. У него вдруг заныло сердце. Лицо диаконицы покрывали синяки, царапины и кровоподтеки так, что невозможно определить возраст этой «мятежницы». Рядом с высокой и плотной покровской игуменьей диаконица казалась тоненькой отроковицей. Медленно ступая, преподобная Феодора подвела диаконицу к столу, усадила на скамью, сама же снова смиренно села у двери. 
      - Ты можешь говорить с нами, сестра? – мягко спросил Игумен у диаконицы.
Диаконица при его словах встрепенулась, бросила короткий взгляд на него и закрыла лицо руками.
      - Могу, святой отец, - глухо проговорила она сквозь пальцы.
      В груди Игумена резко заколотилось сердце. Он удивился: с чего бы это, - небрежно положил руку на грудь и осторожно, чтобы никто не заметил, погладил там, где стучало и щемило. В горле у него пересохло, и он понял, что не сможет вести допрос.
      - Отцы иереи, спрашивайте.
      Отец Серапион поглядел на отца Афанасия, тот кивнул головой и спросил диаконицу:
      - Это ты, дочь моя, написала жалобу Святителю?
      - Жалоба моя, святой отец. От нее не отрекаюсь. А писала не я. В яме нет бумаги, и руки мне связали. 
      - Кто же за тебя составил жалобу?
      - Сестры мои во Христе, с моих  слов. Они же передали грамоту Святителю через верных людей. Сестер не вините. Я упросила их.
      Отец Афанасий вел допрос не спеша, даже не допрос, а беседу, он явно сочувствовал диаконице и давал ей возможность придти в себя после долгих страданий в сырой холодной яме. Диаконица Пелагея не отпиралась ни от чего, изложенного в жалобе, твердо стояла на своем. Но она не назвала никого из своих сестер во Христе, кто написал за нее грамоту и передал ее митрополиту Алексию.
      Добродушный отец Афанасий исчерпал свои вопросы и за диаконицу взялся отец Серапион.
      - Скажи, дочь моя, соблазняла ли ты сестер своих на содомский грех?
      - Нет, святой отец, в том не грешна.
      - А не соблазняла ли матушка Аграфена других инокинь, кроме тебя?
      - Отец мой, я сама не видела. А говорить по слухам не стану. Спросите о том самих сестер. Каждая ответит за себя.
      Беспристрастный ответ диаконицы, видно, понравился отцу Серапиону. Он довольно погладил бороду, однако спосил весьма ехидно:
      - Довольны ли твои сестры во Христе матушкой Аграфеной?
      - О том, отец мой, спроси у сестер. А я… Как мне быть довольной? Матушка Аграфена соблазняла меня на грех, посадила меня связанную и нагую на цепь в яму, морила голодом и жаждой. Я недовольна матушкой. 
      - Не впадала ли ты в неистовство от дьвольских искушений?
      - В том не грешна, отец мой.
      - Но ты бросалась на матушку Аграфену, когда она хотела усмирить тебя.
      - Я ударила матушку, отец мой, когда она стала рвать на мне одеяния и хотела повалить на свое ложе. В том каюсь. Но снова случись такое, я бы опять ее ударила. Лучше пойти на малый грех, чем преступить закон Божий и человеческий. 
      - Разумно, разумно, - отец Серапион потер ладони. – А скажи мне, дочь моя…
      Игумен напряженно вслушивался в ответы диаконицы Пелагеи, и не хотел верить тому, что становилось все яснее, но казалось невероятным. Двадцать лет он безжалостно истреблял в душе своей воспоминания юности. Двадцать лет он истязал себя, старался забыть недолгое счастье свое.
      Веснянка! Это она сидит перед ним, истерзанная злобной похотливой бабой. Как она стала инокиней, дьяконицей Пелагеей, как попала в эту обитель? Божья рука привела его сюда и поставила лицом к лицу с самой судьбой. Перст Божий сурово указывает ему сейчас на загубленное им самим счастье. Он оставил свою любушку Веснянку, во крещении Василису, в маленькой лесной деревеньке Варница, оставил с ней окровавленную половину своего сердца и волей отца родимого принял иночество. Он искал утешения в служении Господу и народу русскому, а чего достиг? Русскому народу он не смог ничем помочь, при непомерном самомнении слишком слабы оказались его силы. И Господь не принимает его усердного служения. Господь сегодня уязвил его в самое сердце этой нежданной встречей. Выходит, вся его жизнь прошла впустую?
      Игумен проглотил горький ком в горле и спросил:
      - Скажи, сестра Пелагея, как наречена ты при крещении?
      Дьяконица опустила глаза и ответила не сразу. Но голос ее прозвучал твердо.
      - Я приняла постриг, отринула свою былую мирскую жизнь, имя свое и дала иноческий залог Господу нашему. Но тебе, преподобный Троицкий игумен, я скажу: я - честная вдова, мой муж и два моих сына умерли в черный мор. Ныне же я инокиня Пелагея, невеста Господа нашего. 
      Вот так, горько подумал Игумен, и его сердце стиснула небывалая тоска. Достойный ответ Веснянки неразумному Ивашке меньшому. Она тоже узнала тебя, она помнит наши встречи, она знает, кто ты такой. Но ее вера тверже твоей, и дух ее сильнее твоего. Каждый сам несет свой крест, и не должен жаловаться на судьбу.
      Разбирательство продолжалось без малого три дня. Посланники  епископа Игнатия ночевали тут же, в обители: мужи в трапезной на полу, а преподобная Феодора по своей воле - в общей келье с инокинями. Трапезовали они вместе с сестрами. Жалобщица же и ответчицы все это время сидели в отдельных кельях под строгим присмотром. Игумен, иереи и диаконы ночью спали в очередь, и по-двое сторожили затворниц и кельи сестер, дабы соблюдались порядок и спокойствие в обители.
      Они опросили всех сестер и пришли к одному решению: игуменья Аграфена виновна в принуждении вверенных ее попечению инокинь к содомскому греху и в истязании их. Она подлежит отрешению от сана и преданию митрополичьему суду. Сестра Анфиса виновна в соучастии с игуменьей Аграфеной. Однако поскольку по безволию своему она лишь исполняла повеления игуменьи, то можно ограничиться переводом ее в отдаленную обитель и суровой епитимьей. Диаконица же Пелагея безвинно подверглась греховным соблазнам со стороны игуменьи Аграфены. Невзирая на тяжкие истязания, диаконица Пелагея сохранила верность залогу своему перед Господом и твердость ее веры достойна служить примером.
Оставалась малость: заставить матушку Аграфену признать свою вину и покаяться. Без этого митрополичий суд не поставит ее перед собой на разбирательство, ибо ее упорство может означать ее правоту, а жалоба диаконицы Пелагеи – лишь клевета на игуменью. Злобная баба прекрасно понимала гибельность своего признания и отпиралась от всего. Диаконы Дорофей и Вассиан после многих разговоров с сестрами воспылали праведным гневом на грешницу Аграфену и предлагали свои способы понуждения ее к признанию. Отец Афанасий склонялся на их сторону. Однако Игумен решительно отверг подобное. Его поддержал отец Серапион.
      И вот Игумен сидит напротив матушки Аграфены и смотрит в ее тупые глаза, налитые смертной злобой. Он не видит и не слышит ничего вокруг.  Баба на другой стороне стола для него сейчас не человек, а огромная ядовитая гадюка. Но она страшнее царицы змей. Ползучая гадина не рассуждала, ибо разума не имела, она всего лишь повиновалась голосу крови своих предков. Аграфена же, как все люди, получила в дар от Создателя разум, и разум этот многократно усиливал смертоносность яда ее души.
      Игумен изгнал из сердца своего ненависть к истязательнице Веснянки, ибо ненависть этой бабы неизмеримо сильнее, чем его. Он не стал обращаться к Аграфене с мольбой о справедливости и милосердии, ибо ни милосердие, ни справедливость неведомы этому исчадию ада. Победить эту гадину он может только силой духа и твердостью своей веры. Он собрал всю силу духа, всю  уверенность в своей правоте и пронизывающим взглядом  приказывал этой царице ядовитых гадов в человеческом облике.
      Покайся, грешница. Я сильнее тебя. Я сломлю твой грешный трусливый дух. Ты продала свою душу дьяволу. Ты принуждала сестру Пелагею к содомскому греху. Ты жестоко истязала ее. Признайся, пока не поздно. Иначе я разрушу твой греховный разум, и ты превратишься в бесноватую безмозглую тварь. Упади на колени и сознайся в своем грехе.
      Игумен знал, что Аграфена не сможет отвести взгляда от его глаз, и продолжал приказывать все тверже. Он не знал, сколько времени продолжался этот безмолвный поединок его с тупой злобой, питаемой смертельным страхом. Время остановилось, перестало существовать. Во всем мире остались только он да эти тусклые глаза, налитые нечеловеческой ненавистью к нему. И он безмолвно говорил этим глазам и спрятанному за ними злобному разуму. Покайся. Я сильнее тебя. Сознайся.
      И вот тусклые тупые глаза влажно заблестели, ненависть в них сменилась испугом, жалким испугом глупой и трусливой бабы перед господином и повелителем. Лицо Аграфены жалобно сморщилось, она  грузно сползла со скамьи, повалилась на колени и стукнулась головой об пол. Палату прорезал дикий бабий вопль:
      - Пощади, батюшка! Не вели казнить! Виновата я! Бес попутал! Дьявол плоть мою разжигал! Каюсь перед святостью твоей в грехе тяжком! 
      Игумен с усилием отвернул изнуренное лицо свое от мерзостной картины и будто в тумане разглядел, что все в палате замерли и смотрят на него с изумлением и даже будто со страхом.
      Отцы Серапион и Афанасий с матушкой Феодорой писали дознательную грамоту для митрополичьего суда. Многоопытный отец Афанасий сразу после раскаяния велел Аграфене подписать признание. Никаких споров меж отцами и матушкой Феодорой не возникало. Лишь изредка привередливый отец Серапион требовал заменить кое-какие слова, дабы не давать суду повода для подозрения их в пристрастности. Диаконы Дорофей и Вассиан сторожили кельи с запертыми там поодиночке низложенной Аграфеной и ее наперсницей Анфисой.
Игумен сидел за другим концом стола напротив диаконицы Пелагеи. Пелагея закрыла избитое лицо черным покровом так, что виднелись лишь глаза. В этих глазах, устремленных на Игумена,  таилась глубокая печаль, и он понимал, что такую же печаль она видит в его глазах. Они смотрели друг на друга как завороженные, а губы их как  будто сами по себе негромко произносили ненужные им слова.
      - Прости нас всех, сестра. Прости игуменью Аграфену, прости сестру Анфису.
      - Христос учит нас прощать врагам нашим. Я не держу зла ни на кого.
      - А больше всего, сестра, прости меня. За все прости.
      - Я давно тебя простила, святой отец.
      - Не называй меня так, сестра моя.
      - Православные чтут тебя святым чудотворцем, преподобный игумен. Я наслышана о твоих подвигах во славу православной церкви. Ты посвятил себя Господу нашему и заслужил Его милость.
      Душа Игумена кричала. Сидящая напротив сестра во Христе будто услышала крик его души, ее чистые серо-голубые глаза затуманились. Он пересилил себя, прервал этот терзающий душу и сердце им обоим безмолвный разговор взглядов и спросил:
      - Как ты пришла к Господу нашему, сестра Пелагея?
      - Отец увез нас в Ростов. Там он купил кузницу, ковал ратный припас и разбогател. Выдал меня за купеческого сына. Муж мой торговал с сурожанами, немало умножил отцовское имение. Я родила ему двух сыновей. а лет десять тому, по Волге из Мордвы пришел черный мор,  муж мой и оба сына умерли. Я вдовствовала два года, сама вела торг. Ко мне стал свататься хороший человек. Но я обратила свое имение в золото и серебро, принесла все богатство в эту обитель и приняла постриг. Остальное тебе ведомо.
      - Почему ты приняла постриг, сестра? Почему отвергла мирские блага?
      - Ты знаешь, почему, святой отец.
      Игумен глубоко вздохнул. Да, он знал, почему она ушла в обитель. Все так же не сводя с нее глаз он сказал:
      - Сестры твои во Христе хотят тебя игуменьей. Волею святителя Алексия я могу рукоположить тебя в сан и поставить игуменьей. Потом тебе привезут настольную митрополичью грамоту. Что скажешь, сестра?
      - Все - суета сует, святой отец. Мне теперь в жизни этой ничего не надо, кроме служения Господу. Однако сестры мои после злодеяний матушки Аграфены хотят спокойной жизни. Они верят мне. Спаси тебя Бог за милость. Я готова принять сей крест.
      И вдруг ему показалось, что голос ее изменился. Она спросила:
      - Игуменство – дело многотрудное. Ты позволишь, преподобный игумен, писать тебе, спрашивать совета?
      И вдруг ему показалось, что глаза диаконицы Пелагеи блеснули, как когда-то они блестели у Веснянки. Наверно, привиделось. Конечно, это не более как наваждение. Сидящая перед ним сестра во Христе смотрела на него спокойно и с уважением. Он с трудом выговорил:
      - Помогать ближнему – святой долг православного. Ты же мне  сестра во Христе. Пиши мне, я помогу, если сумею.


                Князья ростовские

В оставшиеся дни до съезда князей Игумен с успенским пресвитером Ермогеном обошел все обители Ростова, много часов провел с ним в Григорьевом Затворе. От былого книжного богатства князя Константина Великого почти ничего не осталось. Игумен надеялся найти хоть одну древнюю русскую летопись на глаголице, но надежда не оправдалась. После неоднократных сожжений Ростова ордынцами и московскими князьями уцелело не больше десятка книг, переписанных до батыева нашествия. К великому его сожалению, не сохранился знаменитый Ростовский летописный Свод, в который немало страниц вписал собственноручно князь Константин. Все остальное составляли разрозненные списки суздальских, белозерских, владимирских и новгородских летописей. Потомки князя Константина больше занимались распрями меж собой, чем восстановлением былого величия Ростова.
Он выбрал время и съездил в родительскую деревушку. Вернулся он оттуда, жестоко снедаемый угрызениями совести и глубоким раскаянием. Деревушка Варница за двадцать лет исчезла с лица земли, и ее развалины поглотил такой густой подлесок, что он с трудом отыскал родное пепелище. Родители его, он узнал, умерли от мора лет десять назад почти в один день, но поклониться их могилке ему не пришлось. На месте деревенского кладбища вырос лес из сорного дерева, кресты давно повалились и сгнили, даже холмики на могилах сравнялись с землей. О братьях своих, шестерых Ивашках, ему тоже ничего не удалось узнать, они бесследно пропали в людском море.
Жалеть о минувшем, каяться и бичевать себя за беспамятство и небрежение к родным людям бесполезно. Былого не вернуть, содеянного не исправить. Он отверг все дорогое ему в земном мире и никто в том не виноват. Лишь в сердце его ко многим печалям прибавилась еще одна, самая большая печаль. На заброшенном деревенском кладбище Игумен дал себе зарок, что теперь не предаст забвению свою малую родину, сам заложит обитель, освятит ее и станет хотя бы изредка навещать Ростов. Тут в земле лежат его родители, а в Ростове стоит обитель Рождества Пресвятой Богородицы, в которой служит Господу игуменья Пелагея.
Когда он сказал о своем намерении заложить новую обитель епископу Игнатию, тот поддержал его и обещал всяческое содействие. А пока им предстояло провести съезд ростовских князей и выполнить волю митрополита Алексия.
В день съезда просторную палату епископа Игнатия заполнили приглашенные князья. Они входили в палату, крестились, подходили к владыке под благословение и рассаживались на скамьях вдоль стен. Места на лавке они занимали долго, с негромким бурчанием, все стремились сесть поближе к хозяину палаты. Кое-кому приходилось с недовольным видом пересаживаться подальше, другие занимали более почетное место, поближе к владыке.
Они с любопытством оглядывали Игумена. Он понимал их недоумение. Князья по случаю съезда у епископа оделись в богатые яркие одежды, расшитые серебром и золотом, и он выглядел среди них невзрачной серой вороной. Ради важного поручения митрополита он надел новую суконную рясу, которую когда-то собственноручно покрасил в черный цвет густым настоем дубовых орешков с добавлением ржавого железа, и новый черный клобук с черным же холщовым покровом. На груди его висел на тонкой серебряной цепочке небольшой серебряный крест, который он всегда надевал при облачении. При сборах в Ростов Игумен подумывал, не взять ли с собой для съезда князей тяжелый золотой крест-мощевик с частицей древа от креста Господня, дар патриарха Филофея. Однако, поразмыслив, он оставил тот золотой крест мирно лежать в сундуке, дабы не вводить в соблазн придорожных татей и разбойников. Подпоясался он новой пеньковой веревкой с ровно обрезанными и слегка растеребленными концами. На ноги намотал чистые онучи из беленого полотна и надел новенькие лапти. В этом одеянии ему стало жарко в душной палате, но он не привык баловать себя и стойко переносил небольшое неудобство.
У епископского престола сидели четверо ростовских архимандритов в богатых одеяниях, по двое с каждой стороны. Сам владыка по столь торжественному поводу облачился в лиловую рясу и белый клобук с белым же покровом, с расшитыми золотом четырьмя крестами на нем. Четыре креста на покрове позволялись не всем епископам, и они означали высокую милость патриарха. На груди его сияла толстая золотая цепь с большим сверкающим крестом. За спиной епископа у слюдяного окна сидел на лавке у низкого столика черноризец со свитком в руках.
Игумена епископ усадил на почетное место рядом с собой и негромко называл ему князей. Игумен заранее изучил список приглашенных и тогда же пытался угадать, как выглядит каждый князь, и о чем он станет говорить. Сейчас он сравнивал сложившиеся у него представления с живыми людьми. Он любил заранее составлять образ незнакомых ему людей, а потом, при встрече, радовался своей прозорливости. Однако долгое время он  частенько ошибался, иной раз жестоко, и при знакомстве сильно огорчался этим. Но постепенно он научился угадывать внешний вид и характер незнакомых людей, еще не видя их, и стал ошибаться довольно редко. Он верил, что имя дается человеку не просто так,  имя определяет облик, характер и судьбу человека. 
На скамье слева от епископа первым сидел претендент за великокняжеский Ростовский стол, князь Федор Васильевич Белозерский. Игумен представлял этого главного претендента на великокняжеский стол уверенным в себе, храбрым и дерзким удальцом. Более осторожный человек не решился бы отколоть от Ростова огромное Белозерское княжество. И в самом деле, Федор Васильевич смотрел на князей молодецки-весело, как воевода перед битвой оценивает взором свои и вражеские силы, или как орел оглядывает будущую добычу.
Рядом спокойно развалился князь Иван Васильевич Карголомский. Этот даже прислонился к стене, будто прибыл отдыхать, а не драться за власть в Ростовском княжестве. Игумен посмотрел на карголомского князя особенно пристально, ибо представлял его совсем иным, а на ошибках человек должен учиться.
За князем Иваном сидел седой, но крепкий телом Афанасий Васильевич Шелешпанский. После него на лавке расположились два родных брата, князья Михаил Дмитриевич Пошехонский и Александр Дмитриевич Чухломской, оба могучие телом и, по всему, сильные духом. Следующим на этой скамье сидел молодой князь Иван Федорович Белосельский. Последним у левой стены сидел совсем юный Иван Афанасьевич Воложский, сын князя Шелешпанского. Молодого князя Воложского, видно, сильно обидело его место, - после всех, - он даже по-мальчишески надул губы. 
У правой стены первым к епископу сидел соперник Федора Васильевича, его родной брат Константин Васильевич Борисоглебский. Игумен представлял его похожим на славного предка, Константина Великого, - решительным, сильным духом и суровым  человеком, который обдуманно и твердо добивается своей цели и не отступает перед препятствиями. И в самом деле, Константин Васильевич, рослый и крепкий муж с властным лицом,  сурово посверкивал глазами из-под густых черных бровей. Этот будет стоять на своем до конца. Если отрешиться от интересов Москвы, то Ростову нужен как раз такой великий князь, он сумеет возродить былое величие города и княжества.
За князем Константином неподвижно застыл старый Федор Романович Андогский, бывший великий князь Ростовский. По лицу его виделось, что он в большой обиде на бывших своих неблагодарных подданных. За ним сгорбился тоже немолодой князь Иван Иванович Ухтомский. Он опирался обеими руками на длинный посох с серебряным наконечником, но зоркие глаза его следили за соперниками, а на сухих, тонких губах играла легкая язвительная усмешка. Эта усмешка будто говорила остальным: вы молодые, нахальные, а ума-то у вас маловато, куда вам против меня, мудрого старика. Поживите с мое, может, чему научитесь. За стариком сидели кряжистый князь Семен Васильевич Кемский и высокий, тонкий Василий Романович Сурогский с густыми русыми волосами, рассыпавшимися по плечам. Последними на правой лавке сидели молодые братья-князья Юрий Андреевич Вадбольский и Федор Андреевич Анзомский.   
Игумен усмехнулся про себя. Епископ созвал на съезд лишь этих четырнадцать князей, а сколько других князей и княжичей осталось сидеть в своих малых княжествах? Вот уж поистине: в ростовской земле князь в каждом селе. А ведь силы у братьев-соперников неравные, хотя по числу выходит семь на семь. Если бы напустить князей стенкой на стунку, скамья на скамью, то победила бы, пожалуй, левая скамья, на ней собрались князья покрепче. Тогда быть великим князем Ростовским Федору Васильевичу Белозерскому.
Но сейчас спор князей решит не сила, и даже не правота одной из сторон, а воля Москвы. Великий князь Иван Иванович одобрил поездку князя Василия Федоровича Усретинского в Орду за ярлыком на великое княжение Ростовское. Выходит, меж ними уже есть договоренность об этом великокняжеском месте и о признании Ростовом верховенства Москвы. Если Василий Федорович получит ярлык, то все споры станут ненужными. Правда, в этом случае Ростовское великое княжество может окончательно и бесповоротно раздробиться, и каждый удельный князь будет сам решать, под чью руку ему идти. Вот этого он должен не допустить. Надо убедить съезд признать над собой князя Василия Федоровича Усретинского и склониться перед силой Москвы.
Епископ Игнатий поднялся и осенил собрание крестным знамением.
- Да ниспошлет Господь нам частицу мудрости Своей, дабы мы пришли к согласию и единству на высоком съезде князей ростовских. Велением митрополита Киевского и всея Руси святейшего Алексия я собрал вас, достославные князья, чтобы держать думу о судьбе великого княжества Ростовского и стольного города Ростова Великого.   
Игумен слушал владыку в пол-уха. Когда много думаешь над какой-то нелегкой загадкой, то отгадка приходит нежданно. Так и сейчас, пока епископ говорил, Игумен вдруг догадался, как уговорить ростовских князей. Он терпеливо дождался окончания речи владыки. Епископ Игнатий снова осенил собравшихся троекратным крестным знамением и обернулся к чернецу за своей спиной.
- Брат Кирилл, зачти нам настольную грамоту святейшего митрополита Алексия.
Чернец встал, поклонился собранию, не спеша развернул свиток и принялся читать звучным, чистым голосом. Игумен почтительно склонился к епископу и прошептал ему на ухо:
- Владыка, позволь мне отойти из палаты на короткое время.
Епископ удивленно вздернул бровь, но разрешающе кивнул головой. Игумен встал и под громкое чтение вышел из палаты. Князья проводили его недоуменными взглядами. В переходе Игумен остановил первого  попавшегося служку:
- Брат мой, помоги мне. Принеси мне две метлы.
Брат во Христе сильно изумился, однако он знал, что перед ним в бедном одеянии стоит уважаемый гость владыки. После небольшого замешательства он молча поклонился и поспешно удалился за поворот. Через некоторое время он снова появился перед Игуменом и протянул ему две метлы из березовых прутьев с длинными черенками.
- Это тебе надобно, преподобный?
Игумен осмотрел одну метлу, снял ее с длинного черенка, попробовал перегнуть не слишком толстый пучок прутьев через колено и покачал головой. То же самое он проделал со второй метлой. Потом обратился к служке:
- А что, брат, в Ростове мало берез? Почему метлы тонковаты? Из двух одну не соберешь, – упрекнул он ни в чем неповинного брата во Христе. -  Найди-ка теперь какую-нибудь чистую тряпицу, завернуть  все эти прутья.   
Брат снова посмотрел на него изумленным взглядом, но опять поклонился и исчез. Пока он отсутствовал, Игумен развязал бечевки, которые связывали прутья, вытащил три тонких прута, сложил два пучка вместе и стянул их бечевками покрепче. Он попробовал перегнуть через колено этот сдвоенный пучок и остался доволен. Тут запыхавшийся брат во Христе принес ему белый женский головной плат, расшитый яркими цветами. Видно, плут отобрал его у какой-нибудь дворовой девки. Игумен завернул крепко связанный пучок вместе с тремя отдельными прутьями, поблагодарил старательного брата,  вернулся в палату и тихонько уселся на свое место рядом с епископом. Сверток с пучком прутьев от метлы он положил себе на колени.   
Брат Кирилл уже закончил читать грамоту митрополита и старательно сворачивал ее. Епископ Игнатий негромко заговорил:
- Вот, достославные князья ростовские, святитель всея Руси Алексий известил нас, что великий царь Чанибек дал ярлык на великое княжение Ростовское князю Василию Федоровичу Усретинскому, младшему брату великого князя Владимирского и князя Московского Ивана Ивановича. Мое слово к вам: признайте каждый себя младшим братом великого князя Василия Федоровича и на том целуйте крест.
Епископ поднял над головой массивный нагрудный золотой крест. Князья негромко зашумели, и в шуме том Игумен явно слышал их несогласие. Выделился голос обиженного всеми старого князя Федора Романовича Андогского, бывшего великого князя Ростовского.
- Вправе ли мы, владыка, судить о том без князя Усретинского, за его спиной? Не лучше дождаться его самого?
Несколько голосов поддержали старика.
- Да! Верно князь говорит! Пускай сам князь Василий просит нас!
Епископ повысил голос.
- Достославные князья Ростовские! Ради страха перед Господом, в моих палатах говорите каждый в свой черед. Сначала пусть скажет самый младший из вас. 
Наступила тишина. Князья угрюмо косились друг на друга.
- Князь Иван Воложский, говори свое слово.
У юного князя Ивана на щеках вспыхнул румянец. Он порывисто встал со скамьи, оглянулся на отца. Тот чуть заметно кивнул головой.
- Почему князь Усретинский? – почти выкрикнул князь Иван. – Он даже Ростов разделил! Нет больше древнего и славного Ростова Великого. Зачем тогда нам великий князь, если уже нет никакого великого княжества? Мы в своих княжествах, Шелешпанском и Воложском, и без Ростова проживем. И без Москвы уж подавно. А вот  они без нашей пушнины и льна – как, а? Нет моего согласия! Не желаю князя Усретинского, не хочу идти под руку Москвы!   
По знаку епископа князья говорили свое слово. Одни держали долгую речь с выспренними словами, другие ограничивались короткими фразами. Как Игумен и ожидал, сильнее всех стояли против князя Усретинского и против Москвы владетели мелких княжеств или далеких, но обширных земель, князья Шелешпанские, Вадбольские, Воложские, Пошехонские, Чухломские и Анзомские. Оно и понятно. Люди все похожи друг на друга. На мелкое или отдаленное княжество садятся те, кто считает, что лучше стать князем в селе или в лесных дебрях, чем княжеским подневольным в городе. Они отстаивали  независимость своего затерянного в лесах и болотах Пошехонья или Чухломы от любых посягательств.
Старый князь Федор Андогский поначалу порадовал Игумена своей рассудительностью.
- Братья мои, достославные князья Великого Ростова, - торжественно начал он. – Вспомним о былых временах, когда город наш богатством своим и могуществом затмевал мать городов русских, Киев. Вспомним о мудром правлении нашего общего предка Константина Великого. Не говорили тогда князья: это мое, а то – твое, и станем, дескать, жить каждый сам по себе. Нет, братья мои, в те годы каждый князь приносил богатства свои в стольный город, и радовался душой, что лептой своей преумножает могущество Ростова Великого.
Однако державной мудрости обиженному судьбой князю Андогскому  хватило ненадолго. Он завел нудную и жалостливую тягомотину о неблагодарности иных нынешних князей Ростовских. Они, де, забыли о святом почтении к старшим по чину, не уважают их великих заслуг. И только в этом – причина упадка когда-то великого Ростова.
- Кабы не корыстолюбие и не жажда власти таких князей, отцов их и дедов, - говорил он с укоризной, - стоять бы во главе всей Залесской Руси нашему преславному Ростову Великому. И не вели бы мы теперь разговор  о какой-то захудалой деревеньке Москве, затерянной в дремучих лесах, куда еще недавно не вели никакие пути, ни пешие, ни конные.
С этим Игумен еще мог бы согласиться, но дальше князь Федор Романович понес совсем уж старческую околесицу. Мол, если бы молодые да ранние, но не отмеченные мудростью ростовские князья не оттягали у него с помощью лукавой и загребущей Москвы великокняжеский ярлык, то при нем расцвел бы Ростов прежним пышным цветом. Понятно, старику не хочется признавать, что великим князем он оказался никудышним, иначе не потерял бы ярлык. Игумену даже стало жалко обиженного старого князя. Он душой понимает, что песенка его спета, что отныне его удел – считать на печке тараканов, но смириться с этим и отринуть честолюбивые помыслы он просто не в силах.
Князь Белозерский, конечно же, стал склонять приглашенных на свою сторону и уверять, что великим князем Ростовским должен быть по праву только он, ибо владения его гораздо обширнее, чем у всех остальных ростовских удельных князей, вместе взятых. Если же его не поддержат, он отделится от Ростова и уйдет со своим огромным и богатым княжеством под руку Москвы. Остальные же пусть властвуют в своих захудалых селах и деревеньках, - все одно, их судьба решена. 
Тут даже владыка не выдержал и ядовито заметил:
- Князь Федор Васильевич, видно забыл одну малость. Ярлык великого хана строжайше запрещает дробить княжество. Иначе Москва давно бы лестью и дарами прибрала к своим рукам по одному все ростовские удельные княжества. К тому же ты, князь Федор Васильевич, выделился самовольно. По ярлыку великого хана никакого Белозерского княжества в великом княжестве Ростовском нет. Все твои владения – удел Ростова Великого.
Князья у правой стены палаты насмешливо зашумели. Князь Федор Андогский громко сказал обиженным голосом:
- Вот о том я и говорю. Вся беда – во властолюбии нашем.
Левая сторона помалкивала. Князь Белозерский гордо вскинул голову.
- Мне нет дела до хана. Москва признала мое княжество, признает и хан, никуда не денется.
- Побойся Бога, князь! - воскликнул Федор Романович. – Москва спит и видит, как разделить нас и оттягать ростовскую землю по кускам.
- Ты, князь Федор, видно, от старости слаб разумом стал, - дерзко ответил старику Федор Белозерский. – Не видишь, к чему дело идет? Делись, не делись, а если не я стану великим князем Ростовским, то лет через десяток Москва приберет все наши княжества. Уж лучше по доброй воле идти под ее руку, чем ждать, когда тебя на веревке приведут. 
Князья на правой стороне зашумели громче. Кое-кто даже вскочил со скамьи и замахал руками.
- Не дело, князь, стариков позорить! – возмущенно крикнул молодой Воложский князь.
Епископ поднял руку, и голос его перекрыл шум.
- Христос заповедал нам почитать старших. Князь Федор Васильевич, за грех непочтительности к старшим накладываю на тебя епитимью. Отстоишь двадцать вечерей в храме. Князь Константин Васильевич, твое слово. 
Князь Белозерский пожал широкими плечами, мол, что с вас возьмешь, и все с тем же гордым видом оглядывал палату. У  правой стены неторопливо поднялся его старший брат, князь Борисоглебский. Некоторое время он стоял молча и сурово поглядывал на собравшихся, потом заговорил. Его звучный голос человека, привыкшего повелевать, заполнил просторную палату.
- Братья мои, князья ростовские! Я говорю: братья, ибо все мы ведем род свой от одного предка, от Василька Константиновича Ростовского, и от его сыновей, Глеба и Бориса. Они, как и другие наши предки, - и Константиновичи, и Юрьевичи, - сложили головы свои под ордынскими саблями на кровавой Сити. И мы, живые потомки их, не должны забывать о том. Тут брат мой, князь Федор Белозерский, зовет нас под руку Москвы. И не один он из вас, братья, видит будущее наше вместе с Москвой. Но что есть Москва? Все великие русские княжества видят главного врага своего в Орде. В борьбе с Ордой, в свержении позорного поганого ига видят русские люди корень объединения русских княжеств. Одна только Москва  стремится подогнуть под себя всех нас силой Орды. Одно княжество за другим она подчиняет себе, а на всех несогласных наводит полчища безжалостных язычников.
Князь Борисоглебский помолчал, будто хотел, чтобы собравшиеся подумали над его словами. Он окинул всех мрачноватым взглядом и продолжил свое слово.
- Вспомните, братья, кто два раза разорял Ростов? Москва! Это  князья Московские Юрий Данилович и Иван Данилович привели на Ростовскую землю поганых и предали ее разорению. Кто на нашей памяти не раз сжигал Суздаль, Нижний Новгород, Тверь, Торжок, Углич, Рязань, Ярославль и множество русских городов и сел? Опять она, Москва, раз за разом приводила на Русь Орду, дабы ее саблями подчинить себе всех нас. Только по воле властолюбивой Москвы русские люди поныне платят дань Орде. Не будь Москвы, от постыдного ига давным-давно не осталось бы и следа!
Князь Константин снова помолчал, снова исподлобья оглядел собравшихся.  Игумен в душе полностью соглашался с ним. А князь Борисоглебский снова заговорил.
- Вспомните, братья, кто поднимал Русь на святую битву с Ордой? Москва? Нет, не Москва. Ростов, Тверь, Суздаль, Рязань, - эти великие города вставали против басурманского ига и вели за собой русских людей. А Москва вместо помощи восставшим приводила Орду на русскую землю и вместе с ней безжалостно уничтожала своих соперников. Нет злейшего врага для русского народа, кроме Москвы. И вот теперь нас зовут признать великим князем Ростовским московского лизоблюда князя Василия Усретинского. Не бывать тому! 
Князь Константин из-под густых бровей оглядел собравшихся и резко сел. В палате царила тишина. Слова князя подействовали на всех. Даже епископ Игнатий не сразу нашел, что сказать. Игумен же с печалью подумал, что в этом мире верх берет не правда, но сила. Князь Константин прав, и он мог  бы   стать великим князем Ростовским. При нем Ростов занял бы главное место среди всех городов русских. При нем ордынское иго рухнуло бы за считанные годы без большого кровопролития. При нем русские княжества объединились бы в великую державу. Все это могло быть. Если бы не Москва. Князь Константин прав, но Москва сильнее, Москва не потерпит соперничества. Она снова приведет Орду и  зальет русскую землю кровью. Москва не остановится, пока не добьется своего, хотя бы для этого пришлось уничтожить русских людей до последнего. Потому князь Константин должен подчиниться силе Москвы. Или погибнуть. 
Поднялся епископ Игнатий. Несколько мгновений он стоял молча, будто собирался с мыслями. Его побледневшее лицо выражало волнение. Но опытный иерарх справился с собой и улыбнулся:
- Достославные ростовские князья! Все вы сказали свое слово. Теперь зову вас, дорогих моих гостей, потрапезовать. После обеда мы продолжим разговор.
Трапезовали долго. Начали с наваристой тройной ухи из ершей, стерляди и щучьих щечек.  После ухи перед каждым гостем поставили на блюде печеного молочного поросенка. А кроме этого на столе лежали такие закуски, что от одного их вида текли слюнки. Запивали пищу многочисленными квасами и ягодными соками на любой вкус. Хмельным не угощали. Умудренный в житейских передрягах владыка рассчитал правильно. Обильный обед принес умиротворение и смягчил нрав князей. Когда снова собрались в палате и расселись, то почти сразу от правой стены послышался тонкий заливистый храп. Обиженный судьбой старенький князь Федор Романович Андогский  так утешился епископской трапезой, что  тут же крепко уснул. Епископ Игнатий добродушно махнул рукой, явились двое служек и увели старика почивать.
Владыка степенно поднялся и начал свое слово. Епископ привык к долгим церковным службам и проповедям, и голос его звучал торжественно. Он говорил о былом величии Ростова, о пресекновении княжеских родов при  батыевом нашествии, о раздорах князей, которые привели ныне к печальному оскудению земли ростовской. И, наконец, заговорил о главном.
- Достославные князья ростовские! Ведомо вам, что слабый человек в гордыне своей может посягнуть даже на святыни. Но лишь Господь Триединый ведает истину и направляет нас к той истине, не раскрывая ее. Ни одному человеку неведомы замыслы Творца. Лишь итог дел земных показывает праведность или неправедность выбора нашего. Что есть самое святое для русского человека? Каждый из вас говорил о том. Святая святых – величие Русской державы. Величие же державы достигается прежде всего нашим единством. Вспомним, достославные князья, сколько русской крови впитала в себя земля наша. Вспомним, сколько православных душ загублено безвинно в усобицах и раздорах. Вспомним о том и вознесем Господу безмолвную молитву нашу о вхождении тех душ в Царствие Небесное.
Епископ Игнатий замолчал и осенил собравшихся троекратным крестным знамением. Игумен с уважением подумал, как верно все рассчитал опытный владыка. Он незаметно оглядел князей. Большинство из них прикрыли глаза, и на лицах их лежала печать светлой скорби. Лишь князь Белозерский все так же гордо смотрел орлом, да юный Иван Воложский не выражал печали. Молодые больше думают, как бы не показать свою слабость, и ради этого могут даже улыбаться над гробом.
- Тут иные говорили о союзе Москвы с Ордой, - продолжал епископ. – Говорили верно, и Москва не скрывает того. Она снова приведет Орду на русскую землю, если не будет другого пути для успокоения смуты и раздора. Верно сказано: будет приводить, пока на Великой Руси не переведутся смутьяны и мятежники. Думайте о том! Избегайте делами своими привести Русь к полному оскудению!
Епископ снова помолчал. Он медленно оглядывал князей и будто спрашивал каждого: готов ли ты поступиться своим ради общего? После продолжительного напряженного молчания снова зазвучал его голос.
- Великий хан Чанибек дал ярлык на великое княжение Ростовское князю Василию Федоровичу Усретенскому. Святитель Алексий пишет, что великий князь Василий Федорович подписал докончальную грамоту с великим князем Владимирским и  Московским Иваном Ивановичем о вечном мире и о признании Ростова младшим братом Москвы. Господь так рассудил, что ныне Москве уготована честь собирания земли русской. Смеем ли мы, смертные, идти против воли Господа нашего? Призываю вас, достославные князья, отринуть свои властные помыслы и служить лишь Ростову Великому и Святой Руси. На том будем целовать крест. Да благословит нас Господь на святое дело.
Князья молчали. Молодые украдкой поглядывали на старших. Старшие левой стороны глядели на князя Белозерского. Князь Белозерский явно колебался. Старшие правой стороны глядели на князя Борисоглебского. Тот неподвижно сидел каменным идолом. Он верил в свою правоту и знал, что сейчас все зависит от него. Игумен тоже это понимал. Епископ слегка нахмурил брови, чуть заметно повернул голову к Игумену и торжественно произнес:
- Митрополит Киевский и всея Руси Алексий прислал к нам на съезд преподобного Троицкого игумена со своей настольной грамотой. По той грамоте слово преподобного игумена есть слово самого Святителя.   
Игумен поднялся, перекрестился и поклонился князьям в пояс: сначала на правую сторону, потом на левую. Тем самым он давал понять князю Борисоглебскому, что признает его первенство среди собравшихся.  Князья молча смотрели на него. Игумен понимал, что сейчас они оценивают его, и от этой оценки зависит исход съезда. Он не торопился начинать разговор и несколько мгновений стоял молча, прикрыв глаза.
В православной церкви ценилось молчание, особенно среди иночества, черного духовенства. В молчании священнослужитель отрешается от мирской суеты и обращает свои помыслы только к Богу. Перед Игуменом сидели самые сильные, самые влиятельные ростовские князья, от которых зависит судьба этого когда-то великого княжества. Слова тут не помогут. Епископ Игнатий говорил так, что лучше не скажешь, но князей не убедил. Теперь его черед. Он должен показать князьям свое глубокое уважение и склонить их к принятию нелегкого решения.
Душу его заполнила привычная печаль. Опять он должен идти против голоса своего сердца. Если бы на его плечах не лежал тяжкий груз доверия митрополита, он без колебаний встал бы на сторону князя Константина Борисоглебского. Прав князь, не Москва должна возглавить святое дело объединения Руси. Но Москва уже делает это, она не свернет с пути, и ее не остановят никакие страдания народа. Идти против Москвы – значит, снова и снова проливать реки крови, пока русский народ не исчезнет с лица земли.
Сердце Игумена защемило. Он поднял глаза. Подчеркивая важность происходящего,  он неторопливо обвел взглядом всех князей по очереди. Начал он с юного князя Воложского. Тот встретил его взгляд со смущением и порозовел. Молодой князь Белосельский поначалу нахмурился, но Игумен задержал свой взгляд на нем, пока лицо князя не просветлело. Князь Чухломской слегка поклонился Игумену, князь Пошехонский тоже склонил голову и перекрестился. Седоголовый князь Шелешпанский устремил на Игумена испытующий взгляд, остался, видно, доволен и перекрестился. Князь Карголомский, на вид вялый, полусонный и безмятежный, посмотрел прищуренными глазами на скромное одеяние Игумена, на веревку, опоясывающую его чресла, на его исхудалое лицо со впалыми щеками, сделал какое-то движение, вроде бы встрепенулся, и опустил взор.
Ясные глаза Федора Васильевича Белозерского смело встретили взгляд Игумена. Они смотрели друг на друга, и мысли князя Игумен читал, будто в раскрытой книге. В безмолвии он позволял князю проникнуть в свои мысли. Ты, славный князь Белозерский, - мудрый муж. Ты не стал драться с соперниками за Ростов. Ты властвуешь над огромными северными  просторами русской земли, мало населенными, но богатыми своими дарами. Однако и за своими дремучими необозримыми лесными дебрями ты не укроешься от неизбежного. Москва придет в твое княжество. Она уже пришла, и ты готов идти под ее руку. Но всему свое время. Пока же признай великим князем Василия Усретинского и с ним служи Москве.
Взгляд князя Белозерского смягчился. Он медленно поднял руку и перекрестился, будто отгоняя наваждение. Игумен на миг опустил веки, перевел дух, еще больше напряг волю  и повернулся к правой стороне.
С тремя молодыми князьями: Андомским, Вадбольским и Сурогским, - он справился довольно легко. Их дерзкие поначалу взгляды быстро потеряли остроту, затуманились сомнением, а потом в них загорелись огоньки удивления, постепенно сменившегося почтительностью.
Князь Кемский, кряжистый муж, оказался твердым орешком. Взгляд Игумена будто наткнулся на каменную стену. С такой силой духа князь Семен далеко пойдет, если его не остановят. А ведь остановят, обязательно остановят. Пойми, крепкий духом князь, не ты один живешь на грешной земле. Посмотришь назад, - Господи, как много тех, кто слабее, кто далеко отстал от тебя! Но переведи свой взгляд вперед, князь. Там еще больше тех, кто сильнее тебя и удачливее, и имя им легион. Только в союзе со слабыми ты догонишь сильных и встанешь в их ряды. Но всегда впереди тебя будут самые сильные, с которыми тебе не справиться. Ты положишь живот свой за то, что считаешь правдой. Но вместе с тобой погибнут многие, кто верит тебе. За что ты погубишь их? Смирись, князь Кемский. Смирись. Ты веришь мне, князь, ты сделаешь, как я тебе говорю.
Старый князь Ухтомский смотрел на Игумена всепонимающим взглядом мудрого человека, много повидавшего в юдоли земной. Он-то хорошо знает, как сила ломит солому. Он знает, что единой правды не бывает, истина ведома лишь Господу, человек же грешен и нередко ошибается. Иной раз надобно поступиться своей правдой ради правды более высокой. И ты, князь Ухтомский, сейчас примешь мою правду, пусть не более высокую, но более сильную. Худой мир лучше доброй ссоры.
Игумен знал, что теперь все князья, с кем он единоборстовал взглядом, признают князя Василия Усретенского старшим братом, подпишут докончальную грамоту и на том станут целовать святой крест. Оставался самый сильный, князь Константин Борисоглебский. Он смотрит дальше всех и видит врагом своим не князя Усретенского, но Москву, - самую честолюбивую, самую корыстолюбивую из всех городов русских, а потому самую  безжалостную.
Мрачноватый взгляд князя Константина не открывался Игумену, как ни напрягал он свою волю. Игумен на миг почувствовал, что его сила может не устоять перед князем Борисоглебским. Видно, он растратил себя на других князей и ослабел. Перед ним – не злая и тупая похотливая баба Аграфена, но мудрый муж небывалой твердости духа. Игумен поборол слабость и напрягся до предела, почувствовал, как его окаменевшее  тело заныло от натуги, будто он поднимал бревно аршинной толщины. Но не бревно лежало на его плечах, - его давила необоримая воля князя Константина. Никогда прежде не приходилось Игумену сталкиваться с таким противником. Столь сильного мужа надо не просто уважать, не грех поклониться ему и возлюбить, как равного себе.
И вдруг он почувствовал облегчение. Тяжесть не спала с его плеч, но заметно уменьшилась. В глазах князя Константина мелькнуло что-то, похожее на мимолетную улыбку, добрую улыбку верного и сильного   друга. В душе Игумена вспыхнуло ответное чувство любви к нежданно обретенному другу, который выручит из любой беды и твердой рукой удержит на краю бездны. Любовь, главная заповедь Христа! Не сила, не злоба, не отвага, но любовь направляет жизнь человека, любовь к ближнему своему, любовь даже к злейшему врагу. Ибо Господь – прежде всего вселенская любовь!
Игумен смотрел на князя и улыбался доброй, мягкой улыбкой. А суровый и мрачноватый князь Борисоглебский пронизывал его своим взглядом и – тоже улыбался! Игумен почувствовал, что должен первым отвести глаза и прикрыл их отяжелевшими веками. Теперь он не только верил, но и твердо знал, что князь Борисоглебский поддержит его. А за ним пойдут и все остальные. Он нарушил долгое молчание короткими словами.
- Достославные ростовские князья! Братья мои! Вы - лучшие из лучших на ростовской земле! Вы по достоинству заняли свои княжеские столы, но после вас придут другие. Иные из них будут такими же мудрыми и сильными, как вы, а иные будут слабее. Так оставайтесь лучшими в памяти потомков и проявите мудрость. Отбросьте свои гордые помыслы,  подавите свой праведный гнев, как делаю я. Я неустанно служу Господу и молю Его о милости народу русскому. В бессонных молениях открылось мне, что нет другого пути к возрождению единства и могущества святой Руси, как следование воле князей Московских. И у вас, славные князья ростовские, нет иного выбора. Ибо будущее Руси – объединение под властью Москвы. Видно, такова воля Господня. И я, посланник Святителя Алексия, волею предстоятеля русской православной церкви говорю: если вам дорог свой народ, если дорога вам земля русская, - склонитесь под руку Москвы. 
Игумен поднял со скамьи сверток, на глазах князей развернул холстину и достал прутья. Связанный пучок он положил на скамью, а три тонких прутика высоко поднял над головой. Потом медленно и без всякого усилия он переломил один прутик за другим и показал обломки князьям. После этого он взял связанный пучок, в душе порадовался, что догадался попросить у служки две метлы, поднял пучок, чтобы все видели и попытался его переломить. Конечно, ничего не получилось. Крепко связанный двойной пучок лишь слегка прогнулся.
Игумен развел руками, мол, мне это не по силам, и подошел  с пучком к князю Борисоглебскому. Тот со сдержанной улыбкой взял пучок, попытался переломить его через колено. Пучок не поддавался даже его богатырской  силе. Князь рассмеялся, бросил пучок на пол, встал со скамьи и склонил голову перед Игуменом:
- Благослови нас, преподобный игумен, на святое дело.

   
Дела державные.

Игумен сидел за столом в своей старой келье и при свете восковой свечи разбирал берестяные свитки. Долгие иноческие годы он внимательно смотрел на мир и неустанно размышлял. Все достойное из увиденного, услышанного и продуманного он старательно записывал на бересте. За тридцать с лишним лет записей набралось немало. Брат Мисаил не раз советовал ему не скаредничать, а писать на пергаменте или на новомодной бумаге.
- Ты – святой человек, - убежденно говорил верный помощник. – Твои слова для наших потомков – бесценное сокровище. А береста быстро пропадет. Вели купить хорошей бумаги у сурожан, казна наша не оскудеет.
Однако Игумен предпочитал бересту не только из бережливости. Он знал, что после его смерти новый игумен этой обители тщательно просмотрит его писания. Кое-что он сохранит, как поучения мудрого старца. Но большинство  записей пойдет в огонь. Как бы ни уважал новый игумен своего святого учителя, как бы не преклонялся перед ним, но самое сокровенное он уничтожит. Не оставит он потомкам свидетельства того, что Игумен высоко ценил мудрость древней русской веры, которая считается язычеством. Не сохранит он мысли Игумена о губительной для Руси власти честолюбивой Москвы. Так зачем переводить дорогую бумагу, если она не надолго переживет его самого?
Как еще назвать размышления Игумена о светлой, солнечной вере предков наших и безрадостной, унижающей человека религией иудейских рабов? В свитках Игумена множество свидетельств былого величия народов русского корня в течение тысяч лет, когда русский язык господствовал на Дунае и Лабе, на обширных пространствах по берегам и островам Срединного моря, на италийской земле. Ныне же русский народ влачит жалкое существование рабов, а рабам положено знать свое место под ногой господина и не заноситься в гордыне. Одних древних песен Игумен записал несколько десятков, - никто не осмелится хранить такое явное бесовство.
Среди берестяных свитков белело несколько бумажных. Игумен собрал их и бережно разгладил. По сердцу его прошла теплая волна. Это послания из ростовской женской обители Рождества Пресвятой Богородицы, от игуменьи Пелагеи. Со времени неожиданной встречи в Ростове они теперь изредка, но постоянно переписывались. До этого долгие годы он гнал от себя любые воспоминания о Веснянке, но они иногда приходили к нему во снах. В этих воспоминаниях он считал себя виноватым перед Веснянкой, - он бросил свою любушку и укрылся от всех мирских забот в стенах обители, а она осталась одна в земной юдоли. Теперь он вместо Веснянки обрел сестру во Христе. О былом жалеть – не дело, минувшего не вернуть и не исправить. Гадать о том, что могло быть, - лишь терзать свою душу, отвлекать ее от неустанного служения Господу. Все в этом мире свершается по Божьей воле и сетовать на судьбу, значит неправедно упрекать Его.
Они никогда не вспоминали о былом. Игуменья Пелагея писала о делах обители, спрашивала совета у более опытного брата своего и благословляла его на святые дела. Он отвечал на ее вопросы, подсказывал, что делать и благословлял сестру Пелагею на служение Господу. Она познала много горя не только в мирской жизни, но и в иночестве, так пусть Господь внесет мир и покой в ее душу.
Еще при первой встрече он рассказал сестре Пелагее о своем желании заложить обитель на месте отцовского дома. Епископ Игнатий обещал содействие, однако не успел. Сестра Пелагея в первом своем письме сообщила, что среди Ростовских князей снова поднялась большая свара, и великим князем Ростовским стал Константин Васильевич Борисоглебский. Игумен на этих строках прервал чтение письма и вознес Господу молитву за князя Константина. В его руках Ростовское княжество может восстановить былое величие. Однако дальнейшие строки письма сестры Пелагеи не порадовали его.
Митрополит всея Руси Алеский разгневался на епископа Игнатия за то, что тот не воспрепятствовал возвышению князя Константина, недруга Москвы. Кроме того, Алексию, видно, донесли неосторожные слова епископа о властолюбии и жестокости московских князей. Митрополит отозвал епископа Игнатия, а на Ростов снова поставил ярого сторонника Москвы епископа Петра, для чего снял с него схиму и обет вечного молчания. Новый епископ не посчитал основание новой обители под Ростовом неотложным делом.
Игумена не сильно огорчил отказ епископа Петра. Время разрушает все препоны. Он все равно заложит обитель над родительским домом, князь Константин поможет ему. А за епископа Игнатия он искренне поскорбел. И в который уже раз утвердился в давно принятом решении не стремиться к власти. Лучше иметь скромный сан пресвитера и быть первым в своей отдаленной обители, чем в высоком сане архимандрита или даже епископа оказаться последним в окружении  митрополита.
А годы выпали такие, что врагу не пожелаешь. Вдобавок ко всему, началась великая замятня в Орде. Ханы резали друг друга и по трупам отцов и братьев взбирались на великоханский трон. Каждый выдавал ярлык на великое княжение Владимирское тому из князей, кто больше золота привезет с собой. Не раз и не два выходило, что сразу два князя получали такой ярлык, а потом яростно грызлись друг с другом. А бывало, что из-за ханской чехарды Русь оставалась без великого князя. Недавно митрополит Алексий во гневе низложил сарайского епископа Гавриила и поставил в Сарай-Берке молодого епископа Матфея. 
Игумен выполнял волю митрополита и каждый год, а то и по два раза в год  уходил из обители в дальние странствия ради усмирения строптивых князей перед волей Москвы. Душа его все больше и больше отвращалась от этого прислужничества Москве. Он не раз думал, что виной всему его излишнее рвение. Кто заставлял его в Ростове напрягать волю чуть не до разрыва сердца, дабы уговорить князей признать власть Москвы? Послушал бы он князей, произнес бы необходимые увещевательные слова, а потом покаялся бы перед святителем Алексием, что не справился с поручением. Поворчал бы владыка, но зато оставил бы его в покое, - кому нужны бесталанные помощники?
После отказа Игумена от высочайшего сана митрополита Алексию пришлось по душе бескорыстие Игумена, и он возлюбил своего меньшого брата. Ведь благодаря отказу Троицкого игумена Алексий сам стал предстоятелем русской православной церкви. К тому же в Ростове Игумен справился с задачей, перед которой опустили руки не только епископы, но и сам Алексий. Теперь поручения митрополита сыпались на Игумена одно за другим почти без передышки.
Игумен еще раз вздохнул и снова принялся разбирать хрупкие берестяные листы и раскладывать их по годам. В своих записях он указывал годы и по православному летоисчислению от миростояния, и по латинскому от Рождества Христова. Летоисчисление от сотворения мира принял Первый Никейский собор, поскольку среди христианских иерархов не стало единогласия по дню Пасхи или Воскресения Христова. После долгих споров и тасканий друг дружки за бороды, святые отцы договорились, что Господь сотворил мир за 5833 года до Никейского собора и за 5508 лет до Рождества Христова.
Спустя двести лет после первого Никейского Собора римский монах Дионисий провел многотрудные расчеты и доказал, что Христос родился через 753 года от основания вечного города Рима. Он первым предложил исчислять годы не от миростояния, но от Рождества  Христова. Через пятьсот тел после Дионисия все страны латинской веры приняли новое летоисчисление. А православная церковь продолжала исчислять годы от миростояния. Игумен полагал, что рано или поздно православие тоже примет летоисчисление от Рождества Христова, потому и указывал оба числа.
Господь творил мир шесть дней, а на седьмой день отдыхал и любовался делом рук своих. Восьмого дня, по Священному писанию, нет и быть не может. Потому на православном восьмиконечном кресте семь концов показывают шесть дней творения и один день отдыха, восьмой же означает вечность. По деянию Первого Никейского собора один день Творения мира – это тысяча человеческих лет. Игумен усмехнулся. Все-таки  еретические мысли в нем неискоренимы. Он частенько размышлял, что станут делать православные иерархи, когда придет 8000-й год от миростояния. До него осталось всего-то 115 лет, не успеешь оглянуться. Может, в 8001-м году настанет конец света?
Вот первая запись после его возвращения из Ростова. Весной следующего года в Троицкой обители снова проездом появился рождественский пресвитер Захарий, и они проговорили несколько часов. Отец Захарий рассказал Игумену последние московские новости. Зимой в Москве разразился мятеж. Новый великий князь Иван Иванович Красный, человек, видно, не очень большого ума, но великого златолюбия, приблизил к себе опального боярина Алексея Петровича Хвоста-Босоволкова, бывшего тысяцким у Симеона Гордого. При Симеоне Гордом тысяцкий Хвост вызвал великую смуту в Москве, и великий князь убрал его с многодоходного места от греха подальше, а самое место тысяцкого упразднил. Иван Иванович снова поставил Хвоста тысяцким, к великому негодованию многих бояр и всего простого московского люда.
Кого Бог хочет погубить, того он лишает разума. Зимой в Москве поднялась большая смута. Бояре потребовали от Ивана Ивановича убрать Хвоста, дабы не побуждать черный люд к бунту, однако великий князь проявил привычное упрямство, унаследованное от варяжских предков и от отца своего Ивана Калиты. И грянула беда. На Сретенье москвичи по православному обычаю упивались хмельным зельем. В этот раз кто-то постарался, чтобы зелья хватило всем досыта. А потом неведомые людишки начали подстрекать народ против тысяцкого. Подстрекатели добились своего, и пьяный люд с великим гвалтом принялся ломать заборы и жечь строения на подворьях у Хвоста и у его сторонников. Буйство в Москве разгорелось превеликое, Сретенье Господа нашего москвичи отпраздновали весело.
К вечеру сторожа и княжеские дружинники разогнали хмельных мятежников по домам. При этом многим пьянчугам досталось по первое число, но кое-кому из дружинников тоже переломали ребра, а то и руки-ноги.  Москва затихла, москвичи с молитвой улеглись спать. А глубокой ночью, уже перед рассветом, сторожа нашли в сугробе на улице  закоченевшее тело тысяцкого Андрея Петровича Хвоста-Босоволкова. Великий князь в большом гневе повелел найти виновных и предать их лютой смерти на виду всей Москвы в назидание другим бунтовщикам. Сегодня они осмелились поднять руку на большого ближнего боярина, что ждать от них завтра?
Оба пресвитера неспешно хлебали постные щи, и отец Захарий рассказывал.
- Виновных так и не нашли. Искали усердно, много народу перехватали, а не нашли никого. Потом великий князь велел схватить дворовых у бояр Вельяминовых, да пытать их с пристрастием.
Игумен перекрестился и пробормотал:
- Прости, Господи, грехи наши тяжкие.
- Вот и я говорю, - продолжал отец Захарий. – Видно, кто-то из дворни что-то сказал под кнутом на дыбе да на углях. Утром целая рать княжеских дружинников пришла на вельяминовское подворье. С  оружием пришли, - брать Вельяминовых повелел великий князь. Ан поздно. Все Вельяминовы пропали, а куда – опять никто не ведает.   
- Не нашли?
- Как в воду канули. Мало того, в тот же день иные из бояр тоже отъехали из Москвы. И на другой день. И на третий. Все, кто стоял за Вельяминовых – все отъехали. К весне лишь дознались, - в Рязани они укрылись, у князя Олега Ивановича.
- А что Иван Иванович?
- А ничего. На нет и суда нет. Да ему не до Вельяминовых стало. Ты слыхал, поди, что в Орде творится? Ну, спаси Бог тебя, преподобный игумен, за щи да кашу, пищу нашу. Господь напитал, никто не видал, а кто видел, тот не обидел. Мне же пора в дорогу. 
Игумен перебрал несколько берестяных свитков. Вот она, замятня в Орде. Еще когда пресвитер Захарий гостил в обители, святителя Алексия вызвал в Сарай-Берке великий хан Чанибек. Заболела его любимая жена Тайдула, и хан обещал принять христианство, если главный русский поп вылечит ее. Если же русский поп не сумеет одолеть болезнь, то хан пригрозил закрыть православную епископию в Орде, всех христиан из Орды прогнать с бесчестием, а иных вместе с епископом казнить. С Москвы же хан потребует великий «царев выход» сверх обычной дани. Пришлось митрополиту всея Руси ехать в Орду для исцеления басурманки.
Московское духовенство провожало митрополита в Орду, будто на верную смерть, во всех храмах и обителях непрерывно служили молебны. Однако в Сарае Алексий совершил чудо. Для исцеления болящей Тайдулы он потребовал ее крещения. Чанибек поначалу разгневался, мол, сначала исцели, потом видно будет. Однако Алексий настоял на своем и убедил хана, что без крещения болезнь не уйдет от его жены. Он окрестил Тайдулу, нарек ханшу Таисией, заставил прислужниц искупать ее в святой купели, - для того хан повелел своим мастерам в один день изготовить купель из чистого серебра. Потом Алексий ежедневно три раза в день кропил больную святой водой и творил над ней молитвы во исцеление. Через неделю к изумлению ордынцев Таисия-Тайдула встала на ноги.
Хан Чанибек креститься отказался. Он заявил, что достаточно  крещения его жены. Алексий особенно не настаивал, он хорошо знал своенравие правителей. Чанибек достойно одарил его и с миром отпустил в Москву. Москва встречала Алексия как святого чудотворца. Сам же он во благодарение Господа за свое чудесное избавление от свирепого гнева хана Чанибека основал в Москве Чудову Спасскую обитель.
Однако Чанибеку, Алексию и русским людям не пришлось долго радоваться чудесному исцелению Тайдулы. Вскоре после отъезда Алексия один из сыновей хана, Бердибек, злодейски лишил жизни своего родителя и сел на ханский трон. Во избежание соперничества он заодно предал смерти 12 своих братьев. А великому князю Владимирскому Ивану Ивановичу новый хан повелел без очереди выплатить «царев запрос», - побольше того, что Москва отвезла в Орду в виде обычного выхода за этот год.
Пришлось митрополиту снова ехать в Орду, на этот раз вместе с посольством больших московских бояр, дабы попытаться дарами и благочестивыми речами умилостивить грозного великого хана. С помощью новокрещенной Тайдулы-Таисии, матери нового хана, он почти склонил свирепого Бердибека отменить неправедный «царев запрос», но верное дело сорвалось. Как обычно при смене хана, все залесские великие князья помчались в Сарай за ярлыками на свои княжества. С ними в Орду явились многие удельные князья, которые пытались получить не только ярлыки на свое удельное княжение, но и отобрать ярлыки у своих великих князей. Среди них на Владимирское великое княжение посягал молодой Дмитрий Константинович Суздальский.
Три года назад умер великий князь Константин Суздальский, и как обычно, его три сына передрались меж собой за наследство. Свара затянулась, пришлось вмешаться митрополиту Алексию. Он сам поехал в Суздаль и взял с собой Игумена. Там они увещеваниями и благочестивыми словами примирили братьев, однако единое до того Суздальское княжество пришлось поделить. Старший сын, Андрей, сел в Нижнем Новгороде, средний Дмитрий – в Суздале, а младшему Борису достался Городец. За несколько лет Дмитрий Константинович набрал сил и теперь просил у Бердибека ярлык на великое Владимирское княжение. Он  обещал хану сполна выплатить «царев запрос».
Между суздальцами и москвичами разгорелась великая свара перед царевым престолом. Победили москвичи, их дары хану и его мурзам оказались обильнее, они получили ярлык на великое княжение Владимирское для Ивана Ивановича, но им пришлось дополнительно согласиться еще на половину первоначального «царева запроса». Заодно хан Бердибек потребовал от князя Московского принять назад в Москву всех мятежных бояр, отъехавших в Рязань, а Василия Вельяминова поставить тысяцким. Московское посольство озадаченно качало высокими горлатными собольими шапками, опасаясь гнева Ивана Ивановича на свои головы, однако с ханом не больно поспоришь.
После второго возвращения из Орды Алексий повелел Игумену  заложить в Москве новую обитель, освятить ее и выбрать из Троицкой братии наиболее достойного инока для поставления игуменом этой обители. Выбрать место для новой обители нетрудно, а вот отдать туда достойного своего брата во Христе – задача многократно тяжелее. Трудность не в том, чтобы найти достойного. После многих лет испытаний вопиющей бедностью, суровым постом и непосильным трудом Игумен крепко уверовал в своих братьев и мог предложить владыке любого из них.
Однако это означало потерять одного из лучших, если не самого лучшего. И еще он понимал, что эта просьба владыки – только первая ласточка, за ней последует множество таких же просьб. Ему придется каждый раз отдавать  одного брата за другим, а кто останется в Троицкой обители? Значит, надо принимать в обитель новых послушников, испытывать их, достойных постригать в иноки и долгие годы растить бескорыстных и ревностных служителей Господа взамен ушедших.
Как всегда в трудных случаях, он призвал на помощь братьев Мисаила и Андроника. Брат Мисаил сразу же возмутился и заявил, что самое разумное – отклонить просьбу митрополита.
- У них в Москве своих, что ли нету? Там архимандритов – пруд пруди, а уж пресвитеры сидят на пресвитерах и пресвитерами погоняют. Откажись, святой отец. Причину всегда можно найти. Зачем нам своего брата отдавать?
Они размышляли довольно долго. Игумен уже стал склоняться на сторону брата Мисаила, как в голову ему пришла простая мысль. Сохранять неприкосновенность братии  – святое дело. Однако, как сами братья смотрят на возможность стать игуменами? Держать их в Троицкой обители простыми чернецами, когда кто-то из них может подняться в иерархи, - это ведь немалый грех. И он принял неожиданное для самого себя решение.
- Брат Андроник, согласен ли ты на пастырство в новой обители?
Брат Андроник весьма изумился и не смог ничего сказать, только от растерянности хлопал глазами. Игумен же продолжал: 
- В вере ты тверд, мирским соблазнам не подвержен, общинножительный устав соблюдаешь. Уклад обители ты знаешь. Церковные службы изучил досконально. Хозяйственные дела тебе тоже ведомы. Для православной церкви будет лучше, если в новой обители братию поведешь ты, - по пути бескорыстного служения Господу нашему, без христарадничания и обирания паствы. 
Брат Мисаил заворчал, но Игумен видел, что брат Андроник польщен почетным предложением. Так брат Андроник стал игуменом новой московской обители нерукотворного образа Спасителя. Теперь, когда Игумену приходилось бывать в Москве, он пользовался гостеприимством пресвитера Андроника. А в Троицкой обители появились два новых молодых послушника.
На следующий год в Москву и во все Московское княжество из Мордвы занесло новое поветрие, легочную чуму. Игумену снова пришлось облегчать страдания больных, соборовать умирающих и отпевать покойников в посадах вокруг обители. На этот раз Господь смилостивился над православными, умерло не так уж много народу, однако среди умерших оказался великий князь Московский Иван Иванович, которому исполнилось всего-то 33 года. Москва горевала по властителю не шибко, ибо Ивана Ивановича Красного и Доброго москвичи не жаловали за слабоволие и постоянную оглядку на ближних бояр.
А бояре опечалились, ибо им предстояло сажать на московский стол либо старшего сына умершего князя Ивана Ивановича, отрока Дмитрия Ивановича, либо малолетнего Владимира Андреевича Боровского, сына покойного князя Андрея Ивановича Серпуховского, младшего брата Ивана Ивановича, Как водится, среди бояр начались споры и раздоры. В это время Игумен находился в Москве у пресвитера Андроника, и Алексий призвал его к себе. Митрополит собрал епископов и московских думных бояр для окончательного определения с престолонаследием. Игумен впервые увидел всех русских епископов и думных бояр Москвы.
В митрополичьей палате разгорелась нешуточная свара. За Дмитрия Ивановича стояли бояре во главе с Андреем Кобылой. Владимира Андреевича прочили в великие князья сторонники Вельяминовых. К удивлению Игумена, вельяминовских оказалось больше, и он ожидал их победы. Однако Андрей Кобыла и его сторонники не смутились меньшинством и отстаивали свое с такой яростью, что казалось, будто вот-вот полетят клочья из бород их противников. Они неистово кричали со злым  остервенением, их не смущало даже присутствие владыки. Алексий взирал на это непотребство спокойно и будто даже одобрял исступление кобылинской стороны.
- После Ивана Ивановича по родству должен княжить его брат, Андрей Иванович! – надрывался Василий Вельяминов.
- Так помер князь Андрей! – с сугубым ехидством крикнул Андрей Кобыла. – Помер!
- Вот оттого надо по родству князем сажать сына его, Владимира Андреевича! Не то родство порушим!
- Тьфу на тебя! Совсем из ума выжил, боярин Василий! Князем надо сажать теперь старшего сына покойного великого князя Ивана Ивановича! Предками нашими так завещано!
Игумен знал, что великий князь Симеон Иванович выделил боярину  Кобыле три больших села в костромской вотчине московских князей. Боярин Вельяминов ратовал за малолетнего князя Серпуховского, ибо его род издавна имел большую вотчину под Боровском. Бояре уже начали швырять собольи шапки на пол, вскакивать со скамьи и засучивать широкие рукава шуб. Спор грозил перейти в драку, и тогда митрополит Киевский и всея Руси Алексий вдруг грохнул кулаком по столу с такой силой, что все замолчали, а иные подпрыгнули. Игумен ожидал митрополичьего гнева, грома и молний на головы разбушевавшихся бояр, однако владыка заговорил спокойно, и речь его оказалась короткой.
- Святые епископа и честные московские думные бояре! Издревле на святой Руси, а также во множестве других стран престолонаследие решалось по старшинству мужской линии. Старший сын великого князя Ивана Даниловича, великий князь Симеон Иванович не оставил наследника. Старшим в роду московских князей ныне остался Дмитрий Иванович. Владимир Андреевич – сын младшего брата Симеона Ивановича и не может считаться наследником московского стола. Потому на престол великого князя должно посадить Дмитрия Ивановича.
Митрополит замолк, несколько мгновений в палате царила звенящая тишина. И вдруг от одновременного рева множества луженых боярских глоток дрогнули слюдяные пластины в резных окнах.
- Недостоин престола сын Ивана Ивановича! - орал багровый от злости  Василий Вельяминов. – Мало мы натерпелись с его отцом?! Хотим Владимира Андреевича!
Его сторонники поддержали своего предводителя громогласными криками возмущения.
- Верно сказал владыка! – с радостью во взоре вопил Андрей Кобыла. – По обычаю отцов наших! Дмитрия Ивановича на княжение! А тебе,  вот накося, выкуси! - он вдруг развернулся к Вельяминову и сунул ему чуть не в нос волосатый кулак, сложенный кукишем.
Сторонники Кобылы приветствовали своего вожака дружным ревом. Митрополит спокойно взирал на боярское бесчинство. Оскорбленный Вельяминов схватил Кобылу за енотовые отвороты шубы. Кобыла остервенело выдергивал свой посох с острым железным наконечником, застрявший между их тугими животами, и все не мог выдернуть. Даже видавшие виды святые епископы разинули рты: что-то будет?
А ничего не вышло. Митрополит спокойно поднялся и поднял обе руки с массивным нагрудным крестом. В палате наступила относительная тишина.
- Прокляну! – негромко, но веско произнес Алексий. – Предам анафеме до седьмого колена. Постыдились бы, бояре! Перед святейшим престолом! Перед святыми образами!
Бояре с ворчанием расселись по лавкам. Митрополит помолчал и твердо сказал:
- Без мира меж вами не будет мира на Руси. Я от пресвятейшего патриаршего престола говорю вам: князем на Москве быть Дмитрию Ивановичу. Ярлык у нового хана от Москвы просить князю Дмитрию Ивановичу. 
Вельяминовская сторона зашумела, но негромко. Митрополит строго посмотрел на них и закончил свою речь:
- Вместе с князем Дмитрием Ивановичем править будет брат его меньшой, Владимир Андреевич. Грамоты писать отныне, бояре,  будете от двух князей: от великого князя Дмитрия Ивановича и брата его князя Владимира Андреевича. И не разводите мне тут Содом и Гоморру. Не то закрою все Божьи храмы в Москве. Умирать будете без соборования и без отпущения грехов.
На том и порешили. Тут же бояре выбрали послов для поездки в Сарай за ярлыком на великое княжение для Дмитрия Ивановича. Когда все разошлись, Алексий утер пот со лба и сказал Игумену усталым голосом:
- А ты, преподобный, говоришь, мягкость надобна да кротость. Им дай мягкость да кротость, - сожрут друг дружку вместе с шубами, а заодно и тебя с лаптями. Слыхал я, ты медведя лесного кротостью усмирил. Так то медведь, тварь бессмысленная, а эти…
Митрополит пробормотал нечтно неразборчивое, но гневное, и перекрестился.
Игумен перебрал берестяные свитки, нашел нужный. Вот его запись о начале княжения Дмитрия Ивановича. Тогда он часто ходил в Москву, ибо владыка поставил его духовником князей-отроков Дмитрия Ивановича и Владимира Андреевича. Князь Серпуховский и Боровский Владимир жил в Москве в княжеском тереме. Поначалу наследники княжеского престола прилежно слушали своего духовного наставника. Он читал им Священное писание, рассказывал старинные сказки, отроки слушали.
А княжение их начиналось неладно. Только боярское посольство Андрея Кобылы прибыло в Сарай и послы дали оттуда весть о благополучном начале переговоров с ханом Бердибеком, как случилась новая напасть. Из Орды поспешно вернулись бояре Матвей Туча и Акинфий Глинка с нехорошей вестью. Прежние немалые дары послы успели раздать хану Бердибеку, его мурзам и старой ханше Тайдуле-Таисии. Ханша божилась, что дело для Москвы решенное. Однако в одну недобрую ночь Бердибека убил его сын Кульпа и сам сел на престол. Теперь надо собирать дары для нового великого хана Кульпы и его новых царедворцев.
В боярской думе теперь заправлял Василий Вельяминов. Он уже считал себя московским тысяцким и сумел  быстро собрать по Москве золото, серебро и меха. Послов с новыми обильными дарами отправили в Сарай к хану Кульпе. Гонцы скакали из Сарая в Москву и из Москвы в Сарай почти каждый день. Московские послы жаловались из Орды, что им сильно мешает Дмитрий Суздальский, который сам приехал в Сарай за великокняжеским ярлыком. Потом гонец привез весть, что в борьбу за ярлык вступил великий князь Всеволод Тверской. Раздача даров в Сарае шла полным ходом, и очередной гонец привез слезную просьбу старшего посла Андрея Кобылы подбросить им в Сарай еще даров. Думские бояре почесали бороды, однако пришлось поднатужиться и выслать новые дары. В очередной грамоте Андрей Кобыла благодарил за дары и сообщал, что ближние к хану мурзы и старая Тайдула-Таисия уверяют, что Кульпа вот-вот подпишет ярлык для Дмитрия Ивановича.
В этих хлопотах прошел целый год, и все это время Русь оставалась без великого князя Владимирского. А на прощеное воскресенье в Москве появились из Сарая все те же бояре Матвей и Акинфий и сообщили о новой напасти. Хана Кульпы больше нет, на ханский трон в Сарае сел его родич Наврус. Он по басурманскому обычаю убил Кульпу и занял его место. Заодно Наврус убил двух сыновей Кульпы, которых сарайский епископ Матфей с согласия прабабушки Таисии-Тайдулы только что окрестил в православную веру. Теперь нужны новые богатые дары для хана Навруса.
Огорченные думские бояре собирали с Москвы и с удельных московских княжеств подношения для нового хана, но отправить их в Орду не успели. В Москву в великой скорби вернулось все посольство с Андреем Кобылой. Они рассказали такое, что даже тертые жизнью думские бояре затосковали, а митрополит Алексий затворился на трехдневное молчание. Пока москвичи в Сарае ждали присылки даров для хана Навруса, их опередил коварный и злокозненный Дмитрий Суздальский. Он не так щедро одаривал прежних ханов и их мурз и сумел сберечь свою казну. Теперь она пригодилась для Навруса. Довольный суздальским подношением Наврус выдал ярлык на великое княжение Владимирское Дмитрию Суздальскому.
А тут подоспела в Москву настольная грамота Дмитрия Константиновича, великого князя Владимирского и Суздальского. Новый великий князь требовал от Москвы огромного «выхода» без всякой очереди.
К тому времени Игумен надолго прекратил свои частые хождения в Москву, и о дальнейших событиях знал лишь понаслышке. Он с большой обидой в душе отвернулся от своих духовных сыновей Дмитрия Ивановича и Владимира Андреевича. Князья-отроки привыкли к нему, начали проявлять непочтение и даже дерзость. Они смеялись над его бедной одеждой, брезгливо морщили носы на его лапти и дразнились.
- Лапти-тряпти! – кричал князь Дмитрий Иванович и прыгал от радости.
- Онучи полощи и хлебай щи! – кричал князь Владимир Андреевич и высовывал язык.
Игумен пытался внушить отрокам, что в человеке главное не одеяние, но душа, читал им места из Священного писания, однако отроки лишь презрительно затыкали уши.  Однажды он провел в обители целый месяц. За это время сам по ночам вырезал из липы каждому из князей-отроков по игрушке. Если двигать продольную палочку, то на одной игрушке медведь и мужик начинают пилить бревно, а на другой - ковать железо.
Он думал порадовать и удивить отроков, однако отроки удивили его гораздо сильнее, а вместо радости огорчили безмерно. Отроки принялись нарочно сильно дергать палочки, зацепы сломались, и фигурки перестали двигаться. Тогда князь Владимир Андреевич сморщил нос, показал Игумену язык и замахнулся поломанной игрушкой на князя Дмитрия Ивановича. Дмитрий Иванович своей игрушкой отразил удар, и братья-князья принялись драться деревяшками, будто воины мечами. Вскоре от игрушек остались одни щепки. А малолетние князья показывали Игумену поломанные игрушки и с издевкой кричали:
- А я твоему мужику башку оторвал!
- А я, гляди, твоему медведю лапы отломал!
Игумен тут же пошел к Алексию и попросил освободить его от духовного наставничества над князьями-отроками. Владыка почуял недоброе, но Игумен на все его вопросы отвечал, что его частое отсутствие расстроило дела в обители и ослабило твердость веры его братьев во Христе. Ради сохранения единства Троицкой братии ему следует пребывать в обители. Духовником же князей-отроков можно поставить молодого игумена Андроника. Тот сумеет видеть своих духовных сыновей каждый день без всякого ущерба для обители.
Уже в обители он узнал, что Москва выпросила в Сарае ордынский отряд и двинула его вместе со своей ратью на Владимир, - изгонять с великокняжеского стола Дмитрия Константиновича Суздальского. По-другому, без пролития крови Москва действовать не умела. Великий князь Дмитрий Константинович не стал губить православных, он отъехал из Владимира и затворился в Суздале. Московские бояре посадили на Владимирский стол Дмитрия Ивановича. Ордынцы из присланного отряда остались без обещанной добычи и принялись грабить и жечь окрестные деревни и села у Владимира и Суздаля.
Однако Москва ликовала недолго. Уже следующей весной в Сарае снова сменился хан. Дальний родич из чингизидов Хидырь убил Навруса и сел на царев трон. Вместе с Наврусом Хидырь убил верную помощницу москвичей, престарелую ханшу Таисию-Тайдулу. Русские великие князья наперегонки снова помчались в Сарай с богатыми дарами. Московское посольство повезло с собой в Орду десятилетнего князя Дмитрия Ивановича. Но на этот раз великокняжеский ярлык не достался никому.
В Сарае-Берке мурзы-чингизиды и темники подняли мечи друг на друга. Они  резали соперников, ломали им хребты, давили удавками, травили ядом. Под горячую руку озверевшие ордынцы могли невзначай посечь ни в чем неповинных русских послов. Новый хан Хидырь по уши увяз в кровавой усобице и отказался говорить с послами. Он приказал отобрать у всех послов приготовленные дары, а самих прогнать без чести. Обобранные до нитки послы кинулись из Сарая-Берке восвояси в свои княжества, да еще благодарили Господа за то, что Он сохранил им жизнь.
Великий хан Хидырь правил целый год. Весь этот год в Орде продолжалась сумятица, и русские князья не осмеливались появляться в Сарае. В Москве  кобылинские сторонники все никак не могли поделить власть с вельяминовскими, и митрополиту Алексию частенько приходилось мирить обе стороны. Не раз призывал он себе на помощь Игумена, хотя тот теперь всячески старался уклониться от посещений Москвы.
Дмитрий Суздальский оставался великим князем Владимирским, но Москва его не признавала. В другое время московские бояре тут же выпросили бы в Орде войско и вместе с ним пошли на Суздаль. Теперь же они не решались на это, пока не прояснятся дела в Сарае.
Весной 6869 года, 1361 по латинскому летоисчислению, гонец сарайского епископа Матфея привез спешную весть. Хана Хидыря убил чингизид Темирходжа и сам стал великим ханом. Однако Матфей предупреждал митрополита, что спешить с послами не следует, ибо хан Темирходжа сидит на троне непрочно, и его могут не сегодня-завтра скинуть с царского престола. Сарайский епископ в своей грамоте писал, что в долгой сваре меж басурман выдвинулся некий темник Мамай. Сам Мамай - не чингизид, потому претендовать на царский престол не может. Однако Мамай набрал великую силу и намерен стать правителем Орды. Для того он собирается посадить великим ханом послушного ему чингизида и править Ордой от его имени.
Пока московские бояре чесали затылки, вести из Орды  посыпались горохом из мешка. Всего через неделю епископ Матфей прислал другого гонца. Его предчувствия сбылись. Мамай убил Темирходжу и посадил на царский престол в Орде захудалого чингизида Абдуллу. Однако, писал епископ, многие мурзы не хотят признавать Абдуллу, надо ждать новой замятни.
На апостолов Варфоломея и Варнавы из Орды пришла новая весть. В Сарае-Берке мурзы прогнали Абдуллу и посадили великим ханом Амурата. Однако Мамай не смирился с поражением. Он забрал Абдуллу и перешел на горную сторону Волги. Вместе с ним на ближний к Москве берег Волги ушли чуть не половина мурз со всеми своими людьми. Там они остановились на горах. Мамай объявил Абдуллу великим ханом Волжской Орды и поставил для него летний стан под названием Сарат. Перед уходом он пригрозил самозваному хану Амурату, что теперь дань с русского улуса станет собирать он сам именем великого хана Абдуллы. Что будет дальше, никто не знает.
Новости из Орды огорчили не только Москву. Все князья, и великие, и удельные, встревожились не на шутку. Мало одной Орды, - теперь их стало две, и в каждой свой великий хан. Кому из них придется платить выход? У кого просить ярлык на княжение: у сарайского Амурата или у саратского Абдуллы? Ладно бы кто-то один взял верх, - к этому привыкли. А ну, как оба они примутся драть с русских княжеств по три шкуры каждый для себя?
В Троицкую обитель приехал серпуховский архимандрит Паисий и передал Игумену повеление митрополита спешно прибыть вместе с ним в Москву. Игумену до смерти надоело постоянно бросать все дела из-за московских дрязг. Ему хватало забот в обители, да и пропитание на зиму он по-прежнему добывал трудом рук своих. Он пожаловался архимандриту на свое телесное недомогание и ехать отказался. Он уже не раз так делал, и пока это ему сходило с рук. Архимандрит Паисий пытался увещевать его, однако успеха не достиг и отбыл в Москву один.
Но Алексий на этот раз не оставил Игумена в покое. Через четыре дня к нему приехал бывший диакон Троицкой обители, ныне игумен московской обители Нерукотворного Образа Спаса пресвитер Андроник. Игумен обрадовался своему духовному ученику, брат Андроник тоже не скрывал радости от встречи с учителем и с обителью, где он провел долгие и незабываемые годы. Они вместе обошли возросшее хозяйство, посетили артели в посадах, потрапезовали со всей братией, вместе отслужили вечерню. Игумен пригласил брата Андроника  переночевать в своей келье, и они не один час провели в душевной беседе. Перед отходом ко сну брат Андроник сказал:
- Святой отец, я ведь приехал за тобой. Владыка Алексий послал меня сюда и наказал без тебя не появляться в Москве. Я знаю, что ты не жалуешь Москву, но надо ли так прямо идти против воли митрополита всея Руси?
Игумен с досадой подумал, что Алексий весьма мудро прислал за ним именно Андроника. Никого больше Игумен бы не послушал.      
…Митрополит за годы замятни в Орде похудел и постарел. Черты его лица приобрели еще большую твердость, борода стала совсем седой. Игумена он встретил довольно сурово. Он осведомился о здоровье, и когда Игумен сказал, что Господь миловал его от тяжких недугов, перешел к упрекам.
- Думал я взрастить верного сподвижника своего. Не ошибся ли в тебе? Не вижу рвения твоего в святом деле собирательства земли русской.
Игумен решил не уклоняться от прямого ответа, хотя это могло обойтись ему дорого.
- Одна ли Москва, владыка, вправе стоять во главе этого святого дела? Есть равные ей великие города на Руси: Суздаль, Тверь, Ростов. Считаю их не менее достойными. Говорили мне, Рязань при молодом князе Олеге встает из руин. Никто из них не проливает православной крови ради владычества над другими. Дела же Москвы отвращают меня от нее. Князья Московские побеждают соперников не силой разума, не благочестивыми речами, но приводят на своих соперников, на русскую землю безжалостных  ордынских наемников. Собирание русских земель – святое дело. Но святое ли дело собирать русские земли кровавыми руками нечестивых басурман? 
Он ждал, что вспыльчивый и не терпящий возражений Алексий обрушит на него свой гнев. Однако митрополит долго молчал, испытующе смотрел на него, потом совсем спокойно заговорил.
- С молодых лет много я думал о том. Ставил триединство духа, разума и веры превыше силы меча. И ныне так полагаю. Верю, придет время, и цари земные вложат мечи свои в ножны. Но то время отдалено от нас, а человеческая жизнь коротка. Ныне же не дал Господь русским князьям этого святого триединства. Корысть и властолюбие правят ими. Так было, так будет. Христос знал это и сказал: не мир я принес вам, но меч. Потому выбрал я сильного из сильных – Москву. И тебя зову к тому же.
Они долго смотрели в глаза друг другу. В твердом взгляде светло-серых глаз митрополита Игумен не мог разглядеть ничего, владыка будто щитом закрыл от него и от всего мира и помыслы свои, и душу. Этот  взгляд нес лишь неодолимую силу уверенности в своей правоте. Ничто не отклонит Алексия от выбранного однажды пути. Но Игумен не стал отводить свой взгляд, силы духа ему тоже не занимать:
- Ольгерд Литовский уже собрал все западные и южные русские земли. В его княжестве больше православных, чем у нас, в Залесской Руси. Он оградил пределы свои от латинян, от немцев и Польши. Сам он, слыхал я, готов принять православие. Не лучше ли союз с Ольгердом, чем с нечестивой Ордой?
- Не пришла пора. Ольгерд ограждает Русь от немцев, от Польши. Однако сколько хватит его сил? Волынь и Галич – под Польшей. Римский папа благословляет крестовый поход на русские земли, хочет обратить нас в свою веру. Союз с Ольгердом – это война не только с немцами и Казимиром Польским, но и с могучим Римом. Нет, преподобный, лучше союз со слабой Ордой.   
Взгляд Алексия ощутимо давил, Игумен почувствовал, что перед ним не менее сильный по духу. Он напрягся и со спокойной уверенностью возразил:
- Но, владыка, Залесская Русь в союзе с Ольгердом легко сбросит с себя ордынское иго. Вместе мы сумеем отразить и нашествия латинян. А потом с помощью Божьей, раздвинем границы твоей православной митрополии и на Польшу.
- Не до митрополии теперь. Надо Залесскую Русь под Москвой собирать. Москва живет спокойнее других княжеств. От немцев и от Литвы нас Тверь прикрывает да Великий Новгород. А от Орды мы закрыты со степи Рязанью, а с Волги – Нижним Новгородом. Сам Господь рассудил в пользу Москвы.
Они одновременно прикрыли глаза веками. Игумен понял, что продолжать разговор бесполезно. Они никогда не убедят друг друга. Ему остается лишь выполнять волю митрополита.
- Тебе с высокого святейшего престола виднее, владыка.
Они снова смотрели в глаза друг другу, но уже спокойно, без желания подчинить собеседника своей воле. Алексий оценил его силу, а он окончательно сделал свой выбор. Нравится ему Москва или нет – он должен поддерживать митрополита, а значит – Москву. Митрополит снова заговорил:
- Ты нужен мне в Москве, преподобный. Многие епископа и архимандриты больше заботятся о своих выгодах. На их мудрость не надеюсь, блеск золота затмевает им разум. Я хочу рукоположить тебя в сан архимандрита и поставить на Чудову обитель. Что ты скажешь?
Игумен в душе усмехнулся, но вида не подал. Алексий так и не понял, что не прельщают его ни власть, ни высокий сан. Уж если он отказался от митрополичьего престола, то архимандритство или епископство ему совсем не нужны. Владыка сам не скрывает, что иерархи больше заняты своими дрязгами, а не служением Господу. В одном он уже уступил Алексию, но дальше будет стоять на своем.
- Благодарю тебя, владыка. Назначение свое на грешной земле вижу я в усердном служении Богу и народу русскому, а не в суете мирской славы.
Глаза Алексия сузились.
- Не гордыня ли говорит в тебе, преподобный?
- Нет, владыка. Не гордыня, но смирение.
Алексий помолчал, озадаченно покачал головой и промолвил:
- Может, ты и прав. Однако от мирских забот нигде не укроешься. И пустынника в лесной дебри найдут люди.
Губы митрополита улыбались, но в голосе слышался укор. Игумен коротко усмехнулся.
- Ты прав, владыка. Это я хорошо понял еще в молодые годы. Буду служить православной церкви и народу русскому, сколько хватит моих сил.
- Верю.
Митрополит вздохнул и заговорил о другом.
- Ныне, преподобный, стало две Орды, вместо одной. Великие князья уже скачут в Сарай-Берке к хану Амурату с дарами. Епископ Матфей прислал весть, - замятня в Орде кончилась с уходом Мамая, можно ехать безбоязненно. А я намерен послать московских бояр не только к Амурату, но и к Абдулле. Сарай-Берке  далеко, а Мамай с ханом Абдуллой – вот они, рядом, за Рязанью.
- Не мне, несведущему, судить, владыка, о том. Однако, говорят, кашу маслом не испортишь. А ласковое телятя две матки сосет.
У глаз Алексия собрались лукавые морщинки.
- Бояре тут ворчат. Мол, больно много даров двум ханам, хватило бы и одному. Я и сам сомневался, но теперь велю послать и к Абдулле.
Он вдруг снова пристально глянул на Игумена.
- Князя Дмитрия Ивановича повидать хочешь?
- Нет, владыка.
Митрополит поднял бровь.
- Игумен Андроник сказывал, князь Дмитрий на исповеди покаялся в непочтении к тебе? Так ли?
- Что взять с отрока? – пожал плечами Игумен. – Хоть и князь, а разума еще не набрался.
- Тогда пусть показнит себя. Раскаяние приведет его к тебе.
Уже в обители Игумен узнал, что московские бояре привезли Дмитрию Ивановичу из Сарая-Берке ярлык на великое княжение Владимирское. Однако Дмитрий Суздальский по-прежнему сидел во Владимире. Он отказался даже говорить с послами из Москвы.
Игумен ожидал решительных действий от Москвы и не ошибся. На Владимир двинулось московское войско с ордынским отрядом. Хан Амурат отрабатывал богатые дары. Войско возглавил юный князь Дмитрий Иванович. По пути ордынцы грабили и жгли русские села. Дмитрий Константинович снова не захотел проливать русскую кровь и бежал из Владимира в свой Суздаль. Дмитрий Иванович торжественно сел на великокняжеский стол и с победой вернулся в Москву.
В обитель к Игумену по пути в Великий Новгород приехал вознесенский архимандрит Макарий. Он долгое время пробыл в Константинополе и сейчас отвозил послание патриарха Каллиста новгородскому владыке Ипатию. Заодно он привез Игумену благословительную грамоту от патриарха. Он говорил, что через месяц снова возвращается в Констатинополь и может отвести патриарху ответ Игумена. Игумен поблагодарил архимандрита, с глубоким поклоном принял грамоту и бережно положил ее на стол.
Они разговорились. По словам архимандрита, патриарх недоволен владыкой Алексием, но похвально отзывался о деяниях Игумена во славу православной церкви. Архимандрит  рассказал, что на Средиземном море идет война между Генуей и Венецией за владение торговыми путями на море и на суше. Фрязы вытесняют венецианцев из Крыма и стремятся взять в свои руки всю торговлю с Русью до Великого Новгорода и Перми. По булле римского папы они намерены ставить в русских городах латинские храмы и обращать русских людей в латинство.
- В Константинополе нет единства, - говорил Макарий. – На императорский престол сел Андроник IV. Он и патриарх Каллист поддерживают фрязов-генуэзцев. Но у патриарха  Каллиста много противников, которые стоят за венецианцев. Худое в том, что все пути к нам от Русского моря и от Сурожского идут через новую Волжскую Орду. Хан Абдулла и его первый мурза Мамай склоняются на сторону фрязей. Говорили мне, будто они ради откупа торговых путей на Русь согласны перевести своих ордынских подданных в латинство.
- Выходит, - задумчиво промолвил Игумен, - надо ждать большой ссоры с Волжской Ордой.
- Если фрязи возьмут верх над венецианцами, - подтвердил Макарий.
- Не во фрязях дело, - вздохнул Игумен. – Абдулла и Мамай договорятся и с венецианцами. Купцам из Срединного моря все одно везти к нам товары через Волжскую Орду. Кто бы ни взял верх, торговые пути – в руках Орды.
-  В Константинополе и другая беда,- продолжал архимандрит. – С Востока на Константинополь идут тучи. Там издавна обитали разбойники-сельджуки. Они грабили купцов и разоряли набегами города и селения. Потом эти разбойники-сельджуки обьединились, выбрали себе царя – султана, стали называть себя турками  и теперь воюют окрестные малые страны. Силу они набрали великую и уже начинают тревожить Константинополь.  Еще патриарх Григорий Палама пытался обратить их в православие, однако турки приняли магометанство и сами обращают покоренные народы в басурманскую веру. Магометанство распространяется и в Орде, и патриарх Каллист опасается, что басурманская вера  турок и Орды причинит великий ущерб православной церкви.
После отъезда Макария Игумен развернул патриаршую грамоту.
«Твоему преподобию, игумену Пресвятой и Живоначальной Троицы наша мерность испрашивает у Господа Вседержителя многих благ…» Игумен быстро пробежал строки обязательных, приличествующих случаю пожеланий высшего иерарха православной церкви и перешел к деловой части грамоты.
«Нашу мерность премного тревожит состояние русской и литовской митрополии. Епископии русские и литовские, черниговская, брянская, полоцкая, витебская и смоленская, а также епископии Малой Руси, киевская, володимерская, перемышльская, луцкая, туровская и холмская ныне вдовствуют без духовного пастырства митрополита Киевского и Всея Руси святейшего Алексия. Епископии волынская, галицкая и холмская пребывают под властью латинянина Казимира, короля Польского, и их епископа непрестанно взывают к нашей мерности о защите их паствы от возрастающих посягательств легатов папы Римского. Епископа  Литовские и Малой Руси слезно умоляют нашу мерность о поставлении им своих, Литовского и Малой Руси митрополитов, ибо святейший митрополит Алексий за десять лет ни разу не посетил сии епископии и в них зреет разномыслие, которое злокозненно усиливают легаты и прелаты Римской церкви.»
Игумен вздохнул. Сбываются его худшие опасения. Пристрастие Святителя Алексия к делу возвышения Москвы и небрежение им интересов Русской митрополии вынудят патриарха разделить единую Русскую православную митрополию и поставить своих митрополитов на Литву и на Малую Русь. Это резко ослабит православную церковь и может привести княжества Литовские и Малой Руси в лоно Римской церкви.
Он продолжил читать грамоту. Патриарх Каллист перечислял, сколько раз Москва приводила войско нечестивых басурман на Великую Русь для подавления несогласных с ней князей. Видно, сарайские епископа Гавриил, а ныне Матфей посылали грамоты с вестями о делах в Орде не только митрополиту Алексию, но и в Константинополь. Патриарх выражал недовольство московской поддержкой Орды и опасался распространения магометанской веры в православной патриархии. Это особенно пагубно, ибо может привести к объединению магометан-турок и магометан-ордынцев. Далее патриарх Каллист писал неожиданное для Игумена.
«Нашей мерности ведомы твердость в вере твоего преподобия и то влияние в Великой Руси, которое заслужили святые подвиги твоего преподобия. Наша мерность приглашает твое преподобие не мешкая приехать в Константинополь для обсуждения на пресвятейшем и честном Соборе судеб пресвятой Киевской и всея Руси митрополии».
Игумен бегло просмотрел дальнейшие строки с пожеланиями и благословениями, положил свиток на стол и глубоко задумался. Он понимал, что наступил главный час его жизни. Решается не только его судьба, но и великой Русской митрополии, да и, что греха таить, всей православной церкви. Патриарх Каллист не случайно прислал ему, простому пресвитеру, столь важную грамоту, в которой подробно и откровенно изложил свои тревоги за судьбу православной церкви.
Если он поедет в Константинополь, патриарх станет убеждать его занять престол митрополита Киевского и всея Руси, ибо дальнейшее пребывание на этом престоле Алексия вызовет окончательный распад Русской митрополии. Но если он, Игумен, согласится занять столь высокое место, Москва не потерпит его вмешательства в ее дела. Ему придется надолго, а может быть навсегда, покинуть и Троицкую обитель, и саму Залескую или Великую Русь, как ее назвал патрарх, уехать в Киев или, скорее, в Вильнус к Ольгерду Литовскому. Однако этот отъезд – трусливое бегство с поля битвы, бегство от всего, что ему дорого. И лишь Господь ведает, сумеет ли он победить в жестокой борьбе с властолюбивыми московскими князьями и спасти единую Русскую митрополию.
Если он не поедет в Константинополь, митрополитом Киевским и Всея Руси останется Алексий. Алексия же заботят лишь дела Москвы, ее владычество в Залесской Руси, которую он, как и  патриарх, называет Великой Русью. Тогда, чтобы спасти епископии Литовского княжества и Малой Руси от насаждения латинской веры, патриарху Каллисту волей-неволей придется выделить их в отдельные митрополии и поставить своих митрополитов в Литву и на Малую Русь. Каждый новый митрополит пойдет своим путем, без оглядки на соседей, но подчиняясь воле своих великих князей. Единое управление Русской православной церковью исчезнет. Это резко ослабит влияние православной церкви на Русской земле, и объединение Русских княжеств в единую державу отодвинется на долгие века, в туманное далекое будущее, предвидеть которое смертному человеку не дано.
Залесская Русь с митрополитом Алексием окажется в полной власти московских князей, недалеких в державных помыслах, но неудержимых во властолюбии. Ольгерд Литовский со своим митрополитом отрешится от великой цели создания единой Русской державы и может обратиться в сторону латинской Польши или даже примириться с немцами. А великий Киев и вся Малая Русь останутся без единого державного правления, и их поделят меж собой Ольгерд Литовский и Казимир Польский. Великая православная церковь станет терять епископию за епископией, княжество за княжеством. Ее, ослабевшую и неуправляемую, растерзают на части латиняне с запада и магометане с востока.
Не из одного лишь честолюбия императоры и патриархи восточного Рима свергают друг друга. Идет жестокая борьба за сохранение великой империи и пресвятой православной церкви. Исход этой борьбы зависит от выбора могучего союзника. Генуя и Венеция ведут войну за господство на Средиземном море. Они в кровавой схватке истощат силы друг друга и тем подорвут могущество всего Западного Рима. Кого из них должен поддержать Константинополь, дабы поднять слабеющее влияние православной церкви? Ошибка в выборе союзника укрепит Западный Рим, ослабит силу Константинополя, Рима Восточного, и его могут смять набирающие силу турки-магометяне. Патриарх Каллист с высоты своего святейшего престола видит это и призывает его, Троицкого игумена, помочь спасти пресвятую православную церковь.
Никогда в жизни Игумен не испытывал такого сильного сомнения. Слишком велика цена его выбора, слишком горькими, а то и ядовитыми могут оказаться плоды древа, взращенного из семени его решения. Он провел всю ночь на коленях перед образом Спасителя. Он молил Господа вразумить его, ниспослать ему знамение. Но Господь не удостоил его Своей милостью, видно, отвернулся он от недостойного раба. Когда в волоковом оконце над дверью забрезжил слабый свет, Игумен понял, что должен сам сделать выбор. Царь Небесный уже давно все определил, и решение какого-то Троицкого игумена не может повлиять на судьбу православной церкви.
Игумен вышел из кельи, в предрассветном полумраке направился к общей келье. Там он разбудил брата Амвросия и попросил его провести сегодня за него все уставные службы, ибо сам он удаляется на одинокое моление до следующего рассвета. В своей келье Игумен снова долго и страстно молился без слов, но никакого знака Господь ему не подал.
В полночь Игумен с тяжким вздохом он достал из сундука лист самой лучшей бумаги и стал писать обстоятельный ответ патриарху Каллисту. Он благодарил высшего иерарха за благословение и за великую милость к нему. От поездки в Константинополь он отказывался, ибо не считал себя достойным решать судьбу Пресвятой православной церкви.
Доброжелательная грамота патриарха Каллиста обогрела сердце Игумена, однако она не принесла блага ни ему, ни русской земле. Печальные события посыпались одно за другим, хотя начался год хорошо. В Москву приехало из Сарата посольство от Волжского хана Абдуллы с ярлыком для Дмитрия Ивановича на великое княжение Владимирское. Послов встретили с русским гостеприимством, осыпали дарами. Но на этом хорошее кончилось, и началось плохое.
Сарайский хан Амурат узнал о ярлыке, который Москва получила от его соперника, саратского хана Абдуллы, о пышной встрече абдуллова посольства и впал в великий гнев. Он тут же дал ярлык на великое княжение Владимирское Дмитрию Суздальскому. Дмитрий Константинович не мешкая сел во Владимире. Конечно, Москва не стерпела унижения. Московские бояре выпросили у Абдуллы ратную подмогу и снова двинулись на Владимир во главе со своим князем Дмитрием Ивановичем.
Москвичи с ордынцами изгнали Дмитрия Константиновича из Владимира и снова осадили Суздаль. Орда рассыпалась по окрестным селениям. Опять запылали русские села, опять ордынцы погнали полоном в свою степь толпы суздальских мужиков, ребятишек, здоровых баб и молодых  девок. Опять Дмитрий Суздальский не стал губить своих людей. Он уступил великокняжеский стол Дмитрию Ивановичу и подписал с ним докончальную грамоту о вечном мире. В этой грамоте он признал себя младшим братом князя Московского.
Однако не все суздальские удельные князья последовали примеру своего великого князя. Дмитрий Галицкий и Иван Стародубский отказались признать Дмитрия Ивановича великим князем. Москва поступила с ними решительно. Обоих непокорных князей изгнали из их уделов, а Галич и Стародуб стали удельными княжествами Москвы. Куда ушли князья-изгои, Игумен не знал.
С усмирением Суздаля тревоги в Залесской Руси не закончились. На Троицу Москва запылала. Пожары для деревянного города не редкость, но обычно сгорали один-два конца. Привычное в этих местах дождливое московское лето помогало жителям спасти город. В этом году начало лета выдалось очень сухим, и пожар распространялся с невиданной скоростью. Начался он от  церкви  Всех Святых, в которой диакон забыл погасить на ночь тоненькую свечку. За два часа город превратился в груду дымящихся головешек. Сгорели все деревянные храмы и обители, многопудовые колокола с печальным гулом тяжко падали на землю, а многие расплавились от жаркого огня. Сгорели боярские подворья. Сгорел резной княжеский терем в три жилья, богато украшенный золотом.  Сгорели даже крепкие стены кремля из толстых дубовых кряжей, которые ставил еще Иван Калита. Этот пожар москвичи прозвали Всехсвятским, и от него пошла поговорка: от копеечной свечки Москва сгорела.
Княжеская семья уехала в Переяславль, туда же перебрались думские бояре. Митрополит Алексий с митрополичьими боярами и архимандритами переселился во Владимир. После такого большого пожара боярская дума решила ставить город и стены вокруг него из камня.
К Москве потянулись возы с тесаным камнем. На пепелищах поднимались каменные храмы и обители, между Архангельским и Успенским соборами уже вознесся к небу каменный златоверхий княжеский терем. От его резных сеней к Москве-реке спускалась узорчатая лестница со множеством площадок и рундуков. На месте сгоревших дубовых стен вокруг кремля тысячи каменщиков возводили могучие стены из тесаных глыб известняка.
Митрополит Алексий  повелел окрестным обителям поставлять в Москву камень для восстановления сгоревших московских храмов и обителей. Троицкой братии по грамоте Алексия предстояло поставить в обитель Нерукотворного образа Спаса брата Андроника пятнадцать тысяч пудов тесаного камня.
Вместе с братом Мисаилом Игумен подсчитал все запасы в обители, потом они собрали братию на общинножительный совет. Почти без споров братия решила подтянуть пояса и на этот год освободить все артели от других податей и послать их резать и тесать камень. Свою десятину зерном, овощами, мясом и молоком от деревенских мужиков-издольщиков братия решила поделить с посадскими артелями, которым придется все лето ломать камень. Самим братьям предстояло спешно запасать рыбу, грибы и ягоды на зиму. С посадскими артельщиками и деревенскими издольщиками Игумен говорил сам. Посадские поворчали, но на таких условиях согласились ломать камень, тесать его и отвозить в Москву. А издольщикам все равно, кому отдавать десятину.
Игумен надеялся провести спокойное лето.  Однако из его намерений ничего не сбылось. Лето получилось весьма беспокойное и трудное. Видно, люди сильно прогневили Бога, и Он опять наслал на грешную землю моровую язву. В начале лета мор прошел по берегам Средиземного моря и по латинским странам. Опять, как одиннадцать лет назад, мор сгубил множество народу. В Константинополе умер патриарх Каллист, члены святейшего собора разъехались из Константинополя кто куда, патриарший престол остался никем не занятым. А потом мор пришел на нижнюю Волгу и оттуда, через Орду и Мордву, добрался до Залесской Руси. В Переяславле умерла мать князя Дмитрия Ивановича, умер его младший брат Иоанн Иоаннович. В Нижнем Новгороде от моровой язвы преставился князь Андрей Константинович.
Как только Игумен узнал о моровой язве, он велел братьям насыпать у всех трех ворот обители и по дорожкам между строениями побольше негашеной извести и непрестанно готовить святую воду. В дополнение к этим проверенным средствам, они с братом Мисаилом решили жечь в обители днем и ночью костры из сырой хвои. Едкий дым, думал Игумен, отгонит заразу. Он велел и посадским посыпать улицы известью и жечь у изб костры из хвои. Но на это согласились немногие. Мужики чесали лохматые затылки и бороды и сомневались.
- Уж как Господь рассудит. И недосуг нам, сам ты велел камень ломать. От зари до зари бьем.   
Моровая язва пришла в посады, и люди снова стали умирать семьями. Игумен опять строго-настрого запретил всем, даже брату Мисаилу приходить к нему и, тем паче, выходить за ворота обители.  Сам он целые дни с утра до глубоких сумерек проводил в посадах. Он брал с собой два больших серебряных кувшина со святой водой и ходил по избам. И больных, и здоровых он с молитвой обильно кропил святой водой. Соборовал умирающих, отпевал покойников. Гробов не хватало, и многих пришлось хоронить без гробов, в саванах.
Игумен разрешил хоронить покойников на общем кладбище, но поставил строжайшее условие, чтобы могилы сначала засыпали слоем негашеной извести, а уж потом землей. Посадские упирались, кое-кто пытался хоронить без извести, но Игумен пригрозил, что таких ослушников предаст анафеме, ибо они содействуют дьяволу в истреблении рода человеческого.
Люди умирали в муках. В паху и под мышками у больных вздувались желваки-бубоны, эти бубоны быстро чернели, лопались, источали смрадный кровавый гной. Человек гнил заживо и мучался от боли и страшной жажды. Игумен ничем не мог облегчить их страдания, кроме молитвы и святой воды. Он пробовал даже обтирать  чистой тряпицей гной и промывать язвы святой водой. Больным становилось легче, боль оставляла их. Однако выжили из заболевших лишь два мужика и одна старушка. Тут же пошла молва о новом чуде, сотворенном святым Игуменом, хотя все остальные из болящих поумирали.
Игумен дотошно расспрашивал этих выживших больных. Он хотел понять, почему они исцелились. Особенно его интересовал мужик из большой семьи, в которой померли все, кроме него. Этот счастливец сразу покаялся Игумену в великом грехе. Он признался, что давно квасил брагу из пшеничной муки, гнал из нее крепкое зеленое вино и менял его у соседей на пищу для большой и вечно голодной семьи. Когда заболел его отец, мужик с горя начал пить самогонное зелье и пил его без передыху целый месяц. Вся семья поумирала, а его Господь миловал, он хоть и заболел, но Игумен святой водой и молитвой исцелил его.
Почти то же самое произошло и со вторым выжившим мужиком. Когда моровая язва появилась в посаде, он решил перед смертью погулять от души и выменял у соседа большую корчагу самогонного зелена вина. Первым в семье заболел он сам. Увидев набрякшие желваки у себя под мышками и в паху, он принялся опустошать корчагу. Глядя на него, остальные домочадцы, - и мужики, и бабы, - последовали его примеру. С пьяных глаз мужик промывал самогоном и свои бубоны. Поить ребятишек зельем никто не решался, но старенькая бабушка каждое утро и каждый вечер обтирала внучат самогоном. Грех великий, конечно, но помирать, так с весельем. А тут еще приходил каждый день чудотворец Игумен со святой водой и молитвой. Вот его молитвами Господь и отвел беду от семьи. А кроме него в семье, слава Богу, никто не болел.
Заболевшая и выжившая старушка с кряхтеньем призналась Игумену, что издавна страдает чирьями. Она лечилась от них тем, что прикладывала к чирьям то печеный лук, то тряпицу, смоченную зеленым вином. Когда у нее появились желваки под мышками и в паху, она по привычке стала прикладывать к ним печеный лук и тряпицы с самогоном. Сама она зелье не пила, упаси Боже, это великий грех. Просто мочила тряпицы и прикладывала их к болячкам. Ну, разве что иной раз пригубляла кружечку-другую. А исцелил ее, конечно, святой Троицкий Игумен своими молитвами да освященной водицей.
Игумен понял, что этих чудом выживших больных вылечило крепкое самогонное вино. Он догадывался, что и черный мор, и моровая язва разносятся людьми и ветром, как разносится пыль. Наверно, крепкое вино убивает нечто вредоносное в этой пыли. Он поделился своими размышлениями с братом Мисаилом, и тот согласился с ним.
- Я до иночества любил это греховное зелье, - рассудительно вспоминал брат Мисаил. – И удивлялся: человек пьет его, и – ничего, дуреет только. А любая тварь, ну, мухи, комары, гусеницы, - только попадут в него, сразу дохнут. В бражке не дохнут, а в вине – сразу. Видать, крепкое вино убивает всякую мерзость. Надо бы и нам, святой отец, наладить варить брагу и гнать вино. 
Сам Игумен каждый вечер при возвращении в обитель сразу шел в свою старую баньку, разводил огонь и кипятил воду. Пока вода грелась, он снимал с себя всю одежду и старательно стирал ее в крепком щелоке. Потом тщательно мылся сам. После мытья он надевал чистое исподнее, приготовленное с утра, закладывал в печь охапку сырой хвои, чтобы едучий дым убил всю заразу в баньке. Потом приносил в баньку запас дров и воды, вешал на бечевку выстиранное исподнее и рясу сушиться и коптиться в дыму до завтра и только после этого шел в келью по дорожке, засыпанной известью. Там он ужинал сухими просвирками с чистой водой и долго молился перед сном. А с рассветом снова шел в посад к умирающим. 
За месяц вымерла чуть ли не четверть посадских, потом мор стал затихать. К августу болезнь ушла из Московского княжества, жизнь стала налаживаться. Княжеская семья, митрополит и большинство бояр вернулись в Москву, поселились во временных деревянных теремах. Строительство каменного града возобновилось пуще прежнего. А в Троицкую обитель потянулись вереницами богомольцы, они шли за утешением и исцелением к святому чудотворцу, несли хворых ребятишек. Игумен целыми днями утешал страждущих и немощных. Когда поток богомольцев уменьшился, он стал собираться в Ростов, где его уже много лет ждал сыновний долг. 







Над родительской могилой.

Перед Игуменом в густых зарослях ивняка неторопливо текла речка его детства. Вот чуть левее торчат из воды две почерневшие сваи, - когда-то здесь стоял бревенчатый мост. По этому мосту Ивашка меньшой, от горшка два вершка, возил сено с луговой стороны на отцовское подворье. Перед мостом он сползал с высоченного воза, брал лошадь под узцы и осторожно вел ее по неровному настилу. Сердце его ликовало от гордости, ведь ему доверено настоящее мужское дело. После моста снова забраться на высоко наметанное сено он уже не мог и до самого двора важно вышагивал рядом с лошадью, изредка без всякой нужды похлопывая ее подобранными вожжами.
Где-то правее в те годы от берега чуть не до середины речки уходили узкие мостки из толстых плах, с которых деревенские бабы полоскали белье. Теперь на том месте у берега пучками рос сочный рогоз, и расстилались островками круглые листья кувшинок с ярко желтыми, будто восковыми цветами. Когда-то в окнах чистой воды меж кувшинок Ивашка меньшой ловил удочкой плотву, красноперок и окуней. В таких местах на глубине охотно бралась на червя крупная рыба, иной раз попадалась стерлядь. А мужики сетями и неводами черпали из реки пудовых сомов, огромных щук, а то и осетров.
Игумен уселся на твердую землю и свесил ноги с невысокого обрыва. В душе у него царило умиротворение. Никакие годы не искоренят любовь человека к месту, где он родился и вырос. Долгих шесть лет ему не удавалось получить благословения епископа Петра для заложения обители на месте отцовской деревеньки. Ростовский епископ при первой же встрече произвел на него впечатление человека одержимого и неистового. Из разговора Игумен понял, что владыка не может простить ему примирения ростовских князей, с чем сам Петр по нетерпимости своей не справился, Три раза ходил Игумен в Ростов и каждый раз получал от владыки резкий отказ. Не смягчили сердце епископа и просьбы рождественской игуменьи Пелагеи.
Не было бы счастья, да несчастье помогло. Когда сестра Пелагея известила Игумена, что великим князем Ростовским стал полюбившийся ему князь Константин Васильевич Борисоглебский, он понял, что теперь добьется своего. Однако обращаться к великому князю через голову епископа Петра он не стал. Не хотел он прибегать и к содействию  митрополита Алексия. Он ждал помощи с другой стороны и не ошибся в предчувствиях.
Святитель Алексий не простил епископу Петру прихода к власти в Ростове князя Константина, твердого противника Москвы. Он вызвал Петра в Москву, и после сурового разговора с владыкой вспыльчивый Петр отрекся от сана и вторично принял великую схиму. А епископом в Ростов митрополит поставил белозерского архимандрита Арсения. Как только весть об этом дошла до Игумена, он тут же отправился к новопоставленному епископу Арсению. Тот принял его с честью и благословил заложение новой православной обители близ Ростова. И вот Игумен снова оказался на родном месте.
Несколько дней он бродил по местам, где когда-то стояла отцовская деревенька. Он исходил заброшенное деревенское кладбище, ему хотелось найти могилу родителей, но за тридцать лет от могил остались лишь заросшие сорной травой небольшие бугорки,  да давно осыпавшиеся провалы. Он уже почти смирился с неудачей, как вдруг возле почти неприметного бугорка сердце его сжала тоска. Сердце человеческое – вещун, Игумен привык верить его голосу. Он понял, что стоит у могилы отца родимого и ласковой матушки, это их души хотят говорить с Ивашкой меньшим. Однако не дано смертному понять голос бестелесных душ.
Он встал на колени и прижался лицом к травянистому бугорку. Из его глаз потекли слезы. Он плакал и молился, молился и плакал, просил прощения у родителей за столь долгое забвение. Потом малым плотницким топором, который носил за поясом, срубил молодую березу, старательно вытесал два бруса с пазом «ласточкин хвост», забил в паз перекладину. Тем же топором и голыми руками он осторожно, чтобы не потревожить покой родителей, выкопал ямку глубиной в аршин, установил в нее основание креста, засыпал ее землей и руками утрамбовал землю. Позже он поставит на обретенной родительской могиле настоящий крест. Теперь же ему надо найти поближе к дорогой могиле место, где душа его устремится к Господу.
Он отыскал такое место саженях в ста от кладбища. Кладбище от речки отделял невысокий пологий холм, густо поросший смешанным подлеском. Опечаленный Игумен медленно поднимался к вершине холма между тесно стоящими тонкими стволами. И вдруг печаль стала уходить из его души. Он поднял голову и осмотрелся. Над ним в голубом небе сияло яркое солнце, медленно проплывали редкие белоснежные облака, вокруг шелестела свежая листва, будто деревья шептали ему что-то ласковое. Его охватило чувство легкости и светлой печали. Он опустился на колени и вознес Господу горячую благодарственную молитву. Это место угодно Господу, и здесь он заложит новую обитель. Теперь надо идти к епископу Арсению за благословением.
Игумен уже отошел с версту в сторону Ростова, когда впереди от речки послышались мужские голоса, и он свернул с тропинки. Вскоре он увидел на небольшой поляне у самого берега двух человек в черных иноческих одеяниях и направился к ним. Иноки лопатами резали дерн и укладывали его пластами на крышу землянки. Заметив Игумена, они воткнули лопаты в землю и воззрились на пришельца.
- Да пребудет Господь с вами, братья, - приветствовал он иноков и поклонился в пояс.
Иноки тоже поклонились и поздоровались с ним. Игумен увидел рядом с землянкой очаг из закопченных речных камней, груду свежеошкуренных жердей. Ближе к лесу стоял шалаш из лапника. На тонких березовых прутьях, привязанных лычками к деревцам, вялилась рыба. Оказалось, братья Федор и Петр пришли сюда из Выдогощской обители Благовещения, стоящей в ста с лишком верстах к северу отсюда в Новгородско-Ростовских владениях. Всего сто с лишком лет назад огромные пространства великого Ростовского княжества соприкасались с землями Великого Новгорода. Княжеские усобицы раздробили эти владения, и ныне от Ростова до Вологды лежала невообразимая чересполосица мелких княжеств с причудливыми очертаниями границ. Часть земель оказалась в общем владении Ростова и Великого Новгорода.
Игумен стал расспрашивать братьев. Отвечал Федор, Петр страдал заиканием и больше отмалчивался.
- В Великий Новгород пришла моровая язва, - говорил брат Федор. – Когда в Выдогоще люди стали умирать, мы с братом Петром ушли из обители. Шли без спешки, в селения не заходили, дабы не занести в них язву. Тут мы живем уже три седьмицы. Поставили шалаш, землянку вот сладили. Питаемся рыбой, грибами, травки собираем, неустанно молимся Господу нашему. К зиме устроимся и пойдем в Ростов просить владыку освятить нашу убогую обитель.
Игумен взглянул на солнце, оно уже клонилось к закату, и ему лучше переночевать с братьями. Он хотел просить у епископа Арсения нескольких братьев для новой обители у могилы родителей. А тут, совсем рядом с родительской деревенькой, обосновались два брата во Христе, готовых служить Господу в сей пустыни. Надо присмотреться к ним, да уговорить переселиться, ибо здесь выбрали они место гнилое. Братья Федор и Петр не обременены ни умением, ни сноровкой, и придется все-таки просить подмоги для них у Ростовского епископа, но твердости духа им не занимать.
На ужин братья угостили игумена наваристой ухой с травами и диким луком, а он достал из котомки по три просфорки каждому. Хлебом братья запаслись скудно и просфорки вкушали бережно. После трапезы Игумен попросил брата Федора совершить вечерню. Брат Федор церковный устав знал отменно, и службу провел без запинки. Брат Петр старательно прислуживал ему. Когда вечерня закончилась, они долго беседовали у слабого огня очага.
Игумен успел оглядеть хозяйство братьев во Христе. В этом убожестве они не долго сумеют служить Господу, при первых морозах отдадут Богу свои чистые души.  Они не догадались сложить очаг в землянке, а крыша тонковата, и дверь из плохо подогнанных жердей зияла щелями. За три седьмицы братья не удосужились сладить нужного места, в кусты ходят, загадили, поди, все вокруг. О прочем и думать не хочется. Игумен осторожно заметил:
- Чувствую душой, братья, тут не место для божей обители. Тяжело тут душе. Молитва отсюда не достигнет Престола Небесного. Надо искать другое место, пока стоит лето.
Брат Петр вскинулся.
- А я ш-ш-ш-то г-говорил? – торопливо и сбивчиво упрекнул он Федора.- Нет т-т-тут б-б-благодати!
- Пустое! – мотнул головой Федор. – Где ни молись, Господь услышит.
Игумен пока не стал спорить. Они проговорили почти до рассвета. Он рассказал братьям, как один-одинешенек за одно лето поставил в лесной дебри теплую келью, вскопал десятину и собрал урожай полбы, сумел выжить в долгую зиму. Брат Петр изумленно всплескивал руками и ахал, брат Федор дотошно расспрашивал про каждую мелочь.
Уже на рассвете Игумен сказал главное.
- Многие хотят служить Господу в тихой, уединенной обители. Однако немногие помнят, что для такого служения надо прежде поставить эту обитель и храм в ней, да пропитание на зиму добыть. Иные полагают, что келью, одежду и пропитание им дарует Господь, будто манну небесную. Такие попрошайничают у бояр и князей, а пуще того обирают паству и окрестных крестьян. То величайший грех. Молитва доходит до Господа лишь у того, кто плоть свою укротил тяжким трудом, кто сам себя питает, одевает и согревает, а службы творит бескорыстно.
- Ты  верно говоришь, святой отец,- убежденно сказал брат Федор. – Мы с братом Петром взяли обет служить Господу без корысти и обихаживать себя трудом своим.
Игумен покивал головой.
- Я тут, братья, по благословению ростовского владыки Арсения искал место для новой обители. Нашел  с версту  отсюда. Место светлое, чистое, душа будто возносится к небу. Буду просить владыку прислать туда с пяток братьев. И вас прошу переселиться. До зимы недолго осталось, вам вдвоем не успеть. Надо теплую келью рубить с печью, церковицу малую ставить, баньку ладить, погреб копать, дрова запасать, - зима долгая. Пропитания много понадобится. Озимые сеять пора, делянку надо спешно пахать, по десятине на брата. На первую зиму все придется просить у владыки Арсения. Пойдете в ту обитель?
Федор угрюмо насупился. У Петра загорелись глаза, он повернулся у Федору, затряс бородкой.
-Д-д-давай, б-б-брат! П-п-помрем тут о-д-д-дни.
Федор молчал. Игумен понял, что он не хочет терять только что обретенную свободу, не хочет снова оказаться под чьим – то началом.
- Ты в каком сане, брат Федор?
- Диакон, - буркнул Федор.
Игумен строго посмотрел ему в глаза.
- Сумеешь игуменствовать в новой обители? Не торопись отвечать, брат Федор. Неумением своим загубишь братьев, Господь сурово спросит.
- Келью, говоришь? – спросил вдруг Федор. – А лес там есть?
- Есть. Весь холм зарос подлеском, а хороший бор саженях в ста.
- Далековато, - покачал головой Федор. – Покажи то место, святой отец. Увижу, - скажу про игуменство.
- Посмотри, - согласился Игумен.- Однако сильно не обнадеживайся. Тут главное слово за епископом Арсением.
Утром они собрали весь небогатый скарб, и Игумен отвел новообретенных братьев к заброшенному кладбищу. Они остановились на вершине пригорка. Брат Федор деловито оглядывал густой подлесок вокруг, всматривался в полоску речной воды, щурился на солнце. Брат Петр поднял голову к небу и надолго замер. Потом с восторгом воскликнул.
- Ч-ч-чую б-б-благодать! Б-б-брат, селимся т-т-тут.
Игумен посоветовал братьям не мешкая корчевать подлесок, тонкие стволы пустить на жерди, а потом валить сосны, сучковать и шкурить стволы. Сучья, ветки, пни и кору собирать на дрова.
- Благословляю вас, братья, на святой подвиг. Я вернусь не позднее седьмицы, приведу братьев.
В Ростове Игумен с приятным удивлением увидал, что великий князь Константин Васильевич не терял времени даром. В городе появилось немало новых каменных домов и храмов. Епископ Арсений принял Игумена благожелательно. Он знал, что митрополит Алексий благоволит к его гостю, и помнил, что Троицкий игумен уговорил ростовских князей подчиниться воле Москвы. Он пообещал выбрать из братий Сретенской, Успенской и Спасской обителей пятерых достойных иноков и снабдить их всем необходимым для обустройства на новом месте. На предложение рукоположить диакона Федора в пресвитеры и поставить его игуменом новой обители, епископ уклончиво ответил:
- Присмотреться надо, преподобный. Времени еще достаточно.
Игумен не стал настаивать. Брат Федор ему пришелся по сердцу, несмотря на его неопытность в хозяйственных делах, и он все равно добьется поставления его игуменом. Он заговорил о другом.
- Скажи, владыка, слыхал я, великий князь Константин Васильевич не ладит с Москвой. А что в Ростове говорит о нем?
Лицо епископа посуровело.
- Великий князь Константин своеволен. Выход Москве платит с большой задержкой и не полно. В Ростове же многие благославляют его, ибо Ростов при нем, не скрою, укрепился. Князь Константин закрыл дороги фрязям, сурожанам. Они везут товары через Москву, платят Москве большие пошлины, и товары у них дорогие. Ростов теперь торгует с Великим Новгородом, как встарь.
Епископ тяжко вздохнул и перекрестился.
- Иноземные товары из Великого Новгорода обходятся много дешевле. Однако, иные князья усматривают в делах Константина сугубую опасность для Ростова от Москвы. Они недовольны великим князем. Отсюда предвижу я две беды. Князья могут объединиться  и низложить князя Константина, как он сместил великого князя Василия Федоровича Усретенского. Но эта беда – малая. Хуже, когда князья станут со своими уделами уходить под руку Москвы.
- Ярлык великого хана запрещает делить великие княжества, - заметил Игумен.
- Москва сумеет уговорить ханов, - усмехнулся епископ. - В Москве подрос  князь Дмитрий Иванович. Он – кровь от крови, плоть от плоти деда своего, Ивана Даниловича Калиты. Своеволен до крайности. Супротивников не терпит.
Епископ, видно, знал о разрыве Игумена с Дмитрием Ивановичем, ибо говорил о московском князе без особого почтения. Игумен отвел разговор с опасного пути.
- У меня, владыка, есть нужда говорить с князем Константином. Новой обители понадобятся земли, вольные пахари-издольщики, ремесленные артели. Уповаю на помощь твою.
- Я испрошу великого князя, он тебя примет, - слегка нахмурился епископ. – Но праведное ли дело давать вольную смердам? Господь сотворил людей неравными. Да и соблазн для других смердов.
- Иночество есть бескорыстное служение Господу, - твердо возразил Игумен. – Не достойно инока владеть другими людьми, как скотом. Господь не примет молитву от священнослужителя – рабовладельца. А вольные пахари–издольщики не соблазн для смердов, но пример боярам и князьям. Вольный работник даст богатства много больше, чем раб.
Епископ шевельнул бровью, перекрестился  и сухо заметил:
- Не пришло время для вольных работников.
Великий князь Константин Васильевич встретил Игумена как почетного гостя, у ворот своего терема из светлого резного камня. Он провел его в большую, богато украшенную палату и усадил за широкий стол. Игумен без улыбки, но с большой теплотой смотрел на мрачноватое лицо великого князя, и в душе его росла печаль. Ростов, Тверь, Суздаль и Рязань не признают за Москвой права на святое дело объединения Залесской Руси. Однако дни независимости этих великих княжеств сочтены. И первым из них под жестокой властью Москвы окажется Ростов Великий. Уже сейчас козни Москвы раскололи великое княжество Ростовское и, как говорил епископ Арсений, Москва поглотит мелкие княжества одно за другим. Великому князю Константину не устоять против Москвы, ибо он благороден душой, а благородство в борьбе с коварством неизбежно потерпит поражение.
Они обменялись с князем приличествующими словами о здравии и благополучии. Потом князь спросил:
- Что делается в Москве, преподобный Игумен?
- Москва после Всехсвятского пожара возводит каменные стены с каменными башнями, каменные храмы и обители.
- Как поживает мой старший брат, князь Дмитрий Иванович?
В голосе князе слышалась насмешка, но Игумен не стал лукавить. Он уважал Константина Васильевича и ответил прямо.
- Полагаю, он скоро войдет в полную силу. Я же снял с себя духовное пастырство над ним, ибо великий князь не по годам непочтителен и дерзок. Теперь я редко хожу в Москву и многого не знаю.
Мрачноватый взгляд князя блеснул сдержанной улыбкой.
- Я наслышан о том. Мой старший брат далеко превзойдет своего деда. Пока в Москве правили бояре, я как-то ладил с ними, меж ними есть мудрые, державные мужи. А Дмитрий Иванович в этом году уже дважды грозил привести на Ростов Орду.
- Золотую или Волжскую ? – поинтересовался Игумен.
- Это теперь одно и тоже. Князь Мамай захватил Сарай-Берке и посадил в нем великим ханом Мамант-Скитана. Абдуллу он оставил ханом в Волжской Орде.
- Не удержит Мамай Золотую Орду. – покачал головой Игумен. – Там ханов-чингизидов побольше, чем князей у нас в Ростове.
Князь коротко хохотнул.
- Верно говорят, смел ты, святой отец. За смелость и прямоту твою не быть тебе митрополитом.
- Не быть, - без улыбки подтвердил Игумен. – Раз уж ты, великий князь, заговорил о церковных делах, у меня нужда в твоей милости.
Он рассказал о заложении новой обители в окрестностях Ростова и о нуждах ее. Князь Константин без раздумья ответил:
- Ради святого дела припишу обители две свои деревеньки и земли вокруг. Волю смердам не одобряю, но тебе верю, раз ты просишь, значит, то угодно Господу.
Они еще поговорили о нуждах новой обители. Князь обещал всемерную помощь братии. Потом он спросил:
- Каким именем освятишь обитель, преподобный?
Игумен давно подготовил ответ.
- Освящу я ее на святых великомучеников Бориса и Глеба, вот и быть той обители Борисоглебской.
Суровое лицо князя осветилось улыбкой. Он понял, что Игумен намерен освятить обитель в его честь. Игумен почтительно склонил голову в подтверждение догадки князя и спросил:
- Ты, великий князь, легко отдал свои деревеньки обители и согласился на вольную мужикам. Могу я полагать…
- Можешь, святой отец, - не дал ему договорить князь. – Можешь полагать. Я помню твои слова о неправедной силе Москвы, о неодолимости ее властолюбия. За эти годы много думал о том. Помыслов моих никто не знает, но тебе, преподобный, откроюсь. Пять лет назад получил я в Сарай-Берке ярлык на великое княжение Владимирское.
Князь замолчал и нахмурился. Игумен понял причину.
- Не удержал ты тот ярлык, великий князь? Москва вмешалась?
- Москва, чтоб ей пусто было. Тут же купила в Орде вольного мурзу с большой ратью и двинула ее на Ростов. Я не дал Орде разорить Ростов, отказался от ярлыка.
Князь вдруг улыбнулся и доверительно наклонился к Игумену.
- Святой отец, не хочу я сидеть великим князем в Ростове. Не хочу называться младшим братом Дмитрия Ивановича. Не хочу, как бык перед забоем, смиренно ждать неизбежного.
- У Москвы руки долгие, - предостерегающе заметил Игумен.
- Долгие и кровавые, - согласился князь. – Да меня не достанут. Решил я отъехать в Устюг и там сесть князем. Княжество Устюжское беспредельное, доходит до Студеного моря, богато пушниной, красным зверем, солью, лесом, железом. Стану торговать с Великим Новгородом, от выплат Москве откажусь. Долгие руки Москвы туда не скоро дотянутся. На мой век хватит, а дальше – как Господь рассудит.
Слова князя не особенно удивили Игумена.  Константин Васильевич никого не потерпит над собой. Он лишь спросил:
- Кого в Ростове посадишь, великий князь?
Губы князя под светлыми усами снова тронула улыбка.
- Пусть сами разбираются. Больше всех метит на мое место брат мой, князь Федор Васильевич Белозерский. Но он сразу приведет Ростов под руку Москвы. Я думаю посадить здесь молодого князя Андрея Федоровича Андогского.
Игумен вспомнил съезд князей у епископа Игнатия, старенького князя Федора Романовича Андогского, бывшего великого князя Ростовского.
- Это его отец уснул после трапезы? - усмехнулся он.
- Он самый. Князь Андрей молод, но тверд, Москву не признает. При нем Ростов останется великим княжеством. Отец ему советом поможет. Он стар, но муж большой мудрости.
- Ростов мог возвыситься при тебе, великий князь.
- Мог бы, кабы не Москва. Москва не потерпит Великого Ростова. Она будет приводить сюда Орду, пока не иссякнет ростовская сила. Не хочу губить свой народ. Великокняжеский стол не стоит столь великой крови. Потомки проклянут такого князя. 
- Потомки славят победителя, - значительно проговорил Игумен.
- Победит Москва, ибо сила Орды неисчерпаема. И потомки восславят победителя, побежденного же проклянут.
- Не проще ли, великий князь, признать власть Москвы и вместе с ней строить Великую Русь?
Глаза князя недобро блеснули. Игумен ждал вспышки гнева, но услышал спокойные слова.
- Я не мастер на притчи, преподобный, но скажу, а ты сам рассуди. Вот идешь ты по дороге и знаешь, что впереди, в роще лесной тебя ждут разбойники. Их много, они сильнее тебя. Что ты сделаешь? Пойдешь ли биться с ними на верную свою погибель? Или склонишься перед ними, станешь вместе с ними строить великую разбойничью ватагу, чтобы без опаски грабить всех встречных и поперечных? Скажи, святой отец.
Игумен не сразу нашел слова для ответа и молчал. Князь же твердо закончил свою притчу.
- Вот я и решил обойти разбойничью рощу, остаться свободным человеком и идти своей дорогой.  Иной скажет: то - бегство. Но нет сраму уклониться от боя и сберечь своих воинов. Рано или поздно разбойники настигнут меня, но пусть это будет как можно позднее. За это время Господь может все изменить.
- А если собраться с другими и одолеть разбойников?
Князь глубоко вздохнул.
- Я помню твой веник, преподобный. С молодых лет пытаюсь связать его. Не выходит. Князья не хотят класть свой живот ради свободной Великой Руси. Каждый из них в душе жаждет соединиться с разбойниками и стать вожаком в их ватаге. А не выйдет вожаком, - просто грабить с ними богатые обозы.
Игумен перекрестил князя.
- Да пребудет благодать Божья с тобой, великий князь. Я же стану молиться за тебя и каждый год служить литургию на святого Константина во славу твою.
При расставании князь сказал:
- Почитал бы великой честью видеть тебя в Устюге рядом с собой. Да знаю: ты выбрал иной путь. Жаль, но вряд ли мы когда еще увидимся. Не по чину мне тебя благословлять, но да будет жизнь твоя светла и славна, и да помнят потомки святость твою. Прощай, святой отец.
Игумен со всей торжественностью трижды перекрестил князя Константина:
- Предвижу славу твою и славу Великого Устюга,  князь Константин Васильевич.
До отбытия с небольшим обозом к новой обители Игумену в Ростове оставалось еще одно дело, самое трудное. Он колебался, чувствовал волнение, но после долгой ночной молитвы пришел рано утром к дубовым воротам женской обители Рождества Пресвятой Богородицы. У калитки сидели две молодые инокини-привратницы.
- Благослови вас Господь, сестры мои, - обратился к ним Игумен. – Известите игуменью Пелагею, что ее хочет видеть Троицкий Игумен.
Одна из инокинь с подозрением помотрела на одеяние Игумена и его лапти, зато другая резво поднялась и низко склонилась перед ним.
- Пойдем, преподобный игумен. Я отведу тебя к матушке Пелагее. Она совершает утреню в храме Успенья Пресвятой Богородицы.
По пути к храму сестра во Христе не закрывала рот.
- Мы много наслышаны о твоих святых подвигах, преподобный игумен. Ты поставил нам матушку Пелагею. Все сестры за то неустанно благодарят тебя в своих молитвах. Лучше матушки Пелагеи никого нет. Вот скажи она: сестра Ниневия, иди в огонь, - пойду, не моргну глазом.
Игумен про себя благословлял болтливый язык сестры Ниневии, ибо сердце его билось сильнее, чем он ожидал. Замолчала сестра лишь на пороге каменного храма, откуда из открытой высокой двери доносилось приятное для слуха пение инокинь.
Матушка Пелагея совершала службу сама, ей прислуживали две инокини. Когда высокая фигура Игумена закрыла светлый проем двери, матушка Пелагея сразу узнала его. Она допела стих, передала псалтырь одной инокине, кадило – другой и двинулась ему навстречу. Хор смолк, инокини расступились. Игумен и матушка Пелагея встретились посредине узкого прохода.
Игумен низко поклонился, взял руку матушки и коснулся губами тонких, прохладных пальцев. Сердце его будто пронзила боль. Он быстро выпрямился и поднял руку для крестного знамения, матушка бережно взяла его руку, облобызала ее и склонилась перед ним в пояс. А потом их взгляды встретились.
Игумен смотрел на бледное, без следа румянца лицо матушки Пелагеи. Обрамленное белым платком из-под черного покрова, это лицо показалось ему прекрасным, как лик Пресвятой Богородицы. Он не мог оторвать взгляда от глаз ее, а под каменным сводом храма звучал его твердый, торжественный голос.
- Да пребудут милости Господа нашего Иисуса Христа и Пресвятой Богородицы с тобой, сестра моя Пелагея, и со всеми твоими дочерьми во Христе в сей святой обители.
Сестры дружно поклонились в пояс и принялись креститься и беззвучно шептать. Матушка Пелагея провела Игумена к амвону и обратилась к сестрам. Голос ее звучал радостно и слегка прерывался от волнения.   
- Дочери мои во Христе, Господь сподобил милостью Своей нашу обитель. Нас посетил преподобный Троицкий игумен, слава о святых подвигах которого идет по Руси.
Игумен поклонился инокиням и осенил их троекратным крестным знамением. А матушка Пелагея повернулась к нему:
- Преподобный Игумен, окажи нам великую милость, скажи свое слово.
Игумен взошел на амвон, выпрямился во весь рост и трижды перекрестился. Инокинь в храме насчитывалось не больше трех десятков. Они стали опускаться на колени, некоторые склонили головы к каменному полу. Он поднял руки и громко произнес:
- Встаньте, сестры мои. Преклонять колени надлежит лишь перед Господом нашим, Пресвятой Богородицей и первосвятыми апостолами. Никто из смертных не достоин коленопреклонения.
Инокини стали подниматься с колен, они переглядывались, крестились. Игумен помолчал и возвысил голос.
- Сестры мои во Христе! Ваше служение Господу нашему и Пресвятой Богородице в уединенной православной обители есть высокий святой подвиг. Вы отринули все мирские соблазны и суету сует и посвятили себя в невесты Господу нашему Иисусу Христу. Подвиг ваш превыше подвига иноков-мужей, ибо вы отказались от радостей материнства, от великого счастья каждой жены держать на руках сына или дочь свою, плоть от плоти, кровь от крови своей.
Инокини зачарованно смотрели на него, глаза многих заблестели от слез. А голос его наполнил храм.
- Вы оставили в миру, за стенами обители, своих родителей, братьев и сестер, оставили земную любовь. Преодолеть скорбь этой потери могут лишь чистые, святые сердца тех, кто наполнил душу свою самой высокой любовью: любовью  к Господу нашему Иисусу Христу, к Пречистой Деве и ко всем православным людям.
Игумен низко поклонился инокиням, поклонился матушке Пелагее. Она смотрела на него широко раскрытыми глазами, понимала, что обращается он не столько к сестрам, сколько к ней.
- Да возрадуются ваши сердца, сестры мои. Ваши родные в мирской суете сует не забывают вас, они веруют, что обретут спасение свое вашими молитвами. И все православные русские люди уповают на вас, на ваши горячие молитвы к Господу и Пресвятой Богородице. Ваша любовь спасет православных людей. Нет в юдоли земной ничего превыше этой вселенской любви ко всему сущему. Русский народ много веков жестоко страдает под неправедной властью земных тиранов. И лишь ваша вселенская любовь к Господу и ко всем обездоленным и сирым сохраняет род русский на грешной земле.
Игумен легко улавливал чувства сестер. Глаза инокинь загорались при его словах о любви, и будто тускнели, когда они слушали о страданиях русского народа. И он умело чередовал слова о том и о другом, пробуждал в душах инокинь сострадание к простым людям.
- Благословляю вас, сестры мои, на подвиг во славу Пресвятой церкви. Великие подвиги слагаются из малых благих поступков, иной раз незаметных другому человеку. Да не утомятся сердца ваши побуждать вас каждый день к малым добрым делам, угодным Господу нашему и Пресвятой Богородице.
После проповеди сестры окружили Игумена, лобызали его руки, края рясы, просили благословения. Матушка Пелагея и он вышли из храма вслед за инокинями. Глаза матушки светились. Она негромко сказала:
- Я первый раз слушаю тебя, преподобный. Не мне благословлять тебя, но я буду молить Господа о даровании тебе Его милостей.
- Спаси тебя Бог, сестра Пелагея.
- Я не зову тебя трапезовать, ибо сегодня сестры не будут ничего вкушать до первой звезды.
- Я к чревоугодию не пристрастен, сестра.
Игумен улыбнулся и хотел распрощаться. Однако сестра Пелагея остановила его.
- Не хочешь ли осмотреть нашу обитель, преподобный игумен? По примеру твоему я устроила артели, издольшики растят лен-долгунец, сеют рожь, разводят скот. Всего ты не сумеешь увидать за день, но твои советы мне нужны. 
Сестра Пелагея смотрела на него спокойно, без тени улыбки. Он понял, что эта их встреча может оказаться последней, и сестра Пелагея хочет продлить ее. Он напряг волю души своей, чтобы преодолеть тоску и печаль, как привык он преодолевать невыносимую телесную усталость от долгой, тяжелой работы. Пусть этот день пройдет спокойно. Печалиться и тосковать в разлуке будет еще время. 
Весь день они провели вместе, на глазах сестер. Игумен осмотрел оба храма обители, ее небогатое хозяйство, кельи, постройки, дал кое-какие советы, которые обрадовали сестру Пелагею.
Расстались они уже в вечерних сумерках, когда пришла пора закрывать ворота обители на ночь. У ворот они облобызали друг другу руки, многократно крестились. Наконец, Игумен поклонился последний раз и пошел прочь от обители. Он шагал к Ростову не оборачиваясь, и долго чувствовал на себе взгляд сестры Пелагеи.
    




В Нижнем Новгороде    

В начале зимы, после возвращения из Ростова, Игумен получил грамоту от митрополита Алексия. Привез ее нарочный гонец, чудовский инок Власий. Вместе с грамотой он передал золотой перстень с митрополичьей печатью и сказал, что отвезет Игумена, куда повелел владыка, и что в грамоте все написано. Наступило время дневной трапезы, и Игумен отвел брата Власия в трапезную, попросил братьев покормить гостя и дать ему отдохнуть. Сам же он вернулся в свою келью и  развернул грамоту Алексия.
После обычных приветствий и пожеланий владыка сообщал, что в Константинополе вместо умершего от чумы патриарха Каллиста пресвятейший и честный православный собор после долгих споров и проволочек призвал с Афона опального Филофея и снова поставил его патриархом. Сквозь множество похвальных слов новому патриарху Игумен уловил явное недовольство Алексия. Филофей еще в первое свое пребывание патриархом противился поставлению на Русь русского митрополита. Алексий, кроме того, видимо, опасался также, что патриарх Филофей возьмет сторону венецианцев, а это порушит налаженную торговлю с фрязами-генуэзцами.
Далее митрополит напоминал Игумену, что мор – мором, а камень возить надо. Братия обители Нерукотворного Образа Спаса ставит кельи и храм, не покладая рук, однако до сих пор живет в шалашах из досок на неогороженном дворе, а на дворе – зима. Игумен озадаченно покрутил головой. Святитель прав, во время моровой язвы посадские мужики мало били камень, больше сидели по домам. А дальше написанное в грамоте его еще больше озадачило.
В Нижнем Новгороде идет замятня. После смерти князя Андрея Константиновича его младшие братья, как повелось на Руси,  разодрались из-за его удела. Первым поспел в Нижний Новгород младший брат Борис Городецкий, он и сел там на княжеский стол. Ему после смерти отца достался захудалый Городец, и он считал себя обиженным. Средний брат Дмитрий Суздальский требует отдать ему Нижний по старшинству. Братья сцепились всерьез. Нижегородские бояре стоят за Бориса.
Борис успел получить в Сарае-Берке от хана Мамант-Скитана  ярлык на Нижний Новгород. Однако вскоре в Орде снова сменился великий хан. Как и предвидел Игумен, ставленник Мамая хан объединенной Золотой и Волжской Орды Мамант-Скитан не усидел на престоле в Сарае. Его убил чингизид Азиз, который провозгласил себя великим ханом Золотой Орды. Мамай опять ушел в Волжскую Орду, где в Сарай-Орде на Днепре продолжал сидеть послушный ему хан Абдулла. Дмитрий Суздальский послал в Сарай-Берке своего сына Василия с великими дарами, и хан Азиз выдал Дмитрию Константиновичу сразу два ярлыка: один – на великое княжение Суздальское, а второй - на великое Владимирское княжение. Дмитрий Константинович не спешил сесть на Владимирский стол, но как великий князь Суздальский потребовал от Бориса отдать ему Нижний Новгород.
Москва возмутилась своеволием Дмитрия Суздальского, ведь он нарушил подписанную им докончальную грамоту, в которой клялся не посягать на великое княжение Владимирское и признал себя младшим братом Дмитрия Ивановича Московского. Московская боярская дума постановила, как обычно, разрешить спор силой,  для чего послала в Сарай послов с дарами и просьбой прислать ордынскую рать для усмирения смутьянов. Однако тут вышла неувязка.
Послы воротились из Сарая-Берке в Москву несолоно хлебавши и рассказали, что великий хан Золотой Орды Азиз допустил их пред свои очи, московские дары принял с радостью, но в ратной помощи отказал. На престол великого хана в Золотой Орде посягают многие мурзы-чингизиды, и рать требовалась самому Азизу против бунтовщиков. Думные бояре долго чесали бороды и затылки, пока не присудили направить еще одно посольство с дарами, на этот раз в Сарай-Орду, к хану Волжской Орды Абдулле и его первому мурзе Мамаю.   
Но и в Сарай-Орде московским послам не повезло. Хан Абдулла их не принял, поскольку пребывал на большой ханской ловитве в степи у Сурожского моря и не пожелал прерывать молодецкую забаву ради какой-то захудалой Москвы. Послы с трудом добились встречи с первым мурзой Мамаем. Мамай принял их в ханском шатре. Послам пришлось пройти меж двух дымных костров перед входом, - унижение, за отказ от которого не один русский князь поплатился головой. Но московские бояре согласились бы поклониться и басурманским идолам, если увидят в этом пользу для себя.
В шатре им пришлось опуститься на колени, да так и ползти к золотому трону. Перед троном на высоко уложенных подушках сидел с поджатыми под себя ногами Мамай, всесильный первый мурза Волжской орды. Любому вошедшему в шатер казалось, будто Мамай сидит на ханском троне. Мамай говорил с московскими послами высокомерно, богатые дары принять он соизволил, но посылать свою рать в Залесскую Русь на подмогу Москве отказался. Уже потом огорченные послы узнали от его придворных, что пока Мамай улаживал дела в Сарае-Берке, в Волжской Орде против хана Абдулы поднялись черкесы, ясы и крымские татары. Теперь Мамаю рать надобна самому для установления мира и покоя в своих весьма обширных владениях.
Бояре ни с чем вернулись в Москву и сели думать думу. На боярской думе впервые возвысил голос князь Дмитрий Иванович. Он хмуро выслушал послов, стиснул зубы так, что выступили желваки, а потом повелел боярам собрать свою, московскую рать от всех удельных московских княжеств. Изумленные смелостью юного князя бояре начали было ворчать, но Дмитрий крепко стукнул княжеским золоченым посохом о каменные плиты пола так, что полетели искры. Делать нечего, бояре смирились с волей князя и принялись за небывалое дело. Во все удельные города поскакали московские гонцы с княжеским повелением. Однако на сбор рати требовалось немалое время.
Печаль Москвы усугублялась тем, что из-за драки братьев ни Суздаль, ни Нижний Новгород, ни Городец не везли в Москву сбор. Москве же после пожара деньги нужны как никогда. В Суздаль к князю Дмитрию Константиновичу направилось боярское посольство бояр с коломенским епископом Епифанием, доверенным лицом митрополита. Другое московское посольство отправилось из Москвы в Нижний Новгород к князю Борису. В этом посольстве ехали два архимандрита: чудовский Герасий и петровский Павел.
Дмитрий Суздальский встретил московское посольство без великой чести и высокомерно, как взаправдашний великий князь Владимирский. Он знал, что Москва осталась без ордынской ратной подмоги, а само московское войско не привычно к битвам и не решится идти на него. Пришлось послам отправлять гонцов в Москву за дарами для Дмитрия Константиновича. Лишь после этого великий князь удостоил московских послов беседы.
Дмитрий Константинович твердо заявил, что никакого договора не нарушал, клятвы не преступал и принял ярлык на великое княжение Владимирское лишь по воле великого хана Азиза. Он согласен навлечь на себя гнев великого хана Азиза и отказаться от ярлыка, но взамен требует, чтобы Москва принудила Бориса Константиновича уступить ему по старшинству Нижний Новгород и уйти в свой Городец. Как Москва это сделает, его не интересует. Помимо того, Москва должна улестить великого хана Азиза и смирить его праведный гнев на него, Дмитрия Константиновича, за отказ от великокняжеского ярлыка. Для того Москве предстоит выделить Дмитрию Константиновичу немалый выход для ведикого хана Азиза. И это не все. Когда Москва отдаст ему Нижний Новгород и дары для умасливания великого хана, то юный князь Дмитрий Иванович Московский должен скрепить свой союз с Дмитрием Константиновичем женитьбой на его любимой дочери, Евдокии Дмитриевне. При этом он примет сватом никого иного, как первого московского боярина Андрея Кобылу.
Из Нижнего же Новгорода московские послы воротились совсем ни с чем. Князь Борис Константинович наотрез отказался уступить нижегородский стол своему брату. Дмитрию Константиновичу, сказал он, вполне хватит Суздаля и ярлыка на великое княжение Владимирское. Нижегородские бояре дружно встали за Бориса. Архимандриты Герасий и Павел предали князя Бориса анафеме, а непокорный Нижний Новгород отлучили от православной церкви. Однако и это не помогло, князь Борис и его бояре не соглашались с их требованиями, а на отлучение от церкви они просто махнули рукой, и в храмах продолжались службы .
Такого унижения и позора московские бояре давно не испытывали. Искры гнева из Москвы долетели до уединенной Троицкой обители. Митрополит грамотой своей повелевал Игумену не мешкая ехать в Нижний Новгород и благочестивыми речами уговорить Бориса Городецкого уступить нижегородский удел брату Дмитрию, а самому приехать в Москву пред светлые очи великого князя Дмитрия Ивановича. Если же Борис или бояре нижегородские заупрямятся, то Игумену следует волей митрополита Киевского и всея Руси закрыть все храмы в мятежном городе. Для того он с нарочным гонцом присылает Игумену святейшую митрополичью печать.
Это поручение сильно озадачило Игумена. Он догадывался, что владыка в сильном гневе. Архимандриты Герасий и Павел поторопились с анафемой, и митрополит не решился их поддержать, дабы не вызвать бурю. Теперь он намерен использовать в своих целях его, Троицкого игумена. Слава о нем, как о святом чудотворце разошлась по Залесской Руси, и Алексий посылает его мирить братьев. Москва, а значит, и митрополит пошли на великое унижение и взяли сторону Дмитрия Суздальского, который обещал не претендовать на Владимирское великокняжение и снова признать себя младшим братом Дмитрия Ивановича в обмен на Нижний Новгород и дары для великого хана. Если бы Борис согласился с требованиями Москвы, то быть ему князем Нижегородским, а то и великим князем Суздальским. Однако Борис проявил неуступчивость, потому он должен склониться перед старшим братом.
Игумена огорчало не то, что он опять должен улаживать княжеские распри. К этому он привык и не сомневался, что справится с поручением. Но требование митрополита закрыть все храмы в непокорном Нижнем Новгороде он считал неправедным. Закрыть все храмы в городе волей митрополита всея Руси означало отлучение всех его жителей без разбора, и правых, и виноватых, от православной церкви. Митрополит требовал от него слишком многого. К тому же нижегородцы могли проявить твердость и отколоться от православной церкви, как сделали псковские стриголы. Стоит ли Дмитрий Суздальский такого ущерба для всей православной веры? По мнению Игумена – не стоит. В глазах же Москвы укрепление ее власти еще в одном княжестве превыше унижения, позора и опасности церковного раскола.   
Впервые Игумен засомневался в своей правоте при отказе от высочайшего сана митрополита всея Руси. Будь он митрополитом… Но он тут же отогнал от себя эти мысли. Власть митрополита Алексия держится лишь пока его помыслы совпадают с корыстолюбивыми стремлениями Москвы, ее боярской думы. Попытайся митрополит пойти против них – кончится его власть. Точно так же сила любого великого князя зависит от его ближних думских бояр. Когда князь следует требованиям своей думы, - он силен. Если он пойдет против своих бояр, - долго ему не княжить.
Московская боярская дума укрепилась на неудержимом властолюбии и жестокости князей Данилы Александровича, Юрия Даниловича, Ивана Даниловича. Эти деспотические князья провели великое очищение среди своих ближних бояр от всяческого своеволия и супротивничества. В княжеском окружении остались лишь послушные их воле. В годы княжения Ивана Ивановича, Красного и Доброго, но слабовольного, московские думские бояре осознали себя самодовлеющей силой, способной управлять князем. Они воспитали князя-отрока Дмитрия Ивановича в полном повиновении своей воле. Сейчас бояре согласились с унизительными требованиями Дмитрия Суздальского.
Московским боярам стыд глаза не ест.  Про таких говорят в народе: плюнь им в глаза, они скажут: Божья роса. Пример у них есть. Из всех князей русских лишь Юрий Данилович Московский согласился жениться на некрещеной басурманке Кончаке, сестре хана Узбека. И пошел он на это неслыханное вероотступничество ради власти. Оправданий отсупнику Юрию нет, но ему за это хан Узбек выдал ярлык на великое княжение Владимирское. А ныне властолюбия ради московские бояре сами, своей волей согласились с требованиями всего лишь князя Суздальского. Они готовы отдать ему Нижний Новгород. Они готовы выдать Суздалю огромный выход для улещивания великого хана. Они готовы повести своего юного князя Дмитрия Ивановича венчаться с Евдокией Дмитриевной. А ведь пойдет Дмитрий Иванович, безропотно пойдет, как бычок на веревочке.
И не ему, Игумену, судить юного князя. Он сам тоже не волен в своих делах. Как ни возмущается душа его, а отправится он в Нижний Новгород выполнять волю митрополита. Нет на земле такой пустыни, где священнослужитель мог бы в уединении  и тиши смиренно возносить молитвы Господу. Везде достанет его рука иерархов, принудит выполнять противное чистым помыслам. Ибо человек живет на грешной земле не один, но среди многих людей, а в мирской суете властвует сильный. Сильный же не всегда поступает праведно. Одно утешение: если он сумеет склонить князя Бориса и нижегородских бояр на сторону Москвы, тем самым он не допустит большого пролития русской крови.
Зима в этом году пришла рано, на Иоанникия Великого навалило много снегу, от мороза трещали деревья в лесу. Идти в Нижний пешком не только хлопотно, но и опасно. К счастью, предусмотрительный митрополит  прислал инока Власия в крытом митрополичьем возке, запряженном парой сильных гнедых коней. В этом возке брат Власий должен отвезти Игумена в Нижний Новгород.
Рано утром Игумен со своей котомкой забрался в возок, брат Мисаил подал ему овчинный тулуп и валеные сапоги. Брат Власий в тулупе, в теплом овчинном малахае, в волчьих голицах  уселся на место кучера, подобрал вожжи, взмахнул над гнедыми кнутом, молодецки гикнул. Откормленные кони рысью  понесли легкий возок по заметенной ночной вьюгой дороге, лишь во все стороны полетели снежные ошметки с копыт.
Первую ночевку Игумен решил провести в Спасской обители преподобного Стефана Махрищенского на Киржаче. Без малого десять лет назад брат Андроник в Москве показывал ему хозяйство своей обители, и они заглянули на поварню. Там Игумен обратил внимание на изможденного инока, который месил крутое пресное тесто для просфор. Брат Андроник сказал ему, что молодой брат Стефан весьма изнуряет свою плоть и на поварне работает ради смирения бесов соблазна. Сам же брат питается корочкой черного хлеба и водой.
Игумен с позволения брата Андроника провел почти всю ночь на поварне в беседе с молодым иноком. Брат Стефан подкладывал в печь дрова, крошил капусту, лук и репу для постных щей на всю братию, пек на железном листе просфоры и слушал Игумена. Тот рассказывал о начале своего иноческого пути, о своем стремлении служить Господу и народу русскому. Не скрыл он от молодого брата своей печали из-за невыполнения обета, поскольку за долгие годы ничем не смог облегчить участь простых людей. И уповал на то, что молодым инокам удастся сделать то, чего не удостоил Господь его самого.
Молодой брат проникновенно открыл святому Троицкому игумену такую же свою тайную мечту. На другой день Игумен в беседе с братом Андроником посоветовал ему поговорить о брате Стефане с митрополитом и попросить владыку поставить ревностного инока игуменом новой обители. Вскоре сам  митрополит Алексий рукоположил брата Стефана в сан диакона и тут же – в сан пресвитера и поставил его игуменом Махрищенской обители Спаса на отдаленном Киржаче.
Сытые гнедые легко несли возок по узкой дороге. С обеих сторон высились могучие сосны с заснеженными вершинами. Мороз стоял порядочный, но Игумен перебрался из возка на сиденье к брату Власию.
- Тут, преподобный, верст тридцать, не более того, - говорил брат Власий. – Хоть день короткий, а все до темноты доберемся.
Махрищенский игумен Стефан встретил гостей с большой честью. Брата Власия он передал на попечение келарю Иосифу, гнедых иноки отвели в сарай и задали им сена. Сам же брат Стефан привел Игумена в свою келью, и они провели много часов в беседе.
Утром, чуть засветало, путники уже продолжили путь плохо наезженным зимником вниз по Киржачу. К полудню они выбрались на Клязьму. По замерзшей Клязьме пролегал санный путь до самого Владимира. Здесь в обе стороны постоянно ходили торговые обозы, и путники надеялись пристроиться к какому-нибудь из них. Отдохнувшие гнедые рысью мчались ровной дорогой, и вскоре впереди показалась черная змея большого обоза. Брат Власий обогнал десятка два тяжело груженых саней и нашел место в середине обоза. Заночевали они вместе с обозом на постоялом дворе в небольшом селе на правом берегу Клязьмы. Ночь прошла спокойно, и на рассвете обоз продолжил свой путь. Брат Власий успел переговорить с возчиками и теперь тревожился.
- Возчики говорят, впереди опасно. Верстах в десяти тут большой остров, его зовут Разбойным. Сам понимаешь, преподобный, доброе место так не назовут. Надо глядеть в оба. Если что, мы ускачем вперед. Гнедые добрые, вынесут.
Игумен упрекнул брата за недобрые мысли, трижды перекрестил его и себя. Его охватило раскаяние: зачем он нарушил свой обет и согласился ехать в митрополичьем раззолоченном возке. Он немало исходил дорог в одиночку и никогда не боялся разбойников, ибо им нечем поживиться от него. Но сегодня он опасался, поскольку разбойники непременно прельстятся богатым митрополичьим возком с золотыми крестами, а в его котомке лежит тяжелый золотой перстень с печатью митрополита. Если разбойники остановят их и начнут шарить в котомке, то перстень покажется им хорошей добычей. Тут никакие благочестивые увещевания и молитвы не помогут. За себя он не тревожился, ибо что Господь ему предначертал, того не миновать, но отдать разбойникам драгоценный перстень владыки никак невозможно.
Они сидели с братом Власием на кучерском сиденье, и брат то и дело вертелся и озирался по сторонам. Игумен даже рассердился на него.
- Сиди смирно, брат Власий, - строго сказал он. – Ты так вертишься, что даже самый дурак из разбойников поверит, что мы везем мешки золота. Успокойся и доверь свою судьбу Господу.
Беспокойство брата Власия будто накликало беду. Когда обоз поравнялся с длинным островом, густо поросшим высоким смешанным лесом, из-за деревьев на заснеженный лед Клязьмы высыпалась немалая ватага пеших мужиков и кинулась к растянувшемуся вдоль острова обозу. 
- Разбойники! Разбойники! Гони! Не жалей лошадей! – раздались над обозом крики возчиков.
Защелкали кнуты, кони напряглись и понесли тяжелую кладь рысью. Обоз смешался. Некоторые нетерпеливые возчики пытались обогнать передних, сворачивали в глубокий снег. Сани с треском наезжали друг на друга, несколько возов перевернулись. Игумен видел, как возчики бросали перевернутые сани и бившихся в оглоблях лошадей, а сами бегом устремились по глубокому снегу к кустарнику на левом берегу.
Игумен сидел рядом с братом Власием, слева от него. Тот рванул вожжи, щелкнул кнутом, гнедые взяли влево и тяжело заскакали по брюхо в снегу в обгон обоза. Игумен видел, что дальше к левому берегу снег не такой глубокий, но брат Власий от испуга потерял голову. Он нахлестывал гнедых, те выгибали шеи и спины, высоко вскидывали ноги, возок дикими рывками двигался вперед по глубоким сугробам вдоль дороги. А брат Власий все нахлестывал коней кнутом и вожжами и бессвязно выкрикивал молитву вперемешку с черными словами.
Игумен видел, что разбойники уже вплотную подбежали к обозу, стали хватать лошадей под узцы, повисали на дышлах. А ошалевшие гнедые все не могли выбиться из сугробов. Игумен ухватил вожжи и громко сказал:
- Брат Власий, ты держи кнут и отбивайся от разбойников, а вожжи дай мне.
Брат Власий взглянул на него ошалелыми глазами и вожжи не выпустил. Игумен выдрал вожжи из его окаменевших рук и направил гнедых влево. Саженей через пять сугробы кончились, начиналось ровное снежное поле по колено коням. Лошади пошли ровнее, легкий возок быстро понесся на обгон обоза. Игумен краем глаза увидал, что разбойникам удалось остановить обоз. Они стаскивали возчиков с козел, многие возчики яростно отбивались кнутами и кулаками, а некоторые безвольно, как огромные куклы, валились на снег.
Вот впереди осталось всего два воза. Гнедые стремительно скакали галопом по снегу саженях в десяти от дороги. И тут из-за переднего воза выбежало четыре разбойника, двое размахивали длинными заостренными кольями наподобие копьев, третий припал на колено и натягивал лук, а передний, здоровенный детина в нагольном полушубке, но без шапки волочил по снегу тяжелую дубину.
- А-а! – заорал брат Власий. – В три Господа мать-перемать! Распротуды первосвятых апостолов так-перетак!
Он с бессмысленными выпученными глазами размахивал кнутом и дико вопил. Игумен резко натянул левую вожжу и кони круто взяли к низкому левому берегу, возок развернулся к разбойникам задком. Свиста стрелы он не слышал, но почувствовал два глухих удара по кожаной обшивке возка, что-то острое больно и сильно вонзилось ему сзади в плечо у самой шеи. Там нестерпимо заныло, правая рука будто отнялась, но он перехватил вожжи в левую, продолжал хлестать гнедых вожжами и гнал их все ближе к низкому левому берегу. Брат Власий продолжал орать и размахивать длинным кнутом.   
Около левого берега тоже шла проезжая дорога, еле заметная в недавно выпавшем снегу. Игумен развернул коней на нее и продолжал гнать их все дальше от обоза. Он посмотрел вправо через голову брата Власия и увидал, что два разбойника на выпряженных обозных лошадях гонятся за ними. Гнедые заметно устали от бешеной скачки по сугробам, но несли возок быстро. Преследователи на тяжелых обозных лошадях без седел понемногу отставали. Вот они поняли безнадежность своей затеи и повернули к обозу. А гнедые продолжали уносить возок вниз по Клязьме. Игумен больше не нахлестывал их вожжами, но они уже понесли и скакали бешеным галопом. С их морд стали срываться клочья пены, бока задымились паром.
Обоз и преследователи скрылись за изгибом берега, Игумен отпустил вожжи, и усталые гнедые постепенно замедлили бег. Вскоре они пошли шагом, бока их вздымались и опадали от тяжелого дыхания. Брат Власий замолчал, подобрал кнут и дышал так же шумно, как лошади. От него тоже валил густой пар. Игумен отдал ему вожжи и попросил:
- Посмотри, брат, что там у меня в спине?
Он развернулся спиной к брату, и тот громко ахнул.
- Они ж в тебя, преподобный, стрелой попали! Надо вытащить.
- Погоди. Стрела глубоко вошла?
- Да вроде неглубоко. Ну да, вон концы железа видать. Я вытащу, преподобный?
- Не торопись. Надо от обоза подальше уйти, потом вытащишь, а не то кровью изойду. Останавливаться пока никак нельзя. Обломи древко. Да тише ты, брат во Христе! Чай, живой я, не чучело. 
Гнедые продолжали идти шагом, мотали головами. Они  постепенно отходили от безумной гонки. Игумен чувствовал, что плечо у него болит все сильнее, но терпел. Брат Власий возился рядом на тесном сиденье, тяжело сопел, вздыхал. Игумен молчал. Пускай брат во Христе сам первый заговорит. И брат заговорил.
- Преподобный отче… А, преподобный отче?
- Говори, брат, слушаю тебя.
- Я, это, преподобный отче, согрешил со страху. Господа поминал черным словом…
- Поминал, - подтвердил Игумен. – И Господа, и первосвятых апостолов Его. И даже пресвятую Богородицу, пречистую Деву. Весьма черным словом.
-  Не по злобе я, преподобный. Отпусти мне этот грех.
Игумен незаметно улыбнулся в усы.
- Кабы ты, брат, согрешил против меня, какой тут разговор, отпустил бы тебе сей малый грех. Однако ты, брат, не против меня согрешил, а против самого Господа нашего. У Него моли отпущения грехов.
- Гореть мне в аду, - застонал брат Власий. – Вот так всегда. Служишь Господу не за страх, а за совесть, умерщвляешь плоть свою, смиряешь душу. А потом в миг единый все погубишь. Не простит ведь меня Господь за такое богохульство. Как ты думаешь? Или простит, если помолиться как следует?
- Мне неведомы помыслы Господа нашего, - ответил Игумен.
Про себя он улыбался, но виду не показывал. Пусть брат Власий сперва помучается угрызениями совести. А то что получается? Инок, давший обет беззаветно служить Господу нашему и никому другому, при первой опасности забывает свой обет, свой святой залог и честит Господа во все корки, будто это Он виноват в его бедах. А беда-то в том, что трусоват брат во Христе. С перепугу забыл обо всем, кроме сохранения живота своего.
- Прости, Господи, раба своего, - бормотал брат Власий. – Исповедаюсь у отца Левонтия, покаюсь во грехе своем тяжком. На коленях пройду от Фроловских ворот до Михайлова храма. Голову пеплом и пылью осыпать стану. Поститься сорок ден, на хлебе и воде, вот те крест. Триста раз на дню  Отче наш сорок ден читать. 
Игумен незаметно улыбался в усы. Пусть брат Власий за свою постыдную трусость еще усилит епитимью на самого себя. Может, поймет, что к чему. И то сказать, ведь чуть коней в сугробах не запалил с перепугу, недостойного для мужа. Вот тогда уж точно лихие разбойнички лишили бы их обоих жизни.
Впереди на высоком правом берегу показалось селение. Брат Власий хотел свернуть туда, чтобы в теплой избе вытащить стрелу, но Игумен велел ехать дальше. Он подозревал, что разбойники как-то связаны с этим селением, ближним к Разбойному острову. Они тоже люди-человеки, жить зимой в снежном лесу на морозе им несподручно, где-то надо обогреться, сбыть награбленное, угоститься зеленым вином после тяжких трудов неправедных. Скорее всего – в ближнем селении. То-то радости, если они с братом Власием расположатся тут на отдых, а веселые разбойнички после удачного налета на богатый обоз воротятся сюда и увидят митрополичий возок.
Гнедые отдохнули на тихом ходу и снова взяли рысью. Они пропустили еще одно селение, на этот раз на левом берегу, и хотя плечо болело все сильнее, и обломок стрелы по-прежнему торчал в нем, остановились лишь в сумерках в третьем селении. Там оказался постоялый двор, а в нем большая горница с широкими лавками вдоль всех четырех стен. Хозяин указал им конюшню, показал, где напоить усталых коней, где брать сено. Брат Власий занялся конями, а Игумен с хозяином вошел в избу.   
- Помоги-ка, добрый человек.
Хозяин увидел в его спине обломок стрелы и ахнул. Однако не растерялся, видать, тертый человек, всего навидался. Он осторожно помог Игумену снять тулуп, черный суконный армяк, рясу, подрясник, исподнюю рубаху, пока Игумен не остался в портах, нагой до пояса. 
- Возьми, добрый человек, в моей котомке сулейку с зельем, да мешочек с крошеными травами. Теперь намочи хорошенько чистую тряпицу зельем да протри мне плечо вокруг стрелы. Не обессудь, я бы сам, да сзади несподручно, не справлюсь. Вот так, спаси тебя Господь. Теперь тащи острие.
Хозяин на запах зелья хмыкнул, ухватился за обломок древка, потянул. Игумен скрипнул зубами,  хозяин вполголоса помянул нечистого. Обломок древка стрелы оказался у него в руках, а острие осталось в плече.
- Прости, святой отец, неладно вышло. Я клещами вытяну, потерпи.
- Ты, добрый человек, клещи хорошенько протри тряпицей с зельем, а уж тогда тяни. Как вытащишь, намочи зельем другую тряпицу пообильнее, да приложи ее к ране.   
Хозяин довольно ловко вытянул острие стрелы из плеча, так что Игумен почти не почувствовал новой боли. Но когда хозяин приложил к открытой теперь ране тряпицу с зельем, он чуть не взвыл, рану будто обожгло огнем.
- Пока хватит, добрый человек.
Игумен придерживал тряпицу левой рукой, улегся на широкую лавку так, чтобы прижать тряпицу плечом, чуть покряхтел, и чтобы отвлечься от жгучей боли, спросил хозяина:
- Как тебя зовут, добрый человек?
- Осьмаком родитель назвал. Восьмой я у него с матушкой. Так все и зовут.
- А как окрещен?
Хозяин поморщился.
- Прости, святой отец, за греховное слово. Поп, что меня крестил, не в духе пребывал, родитель ему мало за крещение поднес. Вот и нарек Акакием. Срамно называться таким-то именем.
- Святой великомученик Акакий совершил множество подвигов во славу Господа нашего и претерпел за веру свою лютые муки, - миролюбиво заметил Игумен. - В имени твоем ничего срамного нет.
- Так-то оно так, - качнул головой Осьмак-Акакий. – А был я мальцом, меня дразнили: Кака. Сгореть со стыда. Кака и Кака. Теперь как услышу свое православное имя, - с души воротит.
Игумен с досадой подумал, что далеко не всем православным пастырям свойственна душевная доброта и любовь к пастве своей. Мог бы тот корыстолюбивый попик подумать, каково жить человеку с таким именем, неблагозвучным для русского слуха. А вот не стал думать, жадность разум затмила. Мало того, со зла умышленно окрестил Акакием. Знал пастырь, что творит недоброе, однако не остановился.
Когда зелье стало меньше жечь рану, Игумен попросил Осьмака засыпать рану сухим травяным крошевом из холщового мешочка. Он всегда брал с собой  целебные сушеные травы, мало ли что бывает в дороге. В этот мешочек он насыпал смесь подорожника, кровохлебки, толченой ивовой коры и мяты. Эти травы остановят кровь, успокоят боль, не дадут ране загнить. Хозяин присыпал рану, положил сверху новую тряпицу, смоченную зеленым вином, и туго замотал плечо длинными лоскутами, на которые разорвал чистые запасные исподники Игумена.
Видно, Игумен потерял немало крови, пока они уходили от Разбойного острова, да и боль изнурила его, поэтому заметно ослабел. После перевязки он помолился и крепко уснул на той же лавке. Когда он проснулся, в доме стояла темень, но голос хозяина уже слышался со двора. Игумен  возблагодарил Господа за спасение его и брата Власия от разбойников. В темноте он разыскал свою одежду и кое-как оделся. Рана почти не болела, но когда он неловко двинул рукой, плечо прорезала острая боль. Он надел валенки, накинул на одно плечо тулуп и вышел во двор. В чуть забрезжившем рассвете Осьмак и брат Власий запрягали гнедых в митрополичий возок. На дворе возились у своих саней еще несколько мужиков.
- Гляди-ка, святой отец, - удивленно сказал Осьмак. – Возок-то насквозь стрела пронзила. Скажи на милость, добрый лук у разбойника. Две толстые кожи стрела пробила, да еще с шерстью. Это они где-то украли ратный лук. И острие не самодельное, ратное. Чуть поглубже войдет, - так просто его не вытащишь, все мясо порвет. Болит рана-то, преподобный?
- Терпеть можно. Господь милостив, - заживет.
Игумен рассматривал прореху в задке возка и улыбался. Брату Власию будет о чем рассказать в Москве. Наплетет с три короба, как он храбростью своей вырвал святого Троицкого игумена из рук разбойников и спас его от неминучей смерти. Доказательство – вот оно, сквозная пробоина от стрелы.
Осьмак накормил всех ночевавших у него масленой кашей из рушенной пшеницы, напоил горячим отваром мяты с душистым черным хлебом. За едой Игумен беседовал с ним о жизни в селении, расспрашивал других возчиков о дороге на Владимир. Он расплатился с хозяином, благословил его и пожелал доброго пути своим случайным попутчикам. Еще не развиднелось, когда отдохнувшие гнедые резвой рысью помчали их с братом Власием вниз по заснеженной Клязьме. Впереди лежал стольный город Владимир, дальше Клязьма впадала в Оку, Ока вливалась в Волгу,  и там, на их слиянии стоял город, за который дрались братья-князья Дмитрий и Борис.   
К Нижнему Новгороду они подъехали на четвертый день пути. Посады вокруг города обрывались сотни за две саженей от высокого заснеженного земляного вала, на убойный полет стрелы. Так ставились все города на Руси, дабы враг не сумел подобраться к стенам неожиданно. На вершине земляного вала высотой саженей в восемь-десять, стоял частокол из толстых дубовых кряжей. Верхний край частокола нижегородцы сделали зубчатым, с проемами для лучников между заборал.
Еще не начинало темнеть, однако Суздальские ворота оказались закрытыми. Перед воротами скопилось несколько десятков груженых саней и немалая толпа пешеходов. Ржали голодные кони, гомонили обозленные люди. Брат Власий остановил гнедых в хвосте очереди, Игумен слез с сиденья и пошел к воротам. При его приближении мужики замолкали, крестились. Он подошел к небольшой кучке, среди которой выделялся одетый в иноземное чернобородый купец невысокого роста и тонкого, почти юношеского сложения. Купец и его люди поклонились Игумену, закрестились.
- Господь да не оставит вас своими милостями, - громко сказал он. – Отчего вас не пускают в город?
Богато одетый купец выступил вперед и заговорил. По говору Игумен определил, что это фряз-генуэзец, часто наезжавший в русские города. Слова он выговаривал почти правильно, но звучали они непривычно мягко.
- О. святой патер, опасаюсь, в Нижнем Ноугороде мятеж. Граждане его закрыли ворота, они не хотят нового князя, Димитра из Суздаля. Говорили, тот идет к Ноугороду с воинами.
- Вон оно что, - протянул Игумен.
Только этого не хватало. Ему надо мирить нижегородцев с Дмитрием Константиновичем, а он, глядишь, и в город не попадет. Он поглядел вверх, на крепкие дубовые стены с заборалами над воротами. Кое-где в проемах виднелись головы сторожей в железных шишаках. Он подумал, решительно подошел  поближе к закрытым воротам и со всей силы закричал сторожам наверху:
- Православные! Отворите ворота!
Наверху засмеялись. Ктото спросил густым басом:
- А ты кто таков будешь, чтобы тебе город отворять? 
- Я Троицкий игумен! Пришел к вам с повелением пресвятейшего митрополита Киевского и всея Руси Алексия!
Наверху помолчали, потом тот же голос пробасил:
- Погоди, святой отец.
Головы из проемов исчезли, довольно долго там никто не показывался. Игумен успел сходить к своему возку, попросил брата Власия подъехать поближе к воротам, чтобы сторожа увидали митрополичьи золотые кресты на возке. Сам же достал из котомки массивный золотой перстень с митрополичьей печатью, надел его на палец, чтобы не потерять, положил в карман рясы под тулуп митрополичью грамоту, вылез из возка и продолжал терпеливо ждать. Наконец, наверху забегали. В одном из проемов появилась голова в блестящем серебряном шлеме с позолотой. В других проемах по обе стороны от головы с десяток лучников держали наготове свое оружие. Раздался властный голос:
- Кто таков? Зачем шумишь?
- Я Троицкий Игумен. Пришел велением пресвятейшего митрополита всея Руси Алексия по державному делу, - громко повторил Игумен. – А кто ты будешь?
- Я боярин Степан Шога. Грамота митрополита у тебя есть?
Игумен показал боярину свиток с золоченый шнурком и красной печатью, поднял вверх руку с золотым перстнем.
- Грамота есть, боярин Степан. Вот возок митрополита, видишь шесть золотых крестов на нем? А вот печать святейшего владыки.
Боярин Степан ответил не сразу. Игумен возвысил голос.
- Не дело держать посла митрополита у затворенных ворот. Спускайся вниз, боярин Степан, да вели отворить ворота. Сам видишь, никакого врага у ворот нет.
Опять потянулось ожидание. Потом из-за ворот послышался лязг железа, заскрипели пудовые петли, одна из створок ворот аршинной толщины приоткрылась. Из-за ворот высыпали с десяток сторожей в доспехах, с мечами у пояса, с копьями в руках, за ними появился боярин Степан Шога. Он с недоумением оглядел назойливого священнослужителя в бедном одеянии и в лаптях. Игумен показал ему митрополичью грамоту в том месте, где писано о Нижнем Новгороде, подпись Алексия и красную митрополичью печать внизу грамоты, предъявил золотой перстень с печатью митрополита. Боярин Степан с почтением рассмотрел грамоту, перстень, взглянул на возок с золотыми крестами, окинул задумчивым взором одеяние Игумена и с сомнением сказал:
- Владыка Алексий присылал к нам московских архимандритов Герасийа да Павла, дабы те склонили нас на сторону Дмитрия Константиновича. Однако  святые отцы отъехали от нас ни с чем. Нам люб наш князь Борис, а брата его, Дмитрия, мы не хотим. Выходит, теперь он прислал тебя, преподобный? А чего же он не дал тебе подобающего одеяния? Даром ли говорят, что по одежке встречают?
- А провожают по уму, - спокойно возразил Игумен. – Я же никогда златоносцем себя не мнил. Роскошь в одеянии, пище, убранстве жилища отвращет иноков и иереев от бескорыстного служения Господу нашему и народу русскому. Впусти меня в город, да вели отворить ворота для этих добрых людей.
Игумен дождался, пока скопившиеся у ворот люди и повозки войдут в город, и только  после этого митрополичий возок проехал под сводом ворот. Игумен за спиной услышал надсадный скрип, оглянулся. Сторожа снова затворяли город. Игумен проехал по узким, кривым улочкам к княжьему терему. Однако князя Бориса дома не оказалось. Окольничий князя боярин Сорма сказал, что князь Борис отъехал по делам и вернется ночью. Игумен уговорил окольничьего повелеть открыть на светлое время городские ворота, а сам поехал искать ночлег. 
Он решил остановиться не в самом городе, а в трех верстах от него ниже по Волге, в Вознесенско-Печерской обители у архимандрита Дионисия. Игумен слышал о святых подвигах преподобного Дионисия. Дионисий, в миру Давид,  напоминал ему самого его в молодые годы. Он пришел сюда из Киево-Печерской обители в молодые годы и поселился в одиночестве в пещере, которую выкопал своими руками. Пропитание себе отшельник добывал трудом рук своих. Сейчас над обрывом стояла обитель.
Гостеприимный архимандрит Дионисий велел отвести гостей с дороги в баньку. Брат Власий с уханьем и воплями без устали поддавал пару и хлестал себя березовым веником до полного изнеможения. Игумен побоялся загрязнить свежую рану. Он осторожно помылся в мыльне и попросил служку перевязать ему плечо заново. Служка посмотрел плечо, встревожился, попросил обождать и вскоре привел протодиакона Патрикия, сведущего в лекарских делах, а заодно притащил охапку чистых длинных лоскутьев тонкого полотна. Брат Патрикий  протер плечо каким-то жгучим зельем, дождался, пока перестало жечь, затем обильно смазал рану густой мазью со странным запахом вроде смоляного и бережно, но туго запеленал больное плечо. Пока он возился, Игумен расспросил у него об этих снадобьях, ибо до сих пор пользовался лишь целебными травами.  Брат Патрикий охотно отвечал.
- Жгучее зелье, преподобный, это зеленое вино из пшеничной браги. Я его два раза гнал с молитвой через серебряный змеевик с ольховым углем. Оно очищает раны от любой нечистоты. А мазь, которой я смазал тебе рану, мне привез лекарь-сурожанин. Он купил его у знахаря-перса. Перс сготовил мазь из черного земляного масла, которое сочится из земли у Хазарского моря и называется у басурман нафтью. Перс смешал нафть с горной смолой, которая там сама получается из мышиного помета. Я испробовал эту мазь неоднократно, она исцеляет самые скорбные раны.
Когда брат Патрикий закончил свое дело, Игумен попробовал перекреститься. Это оказалось трудно, тугая повязка сильно мешала правой руке двигаться, и  плечо снова заболело и заныло. Брат Патрикий сочувственно смотрел на усилия Игумена.
- Тебе бы, преподобный, дня три-четыре не двигать этой рукой. Ране поджить надо, а то как бы хуже не стало.
- То не в моей воле, - возразил Игумен. – Буду уповать на милость Господа.
- И то, - неодобрительно качнул головой протодиакон. – Ну, я тебе каждый день стану повязку менять. Видать, в рану попала грязь со стрелой, столбняк бы не приключился или антонов огонь.
- Все в руках Божьих, - ответил Игумен. – Спаси тебя Господь за милосердие твое. Только отцу Дионисию не говори.
После баньки архимандрит попотчевал гостей вечерней трапезой. Преподобный Дионисий усердно истощал свою плоть, и брат Власий за столом пребывал в унынии. Игумен по своему обыкновению ограничился квашеной капустой с черным хлебом, да еще, поскольку выдался день скоромный, съел несколько тонких ломтиков соленого сала. Плечо у него все еще болело и, мало того, начинало ныть, ему оказалось трудновато подносить руку с пищей ко рту. Это его тревожило, и он решил, что толика сала укрепит его телесные силы и поможет справиться с недугом. 
После трапезы он попросил хозяина устроить их на ночь с братом Власием в одной келье. Служка увел брата, Игумена же архимандрит пригласил в свою келью, ибо им предстояло многое обсудить. Преподобный Дионисий сказал, что князь Борис каждый день сидит с думными боярами, поэтому лучше всего завтра же с утра идти в княжий терем. Он заверил Игумена, что проведет его в думную палату, а уж там посол митрополита сам себе хозяин.
- Я пытался увещевать князя Бориса, - сказал он, - ибо предвижу великие беды для Нижнего Новгорода от Москвы из-за его упорства. Однако мои слова лишь усугубили его недовольство. Жду в будущем немало невзгод из-за своего рвения в пользу князя Дмитрия Константиновича.
О том, что произошло на следующий день, Игумен всегда вспоминал с болью в душе и с большим неудовольствием на самого себя. Первый раз за всю  жизнь он не сумел преодолеть телесный недуг и силой духа своего убедить несогласных. При утренней молитве у него от многократных крестных знамений мучительно разболелось плечо, так что он прервал обращение к Господу и попросил брата Власия привести протодиакона Патрикия с целительными снадобьями. Тот пришел быстро, снял повязки, посмотрел рану и покачал головой.
- Тебе, преподобный игумен, никак нельзя шевелить рукой. Давай, я припеленаю руку к туловищу. А не то загноится рана. Пока она чистая, но ты ее все время бередишь. Или уж давай перевязь сделаю на шею, а ты в нее руку вложишь.
- Что ты говоришь, брат Патрикий? – Игумен от огорчения чуть не рассердился. – Как я буду креститься? Левой рукой, что ли, как еретик? Ты заново намажь мне плечо, замотай помягче, а там уж как Господь рассудит.
Пока протодиакон возился с его плечом, он с огорчением думал, что в этой поездке все идет не так. Душа его противится выполнять повеление митрополита, а отсюда и все напасти. Господь видит его нежелание и насылает на него испытания. Надо собраться с духом и хотя бы на один день забыть о телесной слабости.
Игумен и пять нижегородских архимандритов вошли в думную палату. Борис Константинович сидел у глухой стены большой двухсветной палаты в золоченом кресле. Он оказался зрелым мужем крепкого сложения, из-под княжеского золотого венца падали на плечи волосы льняного цвета, лицо украшали тонкие усы и короткая борода, густые темные брови. Князь выглядел моложе своих сорока лет, но глубокая поперечная морщина меж бровей говорила о пережитых трудностях и твердом характере.
По обеим сторонам от князя сидели двенадцать думных бояр в дорогих разноцветных кафтанах, расшитых серебром и золотом. Бояре сидели с непокрытыми головами, - так полагалось в присутствии князя, - шапки же держали на коленях. Напротив князя стояло с десяток тяжелых иноземных стульев из темного дерева, богато украшенных затейливой резьбой.
Князь Борис устремил на Игумена проницательный взгляд серых глаз, встал и почтительно склонил голову перед посланцем митрополита. Прозвучал его голос, голос сильного человека, уверенного в себе и привыкшего повелевать.
- Добро пожаловать в Нижний Новгород, преподобный игумен. До нас дошла слава о твоих святых подвигах во имя Господа нашего.
Игумену стало неловко. Князь Борис показался ему весьма достойным мужем, а ему поручено доставить этого человека в Москву на княжеский и митрополичий суд. Он поклонился князю и боярам в пояс, трижды перекрестился. Тугая повязка будто разодрала притихшую было рану, и он едва сдержался, чтобы не застонать.
- Да ниспошлет Господь благодать сему славному городу, православным жителям его, его князю и боярам его.
Князь еще раз склонил голову, бояре с шумом поднялись со своих мест, поклонились в пояс, принялись креститься. Когда они снова расселись, и в палате наступила тишина, князь сам с честью усадил Игумена и архимандритов на стулья напротив себя, вернулся на свое место и сразу заговорил о деле.
- Нам ведомо, преподобный игумен, с чем святейший владыка Алексий прислал тебя в Нижний Новгород. Должен я по его слову уступить Нижний Новгород брату моему Дмитрию Константиновичу, а сам отъехать в Москву на суд. Да простит меня Господь, если согрешу словами  своими, однако мы с нашими честными думными боярами нижегородскими рассудили по-своему.
Князь Борис перекрестился, за ним стали креститься думные бояре. Борис помолчал и продолжал:
- Не обессудь, преподобный игумен, однако не дело митрополиту Киевскому и всея Руси с таким пристрастием вступаться за Москву. Слабым нашим разумом полагаем мы, что православному владыке должно судить беспристрастно и не выделять Москву среди других славных городов русских. Издавна русский народ знает, что Москва не верит слезам и мольбам людским, но почитает лишь силу и коварство. Владыка же православный говорит голосом Москвы. Потому мое слово тебе, преподобный игумен, такое. Нижний Новгород брату моему, князю Дмитрию Константиновичу я по доброй воле не отдам, и в Москву не поеду. А теперь мы слушаем тебя, преподобный игумен.
Игумен поднялся, еще раз поклонился собравшимся, трижды перекрестился. В плече забилась обжигающая боль. Он собрался с духом, заставил себя забыть о ране, отбросил все сомнения и заговорил.
- Достославный князь Борис Константинович, честные думные бояре нижегородские! Залесская Русь славится многими богатыми городами, среди которых сияют древний Ростов Великий, Суздаль и Тверь. Нижний Новгород по праву стоит рядом с ними. Вызывает глубокую печаль распря между княжествами и городами, которая разделила древнюю Русь и погубила ее былую силу. Каждый город видит себя объединителем земли русской. Вместо согласия и возрождения великой державы православные люди проливают свою кровь и все больше ослабляют сами себя. Ныне Господь рассудил так, что объединяющим началом в Залесской Руси стала Москва. Не нам, смертным, судить дела Господни. Создатель один все видит и творит по своему разумению. И я говорю тебе, достославный князь Борис Константинович, говорю вам, честные думные бояре нижегородские: смиритесь перед волей всемогущего Господа нашего и склонитесь перед орудием Божьим. Не отриньте от себя слово предстоятеля русской православной церкви, ибо глас его – глас Божий.
Он опять трижды перекрестился. От вспыхнувшей боли в глазах его завертелись искры, он с трудом сумел сохранить достоинство в лице и осанке и сел. Князь Борис помрачнел, взгляд его стал жестким. Думные бояре негромко зашумели, и ропот их голосов выражал несогласие с Игуменом. Краем глаза Игумен увидел, что архимандрит Дионисий и другие архимандриты неодобрительно покачивают головами.
Они просидели в думной палате до обеденной трапезы. Игумен снова и снова убеждал князя Бориса и его думных бояр принять волю митрополита. Он сказал даже, что его самого вводят в горькие думы деяния Москвы, которая святое дело объединения Руси творит кровавыми руками нечестивых ордынцев. Но, говорил он, всевидящий и всеведущий Господь знает, что делает, и Он возвышает в святом деле объединения Руси именно Москву. Потому князь Борис Константинович и честные думные бояре должны подчиниться воле митрополита Алексия, как подчинился князь Дмитрий Константинович, который готов отказаться от великокняжеского ярлыка ради сохранения мира на русской земле.
Князь Борис упорно молчал, теперь говорили его думные бояре. Игумену даже понравились слова некоторых бояр. Горячо и от души сказал Дорофей Ворона:
- Не прими за ересь, преподобный Игумен, однако по рассуждению моему не может всемилостивый Господь никого возносить за кровавые деяния. Москва не верит ни словам, ни слезам человеческим, отчего же ты призываешь нам верить словам коварной и лукавой Москвы? В Москве нет великокняжеского стола, она лишь удел великого Владимира. В Москве нет православной епископии, архимандриты московские подчиняются епископу коломенскому.  Вся Залесская Русь  знает Москву как наводчика нечестивых ордынцев на тех, кто противится ее воле. Кабы святейший владыка Алексий говорил от себя, я бы склонился перед его волей. Но он говорит от Москвы. Потому - как аукнется, так и откликнется. Я не верю Москве.
Спокойное, мудрое слово сказал боярин Андрей Постный.
- Не суди нас, преподобный игумен, за супротивничество. Не против тебя мы поднимаем голос. Святость твоя нам ведома, о твоих чудесных деяниях говорят православные русские люди. А тут слова твои идут не от души твоей святой, но по воле митрополита Алексия. Мы же московское властолюбие не приемлем. Князь наш Борис Константинович согласен признать князя Дмитрия Константиновича своим старшим братом, однако Нижний Новгород ему не отдаст. И мы со своим князем единодушны.
Тут боярин Андрей замолчал и в пояс поклонился князю Борису. Борис Константинович встал и тоже отвесил поясной поклон боярину Андрею и всем думным боярам. После этого Андрей Постный заговорил снова.
- Великий Сарайский хан Азиз дал ярлык на великое княжение Владимирское князю Дмитрию Константиновичу Суздальскому. Пусть великий князь Владимирский Дмитрий Константинович правит на Великой Руси, он муж достойный, мы ему покоримся. На отчий удел его, Суздаль, мы не посягаем. Нижний Новгород принял князя Бориса Константиновича. Мы на думе крест ему целовали. Однако Дмитрий Константинович готов отдать великокняжеский ярлык Москве ради завладения Нижним Новгородом. Сказано в Писании, Исав продал первородство Исааку за чечевичную похлебку, так и князь Дмитрий Константинович продает Москве великокняжеский ярлык за наш Нижний Новгород, на который прав у него нет. Московский же князь, Дмитрий Иванович, перед которым склонился Дмитрий Константинович, молод еще, ни в чем добром себя не показал, мы его не знаем и идти под него не хотим. На том стоять будем.
Игумен неоднократно поднимался с места и пытался увещевать бояр. Он уверял их, что непокорство приведет к великому пролитию русской крови. Зачем губить православных людей, зачем разорять богатый город? Под конец он даже сказал непослушным боярам о повелении митрополита закрыть все православные храмы в случае их непокорства. Все оказалось бесполезным. Угроза закрыть храмы только подогрела упорство нижегородских бояр. Архимандриты же хранили угрюмое молчание, даже преподобный Дионисий не проронил ни слова.
Когда стало ясно, что бояре твердо стоят на своем, нарушил долгое молчание князь Борис.
- Прости меня, преподобный игумен, ты сам видишь, не склонил ты нас на сторону Москвы и князя Дмитрия Константиновича, брата моего. Видать, неправедное дело задумал митрополит всея Руси святейший Алексий. Брата своего по старшинству я почитаю, как завещано предками, однако на Нижний Новгород у него права нет. Я признаю его волю, как великого князя Владимирского, но он сам отдает великое княжение Москве. Потому знатные люди Нижнего Новгорода и я, его князь, отвергаем его притязания. Москва же и митрополит Алексий не могут судить нас. Повеление митрополита Алексия за непокорность ему закрыть православные храмы в нашем городе – неслыханное, кощунственное дело, недостойное святейшего владыки. Это мое последнее слово. Так ли я сказал, честные думные бояре нижегородские?
- Так!
- Ты верно сказал, князь Борис!   
Князь молча выслушал слова одобрения и снова обратился к Игумену.
- Скажи свое последнее слово, святой преподобный игумен.
Игумен поднялся. Душа и сердце его возмущались против того, что он должен сейчас сказать и сделать. Но иного выхода он не видел. Он начал говорить, и слова с трудом сходили с его уст.
- Достославный князь Борис Константинович, честные нижегородские думные бояре. В иное время я благословил бы вас и сам присоединился бы к вашему единодушию. Однако ныне ваш отказ вызовет погибель славного Нижнего Новгорода и многих православных русских людей. Вам ведомо, что Москва собирает великую рать, и рать эта пойдет на Нижний Новгород и на Городец. Ради сохранения мира на Руси я волею митрополита Киевского и всея Руси святейшего Алексия сегодня закрою все православные храмы в вашем городе. Душа моя скорбит, сердце мое сочится кровью, но я это сделаю. Прошай, достославный князь Борис Константинович. Прощайте, честные нижегородские думные бояре. Преподобные святые архимандриты нижегородские, идите за мной исполнять волю святейшего митрополита Алексия.
В гробовом молчании он неторопливо, но твердыми шагами пошел к дверям. Архимандриты с опущенными головами, нехотя, по-одному поднимались со своих мест и следовали за ним. Игумен закрыл двери думной палаты за последним архимандритом и с великой скорбью воскликнул:
- Да простит меня Господь всемилостивый за сие деяние! Верую, это воля Его!
До самой темноты он с пятью архимандритами ходил по Нижнему Новгороду и запечатывал храмы митрополичьей печатью на перстне. У дверей каждого храма он долго и страстно молился, архимандриты рыдали. Слезы текли из его глаз, но руки делали свое дело. Игумен доставал из кармана рясы кусок воска, отшипывал от него два небольших шарика, разогревал их ладонями и своим дыханием, прилеплял восковыми шариками обрезок бечевки к створкам дверей и сильно прижимал воск печатью. От этих движений раненное плечо болело все сильнее и сильнее, но он продолжал свое страшное для его души дело и надеялся лишь, что Господь смилостивится над ним и пошлет ему скорую смерть от разбойничьей раны.
За ним и за архимандритами шли люди. Сначала их было немного, но постепенно собралась большая толпа. Нижегородцы с ужасом смотрели, как Игумен опечатывает храмы, понимали, что тем самым он отлучает их от православной церкви, от Господа Бога. Одни тихо плакали, другие громко голосили, иные ложились ничком на паперти и оставались недвижно лежать на морозе. Большинство же хранили угрюмое молчание, и это молчание разрывало сердце Игумена. Он понимал, что русские люди осуждают его.
Стоял сильный мороз, но Игумен ходил и ходил по городу без тулупа, в рясе, с непокрытой головой и с голыми руками. Воск от мороза закаменел, не поддавался его пальцам, и он подолгу дышал на него. Архимандрит Дионисий с глазами, полными слез, поднес ему зажженную свечу и предложил разогревать воск ее пламенем, но Игумен отказался. Он дышал на воск, мял его непослушными замерзшими пальцами.
Последним он запечатал  храм Вознесения Господня в Печерской обители архимандрита Дионисия на высоком берегу заснеженной Волги, у самого обрыва. К этому времени он совсем окоченел, руки не подчинялись ему, тело сотрясала крупная дрожь. Возле него стонали, рыдали и молились прихожане, позади осуждающе молчала толпа. Он упал на колени перед запечатанной дверью храма и долго беззвучно молился. Подняться с колен он не смог, его подхватили под руки и поставили на ноги. Архимандрит Дионисий усадил обессиленного Игумена в свой возок, который весь день ездил за ними по городу, и они вернулись к архимандритовымм покоям.
Брат Власий, протодиакон Патрикий, печерские иноки смотрели на него с изумлением и страхом. Игумен отказался от трапезы, не принял помощи брата Патрикия с его целебными снадобьями и попросил оставить его одного в келье. Он упал на колени перед образом Спасителя и вознес Господу страстную молитву.
- Я выполнил волю твою, Господи, - шептали его бескровные губы, - заставил замолчать душу свою и окровавленное сердце свое. Ты видишь, Господи, как я страдаю. После содеянного не знаю, зачем мне жить дальше. Дай же верному рабу Твоему единственную награду Твою. Ниспошли мне скорую смерть на этом месте. Осуди, Господи всемилостивый, душу мою на вечные муки в преисподней.
Он молился всю ночь. От страданий души и сердца, от телесной усталости после целодневного хождения по морозу, от сильной боли в раненном плече, от голода и жажды он несколько раз падал без сил на холодный каменный пол. Сознание его не покидало, он лежал, не в силах пошевелиться, и  надеялся, что Господь, наконец, смилостивился и посылает ему в награду смерть. Но бессилие отступало, и он с горечью понимал, что все еще живет. Видно, не до дна испил он горькую чашу скорби. Видно, он сильно прогневил Господа, и тот сохраняет ему жизнь для новых страданий на грешной земле. И он снова принимался молить Его о последней великой милости.
Перед взором его всю ночь стояли бесчисленные глаза. Он закрывал свои веки, но видение не исчезало. Глаза нижегородцев смотрели на него со стен, с потолка кельи, с иконы Спасителя, они усеивали пол кельи. Суровые глаза князя Бориса, глаза честных думных бояр, то осуждающие, то растерянные. Залитые слезами глаза архимандрита Дионисия, обезумевшие глаза рыдающих нижегородцев, угрюмые, настороженные глаза молчаливой толпы. Эти глаза взывали о милости, молили о справедливости, укоряли и грозили. В молчании толпы он слышал теперь гневные голоса. Ты отлучил нас от православной церкви, ты лишил нас общения с Господом, закрыл нам двери перед престолом Его. Ты оставил без благодати небесной целый город, тысячи ни в чем неповинных людей. И все это лишь ради возвышения властолюбивой Москвы. Нет тебе прощения ни от нас, ни от Господа нашего.
Утром брат Власий осторожно заглянул в келью и позвал его на утреннюю трапезу. Игумен молча отрицательно покачал головой и продолжал молиться. Однако Господь не услыхал его. К середине дня в келью к нему пожаловал архимандрит Дионисий. Он, видно, тоже не спал всю ночь и усталое лицо его выражало глубокую печаль.
- Преподобный игумен, к тебе пожаловал князь Борис Константинович со своими думными боярами. Они хотят говорить с тобой.
Игумен с трудом поднялся на одеревяневшие ноги. Князь Борис и нижегородские бояре пришли просить его открыть запечатанные им храмы. Он выполнит их просьбу. Он сам снова обойдет все нижегородские храмы и своими руками снимет митрополитову печать.
Он пошатнулся. Архимандрит Дионисий поддержал его под локоть и негромко добавил:
- Всю ночь от ворот обители не расходились нижегородцы. Умоляли тебя отворить храмы. Я велел затворить ворота и никого не пускать к тебе. Немало их обморозилось, двое преставились.
В суровых глазах князя Бориса, устремленных на изможденное лицо Игумена, промелькнуло нечто вроде сочувствия.
- Преподобный игумен, - заговорил князь, - мы с думными боярами сидели всю ночь и приговорили...
Голос его вдруг пресекся, князь досадливо кашлянул.
- Нижний Новгород согласен принять князем брата моего Дмитрия Константиновича. Я нынче же отъезжаю в Городец. Волю митрополита Алексия мы принимаем. Вот наша докончальная грамота князю Дмитрию Константиновичу Нижегородскому. Вели, святой отец, отворить храмы в городе.
Игумен едва удержался на вдруг ослабевших ногах. Он бережно принял из рук князя Бориса Константиновича свиток, поцедовад его и поклонился в пояс князю и всем думным боярам.
Он вручил докончальную грамоту архимандриту Дионисию на сохранение до приезда князя Дмитрия Константиновича, а сам попросил у него возок для быстрого объезда всех запечатанных им нижегородских храмов. 
Крепкие кони мчали его от храма к храму. Возле каждого храма толпились на морозе люди, озябшие, молчаливые, растерянные. Игумен всходил по ступеням к дверям, срывал бечевку, сломанными окровавленными ногтями сдирал примерзший к створкам воск, широко распахивал двери и низко кланялся нижегородцам:
- Входите, люди православные, в святой храм и возблагодарите Господа нашего за милость его превеликую. А меня, грешного, судите по совести.
Вечером он с архимандритом Дионисием отслужил в храме Вознесения Господня литургию по возвращению Нижнего Новгорода и жителей его в лоно пресвятой православной церкви.
Игумен не стал дожидаться приезда в город князя Дмитрия Константиновича Суздальского. Он не стал больше просить протодиакона Патрикия смазывать рану целительной мазью. Пусть Господь сам решит, что станется с Троицким игуменом: либо он исцелится силой духа, либо примет мучительную смерть от антонова огня. Он не стал посылать гонца митрополиту Алексию. Князь Дмитрий в великой радости сам известит и владыку, и своего старшего брата князя Дмитрия Ивановича.
Рано утром он испросил у архимандрита Дионисия для обратного пути простые одноконные розвальни с кучером. Брату Власию он велел одному возвращаться в Москву. Садиться снова в митрополичий возок с золотыми крестами он не хотел. Молчаливый печерский инок, брат Зосима, с великим почтением и заметной опаской во взоре уложил ослабевшего Игумена на солому в розвальни. Он укрыл его поверх тулупа мохнатой медвежьей шкурой, сел на облучок, перекрестился, легонько шлепнул вожжами по спине каурого жеребца. Тот прянул ушами и сорвался с места в рысь. Архимандрит Дионисий осенил отъезжающих крестным знамением, и вскоре сани скрылись за поворотом. 





               
               
                Часть 3. ДУХОВНИК КНЯЗЯ МОСКОВСКОГО

                В лукавую душу не войдет премудрость и не будет обитать в теле, порабощенном греху.
                Книга премудрости Соломона

                На Киржаче.

Ровное пламя свечи освещало ворох берестяных листов на столе. Свечи Игумен вот уже много лет делал своими руками и хорошо своил это ремесло. Поначалу он отливал их из быстро застывающего топленого бараньего жира, они давали свет не в пример ярче лучины, однако сальные свечи сильно оплавлялись и быстро сгорали. Потом они с братом Мисаилом завели у Даулина большую пасеку с двумя старичками-пасечниками, и он стал катать свечи из воска. Пасека расширялась, и воска теперь хватало на свечи для всей обители.
Игумен перебирал накопившиеся записи. Прежде всего от выбрал и пересмотрел письма сестры Пелагеи. Вот это письмо он перечитывал чаще других. Сестра Пелагея прислала его лет десять назад. Она писала, что вскоре после отъезда Игумена из Ростова там опять взяли верх сторонники Москвы. Великий князь Константин Васильевич отъехал в Устюг. Его заменил молодой Андрей Федорович Андогский, сын старенького князя Федора Романовича. Сестра Пелагея писала, что самовольный молодой великий князь не удержался долго на своем столе. Владыка Алексий остался весьма недоволен им, и вскоре по его воле склонный к самостоятельности князь Андрей уступил великокняжеский стол князю Федору Андреевичу Шелешпанскому, полностью покорному воле Москвы.
Игумен горько усмехался при чтении письма. Он искренне сочувствовал умному и твердому князю Константину Васильевичу Борисоглебскому. Под его твердой и умелой рукой Ростов мог снова стать Великим. Но даже князь Константин не устоял перед кознями Москвы и волей митрополита. Он недоумевал, ибо искренне считал Алексия мудрым человеком, великим державным мужем. В Московской княжеской думе тоже сидели не слабые разумом бояре. И не в том беда, что они всеми правдами, а больше неправдами подминают одно княжество за другим под колено Москвы.
Могущество государства стоит на мудрости разума и твердости духа тех, кто окружает правителя. Пусть кто-то из ближних советников думает не так, как большинство, - разумные споры приводят к согласию и правильным делам. Почему же Алексий и думные московские бояре берут себе в союзники слабых духом и разумом? Выходит, для них слабый лизоблюд ближе и дороже сильного и стойкого соратника? Они  устраняют всех, кто может идти против их воли и не хотят знать, что лизоблюд завтра предаст их, как сегодня он предал прежних сподвижников.
Игумен порадовался за князя Константина Васильевича. Еще при первой встрече в палате ростовского епископа он распознал в князе многое, что знал в себе. Недаром безмолвный поединок их взглядов не закончился ничьей победой. Теперь князь Константин сделал то, о чем он сам в душе своей мечтал всю жизнь и не сумел достичь. Князь ушел от всех усобиц и дрязг, от кровавых хитросплетений Москвы в новое, им самим основанное далекое княжество, куда рука Москвы вряд ли доберется при его жизни. Теперь он сам хозяин своих дел и своей жизни.
Игумен пожелал князю Константину Васильевичу многих милостей Господа, сложил письма сестры Пелагеи в особую стопку, перевязал их бечевкой и положил в сундук. Да пребудет в здравии и благополучии игуменья ростовской женской обители Рождества Пресвятой богородицы. Теперь надо разложить свои берестяные грамотки по годам. Он перебирал тонкие листы бересты с выдавленными метками кириллицы и былое вновь вставало перед его мысленным взором.
После возвращения из Нижнего Новгорода, где ему пришлось против своей воли расчистить княжеский стол для Дмитрия Константиновича Суздальского, он долго болел. К ране в плече добавилась горячка от сильной простуды. Брат Мисаил привел к нему Агафона Зуя из Мишулина, который среди  мишулинских баб и мужиков слыл знахарем и ведуном. Говорили, будто Зуй знается с нечистым, иначе откуда бы он знал, какая сила таится в какой траве? К тому же его не тронули ни черный мор, ни моровая язва, от которых в Мишулине вымерла чуть не половина народу.   
Зуй потрогал пылающий, мокрый от пота лоб Игумена, осмотрел его рану, пробурчал что-то и принялся за дело. В глиняной чашке он зажег щепотку серы, окурил больное плечо едким дымом, - будто и впрямь из преисподней, - смазал его пахучей густой мазью и обложил сушеными листьями. Все это время он не переставал бормотать себе под нос невнятные заклинания.
Когда Игумен стал выздоравливать, он пытался выведать у Зуя эти заклинания, но хмурый мужик упрямо молчал. В тот первый вечер он вскипятил на очаге в келье густой травяной отвар и поил им Игумена всю ночь с перерывами для потения. К утру горячка прошла, да и плечо болело меньше. Однако Зуй оставался в обители еще четыре дня. Он бепрестанно, день и ночь  поил его горячим отваром, каждый день окуривал плечо серой, мазал вонючим снадобьем и обкладывал сушеными листьями, пока Игумен не встал окончательно на ноги. Потом Зуй исчез все так же молчком.
Игумен занялся делами обители и больше не хотел слышать о княжеских распрях и митрополичьих державных помыслах. Митрополит Алексий через своего гонца от себя и от князя Московского звал его на венчание Дмитрия Ивановича с Евдокией Дмитриевной Суздальской. Игумен не хотел видеть ни митрополита, ни  князя Дмитрия Ивановича, ни его бояр. Он сослался на телесное недомогание от раны разбойничьей стрелой и отправил гонца назад ни с чем. Державное венчание совершал сам митрополит в Коломне, в канун Крещения Господня.
Вскоре после этого в обитель приехал суздальский думный боярин Степан Шараба и привез Игумену от великого князя Дмитрия Суздальского богатые дары для обители и два пуда серебряных ордынских дихремов. Игумен поначалу рассердился, чуть не прогнал боярина. Свои деяния в Нижнем Новгороде ради вокняжения там Дмитрия Суздальского он не мог вспоминать без душевной муки и скрежета зубовного. Однако он увидел радостно заблестевшие глаза брата Мисаила, переборол себя, встретил посланца с почетом, дары принял, отслужил литургию во процветание Суздальского великого княжества и проводил боярина Шарабу с честью.
После размышлений они с братом Мисаилом решили пустить серебро на крепкую стену вокруг обители. До сих пор обитель окружал частокол из березовых бревен, поставленный руками братьев во Христе. Частокол уже обветшал, подгнившие бревна перекосились в разные стороны. На суздальское серебро брат Мисаил нанял две сотни мужиков и баб из Даулина, Мишулина и Воронкова. За лето наемные работники засыпали непотребный гнилой частокол  земляным валом вышиной в две сажени и шириной у основания в шесть саженей. Землю на вал брали с наружной стороны и выкопали глубокий и широкий ров.
Осенью Игумен получил послание от борисоглебского игумена Федора. Тот сообщал, что Господь даровал его обители долгожданную милость. Борисоглебская обитель получила щедрый дар князя Константина Васильевича Устюжского. Теперь борисоглебская братия наконец-то выбьется из беспросветной бедности. Брат Федор спрашивал совета, как надежнее использовать нежданное-негаданное богатство. В конце письма он написал, что дар князя Константина привез устюжский боярин Степан Юга, и рассказал, что Константин Васильевич, бывший великий князь Ростовский, недавно скончался в Великом Устюге и в духовной своей не забыл их обитель, заложенную при его попечительстве.
Боярин Степан Юга говорил брату Федору, будто князь Константин умер странно - сразу после пира с московскими послами. В народе же, сказывал боярин Степан, прямо винят в смерти князя московских послов, которые отравили князя Константина, ибо князь Устюжский отказался признать Москву и давать ей выход для Орды. Бывшие на пиру устюжские бояре уверяли, будто князь Константин пригрозил московским послам, что если Москва не остановится в своих притязаниях, то от выкупит у хана Азиза ярлык на великое княжение Владимирское.
Игумен в тот же день отслужил панихиду по новопреставленному рабу Божьему Константину, а ночью почти до утра молился о спасении его души. Из всех князей, которых он знал, князь Константин казался ему самым прямодушным и сильным духом. При нем начал снова подниматься Ростов, при нем Устюг за короткое время стал Великим Устюгом. Он не на словах, а на деле отказывался признать власть Москвы, и вот Москва избавилась от сильного и непримиримого соперника.
К зиме брат Мисаил закупил несколько обозов крепких дубовых бревен и нанял полсотни плотников. Плотники срубили на вершине земляного вала вокруг всей обители связанные друг с другом дубовые клети, сажень на сажень. Целых два года свежие срубы белели на черном валу, пока земля не улежалась и не закрепла. Потом мужики засыпали эти клети землей, а вернее, глиной. С наружной стороны клети тоже обсыпали глиной, а через год обложили дерном. Стена получилась несокрушимая, как у настоящей крепости. Ров с наружной стороны вала  заметно углубился и расширился. Ко всем трем воротам через ров положили мосты из дубовых бревен. Вся работа заняла пять с половиной лет. Брат Мисаил вошел в раж и собирался заодно поверх клетей поставить дубовые заборала, но эту затею решили отложить на лучшие времена. Суздальского серебра на такое сооружение, конечно, не хватило, но к тому времени у обители появилось новое серебро и даже золото. 
Через полгода после венчания князя Дмитрия Ивановича в обитель приехал неожиданный гость. В то утро Игумен отправил назад ни с чем очередного митрополичьего гонца. Владыка Алексий просил его съездить в Тверь для примирения великого князя Тверского Всеволода Александровича с его дядей, князем Василием Михайловичем Кашинским. Когда Игумен прочитал грамоту митрополита, его даже передернуло. Ни за какие блага он больше не станет выполнять такие просьбы и даже повеления. Он просил гонца сказать владыке, что Троицкий игумен все еще не исцелился от разбойничьей раны, что он глубоко скорбит, но никак не может отъехать из обители. После того он отправился на свою делянку и принялся полоть грядки с овощами от сорной травы.
Потом брат Мисаил рассказывал ему, что к  воротам обители подъехал немалый отряд богато одетых всадников. Передовой держал в руке стяг князя Московского на высоком древке. Привратник брат Иоасаф при виде роскошных всадников в сверкающих доспехах и со стягом опешил, не спросил, кто они такие, и не оказал достойного приема. Главный из всадников в золоченых доспехах, не иначе боярин или даже князь, сказал ему, что хочет увидеть Троицкого игумена. Брат Иоасаф с великого перепугу не смог внятно говорить, лишь указал рукой и промямлил севшим голосом, мол, преподобный отец игумен трудится на своей делянке у Климовских ворот, отсюда не видать, но это недалеко.
Как раз в это лето наемные мужики и бабы начали насыпать вал, и вокруг старого частокола копошилось много народу с лопатами, корзинами и мешками с землей. Важный всадник послал одного дружинника найти Игумена и сказать о приезде князя. Дружинник тронул коня шагом и медленно поехал вокруг обители, разглядывая игумена среди работников. Князь с остальными дружинниками долго ждал у закрытых ворот. Наконец, посланец подъехал с другой стороны обители и сказал:
- Великий князь, не вели казнить. Я объехал вокруг всей обители, но преподобного игумена нигде не нашел. У Климовских ворот, с южной стороны, на грядке возится какой-то черноризец в бедном одеянии. Это, конечно, не Троицкий игумен, уж больно бедно одет. Ряса потрепана и в заплатах, чресла веревкой препоясаны, скуфейка штопана, сам в лаптях.  Я даже не стал его спрашивать, поехал дальше. Игумена сей обители так и не видал.
Великий князь Дмитрий Иванович что-то стал спрашивать у привратника, однако бедняга Иоасаф от лицезрения столь высокой особы совсем потерял рассудок и лишь мычал. Великий князь засмеялся, велел дружинникам ждать у ворот, а сам  направил коня к Климовским воротам.
Игумен хорошо помнил, как мимо него мелкой рысью проехал конный дружинник в доспехах, а спустя какое-то время из-за поворота отрады появился и направился к нему богато одетый всадник в золоченых доспехах на могучем кауром коне. Доспехи всадника и сбруя боевого коня сверкали на солнце и ослепили его. Всадник подъехал ближе, легко спрыгнул с коня, подошел к Игумену и склонился в поясном поклоне.
Когда он выпрямился, Игумен узнал князя Дмитрия Ивановича. Бывший его духовный сын возмужал, на верхней губе темнели тонкие усики, глаза смотрели на Игумена спокойно и твердо. Он заговорил звонким юношеским голосом:
- Святой отче, прости меня за тяжкие мои прегрешения пред тобой. Не по злу творил я их, но по отроческому недоумию. Прости.
И он опять поклонился в пояс. Игумен воткнул лопату в землю, отряхнул руки, выпачканные в земле, вытер их о потрепанную рабочую рясу и тоже отвесил князю поясной поклон. Потом он трижды перекрестил князя,  помолчал. В душе он давно решил, что сам никогда не придет к Дмитрию Ивановичу, даже если тот его позовет. Однако князь сам приехал к нему. Выходит, не давала ему покоя совесть за злое отроческое озорство над своим духовным наставником. Теперешний поступок так не походил на нравы князей Московских, что Игумен расчувствовался и решил забыть старые обиды. Он снова поклонился князю: 
- Один всемилостивый Господь может судить рабов Своих. Я же, грешный,  прощаю тебя, великий князь Дмитрий Иванович.
Он положил лопату на плечо, князь взял коня в повод, и они пошли к воротам. По пути Дмитрий Иванович сказал:
- Исповедай меня, святой отче, отпусти мне грехи мои тяжкие.
- Исповедаю, сын мой, - коротко ответил Игумен.
- Я много наслышан о твоих святых подвигах во имя православной церкви, о твоих державных деяниях. Прошу тебя, святой отче, не оставь меня без твоего духовного пастырства. 
- Не откажу, великий князь. Об одном прошу: не обременяй меня разбирательствами княжеских усобиц.
Дмитрий Иванович коротко и будто недовольно взглянул на Игумена, усмехнулся.
- А я как раз собирался просить тебя об этом. Ты умеешь улаживать споры там, где другие бессильны. Однако, раз ты просишь, - не буду. Но за митрополита Алексия не ручаюсь.
- Перед святителем я сам буду отвечать.
Игумен отложил бересту с короткой записью о приезде Дмитрия Ивановича. Он исповедал князя, отпустил ему грехи, привел его и дружинников в трапезную, где собралась трапезовать братия. Князь не чинился, отведал скромную пищу, запил кислым квасом. Дружинникам скудное угощение пришлось не по сердцу, но они глядели на князя и молча вкушали. Трапеза в обители – не утоление голода, но духовное приобщение к святому таинству. Игумен верил, что теперь покаявшийся Дмитрий Иванович станет следовать его наставлениям.
Князь отбыл из обители уже под вечер. Он попросил Игумена принять на святые дела его дар. Дружинники сняли с коней тяжелые сумы, передали их брату Мисаилу. Игумен благословил князя и воинов его, и они на рысях поскакали в сторону Москвы. А в сумах оказалось три пуда серебряных ордынских дихремов и больше пуда рубленых золотых пластин с чеканкой имени великого князя Московского, - нововведенных золотых рублей. Часть этих денег Игумен велел пустить на обновление храмовой утвари, а остальные – на укрепление стены вокруг обители. 
С тех пор Дмитрий Иванович каждый год-два наезжал в обитель. Он исповедовался в грехах своих, рассказывал Игумену о своих помыслах и нелегких княжеских заботах. Но слово свое князь держал, он ни разу не просил Игумена помочь ему в раздорах с другими князьями. А раздоры не прекращались. После Нижнего Новгорода великий князь Дмитрий Суздальский стал верным союзником своего зятя и ни разу не испрашивал себе в Орде ярлык на великое княжение Владимирское. Но у Москвы вырос новый сильный и опасный соперник.
К этому времени в Твери умер великий князь Всеволод Александрович. На великое княжение Тверское посягали двое: брат умершего, Михаил Александрович, и его дядя, Василий Михайлович Кашинский. Победил Михаил, он взял в Орде ярлык на великое княжение Тверское и изгнал из Твери своего родного дядю. Василий Кашинский запросил помощи у Москвы и Орды. Из Орды он вернулся несолоно хлебавши, а в Москве его жалобе обрадовались.
Когда Михаил сел великим князем в Твери, московские бояре и митрополит Алексий призадумались. Михаил не простит Москве мучительной казни своего отца, Александра Михайловича и своего деда, Михаила Ярославича. Святого Михаила, великого князя Тверского, по клеветническим наветам Юрия Даниловича Московского хан Узбек велел забить в тяжелые дубовые колоды, так что он не мог ни пить, ни есть, не мог поднять ни руки, ни ноги. В таком  виде его гоняли по степи на ханской ловитве. Потом приспешники Юрия Московского перед троном хана Узбека забили до смерти измученного и беспомощного князя, а стремянной князя Московского, Романец, взрезал ножом грудь еще живого Михаила, вырвал его трепещущее сердце и бросил ханским собакам.
Даже нечестивый хан Узбек устрашился жестокости князя Юрия Московского и отдал ярлык на великое княжение Владимирское не ему, но старшему сыну казненного Михаила, Дмитрию Грозные Очи. Тот поклялся отомстить убийце своего отца. Юрий Московский в страхе перед расплатой за свои злодеяния бежал во Псков. Однако Дмитрий Грозные Очи добился его выдачи, всенародно судил Юрия и казнил его ровно через четыре года после мучительной смерти своего отца, день в день. Хан Узбек за своеволие приказал казнить великого князя Дмитрия Грозные Очи. Однако ярлык на великое княжение Владимирское Узбек опять не отдал Москве. Великим князем Владимирским стал брат казненного, Александр Михайлович Тверской. 
А князем Московским после Юрия стал его брат, Иван Данилович, по прозванию Калита, - за жадность свою. Он много лет выпрашивал в Орде великокняжеский ярлык, но хан Узбек не доверял Москве и каждый раз отдавал Владимирский ярлык Александру Михайловичу. Однако капля камень точит, а ночная кукушка дневную перекукует. Иван Московский не отходил от ханского трона и нашептывал хану в оба уха клевету на великого князя Александра Михайловича. Хан Узбек в конце концов поверил наушнику и отдал ему великокняжеский ярлык. Князь Александр Михайлович ради сохранения живота своего отъехал в Псков, и провел там почти десять лет.
Однако Иван Калита боялся сильного соперника и затаил зло на него. Когда опальный князь Александр Михайлович через много лет приехал в Сарай-Берке за ханским прощением, Иван Московский клеветой и лестью добился у хана Узбека смерти для него. Подручные Ивана Калиты на глазах хана «разъяли по суставам» великого князя Тверского и его сына Феодора. Теперь московские думные бояре и митрополит Алексий опасались, что возмужавший млпдший сын зверски убиенного Тверского князя Михаил Александрович начнет мстить Москве за отца и деда, потому решили поддержать Василия Кашинского.
Сейчас владыка Алексий послал увещевательную грамоту Михаилу Тверскому, а Дмитрий Иванович по приговору боярской думы повелел Михаилу прибыть в Москву на совет князей. Мало знакомый с московскими обычаями Михаил Александрович прибыл в Москву, но там его схватили и посадили в темницу. Неведомо с чьей помощью Михаил бежал и отправился к своему зятю Ольгерду, великому князю Русскому и Литовскому. Он понял, что Москва не успокоится, и что борьба с ней окажется долгой и жестокой.
Ольгерд и его брат Кейстут с сильным русско-литовским войском двинулись на Москву и вскоре осадили ее. Дмитрий Иванович и митрополит Алексий затворились за новыми каменными стенами. Стояли лютые морозы, Ольгерд не захотел губить свое войско и проливать русскую кровь и ушел от Москвы. Михаил Тверской отъехал в Сарай-Берке. Там Мамай снова после кровавых усобиц только что объединил свою Волжскую Орду с Золотой, в новой столице Сарай-Орде на Днепре он оставил старого хана Абдуллу, а в Сарае-Берке снова посадил великим ханом чингизида Мамант-Скитана. Мамант-Скитан выдал Михаилу ярлык на великое княжение Владимирское. Михаил отправился во Владимир садиться на великокняжеский престол.
Однако Москва подготовилась к такому повороту событий. Дмитрий Иванович расставил на всех границах сильные ратные заставы, и Михаил не смог добраться до стольного города. Он снова ушел к Ольгерду, а Дмитрий Иванович остался великим князем Владимирским. Он поставил в Тверь великим князем Василия Кашинского. Впервые Москва обошлась без помощи Орды и пошла против ее воли, ибо знала, что Орда ничем не могла пригрозить ей за непослушание. К тому времени Мамант-Скитана и Мамая в Сарае-Берке донимали недовольные чингизиды, а в Дикой Степи снова стали подниматься против Абдуллы степные и горные народы.
Некоторые вольные мурзы из Золотой Орды, дабы пополнить свою казну и собрать силы против Мамант-Скитана и всесильного Мамая, стали воевать Русь. Игумен подозревал, что этих вольных мурз натравливала на русские княжества Москва. Дмитрия Ивановича и его думных бояр беспокоила сильно  окрепшая непокорная Рязань. Заодно Дмитрий Константинович Суздальский примирился с братом, Борисом Городецким, и тоже начал своевольничать, перестал платить Москве выход. Москва всеми силами старалась ослабить своих соперников и прибегла к обычному средству – набегу Орды. Однако русские княжества отразили эти набеги. Олег Рязанский разбил войско мурзы Тагая, к которому присоединилась Мордва. Дмитрий Суздальский и Борис Городецкий разбили у Нижнего Новгорода войско мурзы Булат-Темира.
Пока Суздаль, Нижний Новгород, Городец и Рязань проливали кровь, Москва избежала битв. Пограничные с Ордой русские княжества защищали свои земли и волей-неволей обеспечивали Москве мирную жизнь. В Москве шло великое каменное строение. Каменные башни с невиданной быстротой встали над Фроловскими, Никольскими, Константиновскими воротами. В кремле у Фроловских ворот искусные каменщики воздвигли Архангельский собор, церковь святого Михаила. За Рязанской заставой на берегу Москвы-реки в пяти поприщах от кремля покровительством Дмитрия Ивановича строители заканчивали каменную Симоновскую обитель.
Заложил эту обитель Игумен по настоятельной просьбе митрополита Алексия. Ради такого святого дела он нарушил свое обещание и откликнулся на просьбу владыки. Освятил Симоновскую обитель он в честь Рождества Пресвятой Богородицы. В те дни пребывания в Москве Игумен услышал о великом злодеянии Дмитрия Ивановича. В ближней к Москве-реке каменной башне строители устроили тайный прокоп - колодец, дабы при осадном сидении москвичи не испытывали недостатка в воде. Башню эту назали Тайницкой. Ради сохранения сей тайны Дмитрий Иванович повелел без шума предать смерти всех строителей башни. Доверенные дружинники князя вывели в лес за Москву-реку без малого две сотни искусных работников и там иссекли их мечами до единого. Когда Игумен узнал об этом, он отказался видеться с Дмитрием Ивановичем и в тот же день ушел из Москвы.
В обители его удивил брат Амвросий. Он показал Игумену небольшую икону размером пол-аршина на пол-аршина. На иконе живописец изобразил Святую Троицу, однако не в каноническом виде. В центре иконы восседал на облаке Бог-отец, у ног его сидел Бог-сын, а над головой Бога-отца парил белый голубь – Дух Святой. Игумен спросил, где брат достал ее. Брат Амвросий улыбнулся со смущением и сказал:
- Не гневайся, святой отец, эту икону написал мой помощник, молодой златокузнец, послушник Прошка Самыга. Я давно видал его тягу к живописи, не препятствовал, а когда он попросил дозволения написать Святую Троицу, я позволил. Мыслю я, не сильно мы с Прошкой согрешили, а? Икона больно хороша, освятить бы ее, святой отец, а то в обители ни одной Троицы нет.
- Нагрешил послушник Прошка, - покачал головой Игумен. - Освятить икону не могу, ибо Прошка нарушил каноны. Изображать Бога-отца на иконах не дозволено. Недостойны грешные люди лицезреть Господа, а кто увидит лик его, тот умрет неблагой смертью. И другой грех вижу тут. В православной иконописи Никейским собором установлен канон золотого сечения, высота иконы и ее ширина должны соотноситься как 8 к 5, а Прошка написал икону с равными сторонами. Это беда небольшая, гораздо хуже другое. Бог-отец и Бог-сын у Прошки вышли земными людьми, что есть явная ересь. Бог-отец мне даже вроде знаком, где-то видал я такого мужа.
Брат Амвросий вгляделся и ахнул:
- А и впрямь! Как же я не доглядел! Это же Прошка тебя выписал, святой отец! Я тоже ведь удивлялся, - уж больно знакомым показался мне Бог-отец. Ах он, стервец!
- Не ругай его, брат, - улыбнулся Игумен. – Не со зла он то сделал, а от любви и неведения. Икону ты оставь, я сам сожгу ее, а Прошка пусть напишет настоящую, по золотому сечению, и с Божеством, а не с земными человеками. Выйдет хорошо – освящу и повесим в Троицком храме. Тогда Прошку твоего постригу в иноки до срока.
Вскоре в Троицком храме появилась первая икона Пресвятой Троицы, и  новопосвященный молодой инок Серафим стал первым в обители иконописцем.
А в Залесской Руси продолжалась распря. Михаил Тверской получил от своего зятя Ольгерда войско и пришел к Твери, где сидел Василий Кашинский. Он взял Тверь без крови, тверитяне сами отворили ему ворота. Василий Кашинский бежал в Кашин и затворился в нем.  Михаил осадил Кашин и взял Ржев. Москва не могла допустить усиления своего давнего противника. Тверской епископ Феодор по слову митрополита Алексия под угрозой анафемы примирил племянника и дядю. Он передал Михаилу Александровичу повеление владыки прибыть в Москву на третейский суд. Михаил поверил митрополиту, отпустил войско в Литву, а сам снова поехал в Москву.
По своей вере в людей он во второй раз сделал одну и ту же промашку. В Москве Дмитрий Иванович с одобрения митрополита Алексия повелел взять Михаила под стражу. Однако теперь положение изменилось не в пользу Москвы. Знатному пленнику тут же подоспела подмога с двух сторон. Ольгерд ради спасения своего шурина во главе войска смоленских, минских и трубчевских ратников подошел к Москве и встал у ее каменных стен. Ольгерд не раз брал в осаду каменные немецкие города и знал, что делать. На приступ он не пошел, губить свое войско у каменных стен и крепких башен он не стал, но подвоз пропитания в Москву прекратился.
И в Сарае-Берке хан Мамант-Скитан и его первый мурза Мамай тоже сильно осерчали на своеволие Москвы. В Москву спешно прибыли послы из Орды, Ольгерд пропустил их беспрепятственно. Ханские послы потребовали встречи с Дмитрием Ивановичем и говорили с ним сурово. Михаил Тверской по ярлыку великого хана Мамант-Скитана остается великим князем Владимирским, и князь Московский должен признать его своим старшим братом. Московские думные бояре тянули переговоры с послами Орды, они ждали на помощь Дмитрия Суздальского, но тот не пришел. Князь Суздальский после разгрома Мордвы уверовал в свою ратную силу, он повел войско на булгар, да там и застрял. Пришлось Москве смириться, освободить Михаила Тверского, признать его великим князем Владимирским, полностью выплатить ему дань для Орды за несколько лет, да еще уплатить огромные отступные за обиду и поношение.
Игумен перебирал берестяные листочки со своими записями и качал головой. Он сам оказался еще более доверчивым, чем Михаил Тверской. После бескровной победы Михаила Александровича к нему в Троицкую обитель снова приехал на исповедь Дмитрий Иванович. Он покаялся в грехах и заверил своего духовника, что отныне не станет звать Орду на русскую землю, но будет улаживать споры с другими княжествами миром. Игумен отпустил князю малые грехи, но грех убиения двух сотен русских людей, строителей Тайницкой башни не стал прощать. Пусть Дмитрий Иванович просит о том митрополита Алексия, столь великий грех может отпустить лишь сам предстоятель русской православной церкви. Он повелел князю поклясться перед образом Пресвятой Троицы, что тот больше не станет проливать кровь безвинных русских людей. Дмитрий Иванович встал на колени перед иконой и поклялся.
После того Игумен благословил духовного сына на славные подвиги ради укрепления Русской державы. Однако Дмитрий Иванович не остался бы князем Московским, если бы сдержал свои благие обещания. Кровь варяжских князей, кровь Юрия и Ивана Даниловичей пересилила в нем добрые намерения. Москва некоторое время сидела тихо. Она не  смирилась, но лишь выжидала удобный случай. Такой случай не подворачивался больше года. Но вот в Кашине умер князь Василий Михайлович, дядя Михаила Тверского. Москва воспряла духом, она ожидала новой распри в Тверском княжестве и стала собирать с бывших своих союзников рать для похода на Тверь. Однако времена изменились. Михаил Тверской теперь стал полновластным правителем великого княжества Владимирского. Уже больше года он сидел во Владимире, и за все это время по его повелению ни одно русское княжество не возило в Орду ханского выкупа. Сборы для великого князя Владимирского тоже заметно уменьшились по сравнению с тем, что собирала Москва, которая обдирала с каждого княжества по семь шкур.
Когда по Залесской Руси поскакали московские гонцы с повелением Дмитрия Ивановича собирать рать на Тверь, все великие князья дружно встали на сторону Михаила Тверского. Сам Михаил Александрович собрал совет князей, на который приехали все русские великие и удельные князья, кроме московских. Приехали на съезд русские князья из Смоленска, Витебска, Трубчевска, Минска, Полоцка, Новгорода Северского, хотя эти княжества входили в состав Русско-Литовского княжества Ольгерда Гедиминовича. Русь, наконец, стала объединяться, и делала это по доброй воле, а не кровавыми битвами.
Съезд русских князей без долгих споров присудил собрать рать и двинуть ее на раздорную Москву, снова затеявшую распрю. Во главе войска поставили воеводой князя Дмитрия Любаровича Волынского, внука Гедимина. В скором времени объединенное русское войско пошло на Москву, в которой все русские князья видели источник распрей и раздоров. Москва спешно двинула навстречу свою рать. Враги встретились у Торстны, и москвичи потерпели сокрушительное поражение. Московские воеводы не умели воевать без поддержки конницы ордынцев, а ратники отвыкли держать в руках оружие. При первом же натиске московское войско разбежалось. А объединенное русское войско осадило Москву, где в большом страхе затворился Дмитрий Иванович с остатками своей дружины.
Осадное сидение тянулось до снега. Воевода Дмитрий Волынский не спешил с приступом, он знал, что запасов в Москве немного, и москвичи долго не вытерпят лишений. Так оно и вышло. Дмитрий Иванович и его думные бояре выслали к осаждавшим послов, которые запросили мира. Дмитрий Иванович подписал докончальную грамоту, в которой снова признал себя младшим братом Михаила Александровича, великого князя Владимирского. После этого Дмитрий Волынский снял осаду, и его войско разошлось по своим княжествам.   
Игумен все это время не отлучался из обители. Он усиленно молился, своими руками совершал службы, много беседовал с молодыми иноками и послушниками. По-прежнему он обеспечивал себе пропитание трудом рук своих. Спал он немного, и долгие часы проводил в труде и тихой молитве. Хотя теперь казна обители не терпела никакого ущерба, но лишь пополнялась, Игумен старался уменьшить расходы, а заодно показывал пример братии. Он сам шил одеяние для всей обители, лил восковые свечи, плел лапти, рубил дрова. Охотно работал он в поварне, где молол зерно на муку, месил пресное тесто и пек в печи просфоры. У него получалась добрая опара на закваске, и его ржаные хлебы братья хвалили.
Теперь ему удалось выполнить давнюю мечту. Он основал в обители училище для деревенских и посадских ребятишек и сам учил доверчивых малолеток грамоте по священному Писанию. Его огорчало лишь то, что семьи неохотно отпускали своих детей в училище, да и то лишь мальчишек.
- На что нам грамота, преподобный? - ворчали родители. – Научишь ты ребятенка читать-писать, а зачем оно ему? Всю жизнь ему гнуть спину в труде нескончаемом, а на это грамота не надобна. Девкам же и вовсе она ни к чему. Пусть рукодельничают, плетут кружева, стряпают, помогают мамкам своим. Потом выйдут замуж в чужую семью, там и вовсе никакого продыха не увидят.
Охотнее всего Игумен теперь входил в строительные работы. Денег в казне хватало, - тут и дары боярские да княжеские, тут и прибыль от ремесленных и рыбацких артелей, от торгов. Когда на земляном валу встали  срубы-клети, он задумал поставить по новому все строения в обители. Они с братом Мисаилом долго судили-рядили, прикидывали и так, и этак. Оба жалели сносить старые, привычные постройки. Наконец, они решили все кельи и хозяйственные службы срубить заново и расположить их сплошным кольцом у внутреннего подножья вала. Игумен из старых летописей знал, что русские люди издревле, многие тысячи лет строили так свои города. Это укрепит вал, утеплит строения и, самое главное, тогда весь двор обители освободится для новых храмов.
Они опять закупили множество бревен, на этот раз хвойных, и подрядили большую артель плотников. Те за одно лето срубили внутри кольцевого вала новенькие кельи на каждого брата, поварню, трапезную, амбары для зерна и прочих съестных припасов, просторную конюшню,  коровник и овчарню с огромными сеновалами над ними. На самом светлом месте поставили большую келью для училища, а по обе стороны от нее – помещения для занятий ремеслом.
Прошел еще один спокойный для Залесской Руси год. Игумен по благословению митрополита Алексия заложил и освятил две новые обители в окрестностях Москвы. В душе он благословлял Михаила Тверского, который сумел миром пресечь княжеские распри, и молился за Дмитрия Ивановича. Тот, казалось ему, пересилил в себе потомственное неистовое властолюбие и продолжал ставить каменную Москву.
Молодой Московский князь еще раз приезжал в Троицкую обитель на исповедь. Он покаялся в грехах и рассказал Игумену, что отвратил свои взоры от Золотой Орды. Мурзы-чингизиды снова затеяли смуту в Сарай-Берке, они убили Мамант-Скитана, и неукротимому Мамаю пришлось опять уйти в обильные кормом степи у Волги, Дона и Днепра, где Сарай-Орде все еще сидел ханом Абдулла. В Сарае-Берке мурзы-чингизиды резали, душили, травили друг друга у подножия великоханского престола.
- Надумал я с боярами моими, - говорил князь, - искать союза с ханом Абдуллой и его первым мурзой Мамаем.
- Зачем православному князю союз с басурманами? – строго спросил Игумен.
- Надо, святой отче. Иноземные товары идут в Москву из Крыма, из Сурожа и Кафы, по владениям старого хана Абдуллы. С ханом можно договориться, но он озабочен лишь ловитвами, в державных же делах не сведущ. А вот его первый мурза Мамай взял у фрязей откуп на все торговые пути к Москве. Он в сговоре с Олегом Рязанским, берет с купцов большие пошлины, платит Рязани за броды, и товары из Сурожа и Кафы теперь вздорожали чуть не вдвое. Москве нужен свободный торговый путь и броды на Оке. Семьдесят лет назад мой прадед, святой Даниил Александрович отбил у Рязани Коломну, но там нет брода, лишь паромный перевоз. С такими ценами мне никакого золота не хватит. Потому я должен договориться с лихоимцем Мамаем.
Игумен чувствовал душой, что в словах Дмитрия Ивановича таится какая-то каверза, и не стал благословлять его на союз с Мамаем. Дмитрий Иванович даже не огорчился. Он оставил в обители новые богатые дары и мирно отъехал в Москву. Игумен спокойно продолжал заниматься своими делами и радовался миру на русской земле.
Однако благополучие продолжалось недолго. Москва все-таки дождалась своего часа. На западе немцы, рыцари Ливонского ордена, по булле папы Иннокентия начали новый крестовый поход на православные княжества. Они нанесли тяжкое поражение русско-литовскому войску храброго и опытного воителя князя Кейстута Гедиминовича, взяли приступом Изборск и осадили Псков, где сидел старший сын Ольгерда, молодой князь Андрей. Все подвластные Ольгерду русские княжества спешно послали свои рати против ливонцев под Псков и Изборск, там завязались изнурительные для обеих сторон битвы.
Младший брат Ольгерда, опытный воитель Корьяла Гедиминович Боброк, князь Волынский, тоже двинул свое войско на помощь Ольгерду и Кейстуту. Этим тут же воспользовался злокозненный Казимир Польский, и его кованая рать с крестами на плащах захватила Волынь. Над православными западными русскими княжествами нависла серьезная опасность. Михаил Тверской не мог оставить в беде своего зятя и союзника Ольгерда. Он собрал со всех Залесских княжеств большую рать и отправил ее к Пскову и Изборску под началом воеводы Дмитрия Любаровича. Сам же Михаил, успокоенным долгим миром в Залесской Руси, остался в беззащитной Твери.
Вот тут Москва воспряла, сбросила личину показного смирения. Дмитрий Иванович собрал рать со своих удельных княжеств, за богатые дары испросил у Мамая большой ордынский отряд и двинул войско под началом двоюродного брата своего и соправителя, князя Владимира Андреевича Серпуховского, на Тверь. Ордынцы взяли приступом, разграбили и сожгли города Зубцов и Микулин. Михаил поздно понял свою ошибку. Он не стал подвергать свое княжество разорению, не стал лить русскую кровь в усобице, а спешно отъехал из Твери к Изборску, где стояло русское войско. Дмитрий Иванович посадил в Твери своего наместника, торжественно въехал во Владимир и сел на великокняжеский престол. 
А объединенное войско Ольгерда продолжало войну с ливонскими рыцарями. К весне 6878 года от миростояния или 1370 года от Рождества Христова по латинскому исчислению князь Корьяла Гедиминович Боброк-Волынский отогнал немцев от Пскова, князь Кейстут приступом взял Изборск. Ливонцы без чести и с большим уроном ушли в свою землю. Ольгерд же спешно направился с войском к Москве и осадил Волок Ламский. Осада продолжалась три дня. В смелой, но бесполезной вылазке погиб волоколамский воевода Василий Березуйский. Волоколамцы запросили мира и пропустили Ольгерда к Москве.
Войско Ольгерда из смоленских, волынских, холмских, новгород-северских, псковских и брянских ратников появилось под стенами Москвы. Дмитрий Иванович заперся в кремле, а Владимир Андреевич Серпуховской с московской ратью и ордынским отрядом в нерешительности стоял в Перемышле. Ордынцы по своему басурманскому обычаю грабили и жгли окрестные села и городки, а когда стаял снег и подсохли дороги, ушли в степь с большим русским полоном.
Игумен с тяжелым вздохом отложил берестяные листы с записями о том времени. Он поднялся, разогнул уставшую спину и опустился на колени перед старым, потемневшим от времени и дыма образом Богородицы, который давным-давно подарил ему блаженной памяти отец Варсонофий. Он помолился о спасении русской земли и о мире для всех русских людей. После молитвы он с просветленной душой снова уселся за стол и оглядел свою новую келью.
Новая келья и просторнее, и теплее, в ней стоит белая печь, нет копоти и дыма, через слюдяные оконца проходит солнечный свет, ночью вместо чадной и тусклой лучины ее освещает восковая свеча, а все тут не по душе Игумену. Он понимал: причина его недовольства в том, что эта келья поставлена не его руками.
Как раз в год прихода Ольгерда под Москву среди новых молодых Троицких братьев во Христе начались раздоры. За долгие годы после первого хождения в Ростов Игумен по велению митрополита Алексия основал больше десятка обителей в залесских княжествах. И в каждую обитель он приводил на игуменство одного из своих старых братьев, проверенных в тягостях и невзгодах. Вместо них он принимал новых послушников, в срок постригал их в иноки. Братия в обители не только не сокращалась в числе, но постепенно увеличивалась. Однако он уже не мог учить каждого нового брата, как прежних, ибо сам почти треть времени в году отсутстсвовал в обители. И вот среди братии начались роптания и смута.
Все началось с того, что в обители вдруг иссяк родник с чистой, сладкой водой для питья. Этот родник он нашел в первый день своего прихода сюда, в лесную дебрь, возле него он поставил свою келью. Когда к нему нежданно-негаданно пришли двенадцать братьев, он выкопал вокруг родника круглую яму воронкой, глубиной в три четверти аршина и шириной в два аршина, обложил стенки и дно ямы камнями на песке с небольшой добавкой глины. Когда яма наполнилась, он целую неделю вычерпывал мутную воду, пока не сошла вся муть. С тех пор братья долгие годы черпали ведрами чистую и сладкую питьевую воду.
И вот родник иссяк. Игумен сам почувствовал, будто потерял что-то дорогое. Братья же возроптали, ибо речная вода не шла ни в какое сравнение с родниковой. Они стали упрекать в своем ущербе Игумена и брата Мисаила. Они, де, нагнали к обители на возведение вала множество работников, которые  перекопали всю землю вокруг, заколачивали сваи и тем возмутили земные недра. Работники эти шумели, галдели, говорили непотребные слова, и  Бог отказал обители в своих милостях. Вот родник и перестал давать воду.   
Игумен оставил все свои дела и три дня ходил вокруг иссякшего родника, чтобы понять, куда девалась вода. Наконец, он увидел на речном обрыве место, где глина сочилась влагой. Выходит, родник не иссяк, просто вода нашла под землей новый путь к реке. Он разобрал камни над старым родником, углубил яму, и душа его возликовала. На глубине всего в полтора аршина из земли снова забурлила, закипела струйка ключевой воды. Он вознес горячую молитву Господу и долго сидел над ожившим родником. Вода постепенно заполнила яму, перелилась через край и маленьким ручейком потекла по пологому склону к реке, - по старому своему руслу.
Он понял, что по неведению сам оказался виной беды. Напрасно он четверть века назад обкладывал камнями стенки и дно ямы над родником. Старый путь воды из-за этого за долгие годы заилился, заплыл глиной, и вода пошла новым подземным руслом. Игумен ничего не стал никому говорить, ибо не зря сказано: поспешишь, - народ насмешишь. На другой день после утрени он взял с собой брата Мисаила и пошел с ним к роднику. Там они с радостью увидели, что новую глубокую яму заполняет до краев чистая, холодная и сладкая вода. Брат Мисаил увидал свежевскопанную землю, углубленную яму и все понял. Он перекрестился и склонился перед Игуменом в пояс.
- Господь дарует тебе многие милости, святой отец.
Братья во Христе при известии о возрожденном источнике помчались к роднику, а там возликовали и попадали на колени. Одни принялись молиться, другие кричали о чуде, третьи окружили Игумена и целовали края его рясы. Он с трудом успокоил возбужденных сверх предела братьев, но разуверить их в чуде ему не удалось. Не ликовал и восторгался лишь один человек. Он и стал причиной нового, еще большего раздора в обители. 
Год назад явился в обитель из Москвы богоявленский архимандрит Стефан и привел с собой сына своего. Невзирая на высокий сан, Стефан просил Игумена как о милости принять его в Троицкую обитель простым чернецом. Дескать, устала душа его от московской мирской суеты сует, и желает он тихо-мирно служить Господу. Он много наслышан о святых подвигах Игумена и считает высокой честью для себя стать его учеником. А сына своего Стефан умолял принять послушником.
Около года Стефан ревностно исполнял иноческий залог, а сын его показал себя старательным послушником. Он отличался рвением в службе и усердием в работах, смотрел в глаза Игумену с преданностью, трепетно внимал каждому его слову и бросался выполнять любое послушание. Игумен сократил ему послушнический срок, постриг юного послушника в иноки именем Феодор, но к себе не приблизил. Он подозревал в чернеце-архимандрите и в молодом иноке опасное для служителя Божьего честолюбие и ждал беды.
Его опасения сбылись. Именно Стефан возмутил братию, когда иссяк родник у обители. После возрождения источника Стефан еще сильнее стал проявлять неприязнь к Игумену. Он вдруг вспомнил о своем архиерейском сане и снова стал смущать братию. Мол, он, Стефан, рукоположен самим митрополитом в сан архимандрита, и не к лицу ему сидеть чернецом у теперешнего Троицкого игумена, всего-то пресвитера. К тому же этот пресвитер впал в непомерную гордыню, возомнил себя святым чудотворцем и разжигает в черном народе греховное суеверие. По всему тому надлежит низложить пресвитера с места игумена, и поставить пастырем Троицкой обители его, архимандрита Стефана.
И вот однажды во время службы в Троицком храме Стрефан подошел к Игумену и заговорил громко и дерзостно.
- Кто здесь превыше по сану? Не я ли рукоположен предстоятелем русской православной церкви в высокий сан? Уходи, пресвитер, с места игумена, уступи по праву место более достойному!
К несчастью, из старой, надежной и многократно испытанной братии в обители к тому времени остались лишь братья Мисаил и Амвросий. Оба они как раз ушли по делам своим в посад, и никто не смог поднять голос в защиту Игумена. А молодой брат Феодор, хотя принял иноческий залог отречься от всего мирского, даже от родителей своих, принял сторону отца и тоже стал смущать братию. Неопытная и неисушенная братия зашумела. Игумен не стал спорить в храме Божьем, он довел службу до конца, а после долго молился в своей келье и принял твердое решение.
Он, как духовный пастырь, может наложить на архимандрита Стефана любую, самую тяжкую, епитимью. Он даже вправе изгнать его из обители. Но он знал, что дело не в злокозненном Стефане. В нем он увидел то, что всегда возмущало его душу: неискоренимое и неостановимое московское властолюбие. Архимандрит много лет провел в Москве и впитал в себя все худшее, что мог там найти. Игумен понял, что его спокойная жизнь в Троицкой обители закончилась. Властолюбивый Стефан пожалуется владыке. Митрополит и так долго мирился с его своеволием и больше не захочет терпеть самостоятельность Троицкого игумена, его уклонение от интересов Москвы. Ему снова предстоит выполнять волю святейшего Алексия и Москвы, делать то, что противно его душе и сердцу.
Он не захотел больше омрачать душу свою мирскими дрязгами и в ту же ночь ушел из обители, никому не сказавшись. Он шагал в темноте по знакомой дороге с тяжелой котомкой на спине и бормотал себе в усы, дабы решимость его не остыла. Мало мне княжеских раздоров и кровавых усобиц, так еще и в своей родной обители не стало покоя. Разбирайтесь, братья во Христе, сами меж собой, кто прав, кто виноват. А уж иерархи и князья подавно без меня обойдутся. С меня хватит, сыт по горло.
Он ушел на Киржач к своему давнему знакомому Стефану Махрищенскому, ныне архимандриту. За тридцать верст от Махрищенской обители, на реке Киржаче Игумен с братом Романом по благословению преподобного Стефана основал обитель Благовещения Пресвятой Богородицы. Своими руками срубили они две малые кельи и церковку, благо, Господь сохранил ему достаточно сил, да и брата Романа здоровьем и сноровкой не обидел. Игумен намеревался затвориться в своей келье на вечное молчание и закончить земные дни в усердных молениях и строгом посту.
Однако тихого спокойствия он не обрел. Вокруг кипела бурная жизнь, и отсидеться в забытом Богом уголке никакому человеку не дано. Волей-неволей Игумен уже ступил на путь державных свершений, а бывалые люди говорят: коготок увяз, всей птичке пропасть. Коготок же у него увяз давно и сильно, когда он выполнил первое поручение митрополита Алексия и помирил меж собой ростовских князей. После Ростова Алексий пятнадцать лет не оставлял его в покое ни на один год и теперь не мог позволить столь усердному и бескорыстному помощнику совсем отойти от державных дел.
В тихую обитель Благовещения на Киржаче явились два архимандрита из Москвы,  преподобные Герасий и Павел, те самые, которых владыка Алексий посылал прежде него в Нижний Новгород. Они принесли Игумену грамоту митрополита с его подписью и печатью, в которой Алексий сурово увещевал его, укорял в гордыне и настоятельно требовал не уклоняться от святого долга, но вернуться в Троицкую обитель, а прежде явиться в Москву пред очи святейшего митрополита.
Игумен возмутился душой и решительно отказался исполнить волю владыки. Он заявил архимандритам, что усердное уединенное служение Господу – гораздо более важная обязанность священнослужителя, чем высунув язык бегать по городам и весям ради усмирения мирских склок. В ответ на столь дерзостные слова архимандриты переглянулись, и преподобный Герасий вручил ему вторую грамоту митрополита. В той грамоте Алексий предписывал преподобному Стефану Махрищенскому отправить возроптавшего Троицкого игумена в Москву. В противном случае, писал владыка, преподобный Стефан будет низложен и сослан чернецом в Кириллову обитель на Белом озере.
Игумен тогда в который раз понял ничтожество свое перед сильными мира сего. Будь ты хоть трижды святой, а велят властьимущие идти против души своей и сердца своего – пойдешь, раб Божий, нигде не укроешься от их воли. Вот и святитель Алексий нашел, чем его взять. Знал владыка: не может Игумен допустить, чтобы из-за него преподобный Стефан подвергся столь суровому наказанию. Кроме того, душу Игумена давно смущало и другое. В Троицкой обители он оставил среди дрязг и раздоров двух последних своих старых братьев во Христе: верного помощника, неутомимого труженика брата Мисаила, и великого искусника в резьбе, тонком литье и златокузнечном ремесле, брата Амвросия. Вроде бы предал он их, бросил среди возроптавших новых иноков, а сам бежал. Ему ничего не оставалось, как подчиниться повелению Алексия. Вместе с архимандритами Герасийом и Павлом он на их упряжке отправился в Москву.
Он готовился к суровой отповеди, ибо владыка отличался крутым нравом, своеволия не терпел, под горячую руку карал без разбору и правых, и виноватых. Однако Алексий встретил его спокойно. Он посетовал, что в столь трудное для русской земли время Игумен отошел от державных дел и уединился в отдаленной обители. Потом митрополит поведал Игумену о последних событиях в Залесской Руси, которую теперь называл Великой Русью.
Пока Игумен пребывал на Киржаче, Михаил Тверской получил в Сарае-Берке у очередного великого хана Золотой Орды Султана новый ярлык на великое княжение Владимирское. В залог будущего ханского выхода Михаил оставил у Султана своего сына Ивана. Москва приняла свои меры. Московское боярское посольство отправилось в Волжскую Орду к хану Абдулле. Однако старый хан Абдулла к тому времени умер, послам с большой оглядкой шепнули, что Мамай убил ненужного ему старого хана и посадил на ханский престол в Сарай-Орде его малолетнего сына, Мухаммед-Булака. Новый хан по детскому неразумию державными делами не занимался и Волжской Ордой правил Мамай.
Всемогущий первый мурза в обмен на обильные дары выдал московским послам от имени хана Мухаммед-Булака ярлык на великое княжение Владимирское для Дмитрия Ивановича и обещал ратную помощь против Михаила Тверского, если тот дерзнет ослушаться. Обрадованные послы поспешили в Москву. Но Дмитрий Иванович не успел сесть на владимирский престол. Хан Золотой Орды Султан осерчал на Москву за то, что она приняла ярлык от Мухаммед-Булака, и потребовал приезда Дмитрия Ивановича в Сарай-Берке. Хитроумная Москва опять оказалась между двух огней.
Тем временем Михаил Тверской сел на владимирский престол. Поскольку Москва отказалась его признать, Михаил опять призвал на помощь своего зятя Ольгерда, и тот взял московские города Мологу, Углич, Бежецк и личный удел Московского князя - Кострому. Московские бояре почесали затылки, поскребли по сусекам, помели по амбарам и решили, что надо ехать в Золотую Орду. Дмитрий Иванович с ближними боярами приехал в Сарай-Берке и осыпал хана Султана богатыми дарами. Хан остался доволен подношением, сменил гнев на милость, однако великокняжеского ярлыка Дмитрию Ивановичу не дал. Мол, в моем Русском улусе уже есть один великий князь Владимирский, и другого мне не надобно. Зато он в обмен на изобильные дары выдал московскому посольству князя Ивана, сына Михаила Тверского. Это обрадовало москвичей куда больше, чем ярлык. Теперь Михаил Тверской у них в руках.
Хан Султан оказал москвичам еще одну великую милость. Москву давно беспокоило усиление Рязани. Олег Рязанский держал все броды на Оке и брал пошлину с сурожских и кафских купцов за иноземные товары, которые те везли на Русь. Москва нуждалась в своих бродах, но для того ей требовалось расколоть Рязанское княжество. Московские бояре питали надежду на удельного князя Владимира Пронского, который не прочь сам сесть на великокняжеский стол в Рязани. И вот хан Султан на просьбу Дмитрия Ивановича пообещал выдать великокняжеский ярлык на Рязань Владимиру Пронскому.
Однако даже с такими обещаниями хана дела у Москвы не наладились. Михаил Тверской проявил твердость. Он предложил Москве за сына 10 тысяч ордынских дихремов, но отдавать владимирский престол отказался. Митрополит Алексий во гневе предал непокорного князя Михаила анафеме. В ответ Тверской князь послал жалобу на митрополита всея Руси патриарху Филофею в Констнтинополь. Неладно получилось и с Рязанью. Владимир Пронский желал сесть в Рязани, однако открыто спорить с сильным Олегом Ивановичем не решался. 
Пока неуступчивый князь Тверской размышлял, что ему делать с сыном и с митрополитовым проклятием, пока Владимир Пронский колебался, в Москву к митрополиту Алексию приехал константинопольский епископ Феофан-грек с увещевательной грамотой  патриарха Филофея. К грамоте патриарх приложил списки жалоб великого князя Русско-Литовского Ольгерда, короля Казимира Польского, великого князя тверского Михаила Алескандровича и епископа тверского Феодора. Алексий протянул Игумену свиток.
- Вот, посмотри, преподобный игумен, какие поклепы возводят на меня сыны мои духовные, возлюбленные мои пасуемые.
Это оказалась жалоба великого Русско-Литовского князя Ольгерда, но Игумен успел прочитать дишь начало. «Митрополит Алексий и доныне благословляет Москву на пролитие православной крови. И при отцах наших не бывало таких митрополитов. К нам же не приходит и в Киев не наезжает. Кто же убежит к нам, - с них беззаконно снимает крестное целование».
- Посмотрел и хватит.
Алексий забрал свиток из рук Игумена. Жалобы князя  Тверского  и епископа Феодора он не показал. Видать, считал их зазорными для себя.
- Ольгерд требует своего митрополита на Киев, на Малую Русь, на Смоленск, на Тверь и на Нижний Новгород. А меня пресвятейший патриарх Филофей в настольной грамоте укоряет от своей мерности весьма сурово. Велит мне снять анафему с Михаила Тверского и епископа Феодора, а также со всех православных, отъехавших в Литву от Москвы. Грозит, что пришлет разбираться своих архимандритов и в Москву, и в Литву, и в Тверь, а потом, по их слову, вызовет меня на суд пресвятейшего Синода в Константинополь. И еще пишет мне патриарх Филофей, что при подтверждении жалоб он поставит своих митрополитов и на Литву, и на Малую Русь. Да на Малую Русь он уже поставил митрополита. Вот, слушай, преподобный.
Митрополит развернул грамоту патриарха:
- «Наша мерность и честной пресвятейший Синод посчитали сугубо необходимым хиротонисать в митрополиты волынского епископа Антония и поставить его митрополитом во вдовствующую без архиерея Галицкую митрополию. Ему отданы в духовное пастырство епископии Малой Руси: Галицкая с православной кафедрой, Волынская, Холмская, Туровская, Перемышльская и Володимерская…».
Алексий резко свернул патриаршую грамоту и рассерженно бросил ее на стол.
- Это же раскол великой русской митрополии!- воскликнул изумленный Игумен.
- Пусть раскол, - ответил митрополит. – Они там, в Константинополе, не знают русских дел, погрязли в распрях меж генуэзцами и венецианцами, да еще турки припекают сзади.
- В Залесской Руси или, как ты говоришь, владыка, в Великой Руси всего девять епископий, – возразил Игумен. - В Литве же вместе с Малой Русью их четырнадцать. Раскол приведет в Литву и на Малую Русь латинство. Это превеликий ущерб для православной церкви. Ты, владыка, должен протестовать…
- Мне нет дела до Литвы и Малой Руси, - прервал его Алексий. - Я дал обет Господу нашему собрать Великую Русь в единую державу под властью Москвы, и обет свой буду выполнять до последнего издыхания. Встанет единая Великая Русь, - тогда обратим взоры свои на Литву и на Малую Русь.
- Можно опоздать, владыка.
- Можно, – неожиданно легко согласился Алексий. – Но для Великой Руси это не ущерб. На Великую Русь надо ставить своего патриарха, как стоят православные патриархи в Сербии и Болгарии.
- Владыка, сила латинян в единстве, - стоял на своем Игумен. – У них единая Священная Римская империя, одно папство на всех. У нас же разброд: Литва, Малая Русь, Великая Русь. Не говорю про Литву и Малую Русь, но в Великой Руси тоже нет согласия князей. Надобна единая православная держава от Вильнуса до Рязани, даже до Сарая-Берке. Вот тогда и патриарха ставить не зазорно. Мы же вместо того расколем единую митрополию. Ныне, владыка, народ смеется: в ростовской земле князь в каждом селе. Неужто теперь в каждом селе патриарха ставить?
Алексий ничего не ответил, он о чем-то сосредоточенно размышлял. Потом сдержанно улыбнулся, что случалось не часто.
- Ты, преподобный, говоришь как патриарх Филофей в Константинополе. Я-то тебя позвал не для разговоров. Пресвятейший Филофей уже послал на Русь константинопольского архимандрита Киприана. Сей архимандрит, то ли серб, то ли болгарин, приближен к пресвятейшему Филофею и весьма ревностен. Он побывал в Киеве, на Волыни и в Галиче. Епископ Антоний рукоположен в митрополиты и поставлен на Галицкую митрополию по его слову. Ныне Киприан сидит в Вильнусе у князя Ольгерда, после чего прибудет на Великую Русь. Надобно его встретить с честью, как подобает. Вот о том и прошу тебя.
- У нас, владыка, много архимандритов и епископов, - удивился Игумен. – Достойно ли пресвитеру встречать высокого посланника от самого патриарха?
- Достойно, весьма достойно. Архимандритов и епископов на Великой Руси достаточно, а прошу тебя, преподобный игумен. Скажу, почему. Все архимандриты наши метят в епископа, а епископа – на мой престол. Киприану они станут говорить не о державе нашей, а о себе, неоцененных по великим  подвигам своим, и о злокозненных противниках своих. Ты же бескорыстен и прям, болеешь за Русь. Впрочем, если хочешь, ныне же рукоположу тебя в архимандриты, станешь равным Киприану по сану. А не то и в епископа, ты заслужил.
- Нет! – вырвалось у Игумена.
Митрополит опять улыбнулся.
- Знаю. Потому и доверяю тебе. Я извещу тебя об архимандрите Киприане.
Перед уходом из Москвы Игумен побывал у брата Андроника, ныне архимандрита, в его обители Нерукотворного Образа Спаса. Встретились они с радостью, и брат Андроник показал учителю своему заново отстроенную после Всехсвятского пожара обитель. Игумена порадовала высокая и крепкая каменная стена вокруг обители, два каменных храма с золочеными куполами. Братья жили в большой общей келье на два жилья, бревенчатой, но обложенной снаружи камнем. В нижнем жилье размещались поварня, трапезная, чуланы для провизии и помещения для ремесленных занятий. В верхнем жилье жили братья, каждый в своей каморке.
Брат Андроник попросил Игумена совершить повечерие в храме, а после они долго беседовали. Архимандрит поведал учителю своему о последних событиях на Залесской Руси. Противостояние Москвы и Твери пока закончилось миром. Войско князя Корьялы Гедиминовича Боброка и войско князя Владимира Андреевича Серпуховского простояли три дня по разным сторонам глубокого оврага у Любутска и ни с чем разошлись. Михаил Тверской выкупил у Москвы своего сына Ивана за 10 тысяч ордынских серебряных дихремов. Ольгерд Литовский взял немалый откуп с каждого осажденного им московского города. После этого Михаил и Ольгерд заключили перемирие с Дмитрием Ивановичем до зимы. Для закрепления мира Ольгерд выдал свою дочь Елену за Московского соправителя князя Владимира Андреевича Серпуховского.
- Однако ярлык на великое княжение Владимирское от хана Султана остался у Михаила Тверского, - говорил Андроник. – Грешно мне говорить о том, но в Москве – скрежет зубовный. Московские бояре чередой ездят в Сарай-Орду к хану Мухаммед-Булаку и его первому мурзе Мамаю за ярлыком. Удельные княжества и сами москвичи стоном стонут от непомерных поборов на подношения хану, но безуспешно. Мало того, Олег Иванович Рязанский съездил в Сарай-Берке к хану Султану и тот повелел отобрать ярлык на великое княжение Рязанское у князя Владимира Пронского и выдал его Олегу Рязанскому.
Архимандрит перекрестился.
- Князь Корьяла Гедиминович Боброк-Волынский остался без княжества и не стал возвращаться на Волынь. Дмитрий Иванович поставил сего искусного воителя своим воеводой. Боброк-Волынский принял православие, я окрестил его именем Дмитрий Михайлович. А Дмитрий Иванович выдал за него свою сестру Анну. И тут же послал его в поход на Рязань с повелением отбить окские  броды у Олега Ивановича. Под Скорнишевом воевода Боброк разбил рязанцев и отбил для Москвы Пронское княжество с бродами на Оке.
Он еще раз перекрестился и печально закончил:
- Нет мира на Руси.
Игумен после почти годового отсутствия вернулся в Троицкую обитель и узнал, что архимандрита Стефана, зачинщика смуты, митрополит Алексий отозвал в Москву. Это обрадовало его, но к великому огорчению он не нашел старой своей кельи,  в которой прожил больше трех десятков лет. Вместо нее белела свежими сосновыми бревнами и источала смоляной дух новая, гораздо просторнее.
Оказалось, после его ухода брат Мисаил общался с молодыми братьями весьма сурово, преимущественно изощренными черными словами, сулил им всем вечные лютые муки в аду за впадение в соблазн и изгнание из обители ее святого основателя. Молодая братия ужаснулась содеянному ею и долго проливала обильные слезы раскаяния. Брат Мисаил наложил на неразумных молодых братьев суровую епитимью постом и молитвой. Помимо того, в надежде на возвращение своего пастыря, чтимого народом за святого чудотворца, братья по велению брата Мисаила разобрали старую, обветшалую келью Игумена, а на ее месте поставили новую.
Брат Мисаил безмерно радовался возвращению Игумена, и на его укоризны за самоуправство весело ответил:
- Ту развалюху твою, святой отец, я давно собирался пустить на дрова. Тебе не по чину жить в гнилом и тесном строении. Прямо срам перед людьми. Теперь – другое дело. Живи в новой келье и твори новые чудеса.
И верный помощник громогласно захохотал. Так Игумен стал жить в новой келье. Братья перенесли в нее все его скудное имущество, они заботливо расставили и разложили все по тем же местам, что и в старой. Но он никак не мог привыкнуть к новому жилью, хотя соглашался, что оно удобнее. У него появился отдельный стол для чтения и письма, и он чаще, чем прежде, по ночам долгими часами записывал острой палочкой-метчиком на берестяных листах свои размышления. Чтение тоже занимало немало времени, теперь он читал не только священное Писание.
После поездки в Нижний Новгород и выздоровления от разбойничьей раны Игумен стал получать немало писем от священнослужителей со всей Залесской Руси. Одни осуждали его за чрезмерно суровое наказание строптивых нижегородцев ради московских интересов. Такие письма радовали Игумена: не перевелись на Руси прямодушные служители Господа, болеющие за русский народ. Другие восхваляли его твердость в вере, мол, раз нижегородцы и князь Борис Городецкий пошли на раскол Суздальского княжества, то завтра они разобщат, раздерут на уделы всю Великую Русь, которую так ревностно собирает Москва по благословению предстоятеля русской православной церкви, святейшего Алексия. Эти похвалы ввергали Игумена в печаль. Много на Руси людей, о которых в Писании сказано: имеющий глаза не видит, имеющий уши не слышит.
Письма пошли потоком после его хождения на Киржач. Игумены писали ему о раздорах среди своих братий, о своих затруднениях в хозяйственных делах, просили совета. Иереи ждали от него разъяснений по трудным местам Писания. И, конечно, самыми долгожданными  оказались письма преподобной Пелагеи. Игуменья присылала их ему с любой оказией, с возчиками обозов, с суздальскими гонцами в Москву, с проезжими купцами-сурожанами, со странниками и убогими, которые шли в Троицкую обитель поклониться святому чудотворцу, исцелиться от него. 
Жизнь в Троицкой обители после недолгой распри наладилась.


Тверь

Летом 6879 года от миростояния, 1371 по латинскому исчислению, народ в Залесской Руси не на шутку переполошился. На солнце появились видимые глазом темные пятна, будто некто вбил в диск светила гвозди. Свет от солнца заметно ослабел, настала полумгла, как после заката, в двух саженях лицо человека стало неразличимым. Птицы в этой мгле сбивались с пути и падали на землю. Вдобавок лето стояло сухое, за два месяца не выпало ни одного дождя. От недостатка солнечного света и влаги нивы пожелтели раньше срока, а потом и вовсе посохли.
В Троицкую обитель повалили толпами перепуганные люди, они приходили не только из посадов и окрестных деревень, но и из отдаленных городов. Игумен совершал службы от рассвета до глубокой ночи почти без перерыва, дабы немного успокоить взбудораженный и недоумевающий люд. Он сам долго не мог понять, что случилось с солнцем, и чем эта беда закончится. Иной раз ему казалось, что Господь снова разгневался на грешных людей и насылает на них всеобщую погибель, как при великом Потопе.
Множество ночей он рылся в старых летописаниях, пока не нашел в своих берестяных листочках описание похожей напасти при Всеволоде Ярославиче, больше трехсот лет назад. Тогда на земле наступила такая же мгла и продержалась все лето, потом же небесная напасть прошла. Теперь он стал увереннее успокаивать богомольцев, а к концу лета непонятная мгла рассеялась, и солнце набрало свою обычную светоносную силу. Однако урожай по всей Залесской земле оказался загубленным, даже трава на сено не выросла за лето при скудном солнечном свете и засухе.
Следующий год прошел для Игумена спокойно. Он ждал вести от митрополита о приезде Киприана, однако предупреждения Алексия не потребовалось. Посол патриарха сам прислал Игумену грамоту с нарочным гонцом. Он извещал, что в начале великого поста завершит разбирательство в Русско-Литовском великом княжестве, после чего  приедет на Залесскую Русь. Игумен послал архимандриту Киприану ответ с тем же гонцом, и между ними завязалась переписка. Киприан писал, что вошел в дела русской православной церкви, и полагает наиболее достойными почитания из русских священнослужителей митрополита Галицкого Антония, епископа волынского Фалалея, архимандрита суздальского Дионисия и его, Троицкого игумена.
Архимандрит Киприан откровенно одобрял деяния Ольгерда Гедиминовича, его державную мудрость. Он почитал великого Русско-Литовского князя весьма достойным и мудрым правителем. Ольгерд, сообщал Киприан, собрал в своей Раде опытных и честных бояр, думающих не о своем богатстве, но об укреплении великого Русско-Литовского княжества и всей русской митрополии. Киприан выражал надежду, что сумеет примирить Москву с Тверью и Литвой ради создания единой русской православной державы, которая избавится от греховного союза с нечестивой Ордой.
Жизнь в Троицкой обители протекала размеренно, Игумен все свое время проводил в молитвах, труде и оживленной переписке. Он много занимался в училище с ребятишками. Доверчивые, умные детские глазенки снимали с его души привычную печаль. Митрополит Алексий не обременял его поручениями, Игумен слышал, что владыка нездоров, -  ему уже шел восьмой десяток, - к тому же вскоре Алексию стало совсем не до Троицкого игумена. В начале великого поста 6681 года от миростояния, 1373 по латинскому летоисчислению, Киприан написал Игумену, что приехал на Залесскую Русь, остановился в Твери и призывает к себе митрополита Алексия.
На Пасху Игумен получил грамоту от нового Суздальского епископа Дионисия. Тот приветствовал преподобного Троицкого игумена, испрашивал ему от Господа всяческих благ, желал ему новых святых подвигов, спасения и сообщал новости. Писал суздальский владыка с почтением к митрополиту, но Игумен понял, что киприаново разбирательство в Твери проходит для Алексия неблагоприятно. То ли во гневе, то ли по воле константинопольского архимандрита митрополит сместил суздальского и тверского епископов и поставил новых: в Суздале Дионисия, а в Твери Евфимия. Заодно Алексий снял анафему с Михаила Тверского и прежнего тверского епископа Феодора, а также со всех, кто отъехал из Залесских княжеств к Ольгерду Литовскому.
Это обрадовало Игумена, владыка Алексий отличался твердостью в своих решениях, и такая перемена говорила о многом. Видно, архимандрит Киприан крепко знал свое дело и духом оказался не слабее Алексия. Игумен знал Дионисия и Евфимия еще архимандритами, они не всегда поддерживали Алексия и возлагали большие надежды на патриарха Филофея. Рукоположенные во епископа, они сумеют смягчить неукротимое своеволие митрополита. Письмо Дионисия говорило, что они с епископом Евфимием считают Игумена своим сторонником  и предлагают объединить усилия.
Дальше епископ Дионисий писал, что Киприан приблизил к себе Симоновского игумена, архимандрита Феодора. Игумен скорбно покачал головой. Бывший его инок Феодор, сын честолюбивого архимандрита Стефана, сумел войти в доверие к Алексию, и тот  поставил его игуменом Симоновской обители. Гордец и властолюбец Феодор поспешил в Тверь на глаза патриаршего посланца и сумел сладкими речами расположить к себе Киприана. Иерархи тоже падки на лесть.   
После Троицы, - в этом году она праздновалась поздно, - в обитель приехал  Дмитрий Иванович. Он привез дары и на исповеди рассказал Игумену о своих заботах. Его намерение к союзу с Мамаем оказалось правильным. Всесильный мурза Волжской Орды в третий раз захватил Сарай-Берке и посадил ханом огромной объединенной державы со стольным городом Сараем-Ордой на нижнем Днепре своего ставленника, малолетнего Мухаммед-Булака. Теперь великокняжеский ярлык Михаила Тверского потерял силу. Мамай твердо обещал Дмитрию Ивановичу отдать Владимирский ярлык ему, и сам принялся наводить порядок в своем русском улусе.
Олег Рязанский уже много лет не возил ханский выход ни в Сарай-Берке, ни в Сарай-Орду. К тому же он улестил Владимира Пронского и вернул Рязани его княжество с удобными бродами на Оке. Мамай повелел мурзе Карадаю вести ордынское войско на Рязань и примерно наказать ослушника. По словам Дмитрия Ивановича, Карадай разорил Рязанское княжество и пожег много городов и селений, но Игумен уловил недовольство своего духовного сына и понял, что для ордынцев рязанский поход оказался неудачным.
По словам Дмитрия Ивановича, Олег Иванович Рязанский окружил южные пределы своего княжества засеками, непроходимыми ни для конного, ни для пешего, и оставил открытыми только торговые пути. Но и тут ордынцы наткнулись на неожиданную преграду, и войску Карадая пришлось преодолевать горящие завалы сухих деревьев, а слева и справа из засек на степняков сыпались тучи метких стрел. Когда потрепанное ордынское войско преодолело огненный вал, их встретила новая неожиданность.
- Князь Олег – трус! – горячо говорил Дмитрий Иванович. – Сам суди, святой отче. Он испугался Карадая, уклонился от битвы и бежал неведомо куда, то ли в Мещеру, то ли на Угру, то ли вовсе к своему шурину Ольгерду. Орда беспрепятственно рассыпалась по всему княжеству, взяла без боя четыре города и множество селений, да все они оказались пустыми. Трусливые рязанцы при первой вести об Орде разбежались по лесам и оврагам со всем скотом и добром. А по ночам малые конные дружины князя Олега нападали, как тати, на спящих ордынцев, побили их немало. Орда сожгла пустые города и селения и ушла, считай,  без добычи и с малым полоном.
- Умен Олег Рязанский, - одобрил Игумен. – И войско сберег, и рязанцев с добром попрятал. А ордынцев побил, думаю, немало. Вот бы всем русским князьям такую ратную хитрость перенять.
- Князь Олег – трус, - сердито повторил Дмитрий Иванович. – Святое дело князя: встретить врага ратью и в честной битве посечь его или голову сложить. А он бежал от Карадая, как заяц. Мое войско с братом моим Владимиром Андреевичем простояло на Оке у Коломны без дела. Битвы так и не получилось.
- А зачем ты, великий князь, посылал к Коломне войско? – с тревогой спросил Игумен.
Дмитрий Иванович ответил не сразу, он помешкал, будто выбирал ответ.
- Как зачем? Если бы Карадай пошел через Оку, мое войско не пустило бы его в московские пределы.
Игумен понял, что его духовный сын опять лукавит. Наверняка Дмитрий Иванович подговорил Мамая на этот набег, и московское войско ждало битвы, чтобы ударить рязанцам в спину и навсегда рассчитаться с давним и сильным соперником.
Расспрашивать князя дальше он не стал, все равно правды он не услышит, а духовный сын его лишь запутается во лжи и многократно усугубит свой грех. К тому же он догадался, что князь еще не сказал главного. И верно, Дмитрий Ианович заговорил о другом.
- У меня в Москве измена, святой отец. 
Князь помолчал, покусал губы. Игумен терпеливо ждал.
- На великий пост умер мой тысяцкий, думный боярин Василий Вельяминов. Место тысяцкого мне не надобно, я упразднил его. А Ивашка, сын боярина Василия, дерзостно требовал поставить тысяцким его. За него встали купцы-сурожане, пришли ко мне, мол, они привыкли дела свои вершить с тысяцким. Я, святой отец, прогнал их. Ивашка ушел в Тверь, а с ним многие сурожане и староста их, Некомат.
- Не обидел ли ты, великий князь, купцов? Может, пошлины повысил?
- Нет, святой отче, вот те крест.
И опять по блеснувшим глазам князя Игумен понял, что Дмитрий Иванович лукавит. Наверняка он поднял пошлины до небес, иначе с чего бы сурожанам вступаться за Ивашку Вельяминова и, более того, уходить в Тверь. Это для Москвы большой урон. Он проговорил:
- Место тысяцкого в Московском княжестве установлено предками твоими, великий князь. Разумно ли ты упразднил его в Москве? И тебе хлопот больше, и обиду посеял ты среди бояр и купцов. Твой дядя, великий князь Симеон Иванович, тоже упразднял место тысяцкого, из-за того вышла большая смута в Москве, и  твой отец мудро вернул его.
- Не мне судить отца своего, да не принесло это ему добра, - сердито усмехнулся князь. – Тысяцкого на Москве не будет, пока я жив. А Ивашка Вельяминов мало, что сбежал в Тверь, так он с Некоматом оттуда поехал в Орду  к хану Мухаммед-Булаку за владимирским ярлыком для Михаила Тверского.
- Привез он ярлык? – забеспокоился Игумен.
Если малолетний хан, а вернее, Мамай даст Михаилу Тверскому великокняжеский ярлык на Владимир, - жди большой беды. Москва не уступит Владимирский престол без большой драки. Выходит, хоть Дмитрий Иванович и завязал дружбу с Мамаем, да тот не больно считается с Москвой, ищет свою выгоду. А чего еще ждать от басурманина?
- Привез, - хмуро ответил князь. – Да ничего не выйдет у князя Михаила. Я не отдам ему Владимир.
Пришла беда, отворяй ворота, - подумал Игумен. Наверняка Москва еще немало дров наломала. Вот уж поистине, усердие не по разуму.
- Проливать русскую кровь – великий грех. На то нет тебе моего благословения. Какая еще беда у тебя, великий князь?
Дмитрий Иванович  удивленно взглянул на Игумена.
- Ты и впрямь чудотворец и ведун, святой отче. Откуда ты знаешь про нижегородцев?
- Так поведай мне о нижегородцах, великий князь.
- Понимаешь, святой отче, Мамай хитер. В Рязани он не поживился, так прислал послов в Нижний для чрезвычайного ханского сбора. Князь Дмитрий Суздальский два года не возил выход в Орду, теперь ханский посол Сарайка требует тройной выход. В Нижнем Дмитрий Суздальский посадил князем сына своего Василия, тот еще молод и горяч. Дмитрий Константинович запросил меня, как быть, да пока грамоты ходили туда-сюда, нижегородцы со своим князем Василием возмутились на ордынских послов, стали бить их. Послы заперлись на владычном подворье, отбивались яростно. Суздальский епископ Дионисий пришел умирять мятежников, обратился он и к послам, так ордынцы чуть не убили его, прострелили ему стрелой мантию. Нижегородцы перебили послов, а Сарайку заточили в поруб. Скажи свое мудрое слово, святой отец.
Чисто дети неразумные, - огорченно подумал Игумен. – отроком князь поломал игрушку, которую я так старательно сделал для него, а теперь дело не поломанной игрушкой оборачивается, даже не битыми горшками.
- Сарайку выпусти, великий князь. С почетом и дарами отправь его в Орду. А сам собирай князей на совет, – сказал он. – Распутывать клубок надо. Одна голова хорошо, две лучше, а на совете вернее всего надумают.
Дмитрий Иванович нахмурился, долго размышлял, потом лицо его просветлело.
- И верно, святой отче. Княгиня моя Евдокия думает рожать на благоверного Александра Невского, моего прапрадеда. Вот на крещение младенца и соберу князей.
- Не поздновато ли? За четыре месяца много воды утечет. Надо бы раньше, великий князь.
- Надо бы, - поморщился Дмитрий Иванович, - да не по чину мне торопиться. В Твери сидит архимандрит Киприан из Константинополя, поклепы на меня собирает, владыку Алексия корит и поучает, епископов русских меняет. Подумает еще, - я его побоялся.
- Грех так говорить о православном иерархе, - одернул князя Игумен.
- Прости, святой отче. А отчего Киприан в Тверь приехал, а не в Москву?
- Архимандрит Киприан разбирает жалобы на владыку Алексия от Ольгерда и от Михаила Тверского. По церковному уставу он прежде слушает их, а уж потом говорит с ответчиком.
- Так он позвал владыку в Тверь, а не приехал к нему в Москву!
- Митрополичья кафедра в Киеве, а не в Москве. Патриарх Каллист перевел было кафедру во Владимир, да пресвятейший Филофей вернул ее в Киев. В Москве же кафедры никогда не было. Вот архимандрит Киприан и не спешит в Москву.
- Ну, и я не спешу, - дернул плечом Дмитрий Иванович. – Прошу тебя, святой отче, приезжай на съезд князей ко мне в Переславль-Залесский. Княгиня Евдокия сидит в моей вотчине и рожать там собирается. Сделай великую милость, окрести нашего новорожденного.
От этой встречи с князем Московским у Игумена осталось более тревожное чувство, чем от прежних. Он видел, что его духовный сын хотя и возмужал телом, но в душе своей остался тем же капризным и своевольным отроком, который когда-то из злого озорства в щепки изломал его деревянную игрушку. И это своеволие усиливается нравами его боярской думы. Москва превыше всего, права она или нет. А князь Московский превыше самой Москвы.
Не захотел князь твердого и рассудительного тысяцкого, который не давал ему сеять казну налево и направо, - вот и упразднил вековое для Москвы и наследственное для Вельяминовых место тысяцкого. В других стольных городах тысяцкие есть, а в Москве тысяцкого отныне нет. Так пожелал князь. Теперь хоть кол на голове у него теши, - будет стоять на своем. Многие беды принесет упразднение места тысяцкого. Опять же князь раздразнил Мамая Рязанью, наобещал золотые горы, да и ратную помощь, поди. В Рязани у поганого Карадая ничего не вышло, - в Нижний Новгород пришла беда. А уж купцов-сурожан Дмитрий Иванович вовсе зря задел, что выйдет из того – не подумал. С купцами так не шутят, а уж с сурожанами и подавно.
На Григория чудотворца в обитель приехал нарочный гонец из Переяславля-Залесского. Он привез два письма Игумену: от Дмитрия Ивановича и от архимандрита Киприана, который тоже прибыл в Переяславль. Дмитрий Иванович с великим почтением извещал своего духовного пастыря о том, что княгиня Евдокия благополучно разрешилась от  очередного бремени сыном, и просил Игумена окрестить младенца в Переяславле-Залесском. Он писал также, что точно в срок, на благоверного Александра Невского, в Переяславле состоится съезд князей, и для того сюда уже прибыли владыка Алексий вместе с архимандритом Киприаном и все русские епископа. Князь выражал надежду, что преподобный Троицкий игумен тоже почтит съезд своим присутствием.
Архимандрит Киприан извещал Игумена о завершении расследования, о своем скором отъезде в Константинополь и просил не мешкая приехать к нему в Переяславль-Залесский. Запутанные дела в Залесской Руси не позволили ему ускорить долгожданную встречу, теперь же он с нетерпением жаждет увидеть преподобного Троицкого игумена, прославленного святыми подвигами, и побеседовать с ним о делах русской православной церкви.
Игумен не стал мешкать. Он быстро собрался и в тот же день отправился в недалекий Переяславль вместе с княжеским гонцом на его крытом санном возке. Дмитрий Иванович оказал ему честь, встретил его сам на крыльце и поселил в своем тереме в верхней светлице. Они договорились окрестить новорожденного княжича завтра, и наречь его Юрием в честь священномученика Григория-Юрия. Князь удалился по своим делам, ему предстояло встречать и достойно размещать прибывающих князей, которых должно набраться около тридцать человек.
Вскоре служка-черноризец известил Игумена, что архиепископ Киприан ждет его в палатах переяславского архимандрита Исидора. Там Игумен увидел больше двух десятков священнослужителей в праздничных одеждах. Посланник патриарха встал навстречу Игумену, подошел к нему, они троекратно облобызались. Киприан, - среднего роста, худощавый, с блестящими темно-карими глазами на круглом лице с короткой черной бородкой и черными усами скобкой, лет на двадцать моложе Игумена, - двигался быстро, как все южные люди, но не суетливо. Ради встречи с русскими иерархами он надел расшитую золотом лиловую рясу и лиловый клобук, тоже расшитый золотыми крестами. На груди его висел тяжелый золотой крест на золотой же цепи, сработанной искусными константинопольскими мастерами. Говорил по-русски он хорошо, с легким иноземным выговором.
Киприан усадил гостя рядом с собой и продолжил разговор со священнослужителями. Речь шла о порядке поставления на Руси великого князя Владимирского и других великих и удельных князей. Игумен опоздал, но понял, что Киприан стоял за отказ от ханских ярлыков и за выборы князей на съездах.   
- Негоже, святые отцы, - закончил он, - когда русского православного князя ставит нечестивый басурманин. Русским князьям ведомы свершения братьев своих, и лишь они могут выбрать достойнейшего средь себя. Но выбор князей надобно освятить благословением пресвятейшего патриарха.
Поднялся благообразный епископ могучего сложения.
- Не обессудь, святой архимандрит, однако полагаю я, не будет толку от съездов. Князья мнят каждый себя превыше других и к согласию не придут. Надобно не благословение, но твердая воля предстоятеля святой православной церкви, пресвятейшего патриарха. Лишь его вижу достойным ставить князей на Руси настольной грамотой с печатью его.      
Епископы несогласно зашумели. Встал суздальский епископ Дионисий.
- Епископ Алексий запамятовал, что у латинян подобное делали папы римские. Они буллой  своей ставили императора, королей, герцогов и графов. Сей обычай держался долго, однако уже полвека как отменен. Не может один человек, сидючи в Риме, знать дела во всех отдаленных королевствах, герцогствах и графствах. Ныне князья-латиняне сами выбирают из себя правителей, папы же лишь благословляют избранного на державные дела. При отказе папы в благословении выборы проводят вновь, пока не получат согласия.
- Не обессудьте, святые иерархи, - раздался из угла молодой, но твердый и сильный голос. -  Обычай сей для латинян хорош, однако не годится для Руси. Князья наши не сумеют договориться меж собой. Пресвятейший же патриарх из Константинополя не разглядит всего. В русской земле князей должно ставить не на выборах и не грамотой патриаршей. Ставить русских князей, великих и удельных, вправе лишь святейший митрополит Киевский и всея Руси.
Игумен с удивлением узнал говорившего. Это же его бывший инок Феодор, ныне симоновский архимандрит. Высоко взлетел сын его брата во Христе, властолюбивого Стефана. Он всегда чуял, откуда ветер дует, и тут принял сторону сильнейшего, то бишь, митрополита Алексия, ибо Бог сидит высоко, патриарх – далеко, а митрополит – рядом. Владыки тут нет, но он услышит и оценит усердие.
- Владыка Алексий занедужил и не может почтить нас своим присутствием, вразумить мудрым словом, - продолжал Феодор, - однако, он одобрит нас, если мы признаем его право ставить русских князей.
Степенно поднялся сарайский епископ Матфей.
- Русские православные иерархи знают, что на Великой Руси уже полтора века князей ставит великий хан своим ярлыком. Обычай сей держится лишь на союзе Москвы с Ордой. Это достойно осуждения, ибо Орда нынче потеряла силу, и выполнять волю ханов постыдно. Однако наши князья, что дети неразумные. Сами меж собой договориться не могут, каждый хвалит себя, но слово хана они слушают. Как дети не могут сразу выполнять волю родителей своих, но прежде их надо уговорить, так и мы, духовные отцы князей, благочестивыми речами должны без поспешности убедить князей в преимуществах выборов без ханских ярлыков. Потому полагаю оставить старый порядок, пусть князья получают ярлыки на княжение у великого хана. Мы же, православные епископа, должны с терпением и без поспешности благочестивыми речами пробудить в князьях стремление отказаться от послушания перед Ордой. И только тогда Святая Великая Русь отвергнет волю ханов и примет выборный порядок.
Раздался негромкий, но мощный голос. То заговорил тверской епископ Евфимий.
- Верю, есть среди князей мужи разумные, коим властолюбие не заслоняет нужды русской земли. Полагаю, что на съезде князей нам сообща с ними надобно установить порядок поставления князей. Но прежде мы сами должны выбрать предпочтительнейший и словом своим склонить князей к нему. Архимандрит Киприан верно сказал, князья сами должны выбрать достойных средь себя, но выбор тот следует освятить благословением пресвятейшего патриарха. Взываю к вам, православные иерархи, согласиться с архимандритом Киприаном.
Киприан попросил Игумена сказать свое слово. Игумен с готовностью сказал то, что давно наболело на его душе.
- Великая Русь стоит на земле не одна. Ее окружают и союзники, и враги. Пресвятейший патриарх в мудрости своей и в великой заботе о православной церкви сохраняет великую русскую православную митрополию. В ней, помимо девяти Залесских епископий, еще четырнадцать в Малой Руси и в Русско-Литовском княжестве. Приспела пора соединить все русские православные княжества в единую православную державу от моря Варяжского до моря Хвалынского.
Священнослужители снова зашумели, но Киприан поднял руку, в палате стихло. Игумен продолжал:
- Такое соединение многократно укрепит русскую митрополию и всю пресвятую православную церковь. Одно ваше слово, единое твердое слово русских православных иерархов, смирит князей, успокоит их распри. Какое то будет слово, судить не мне, слабому Троицкому игумену. Многие пути могут привести к святой цели. Ведомо вам, что великая Римская держава стояла 1000 лет. Правили ею тираны и деспоты, императоры и выборные правители. Расцвел Рим и стал Великим при выборных правителях, консулах. Римляне выбирали сразу двух консулов, выбирали на время. Один консул не мог ничего делать без согласия второго. Над консулами же стоял Сенат из достойнейших людей Рима. Лишь при таком правлении Рим стал великой державой. А погиб Рим при самодержавных императорах, которых никто не сдерживал в их своевольных деяниях.   
Епископы Дионисий и Евфимий кивали головами, остальные слушали в настороженном молчании.
- Немцы-латиняне уже полсотни лет своего императора выбирают. Тот для важных дел испрашивает согласия совета королей, герцогов и графов, а также благословения папы римского. Скажете: латиняне не указ для православных. Однако на Руси выбирали старейшин и воевод-русланов тысячи лет, и потому народы русского корня набрали великую силу и широко распространились по матушке-земле. И ныне каждый русский православный князь спрашивает совета у мудрой боярской думы, как повелось исстари. Не мне, ничтожному, поучать иерархов, однако полагаю наиразумнейшим выборы князей при княжеском совете над ними.
- Согласятся ли князья на то, преподобный игумен? – послышался довольно ехидный голос архимандрита Феодора.
- Добром вряд ли согласятся, - признал Игумен. – Однако, можно и князей принудить к согласию. На Английских островах такое содеялось. Там распри за королевскую корону английских князей и бояр, - герцогов, лордов, графов, баронов, сквайров, - истребили чуть не все знатные роды. Оставшиеся оскудевшие роды стонали от поборов своих королей. И поняли они, что если распрю не пресечь, то в Англии совсем народу не останется. И договорились они меж собой, составили Великую Хартию Вольностей, призвали последнего короля своего Иоанна Безземельного и заставили его подписать ту Хартию. Король Иоанн, по ихнему Джон, – не самый мудрый, но весьма коварный и корыстолюбивый, - долго противился, ибо Хартия ограничивала его волю и давала большие права лордам, баронам и сквайрам. Однако те зазвали его на малый остров и не выпускали, покуда король Иоанн не подписал ту Хартию. С тех пор в Англии  вот уже полтора века мир и покой. 
Слово Игумена будто пробудило иерархов. Споры тянулись до глубокого вечера, но единогласия не получилось. Епископы говорили горячо, однако тут же ссылались на отсутствие митрополита Алексия, а без него их решение ничего не стоило. Киприан тоже, видно, не хотел заходить далеко в отсутствии Алексия. Разошлись уже в полной темноте, недовольные друг другом. Киприан попросил остаться Игумена  и епископов Дионисия и Евфимия. Их беседа затянулась далеко за полночь.
На другой день после утрени Игумен окрестил новорожденного княжича, именем Юрий. Счастливая великая княгиня Евдокия тут же распорядилась отправить в Троицкую обитель богатые дары. Когда гости расходились из храма, Дмитрий Иванович остановил Игумена и хмуро спросил.
- Святой отче, дошло до меня, вчера ты призывал епископов к выбору князей?
Игумен сразу сообразил, откуда князь узнал о его словах: донес шустрый Симоновский архиепископ Феодор, его бывший сын во Христе. Он неторопливо ответил:
- Полагаю, совет князей сумеет выбрать достойнейшего. Избранному же легче вершить державные дела.
Дмитрий Иванович задумался, недоверчивость на его лице медленно сменилась пониманием. Он склонил голову перед Игуменом, облобызал его руку и быстрыми шагами вышел из храма.
На совете князей ничего важного не произошло. В Переяславль прибыли лишь удельные московские князья, из всех 19 княжеств, да те из великих князей, кто признал волю Москвы. Из суздальских князей Игумен увидел Дмитрия Константиновича с сыном Василием Нижегородским, да старого своего знакомца князя Бориса Городецкого. Из Ростова на съезд приехал лишь великий князь Федор Андреевич - без удельных князей. Великий князь Смоленский прислал своего сына, князя Олега Минского. Из Рязани не приехал никто, даже сторонник Москвы Владимир Пронский не явился в Переяславль. Игумен не увидел ни князя Белозерского, ни князей Пермских, Великий Новгород тоже не прислал ни князя своего, ни посадников.
Скорее всего, подумал Игумен, Дмитрий Иванович умышленно созвал на съезд лишь своих сторонников. Говорить на таком съезде об объединении с Русско-Литовским княжеством и с Малой Русью, о выборе князей, о полном разрыве с Ордой, – все равно, что толочь воду в ступе. Съезд вел митрополит Алексий. Он сидел на почетном месте, справа от него восседал довольный Дмитрий Иванович, а слева – Дмитрий Суздальский. За Дмитрием Ивановичем сидели князь Владимир Андреевич Серпуховский и остальные московские  удельные князья, за Дмитрием Суздальским – представители других великих княжеств. Архимандрит Киприан не присутствовал, он рано утром отъехал из Переяславля в Вильнус, к великому князю Ольгерду, откуда он собирался отправиться в Константинополь с докладом патриарху Филофею о делах русской митрополии.
Владыка торжественно оповестил князей, что великий хан Мухаммед-Булак выдал ярлык на великое княжение Владимирское Дмитрию Ивановичу. Отныне, сказал владыка, все князья Великой Руси должны признать главенство князя Московского. Владимирский ярлык великого князя Михаила Тверского больше не имеет силы, ибо сарайский хан Султан свергнут, и в Сарае-Берке заварилась кровавая усобица пуще прежних.
- Всемогущий Господь рассудил поставить на святое дело объединения Великой Руси Москву и ее князя, - веско говорил владыка. – Для борьбы с противниками объединения православных княжеств Господь указывает нам могучего союзника – Волжскую Орду, ее великого хана Мухаммед-Булака и его первого мурзу Мамая.
Собравшиеся князья хмуро кивали головами, епископы отмалчивались. После своих вчерашних возвышенных споров о судьбах великой православной державы они теперь избегали смотреть друг на друга. Так и закончился этот съезд.
Когда Игумен вернулся в обитель, верный брат Мисаил отдал ему пришедшие в обитель послания. Сестра Пелагея писала, что в обитель к ней пришла послушницей недавно овдовевшая молодая боярыня. Вдова принесла в обитель все имение покойного боярина: две деревеньки с народом, рыбные тони и обширные пахотные земли. Игуменья намеревалась по примеру своего святого брата во Христе отпустить смердов на волю и сделать их издольщиками, однако епископ Арсений не дал своего благословения. Сестра Пелагея слезно просила помочь ей в благом деле.
Борисоглебский игумен Федор сообщал, что его обитель живет спокойно, братия усердно служит Господу. После щедрого дара князя Константина Васильевича Устюжского казна обители с каждым годом полнится все более. Он писал также, что в обитель к нему пришел послушником брянский воевода, боярин Роман Пересвет, которого он постриг в иноки именем Александр. Теперь брат Александр просит отпустить его в Троицкую обитель к святому игумену-чудотворцу.
Серпуховский архимандрит Паисий своей грамотой просил Игумена найти святое место близ Серпухова и заложить там новую обитель.
После никчемного съезда князей в Переяславле Игумен чувствовал великое разочарование. Его не обрадовало ни радостное сообщение брата Федора, ни даже письмо сестры Пелагеи. Потому он на другой же день отправился в Серпухов. Там архимандрит Паисий дал ему в спутники пресвитера Афанасия, будущего игумена новой обители. Восемь дней они с братом Афанасием провели в заснеженных полях и лесах на декабрьском морозе с ветрами, однако святое место не находилось. Игумен с огорчением думал, что мирские заботы погубили чутье его души. Однако он упорно продолжал поиски и, наконец, они нашли в окрестностях Серпухова достойное место на высоком холме над рекой. С благословения архимандрита Паисия Игумен заложил там Высоцкую обитель Зачатия Богоматери Праведной Анной.
После освящения новой обители Игумен с облегченным сердцем вернулся в Троицкую обитель. Он возблагодарил Господа за то, что Тот не отвернулся от него и не лишил его душу способности чувствовать святые места на грешной земле. А вскоре Троицкая обитель пополнилась сразу двумя братьями во Христе. Из Ростова от Борисоглебского игумена Федора к нему пришел инок Александр, в миру брянский воевода Роман Пересвет, муж могучего сложения и немеряной силы, несмотря на худобу от постов, твердый в вере и ревностный в служении Господу. Дней через десять от Высоцкого игумена  Афанасия к нему явился молодой инок Никон. В своей грамоте Афанасий просил Игумена принять Никона в свою братию, ибо сей молодой инок горячо желает служить Господу под пастырством Троицкого игумена, которого он искренне почитает.
Всю зиму и весну Игумен не покидал обитель. Он много молился, сам совершал почти все службы, работал в поварне и в ремесленных мастерских обители, обучал посадских ребятишек грамоте по священному Писанию, своими руками вместе с наемными работниками достроил училище, до глубокой ночи без устали писал на бересте. Ему уже пошел седьмой десяток, и он чувствовал потребность собрать и изложить в порядке все, передуманное им за долгие годы сурового иночества. В новом училище он в эту зиму, кроме ребятишек, стал собирать молодых братьев и подолгу беседовал с ними. Нередко на эти беседы заходил вечно обремененный делами брат Мисаил. Он сидел недвижно, молча слушал Игумена и так же молча уходил. Однажды он дождался окончания беседы и, когда остался наедине с Игуменом, сказал:
- Ты и впрямь святой, отец мой. Не иначе, сам Господь вразумляет тебя. Кабы люди соблюдали твои заветы, на земле давно бы настало Царствие Небесное. 
Летом 6883 года, 1375 по латинскому исчислению, на святого Мефодия  Константинопольского, в обитель приехал князь Дмитрий Иванович. Эта встреча чуть не оказалась для них последней. Князь как обычно стал рассказывать Игумену о своих делах после съезда князей.
- Рассуди меня, святой отче. Михаил Тверской не признал меня великим князем Владимирским. Он сам поехал в Сарай-Орду к хану Мухаммед-Булаку и к Мамаю за ярлыком. Время он угадал для себя выгодное. Ты, святой отче,  верно говорил, что басурманам верить нельзя. Мамай осерчал на Дмитрия Суздальского, а заодно и на меня за избиение своих послов в Нижнем Новгороде и заточение Сарайки. Хорошо, ты тогда вразумил меня отпустить Сарайку с почетом и дарами, а то нивесть что могло выйти. И так неладно получилось. По слову Мамая хан выдал Владимирский ярлык Михаилу Тверскому. Мои послухи и доглядчики из Сарай-Орды донесли, что Мамай обещал Твери ратную подмогу против меня. Я собрал в Волоке Ламском рать от девятнадцати верных мне княжеств с воеводой Дмитрием Михайловичем Боброком. Брат мой, князь Владимир Андреевич,  сегодня поведет мою рать от Волока Ламского на Тверь. Не быть  Михаилу великим князем Владимирским, пусть хоть вся Орда идет на меня!
Игумен впервые в жизни почувствовал, что его охватывает неудержимый гнев. Дмитрий Иванович возмужал, и его отроческое злое озорство перерастает в большую кровавую беду для русского народа. Неистребимое, от прадеда и дедов властолюбие московского князя опять навлечет на всю Залесскую Русь братоубийственную войну и великое разорение. Теперь его безоглядная дерзость может и впрямь привести на Русь Орду. Игумен собрал всю волю, заставил себя изгнать гнев из души своей и почти спокойно спросил:
- Подумал ли ты, сын мой, сколько русской крови прольется в твоей распре с Михаилом Тверским? Ради чего ты собираешься снова разорить русскую землю, как в батыевом нашествии? Твое властолюбие может истребить русский род на земле.
Он впервые назвал Дмитрия Ивановича не великим князем, но сыном. Князь уловил это, заодно в словах своего духовного отца он увидел непочтительность. Щеки его вспыхнули.
- Я - великий князь Владимирский! Моя воля превыше всего для русских князей! Я сделаю, как хочу!
Игумен больше не мог сдерживаться. Этот самовлюбленный молокосос годится ему во внуки, но гордыня его непомерна.
- Не впадай в смертный грех, сын мой. Не мнишь ли ты себя Господом Богом? Превыше всего для православных в грешном мире – воля Всемогущего Господа. Бойся гнева Его!
Глаза Дмитрия Ивановича загорелись огнем. Он гордо вскинул голову, но тут взгляд его встретился с пронзительным взглядом Игумена. Князь несколько мгновений не мог отвести своих глаз, потом дернул плечом и опустил голову. Сила духа его оказалась слабее его гордыни.
- Прости меня, святой отче. Не хотел я тебе нанести обиду.
Но Игумен уже не мог остановиться.
- Уводи свою рать от Твери! Договорись с князем Тверским! Сам, без пролития русской крови.
- С ним договоришься, - зло буркнул Дмитрий Иванович.
- Договоришься! Не то потомки проклянут тебя, как Святополка Окаянного. 
Князь вскинул голову, но под взглядом Игумена тут же опять опустил ее. Игумен скрипнул зубами, переборол себя и уже спокойнее сказал:
- Я буду просить владыку Алексия собрать третейский суд. И епископу  Евфимию напишу о том же. Никакое великое княжение не стоит русской крови. Миром надо уладить вашу распрю. Об одном молю тебя, великий князь: не проливай русскую кровь, не разоряй русскую землю! Немедля оповести всех князей и собирай их на съезд в Твери. Без слова владыки Алексия не начинай войны!   
За направление рати к Твери Игумен наложил на него епитимью: выстоять часовое повечерие в храме сорок дней. Пока они беседовали, наступила ночь. Игумен упросил князя переночевать в обители. Дмитрий Иванович с большой неохотой согласился. Князя поместили в просторной новой гостевой келье, дружину уложили спать в верхнем жилье училища.
Игумен до утра сидел в своей келье и писал грамоты митрополиту и тверскому епископу Евфимию. Он просил, умолял, требовал пресечь кровавую  княжескую свару, не допустить истребления русского народа и превращения  Залесской земли в бесплодную пустыню, теперь уже навечно. Он напоминал о подвигах святых пустынножителей, которые силой духа и смиренным словом обращали голодных львов в ручных котят. Он перечислял первосвященников, умевших укротить свирепых кровожадных язычников и диких человекоядцев.
Он писал в каком-то порыве, почти не выбирая слов. Однако, когда он дошел до третейского судьи, рука его остановилась. По всему, судить великих князей должен митрополит Киевский и всея Руси. Однако считать Алексия беспристрастным судьей он никак не мог, ибо владыка с первых дней видел во главе Великой Руси лишь Москву. Он вспомнил рано умершего князя Константина Васильевича Устюжского, сильного духом, свободолюбивого и прямодушного мужа, справедливого правителя. Он смог бы третействовать беспристрастно, ибо хотя Москву не любил, но с Тверью никаких дел не имел.
Великие князья Суздальский, Ростовский, Ярославский – сторонники Москвы, беспристрастия от них не жди. Великий князь Святослав Иванович Смоленский мог бы рассудить Москву и Тверь, но и он не годится. Смоленск недавно вышел из великого Русско-Литовского княжества, Святослав Иванович еще опьянен свободой, а тут нужна трезвая голова. Лучшим третейским судьей Игумен видел великого Русско-Литовского князя Ольгерда. Ольгерд Гедиминович – державный муж великой мудрости. Он объединил все западные и южные русские княжества, ему хорошо ведома удельная усобица, он знает, как пресечь ее. Он тридцать лет крепко держит немцев на западных рубежах своего огромного княжества, не пускает их на Русь. Ольгерд трижды приводил войско на Залесскую Русь, однако обошелся без большого кровопролития, городов не жег, полон не брал. Его мощная русская рать одним своим присутствием останавливала распрю. Однако Ольгерд – зять Михаила Тверского, его союзник, Москва не примет его третейским судьей.
А что, если…? Олег Иванович Рязанский! Он – великий князь. Он со своими думскими боярами поднял Рязань, вывел ее из глубокого разорения, укрепил княжество и раздвинул его пределы почти на тысячу верст, от Мордвы до Угры. Он сумел пресечь распри своих удельных князей. Он много лет не платит дань Орде, ни Золотой, ни Волжской. Он не союзник Москвы, но и не сторонник Твери. Москва не любит его, но лишь потому, что боится его силы. Сам же Олег Иванович никогда не водил свою рать ни на Москву, ни на другие Залесские княжества. Да, это достойная персона, и надо убедить владыку Алексия с епископом Евфимием поставить третейским судьей Олега Рязанского.
Утром он с честью проводил хмурого Дмитрия Ивановича и вручил ему грамоту для митрополита Алексия с просьбой передать ее владыке. Князь простился с ним холодно, едва скрывал недовольство и обиду. Как только всадники исчезли за склоном холма, Игумен позвал иноков Александра и Никона. Он объяснил, что им предстоит как можно скорее добраться до Твери и передать его грамоту епископу Евфимию, дабы предотвратить братоубийственное кровопролитие. Он просил их не жалеть ни коней, ни себя, ехать безостановочно день и ночь, давать коням лишь краткий отдых и не позднее, чем завтра к утру прибыть в Тверь. Через час оба инока на легких санях, запряженных тройкой лучших коней обители, отправились в путь. Игумен верил, что они исполнят его поручение. Если, не приведи Господь, им встретятся разбойники, те не прельстятся бедно одетыми иноками. В случае же схватки могучий брат Александр сумеет отбиться, а добрые кони унесут от погони.
Через три дня братья Александр и Никон вернулись в обитель и сказали, что поручение выполнили. Епископ Евфимий заверил их, что сделает все возможное для предотвращения войны. Больше месяца Игумен не получал вестей ни из Твери, ни из Москвы и жил в постоянной тревоге. Однако слухи о войне Москвы с Тверью, о набеге Орды до обители не доходили, и он постепенно стал успокаиваться. А на попразднование Рождества Пресвятой Богородицы в обитель приехал из Твери успенский архимандрит Иоаким с грамотой от  епископа Евфимия. От себя Иоаким сказал Игумену, что князья решили спор миром, и на священномученика Анфима Никомедийского московское войско ушло от Твери. Игумен возрадовался и попросил преподобного Иоакима совершить литургию в Троицком соборе по воцарению мира в Залеской Руси.
Епископ Евфмий в своей грамоте благодарил Игумена за добрый, мудрый совет и подробно описал события в Твери. Сразу после приезда гонцов из Троицкой обители Евфимий спешно отправил грамоты митрополиту Алексию и епископам суздальскому, ростовскому, ярославскому, рязанскому, новгородскому и коломенскому. Дмитрий Иванович то не ли сумел, то ли не захотел остановить свою рать. Когда гонцы епископа отправились в путь, к Твери подошло московское войско и обложило город осадой, однако на приступ не спешило. Великий князь Тверской с епископом Евфимием и воеводой Дмитрием Любаровичем вышли из города на переговоры с князем Серпуховским и воеводой Боброком. Им удалось договориться о перемирии  до получения вестей от митрополита Алексия. 
Ожидание тянулось долгие две недели. Потом в Тверь стали съезжаться князья, великие и удельные, наехало их больше пятидесяти человек. Приехали шесть епископов и Симоновский архимандрит Феодор, которого, по его словам, послал владыка. Сам Алексий не смог приехать в Тверь, ибо сильно недомогал. Последними, в один день, приехали великие князья Дмитрий Иванович Московский и Олег Иванович Рязанский Кроме князей и иерархов на съезд призвали от Москвы и Твери по три ближних боярина. Дмитрий Иванович взял с собой Федора Андреевича Кобылина, Микулу Васильевича Вельяминова и московского воеводу Дмитрия Михайловича Боброка. От Твери великий князь Михаил позвал воеводу Дмитрия Любартовича и двух думных бояр: Дмитрия Курмыша и Василия Новосильцева.
Олег Иванович Рязанский правил съездом жестко, но мудро. Он давал говорить всем, однако поношений и угроз не допускал, бахвальство и пустозвонство пресекал. К большому сожалению Игумена, епископ Евфимий сам съезд описал весьма скупо, видать ему до смерти надоели бесконечные споры князей на нем. Дмитрий Иванович в разгар споров пригрозил привести войско от Мамая. В ответ Михаил Александрович посулил призвать рать своего зятя Ольгерда Гедиминовича. Тут Олег Иванович крепко стукнул кулаком по столу и сказал, что он сам поедет в Литву и приведет своего тестя Ольгерда с войском. Он заявил, что на этот раз Ольгерд не ограничится мирным стоянием для острастки, а закупит на корню ордынских мурз и вместе с ними возьмет приступом и Москву, и Тверь, если они не примирятся и не перестанут проливать русскую кровь. 
После целой недели разговоров и споров дело решили миром. Михаил Тверской навсегда отказался от Владимирского ярлыка в пользу Дмитрия Ивановича и признал его своим старшим братом. Москва обязалась отвести свою рать из Тверского княжества и заплатить Твери за прокорм войска. Докончальную грамоту подписали оба великих князя, а их подписи заверили  все присутствующие на съезде князья и епископы.
Радость от известия епископа Евфимия о мирном решении спора Москвы с Тверью немного омрачало недоумение. На тверском съезде князей Залесская Русь получила редкую возможность ограничить растущее единовластие корыстолюбивой Москвы, которая думала только о своем главенстве над другими княжествами, и утверждала ее любой ценой, даже самой кровавой. Однако вышло наоборот. Почему Михаил Тверской признал себя младшим братом Дмитрия Ивановича? Почему Олег Рязанский смирился с этим? Москва не раз вторгалась в рязанские пределы, Тверь никогда не враждовала с Рязанью. Рязань и Тверь имели крепкий союз с Ольгердом, Москва же враждовала со всеми, кто стоял на ее пути к полному главенству на Руси. Для Игумена поведение Михаила Тверского и Олега Рязанского на съезде так и осталось загадкой.
Через месяц после тверского съезда, на Иоанна Богослова в обитель приехал Дмитрий Иванович. Бескровная победа над Михаилом Тверским вселила в него еще большую уверенность в себе. Князь не поминал о старых обидах, разговаривал спокойно, но горделиво. Он благодарил своего духовного отца за мудрый совет решить спор с Михаилом миром, и проронил, что теперь на Великой Руси у него остался один супротивник - Олег Рязанский.
- Проявляй мудрость, великий князь, - сурово предостерег его Игумен. – Не води войско на Рязань, на навлекай на русскую землю Орду. Любой спор можно решить миром. Худой мир лучше доброй ссоры.
- Твоими молитвами, святой отче, - улыбнулся князь. – А с Ордой я размирился. Золотая Орда потеряла силу, там каждый мурза сам по себе. И Мамай мне больше не союзник. Он перекрыл торговые пути по Дону, сурожане вот уже год волоком идут с Дона на Волгу, а там поднимаются до Нижнего Новгорода. Хочу покаяться, святой отец. Этим летом камские булгары перекрыли сурожанам путь по Волге, не знаю, кто их надоумил. Я послал туда воеводу Дмитрия Боброка, он разбил булгар, двух князей полонил. Отпусти мне грех пролития крови.
К Рождеству Христову Игумен получил грамоту суздальского епископа Дионисия. После здравниц и пожеланий тот сообщил огорчительную весть. По настоятельным просьбам великого Русско-Литовского князя Ольгерда и будучи весьма недовольным деяниями митрополита Алексия, патриарх Филофей возвысил своего сторонника Киприана. Честной и пресвятой патриарший собор поставил Киприана  митрополитом Киевским и Литовским с правом занять престол митрополита Киевского и всея Руси после смерти Алексия.
Игумен все эти годы опасался раскола русский митрополии, однако надеялся, что этого не произойдет. И вот теперь вместо единой митрополии на Руси стало три отдельных. В Галиче сидел митрополит Галичский и Малой Руси Антоний. В Киеве у митрополичьей кафедры сел Киприан, митрополит Киевский и Литовский. А в Москве уже почти двадцать долгих и бурных лет властвовал митрополит Киевский и всея Руси Алексий, который не хотел видеть ни Русско-Литовское княжество, ни Малую Русь и все решительнее утверждал свою власть в Залеской Руси.
Волей-неволей патриарх Филофей в далеком от русских княжеств Константинополе из лучших побуждений сыграл на руку Москве и владыке Алексию. Ни Алексию, ни князьям Московсим нет дела до великой русской митрополии, лишь бы утвердить свою власть над Великой Русью. Теперь Алексий получил то, что хотел. Исполняются помыслы его об отдельной митрополии Великой Руси. Сначала митрополии, а потом – патриархии.
Намерение патриарха Филофея поставить Киприана митрополитом всея Руси после смерти Алексия не уменьшало тревоги Игумена. Он хорошо знал, что Дмитрий Иванович и его думские бояре после неизбежной и уже недалекой смерти владыки Алексия не пустят Киприана в Москву и будут добиваться своего, московского митрополита на Великую Русь. А это означало окончательный раскол единой русской митрополии, долгую и жестокую смуту не только в Залесских княжествах, но и во всей православной церкви. 
В Светлую седьмицу 6884 года от миростояния, 1376-го по латинскому исчислению, нарочный гонец-инок привез в Троицкую обитель грамоту от Киприана из Киева. Киприан приветствовал достойнейшего преподобного игумена, испрашивал ему милостей от Господа, спасения и благословлял его на святые подвиги. Заодно он сообщал о том, что пресвятейший синод и патриарх Филолфей поставили его митрополитом Киевским и Литовским, с правом митрополита всея Руси после смерти Алексия. В конце послания Киприан писал о своем намерении в ближайшее время посетить Залесскую Русь.
Это обеспокоило Игумена. Видно, Киприан получил известие о тяжкой болезни Алексия и теперь спешит в Залесскую Русь, дабы заранее представиться иерархам как будущий митрополит всея Руси. Подобная поспешность могла обернуться для Киприана немалой бедой. Игумен оставил киевского гонца на ночь в обители, а утром отправил его в обратный путь с грамотой Киприану, предостерегающей того от поспешности. Однако его предупреждение опоздало.
На преподобного Виссариона Египетского он получил письменную весть от суздальского епископа Дионисия. Иерарх оповещал Игумена о тяжком недомогании владыки Алексия. Лишь милостью Господа и силой несгибаемого духа своего митрополит держит в повиновении архимандритов и епископов, а также князя московского. Страшно думать мне, - писал Дионисий, - что владыка покинет земную юдоль, и над его святыми останками разгорится недостойное соперничество иерархов и князей. Далее Дионисий писал о приезде Киприана на Залесскую землю.
Прежде всего Киприан посетил Великий Новгород. Епископ Алексий и князь Андрей Ольгердович приняли его с честью. Однако, когда Киприан заявил о скорой смерти Алексия и о своем вступлении на престол митрополита всея Руси, они смиренно, но твердо ответили, что Великий Новгород и его епископия знают лишь одного митрополита Киевского и всея Руси святейшего Алексия и никого другого. Киприан ни с чем отъехал из Нивгорода и направился в Тверь. Однако великий князь Михаил Тверской со своей ратью стоял под Новгород-Северским, где помогал зятю своему Ольгерду отбивать русские города у немцев. Тверской епископ Евфимий в те дни пребывал в Москве у владыки Алексия. Киприана никто не встретил, и он направился в Нижний Новгород.
Сын Дмитрия Суздальского, нижегородский князь Василий Дмитриевич, и архимандрит Иоанн тоже отказались признать Киприана митрополитом всея Руси, поскольку митрополит Алексий жив и пастырствует над суздальской епископией. Они посоветовали Киприану поехать в Москву и там самому узнать волю владыки Алексия. Киприану достало ума не ездить в Москву. Он с запозданием осознал полный провал своей поспешной миссии и на святого Кирилла Александрийского отъехал в Вильнус, а оттуда – в Киев.
Недальновидность Киприана огорчила Игумена. При встрече в Переяславле-Залесском тот показался ему более мудрым мужем, чем он проявил себя в этом преждевременном приезде. Видно, в Константинополе честные и святейшие иерархи уже считали Алексия беспомощным, недужным стариком, который не способен удержаться на митрополичьем престоле. Киприан на себе познал, что издалека  трудно разглядеть истину, и что надо семь раз отмерить, прежде чем один раз отрезать. Киприан своей нетерпеливостью сам оттолкнул от себя многих из возможных будущих сторонников в Залесской Руси. Теперь Игумен с еще большей тревогой думал о смуте, которая разразится после кончины Алексия.





Владыка Алексий
Жизнь в обители шла по проторенной колее. Митрополит и Дмитрий Иванович не беспокоили Игумена. Он чуть не каждый день получал письма со всех концов Залесской Руси, и знал о событиях во всех княжествах. В конце сентября Игумен почти одновременно получил грамоты от епископов Дионисия и Евфимия и от своего бывшего ученика, архимандрита Андроника.
Брат Андроник сообщал, что владыка Алексий почти не покидает своих палат по причине тяжкого недуга. Священнослужители верят в милость Господа к предстоятелю русской православной церкви, однако пребывают в волнении из-за скорой смены митрополита всея Руси. Князь Дмитрий Иванович, в предвиденьи неизбежного, слышать не желает ни о каком  Киприане и продвигает к святейшему митрополичьему престолу своего любимца, Спасского архимандрита Михаила, которого среди черного духовенства уничижительно зовут Митяем.
Игумен не раз видел Михаила, именуемого Митяем. Этого иерея из белого духовенства несколько лет назад заметил владыка Алексий, да и немудрено. Рослый и статный, красивый лицом, со звучным мощным голосом Митяй запоминался с первого взгляда. Он превосходно знал Священное писание, умел красиво говорить. Алексий быстро возвысил его, рукоположил в архимандриты, поставил протоиереем Архангельского собора и сделал своим наместником в Москве. По его благословению Митяй стал духовником Дмитрия Ивановича. Однако когда митрополит серьезно занедужил, и стало понятно, что владыка долго не протянет, Митяй первым покинул своего покровителя.
Он за короткое время завоевал доверие Дмитрия Ивановича. Тот с малых лет привык повиноваться суровому и властному митрополиту, однако постоянная многолетняя опека Алексия тяготила своевольного князя. Митяй же одобрял все деяния Дмитрия Ивановича, даже необдуманные, и укреплял его честолюбивые помыслы о главенстве над Залесскими княжествами. Он льстил московским думным боярам и восхвалял мудрость их решений по усилению власти Москвы на Великой Руси. Он стал ярым противником Литвы и князя Ольгерда, горячим сторонником союза с Ордой и с Генуей. Митрополита Алексия он пока остерегался хулить, однако патриарха Филофея осуждал открыто.
Многие бояре считали за честь иметь такого видного и речистого духовника. Белые клирики возрадовались столь быстрому возвышению своего брата во Христе. Однако черное духовенство ненавидело наглого выскочку. Даже Алексий, по слухам, стал сожалеть о своем опрометчивом возвышении Митяя. При первой встрече с Игуменом Митяй высокомерно оглядел его бедное одеяние и пренебрежительно процедил негромко, будто о ком-то другом, но так, чтобы услышали и поняли окружающие:
- Иные черноризцы мнят себя святыми чудотворцами при жизни, показно рядятся под святых пустынников, сами же тайно лелеют властолюбие и, как подсидчики,  жаждут подняться на неподобающее им место.
Игумен окинул оценивающим взглядом пышные, раззолоченные ризы  и покров Митяя, его похожий на митру, богато расшитый золотом клобук  и смиренно ответил:
- Всевидящий Господь воздаст каждому по делам его. Достойных пустит в Царствие Свое, презревших же Его заповеди ждет геенна огненная. Там познают они в скрежете зубовном вечные муки.
Дружбы и христианской любви между ними не возникло. А теперь может случиться то, чего он опасался. Своевольный и капризный  Дмитрий Иванович может поставить наглого льстеца Митяя митрополитом если не всея Руси, то Великой Руси – наверняка.
Игумен со вздохом отложил грамоту брата Андроника и взялся за послания епископов. Из них он узнал еще более тревожные новости.
Соперничество Генуи и Венеции за торговые пути на суше и на море привело к открытой войне. Укрепившаяся Генуя открыто встала против могучей Венеции, которая до того господствовала на морских торговых путях. Генуэзцы топили корабли венецианцев, захватывали богатый груз, брали приступом города своего соперника. Война докатилась до Константинополя. Там взяли верх сторонники Генуи. С помощью генуэзских наемников они опять свергли императора Иоанна V, вызволили из каменного узилища и снова посадили на императорский трон сына его, Андроника IV. Император Андроник тут же заточил своего отца и братьев своих в ту же башню, где просидел сам много лет. Своей императорской волей Андроник сместил патриарха Филофея и отправил его иноком-схимником в захудалую обитель на Афоне. По слову Андроника IV честной и пресвятейший патриарший Собор посвятил в патриархи митрополита Макария.   
Раскол русской митрополии, смена императора и патриарха в Константинополе, усиление латинской Генуи у южных пределов русской земли, недальновидное возвышение архимандрита Митяя Дмитрием Ивановичем, - все это наполнило душу Игумена тревогой. Близкое будущее Залесской земли вставало перед его взором полным раздоров, дымом пожарищ и потоков русской крови.
Будто предвещая большую беду, на апостола Марка явилось на небе чудное и странное знамение. Когда после вечерни Игумен вышел из храма, он изумился. Прямо перед ним висела полная луна, и от нее отходили длинные и широкие полосы света. Это полосы образовали четкий крест чуть не в четверть небосвода. Игумен перекрестился, и в эту весеннюю ночь долго молился об отведении беды от русской земли.
Предчувствия не обманули Игумена. 6883 от миростояния, 1377 год по латинскому исчислению, оказался богатым на грозные события. На Залесскую Русь со всех сторон надвигались черные тучи. В начале лета до Игумена дошлп весть о смерти Ольгерда, великого князя Русско-Литовского. Вскоре он получил грамоту от митрополита Киевского и Литовского Киприана. Тот писал, что Ольгерд погиб при осаде небольшого немецкого города, - в него угодил огромный камень от немецкого порока-катапульты. Похоронили его по-христиански, ибо Киприан незадолго до гибели князя окрестил его именем Владимир.
Киприан весьма горевал о безвременной кончине великого Русско-Литовского князя. Хотя в Залесской Руси Ольгерда Гедиминовича облыжно называют зловредным и безбожным, однако сей муж - правитель мудрый и воин великий. Он успешно продолжил дело своего великого отца, присоединил к огромному великому княжеству Новгород-Северский, Брянск и множество других городов. Князем в эти княжества он посадил своего сына Корибута, во крещении Дмитрия. Хотя Ольгерд долго оставался язычником, однако он ради единоверия в своем великом православном княжестве давно окрестил всех своих детей. Сам же князь вел жизнь суровую и подвижническую, не пивал ни меду, ни пива, ни вина, ни даже кислого квасу.
Как писал Киприан, Ольгерд не назначил себе наследника, и в Русско-Литовском княжестве заварилась смута между его сыновьями. Их же набиралось не много, не мало тринадцать человек: пятеро от первой жены, Марии Витебской, и восемь от второй, Ульяны Тверской. Каждый из сыновей-Ольгердовичей жаждал занять отцовский престол, но особое усердие проявляли старший сын Марии Витебской Андрей, князь Полоцкий и Псковский, и третий сын Ульяны Тверской Ягайло, во крещении Иаков. Кроме них место великого князя стремился занять брат Ольгерда Кейстут Гедиминович, отважный и многоопытный воин. Все Ольгердовичи приняли христанское крещение, Кейстут же оставался язычником. К общему изумлению и негодованию отцовский престол самовольно занял Ягайло-Иаков. Кейстут и Андрей отказались признать Ягайло законным великим князем. Киприан писал, что предвидит великие бедствия в ближнем будущем для великого Русско-Литовского княжества и всей русской митрополии. 
Игумен полностью соглашался с опасениями Киприана. После великого правителя, каким он считал Ольгерда, престол обычно достается не достойнейшему из наследников, но самому коварному и безжалостному. А коварство и жестокость никогда не стоят рядом с державной мудростью. Драка братьев-Ольгердовичей за великокняжеский престол в Русско-Литовском княжестве неизбежно коснется и Залесской Руси. Москва не преминет воспользоваться усобицей в ненавистной ей Литве. К чему это приведет, ведому лишь Господу единому, однако раздоры никогда не приносили блага никому.
Брат Мисаил от купцов поведал Игумену, что в Дикой степи тоже собирается гроза. Там снова набирал силы безбожный Мамай, в очередной раз изгнанный ханами-чингизидами из Сарая-Берке. Великий хан Волжской Орды отрок Мухаммед-Булак не то умер, не то убит подручными Мамая, в точности о том никто не знает. Всесильный Мамай поставил великим ханом в Сарай-Орде покорного ему чингизида Тюляка. Это бы ничего, пусть басурмане режут сами себя, однако Мамай правильно оценил события на Средиземном море и в Константинополе. Он стал притеснять в Крыму венецианских купцов и теперь всячески поддерживал генуэзцев. Он взял у генуэзцев откуп на беспрепятственный провоз их товаров по Дону в русские княжества, и теперь венецианцам ходу на Русь не стало, кроме как кружным путем по Волге. А Мамай на полученные деньги укрепляет свое  войско. Того и гляди, снова хлынет Орда на русскую землю.
Богомольцы приносили в обитель вести о частых набегах мелких отрядов степняков на рязанскую и нижегородскую землю. Они винили в этих набегах злокозненного нечестивого Мамая, однако Игумен догадывался, что это дело разбойных вольных мурз, ибо Мамаю пока не до набегов на Русь, он накапливает силы для больших дел. Игумен выкроил денек и с братом Мисаилом сходил в большое торговое село Ходюково, где встретился со старшиной купцов-венецианцев Адрианом. Они провели в беседе почти весь день. Адриан поначалу говорил неохотно. Слава Езус-Марии, торговля идет без помех, грех жаловаться. На Волге разбойничают неведомые лихие люди, их ладьи нападают на торговые караваны то с левого берега, то с правого. Однако опытные наемные воины легко отбивают разбойников. Игумен искусно поддерживал беседу, где надо восхищался смекалкой Адриана, где надо охал и ахал, и вскоре купец разговорился. И его слова усилили тревогу Игумена.
Да, Мамай усиливается, он дал большие привилегии купцам-генцэзцам, притесняет венецианцев в Крыму, не пускает их ладейные караваны по Дону и обозы по Дикой Степи. Венецианцам приходится тратиться на кружной водный путь по Волге. Однако беда не в том, Мамай пока сидит смирно, он еще не набрал полной силы. А вот путь на груженых ладьях по Волге становится все опаснее. В Сарае-Берке полыхает грозным огнем кровавая свара средь ханов-чингизидов. Ныне там сел на престол Урус-хан, однако многие чингизиды и мурзы его не признают. Все чаще вольные мурзы водят свои войска на Волгу и даже на ее правый, горный берег за добычей. Мурзам всегда не хватает золота. Но и эта беда еще не самая большая. С востока на Золотую Орду и к Волге идет воистину страшная сила. В далеких песках за Хвалынским морем вырос новый грозный завоеватель мира, пострашнее Батыя.
Откуда-то с востока, чуть не из самого Каракорума, столицы ордынского императора, к Хвалынскому морю ведет неисчислимое войско могучий и непобедимый воитель Тимур, которого иные называют из-за его хромоты Тимурленг или Тамерлан, что означает Железный Хромец. Сей Тамерлан залил кровью благодатные земли Белой Орды за Хвалынским морем, разрушид много древних прекрасных городов. Белая Орда издавна богатела торговлей драгоценным белым волокном-хлопком, замечательной тонкой белой бараньей шерстью и ценимыми на вес золота кудрявыми шкурками от нерожденных еще каракулевых ягнят.
Великий хан Белой Орды Тохтамыш с остатками своего войска отошел из своей земли и теперь теснит ханов Синей Орды из их степей, в которых испокон веку паслись неоглядные отары баранов и табуны коней. Несогласные меж собой ханы Синей Орды не имеют сил отразить Тохтамыша и бегут кто куда. Много их бежит к Волге, там они грабят караваны купеческих ладей и причиняют торговле превеликий ущерб. Иные отряды вольных ханов и мурз из Синей Орды даже плавятся через Волгу и начинают разорять русские города. Несведущие московитяне винят в тех набегах происки нечестивого Мамая, однако Мамай в том не виновен. Беда гораздо сильнее, чем видится русским из дремучих лесов. Новый набег азиатов может стереть с лица земли все народы от моря Хвалынского до моря Западного.
После этой беседы со старшиной венецианских купцов Игумен много размышлял и потом написал предостережение владыке Алексию и всем залесским епископам. Он надеялся, что митрополит и епископы уведомят великих князей о надвигающейся на Русь новой великой грозе. Князья же сумеют изготовиться и достойно встретят могучего и страшного врага, дабы не повторилась батыева погибель. Больше он из своей отдаленной обители ничего не мог сделать.
Однако его предупреждение не помогло. В конце лета торговые люди принесли в обитель первые вести о страшном поражении русского войска в Муромской земле, на реке Пьяне. Слухи приходили самые разные, одни называли число погибших в тысячи, другие – в десятки тысяч русских ратников. Виновником этой погибели все считали безбожного Мамая, который после сечи на Пьяне взял приступом и сжег Нижний Новогород и Переяславль-Рязанский и разорил дотла нижегородскую и рязанскую земли. А потом Игумен получил грамоту от суздальского епископа Дионисия. Из нее он узнал печальную правду о битве на Пьяне.
На пророка Илию Дмитрий Суздальский получил весть о приближении к Нижнему Новгороду из Засурья, со стороны Мордвы, большого ордынского войска. Бешено заскакали гонцы, залесские князья спешно готовились в отпору. С неведомой ранее быстротой в Нижнем Новгороде собрались рати из Владимира, Переяславля Залесского, Юрьева, Мурома, Пронска и Ярославля, всего восемнадцать тысяч воинов. Приехал в Нижний великий князь Дмитрий Иванович с московским полком. На совете князей порешили во главе войска поставить князя Ивана Дмитриевича, сына Дмитрия Суздальского с московским воеводой Родионом Ослябей. Оговорили строй войска и выделили засадный полк из тысячи кованых всадников от Москвы с воеводой Ослябей во главе. Войско не мешкая двинулось к Суре.
В сотне верст от Нижнего, уже на Муромской земле Рязанского княжества, у реки Пьяны князь Иван получил от высланных вперед сторожевых дозоров вести о враге. Сторожи привезли с собой пленных, и те под кнутами рассказали, что конное степное войско в двадцать пять тысяч всадников ведет из-за Волги самовольный хан Синей Орды Арапша. Войско находится уже недалеко от Пьяны, верстах в десяти. Русское войско перешло по бродам Пьяну и встало в боевом порядке неподалеку от мордовского селения Шипар. Спешно окопались валом со рвом и частоколом, поставили засадный полк воеводы Осляби в двух верстах, в небольшом березняке, и стали ждать Арапшу. Однако Арапша медлил. Прошло пять дней, десять, а враг все не появлялся. Дозор воеводы Осляби захватил мужиков-мордвинов из эрзей, и те под плетьми сказали, что Арапша увел войско на Донец, к Волчьи Водам, а по пути ударом в спину разорил Рязань.
«Князья и воеводы русские обрадовались, - писал Дионисий, - и не слушали уже иных вестей. Кто может стать против нас? – говорили они и стали ездить в простых охабнях и сарафанах, а доспехи свои поклали на телеги и в сумы, а рогатины, сулицы и копья не приготовили к битве, иные и не насажены остались. Стояли сильные жары, и ратники разъезжали, спустивши платья с плеч, расстегнувши петли, растрепавшись, будто в бане. Если случалось им найти по зажитьям пива и меда, то пили без меры, напивались допьяна и хвастались, что каждый из них один выедет против ста тысяч татар. Князья, воеводы и бояры забыли осторожность, ездили на охоту, пировали, величались да ковы друг против друга строили…».
Один лишь засадный полк воеводы Родиона Осляби стоял в порядке. Ратники Осляби усиленно укрепляли свой стан, выставляли дозоры по ночам, высылали сторожи за Суру. Сторожи захватили мордвинов-эрзей, и те показали, что к Пьяне из-за Суры идет великая конная рать. Чья это рать, мордвины говорили по-разному. Их засекли до полного бесчувствия, но один уверял, что возвращается Арапша с Волчьих Вод, а другой, - что рать ведет вольный мурза Бузулук из Белой Орды.
Ослябя тут же предупредил князя Ивана Дмитриевича, что из-за Суры с Волги идет сильный отряд степняков, то ли это Арапша возвращается, то ли вольный мурза Бузулук из Белой Орды норовит взять добычу в русской земле. К тому времени мордовские враждебные князьки тоже немало досаждали русским. Однако князь Иван досадливо отмахнулся от Осляби, а другие князья и бояре вовсе забыли думать, зачем они пришли на Пьяну.
В день перенесения мощей первомученика Стефана, в первом свете  утренней зари татары бросились на русский стан сразу с пяти сторон. Князья, бояре, воеводы, ратники почивали тяжелым сном после вечернего хмельного пиршества. Сопротивления врагу никто не успел оказать. Татары рассекли русский стан на пять частей и избивали всех подряд. Князь Иван Дмитриевич, жестоко преследуемый, прибежал в оторопе к реке Пьяне, бросился на коне в реку и утонул с ним. Князя Семена Михайловича татары убили, многие бояре и воины утонули в Пьяне. Всего же народу погибло без числа.
Засадный полк Родиона Осляби встретил татар из-за вала тучей железных стрел из самострелов. Тяжелые стрелы с массивными железными головками-болтами пробивали насквозь и коней, и всадников в кожаных и даже железных доспехах. Ослябя припас несколько возов железных стрел, и теперь возы эти послужили надежной защитой ратникам засадного полка. Татары сделали семь наскоков на стан Осляби и каждый раз отходили с большим уроном. После того они отступились от храбрецов и поспешили за главным своим войском к Нижнему Новгороду. У  Пьяны на костях остались малые татарские разъезды – собирать ратную добычу. Ослябя вывел своих кованых всадников из-за вала и поспешил на выручку своим к  Нижнему Новгороду. Однако тяжелая кованая конница опоздала.
Когда татары подступили к Нижнему Новгороду, великий князь Дмитрий Константинович бежал в Суздаль собирать новую рать для отпора. Нижегородцы кинулись из города, кто пешим, кто на ладьях по Волге к Городцу. Татары взяли Нижний Новгород, иссекли множество людей, сожгли город, взяли богатую  добычу и с великим полоном ушли в степь. Вслед за ними на разоренное княжество набежала Мордва. Однако суздальцы уже опомнились, успели собрать рать. Князья Борис Городецкий и Семен Дмитриевич разбили Мордву, разорили ее земли и вернулись с богатой добычей.
«Слыхал я, - писал епископ, - татары на обратном пути разорили Рязанское княжество и сожгли Переяславль-Рязанский. Говорили, будто великий князь Олег Иванович, жестоко иссеченный, едва ускакал от них. Кто сотворил сие зло Нижнему Новгороду и Рязани, мне неведомо. Одни говорят: Арапша из Синей Орды, другие говорят: некий вольный хан Бузулук из Белой Орды. Якобы Арапша ни с чем ушел из Засурья к Дону на Волчьи Воды, а хан Бузулук пришел из-за Волги по его следам, когда наши князья и воеводы на Пьяне  врага уже не ждали. Простой же народ винит во всем злокозненного Мамая, хотя чаю я, не при чем тут Мамай.
«За грехи наши тяжкие наказывает нас Господь, - заканчивал свое печальное повествование Дионисий. – Гордыня княжеская виною погибели многих тысяч русских людей. Князь Дмитрий Иванович по величию своему не возглавил войско, отдал его Дмитрию Суздальскому. Великий князь Дмитрий Константинович посчитал недостойным самому вести войско русское на захудалого хана Арапшу, поручил то сыну своему Ивану Дмитриевичу. Князь Иван по самонадеянному самохвальству и сам погиб, и войско погубил, и Нижний Новгород с Рязанью отдал татарам на поругание. Вот поистине, на Пьяне без вина пьяны. Ты, твое преподобие, загодя остерегал нас, мы же, иерархи, не услышали голоса мудрости, не напутствовали князей наших словом своим».
Весть о разгроме русского войска на Пьяне Игумен переживал тяжело. Впервые Москва встала против ордынского войска, пусть это всего лишь вольные мурзы Арапша или Бузулук. Москва больше века держалась на союзе с Ордой, и вот пошла ратью на своих постоянных, но опасных союзников. И на тебе, постыдное поражение в первой же битве, разгром войска, разорение Нижнего Новгорода и Рязанской земли. Он ждал к Рождеству Христову приезда Дмитрия Ивановича на покаяние за кровь убиенных русских воинов, однако тот не приехал. Зато после Рождества, на мучениц Анисью и Марию в обитель прибыл нарочный гонец-черноризец от митрополита Алексия. После приветствий и лобызаний гонец сказал:
- Преподобный игумен, владыка зовет тебя к себе. 
- Владыка прислал с тобой грамоту, брат мой?
- Нет, преподобный. Святейший Алексий велел передать тебе на словах, он зовет тебя.
Игумен встревожился. Алексий обычно присылал ему грамоты, в которых   просил, повелевал, советовал, указывал. И вдруг он ЗОВЕТ его к себе, да еще на словах. Через полчаса Игумен мчался к Москве на легких санках с меховым пологом, запряженных четверкой резвых вороных. Возница-гонец, рослый, могучего сложения инок средних лет, молчал и лишь изредка похлопывал вожжами вороных. Игумен по обыкновению принялся расспрашивать его.
- Как зовут тебя, брат?
- Андрей, - коротко ответил возница.
- А во крещении?
- Родион.
- Давно ли ты принял постриг?
- Месяц тому, на Андрея Первозванного. 
- В какой обители ты исполнял послушание и пострижен, брат Андрей?
Брат Андрей ответил не сразу. Он легонько шлепнул вожжой левого вороного, подумал, шлепнул правого.
- Послушником я не был. Меня постриг во иноки владыка Алексий в Симоновской обители.
Ответ удивил Игумена. Пострижен без послушничества, да еще самим Алексием. Видать, не простой инок брат Андрей.
- Скажи, брат Андрей, как нарек тебя родитель твой? И кто ты был в миру?
Брат покосился на Игумена, тяжко вздохнул, дескать, вот, привязался святой отец. Однако отмолчаться на вопрос Троицкого игумена он не решился и нехотя проговорил:
- В миру я – любутский воевода Ослябя.
Игумен чуть не ахнул. Теперь он понял, почему брат Андрей пострижен в иноки самим митрополитом всея Руси без послушнического срока. Родион Ослябя – единственный воевода, кто в постыдном для русских побоище на реке Пьяне не только сберег от разгрома свой полк, но и нанес немалый ущерб татарам. Видно, после бесславной погибели русского войска на реке Пьяне, после сожжения Нижнего Новгорода и разорения поместных городов татарами честный воевода долго казнил себя, потом отрешился от всего мирского и посвятил себя служению Господу. Расспрашивать недавно постриженного инока о былой мирской жизни Игумен не стал, брат Андрей еще не залечил раны в душе своей и сердце своем. Он лишь негромко сказал:
- Мне ведом подвиг воеводы Родиона Осляби на злосчастной реке Пьяне. Я отслужил литургию во славу воеводы и его полка московских кованых всадников. Да воздаст Господь многие милости тебе, брат Андрей.
Брат Андрей бросил благодарный взгляд на Игумена, и они продолжали путь молча. Заночевали они в Мытищах у спасского иерея и ранним утром через Никольские ворота подъехали к митрополичьему терему. В просторной горнице перед опочивальней на скамьях сидели множество священнослужителей. Брат Андрей сбросил тулуп, голицы и шапку на лавку и как был, в валеных сапогах, без спросу прошел в опочивальню. Священнослужители недовольно загудели. Игумен поклонился всем в пояс, перекрестился, оперся на дорожный посох и стал ждать. Из-под оттаивающих от обильного инея бровей он осматривал собравшихся. Он увидел брата Андроника и поклонился ему, узнал чудовского игумена архимандрита Симеона, новопоставленного коломенского епископа Герасийа и тоже поклонился им. Тут из опочивальни вышел брат Андрей и негромко сказал:
- Владыка ждет преподобного Троицкого игумена.
В небольшой прихожей Игумен снял дорожную одежду, причесал волосы, перекрестился и открыл тяжелую дверь в опочивальню. Владыка полулежал в большом золоченом иноземном кресле из резного гнутого дерева, около него почтительно склонился священнослужитель. Игумен узнал старого своего знакомца, Симоновского архимандрита Феодора. Наш пострел везде поспел, - мелькнула мысль, но тут митрополит проговорил:
- Благодарение Господу, не чаял уж дождаться тебя, преподобный. Ты, Феодор, оставь нас.
Феодор недобро покосился на Игумена, низко поклонился Алексию и вышел. Они остались одни.
- Садись, преподобный, - слабо шевельнул рукой Алексий. – Вот сюда, поближе. Подвинь стул, мне кричать не с руки.
Игумен уселся напротив митрополита. Хорошо знакомое ему сухощавое, властное лицо владыки теперь пожелтело, отекло и выглядело утомленным. Глаза, жесткий и пронизывающий взгляд которых мало кто выдерживал, прикрыты темными набрякшими веками. Алексий тяжело и шумно дышал. Игумен молча ждал. Он понимал, что сейчас не время пустых приветствий и пожеланий.
- Надоели, - вдруг произнес владыка. – Как они мне надоели. Лезут, лебезят, славословят. А сами готовы дать отраву, скорее освободить престол.
Он замолчал и тяжело переводил дух. Игумен ждал продолжения.
- Вот, - Феодор. Твой сын во Христе. Ненавидит тебя. Славе твоей святого чудотворца завидует. Зубами скрежещет. В епископа лезет, на мой престол метит. Всех чернит, себя восхваляет. Насквозь вижу. Жалко, поздно.
Он снова помолчал. Потом слабо качнул головой в сторону двери.
- Поди, сидят там? Ждут?   
- Не все ждут, владыка, - возразил Игумен. – Многие истинно скорбят и молят Господа о твоем здравии.
- Тоже верно.
Он опять перевел дух. Ему явно не хватало дыхания.
- Кончается путь мой земной, преподобный. Сколько протяну, не ведомо никому. Хотел схиму принять, - раздумал. Они того и ждут. До последнего вздоха с престола не сойду.
Владыка снова шумно задышал.
- Обет свой перед Господом нашим не исполнил. Великая Русь, Москва во главе. Дмитрий Иванович своеволен. Погубит Русь без пригляда.
Алексий разволновался, бледное лицо его покрыли красные нездоровые пятна, дыхание стало еще чаще.
- Митяй - моя вина. Взял меня смелостью своей да прямотой, голосом звучным, речью книжной, обликом благообразным. Сам я возвысил его, в архимандриты рукоположил из иереев, к великому князю приблизил. Ох, как ошибся. Не смелость, - гордыня непомерная, не прямота – наглость возомнившего холопа. Льстив без меры. А Дмитрию Ивановичу слова его – елей на сердце. Самолюбив князь, себя любит превыше Руси. На лесть падок.
Алексий надолго умолк. Игумен сочувственно молчал, он знал, владыка говорит то, что гнетом давило его душу, что он никому никогда не открывал.
- Крестник мой, сын мой духовный, князь Дмитрий Иванович, - снова послышался негромкий голос, - против меня пошел. Всегда слушался, ныне встал супротив. Митяя в митрополиты хочет. Говорю ему: погубишь Русь с Митяем, не гож он в митрополиты. Иерархов унижает, нахальник. Священнослужители черные, да и многие из белых, ненавидят Митяя. Встанут все против, - куда князю с таким? Погибнет Русь.
Митрополит откинулся на спинку, погладил ладонью грудь у сердца. Игумен встал, налил из кувшина воды в серебряный ковшик, осторожно понюхал, капнул на палец, лизнул, - не зелье ли какое? Поднес ковшик владыке. Тот принял дрожащей рукой, отпил, протянул назад. Вытер рукой капли на груди. Поманил Игумена согнутым пальцем. Тот приблизился.
- Наклони голову, - сказал Алексий.
Игумен склонил голову. Митрополит всея Руси с усилием снял с себя через голову узорную золотую цепь с тяжелым золотым крестом-мощевиком, надел на Игумена и слабо оттолкнул его.
- Слово мое перед кончиной, преподобный. Пресвятейший патриарх Григорий Палама сим крестом благословил меня в митрополиты. Двадцать пять лет тому. Теперь я  благословляю тебя на митрополитство. Тебе верю. Ты смиришь гордыню князя Дмитрия. Вразумишь его. Ты сумеешь, никто больше. Князья тебя почитают святым, против не пойдут. Грамоты все я написал. Рукополагаю тебя в архимандриты. Завтра епископский собор посвятит тебя во епископа. Князь тоже напишет грамоты. Иначе прокляну его. Не ослушается. После моей смерти поезжай в Константинополь. Благословляю тебя на святой подвиг во славу Великой Руси.
Алексий тяжело переводил дух после столь долгой речи.
Игумен встал, поклонился владыке в пояс, осторожно снял с себя цепь с мощевиком, - тяжелая, гривен пять, не меньше, - бережно положил на колени Алексию.
- Прости, владыка, с малых лет не мнил себя златоносцем. Не по моим слабым силам нести столь тяжкий груз. Мой обет: усердно и смиренно служить Господу нашему в уединенной обители. Сей обет исполню до последнего дыхания моего. Прости.
Он еще раз низко поклонился митрополиту. Алексий не ожидал отказа и сидел неподвижно и шумно дышал широко открытым ртом. Наконец, он хрипло проговорил:
- Ты не берешь митрополитство?
- Прости, владыка, - повторил Игумен, - не беру. Не по мне такой сан. И не знаю я другого митрополита, кроме тебя, святейший. Не обессудь.
Он низко склонился перед владыкой и решительно вышел из опочивальни. Через час возница-инок из Спасской обители архимандрита Андроника мчал его назад в Троицу.   
Рано утром на святого Мелетия Антиохийского, когда Игумен в своей келье облачался к совершению утрени, к нему в келью ввалился некто огромный, обильно покрытый инеем с головы до ног. Пришелец отвесил Игумену глубокий поклон и густым, хриплым басом сказал:
- Не обессудь, преподобный игумен, я за тобой. Надо поспешать в Москву. Владыка Алексий вчера преставился.
Пока Игумен раздумывал, что делать, вестник сбросил на пол заиндевелый тулуп, бараний малахай и обратился в симоновского брата Андрея, в миру – Родион Ослябя. Он снова поклонился Игумену и облобызал его руку. Игумен ждал этой вести со времени своего последнего пребывания у владыки, но скорбная весть потрясла его. Он перекрестился и встал на колени перед закопченным образом Спаса.
- Прими, Господи, душу новопреставленного раба Божьего Алексия в Царствии Небесном…
Он сотворил заупокойную молитву, поднялся и обратился к брату Андрею.
- Владыка давно недомогал, и все ждали сего скорбного часа. Все мы смертны, и души наши в руке Божьей. Однако я не помышлял ехать на погребение владыки, мне то не по сану. Мы отслужим по усопшему владыке панихиду тут, в обители. Господу угодна молитва от любого места, если она от чистой души.
- Я за тобой приехал, преподобный игумен, - твердо ответствовал брат Андрей. – Меня о том просил местоблюститель, коломенский епископ Герасий. И не один он. Просили тебя прибыть  епископы Дионисий, Евфимий, Игнатий, Афанасий, многие архимандриты. Мне без тебя не велено возвращаться.
При всем глубоком и искреннем почтении к усопшему митрополиту Игумен давно про себя решил, что не поедет на погребение Алексия. Он знал, какая недостойная суета начнется вокруг святейшего престола, не хотел видеть грызню православных иерархов и, тем более, участвовать в ней.    
- Да воздаст тебе Господь, брат Андрей, за твое рвение, однако я не поеду в Москву.
Брат Андрей молча полез за пазуху, вытащил свиток с печатью и протянул его Игумену.
- Святой епископ Дионисий предвидел твой отказ и велел передать тебе его грамоту. Прочти, преподобный игумен.
«Любезнейший брат во Христе, да ниспошлет Господь твоему преподобию здравия, силы для святых подвигов и спасения. Свершилось горчайшее, нет более на Великой Руси святейшего владыки Алексия, коего усилия двадцать пять лет спасали русскую землю. При жизни митрополит всея Руси святейший Алексий глубоко почитал твое преподобие, и ныне, в печальный час, святой долг твоего преподобия прибыть на погребение усопшего предстоятеля русской православной церкви. Молю тебя о том…».
Игумена тронула душевная чуткость Дионисия. Епископ в грамоте своей ни словом не обмолвился о предстоящем выборе митрополита и отправке его на поставление в Константинополь. Он лишь скорбел о кончине достойного Алексия и напоминал ему о святом долге почтить память покойного владыки. Да, как ни намеревался он уклониться от неподобающего зрелища после похорон, но придется ехать. Он отдаст последний долг покойному святейшему владыке и тут же покинет Москву. 
Опять быстрые сборы, и вот тройка буланых мчит их по наезженной дороге меж высоких заснеженных елей. Кончина ли владыки, бешеная ли гонка из Москвы, согласие ли Игумена, - что-то растопило молчание брата Андрея, и он помаленьку разговорился.
- Я, преподобный игумен, со вчерашнего обеда гнал без передыху. Только в Вознесенской обители остановился, маленько подремал. Там отец Серапион дал мне свою тройку, а митрополичьих вороных оставил на отдых. Доедем до Вознесенской обители, обменяем упряжку на свежую. К ночи в Москве будем.
Игумену очень хотелось узнать о мирской жизни бывшего любутского воеводы, но он не торопился. Захочет брат Андрей, сам скажет. И брат сказал.
- Я ведь, преподобный игумен, до Пьяны воеводой в Любутске был. Ратных хлопот хватало. Великий князь Ольгерд покою нам не давал. Немцы то и дело лезли на наши города. От одних отобьешься, - глядь, другой город осадили. И поляки в Галиче да на Волыни не сидели мирно, тоже ухо востро держи. И Москва, нет, нет, да ходила то на Новгород Северский, то на Изборск. Опять же, мы на вас ходили с князьями Ольгердом и Кейстутом, помогать Твери против Москвы.
Брат Андрей замолк и улыбнулся чему-то в мыслях своих.
- Знатный воин был князь Ольгерд. И правитель мудрый. А умер он, - сыновья его драку меж собой затеяли. Проныра Ягайло захватил Вильнус, сел на отцовский престол. Старший Ольгердович, князь Андрей Псковский и Полоцкий, пошел на Вильнус, нашу любутскую рать взял с собой. Побили нас под Вильнусом. Князь Андрей воротился к себе во Псков. Я посмотрел, - не жди теперь добра в Литовском княжестве. И ушел в Москву. Князь ваш, Дмитрий Иванович принял меня ласково, воеводой поставил. А тут татары к Нижнему пошли.
Бывший любутский воевода снова помолчал. Тройка летела по наезженной дороге ходко. По сторонам то простирались снежные просторы на пахотной земле, то стеной вставал лес. Игумен не торопил брата, пусть говорит, когда хочет.
- Побоище на Пьяне отвратило мне душу от ратных дел. При Ольгерде идем на рать, - ни пива, ни меду, упаси Господь. Один строй, полк за полком. Мирных поселян ратник обидит, - тут же наказание перед полком, позору до смерти. А нынче шли на Суру из Нижнего, - тьфу! Каждый князь свою рать ведет, никого не слушает. Ни порядка, ни строя. В деревнях ратники охальничали, жен бесчестили, девок портили.
Брат Андрей плюнул, вытер бороду кулаком в голице, опять помолчал версту-другую.
- Я своему полку сразу наказал: держать порядок! За непослушание, за охальство, за крестьянское добро – шкуру спущу с голой задницы перед полком. За виноватого – весь десяток в ответе. За десяток – сотня отвечает. Один в деревне курицу утащил. Я велел сотне пороть весь его десяток. Сняли с них порты и лозой, лозой по мягкому. Поротые орут дуриной черными словами, полк ржет, все за бока держатся. В другой деревне один охальник стал девку обижать. Девка – в визг, охальника поймали. Опять велел я положить весь десяток без портов перед полком и перед всей деревней, а остальная сотня их лозой отделала. Не так больно, как стыда не оберешься. Потом поротые до самой Пьяны пешими топали, в седле не усидеть. Всему полку потеха, а охальникам крепкая память.    
Брат Андрей хохотнул и тут же осекся, перекрестился, принял скорбный вид, надолго замолчал, лишь бормотал в бороду молитву. Игумен не стал его корить за веселье в столь печальный день, - так повелось, один умирает, другой рождается, третий на свадьбе гуляет.
- После нашего позорища на Пьяне, когда татары на Нижний пошли, я повел полк вслед, - заговорил брат Андрей. -  Повидал я всякого за жизнь свою ратную, а там даже у меня душа стонала. Дороги и поля сплошняком усеяны павшими. Иссеченные, ободранные, иные совсем нагие. Ближе к Волге – вместо селений пепелища, горелый скот, горелые тела. В Нижний пришли, - татары уже подались назад в степь, - того хуже. Мало того, все сгорело, - кони по трупам ступали. На сердце тяжко, в душе горечь. Обидно мне – погибель народу пришла от самохвальства княжеского. Князья за Пьяной пьяны, народу же погибло без счета. Хотел я тогда обратно в Любутск податься, к князю Корибуту, Дмитрию Ольгердовичу. Там от Ольгерда порядок до сих пор стоит. Отведу, думаю, свой полк в Москву и уйду в Любутск. 
И опять слышался лишь тонкий визг полозьев по наледям, да редкое фырканье заиндевелых коней. Брат Андрей сделал короткую остановку в Вознесенской обители. Там он сменил коней, и они поехали дальше на знакомой Игумену четверке вороных из митрополичьей конюшни. Брат Андрей снова заговорил. 
- Полк привел я в Москву, считай, без ущерба. Тридцать семь воинов потерял, - это из тысячи-то. И говорю я князю Дмитрию Ивановичу прямо в глаза. С такой ратью, говорю, любой враг нас одолеет. Он поначалу осерчал. Потом призвал к себе. Учи, мол, мою рать по-своему. Ну, говорю я ему: поставь любой московский полк против моего. Три месяца учил его недотеп биться с моим полком. Горя хлебнул по горло. В его рати князья перед князьями, бояре перед боярами чинятся, величаются. Каждый мнит себя воином превыше других. Велю той рати идти на мой полк, - куда там, смех и  грех. Каждый боярин лезет со своими поперед других. Не битва, - собачья свалка. Бери их голыми руками. Говорю Дмитрию Ивановичу: в полку один воевода; князь ли, боярин ли, простой ратник ли, - слушай воеводу, как отца родимого. Иначе беда, сам видишь.
Опять наступило долгое молчание. Скрипели полозья, тонко звенели колокольчики на сбруе, из ноздрей лошадей в стороны вырывадись мощные струи пара. Ошметки снега с копыт летели в седоков. Игумен думал о том, что ждет его в Москве, что ждет всю Залесскую русскую землю после похорон Алексия. В непрницаемом тумане грядущего не видать просвета. Он вздохнул и обратился к брату Андрею.
- Ты, брат во Христе, так и не сказал, как пришел к Господу нашему.
Брат во Христе тоже тяжко вздохнул, перекрестился.
- Трудно пришел, преподобный игумен. Думал я: сколочу единую рать Дмитрию Ивановичу, останусь воеводой у него. Потом вижу: не одолеть мне княжеское да боярское чванство. Не полки сколачивать, - Господу молиться надо. Отвернулся Господь от русских людей. Пока молитвами своими не обратим его взор на Русь, - не видать добра у нас. Тут владыка Алексий углядел меня, беседой удостоил. Я ему как на исповеди душу открыл. Поверил мне святейший, своими руками постриг в иноки в Симоновской обители. К себе приблизил. Я с охотой служил Господу нашему и владыке Алексию. А нынче не знаю, как станется.
Они приближались к Мытищам. В начинающихся сумерках упряжка въехала в небольшую деревню. Узкую дорогу меж двумя порядками убогих бревенчатых изб загородила шумная толпа. Слышались крики мужиков, рыдания и причитания баб. Брат Андрей крякнул, сунул кнут за пояс, вылез из саней, коротко бросил:
- Посмотрю.
Игумен оставил тулуп в санках, пошел за ним. Они протолкались в середину толпы. Там десяток оружных всадников окружал вереницу тяжело груженых саней. Тут же понуро стояли коровы и лошади, привязанные к задкам саней. Крепкий мужик, одетый много богаче деревенских, привязывал к последним саням тощую бурую корову. В ногах мужика билась и рыдала баба в ветхом пестрядинном мужицком армяке, простоволосая.
- Батюшка ты наш! – вопила она и хватала мужика за полы крытой сукном шубы. – Не казни ты детушек малых! Помрут они с голоду без кормилицы нашей! Смилуйся над сиротами!
Мужик с досадой, но без особого рвения отталкивал бабу ногой в валенном сапоге, обшитом кожей, путался в узлах.
- Недоимки? – спросил Игумен у ближнего в толпе.
- Кабы так, - угрюмо ответил тот. – Подати мы ему сдали к Рождеству, так этот ирод за  покойников надумал брать. А кто давно помер – вдобавок пеню берет. Креста на нем нет. Как есть лихоимец.    
Игумен решительно подошел к лихоимцу, положил руку ему на плечо. Боярский холоп резко дернул плечом, вскинул голову.
- Куда лезешь, смерд?
Тут он разглядел инока и осекся.
- Не губи сиротинушек! - вопила баба в его ногах. – Оставь кормилицу буренушку! Шубейку заячью, одну на всех, и ту забрал!
Игумен устремил взгляд в налитые кровью глаза боярского холопа. Глаза мужика метнулись было в сторону, однако взгляд Игумена властно притянул  их к себе и будто приковал.
- Смотри мне в глаза, грешник, - приказал Игумен. – Сказывай правду, не то гореть твоей душе вечно в геенне огненной.
Говорил он твердо и громко. Толпа притихла, даже баба в ногах лихоимца перестала голосить, замерла, прижала руки к груди.
- Ты скажешь мне правду и сделаешь по моему слову.
- Скажу, батюшка. Сделаю, батюшка, - покорно согласился мужик.
- Ты взял все подати по записям?
- Взял.
- Недоимок нет?
- Нет.
- Ты взял подати за покойников сверх записей?
- Взял.
Тут один из стражей опомнился и завопил:
- Да он колдун! Хватай его!
Игумен резко обернулся к ретивому холопу, высоко вскинул свой нагрудный серебряный крест над головой и ожег стража взглядом.
- На колени перед святым крестом! – приказал он.
Под его горящим взором страж сполз с седла, неловко повалился на колени, уткнулся головой в затоптанный снег. Игумен обвел взглядом остальных верховых и загремел во весь голос:
- На колени, православные!
Стражи покорно слезли с лошадей, встали на колени. На деревней висела гробовая тишина. Где - то тявкнула собачонка и тут же замолкла. Игумен снова возвысил голос, повелел стражам:
- Читайте «Отче наш» десять раз подряд!
Над молчащей толпой раздалось нестройное:
- Отче наш, иже еси на небеси…
Игумен снова обратил к лихоимцу. Тот с собачьей преданностью уставился ему в глаза.
- Отдай все, взятое тобой беззаконно, сверх записей.
- Отдам, батюшка!
Мужик дернулся к саням, Игумен движением руки остановил его.
- Когда отдашь награбленное, скажешь стражам боярским от меня, Троицкого игумена, идти за собой. Отвезешь боярину подать, скажешь ему: Троицкий игумен велит ему пресечь лихоимство холопов его. Не то богатство его неправедное растает как дым. Ты все слыхал?
- Слыхал, батюшка.
- Исполнишь, как я велю?
- Исполню, батюшка.
- Целуй на том крест при всем православном народе.
Лихоимец в низком поклоне облобызал серебряный крест, перекрестился.  Игумен строго продолжал:
- За лихоимство налагаю на тебя епитимью: десять дней на хлебе и воде, каждый день перед образом Богородицы читай по двадцать раз «Богородице, дево, радуйся.». Вперед, когда возьмешь лишнее, тебя одолеет трясучка до конца дней твоих.
Игумен обернулся к толпе:
- Кто староста?
- Я, святой отец.
К Игумену подошел коренастый мужик в засаленном нагольном полушубке, заячий треух он держал в руке.
- Я староста, - повторил он. – Игнашка Лобан.
- Раб Божий Игнатий Лобан, ты в ответе за порядок. Помоги тиуну боярскому вернуть беззаконно взятое. Подать с деревни отдашь сполна.
- Сполню, святой отец.
Игумен громко воскликнул:
- Да благословит вас Господь, православные!
Толпа  молча закрестилась. Игнашка Лобан подошел к лихомцу.
- Куда девал податные записи? Читай все сызнова. Мужики, подходи по одному.
Игумен огляделся. Толпа стояла недвижно. Староста корявым пальцем тыкал в записи, лихоимец что-то бормотал. Стражники вразнобой гудели:
- Хлеб наш насущный даждь нам днесь…
Игумен тронул за рукав остолбеневшего брата Андрея и пошел к саням. Толпа безмолвно расступилась перед упряжкой.
С версту они ехали в молчании. Игумен старался восстановить  растраченные силы своей души. На лихоимца и стражей он потратил их больше, чем надо, зато вышло куда как надежно. Вскоре совсем стемнело. Сквозь рваные серые тучи показались яркие звезды. Игумен постепенно приходил в себя и наконец почувствовал необыкновенный подъем духа. Тут брат Андрей хрипло спросил:
- Неужто отдаст боярский холоп?
- Отдаст, - заверил Игумен.
- И десять дён на хлебе и воде будет?
- Будет.
- А трясучка? Трясучка-то возьмет его?
- При первом лихоимстве возьмет.
- И боярину скажет твое слово? Боярин, поди, запорет его?
- Холоп скажет, боярин не запорет.
- Истинное чудо! – воскликнул брат Андрей и троекратно перекрестился. – Как ты сумел такое, святой отец?
- Ты сберег свой полк на Пьяне, я устыдил лихомца. У каждого свое умение.
Они въехали в кремль через Никольские ворота заполночь и не успели к началу отпевания. Михайловский храм Чудовой обители оказался до отказа заполнен священнослужителями в траурных черных одеяниях, густая толпа стояла на паперти перед раскрытыми дверьми. Игумен осторожно протиснулся в собор, пробрался шага на два вдоль боковой стены, опустился на колени, и его тихий голос слился со скорбным хором.
Покойный митрополит всея Руси не приблизал его к себе. Собтрался приблизить, но не вышло. Игумен часто не соглашался с владыкой, открыто осуждал его пристрастие к Московским князьям с их неудержимым властолюбием. Они не сходились во взглядах на судьбы великой русской митрополии. Однако они глубоко уважали друг друга. Святитель призывал его к себе, когда колебался в трудном выборе. Он выслушивал Троицкого игумена, и хотя всегда делал по-своему, Игумен надеялся, что его слова подвигали святейшего на более разумное решение. Теперь, со смертью Алексия, прошлое уходило безвозвратно.
К некоторому удивлению Игумена заупокойную службу совершал не назначенный Алексием перед смертью местоблюстителем коломенский епископ Герасий, не кто-то из семи епископов Залесской Руси, даже не любимец великого князя Дмитрия Ивановича, спасский архимандрит Митяй, но симоновский архимандрит Феодор. Скорбная фигура брата Феодора, его звучный печальный голос не скрыли от Игумена торжества и гордости архимандрита.
Панихида закончилась лишь к вечеру следующего дня. Изнуренные суточным стоянием в тесноте и духоте храма  священнослужители потянулись к открытому гробу с телом еще недавно всесильного владыки русской православной церкви. Игумен приблизился к гробу одним из последних. Он приложился к восковой руке, прошептал: «Упокойся с миром, и да будет Царствие тебе Небесное», - отошел в сторону и огляделся. Он увидел глубокую скорбь во взгляде суздальского епископа Дионисия, плохо спрятанное злорадство на красивом лице спасского архимандрита Михаила, именуемого Митяем. Это сказало ему о многом, и он воскорбел душой. Святую службу доверили архимандриту Феодору. Выходит, среди высоких иерархов шла жестокая борьба. Епископа дружно поступились своим правом, однако Митяя, любимца великого князя, к службе не допустили.
Алексия, митрополита Киевского и всея Руси, похоронили тут же в Михайловском храме Чудовой обители. Говорили, будто святитель завещал похоронить его вне храма, однако великий князь настоял на захоронении своего духовного пастыря в храме. На выходе из храма кто-то легонько тронул Игумена за рукав. То оказался суздальский епископ. Они облобызались и отошли в сторонку от толпы.
- Преподобный игумен, - тихо сказал Дионисий, - епископа ждут тебя в молельне.
- Прими мою благодарность, святой Дионисий, - так же тихо ответил Игумен, - за то, что призвал меня проститься со святейшим владыкой Алексием. Скажи мне, зачем святые епископа ждут меня?
- Святые епископа единодушно решили просить тебя принять сан епископа и хотят поставить тебя местоблюстителем святейшего митрополичьего престола.
Сердце Игумена сжала острая тоска. Никуда не скрыться от жестокой и горькой правды жизни. Даже в сей миг великой скорби иерархи вынуждают его встать против них. Он по-прежнему негромко, но с болью в голосе сказал:
- Возлюбленный брат мой, святой Дионисий, с послушнической поры дал я обет Господу нашему ревностно и бескорыстно служить Ему в тиши и уединении. Высокий сан нарушит сей обет, введет в великий грех пренебрежения святыми молитвами ради мирской суеты сует. Тебе говорю я, брат мой возлюбленный во Христе, и ты скажи святым епископам. Не по силам мне столь тяжкий груз. То же говорил я святейшему владыке нашему, когда он хотел возложить на меня свой святой митрополичий крест.
В ответе Дионисия прозвучала обида.
- Владыка говорил мне о том. Из-за отказа твоего, и по настоянию великого князя Дмитрия Ивановича святейший Алексий согласился на посвящение архимандрита Митяя в епископа и на поставление его местоблюстителем. Однако владыка добавил, что решать сие должен наш епископский собор и пресвятейший патриарх. Подумай еще, брат мой, преподобный игумен. Твое несогласие приведет ко многим бедам в русской православной церкви.
- Святой долг каждого священнослужителя – повиноваться воле святейшего владыки, - смиренно сказал Игумен. – Примите последнюю волю его, и будем все уповать на милость Господа нашего к святой православной  церкви и к русскому народу.
Дионисий всплеснул руками и в полный голос воскликнул:
- Для православной церкви и русского народа Митяй хуже черного мора! Твое упрямство, преподобный игумен, погубит нас. Впереди – тьма!
Игумен помолчал. Он напряг волю, силой духа своего прогнал тяжкую усталость и заставил себя проникнуть внутренним взором во тьму, о которой говорил епископ.
- Господь не удостоил меня даром пророческим. Однако вижу я…
Он замолчал, ибо перед его внутренним взором колыхалась темная пелена. Пелена разрывалась клочьями и в просветах отчетливо мелькали удивительные явления. Игумену стало страшно, ибо понял он, что впадает в прорицательство, свойственное юродивым и безумцам. Он опять напряг свой дух и тело свое, стиснул зубы до ломоты в ушах. Пелена исчезла, видения пропали, и он уверенно сказал:
- Архимандриту Михаилу, прозванному Митяем, не быть митрополитом на Руси. Святой честной собор может безбоязненно посвятить его в епископа, поставить местоблюстителем, послать с грамотами к пресвятейшему патриарху. До Константинополя Митяй не доедет.
Дионисий безмолствовал, он смотрел на Игумена с великим изумлением. Игумен же продолжал твердо:
- Вижу впереди великую смуту в русской православной церкви. Вижу неслыханное поношение и бесчестие великих святых иерархов князьями мира сего. На челе твоем, святой Дионисий…
Он резко прервал себя, весьма недовольный собой. Многие знания приносят большие печали. Видеть будущее, которое ему только что чуть приоткрыл Господь, равносильно смерти или, что хуже того, безумию. Он трижды перекрестился, чтобы отогнать последнее страшное видение: его брат во Христе Дионисий в обрывках митрополичьих риз, скованный цепями, умирает в сырой каменной темнице. Епископ Дионисий во плоти молча смотрел на него с испугом.
- Прощай, брат мой! Не суди меня.
Игумен повернулся и ушел в темноту. У митрополичьей палаты его ждал, как условлено, брат Андрей с отдохнувшей четверкой вороных в легких санках. Они выехали из кремля через Фроловские ворота, проехали посады. Все это время Игумен пребывал в странном оцепенении, будто все происходило не с ним. Лишь за земляным валом тверской заставы брат Андрей решился нарушить молчание.
- Прими меня в свою обитель, святой отец. Иначе тут я расстригусь да вернусь в Любутск. Не хочу я служить Митяю.
Слова брата Андрея разбили оковы оцепенения. Игумен вдруг почувствовал нечеловеческую усталость. Силы его духа и тела иссякли до последней капли. Он сумел перекрестить брата Андрея и из последних сил проговорил:
- Благословляю тебя, брат мой.
После этого он мгновенно провалился то ли в сон, то ли в беспамятство.

               
                Митрополит Киприан

После похорон владыки Алексия Игумен чувствовал сильное недомогание. Слабость не оставляла его до самой весны. По утрам он вставал разбитый, как после тяжелой работы и весь день пребывал будто в дурном полусне. Он не хотел давать себе поблажки, совершал службы, работал в поварне, колол дрова, шил одежды для братии. К ночи становилось совсем невмоготу, но он принуждал себя подолгу молиться в келье. Ложился спать, как всегда, заполночь, в надежде выспаться и утром проснуться бодрым. Однако сон не приходил. Игумен поворачивался на жестком ложе с боку на бок, часто поднимался, молился, читал священное Писание, записывал свои мысли на бересте. Потом снова ложился – и опять не мог уснуть. А утром все начиналось сызнова.
Он пил травяные отвары – не помогало. Братию беспокоило его постоянное недомогание, каждый старался помочь, как умел. Брат Александр потчевал его топленым медвежьим салом три раза в день натощак и уверял, что вернее средства не бывает. Игумен с отвращением давился пахнущим шерстью жиром – снадобье не помогало. Брат Андрей каждую субботу парил его в бане чуть не до бесчувствия, потом окатывал его, разомлевшего, студеной водой со льдом из ушата. Ледяная купель взбадривала Игумена, он чувствовал некоторый прилив сил, но вскоре слабость и сонливость возвращались. В храм он шел, с трудом передвигая тяжелые ноги, службу совершал из последних сил, а потом подолгу в изнеможении лежал на ложе. В великий пост он совсем ослабел от усердных молитв и воздержания в пище.
Брат Мисаил все это время тревожно поглядывал на него, а на шестой седьмице поста, когда прочие умельцы отступились, снова привел к Игумену своего знакомца, мишулинского ведуна и знахаря Зуя. Игумен в тот час лежал на своем жестком ложе и пытался разбирать свои берестяные записи, однако береста выскальзывала из бессильных пальцев. Зуй положил на стол мешочки с травами, перекрестился на каждый образ, подошел к ложу и уставился тяжелым взглядом в глаза Игумену. У того по телу пробежали мурашки. Он слабо усмехнулся. Либо Зуй намного сильнее его духом, либо он сам надорвался душой от страшного напряжения в день похорон Алексия.
Зуй бесцеремонно откинул войлочное одеяло, жесткими пальцами ощупал грудь,  ребра, руки и ноги Игумена, помял ему живот. Неожиданно Зуй крепко взялся за его лодыжку и сильно согнул в колене одну ногу, потом другую. Подумал, потрогал лоб Игумена и вдруг двумя твердыми, как железо пальцами стиснул его шею под ушами. От боли Игумен дернулся, чуть не вскрикнул и вспомнил: ребятишками они частенько так озоровали друг над дружкой и называли это «козлиная смерть».    
- Понятное дело, - протянул Зуй, укрыл больного и переглянулся с братом Мисаилом. Тот помрачнел, а Зуй обратился к Игумену.
- Помирать собрался, святой отец?
- Нет, - ответил Игумен. Потом подумал и добавил: - Как Господь рассудит.
- Господу нет других дел, - сердито буркнул Зуй. – А жить-то хочешь?
Игумен хотел сказать, что хочет, но под взглядом Зуя губы его сами произнесли:
- Не знаю.
Зуй покачал лохматой головой.
- Вот то-то и оно. 
Он снова отбросил одеяло, легко перевернул иссохшее тело Игумена на живот,   будто полешко. Провел пальцами, как коряжиной, по позвонкам от копчика до затылка, влез пальцами под лопатки, надавил на поясницу так, что у болящего искры из глаз посыпались. Опять повернул Игумена на спину, накрыл одеялом.
- Изнурил ты себя дотла, святой отец. Не ешь по-людски, не спишь, страдаешь, думу думаешь. Плоть ослабла, душа в ней чуть держится. А ведь человек – тварь живучая. Это как же надо над собой изгаляться? В гроб и то краше кладут. Без пищи мы долго можем пребывать. Без питья ден десять протянем. Любую тяжкую работу вытянем сверх сил. Все это беды малые. А вот если не спать, сколько положено, - в полгода Богу душу отдашь.
Он снова пронзил Игумена тяжелым, колдовским взором и вдруг спросил:
- Спать хочешь? 
- Хочу, - тут же сорвалось с запекшихся губ. – Да не выходит у меня.
- Сколько спишь за ночь?
Игумен подумал прикинул.
- Ну, часок. Иной раз и совсем…
- Тогда так, святой отец, - жестко сказал Зуй. – Ты встанешь на ноги. Но будешь делать, как я велю. Будешь слушать меня.
- Буду.
- Гляди, слово не воробей. Не будешь, так я пойду восвояси. Помирай сам, как знаешь, без меня. Я грех на душу не возьму.
- Буду, буду.
- И слава Богу.
Зуй развел на загнетке огонь под таганком, насыпал в самый малый горшок сухих трав из мешочков, налил половину горшка воды и поставил на таганок. Все это время он что-то бормотал. В горшке скоро забулькало, над краями появилась пена. Зуй ухватом поставил горшок на стол, укутал его своим полушубком.
- Пусть потомится.
Он обратился к брату Мисаилу.
- Ты, Божий человек, иди. Я тут буду, сколько надо. Пищу мне сам приноси, мне отлучаться недосуг.
Они с братом Мисаилом вышли в сени, там забубнили невнятно. Хлопнула наружная дверь, и Зуй вернулся в келью. 
- Я тебе, святой отец, сон-траву сварил. Попьешь горячего отвару, - поспишь малость. А там посмотрю.
Игумен выпил полную кружку обжигающего отвара. Долгий недуг так утомил его, что его вскоре потянуло в сон. Он с трудом пробормотал:
- Спать…
- Ну и спи с Богом, - буркнул Зуй.
Он не знал, сколько проспал, когда проснулся. Прошел вроде один миг, а в келье стояла темень. Тяжелая голова не хотела отрываться от подушки. Он завозился, тут же рядом возникла черная фигура, послышался голос Зуя:
- Ага, проснулся.
Игумен попытался привстать и снова упал на ложе с одной мыслью: спать, спать, спать! Однако Зуй не дал ему уснуть.
- Не спи пока, святой отец. Ты сны видал?
- Нет.
Зуй помолчал, и молчание его показалось Игумену тревожным. Зуй озабоченно проговорил:
- Понятное дело. Ты не спи, святой отец, потерпи. Я дам тебе поесть, тогда уснешь.
Он снова раздул на загнетке огонь, долго гремел горшками, шуршал мешочками. Игумен было задремал, но Зуй грубо растолкал его.
- Вот, поешь, святой отец.
- Спать хочу, - пожаловался Игумен.
- А ты поешь кашу и спи себе.
Зуй с ложечки кормил его густой зернистой кашей со странным, отдаленно знакомым запахом. Игумен с трудом вспомнил: это же мак! Ну и хорошо, бабы в отцовской деревеньке Варнице говорили: ребятишки крепко спят с маковых зерен. Он съел всю кашу, - а Зуй сварил не меньше половины горшка, - и снова уснул. Спал опять в беспамятстве, снов не видал. Ему смутно припоминалось, как он просыпался то в сумраке, то в ярком свете дня, то в темноте. Ему страшно мешал снова заснуть Зуй. Тот все спрашивал, видал ли он сон, он бормотал, что нет, и Зуй бурчал все недовольнее свое: «Понятное дело». Игумен пил обжигающий отвар и снова забывался в сладкой сонной истоме. 
Зуй еще раз накормил его маковой кашей, однако на этот раз дал всего четыре ложки.
- Еще каши, - попросил Игумен.
- Довольно, - весьма хмуро буркнул Зуй. – Спи с Богом.
Игумен уснул, и тут на него вдруг навалились сны. Яркие, в цвету, то сладостные, то жуткие, то несуразные. Он видел крутогрудые многовесельные корабли на синем море под лазурным безоблачным небом. Весла с обеих сторон враз поднимались и опускались, и корабли летели по пенистым волнам. Когда они поднимались на высокую волну, из воды спереди обнажались длинные, в пару саженей острые лезвия темной бронзы, способные с разбега насквозь пронзить любой вражеский корабль.
Потом вдруг откуда-то взялись лохматые нагие мужики на жутких клячах. Мужики сидели без седел, лицом к хвосту, и ноги их под брюхом лошадей стягивали веревки, чтобы срамные ездоки не свалились. Клячи плелись ленивым шагом, мужики нелепо раскачивались и подпрыгивали. Мужики пропали, а впереди показался нескончаемый, без конца и краю, во весь окаем огромный вал со рвом перед ним. Тысячи полуголых оборванных людей неведомого народа копошились во рву и на валу, и вал на глазах вырастал все выше. И вдруг Игумен оказался в объятой пламенем Москве. Вокруг пылали избы и терема, рушились горящие бревна, обезумевшие люди метались в дыму и огне. Мелькнуло и исчезло лицо митрополита Киприана. Игумен шел по узкой улице, и ноги его то и дело задевали о людские трупы.
Все это вдруг заслонилось фигурой спасского архимандрита Митяя. Митяй в митрополичьих ризах корчился на деревянном полу в тесной каморке, держался руками за живот и истошно вопил широко разинутым ртом, хотя крика не слышалось. И тут же на зеленую, холмистую землю с оглушающим ревом ринулся мутный от грязи чудовищный водяной вал высотой чуть не до облаков. Вал сметал чудные каменные постройки, в серой пене кипящей воды мелькали вырванные с корнем деревья, доски, скот, головы и руки тонущих людей.
А потом все страшное исчезло, чья-то нежная ладонь ласково легла ему на лоб, и прозвучал тихий голос ласковой матушки :
- Спи, Иванушка, спи. Ишь, как исстрадался, чудотворец мой…
Тут снова показался Киприан, и оружные стражи набросились на него, грубо рвали раззолоченные митрополичьи ризы. Игумен хотел кинуться на помощь владыке, однако вместо Киприана увидал какого-то иерарха, связанного веревками. Лицо иерарха оказалось незнакомым, но это лежал на вытоптанном поле князь Дмитрий Иванович в избитых доспехах, залитых липкой кровью. Вокруг, сколько он видел, громоздились безобразные кучи иссеченных мертвых ратников вперемешку с трупами лошадей, а из-под них по земле ручьями текла дымящаяся ярко-красная кровь.
И все пропало. Откуда-то заструился потоками неземной голубоватый свет, зазвучала сладостная музыка, послышалось пение ангелов. К Игумену подплывало розовое от солнца облако, а на облаке стояла Пресвятая  Богородица и рядом с ней два ангела с прекрасными  ликами. Пречистая Дева улыбалась ему, как когда-то улыбалась Ивашке меньшому ласковая матушка, и говорила что-то доброе и такое важное, что от этих слов зависела вся его судьба.
Кто-то оторвал голову Игумена от подушки. Чудесное видение исчезло, а Зуй стал поить его нестерпимо горьким и вяжущим рот горячим отваром. Игумен торопился скорее выпить мерзкий отвар и снова уснуть, но вдруг очнулся.
- Проснулся, лежебока, - услышал он грубоватый голос Зуя. – Хватит спать. Знаю, сны ты видал. Метался, скрежетал зубами, потом затих, даже улыбался. Выходит, выспался. Слава Тебе, Господи, уж не чаял я, что жив останешься.
Игумен прислушался к своему телу. Его легонько ломила сладкая истома, однако голова ясная. И опять хочется спать. Зуй говорил, хватит спать.
- Сколько я спал? - спросил он.
- Нынче великая среда.
- Как? – возопил Игумен и вскинулся на ложе. 
- А ну, ложись! Кому сказано? – рявкнул Зуй.
Игумен послушно лег. Выходит, он проспал без передышки ровно семь дней и семь ночей. А службы? Идет великая седьмица, а Троицкий игумен спит и спит. Грех-то какой! Он тихо застонал.
- Неча кряхтеть, - уже добрее буркнул Зуй. – Слушай, что скажу, святой отец. Изнурил ты себя чуть не до смерти. Не чаял выходить тебя. Душа у тебя закаменела, сны не приходили. Это, считай, смерть. Я на грех пошел, кроме сон-травы второй раз тебя маком попотчевал. Слава Те, Господи, оттаяла душа твоя.   
Зуй закрестился, забормотал невнятное, потом сказал:
- Помни, святой отец, больше ни сон-травы, ни маку в рот никогда не бери. Лучше помирай. Не то бесноватым станешь, Бога забудешь.
Игумен вспомнил свои видения на паперти Спасского собора, недавние свои сны, и его будто сковало морозом. Выходит, он и вправду довел себя до юродства, до кликушеского прорицательства. Один шаг – и впереди пропасть безумия.
Зуй смотрел на него понимающим взором. Когда Игумен успокоился, задышал ровнее, знахарь сказал:
- Ты сегодня лежи, святой отец. Не вставай, ни-ни. Сорвешь сердце. Лежи. Отец Мисаил принесет тебе пищу, поешь. А я посплю.
Зуй расстелил у порога свой тулуп, лег, укрылся тулупом Игумена и тут же захрапел. Благослови, Господи, раба Твоего Зуя, - бормотал Игумен, - Дай ему многие милости Твои за спасение души моей грешной. Он тут со мной, поди, всю седьмицу не спал по-людски.
Отворилась дверь. Брат Мисаил перешагнул через спящего, посмотрел на ложе, постоял в молчании, поставил на стол закутанные в тряпье горшки. Повернулся к образам, с низкими поклонами стал креститься. Потом приблизился к ложу.
- Оклемался, святой отец? Слава Те, Господи. Зуй тебя из могилы вытащил. Братия уже оплакивала тебя, каждый день молились во здравие твое. Давай-ка, поешь. Зуй говорил, тебе теперь много есть надо. Уж не обессудь, идет великий пост, я постного тебе принес.   
Игумен ел из рук брата Мисаила горячую густую грибную похлебку, пил овсяный кисель с медом. А у брата Мисаила по заросшим щекам текли слезы. Он стыдился их, вытирал рукавом, отворачивался, а сам все кормил Игумена  и говорил без передышки.
- Я брата Григория пришлю со священным Писанием, почитает тебе. Вечером еще принесу тебе поесть, святой отец. Ночью спи, Зуй говорил, уснешь теперь крепко. Завтра – чистый четверток, попарю тебя в баньке, и – спать. А в страстную пятницу можно службы совершать, Зуй говорил. На пасхальной неделе делай, что хочешь, только не изнуряй себя, ешь побольше,  спи побольше. Так Зуй говорил. Господи, да как благодарить-то его?
«А еще, отец мой и учитель, иночество по всей Великой Руси, и епископа, и архимандриты, и игумены, и иноки, все весьма скорбят по твоем отъезде из Москвы. Не видят они достойнее твоего преподобия. Спасский же архимандрит Михаил, именуемый Митяй, после погребения святейшего владыки Алексия на другое же утро занял митрополичий дом, надел белый клобук митрополита, мантию его, взял себе жезл его и садился в алтаре на митрополичьем месте. Епископа и архимандриты возмутились душой на то святотатство и говорили Митяю идти прочь от митрополичьего дома. 
«А великий князь Дмитрий Иванович повелел епископам и архимандритам придти в Москву на епископский собор и посвятить архимандрита Михаила во епископа и поставить его местоблюстителем митрополичьего престола. Михаил же тот Митяй грозил иным анафемой за непослушание. Суздальский владыка Дионисий на то сказывал Михаилу тому Митяю: «Ты поп, я же епископ, не я к тебе должен идти, но ты ко мне, ты мне не владыка, потому изыди прочь». И святой Дионисий с тем отъехал из Москвы, за ним и все епископа не сказавшись отъехали по своим местам, а с ними  архимандриты и игумены.
«Великий князь Дмитрий Иванович впал во гнев на иерархов и отправил без деяния епископского собора грамоты с большими дарами в Константинополь пресвятейшему патриарху Макарию на поставление архимандрита Михаила местоблюстителем митрополичьим в Великой Руси без упоминания митрополитства Киевского. Нет более единой великой русской митрополии, ибо пресвятейший патриарх Макарий прислал тому Михаилу соборное деяние на местоблюстительство в митрополии Великой Руси, чего прежде не бывало. В Галиче  же сидит святейший Антоний митрополитом Малой Руси, в Киеве митрополитом Киевским и Литовским сидит святейший Киприан. А у нас на Великой Руси отныне местоблюстительствует белый поп Михаил, именуемый Митяй, ни единого дня не бывший ни в послушничестве, ни в иночестве.
«А Митяй тот ненавидит черное духовенство, а белые священники каются во грехе своем, ибо прежде радовались возвышению брата своего, белого попа Митяя. Ныне же Митяй собирает великие дани со всего духовенства для себя, судит по прихоти своей иноков и игуменов, и иереев, и архимандритов, и епископов. Нелюбовь великая к тому Митяю соединила ныне и черных иноков и белых иереев, и сожалеют они все о тебе, преподобный отец мой. Митяй и простым попом пребывал в высоком самомнении, ныне же, забравши бразды правления, совсем испортился душой, забыл о святом смирении и возносится своим величием, никого не слушает, только едино великого князя».
Игумен положил длинное послание архимандрита Андроника на стол. Тугая бумага тут же свернулась в свиток. Нешуточные страсти разгорелись среди священнослужителей в Москве и на всей Залесской Руси. Даже примерный ученик его Андроник вместо обычных размышлений по трудным местам священного Писания истратил четыре листа дорогой плотной бумаги, выделанной под пергамент, на описание козней Спасского архимандрита, именуемого Митяй. Много написал ему брат во Христе, однако в главном неправ он.
Не высокое место и не безграничная власть испортили душу Митяя. Не дорогие ризы митрополичьи, не золотой жезл, не грамота пресвятейшего патриарха Макария отвратили того Митяя от смирения и ввергли в гордыню непомерную. Ибо не власть портит людей, но во власть неистово стремятся люди с испорченной властолюбием душой.
Покойный святой Алексий до поставления митрополитом Киевским и всея Руси твердо держал сторону патриарха Филофея и почитал превыше всего  исполнение помыслов патриарха по укреплению единой русской православной митрополии. Иначе ни святейший патриарший собор, ни сам патриарх никогда не поставили бы его, русского епископа, на митрополитство. Однако, да простит Господь недостойную мысль, в душе святейшего Алексия уже сидел червь властолюбия и гордыни. Увидал владыка Алексий распри князей на Руси Залесской и на Руси Малой, увидал он непримиримую вражду Москвы к Литве и Киеву, - и забыл прежние святые помыслы и обещания свои патриарху и святейшему собору. Пошел владыка с князьями Московскими против всех других русских княжеств. И ради власти своей на Залесской Руси благословил богопротивный союз Москвы с нечестивой Ордой.    
Мирской ли правитель, церковный ли владыка должны не упиваться своей властью, но тяготиться ею. Ибо любая праведная власть – это прежде всего тяжкий труд и неизбывный долг перед подданными. Господь испытывает всех, от смерда до царя, как испытывал Он сына Своего дьявольскими соблазнами. Выбирай, раб Божий, либо блеск золота и всемогущество власти земной, либо смирение и страдания ради спасения души своей и всех, кто идет за тобой. Каждый волен в таком выборе. Однако тайная червоточина в душе заставляет многих и многих выбрать блеск и славу земную, забыть о служении Господу и о Спасении.
Весна и начало лета в этот год выпали дождливыми, и это радовало Игумена. Он много времени проводил в службах и молитвах, записывал свои размышления на бересте, много писал посланий священнослужителям во все Залесские княжества. В просветы меж дождей он работал на своей делянке. Посевы его обещали богатый урожай, зерна и овощей должно с избытком хватить на всю зиму. Иной раз он полол сорную траву на грядках под мелким дождем и тогда приходил в келью промокшим до нитки и грязным по уши. Брат Мисаил не раз говорил ему, что пора давно кончать это баловство и глупое истязание плоти, казна обители как-нибудь уж выдержит еще одного едока. Однако Игумен продолжал сеять рожь и сажать овощи, собирал травы, ягоды и грибы, ловил рыбу. Брат Мисаил не хотел отставать от своего духовного пастыря и тоже добывал пропитание трудом рук своих.
В июне погода наладилась, силы Игумена к тому времени полностью восстановились, теперь он легче засыпал и спал крепко. Он помнил наказ знахаря Зуя и постоянно прислушивался к себе, дабы не переусердствовать в изнурении плоти и духа. Он опасался снова впасть в бессилие, а пуще того - в юродство и в неизбежное за ним безумие. Питался он по-прежнему скудно, но теперь заставлял себя не поститься сверх меры и в скоромные дни побольше есть мясной пищи. На капусте и огурцах плоть истощается, а за слабостью плоти наступает слабость духа.
На великомученика Феогноста Стратилата Игумен получил из Любутска послание Киприана, митрополита Киевского и Литовского. Послание свое Киприан отправил не только ему, но и архимандриту симоновскому Феодору и епископу суздальскому Дионисию. После приветствий и многих пожеланий Киприан предупреждал о скором своем приезде в Москву, дабы занять свое законное место митрополита не только Киевского и Литовского, но и всея Руси.
«Ныне едем мы с радостью великой в сердце к сыну нашему, ко князю к великому Дмитрию Ивановичу на Москву. Вы же, святой епископ, преподобный архимандрит и преподобный игумен, будьте готовы видеться с нами, где вы сами погадаете».
Далее Киприан перечислял своих попутчиков, «слуг наших и бояринов наших», описывал поезд свой из 46 упряжек. Он писал, что поедет из Любутска на Смоленск и Калугу, а оттуда через Перемышль и Коломну на Москву. В конце послания Киприан заверял: «Мы же первейшим святым долгом нашего святейшества почитаем воссоединение великой русской православной митрополии».
Эта грамота встревожила Игумена. Киприан помнил, что соборным деянием при патриархе Филофее он поставлен митрополитом Киевским и Литовским с правом стать митрополитом всея Руси после смерти Алексия. Однако он, видно, не помнил или не хотел помнить иного. После своего неудачного первого приезда митрополитом на Залесскую Русь он почти все время провел в Константинополе, и многие события на Руси прошли мимо его внимания. Помимо того, соборным деянием при патриархе Макарии он низложен с митрополитства всея Руси и оставлен лишь митрополитом Киевским и Литовским. А недавно патриарх Макарий поставил своей грамотой местоблюстителем митрополичьего престола Великой Руси архимандрита Михаила, именуемого Митяй. Самое же главное в том, что своим нежданным приездом Киприан вызовет гнев всесильного теперь Дмитрия Ивановича.
Он тут же написал предостережение Киприану и отправил с этой грамотой навстречу митрополичьему поезду брата Андрея, могучего телом и привычного к седлу. Брат Андрей запасся пропитанием и одвуконь поскакал к Калуге, наперехват митрополиту. Вернулся он через четыре дня, исхудавший и с ног до головы покрытый дорожной пылью.
- Догнал я владыку уже после Калуги, - говорил он. – Грамоту твою, святой отец, передал из рук в руки, как ты велел. Владыка тут же прочел твое послание и пожелал, чтобы я сопровождал его к Москве. Я сказал, что мне велено твоим преподобием спешно возвращаться в Троицкую обитель с ответом.
- И что владыка? – с надеждой спросил Игумен.
- Благословил меня и велел сказать твоему преподобию, что уповает на милость Божью.
Игумен даже крякнул с досады. Воистину, кого Господь решил погубить, того он лишает разума. Киприан в упоении предстоящего своего восшествия на митрополичий престол всея Руси ждет благовеста всех храмов при своем въезде в Москву. Ох, ошибается владыка, не будет благовеста. Встретит Москва незваного гостя не малиновым звоном.
На Пантелеймона великомученика и целителя брат Мисаил поехал на торг в Ходюково, однако быстро вернулся и отыскал Игумена на делянке. Выглядел брат встревоженным.
- Беда, святой отец. Если торговые люди не врут, - грех великий сотворили москвичи.
- Беда с митрополитом Киприаном? – догадался Игумен.
- С ним, святой отец. Немыслимое поношение святейшего иерарха и слуг его, и бояринов его.       
Они уселись под яблоней, и брат Мисаил рассказал недобрые вести от торговых людей. Якобы святейший Киприан на Бориса и Глеба въехал в Коломну, встречен там владыкой Герасийом и поселен с почетом на епископском подворье. Однако в ту же ночь неведомые люди во многом числе выломали ворота на подворье, схватили Киприана и слуг его, и бояринов его. Епископ Герасий с крестом в руке пытался остановить бесчинство. Однако старший из разбойников назвался московским боярином Никифором и нагло заявил, что выполняет волю великого князя Дмитрия Ивановича и местоблюстителя митрополичьего, епископа Михаила. Святой Герасий предал разбойников анафеме, однако они со смехом продолжали святотатство.
Игумен в ужасе перекрестился. Он сразу поверил страшной вести. Смерть владыки Алексия полностью развязала руки своевольному Дмитрию Ивановичу. Московский князь уже видел митрополитом Великой Руси послушного ему Митяя и решил не чиниться с самозванцем, будь он хоть святейшим митрополитом Киевским.
Далее брат Мисаил со слов торгового люда поведал, будто люди боярина Никифора сорвали одежды с митрополита и со слуг его, и с бояринов его. Киприана в одном исподнем связали веревками и, по слухам, увезли в Москву. Слуг же и бояринов митрополичьих Никифор велел в срамном виде, нагих и связанных по рукам,  посадить на худых кляч без седел, лицом к хвосту. А дабы они не слезли и не упали с непотребных одров, их ноги крепко связали веревками под брюхом кляч. После того люди Никифора с бесчестием и поруганием вывезли слуг и бояринов митрополичьих за коломенскую заставу. Там, не развязав им рук и ног, не сняв с кляч, они велели всем отправляться туда, откуда пришли. С плачем и стенаниями обесчещенные, нагие  священнослужители и митрополичьи бояре исчезли в ночи на худых клячах лицом к хвостам.
- А Киприан? – хрипло спросил Игумен. Рот у него пересох.
- Про то никто не знает, святой отец. Один купец из Звенигорода сказывал, будто святейшего Киприана с таким же бесчестием выдворили из Москвы.    
Игумен всю ночь без сна молился за здравие митрополита Киприана и за спасение души раба Божьего грешника Дмитрия. После он несколько дней с нарастающей тревогой ждал вестей о владыке. Все это время душа его не знала покоя. Он понимал, что без сдерживающего слова сурового и властного митрополита Алексия князь Дмитрий вполне мог сотворить столь ужасающее злодеяние. Однако верить в такое ему не хотелось.
Весть пришла в обитель на апостолов Петра и Павла. Запыленный богоявленский пресвитер Фома привез ему из Волока Ламского послание от Киприана. Игумен поручил усталого пресвитера заботам брата Никона, сам же уединился в келье и с нетерпением сломал восковую митрополичью печать на свитке. Чудовищные известия от торгового люда подтвердились. Киприан с гневом описывал бесчинство московского боярина Никифора и людей его над митрополитом и слугами его, и бояринами его.
«Меня же в исподнем и связанного вервием отвезли на телеге к Москве, но у заставы поворотили. Во тьме ночной заточили нагого и голодного в каменной смрадной темнице неведомо где. И ночь всю, и день весь держали меня в сыром узилище без пищи и без воды. А изверг мой боярин Никифор на мольбы мои сказывал со смехом, будто творит со мной по слову великого князя Дмитрия Ивановича и местоблюстителя Михаила. И какого только зла не сделал надо мной. И хула, и надругания, и насмехания, и грабления, и голод, и жажда нестерпимая».    
Неразборчивые слова, торопливо писанные дрожащей рукой, прыгали перед глазами Игумена.
«Ввечеру же явился снова передо мной аспид зловредный Никифор в моих митрополичьих ризах, в моей митре с самоцветами, и с ним людишки его безбожные в одеяниях слуг моих и бояринов моих. И набросились на меня, связанного, сорвали с меня последнее исподнее и насмехались над наготой моей. И вывели меня, нагого и связанного, на свет Божий, усадили силой на худую клячу без седла лицом к хвосту, и ноги мои связали крепко вервием под брюхом той клячи. И с непотребными криками стали хлестать клячу бичами, и меня задевали. И пустили одра моего по дороге, и скакали за мной на конях, и не давали одру остановиться, и меня не развязали. И проклял я того боярина Никифора и всех людей его, мучителей моих, и предал их анафеме, а с ними и князя их, Дмитрия Ивановича, и богомерзкого местоблюстителя Михаила предал я анафеме во веки веков».
Далее в своем послании Киприан неожиданно перешел к упрекам. Он не помнил, что Игумен предостерегал его от поездки в Москву. Он гневался на него, на архимандрита Феодора, на епископа Дионисия за то, что не вступились и не пресекли святотатственное бесчинство.
«Вы же, которые от мира отреклись и живете для единого Бога, как же такую злобу увидев, умолчали? Растерзали бы одежды свои, говорили бы перед царем своим безбожным не стыдясь. Если бы слуги его убили вас, - святы были бы вы. Я же снова и снова предаю анафеме его и слуг его нечестивых».
Послание Киприана привело Игумена в негодование. Одно дело – досужие сказки торговых людей, но не верить словам владыки он не мог. Дмитрий Иванович уже второй год не приезжал к нему на исповедь, и теперь Игумен решил без промедления сам идти в Москву и сурово расспросить князя. Если в словах Киприана хоть доля правды, за такое святотатство Дмитрий Иванович подлежит проклятию и отлучению от церкви.
Однако он принудил себя смирить чувства. Если князь не виновен в святотатстве глумления над владыкой, он скоро приедет в Троицкую обитель, дабы снять с себя ложные поклепы, о которых он, без сомнения, знает. Если князь совершил великий грех в порыве чувств, но сознает его и стыдится взглянуть в глаза своего духовного наставника, то он тоже приедет покаяться, но не сразу, дабы злодеяние его сгладило время.  Либо же он сотворил все то зло с умыслом, не признает своей вины и считает себя правым. В таком случае больше они никогда не увидятся. Игумен не будет никогда иметь дела с этим неисправимым потомком кровавых варяжских разбойников.
Время шло, а князь не приезжал. Игумен терпеливо ждал. За это время он переписал послание митрополита Киприана и разослал его епископам, архимандритам и игуменам, которых считал достойными доверия. Минуло почти два месяца от получения послания, а князь все не появлялся. Игумен начинал думать, что, как говорит народ, черного кобеля не отмоешь добела, и приучал себя к мысли о разрыве с Дмитрием Ивановичем. Но в душе он ждал приезда князя и надеялся на его невиновность. 
Видно, его страстное желание увидеть князя как-то передалось в Москву. На Сосанну деву и иже с ней он жал спелую рожь на своей делянке, когда прибежал привратник брат Иоасаф и сказал ему о приезде в обитель великого князя. Игумен тут же обошел вокруг стены и через Климовские ворота поспешил к своей келье. Там он сменил ветхую рясу из крашенины на чистую суконную, надел черный высокий клобук с покровом и нарочито степенно вышел навстречу своему духовному сыну. Сердце его билось быстро и неровно, и он пошел еще медленнее, дабы успокоить душу свою и наполнить ее приличествующим покоем, а разум – высокими помыслами.
Дмитрия Ивановича сопровождали десятка два воинов и бояр в богато украшенных одеждах. Они уже спешились и стояли у ворот с конями в поводу. Князь поспешно подошел к Игумену, поклонился в пояс, приложился к руке и быстро заговорил, будто торопясь опередить своего духовника. 
- Прости меня, святой отче, долго не посещал твою уединенную обитель. Ныне же задумал я весьма важное дело и хочу получить твое святое благословение.
Князь смотрел открытым взором и без смущения, однако Игумену почудилось нечто вроде затаенной боязни в глубине его глаз. Он молчал с суровым видом, а Дмитрий Иванович все говорил.
- Не испросил я твоего благословения, святой отче, перед Пьяной прошлым летом. Вот и наказал Бог меня и все русское воинство постыдной погибелью войска.
- Прежде – исповедь твоя, сын мой, - нарушил молчание Игумен суровыми словами. - О деле своем важном скажешь после.
Дмитрий Иванович не любил, когда Троицкий игумен называл его не великим князем, но сыном. В обращении этом, знал он, пастырь выражал ему свое недовольство. Он бросил короткий жесткий взгляд на Игумена, но тут же лицо его изобразило смирение.
- Я готов исповедаться, святой отче.
Игумен отвернулся от князя, подозвал брата Никона и велел ему отвести попутчиков князя в недавно отстроенный храм Успения Пресвятой Богородицы и совершить моление во спасение русского народа. Молитву эту он написал сам и благословением митрополита Алексия ввел ее в свои службы. Лишь после этого он снова обратился к князю и провел его в церковь Пресвятой Троицы. Там он встал на колени перед образом Спасителя и стал негромко молиться. Князь потоптался рядом, потом догадался тоже опуститься на колени рядом с ним. Игумен неторопливо закончил молитву и, не оборачиваясь к князю, негромко спросил:
- Правду ли говорят, сын мой, о твоем святотатстве и надругательстве над святейшим митрополитом Киприаном?
Он почувствовал, как вспыхнул гневом князь. Игумен  вспомнил послание Киприана, и его тоже стал охватывать гнев. Однако он снова поборол недостойную пастыря вспышку чувств и спросил строго, но спокойно:
- Владыка Киприан писал мне о бесчинстве боярина твоего Никифора над ним и над слугами его, и над боярами. Тот нечестивый Никифор сказывал святейшему, будто творит святотатство с ним по слову твоему. Так ли это, сын мой?
Сбоку от него молча сопел и источал все более сильный гнев великий князь. Игумен опять подавил ожесточение в душе своей и все так же спокойно сказал:
- Покайся, сын мой. Скажи, как было. Ибо если правду писал мне владыка Киприан, то без покаяния твоего нет тебе прощения, и подлежишь ты отлучению от святой православной церкви с анафемой во веки веков.
С его уст едва не сорвалось роковое слово «аминь», после которого для них обоих ходу назад не будет. Однако он сумел удержаться. И тут же почувствовал, что гнев князя сменился злобным страхом обложенного охотниками хищника. Душа князя открывалась ему, словно книга. Загнанный в угол зверь ради спасения жизни своей готов к яростному прыжку. Однако Игумен опередил князя.
- Господь всемилостив, сын мой. Искренность покаяния может сменить гнев Его на милость Его. Сказывай же. В храме Божьем Господь внимает тебе.
Чувства князя заметались. Гнев, злоба, страх, стыд сменялись с быстротой молнии. Уловив беглую вспышку стыда, Игумен почувствовал облегчение. Стыд – голос совести. Пока у грешника сохраняется толика совести, для него остается надежда на Спасение. И тут Дмитрий Иванович заговорил. Слова текли торопливо и сбивчиво.
- Не грешен я, святой отче. Боярин Никифор… Я послал его встретить владыку в Коломне, честью отговорить от Москвы.  Он же… Я велел схватить его и всех его подручных.
Князь понемногу успокаивался речь его стала связнее.
- Среди людей его поймали слугу беглого боярина Ивана Вельяминова. У того слуги нашли мешок с лютыми зельями, - меня отравить. Боярин Никифор на дыбе под каленым железом сознался, что бесчестие владыке Киприану чинил за деньги того Ивана и купца-сурожанина Некомата. Иван и Некомат хотели тем надруганием рассорить меня с владыкой, с Литвой и патриархом Макарием. Не грешен я в том, святой отче.
Игумену очень хотелось поверить духовному сыну своему. Однако вера не приходила. От князя струилось к нему нечто весьма неискренное.
- Правду ли говоришь перед образом Спасителя в храме Господа нашего, сын мой?
Он не мог заставить себя смотреть на князя, ибо опасался увидеть, почувствовать лживость покаяния. Если он увидет неискренность исповеди, он не сумеет сдержать сердце свое. А это чревато великими бедами и для князя, и для него самого, и, самое страшное, для всей Залесской Руси. А князь говорил все увереннее.
- Перед Господом, перед тобой клянусь, святой отче: не грешен я.   
Теперь вместо жалкого лукавства от князя исходида холодная волна наглости. Игумен повернулся к князю и посмотрел на него. Тот стоял на коленях с опущенной головой, глаза прятал, однако исходящие от него чувства Игумену весьма не понравились.
- Что тревожит душу твою, сын мой? Вижу страх твой и вину твою. Покайся мне во всем.
Князь еще ниже склонил голову перед образом.
- Виноват я, святой отче, в другом. Велел я Митяю… местоблюстителю Михаилу постричь Никифора в иноки и выслать под стражей в Кириллову обитель на Белоозеро, заточить там в земляную яму. В дороге новопосвященный инок Никон кинулся с телеги и сломал себе шею.
Игумен поджал губы. Князь не поднимал головы.
- Что сделал ты, сын мой, с людьми боярина Никифора?
Князь с недоумением в голосе ответил:
- Велел посадить на кол. Что еще с ворами и злодеями делать? Слугу же Ивашки Вельяминова велел рассечь по суставам, а тулово с головой бросить в отхожее место. 
Теперь Дмитрий Иванович говорил спокойно. Игумен же содрогнулся. Лютейший зверь для человека – другой человек. Ядовитая кровь варяжских разбойников неистребима в жилах князей Московских до конца рода их. Он вздохнул. Князь надежно спрятал концы в воду. Мертвые уже ничего не скажут, ни правды, ни лжи. А вот боярину Ивану Вельяминову и сурожанину Некомату следует держаться подальше от московских пределов. Неровен час, схватят их, - пощады от Дмитрия Ивановича им не ждать. На дыбе под каленым железом сознаются они в любом злодеянии, даже в распятии Господа нашего Иисуса Христа.
Ох, прости Господи, за поминание всуе имени Твоего. Что же делать с этим потомком кровавых варягов? Правды он не скажет. Пусть же судит Господь душу его грешную на Страшном суде, если солгал он на святой исповеди в храме Божьем. На том суде все тайное станет явным, и каждый получит по делам своим.
- Отстоишь двадцать дней службу в Архангельском соборе, сын мой.
Дмитрий Иванович облегченно вздохнул.
- Бояр Вельяминовых за Ивана не суди, семью его не трогай.
Дмитрий Иванович вздохнул тяжелее.
- Судить не буду.
- Семьям боярина Никифора и слуг его, - продолжал Игумен, - выплатишь достойную виру по Русской Правде. И семье того слуги Ивана Вельяминова – тоже.
Вздох князя теперь больше напоминал прерывистое змеиное шипение. Голос прозвучал глухо, но ровно:
- Выплачу, святой отче.   
- Митрополит Киприан за бесчестие и надругательство над ним, над слугами его и над боярами его проклял тебя и предал анафеме во веки веков. Снимать проклятие святейшего владыки не могу, не по чину мне. Прощение у владыки испросишь сам, сын мой.
Сбоку послышались звуки, весьма похожие на рычание.
- Не слышу слов твоих, сын мой.
- Испрошу, святой отче.
Князь поднял, наконец, голову. Лицо его покрывали красные пятна от сдерживаемой ярости.
- Гнев на исповедующего духовного пастыря, сын мой, - великий грех, - с нарочитым нравоучением в голосе сказал Игумен. - Смири душу свою, наполни ее возвышенной любовью к Господу нашему. Не то за недостойные православного чувства в храме Господнем усугублю епитимью твою во много раз, и не возрадуешься ты.
Игумен помолчал, сам изгоняя из души своей недостойные православного пастыря чувства. Потом уже спокойно добавил:
- Читай, сын мой, «Отче наш», пока не усмиришь гнев свой.
Дмитрий Иванович закрыл глаза, губы его безмолвно зашевелились. Игумен про себя тоже повторял молитву и смотрел на князя. Руки того поначалу подергивались, пальцы то и дело сжимались в кулаки. Игумен терпеливо ждал. Постепенно князь успокаивался. Вот он открыл глаза, поглядел на духовного учителя.
- Прости меня, святой отче. Не сдержал я гнева своего в храме Божьем. Никто не поучал меня, как ты.
- Святой долг духовного пастыря – наставить сына своего на путь истинный, - нарочито назидательно отозвался Игумен и уже почти миролюбиво спросил:
- В чем еще хочешь покаяться, сын мой?
- Мелкие грехи отпускает мне архимандрит Андроник, - в голосе князя слышалось большое облегчение. – Благослови меня, святой отче, на ратный подвиг.
- Встанем с колен, сын мой, и пойдем ко мне в келью.
В келье Игумен усадил Дмитрия Ивановича за стол, сам сел напротив.
- На какого врага собираешь рать, великий князь?
Дмитрий Иванович уловил изменение в обращении и почувствовал себя свободнее.
- Долгий разговор, святой отче, найдешь ли ты достаточно времени?
- Я слушаю.
- Мамай набрал силу и снова пришел в Сарай-Берке. Он убил Урус-хана и посадил на престол своего хана Тюляка. Обе Орды объединились от Яика до Дуная. Мамай взял у сурожан откуп на все торговые пути на Русь по Волге, по Дону, по Днепру и по Дикой Степи. Он обещал оберегать купцов от степных разбойников и от вольных мурз. Откуп немалый, и товары иноземные вздорожали непомерно.
- Ты, великий князь, сказывал, будто Мамай твой союзник, - укоризненно заметил Игумен.
- Союзник, - фыркнул Дмитрий Иванович. – До сего года он не нарушал договора, кроме набега на Нижний Новгород за Сарайку. Ныне же ему мало откупа. Желает он у нас, на Великой Руси, взять сурожан под свою охрану, в  каждом городе поставить своих мурз с отрядом. Тогда вся прибыль с торговли отойдет ему.
- Ты можешь, великий князь, взять мир с Ягайлой, с Великим Новгородом. Тогда иноземные товары пойдут к нам через Литву, а туда Мамаю не достать. Некогда Залесская Русь торговала с немцами и другими латинянами через Великий Новгород. На той торговле при Константине Великом расцвели небывало Великий Ростов и Владимир. Ныне ты можешь торговать с иноземцами не только через Великий Новгород, но и через Вильнус, и через  Минск, и через Смоленск. Доход всех Залесских княжеств возрастет многократно.
Дмитрий Иванович досадливо поморщился.
- Ягайло для меня хуже Мамая. Он спит и видит себя правителем всей Руси от Киева до Перми. Уж лучше пусть Мамай. Я к тебе, святой отче, с тем и приехал.
Князь замолчал и наморщил лоб, будто выбирал слова. Игумен догадывался о его помыслах, и они ему не нравились. Вместо союза с Русско-Литовским княжеством и Малой Русью Дмитрий Иванович намерен померяться силами с Мамаем. Однако победа русского войска обойдется большой кровью, многими тысячи жертв. Если же победит Мамай, - о последствиях страшно помыслить. Но властолюбивый князь Московский готов положить всю русскую силу в битве, лишь бы не делить власть свою с великим князем Русско-Литовским, и, более того, не оказаться младшим братом Ягайлы. От Орды же он всегда откупится и останется великим князем Владимирским. Потери воинов и разорение Руси его не тревожат: русские бабы нарожают новых мужиков, а пушнины и других лесных богатств хватит на века.
Дмитрий Иванович заговорил, и речь его подтвердила опасения Игумена.
- Мамай послал свою рать по Волге на Нижний Новгород. Ведет рать мурза Бегич. Бегич осадил Нижний, за три дня осадного сидения взял город и сжег его, разорил нижегородское княжество. Я спешно собираю рать и хочу идти на Бегича.
Игумен не сдержался от досадливого жеста. Вот тебе и верный союзник Мамай. Можно ли так верить басурманину, как самонадеянно верил ему Дмитрий Иванович? По басурманской вере нарушить клятву и обмануть христианина – святой подвиг. Так оно и получилось.
- Помнишь ли ты о Пьяне, великий князь?
Дмитрий Иванович бросил недовольный взгляд на Игумена, однако сдержался.
- На Пьяне воеводы обрадовались раньше времени. Ныне же на Бегича большой полк поведу я сам. Воеводой полка левой руки поставлю Тимофея Вельяминова. На полк правой руки хочу поставить Данилу Пронского. Однако, если подойдет Андрей Ольгердович, князь Псковский и Полоцкий, как обещал, - поставлю его.   
- А где брат твой, князь Владимир Андреевич, и воевода твой Дмитрий Боброк? Они опытные воины.
- Брат мой с Боброком в Волоке Ламском. Там я собрал другую рать. В Литве второй год смута. Князь Кейстут не признает Ягайлу. Они воюют за великокняжеский престол и берут один у другого города. Я держу рать в Волоке Ламском, дабы Литва не вторглась в мои пределы. Михаил Тверской признал меня старшим братом, верить же ему нельзя. Если Литва пойдет на Москву, он соединится с Литвой.   
Дальше спорить с князем бесполезно. Ему хоть кол на голове теши, он двинет рать на Бегича, нарушит крестное целование хану, поднимет руку на своего старшего брата Мамая. А ведь сам помогал этому разбойнику встать на ноги. Теперь же не желает помнить об этом. Сколько говорил ему: нельзя идти на союз с безбожной Ордой! Сколько раз ханы и мурзы нарушали целовальную грамоту и набегали на Русь? Однако себялюбцам никакой урок не впрок. И на союз с Ягайлой он не пойдет.
- Мамай ли послал Бегича на Нижний Новгород? Или то вольный мурза из Синей или Белой Орды, как Арапша и Бузулук-хан на Пьяне?
- Бегича послал Мамай, святой отец. Тесть мой, Дмитрий Михайлович Суздальский писал мне: послы Бегича показывали нижегородцам грамоту от Мамая и хана Тюляка. Будь Бегич вольный мурза, я бы не испрашивал твоего благословения на битву с ним.
- Ты, великий князь, подписал докончальную грамоту с мамаевым ханом Тюляком, признал его старшим братом и на том целовал святой крест. Так?
Дмитрий Иванович вскинулся, горячо начал:
- Так, святой отец…
Игумен не дал ему говорить.
- Теперь великий князь хочет нарушить святую клятву?
Опять бешеный взгляд князя, который тут же сменился смиренным.
- Святой отец, то не клятвопреступление. Мамай сам нарушил мир, вторгся в мои пределы. Я теперь волен идти на Бегича. Благослови меня, святой отче, ибо иду я на святой дело.
Игумен не спешил с благословением. В помыслах Дмитрия Ивановича чувствовал он еще нечто тревожное, кроме похода на Бегича.
- Где ты хочешь биться с Бегичем, сын мой?
Слова «сын мой» вызвали новый недовольный взгляд князя. Игумен насторожился. Выходит, Дмитрий Иванович не попусту таится, не все он сказал. Князь нехотя ответил:
- Бегич уходит от Нижнего Новгорода по правому берегу Оки на Рязань. Я пойду по левому берегу за Оку к Рязани, там встречу его.
- Ты нарушишь пределы великого княжества Рязанского. Вспомни Пьяну, сын мой. На Пьяне ты вторгся на землю Муромского княжества, подвластного Рязани. Не за то ли Господь покарал русское воинство на Пьяне?
На лице Дмитрия Ивановича заиграли желваки. но он опять сдержался, ответил спокойно:
- Тогда мне не оставалось другого. Орда от Нижнего Новгорода могла двинуться на Владимир. Я послал войско из Суздаля наперерез Орде. И верно сделал. Орда повернула на Муром, к Пьяне.
Игумен погрузился в глубокое молчание. Дмитрий Иванович нарушит крестное целование хану Тюляку и Мамаю. Русское войско вторгнется в Рязанскую землю. Для князя Московского нет ничего святого, свои интересы он ставит превыше всего. Но даже победа над Бегичем не даст мира Залесской земле. Мамай не простит своему младшему брату нарушения крестного целования. Он соберет новую рать, неисчислимую, и двинет ее на клятвопреступную Москву. Вот тогда жди новой погибели русской земли. И великий князь Олег Иванович Рязанский не обрадуется появлению московской рати на своей земле. До сих пор князь Олег не враждовал с Москвой, а как поведет он себя после битвы Орды с Москвой на земле его княжества? Он опытный воин и сразу поймет, что князь Московский намеренно выбрал место битвы подальше от Москвы, на рязанской земле. Игумен решил еще раз поколебать неразумную самоуверенность Дмитрия Ивановича.
- У Мамая Бегич – не последний мурза?
Князь надменно вскинул подбородок.
- У меня тоже войско не последнее. Мамаю же долго не властвовать с его ханом Тюляком. На Золотую Орду из-за Хвалынского моря идет Тохтамыш, хан Белой Орды. Того Тохтамыша теснит с востока новый сильный хан Тимур. Скоро Тохтамыш придет в Сарай-Берке, изгонит Тюляка и Мамая, разобьет их войско.
- Тогда вместо Тюляка и Мамая появится новый сильный враг – хан Тохтамыш? А за Тохтамышем – Тимур?   
- Тохтамыш не страшен. Он разобьет Мамая, а ему самому придется воевать с Тимуром. Они ослабят сами себя.
- Все ли ты хорошо обдумал с боярами своими и воеводами, сын мой? Все ли будет так, как ты сказал?
- Мои думные бояре так приговорили.
Игумен снова погрузился в задумчивость. Москва впервые за полтора века осмеливается  поднять руку на Орду. На этот раз не на каких-то вольных мурз, которые без ханского слова набежали на Русь. Нет, ныне Москва  встает ратной силой на самого великого хана, на своего давнего союзника. Кровавыми руками этого союзника Москва утвердила свою власть почти по всей Залесской земле. И вот Дмитрий Иванович в самодовольстве своем решил, что отныне обойдется без этого союзника. Придется благословить властолюбивого упрямца на битву с Бегичем. Не то князь и без его благословения пойдет на битву, на полный разрыв с Мамаем. Если же при этом русская рать потерпит поражение от Бегича, - он сам не простит себе новой погибели русской земли.
Он вспомнил одно из своих видений, которые чередой приходили к нему, когда знахарь Зуй спасал его если не от смерти, то от безумия. Ему опять представился князь Дмитрий Иванович, лежащий на поле жестокой сечи в измятых, окровавленных доспехах, груды трупов воинов и коней, текущая по земле кровь. Не в битве ли с Бегичем сложит голову князь Московский вместе со всем своим войском? Тогда Русь останется беззащитной. Победу в сече обеспечивают не молитвы, но мечи. Однако если Господь отвратит Свой взор от русской земли, - погибель неизбежна. Этому попустительствовать он не должен.  Он благословит Дмитрия Ивановича и русское войско на битву с Бегичем и будет неустанно молиться за победу над басурманами.
- Благословляю тебя, великий князь, на битву и на победу над безбожной Ордой. Буду денно и нощно молить Господа нашего о даровании тебе победы.
Целый месяц после приезда князя Игумен провел в большой тревоге. Он каждый день совершал со всей братией моление о победе русского войска над нечестивыми басурманами. О том же он долгие часы молился ночами в своей келье. А потом ворочался на жестком ложе и не мог отгнать от себя тяжелые мысли. Иной раз ему хотелось опять проникнуть мысленным взором сквозь время, но он подавлял это желание, ибо знал, к чему приведет прорицательство. Будущее знает лишь всемогущий Господь, смертному не дано ничего увидеть сквозь туман впереди. Лишь немногим избранным Господь в несказанной милости Своей приоткрывает завесу будущего, но за приобщение к величайшей тайне бытия Он ниспосылает такому пророку из смертных безумие.
О том, что московское войско потерпит поражение от Бегича, он не хотел думать. Господь, несомненно, дарует победу русским воинам. Однако что принесет эта победа? Всевластный ордынский мурза Мамай не потерпит столь дерзостного самовольства и поведет на Русь новое войско, еще более сильное. Русскому народу предстоят новые кровавые битвы. Даже полная победа над Мамаем не даст долгого мира. За Мамаем придет Тохтамыш из Белой Орды. И опять реками польется кровь по русской земле. За Тохтамышем последует новый хан Тимур. А после Тимура будут другие новые могучие ханы из неведомых глубин азиатской земли.
Спасение всей Руси – в объединении. Княжества Залесской Руси, великое Русско-Литовское княжество, Малая Русь ради спасения своего должны объединиться, тогда им не страшен никакой враг. Но Москва никогда не пойдет на такой союз. Она будет губить русских людей многими тысячами в кровавых битвах, будет снова и снова платить новым ханам непосильную дань. И все – ради утверждения своей власти.
На попразднество воздвижения креста Господня в обитель прискакал запыленный гонец от Дмитрия Ивановича. Великий князь извещал своего духовного пастыря о полном разгроме войск Бегича на реке Воже под Переяславлем-Рязанским.

 


                Михаил, именуемый Митяй

На Рождественский пост 6886 года от миростояния Дмитрий Иванович опять приехал в обитель. Выглядел он победоносно, по-мальчишески ликовал душой, глаза его сияли, когда он расписывал великую победу на Воже, победу малой кровью, и смирение на исповеди давалось ему с трудом. Игумен на этот раз не остужал горячего князя, ибо сам тоже чувствовал душевный подъем. Победа на Воже – первая победа Москвы над своим союзником и вековым хозяином. Мало первая победа, - победа в первой же битве! Никогда до того Москва не ходила на великого хана, напротив, она призывала его безбожное войско на Русь против своих соперников за главенство на залесской земле.
Впереди Русь неизбежно ждут новые битвы, и будут они не только победными. Отказ Дмитрия Ивановича от союза с Русско-Литовским княжеством и Малой Русью, его честолюбивое стремление бороться с Мамаем лишь своими силами грозили Залесской Руси многими бедами. Однако первая победа над Ордой, над ратью, посланной самим великим ханом и его первым мурзой, окрылит народ. Что придет за этой победой, ведает один Господь, но Игумен надеялся, что Творец после долгих и тяжких испытаний обратил свой милостивый взор на русских людей. Радовался он и тому, что Дмитрий Иванович жив и здоров, не остался лежать на поле битвы бездыханным в окровавленных мятых доспехах. Видно, дьявол наслал то видение Игумену в горячечном полубезумном бреду от сон-травы да мака. А может, не приспела еще иная битва, в которой сбудется страшный сон?
Князь оставил обильные дары обители и уехал со своими сопровождающими. Игумен стоял у Климовских ворот и смотрел им вслед. Рядом вздохнул брат Андрей.
- Пока ты, святой отец, исповедовал князя, я поговорил с боярином Тимофеем Вельяминовым, воеводой полка левой руки. Победа славная, однако…
Игумен ждал продолжения. Брат Андрей хотел сказать нечто не очень приятное.
- Бегич уходил от Нижнего по правой стороне Оки. Князь Дмитрий поставил сильные дозоры по левому берегу, и сам вел войско по этому берегу, дабы Орда не переправилась на московскую сторону. Татарам ничего не оставалось, как идти на Переяславль-Рязанский. Неладно получилось, святой отец. По пути татары разорили Рязанское княжество, сожгли у них Переяславль. Получается, это наши навели татар на Рязань. А московское войско перешло Оку у Коломны и встало в 15 верстах от Переяславля, где в Вожу впадает Быстрица. Там у Глебова Городища, Ходынина и Сконищева на левом берегу Вожи стояло наше войско. Бегич долго не решался на битву, - он стоял на правой стороне Вожи, и для битвы ему надо переправляться через реку. Я думаю, святой отец, Бегич хотел уйти к Дону, не дитя он в ратном деле, зачем ему губить свое войско на переправе? Воевода Тимофей тоже полагает, Бегич не рвался в битву.
- А тут на татар сзади наскочил рязанский воевода Ермачок всего-то с тысячей конных. Побили множество поганых. Рязанцы переняли у ордынцев их обычай: налететь сбоку или сзади, потрепать и отскочить. Когда враг кинется вдогонку, - уйти и нежданно опять сзади навалиться. Воевода Тимофей говорил, у рязанцев славно бились воины Рогожа и Чайца, прямо богатыри былинные. Ну, Бегичу что оставалось? Сзади Ермачок, спереди вся московская рать. Повернись он на Ермачка, - тут ему и конец, московское войско в спину ударит. В ратном деле, святой отец,  бить надо поначалу того, кто сильнее. Побьешь сильного врага, с малым легче сладить. Вот Бегич и кинулся через Вожу на московское войско. Ну, а дальше тебе князь, поди, все сказал. Не дали наши татарам переправиться да изготовиться к битве, скинули их назад в Вожу. Множество их потонуло, и Бегич потонул.
Слова брата Андрея подтвердили то, о чем думал Игумен. Битвы с Бегичем могло не быть. Ушел бы он назад в степь, а Москва за разорение Нижнего Новгорода с Мамая могла взять виру, уменьшить ханский выход или хотя бы пошлины за провоз иноземных товаров. Победа нужна, победа окрыляет воинов, но русских воинов тоже погибло на Воже немало. Русские бабы рожают исправно, да много ли народу осталось на некогда изобильной Залесской земле? Подтверждалось и другое: Дмитрий Иванович при любой возможности стремится руками врагов своих ослабить возможного противника. Он умышленно навел Бегича на Рязань. Однако исправить великого князя ему не в силах.
И еще в словах брата Андрея его огорчило иное. Он уловил тоску бывалого и сильного воина, который тут в обители смиренно служит Господу, исправно отстаивает все службы, постится и изнуряет плоть свою трудом. Не раз видал он, как брат Андрей колол дрова. Могучий воин будто снова держал в руках боевую секиру или двухручный меч и разил врага. Огромные, в два обхвата, узловатые чурбаки дуба и даже вяза разлетались от одного удара. Березовые же или осиновые поленья брат Андрей легко колол одной рукой, то левой, то правой, будто старался не терять ратного навыка. Ни в чем не мог Игумен упрекнуть брата своего во Христе, но видел: иноческая жизнь не по сердцу славному воеводе Родиону Ослябе.
Приглядывался он и к брату Александру, бывшему брянскому воеводе Пересвету. Тот ревностно исполнял иноческий залог, постился суровее многих братьев, брался за любые работы, не раз удалялся на долгое молчание. На лице его Игумен никогда не видал даже следа улыбки, будто душа брата Александра навсегда погрузилась в глубокую печаль. Игумен догадывался, что брат Александр тоже не находит покоя для души своей в смиренной жизни обители. И хотя он не показывает виду, но знает свой тайный грех и старается искупить его усердной молитвой, строгим постом и изнурительной работой. 
Год 6997-й от миростояния, 1379-й по латинскому исчислению, начинался спокойно. Прошла долгая, слякотная осень, началась вялая зима со многими оттепелями, Братия жила спокойной, размеренной жизнью. Однако Игумен хорошо знал, что в земной юдоли покоя не бывает, ибо человек живет в ней не один. Весной он получил послание от Киприана. Тот пребывал почти все время в Константинополе и бесплодно обхаживал святейших иерархов патриаршего Собора, или как его называли, Синода. Киприана не оставляло навязчивое желание с помощью Константинополя принудить великого князя Дмитрия Ивановича принять его в Москву митрополитом всея Руси.
Киприан снова изливал свое негодование по святотатственному изгнанию его из Залесской Руси Дмитрием Ивановичем и упрекал Игумена за смиренное молчание перед сильными мира сего. Но теперь он больше писал о невидимых миру тайных ковах в императорском дворце и вокруг пресвятейшего престола.
По всему Средиземному морю и на его берегах идут битвы генуэзцев с венецианцами. В Константинополе положение императора Андроника IV стало ненадежным, верх берут сторонники Венеции. Если победят венецианцы, император будет свергнут, а вслед за тем окажется низложенным его ставленник патриарх Макарий. Оно и к лучшему, ибо нынешний патриарх и святейший Синод, сетовал Киприан, никак не думают о сохранении единой русской православной митрополии. Епископа и митрополиты в Константинополе озабочены единственно своими корыстолюбивыми помыслами. Деяние Синода о поставлении спасского архимандрита Михаила местоблюстителем митрополичьего престола на Великой Руси узаконило дальнейший раскол митрополии. Впервые патриарх и святейший Синод признали отдельную митрополию Великой Руси.
Игумен еще раз возблагодарил Господа, который уберег его от властолюбивых стремлений. Он знал, что в Залесской Руси его слово, слово простого пресвитера, игумена небольшой обители, для иночества важнее слов иного епископа. Сами епископа не раз спрашивали его совета. Однако его бескорыстие, скромность в одеянии, постоянный суровый пост, безвозмездное совершение всех служб и треб, - все это раздражало иереев и многих игуменов. Такие в душе своей и в перешептываниях называли его погрязшим в гордыне фарисеем и подсидчиком, однако редко кто осмеливался сказать об этом во всеуслышание. Простые же иноки брали его за пример истинного, ревностного служения Господу. Да и множество игуменов писали ему, спрашивали совета по общинножительным делам обители, иные приезжали сами посмотреть жизнь Троицкой братии и ознакомиться с ее уставом.
На Мефодия Патарского Игумен получил грамоту Дмитрия Ивановича. Великий князь настоятельно просил его к рождеству Иоанна Предтечи прибыть в Москву на епископский собор Великой Руси. Игумен с большой неохотой отправился на собор. Он знал, что Дмитрий Иванович по-прежнему намерен поставить митрополитом Великой Руси своего любимца архимандрита Михаила, именуемого Митяй, и послать его в Константинополь на посвящение. Однако князь уже больше года не может преодолеть сопротивления епископов и влиятельных архимандритов, и теперь намерен не мытьем, так катаньем добиться своего.
Игумен считал, что наставлять своевольного Московского князя может лишь сильный и властный пастырь, облеченный доверием белого и черного духовенства, каким он знал митрополита Алексия. Среди иерархов Залесской Руси таковым он видел суздальского епископа Дионисия. Однако он прекрасно понимал, что Дмитрий Иванович никогда не согласится на митрополита Дионисия, а обрекать достойного иерарха на унижения и поношения, которые недавно испытал Киприан, он никак не хотел.
В Москве Игумен остановился, как всегда, у брата Андроника. Однако рано утром перед собором Дмитрий Иванович через гонца спешно призвал Игумена к себе. На лихой упряжке они скоро оказались у княжьего терема. Дмитрий Иванович встретил духовного наставника с необычайно смиренным видом, таким его Игумен еще не видал.
- Сын у меня умер, святой отче, - печально и будто жалуясь, сказал князь вместо приветствия. – Сёмушка наш, Семён.
- Спаси, Господи душу новопреставленного раба Твоего Семёна, - истово сказал Игумен. – Помолимся Господу нашему, великий князь.
Они встали на колени прямо тут же, в княжьей палате, перед образом Спаса и начали молитву. Игумен негромко говорил слова молитвы, крестился, бил земные поклоны и время от времени смотрел на Дмитрия Ивановича. Тот, видно, сильно опечалился неожиданной смертью своего третьего сына. Все мы люди, - думал Игумен, - и князья, и смерды. У всех одинаково болит сердце при  потере близкого человека.
После молитвы князь сказал все так же печально:
- Панихиду мы отслужили в Архангельском соборе. Там и похоронили Сёмушку.
И тут же, тем же голосом вдруг добавил:
- Брат мой, князь Владимир Андреевич, ходил зимой с войском в Литву. Хотел я помочь князю Андрею Псковскому против Ягайлы.  Неладно вышло. Ягайло объединился с дядей своим Кейстутом и разбил наше войско. Вернулся брат мой несолоно хлебавши.
- Буду неустанно молиться, великий князь, за невинную душу новопреставленного отрока Семена и за спасение душ убиенных воинов твоих.
- Опять я не испросил твоего благословения, святой отец, на битву с Ягайлой. Вот и вышло, как на Пьяне, только что воинов наших полегло меньше. Видно, прогневал я Господа своим непослушанием тебе, наказал Он меня поражением, да взял к себе сына моего.
Игумен неожиданно для себя обнял князя, облобызал его заросшие густым волосом щеки. Тот будто маленький мальчонка припал к его плечу. А ведь по годам князь – внучек мой, или поздний сынок, - с неожиданной болью в сердце подумал Игумен. - Своевольный и капризный, но родной.
- Мужайся, великий князь, - негромко проговорил он. – Господь испытывает нас для нашего спасения.
Князь выпрямился, украдкой вытер глаза.
На собор съехались пять епископов Залесской или отныне Великой Руси: велико-новгородский архиепископ Алексий, суздальский епископ Дионисий, коломенский Герасий, тверской Евфимий и ростовский Арсений. Рязанский и сарайский владыки сослались не телесные недомогания и  приехать не сумели. Дмитрий Иванович недостаток епископов возместил множеством архимандритов. Из пресвитеров он позвал одного лишь Игумена. На соборе рядом с великим князем Игумен с удивлением увидел не князя Владимира Андреевича Серпуховского, но незнакомого ему молодого еще боярина в мирском одеянии. Тот сидел с гордо поднятой головой и поглядывал на священнослужителей довольно высокомерно. Сидящий рядом с Игуменом архимандрит Петр шепнул ему, что это новый думный боярин Михаил Бренок, он теперь - самый ближний к великому князю.
Собор святых и честных епископов продолжался два дня с большим перерывом на Божественную литургию в честь пророка Иоанна Крестителя. На соборе Игумен пристроился в уголке палаты и все время просидел молчком, хотя великий князь иногда метал в его сторону огненный взор. Он ни за что не хотел встревать в свары.
Свары же шли нешуточные. Местоблюститель Михаил, именуемый Митяй,  сидел рядом с великим князем. Он облачился в митрополичьи ризы, раззолоченную белую мантию и белую митру с самоцветами и золотым крестом, держал в руках золотой митрополичий жезл и говорил с епископами гордо и властно.
- Деянием святейшего Синода, настольной грамотой пресвятейшего патриарха Макария я поставлен местоблюстителем митрополичьего престола Великой Руси, – провозглашал Митяй, будто с амвона Архангельского собора. – Великий князь Дмитрий Иванович поставил меня в епископа. Собор святых и честных епископов должен деянием своим посвятить меня в епископа и поставить митрополитом Великой Руси!
Святые и честные епископа упрямо молчали. Без их слова Митяй ничего не мог поделать и  впадал во все большее раздражение. Приглашенные на собор архимандриты вставали один за другим и расхваливали Митяя, как достойнейшего из русских православных иерархов. Особенно старался симоновский архимандрит Феодор. Епископа же молчали. Дмитрий Иванович наливался багровым румянцем гнева и, наконец, заговорил сам.
- Я написал грамоты в Константинополь пресвятейшему патриарху Макарию и святейшему Синоду о посвящении епископа Михаила в митрополиты и поставлении его на Великую Русь. Патриарх Макарий  повелевает епископу Михаилу с грамотами и посольством не мешкая прибыть в Константинополь на поставление. Я назначил посольство для поездки в Константинополь. С епископом Михаилом к патриарху поедет мой думный боярин Юрий Васильевич Кочевин-Олешинский, с ним восемь митрополичьих бояр и достойнейшие иерархи. Я подписал для посольства чистые долговые грамоты. Святые и честные епископа должны подписать деяние собора!
Святые и честные епископа молчали. Местоблюститель гремел голосом, великий князь грохнул кулаком по столу. Епископа безмолствовали. Неожиданно для Игумена заговорил новый ближний боярин Михаил Бренок. Голос его звучал громко, надменно и без почтения к священнослужителям.
- Святые отцы! Государь наш, великий князь Дмитрий Иванович, велит вам посвятить местоблюстителя Михаила во епископа и подписать деяние в Царьград.  Государю лучше знать, какой митрополит надобен Великой Руси. Не упрямьтесь, святые отцы, все одно будет, как велит государь.
Игумен из своего угла услышал негромкий шепот коломенского епископа Герасийа епископу ростовскому Евфимию:
- Придется подписать деяние, святой Евфимий. Все одно, вынудят. А Митяй, даст Господь, до Константинополя не доедет, епископ Дионисий сказывал о  верном пророчестве.
Митяй встал со своего места, взял в руки грамоту с написанным уже деянием собора и сам поднес его первому от него епископу. Им оказался Дионисий. Тот резко отстранил руку Митяя с деянием и торжественным голосом заявил:
- Готов на любое бесчестие, как святейший Киприан, а деяние не подпишу! Не быть тебе, попу, митрополитом. Я сам поеду в Константинополь и открою глаза пресвятейшему патриарху и святейшему Синоду.
Митяй топнул ногой и вскричал:
- Как я стану митрополитом, - своими руками спорю скрижали с твоей епископской мантии!
Дионисий поднялся и вплотную подошел к Митяю.
- Ты не можешь посягать на митрополитство, ибо ты поп и ни единого дня не пребывал ни в послушниках, ни в иноках. Не быть тебе митрополитом!
Дмитрий Иванович вскочил со своего места.
- Как смеешь ты, недостойный, бесчестить местоблюстителя? Ты никуда из Москвы не отъедешь. Нет тебе моего соизволения.
Дионисий тоже возвысил голос:
- Я посвящен собором святых и честных русских епископов и повинуюсь лишь ему да пресвятейшему патриарху. Я нынче же еду в Константинополь.
Он шагнул к двери. Михаил Бренок вскочил на ноги и поднял руку. Он хотел что-то сказать, но тут раздался повелительный окрик великого князя:
- Стража! Взять сего еретика!
В палату вбежали четверо оружных сторожей и в нерешительности обступили мятежного епископа. Дионисий поднял вверх руку с золотым нагрудным крестом:
- Остановитесь, грешники! На кого руку поднимаете? Сам я пойду в темницу!
Дионисий и стража удалились. Четверо оставшихся епископов, не глядя друг на друга, подписали деяние. Великий князь обратился к собору:
- Поскольку святые и честные епископа не хотели посвящения Михаила, никто из них не поедет с посольством в Константинополь. Я пошлю туда четырех архимандритов: симоновского Феодора, петровского Иоанна, коломенского Мартина да переяславского Пимена. С ними поедет московский протопоп Александр. Они сами выберут достойное сопровождение из иереев, игуменов и диаконов.
Игумен остался на ночь у архимандрита Андроника. Половину ночи они провели в беседе. Игумен с трудом успокоил возмущенного брата во Христе. А утром, когда он собрался в дорогу, в обитель опять явился гонец от великого князя. Дмитрий Иванович спешно требовал Игумена пред очи свои. Игумен отправился к князю, как был, в дорожной одежде. В палате сидели Дмитрий Иванович и новопосвященный епископ Михаил. Перед ними стоял мятежный епископ Дионисий. Великий князь сразу, без обычных приветствий сказал:
- Святой отче, епископ Дионисий отказался от намерения ехать в Константинополь и молит освободить его от стражи. Своим поручником он называет тебя. Согласен ли ты поручительствовать за Дионисия?
Игумен посмотрел на епископа Дионисия. Тот чуть заметно прикрыл глаза. Игумен в душе усмехнулся и торжественно ответил:
- Я поручительствую за епископа Дионисия.
Епископ Михаил вскочил с места.
- Ты забыл, где ты, игумен! С кем ты говоришь? Как стану я митрополитом, - разорю твою Троицкую обитель! Ты пойдешь по миру с сумой!
- Все во власти Господа, - смиренно пожал плечами Игумен.
- Погоди, епископ, - великий князь движением руки повелел Митяю сесть и  обратился к Игумену:
- Так ты, святой отче, поручительствуешь за епископа Дионисия?
- Я сказал, великий князь. Поручительствую.
Дмитрий Иванович нахмурился и движением головы отпустил их обоих.
Две седьмицы спустя до Игумена дошли вести об отъезде епископа Михаила, именуемого Митяй, с посольством в Константинополь и об отъезде туда же святого и честного епископа Дионисия. Знающие люди говорили, что Митяй отправился сухим торговым путем с заездом в Сарай-Орду к Мамаю. Дионисий же, по слухам, поехал в Константинополь через Киев. Игумен не удивился тому, что суздальский епископ нарушил его поручительство перед великим князем. Гнев великого князя он перенесет, зато его поручительство вызволило из узилища достойного епископа и развязало  ему руки.
Однако он недоумевал, почему Митяй поехал в Сарай-Орду, откуда Мамай именем хана Тюляка правит всей необъятной Ордой от Яика до Дуная. Выходит, Дмитрий Иванович опять замирился с Мамаем и послал туда своего Митяя за ханской грамотой для патриарха. Чем великий князь сумел улестить Мамая после разгрома войска Бегича? Получается, как говорит народ, ворон ворону глаз не выклюет. Владыки мира сего дерутся и мирятся, а кровь народная льется по-прежнему.
Из переписки со священнослужителями Игумен знал почти обо всех событиях на Великой Руси. На успенье праведной Анны серпуховский архимандрит Паисий сообщил ему, что дружинники князя Владимира Андреевича изловили беглого боярина Ивана Вельяминова и доставили его в Москву. Нижегородский архиепископ Иоанн написал ему, что люди князя Василия Дмитриевича Кирдяпы изловили в окрестностях Нижнего Новгорода купца-сурожанина Некомата и отвезли его на суд к великому князю. Вскоре брат Андроник известил Игумена, что великий князь Дмитрий Иванович повелел посадить Ивана Вельяминова и купца Некомата после лютых пыток на кол принародно. Для поучения других возможных мятежников  московские дружинники согнали на казнь множество народу.
На преподобного Исаакия Игумен получил грамоту митрополита Киприана из Констанополя. Несостоявшийся владыка всея Руси все еще сидел в Константинополе и добивался правды. А тем временем в Константинополе воцарилась смута. Сторонники венецианцев свергли императора Андроника IV и посадили на престол Иоанна VI. Новый император низложил патриарха Макария и отправил его чернецом на Афон. Ныне же, писал Киприан, патриарший престол пустует, ибо в святейшем Синоде нет единства среди святых и честных митрополитов и епископов. Там еще сильны сторонники Генуи, а у генуэзцев много золота. Писал Киприан и о русском посольстве. Оказывается, архиепископ Михаил не доехал до Константинополя. Он умер на своем судне в виду Константинополя от превеликих колик в животе.
В этом месте послания Игумен прервал чтение и вознес Господу молитву во спасение души новопреставленного раба Божия, грешника Михаила. Он вспомнил свое неожиданное для самого себя пророчество епископу Дионисию на паперти Архангельского собора: Митяй не доедет до Константинополя! Встало перед ним и его горячечное видение в сонной истоме от сон-травы и мака: могучий муж в митрополичьих ризах с лицом Митяя корчится на полу в тесной каморке. Выходит, Господь даровал ему частицу Своего всеведения! Жалкому рабу Своему приоткрыл Он величайшую тайну бытия и на краткий миг наделил его способностью проникнуть за непроницаемую завесу, скрывающую от всех смертных будущее их! Немалую цену пришлось заплатить тогда Игумену за тот Господний дар, а потому да минует его подобное впредь во веки веков. Аминь.
Он снова взялся за послание. Русские послы, совершив погребение архимандрита Михаила в Галате, писал Киприан, дружно полагают не возвращаться в Москву без своего митрополита и намерены сидеть в Константинополе до поставления нового патриарха. Однако среди послов тоже идет сугубая рознь. Одни стоят за поставление митрополитом Великой Руси суздальского архимандрита Пимена. Другие же прочат на святейший престол петровского архимандрита Иоанна. Великий князь Дмитрий Иванович неосмотрительно выдал посольству Митяя чистые листы со своей подписью и печатью, и теперь одни послы предъявляют святым и честным епископам Синода великокняжескую грамоту на поставление митрополитом Великой Руси Пимена, другие же показывают великокняжескую грамоту на поставление Иоанна.
И сторонники Пимена, и сторонники Иоанна на чистых листах с подписью и печатью Дмитрия Ивановича пишут долговые расписки купцам из Генуи, из Венеции и даже из магометанской Турции. Слыхал я, писал Киприан, у одних турок послы взяли долгу на двадцать тысяч золотых динаров. Посольскую  рознь еще более разжигает симоновский архимандрит Феодор, который тоже вознамерился сесть митрополитом на Великой Руси. Однако великокняжеских чистых листов другие послы архимандриту Феодору не дают, потому золота он не имеет и обольшает членов Синода лишь словесными посулами.
Свое послание Киприан заканчивал твердым обещанием не допустить раскола великой русской митрополии. Он намерен дождаться поставления нового патриарха, разоблачить перед пресвятейшим владыкой всех самозванцев и добиться восстановления своих святых прав на престол митрополита Киевского и всея Руси. В том Киприан возлагал надежды на помощь суздальского епископа Дионисия, который тоже сидит в Константинополе, но сам по себе, отдельно от посольства, в ожидании поставления нового патриарха, дабы отстоять перед пресвятейшим единство митрополии всея Руси.
Послание Киприана огорчило Игумена, но оно же немало повеселило его. Чуден человек. Нет, чтобы смиренно жить, служить Господу и славить Его, так даже умудренные иерархи гоняются за высоким саном и за яркими, блестящими одеяниями. В том гоне, как зверь за самкой, забывают они о назначении человека и теряют человеческий разум. Уж как Митяй стремился к митрополитству! Правдами и неправдами, лукавством и наглостью, угрозами и великокняжеской милостью сел он в нетерпении на митрополичий престол. Закружилась голова его на высоком месте, поспешил он без единого русского епископа, с одними архимандритами, игуменами, да диаконами в святой город Константинополь к патриаршему престолу за поставлением на Великую Русь. Где ныне Митяй? Упокой, Господи, душу его грешную, да вразуми других честолюбцев его примером бесплодной суеты сует. 
Верные мысли внушил мне Господь, - в который раз думал Игумен, - не власть портит людей, но во власть рвутся порченные люди. Достойному человеку не пристало ввязываться в драку за высокое место, будто дикому зверю за кусок кровавого мяса.
Всю осень Игумен усердно занимался делами обители, много беседовал со своими молодыми братьями во Христе, переписывался с другими игуменами, с сестрой Пелагеей. По завершению осенних работ он ненадолго сходил в Ростов навестить игумена Федора в Борисоглебской обители, поклониться могиле родителей своих. Уже больше десяти лет он каждую осень по первым морозам наведывался на дорогую могилку.
За это время своими руками срубил он там малую часовенку, обшил ее снаружи и изнутри стругаными досками, украсил резьбой. Борисоглебский игумен Федор неоднократно хотел помочь ему, предлагал умелых братьев, однако Игумен помощи не принимал. Он хотел толикой своего труда искупить хотя бы малую долю неизбывной вины перед отцом родимым и ласковой матушкой. Бросил он их тут в забвении, чужие люди закрыли им глаза, засыпали их бездыханные тела сырой землей.
Высокую крутую крышу часовенки под крестом он покрасил охряной краской на вареном льняном масле и подновлял при каждой возможности. Очень хотелось ему расписать стены внутри часовенки картинами из житий святых, однако не дал ему Господь такого таланта. Он лишь принес из Троицкой обители четыре небольших иконы и повесил по одной на каждой стене.
Каждый раз в свой осенний приход он навещал женскую обитель Рождества Пресвятой Богородицы сестры Пелагеи. Давняя не расцветшая юношеская любовь его к Веснянке сменилась братской дружбой, глубоким уважением и желанием облегчить нелегкую жизнь игуменьи. Когда они не виделись, он думал о сестре во Христе как воистину о родной младшей сестре, которую он должен защищать. При встречах же он видел перед собой добрую старшую сестру, которая сама помогала ему советом, рассеивала его сомнения, успокаивала его боль, как когда-то умела ласковая матушка.
Инокини привыкли к нему, и когда он появлялся в воротах, они по-бабьи полошились, забывали о приличествуещем смирении и с радостными возгласами бежали сообщить матушке Пелагее о приходе святого чудотворца. Встречи их проходили всегда на виду сестер во Христе. В каждый приход Игумен совершал в женской обители службу и говорил с сестрами о святом иноческом обете. Он не забывал напомнить им об их долге перед оставленными в миру ближними, и сестры слушали его со слезами на глазах. Уходил он из женской обители с просветленной душой.
На сырную неделю, которую народ праздновал как древнюю русскую масленицу, в Троицкую обитель приехал на исповедь Дмитрий Иванович. Великий князь покаялся в грехах, которых за год набралось немного. Он привез немалые дары и поделился с Игуменом радостью. В Литве все не утихала усобица между Ягайлой, его старшими братьями и его дядей Кейстутом. Этой зимой старший сын Ольгерда Андрей Псковский и Полоцкий приезжал в Москву. Он подписал с Дмитрием Иванович докончальную грамоту о вечном мире и признал себя младшим братом князя Московского. Для закрепления мира он просил Дмитрия Ивановича двинуть рать в Литву против беззаконного Ягайлы. Андрей Ольгерович, как старший сын великого князя Ольгерда, считал себя прямым наследником Русско-Литовского престола.
В Москве, как и следовало ожидать, и князь, и думные бояре обрадовались возможности оттягать город-другой у своего давнего супротивника – Литвы. А еще бы радостнее для них стало поставление великим князем Русско-Литовским нового союзника Москвы, Андрея Ольгердовича. Дума приговорила послать в Литву на помощь князю Андрею московское войско с князем Владимиром Андреевичем Серпуховским и воеводой Дмитрием Боброком-Волынским. Не мешкая, Москва собрала рать и отправила ее к Новгороду-Северскому, давнему лакомому кусочку для Москвы. От Пскова на Новгород-Северский шел Андрей Ольгердович. Дмитрий Иванович со знакомым Игумену мальчишеским бахвальством говорил о славной победе русского войска в Литве.
Игумен же понял из его восторженного рассказа, что победы особой не получилось. Когда московская и псковская рати, не дойдя до Новгорода-Северского, встали под Трубчевском и Стародубом, из Трубчевска навстречу им вышел с посольством князь Дмитрий Ольгердович Трубчевский, единокровный и единоутробный родной брат Андрея Ольгердовича от Марии Витебской. Дмитрий Ольгердович отворил ворота Трубчевска и сказал о своем намерении перейти от беззаконного Ягайлы на службу к великому князю Московскому. В дни веселого пира гонцы принесли весть о приближении к Трубчевску и Стародубу сильной рати беззаконного Ягайлы.
После стычек передовых отрядов союзники решили заключить мир с Ягайлой. Мир подписали обе стороны, псковская и московская рати пошли во-свояси, Андрей Ольгердович вернулся в Псков. В Москву же с князем Владимиром Андреевичем прибыл Дмитрий Ольгердович Трубчевский со всем семейством своим и многими трубчевскими боярами. Города же Трубчевск и Стародуб, как и прежде, остались Ягайле. На радостях от прихода славного воина великий князь Дмитрий Иванович посадил Дмитрия Ольгердовича в Переяславль-Залесский, вотчину князя Московского еще от прадеда Данилы Александровича.
Игумен не стал охлаждать радость князя. Чем бы дитя не тешилось, лишь бы не лилась русская кровь. Сходили московская и псковская рати к Новгород-Северскому, поразмяли ноги, постояли вокруг Трубчевска и Стародуба, попировали всласть. Увидев же врага, князья мудро не стали задирать его, а заключили мир, да еще привели с собой в Москву опытного воеводу.
Однако вторая новость от Дмитрия Ивановича оказалась не столь веселой. Игумен почувствовал, как на него будто подуло ледяным декабрьским ветром среди ясного солнечного дня. Сбывалось мрачное пророчество сведущего старшины венецианских купцов.
В Орде, радостно говорил князь, великие перемены. В пределы Золотой Орды пришел с огромной ратью хан Белой Орды Тохтамыш из-за Хвалынского моря. Мамай выступил ему навстречу, и на реке Яике была сеча велика, долга и кровава. Победил Тохтамыш. Мамай отошел к Сараю-Берке и готовится к новой битве с опасным врагом.
- Мамаю скоро придет конец, - потирал ладони Дмитрий Иванович. – Тохтамыш разобьет этого лукавца, а с Тохтамышем я сумею договориться. Велико дело – худой заяицкий хан! Теперь торговые пути по Дону – в моих руках.
Не хвались, едучи на рать, а хвались, едучи с рати, - чуть было не вырвалось у Игумена. Однако он сдержался, попытался вразумить самонадеянного честолюбца.
- Говорили мне знающие люди, хан Тохтамыш прежде владел за Хвалынским морем Белой Ордой, побольше, чем Орда Золотая. Он захватил Синюю Орду, которая простиралась по великим заяицким степям до самой Сибири. Выходит, не такой уж он худой хан.
Однако Дмитрий Иванович будто не слышал его слов.
- И не таких бивало русское войско!
- Тохтамыш – не последняя гроза для Руси, - покачал головой Игумен. – Его теснит из-за Хвалынского моря к Волге новый великий воитель, зовут его железный хромец Тимур. Тот Тимур идет из середины великого царства хана Чингиза, который покорил полмира и разбил киевское войско на Калке. Хан Чингиз хвастал, что в державе его никогда не заходит солнце. Перед смертью он оставил своим наследникам завет: завоевать весь мир от моря Восточного до моря Средиземного и моря Западного. Не новый ли великий поход на Русь и на латинян затевает чингизид Тимур? Тохтамыш же может оказаться лишь предтечей новой погибели русской земли от полчищ Гог и Магог.
Дмитрий Иванович досадливо покрутил головой. Игумен уловил его думы. Куда лезешь, игумен? – будто читал он мысли князя. – Ты служишь Господу, ну и служи, отпускай мне грехи, смиряй черный люд, в державные же и ратные дела не входи, у меня есть достойные, опытные бояре и воеводы, я сам разбил Бегича, обойдемся мы без тебя. Ведомо мне, ты прорицатель, так предскажи мне новую великую победу, а не стращай тем, чего не знаешь сам. Не то наведешь беду черным словом своим, как накаркал ее епископу Михаилу. Знаю, ты чудотворец, вот и сотвори чудо победы над Мамаем, над Тохтамышем и над этим твоим неведомым железным хромцом.
Тут Игумен явственно уловил, как мысли Дмитрия Ивановича заметались, их сменила вспышка страха. Однако вслух князь сказал иное, смиренное и достойное.
- Уповаю, святой отче, на милость Господа при заступничестве твоем  перед Ним.
Игумен перекрестил своего духовного сына:
- Да будет Господь милостив к народу русскому.
Великий князь уехал, но оставил после себя тревогу. Игумен знал, князь побаивается его и принимает близко к сердцу его упреки и поучения. От иных упреков впадает князь во гнев, но прячет его от  своего наставника. Знал он и то, что Дмитрий Иванович самонадеянно считает любого врага слабее и глупее себя. Потому попытки остеречь его он не принимает, отмахивается от предостережений. А ведь из слов князя и дитя уразумеет, что на Русь надвигается беда великая, он же лишь радуется близкому поражению Мамая от Тохтамыша. Мамая не так легко разбить, воин он опытный и правитель мудрый, недаром почти два десятка лет бессменно правит Ордой, сажает ханов на престол и меняет их, будто слуг своих. А Тохтамыш и вовсе чудище неведомое. Богатырей же на Руси не осталось, извели непобедимых былинных богатырей варяжские князья и их честолюбивые потомки. Радоваться тут, княже, совсем нечему.   
Весна удалась для пахоты и посевов. Землепашцы-издольщики закончили сев яровых, многочисленные артели давали обители немалый доход. Вместе с княжескими дарами это хорошо пополняло казну обители. Игумен подумывал уже о строительстве каменных стен вокруг обители, и закладке каменных же надвратных храмов над всеми тремя воротами. Они с братом Мисаилом подсчитали возможные расходы и решили, что этим летом можно начинать. Посадские мужики еще не забыли тяжкие каменные работы после Всехсвятского пожара, надо собирать артель, бить и тесать камень, а к осени заложить основание первого надвратного храма.
Однако, как часто бывало, вскоре спокойная жизнь Игумена закончилась. После Троицы в обители неожиданно появился гонец с грамотой великого князя. Дмитрий Иванович писал, что ему до крайности нужен совет духовного наставника. Сам он не может оставить Москву и просит святого отца прибыть к нему вместе с нарочным гонцом. Просьба удивила Игумена, но князь обращался к нему почтительно, видно, нужда во встрече была сильная. Игумен тут же стал собираться в дорогу, и через час княжеский легкий возок со  слюдяными оконцами уже катил его к Москве.
В эту сплошную седьмицу Игумен неустанно совершал службы и чувствовал заметную усталость, а может быть, уже начинали брать свое немалые его годы, но он вдруг вспомнил совет знахаря Зуя не усердствовать в изнурении плоти. Воспоминание показалось ему своевременным, и как только возок помчался по ровной накатанной дороге, он задремал. Гонец оказался опытным малым, и лишь за его спиной раздалось мерное похрапывание, он пустил коней спокойной размашистой рысью.
Игумен крепко спал, иногда просыпался, устраивался поудобнее и снова засыпал. Потом он стал просыпаться чаще, но дрема не оставляла его. Окончательно проснулся он только под Мытищами. Гонец почувствовал его пробуждение, оборотился и спросил:
- Святой отец, будем останавливаться для отдыха? Коней я накормил и напоил в Вознесенском.
- Поезжай с Богом дальше, сын мой.
- Эх, красавчики! – гаркнул гонец, со свистом рассек длинным кнутом воздух над тройкой и через плечо пояснил:
- Еще засветло будем в Москве, святой отец.
Великий князь встретил Игумена в знакомой палате. Он почтительно спросил о здоровье и предложил:
- Сходи, святой отец, с дороги в баньку?
Игумен не отказался от баньки. После баньки князь пригласил его потрапезовать. Он знал обычаи гостя, и слуги поставили на стол угощение скромное. Они сидели за столом вдвоем, что казалось странным, ибо княжеские трапезы – это обычно обильные пиры со множеством гостей. Игумен утолял голод и думал, что такое стряслось в Москве, если Дмитрий Иванович ради него одного изменил привычный уклад в своем тереме. После ужина князь спросил:
       - Ты, святой отче, утомился в дороге и, конечно, хочешь поспать? Слуги отведут тебя в опочивальню.
- Нет, великий князь. Если у тебя спешное дело ко мне, говори. Я выспался в дороге.
- Разговор будет долгий, святой отче.
- Ничего, великий князь. Я готов к беседе.
Дмитрий Иванович резко встал, прошел по палате от окну к двери и обратно, подсел поближе к Игумену и негромко сказал:
- Прости меня, святой отче. Прости за спешный вызов. Прости, что слушал я тебя, да не услышал. Ты оказался прав. Помоги мне теперь советом.   
Игумен понял князя и спросил:
- Кто победил в Сарай-Берке?
Дмитрий Иванович низко склонил голову, постучал кулаком по столу, посмотрел в глаза Игумену.
- Ты, святой отче, поистине прорицатель. Тохтамыш изгнал из Сарая-Берке Мамая вместе с его ханом Тюляком. Отныне Тохтамыш – великий хан Золотой Орды. Но Мамай не разбит. Он посадил Тюляка в Сарай-Орде, сам же собирает новое войско в Дикой Степи.
- Теперь у тебя, великий князь, два сильных врага вместо одного?
- Да, святой отче. – Князь помолчал и с каким-то ожесточением повторил:- Да! Два врага. И сурожане перестали возить иноземные товары в Москву.
- Что говорят твои думные бояре, великий князь?
- Не называй меня великим князем, святой отче. Не князь я, - мальчишка неразумный, не слушал тебя. А бояре мои говорят разное. Кобылины зовут идти на союз с Мамаем, вместе с ним прогнать пришлого Тохтамыша назад в пески за Хвалынским морем.  Вельяминовы стоят за союз с Золотой Ордой, дабы вместе с Тохтамышем добить Мамая, пока он не набрал силы. Остальные бояре мои разделились между ними. Скажи свое вещее слово, святой отче.
- Я не пророк, великий князь. Один лишь Господь всеведущий знает все наперед. Смертным же прикосновение к тайне Господней обернется безумием и безвременной погибелью.
Князь с недоверием посмотрел на Игумена. Тот выдержал взгляд, помолчал и спросил:
- Ведомы ли тебе, великий князь, помыслы Мамая и Тохтамыша? Не объединятся ли они против тебя?
- Того и боюсь, святой отче! И бояре мои того же опасаются, потому и разноголосица у них. А что замышляют Мамай и Тохтамыш, - кто же это знает?
- Остуди голову свою, великий князь. Оставь пока Мамая с Тохтамышем. Поговорим о другом. Скажи мне, что слыхать из Константинополя? Патриарший престол пустовал целый год, недавно меня известили о поставлении пресвятейшим патриархом Нила Керамия, сторонника императора Иоанна VI. Не вернулись ли твои послы оттуда с дурными вестями?
Дмитрий Иванович некоторое время недоуменно смотрел на Игумена, потом вдруг коротко рассмеялся, оборвал смех и с почтением ответил.
- Ты, святой отче, вправду провидец, хоть и не сознаешься в том. Я призвал тебя не только из-за Мамая с Тохтамышем. Позавчера из Константинополя прибыл симоновский архимандрит Феодор с московскими игуменами и диаконами. Он сказывал, что святейший Синод посвятил в епископа и поставил митрополитом Киевским и всея Руси переяславского архимандрита Пимена. Патриарх Нил Керамий настольной грамотой утвердил решение Синода. Потому я и послал за тобой, ибо ложного митрополита Пимена я не приму в Москве. 
- Великий князь! Поставленный Синодом и патриархом митрополит не может быть ложным. 
- Святой отче, Пимен – ложный митрополит. Я посылал на поставление митрополитом Великой Руси епископа Михаила. Дал ему чистые хартии с моей подписью и моей печатью. Пимен же отравил Михаила, забрал те чистые хартии и самовольно написал великокняжескую грамоту о поставлении митрополитом его, Пимена. На те же чистые хартии он набрал турецкого и генуэзского золота в долг и подкупил святых и честных митрополитов и епископов из Синода. Он и есть ложный митрополит, ибо сан сей получил обманом.
- Не знаешь ли, великий князь, Пимен поставлен митрополитом Киевским и всея Руси?
- Всея Руси, святой отче. Всея Руси! Патриарх Нил не захотел ставить митрополита на Великую Русь. И в том я вижу еще один обман Пимена. Ибо я хотел поставить Михаила митрополитом Великой Руси. Мне нет дела до Литвы и Малой Руси.
- Не осуждай поспешно, великий князь, святых иерархов. Патриарх Нил Керамий и святейший Синод не хотят раскола великой русской митрополии. Что же сталось с митрополитом Киприаном?
- Архимандрит Феодор говорил, Киприан поставлен митрополитом Литвы и Малой Руси.
Игумен задумался. Если его бывший инок Феодор сказал правду о Киприане, то как понять сие деяние Синода и патриарха Нила? Видно, и патриарх, и Синод озабочены судьбой оставленных без духовного пастырства епископий Литвы и Малой Руси. Дмитрий Иванович попросту может не знать точных слов деяния Синода и настольной грамоты патриарха. Подобное уже случалось пять лет назад, когда при живом митрополите всея Руси Алексии митрополитом Литвы и Малой Руси поставили Киприана. Надо узнать истину у кого-либо из послов. Однако новопоставленному Пимену не следует торопиться в Москву.
Будто уловив его думы, князь сказал:
- Митрополита Пимена я в Москву не пущу, святой отче. Уж лучше я призову Киприана. Повинюсь перед ним и встречу с великой честью. Что скажешь ты, святой отче? Каков твой совет?
Игумен задумчиво проговорил:
- В том давать совет великому князю мне не по чину. Скажу одно: не допускай бесчестия ни с Пименом, ни с Киприаном. Не бери на себя столь великий грех. Кого же из митрополитов принять, решай сам. Но думай и о том, что святая Русь уже третий год вдовствует без духовного пастыря.
Дмитрий Иванович недовольно хмыкнул:
- Мне хватит твоего духовного пастырства, святой отец.
Он искоса взглянул на Игумена и вдруг улыбнулся.
- Садился бы ты на митрополичий престол, святой отец.
- На Руси уже два митрополита, великий князь.
- Не нужны они мне, такие митрополиты.
- Они поставлены деянием святейшего Синода и патриархом.
Дмитрий Иванович горячо заговорил:
- Прости меня, святой отче, может, грешу я на иерархов. Они там, в Царьграде, корыстолюбивы без меры. Блеск золота слепит им не только глаза, но и разум. Сами же, ты знаешь, святой отче, – не успели поставить Алексия на Киев и всея Русь, как тут же самозваного Романа поставили митрополитом на Киев и Малую Русь за золото Ольгерда да латинянина Казимира Польского. Вот те и единая митрополия, а? Каковы царьградские иерархи, отцы церкви православной?
Дмитрий Иванович снова выжидательно посмотрел на Игумена. Игумен об этой непонятной ему, даже греховной истории со вторым  митрополитом Романом наслышан от самого Святителя Алексия. Да, великий князь прав, высшие иерархи в Царьграде весьма подвержены сребролюбию, не устоял, видать, тогда и сам пресвятейший патриарх Филофей. Но он молчал. А князь горячо повторил:
- Золото литовское да польское им глаза застило, разума лишило, вот они тогда Романа и поставили рядом с Алексием. А потом опять: при живом митрополите Киевском и всея Руси Алексии поставили Киприана митрополитом Киевским и Литовским.
Великий князь разгорячился, на щеках его зарделись красные пятна.
- После того, – как их слушать, святой отче? Пусть они меня слушают там, в Царьграде! А не то  перестану посылать выход в патриархию, всем иерархам своим накажу настрого!  Мне греки да болгары тут не нужны. Пускай русского митрополита ставят. Чтоб за Москву радел, как святой Алексий. Вот кабы ты, святой отче, согласился на митрополитство. Как преставился святой Алексий, - ты один превыше всех чтим на русской земле среди иночества, других нет. Как отца духовного, как отца родного прошу тебя. А?
Игумен молчал. Дмитрий Иванович ракрыл ему душу, признался, какой митрополит ему нужен. Свой, ручной, как дворовый медведь с кольцом в носу и на цепи.  Он хорошо знал это, потому уже три раза отказывался от великой чести занять престол митрополита всея Руси. Отказывался как раз потому, что не хотел служить раскрашенной игрушкой в руках князя Московского. И потом, чем выше сидишь, тем дальше видишь. Уже то, что видел он со своего скромного места, давно развеяло, будто  ветром, былое  уважение к церковной иерархии, даже к самому пресвятому патриарху. А увиденное с высоты митрополичьего престола совсем отвратит его от церковных дел, а то и от веры в Господа.
Дмитрий Иванович ждал ответа. Молчание становилось тягостным. Игумен негромко проговорил:
- Не обессудь, великий князь, не достоин я столь высокой чести. Не выдержат мои плечи великой тяжести, а разум мой не горазд в державных делах. Тебе ведомо лукавство и коварство византийских иерархов. Мне ли, ничтожному, противостоять их хитроумным измышлениям? По неразумию своему принесу я больше вреда русской земле, чем пользы. Сердечно и душевно молю я Господа за тебя, как раньше молил за великих князей Симеона Ивановича и родителя твоего Ивана Ивановича. И впредь буду молить до последнего вздоха своего. Не неволь меня, великий князь, не могу я нести столь тяжкий груз. В Константинополе патриарх и Синод уже решили, так пусть все свершится по воле Божьей.
Теперь долго молчал Дмитрий Иванович. Потом послышался его тяжкий вздох.
- Ну, не хочешь, неволить не буду, святой отче. Теперь скажи, куда мне склониться, к Мамаю ли, к Тохтамышу ли?
- Ты просишь моего благословения на битву с одним из этих сильных ханов, великий князь?
Князь подумал, потом решительно тряхнул головой.
- Ты прав, святой отче. Союз с одним из них означает битву с другим.
- Великий князь, - твердо сказал Игумен. – Когда бы ты спросил моего благословения на союз с Литвой и Малой Русью, - ни мгновения бы не помедлил я. И колокола всех обителей на Руси Залеской и Малой, и Литовской благвестили бы тебе малиновым звоном. Ибо в союзе с ними тебе не страшен ни Тохтамыш, ни Мамай, даже пусть они объединятся.
- Нет, святой отче, - столь же твердо ответил князь. – Литва мне враг больше, чем Орда. Я разобью одного хана, а в союзе с другим пойду на Литву. Скажи только, на кого из ханов мне вести рать, а кого взять в союзники? Ты провидец, скажи мне.
- Ты опытный воин, великий князь. Видишь ли ты разрыв и с Мамаем, и с Тохтамышем без битвы, без пролития русской крови? Не лучше ли стравить их как собак? Или оградить пределы великого княжества твоего от ордынских набегов, как сделал Олег Рязанский?
- Не выйдет того, святой отец. Мне нужны торговые пути в Крым. Без иноземных товаров Великая Русь не проживет.
- Торговать можно через Великий Новгород, через Киев, через Литву.
- Не повторяй пустых слов, святой отче, - резко отозвался князь. – На союз с Литвой ты меня не склонишь. Скажи одно: на кого из ханов мне готовить войско?
- Один славный воевода говорил, великий князь, что первым надо бить сильного врага. Со слабым справишься потом.
Князь помрачнел и надолго задумался. Потом лицо его просветлело.
- Ты мудр, святой отче. Я понял твое слово. Прежде, чем вести рать, надо знать, какой враг сильнее.   



На Мамая.

Рано утром Игумен отправился в обратный путь в том же возке, на этот раз нагруженным княжескими дарами. Весь долгий путь он размышлял о неисповедимых путях Господних, которые привели на первое место в Залесской Руси князей Московских. В каждой обители, у каждого владыки, где ему пришлось побывать, он просил дозволения просмотреть летописи и книгах. Из всех летописцев самым первым и самым старательным собирателем родословной русских князей был черноризец Федосьевой Печерской обители в Киеве Нестор. Игумен читал несторовский Летописец или «Повесть временных лет» в Нижнем Новгороде, по списку Лаврентия, инока Благовещенской обители в Суздале. Лаврентий составил свой Летописец по благословению епископа Дионисия, он собрал все доступные ему летописания и среди них оказалась «Повесть временных лет».
«Повесть временных лет» Нестор написал по велению киевского князя Святополка Изяславича, старшего из многочисленных внуков Ярослава Мудрого. Подневольному летописцу  пришлось прославлять правителя  Руси и выводить его род прямо от варяга Рюрика. По княжеской воле Нестор даже само название Русь произвел от варягов. Видимо, князь Святополк хотел пресечь княжеские усобицы на Руси, призвать князей к единению, показать им, что все они – кровь от крови, плоть от плоти одного предка. Поэтому он и велел Нестору вывести все русские княжеские роды из одного корня.
Нестор сделал невозможное, выполнил невыполнимый приказ. Его «Повесть  временных лет» оказалась бессмертной не потому, что он возвеличил Святополка и обосновал его происхождение по прямой линии от Рюрика. В те времена на Руси князья расплодились во множестве, и каждый удельный князек находил летописца из иноков любой обители на его земле, дабы прославить свои деяния и вывести свой род от великих правителей древности, а то и от ромейских императоров.
Величие Нестора Игумен видел совсем в другом. Он первый из русских летописцев восстановил точную хронологию правления киевских князей и их многочисленных потомков. За основу он взял летоисчисление от миростояния и привязал события на Руси к датам правления византийских императоров. Он первым из русских летописцев показал Русь, ее развитие в сложном переплетении событий всего мира. Он описал, как происходило заселение матушки-земли после Потопа, как появились мночисленные народы. Он первый прямо указал, что русский народ имеет глубокие, древние корни. «Иафетовы же взяли запад и северные страны. От этих же семидесяти двух язык произошел и народ славянский, от племени Иафета, - так называемые норики, которые и есть славяне». 
Ради соблюдения строгого порядка лет Нестор допустил немало огрехов,  и его «Повесть» зияет прорехами, которые Нестор небрежно штопал белыми нитками. Игумен полагал, что белыми нитками мудрый летописец пользовался умышленно, дабы прозорливые потомки сумели отделить в его труде пшеницу от плевел. Вперемежку со славословиями киевским князьям он вставил в летопись многочисленные картинки реальной жизни тех лет. От этих картинок у Игумена не раз волосы вставала дыбом, и кожа покрывалась мурашками.
Иные священнослужители сомневались, Нестор ли написал «Повесть». Однако еще при первом хождении Игумена в Ростов трудолюбивый чернец-книжник Ермоген  показал ему список «Повести» с таким названием: «Летописец или Повесть временных лет Нестора, черноризца Федосьева монастыря Печерского». И Киприан как-то сказал ему, что в Киеве он видел в Печерском монастыре трехвековой давности «Послание архимандриту Печерскому Акиндину, написанное Поликарпом, иноком того же Печерского монастыря». По словам Киприана, там упоминается «Нестор, что Летописец написал».
Нестор закончил «Повесть» в 6620 (1112) году. Заказчик «Повести» великий князь Святополк Киевский умер через полгода, в 6621 (1113) году, и неизвестно, успел ли он прочитать труд Нестора. После Святополка киевский стол занял внук Ярослава Мудрого от четвертого сына – черниговский князь Владимир Всеславич, по прозвищу Мономах. Это прозвище Владимир взял по родовой фамилии своей греческой жены Анны Мономах. Наверно, Мономах изучил «Повесть» и остался весьма недоволен. Еще бы, Нестор прославлял Святополка Изяславича, который двадцать лет правил в Киеве, а черниговский князь Владимир Мономах все эти двадцать лет нетерпеливо ждал, когда  же ненавистный Святополк освободит киевский трон для него самого и затевал непрерывные смуты против своего дяди. Возможно, Мономах углядел в «Повести» еще какие-то очернения, а скорее всего, он попросту решил прославить свое имя в веках.  Он повелел Сильвестру, игумену Выдубицкого монастыря святого Михаила, переписать заново летопись Нестора. 
Сильвестр выполнил приказ великого князя, - куда деваться-то? - и старательно исправил «Повесть». Он задвинул в глубокую тень князя Святополка и ярко высветил величественную фигуру Владимира Мономаха. Какие еще изменения он внес в летопись, - неизвестно. Что сталось с летописью, писанной самим Нестором, – тоже неизвестно, она исчезла бесследно. Может быть, ее  уничтожили от греха подальше. Писал Нестор на пергаменте, бумаги на Руси в ту пору не знали, а пергамент, как и бумага, хорошо горит в печах.
Сильвестр сдал исправленную «Повесть» Владимиру Мономаху в 6634 (1116) году. К счастью для потомков некий неведомый киево-печерский монах в 6636 (1118) году еще раз переписал эту летопись уже с поправками Сильвестра. Видимо, он хорошо знал княжеские нравы и решил сохранить для потомков хотя бы истинный труд Сильвестра. 
С легкой руки Святополка, Нестора, Сильвестра и Владимира Мономаха сказка о возникновении русского великого княжества Киевского и о славных деяниях Рюриковичей пошла гулять по Руси. Кроме многочисленных списков «Повести» Игумен нигде больше не встречал даже упиминания о варяжской сказке. Но она вошла во все более поздние Киевские летописные своды, а в 6664 (1156) году «Повесть временных лет» вписали в Новгородский свод. Появились списки несторовской летописи в Переяславле-Южном, в Чернигове, на Волыни. При каждой переписке летопись обновлялась применительно к местным событиям.
При княжении вероотступника Юрия Даниловича Московского первый русский митрополит Киевский и всея Руси Петр повелел собрать в своем престольном городе Владимире уцелевшие после батыева нашествия летописи со всех обителей Залесской Руси и свести их в единый Владимирский Полихрон. Так появился Владимирский свод 6813 (1305) года с несторовской «Повестью временных лет». Игумен понимал, что составители Свода опять переработали все летописи для ради восхваления действующих князей. Митрополит Петр уже тогда разглядел захудалых, но неукротимо честолюбивых князьях Московских, которых он решил поставить на дело объединения Залесской Руси. 
Еще раз «Повесть временных лет» Игумен читал в суздальском Летописце в год битвы на Воже. Суздальский епископ Дионисий сказал, что он сам повелел черноризцу Лаврентию Вознесенской обители составить тот Летописец. Дионисий позволил Игумену сделать многие выписки из Лаврентьевского Летописца. Ныне несторовская «Повесть» с варяжской сказкой утвердилась и в Залесской Руси, и в Малой, и в Литовской.
После кровавого утверждения великокняжеского стола в Киеве варягом Олегом Вещим, последующие 500 лет на всей русской земле шла яростная  борьба варягов и их потомков за этот стол. Особенно сильно разгорелась кровавая драка по смерти Владимира Красное Солнышко, который железной рукой, огнем и мечом окрестил киевлян в выгодную ему византийскую веру, чуждую русскому народу. Православная церковь за сей подвиг причислила Владимира к лику равноапостольных святых и назвала его Крестителем. До крещения равноапостольный Владимир отличался большой охотой до дев и молодых жен  и оставил после себя 12 сыновей от 8 или 9 жен.
Старший сын Вышеслав родился от варяжки Оловы и княжил во втором  после Киева городе Руси, в Великом Новгороде. Однако он умер еще до смерти отца и в последующей междоусобице не участвовал. Зато его сыновья и внуки не забыли о перевородстве своего отца.
Второй сын Изяслав родился от полоцкой княжны Рогнеды Рогволодовны. Отец посадил его в Полоцке, но после смерти Вышеслава отец завещал ему свое место великого князя Киевского. 
Третий Владимирович, Святополк, рожден монашенкой–грекиней. Святой Владимир осквернил ее иноческий сан и силой овладел ею. Этого сына своего греха  Владимир посадил в Турове на Припяти. 
Четвертый сын, хромой Ярослав, тоже происходил от Рогнеды. Сначала он правил в Ростове Великом, а после смерти старшего брата Вышеслава отец посадил его в Новгород.
Пятый и шестой сыновья Владимира, Борис и Глеб, рождены от греческой царевны Анны. Глеб сидел в Муроме, а Борис после Ярослава занял стол в Ростове Великом.
Седьмой сын Владимира, Святослав, родился от некой Малфриды и княжил у древлян.
Восьмым родился Всеволод от Рогнеды, он княжил во Владимире-Волынском.
Девятый, Мстислав, рожден той же Рогнедой, отец посадил его в Тмутаракани.
Десятый, Станислав, родился от чехини, имя которой осталось неведомым летописцам. Отец посадил его в Смоленске.
Одиннадцатый сын Владимира, Судислав, рожден некой франкской девой Аделью, он сидел в Пскове.
О двенадцатом сыне Владимира, по имени Позвизд, летописцам ничего не известно, - ни кто его мать, ни где он княжил.
Владимир Креститель умер в 6523 (1015) году. После его смерти одиннадцать сыновей сцепились в смертельной собачьей свалке. Поначалу на киевский стол уселся третий сын, Святополк. Он первым делом зверски прикончил единокровных братьев Бориса и Глеба. За сие злодеяние сын греха Святополк получил титул Окаянного, а Борис и Глеб стали святыми великомучениками.
Уцелевшие братья принялись свергать Святополка Окаянного.  Главным соперником Святополка стал хромой Ярослав. Русская кровь лилась рекой, земля опять обезлюдела. Братья приводили на родную землю то печенегов, то половцев, то поляков.  Они пытались призвать на помощь немцев и франков, обращались даже к папе римскому. Однако во всех западных странах кипела точно такая же собачья свалка между бесчисленными королями, герцогами, графами и баронами. В те времена Русь не считалась дикой страной варваров. Западные правители как высокую честь принимали возможность взять в жены дочь, племянницу или сестру киевского князя или его ближайшего родственника. Немцы и франки в те века заметно отставали от русских в богатстве и ратной мощи. А русские красавицы высоко ценились в полудиких западных странах как знающие грамоту женщины, домовитые хозяйки и заботливые матери.
Ввязываться в кровавую русскую усобицу западные правители не могли, у  них просто не имелось такой возможности. Поэтому сыновья Владимира Красное Солнышко получали подмогу только от поляков да диких степняков. Эти всегда радовались возможности поживиться русскими богатствами. После долгой и кровавой борьбы, которая очень дорого обошлась русским людям, победил четвертый сын Владимира – хромец Ярослав. Он сел на великокняжеский трон в Киеве и тут же повыгонял своих братьев из их уделов, а вместо них посадил своих сыновей. Братья-изгои и их сыновья, тоже оставшиеся без княжеских мест, не смирились, и братоубийственная драка вспыхнула с новой силой. Она продолжалась до тех пор, пока из всех Владимировичей не остался в живых один только Ярослав.
Ярослав породил шестерых сыновей. Старший, Владимир, сел в Новгороде, но он умер еще до смерти отца. Ярослав отдал Новгород второму сыну, Изяславу, ему же он завещал киевский стол после своей смерти.
Святослав, третий сын Ярослава, получил во владение Чернигов, Тмутаракань, Рязань, Муром и страну вятичей. Именно в этой стране вятичей, последней непокоренной Рюриковичами исконно русской земле, позже набрала силу Москва. Игумен из старых летописаний знал, что Москва, по старинному Москов, главный город сильного народы вятичей, существовала задолго до прихода варягов.
Четвертому сыну, Всеволоду, Ярослав выделил Переяславль, Ростов Великий, Суздаль и все верхнее Поволжье. У Всеволода вырос весьма властолюбивый сын – будущий Владимир Мономах.
Пятый сын, Вячеслав, получил Смоленск, а шестой, Игорь, - Владимир Волынский.
Ярослав скончался в 6562 (1054) году, и родственная драка за великокняжеский стол вспыхнула еще жарче. В этой кровавой разборке участвовали не только Ярославичи, но и все без исключения многочисленные внуки Владимира Святого, - и от Ярослава, и от всех других уже усопших одиннадцати сыновей  плодовитого Крестителя. К этому времени в Дикой степи половцы уничтожили последних печенегов, и теперь наживы ради по просьбам русских князей и княжичей охотно набегали на русские города и веси. Грабили ослабленную Русь они не только по приглашению потомков Владимира Красное Солнышко, но и по собственной воле.
В ходе кровавой свары киевский стол занимал то один, то другой Ярославич. Особое рвение в братоубийственных распрях проявлял молодой Владимир Всеволодич Мономах, внук Ярослава от четвертого сына. Вячеслав Ярославич и Игорь Ярославич вскоре погибли в братской бойне, а уцелевшие Ярославичи: Изяслав, Святослав и Всеволод, - с еще большим ожесточением сцепились друг с другом и с неисчислимыми двоюродными и троюродными дядями, братьями и племянниками.
Киевлянам хуже горькой редьки надоели братские усобицы князей. Людишек в Киеве и в других городах осталось не сильно много. Сеять хлеб и разводить скот стало некому. Торговля пришла в упадок, - какой купец поедет по доброй воле в страну, где на каждом шагу свистят стрелы, звенят мечи, и земля покрыта трупами павших. А без торговли зачахли и ремесла. И вот в 6576 (1068) году в стольном городе вспыхнуло народное восстание против княжеского беспредела. В это время в Киеве столпились все трое уцелевших Ярославичей:  Изяслав, Святослав и Всеволод. Они яростно вырывали княжеский стол друг у друга из рук.
В эту схватку вмешался их троюродный племянник Всеслав Брячиславич, князь Полоцкий, внук Изяслава Владимировича, второго сына Владимира Святого. Именно этого Всеслава, который приехал в Киев после «семи веков трояни», вспоминает автор «Слова о полку Игореве». Всеслав сидел в Полоцке, но чувствовал себя неуютно, почти изгоем, ибо Ярославичи не признавали его князем полоцким. А ведь это его дед унаследовал киевский стол после смерти Владимира Красное Солнышко! Его отец Брячислав немного повоевал с Ярославом Мудрым за великокняжеское звание, но потерпел поражение, а потом погиб. Теперь Всеслав решил снова поднять честь предков своих. Однако Ярославичи быстро избавились от непрошенного соперника, они бросили его в темницу, чтобы он не путался под ногами.
Восставшие киевляне с позором изгнали всех троих Ярославичей из города и освободили из темницы Всеслава, обиженного дядями. На Руси испокон веку жалеют и любят угнетённых и обиженных. Киевляне посадили Всеслава на великокняжеский стол. В народе он почитался за чудотворца и чародея. Но правил Всеслав недолго, он не успел насладиться властью и любовью подданных. Рассвирепевшие Ярославичи собрали рать, пригласили на помощь поляков и подступили под стены Киева. Летописец возвышенно и трогательно описывает дальнейшие события. «Всеслав только дотронулся копьем до золотого стола Киевского и, обернувшись серым волком, побежал ночью, закутанный в ночную мглу».
Братья-победители и поляки жестоко расправились с восставшими киевлянами. Многих казнили, остальных почти всех ослепили. На киевский стол снова уселся Изяслав, но ненадолго. Борьба за золотой киевский стол продолжалась, и в этой борьбе все большую силу набирал Владимир Всеволодич Мономах. Он твердо решил сделать своего стареющего отца Всеволода великим князем, а после его смерти занять киевский стол.
Братья с помощью Мономаха свергли Изяслава, но  киевский стол, к огорчению Мономаха, занял не его отец, но Святослав Ярославич. Правда, он тоже княжил недолго и через несколько лет скончался от опухолей на теле. Возможно, ему в питие или еду подмешали яд. Драку за киевский стол возглавили двое оставшихся в живых Ярославичей, Изяслав и Всеволод. Изяслав погиб в братской борьбе, а Всеволод, последний Ярославич, наконец-то, с помощью сына, сел на великокняжеский стол.
На Руси уже два века продолжалось страшное лихолетье. Русскую землю неустанно грабили и разоряли многочисленные Владимировичи и  Ярославичи.  Всем им усердно помогали сыновья, а также неисчислимые двоюродные и троюродные братья и племянники. В княжение Всеволода по Русской земле продолжала гулять междоусобная война. На обезлюдевшей и обессиленной Русской земле хозяйничали половцы и поляки. В лесах расплодились ватаги  разбойников: черных клобуков, ковуев, берендеев, турпеев, черкасов. Этот вольный люд бежал в лесные дебри от княжеского произвола, и сейчас лихие разбойнички не давали спуску ни встречным, ни поперечным.
В годы народных бедствий пробуждаются грозные стихии. Игумен  догадывался, что неистовства стихий вызывают у людей неудержимые низменные чувства и побуждения. А может, наоборот, бесчинства людские, прегрешения людей перед Творцом  возмущают природу. При  Всеволоде на русскую землю обрушилась невиданная засуха, она продолжалась два года подряд. Люди вымирали от голода целыми деревнями. В довершение всех бед в конце 1092 года по русским городам и весям прокатился черный мор.
Во Владимирском своде Игумен читал, что с 14 ноября 6600 (1092) по 1 февраля 6601 года в одном только Киеве гробовщики продали 7000 гробов. А летом 6601 года снова «случилась незапамятная засуха. От неслыханной жары горели леса и болота, отчего воздух постоянно застлан дымом». Обезумевшие от голода и отчаявшиеся  от непрерывных невзгод люди доходили до людоедства. Вдобавок «солнце вдруг закрыла тьма, на солнце появились многочисленные черные пятна, будто гвозди, на землю среди бела дня спустилась непроглядная ночь, а земля стала трястись, так что многие дома разрушились от того трясения». Летописец с ужасом написал, что когда князь Всеволод выехал на охоту, небо с грохотом разверзлось, и около князя упал с неба огненный камень.   
Великий князь Киевский Всеволод, последний сын Ярослава Мудрого, умер в том страшном 6601 (1093) году.  Он оставил страну в состоянии  невиданной ещё, полной разрухи.  Русь стояла на краю погибели, а народ русский – на грани вымирания. Но внуков Ярослава от его шести сыновей и правнуков Владимира от всех его 12 сыновей великое народное бедствие не остановило от кровавой борьбы за великокняжеский стол. Вся бесчисленная свора прямых, двоюродных и четвероюродных наследников с удвоенным рвением кинулась в  губительную для русского народа драку за киевский стол. Яростнее всех рвался к заветному золотому столу старший сын только что умершего Всеволода, Владимир Всеволодич Мономах.
Мономах с младых ногтей спал и видел себя великим князем Руси. Обуянный  греховным честолюбием, он даже имя себе взял от жены, дочери Византийского императора Мономаха, дабы лишний раз подтвердить свое царское происхождение и свои права на Киевский стол. Теперь он считал себя законным наследником своего умершего отца Всеволода. Однако среди других бесчисленных претендентов он прослыл самым коварным и кровавым, потому титул великого князя ему не достался. Киевский стол занял Святополк Изяславич, чей отец, второй сын Ярослава, по завещанию отца унаследовал титул великого князя.
Когда Игумен читал в «Повести» об этих событиях, он лишь озадаченно качал головой и недоверчиво хмыкал. «Самым известным и любимым из внуков Ярослава в Киеве и вообще на Руси был Владимир Мономах. Он мог легко после отца занять киевский стол, но не сделал этого. «Если сяду на стол отца моего, то будет у меня война со Святополком, потому что этот стол был прежде отца его», - размышлял по рассказу летописца Мономах после погребения Всеволода, - и размыслил он просить на великое княжение Святополка Изяславича, а сам отправился в свой Чернигов».
Игумен не верил, что мудрый Нестор мог написать такие слова, ибо почитаемый им летописец закончил свой труд при жизни своего заказчика, великого князя Святополка Изяславича. При живом великом князе Святополке Нестор никак не мог подобным образом восхвалять черниговского князя Мономаха. Получалось, что Святополк стал великим князем только по милости Мономаха и держится на золотом столе только по его доброте. Вряд ли такое утверждение Нестора могло понравиться Святополку, заказчику «Повести». Игумен лишь горько усмехался этим словам. Какая святая чистота помыслов Владимира Мономаха! Какая трогательная забота о мире на истерзанной Русской земле! Какая вселенская христианская любовь к двоюродному брату Святополку, чей отец Изяслав был законным наследником Ярослава Мудрого, а отец Мономаха Всеволод – всего лишь младшим братом Изяслава!
К этому времени драка за Киевский престол привела Русь к порогу погибели, русский народ оказался почти полностью уничтожен. И вдруг самый неукротимый и честолюбивый  участник этой собачьей свары, один из ее организаторов Владимир Мономах просто так, из высокого душевного побуждения добровольно отдает вожделенный золотой киевский стол ненавистному родственничку - Святополку Изяславичу!  Уже за одно это Владимир Всеславич Мономах заслуживает причисления к лику святых.
Игумен хорошо понимал, что произошло на самом деле в Киеве тех лет. Этот когда-то цветущий стольный город, крупнейший и богатейший в Европе, обезлюдел после двух веков кровавой междоусобной войны, после двух лет невиданной засухи и полного неурожая, после черного мора и небывалого на Руси трясения земли. На русских просторах бесчинствовали многочисленные потомки Владимира Святого и Ярослава Мудрого. Каждый удельный князь и каждый князь-изгой воевал против всех остальных, а все князья вместе - против каждого своего родственника. И опять особо яростно рвался на престол Владимир Мономах, которому уже стукнуло 40 лет. Время работало не на Мономаха, он чувствовал это, и его рвение усиливалось.
Все эти князья в бесконечной междоусобице истребили почти всех русских мужиков, способных держать оружие в руках. Дело дошло до того, что когда половцы снова набежали на Русь, великий князь Святополк Изяславич Киевский смог собрать в свою дружину всего лишь 800 человек. И это в стране, где двести лет назад, до прихода варягов, населения насчитывалось, как писал император Константин Багрянородный, 12 миллионов! Вести рать в восемьсот воинов на орды половцев – безумие. Святополку с большим трудом удалось уговорить Мономаха, полоцкого князя Давида и нескольких молодых князей выступить против половцев сообща. Объединенные русские силы насчитывали около 2 тысяч человек. К счастью, тогда половцев удалось прогнать. Но 2000 человек – это все войско Киевской Руси на начало княжения Святополка Изяславича!   
И все-таки Святополк княжил в Киеве ровно 20 лет! Слабый князь столь долго не мог продержаться, его бы очень скоро сместили бойкие соперники, или прогнали бы сами киевляне, доведенные до крайности предыдущими правителями. Однако Святополку удалось утихомирить буйных родственников и обеспечить Русской земле два десятка относительно спокойных лет. И никто иной, как Святополк повелел Нестору написать «Повесть временных лет». Главное назначение этого труда – показать всем русским князьям, что все они – одной крови, одного рода, и что давно пора покончить с междоусобицами. Эту красную нить «Повести» выдумал не летописец Нестор, он получил такое повеление от великого князя Святополка.
Список «Повести» во Владимирском своде обвиняет Святополка в слабоволии, в корыстолюбии, в коварстве и предательстве. Святополку приписывается там еще однин тяжкий грех. Он, де, «дал в Киеве большую волю Жидам, и те нещадно обирали киевлян». Однако иудеи в те годы, как и во все предыдущие и  последующие, занимались в основном торговлей и в этом деле превзошли всех. Если Святополк «дал им волю», значит, в Киеве при нем возродилась торговля. И торговля, видно, шла успешно, ибо на плохую торговлю «Жидов» не заманить и медовыми пряниками. А если процветала торговля, то возродились и ремесла, началась нормальная мирная жизнь, по крайней мере, в Киеве. Так что любовь Святополка к «Жидам» говорила, что великому князю удалось установить порядок в разрушенной усобицами стране.
Зато сразу после смерти Святополка все неурядицы снова обрушились на киевлян и весь русский народ. Святополк умер в 6621 (1113) году, а «Повесть временных лет» обрывается на 6618 (1110) году. О том, что произошло по его смерти, Игумен читал во Владимирском своде в другой летописи. Неведомый ему летописец уверял, будто киевляне горячо желали иметь князем Владимира Мономаха.
«Они собрали вече, решили, что княжить должен Владимир, и послали ему объявить об этом в Переяславль: «Ступай князь на стол отцовский и дедовский». Мономах, узнав от них о смерти Святополка, «много плакал, но в Киев не пошел. Если по смерти отца своего Всеволода я не пошел туда, ибо уважал старшинство Святополка, то и теперь не пойду туда, ибо теперь старшинство за Святополкичами».
«Однако, - пишет составитель Владимирского свода, - киевляне и слышать не хотели о Святополкичах и прочих Святославичах. При вести, что Мономах в Киев не идет, в городе поднялся мятеж; одни пошли грабить дом тысяцкого Путяты, державшего сторону Святославичей, а другие стали грабить сотских и Жидов. После погрома киевляне опять послали к Владимиру Мономаху с таким словом: «Приходи князь в Киев; если не придешь, то знай, что много зла сделается: ограбят уже не один Путятин двор, или сотских и Жидов, но пойдут на княгиню Святополкову, на бояр, на монастыри, и тогда ты, князь, дашь Богу ответ, если монастыри разграбят». Так сел в 6621 году на золотой стол отца своего и деда  Владимир Мономах – 60 лет от роду».
Не мог Игумен поверить, что после 20 лет спокойной жизни при Святополке киевляне вдруг возжелали иметь на престоле самого неукротимого в междоусобных разборках князя – Владимира Мономаха. Еще меньше верил он в то, что ради восхождения Мономаха на престол киевляне подняли восстание, стали громить «Жидов», и якобы лишь при согласии Мономаха на великое княжение буйные киевляне прекратили свой бунт.
Скорее всего, думал Игумен, дело обстояло совсем наоборот. Киевляне немного пришли в себя за 20 лет спокойного правления Святополка Изяславича. И вдруг, когда этот мудрый и мирный князь умер, они узнают, что княжеский стол собирается занять самый неутомимый в кровавой усобице черниговский князь Владимир Мономах. Опять начнется драка родственников, опять на русскую землю придет погибель и разорение. Нежелание подобных потрясений – достаточная причина для народного волнения. А при любом восстании  начинаются грабежи и погромы иудеев.
Вот в такое беспокойное время Нестор писал «Повесть временных лет» по заданию Святополка Изяславича, и Сильвестр исправлял ее по велению Владимира  Мономаха. Основную мысль «Повести» придумал великий князь Святополк Изяславич. Милые родственнички, удельные князья и князья-изгои! Нас очень много, но мы все одной крови, мы все – потомки одного великого человека. Помните об этом! Смотрите, к чему привели ваши постоянные дрязги, порожденные  честолюбивыми помыслами. Некогда богатая и обильная Русская земля разорена дотла, некогда великий русский народ почти полностью уничтожен и влачит скотское существование, недостойное человека. Русскую землю грабят все, кому не лень, а вы думаете только каждый о себе. Забудем свои властолюбивые устремления, протянем друг другу руки и объединим наши силы на благо Русской земли, во имя процветания Русского народа!
Мудрым миротворцем, великим объединителем Киевским Руси, Нестор в своей летописи представил конечно же, своего правителя, Святополка Изяславича. Но после исправлений Сильвестра о деяниях Святополка в «Повести»  ничего не осталось, ведь Сильвестр исправлял «Повесть» по указке Владимира Мономаха. В дошедших до Игумена списках «Повести» с исправлениями Сильвестра и множества других переписчиков таким безгрешным и мудрым князем показан Владимир Мономах, от которого ведут свой род Московские князья. «Повесть» Нестора и Сильвестра заканчивается 6618 (1110) годом, Мономах сел на киевский стол через три года, но больше половины летописи посвящено  ему. В «Повести» Игумен насчитал 142 листа, а первое упоминание о Владимире Мономахе встречается уже на 82-м листе, с 1053г., когда родился сей великий державный муж. На всех остальных листах Мономах упоминается все чаще и чаще, а последняя треть летописи посвящена почти ему одному.
Игумен понимал причины такого славословия Мономаху. Мономах в родословной русских князей занимает особое место. Он – родоначальник Московских князей! Другие бесчисленные потомки Владимира Красное Солнышко и Ярослава Мудрого, - Святославичи, Изяславичи, Святополкичи, Брячиславичи, Всеславичи и прочие, несть им числа, - все они постепенно сошли с исторической сцены, их роды зачахли, на первом же месте оказался мощный род Владимира Мономаха.
Эту ветвь украшают Юрий Долгорукий, Всеволод Большое Гнездо, благоверный Александр Невский, святой Даниил Московский, Иван Калита, нынешний князь Дмитрий Иванович. Так  «Повесть» преподобного Нестора о том, «откуда пошла есть Русская земля, кто в Киеве стал первым княжить и как возникла Русская земля», - великая повесть, созданная мудрым русским летописцем по заказу князя Святополка Изяславича Киевского, повесть, призванная объединить всех русских князей и всех русских людей, всего за два с половиной века от многих переписок превратилась в восхваление неукротимого властолюбца Владимира Мономаха и его потомков, князей  Московских. 
Вскоре после возвращения Игумена из Москвы в обитель заехал по дороге из Константинополя в Суздаль епископ Дионисий. Они облобызались, радуясь встрече после долгой разлуки.
- Прими мое благословение, преподобный игумен. Ты своим поручительством вызволил меня из узилища. И прости, что нарушил слово свое и твое перед великим князем, уехал, не сказавшись, навлек на тебя княжеский гнев.
- Пустое, святой Дионисий. Я ведал, что делаю.
Епископ Дионисий совершил молебен в Троицком храме во здравие московских послов, благополучно вернувшихся из Константинополь. Игумен разместил гостя с его служками в верхнем жилье училища. После вечерни они до полунощницы беседовали в епископской келье.
- Не знаю, преподобный, как умер Митяй, не хочу брать грех на душу. Однако навряд ли он умер своей смертью. Московские послы в  Константинополе столь обильно одаривали членов святейшего Синода, что исход мог оказаться самым печальным для русской церкви. Мне со святейшим Киприаном с большими усилиями удалось сохранить русскую митрополию от раскола. Святые и честные митрополиты и епископа прельстились блеском золота от Пимена и Иоанна, потому на увещевания Киприана назвали его в настольной грамоте лжецом и самозванцем. Патриарх Нил поставил Пимена митрополитом Киевским и всея Руси, Киприану достались Литва и Малая Русь.  В деянии Синода сказано, что после смерти Киприана пастырство Пимена распространится на Литву и Малую Русь.
- Кто есть Пимен? – спросил Игумен.
- Он игумен Горицкой Успенской обители в Переяславле-Залесском. Владыкой Алексием посвящен в архимандриты. Священнослужитель высокой книжной учености, однако наделен непомерным властолюбием. Ради высокого сана совершил подлог с чистыми хартиями князя. Горестно и смеху подобно, однако остальные послы печалились не его подлогом, а лишь тем, что сами не догадались прежде Пимена совершить подлог.
- Скажи, владыка, куда девался архимандрит петровский Иоанн? Ведь он тоже посягал на место митрополита всея Руси.
Дионисий усмехнулся.
- С ним Пимен обошелся строго. Он склонил чуть не всех послов на свою сторону, они наложили на отца Иоанна оковы и заперли его в каморку на судне.
Игумен крякнул и перевел разговор на Пимена.
- Великий князь говорил мне, Пимена он не примет. Лучше, де, пошлет за Киприаном и повинится перед ним.
- Пимен догадывается о том и не торопится  в Москву. Патриарх Нил переслал с архимандритом Феодором и со мной свои настольные грамоты  князю Дмитрию Ивановичу, дабы тот достойно принял новопоставленного митрополита всея Руси. Я не стал передавать эту грамоту князю. Пусть его гнев уляжется, тогда передам. Ох, прости, преподобный, запамятовал я. Святейший Киприан со мной передал свою грамоту тебе. Вот, возьми.
Игумен с поклоном принял грамоту Киприана, положил ее на стол, поблагодарил епископа за труд и продолжил разговор.
- У князя ныне заботы поважнее Пимена.
- Знаю, преподобный игумен, о том и хочу сказать. На море идет война Генуи с Венецией. Тебе ведомо, императора Иоанна VI посадили на престол венецианцы. Генуя же вступила в союз с турецким Мурадом и укрепилась в Крыму и на Сурожском море, изгнала оттуда венецианских купцов. Генуэзцы замыслили взять в свои руки все торги на Залесской Руси и в Киевских княжествах. Хотят они в каждом русском городе поставить свои крепости с сильной охраной, с латинскими храмами, с послами. Они дают золото Мамаю, дабы сей хан помог им в том. После того сборы за торги генуэзцы станут отдавать Мамаю, не Москве. За все это Мамай дал им откуп на сбор дани в Залесских княжествах. Если то сбудется, то ханский выход станут собирать не великие князья, но генуэзцы. Мамай не своей охотой послал Бегича на Нижний, но за золото генуэзцев и по их посулам. Потому они подвигают Мамая на новый поход на наши княжества.
- Выходит, святой Дионисий, надо ждать скорого нашествия Мамая?
- Генуэзцы расчетливы, долго ждать возврата своего золота от Мамая не станут. Крым, Сурожское море, Дон, Волга, нижний Днепр  и Дикая степь в его руках. Я не решился ехать по Дону, поехал через Тырново на Киев. Говорили мне, Мамай собирает великую рать в Дикой степи. Полагаю я, он пойдет этим летом на Русь, ибо долго кормить свою рать ему нечем.
После отъезда епископа Дионисия в Суздаль Игумен прочел грамоту Киприана. Митрополит сетовал на свое унижение от Синода, но больше писал о тревожных событиях на море и на суше вокруг Константинополя. «Не мог я уехать отсюда ранее, ибо царица городов охвачена великой смутой и насилием, стоит она на краю ужасной катастрофы, на море господствуют латиняне, а сушей завладели богопротивные турки султана Мурада». 
Игумен усилил службы и молитвы во спасение русской земли от новой погибели. Он понял, что решительное столкновение Москвы с Мамаем неизбежно и отослал предостерегающее послание Дмитрию Ивановичу. Помимо того, он надумал и другое. Он призвал брата Мисаила для сведения расходов и прибыли в хозяйстве обители. Брат Мисаил показал ему свои книги, Игумен удивился малой прибыли. Брат вздохнул.
- Худо дело, святой отец. Сурожане перестали ездить к нам, говорят, больно велики пошлины, сборы и мыты. И народ не берет наши товары. Жалуются, бояре собирают подати невиданные, отбирают последнее. Мол, все надобно на снаряжение войска, какого не собиралось на Руси. А у нас холсты, мед, пенька, мука, сало, рыба – амбары переполнены. Зимой не продадим – к весне пропадет все.
- Не пропадет, брат. Местоблюститель Герасий прислал мне грамоту. По ней Троицкая обитель должна поставить великому князю Дмитрию Ивановичу в войско тридцать ратников от своих издольщиков и артельных со всем ратным припасом. Я тебе не показывал эту грамоту, все думал, как тут быть. Дело святое, вся Русь собирает войско на Мамая, да ведь они у нас вольные люди. Вот ты и подсказал, что надо делать. Откупимся от великого князя пропитанием для войска, да наскребем золота и серебра на ратный припас.
- А как на то посмотрит местоблюститель? Да и великий князь вряд ли погладит нас по головке?
Игумен отправил брата Андрея на быстром коне в Коломну к владыке Герасийу с посланием. К его радости, епископ Герасий согласился на замену ратников пропитанием и ратным снаряжением. Брат Мисаил с воодушевлением снарядил и отправил немалый обоз в Москву. К вящему удивлению Игумена Дмитрий Иванович тут же прислал ответную грамоту. Князь благодарил своего духовного наставника за присылку пропитания, доспехов и оружия для войска и сообщал, что спешно собирает рать со всех Залесских княжеств. «Никогда земля русская не собирала столь великой рати, - писал князь. – С помощью Господа нашего и твоими молитвами, святой отче, разобью я нечестивого Мамая».
Лето далеко перешагнуло за свою середину, когда на Фрола и Лавра к Игумену приехал сам Дмитрий Иванович. Вместе с ним в обители после долгого перерыва  появился брат его, князь Владимир Андреевич Серпуховский, хозяин всех окрестных земель. Князей сопровождали бояре и воины, числом до трех десятков. Гостей с некоторой теснотой разместили в обоих жильях училища. Гости приводили себя в порядок с дороги, тихая обитель наполнилась непривычными звуками: грубыми голосами и громким смехом воинов, звоном доспехов, ржанием боевых коней. Брат Мисаил велел спешно протопить белую баню для омовения усталых воинов.
Игумен поставил диаконов Никона и Амвросия совершать моления в Успенском и Троицком храмах во славу русского оружия и о даровании победы русскому войску над басурманами. Тем временем Дмитрий Иванович вместе с князем Серпуховским уединился с Игуменом в его келье. Выглядел князь непривычно строго и собранно, как и подобает воителю перед решительной битвой. Боевой шлем князь поставил на стол, его густые темнорусые волосы свалялись в долгой дороге, серые глаза блестели.
- Благослови, святой отче, меня и брата моего, соправителя князя Владимира Андреевича на битву с Мамаем, - сказал он. – Все русские княжества прислали свои рати в мое войско, никто не уклонился. Даже Тверь и Рязань собрали рати мне в помощь. Впервые Русь забыла о распрях и объединилась против врага. Воеводы мои опытные и храбрые полководцы. Сбор войска назначен в Коломне, рати уже прибывают туда. Коломенский епископ Герасий благословит войско на битву. А я приехал за твоим благословением, святой отче. Однако мешкать мне тут нельзя, завтра поспешаю в Лопасню. Там по Сенькину броду войско перейдет Оку и двинется на Дон. Дозоры мои доносят, Мамай уже кочует на верхнем Воронеже, выжидает, куда я двинусь.
- Сдерживать руку воина с занесенным мечом – грех, ибо враг уже поднял свой меч. Натянутый лук должен пустить стрелу, иначе лопнет тетива. Благословляю тебя, великий князь, всех князей твоих, и воевод, и бояр, и воинов твоих на святую битву с безбожными полчищами. Буду молить Господа нашего о даровании твоему войску победы.
Перед глазами Игумена вдруг встало все то же видение поля жестокой битвы, с лежашим недвижно Дмитрием Ивановичем в избитых и окровавленных доспехах. Он усилием духа прогнал страшное видение и с тревогой спросил: 
- Скажи мне, великий князь, известны ли тебе силы Мамая?
Князь переглянулся с Владимиром Андреевичем, оба усмехнулись.
- Пленные говорят, силы Мамая необозримы, никто не сочтет их. Однако, святой отче, наше войско велико, а больше того уповаем мы на ратное умение. Мамай набрал рать из волжских булгар, половцев, ясов, черкесов, бесерменов, кавказских жидов, армян и прочих племен, непривычных к ратному порядку. Они знают одно: налетать нежданно, бить сзади. Однако князьки их и воеводы враждуют друг с другом и биться общим строем не приучены.
- Великий князь, - продолжал с внутренней тревогой Игумен, - нет ли у тебя пути договориться с Мамаем без битвы?
- Нет, святой отче, - сурово ответил князь. – Мамай присылал мне послов.  Он требует себе выхода такого же, какой давали предки мои хану Узбеку. Еще велит он мне в каждом русском городе отвести генуэзцам землю для их крепости с войском и с латинским храмом. И будут генуэзские купцы платить сборы с торгов не мне, а ему, Мамаю. Мало того, святой отче, дал он генуэзцам на откуп сбор дани для себя на Великой Руси. Если я соглашусь, дань со всех Залесских княжеств стану собирать не я, но генуэзцы. Мне остается одно: идти на Мамая и разбить его.
Игумен задумчиво сказал:
- До деда твоего Ивана Даниловича ханы давали откуп на сбор дани согдийцам и иудеям. Те по жадности и от незнания творили много произвола. Оттого на Руси народ постоянно восставал против непомерной дани, Орда шла на непокорные города, и кровь русская лилась во всех княжествах. Дед твой откупил сбор дани себе, и смуты прекратились. Если Мамай отдаст откуп на дань генуэзцам – снова быть великой смуте.
- Быть смуте, - подтвердил великий князь, - а мне быть без казны, генуэзцы вычистят все дотла.
- И православной церкви быть в великом ущербе, - покивал головой Игумен. – Во всех русских городах латиняне поставят свои храмы и станут обращать православных в свою еретическую веру.
Он помолчал и решительно повторил свои слова:
- Благословляю тебя, великий князь, на битву с безбожным Мамаем. Завтра на ранней заутрене совершу молебен. Буду молить Господа о победе русского войска.
После поздней вечерни гостей уложили спать. Игумен же собрал братию на полунощницу, и до рассвета они молились о победе русского войска. Ранним утром все гости пришли в Успенский храм, где Игумен с братьями Никоном и Амвросием отслужили молебен. Им подпевал слаженный хор братьев во Христе. Игумен совершал молебен с большим подъемом духа. Он отошел от канонических слов, как делал неоднократно.
- Вооружайся молитвою и бей супостата именем Иисусовым, ибо нет сильнейшего оружия ни на земле, ни на Небе! – гремел его голос в просторном храме.
После молебна Игумен пригласил Дмитрия Ивановича со всеми попутчиками в трапезную, где идущие на битву вкусили скромную пищу вместе с Троицкой братией. При освящении трапезы Игумен сказал:
- Вкушение воином пищи с братией в святой обители не есть простое насыщение плоти. Это великое очищение, приобщение его души  к братьям во Христе, к их святым молитвам Господу.
Игумен проводил Дмитрия Ивановича к Климовским воротам, перекрестил троекратно его и попутчиков его и громко провозгласил:
- Господь Бог будет вам помощником и защитником. Он победит и низложит супостатов земли русской и прославит вас на вечные времена.
Князья, воеводы, бояре и дружинники сняли боевые шлемы и с седел низко поклонились Игумену.
- Поспешаем, братья! – Громко воскликнул Дмитрий Иванович. – Вперед!
Весь день Игумен совершал службы во славу русского воинства и за победу его над безбожным врагом. Он отбросил все сомнения. Небывалой мощи русское войско двинулось на врага. Не то важно, что Дмитрий Иванович видел в предстоящей битве лишь очищение торговых путей из Крыма от мамаевых сборщиков пошлины, да оставление права на сбор дани в своих руках. Народ в Залесской Руси верил, что эта битва снимет с него опостылевшее ордынское ярмо. Игумен совершал службу за службой и неустанно размышлял, что же он еще может сделать для укрепления духа русского воинства, ибо вера в победу есть уже половина победы.
На другой день после обедни к нему подошли братья во Христе Андрей и Александр, в миру – два славных воеводы. Они низко поклонились ему, и брат Андрей сказал:
- Святой отец, благослови нас с братом моим Александром на подвиг во славу святой православной церкви. Отпусти нас в войско к князю Дмитрию Ивановичу для битвы с безбожным Мамаем.
Глаза Игумена неожиданно для него увлажнились. Он досадливо вытер непрошенные слезы рукавом рясы. Стар он, что ли становится, если слезы так легко подступают к глазам? Нет, то пролились слезы высокой радости. Братья во Христе сказали ему, что должен он еще сделать для победы русского войска. Не просто двух искусных воинов получит великий князь. Высоким знаком милости Господа к русскому народу станет приход двух иноков от пресвятой Троицы, готовых принять смерть в святой битве с вековым врагом.
Он крепко обнял и троекратно облобызал брата Андрея и брата Александра.
- Братья мои во Христе, - сказал он, и голос его прервался от волнения. – Благословляю вас, ибо за подвиг ваш дарует вам Господь вечное спасение.
- Мы отправимся завтра,- сказал брат Андрей. – Нам надо догнать  войско  в Туле. Воевода Тимофей Вельяминов сказывал мне, они пойдут через Тулу.
- Не мешкайте, братья мои, - ответил Игумен. – Выберите сами добрых коней, поезжайте одвуконь. Вам в битве помимо моего благословения надобны доспехи и оружие. У брата Мисаила есть кое-какой ратный припас, выберите сами по своей руке.
- Я привез в обитель свои доспехи и оружие, - улыбнулся брат Андрей. – Как отгонял в Москву митрополичью упряжку, конюший боярин Степан Кадушкин дал мне на обратную дорогу клячонку и телегу, я забрал свой ратный припас. Там и брату моему во Христе Александру хватит.
Заговорил молчаливый брат Александр.
- Святой отец, возложи на меня великую схиму. В битве с Мамаем многие  погибнут. Хочу смертью своей укрепить дух русского воинства. 
- Ну и я приму великую схиму, - решил брат Андрей. – Смерть не смерть, но так оно вернее. А коли погибнем, так не зря, но во славу Господа нашего.
- Готовьтесь в славный путь и к победной битве, возлюбленные мои братья во Христе, Андрей и Александр. Вам следует отдохнуть перед долгой дорогой. Мы же всей братией отслужим всенощную за вашу победу.
- Выспимся в дороге, - беспечно отозвался брат Андрей. – Проведем последнюю ночь вместе с тобой, святой отец, и с братьями нашими. Так, брат  Александр?
Перед рассветом Игумен отпустил братию на короткий отдых, а сам уединился в келье. Он написал князю Дмитрию Ивновичу благословительную грамоту, обдумывал каждое слово. На Руси уже без малого три года нет митрополита,  вместо предстоятеля воинов, идущих на смертный бой с врагом, напутствовал местоблюститель, коломенский епископ Герасий. Пусть же послание его, скромного Троицкого игумена, воодушевит воинство. Народ на Залесской Руси знает его и чтит. Потом он вырезал из беленого полотна четыре полоски и нашил из них белые кресты на две схимы.
В эту ночь в обители никто не спал, братия прощались с отъезжающими. Ранним утром, едва из густого тумана стали показываться вершины деревьев, все вышли за Климовские ворота проводить двух великих схимников на святую смертную битву. Братья Андрей и Александр уходили на битву в черных суконных рясах, в высоких черных клобуках. Они  держали в поводу могучих верховых коней, к седлам которых они привязали запасных, навьюченных доспехами, оружием и пропитанием на дорогу. Игумен надел на святых воинов великую схиму с белыми крестами.
- Великая схима есть полное отречение от мира сего и соединение душ ваших с сонмом ангелов небесных. Отныне вы не простые иноки, но воины Господа нашего. Приход ваш на поле битвы воодушевит русское войско. Вы милостью Божьей победите супостатов и прославите имена свои в русском народе во веки вечные.
Он облобызал братьев, крепко обнял и перекрестил их троекратно. Потом достал из кармана рясы свиток и протянул брату Андрею.
- Передай, брат мой во Христе, мою благословительную грамоту великому князю Дмитрию Ивановичу перед битвой.
Брат Андрей бережно положил грамоту за пазуху. Игумен шагнул в сторону, и тут же остающиеся братья обступили отъезжающих. Они обнимали воинов Христовых, лобызали их, негромко говорили напутственные слова. Каждый будто хотел передать братьям Андрею и Александру свою веру в их победу и укрепить от них дух свой.
- Долгие проводы – лишние слезы! – воскликнул брат Андрей и легко вскинул мощное тело свое в седло. – Прощайте, братья! Прощай, святой отец! Не поминайте лихом!
- Да пребудет Господь с вами, братья мои, - громко сказал брат Александр. Он уже сидел в седле.   
Оба воина-схимника тронули коней, те пошли легкой рысью. Братия громко запела молитву о даровании воинам победы. Игумен смотрел вслед всадникам. Брат Андрей, открытый и уверенный в себе, неунывающий даже в суровом иночестве, казался ему русским витязем из древних летописаний. Брат Александр, молчаливый и неулыбчивый, ревностный слуга Господа, так и остался для него загадкой. Что ждет их впереди, - ведает один Господь. Да будет путь их легок, и да ведет он их к победе и славе.   





                Часть 4. ЭХО КРОВАВОЙ БИТВЫ
                Не дай места бесу гнева, кто раз  послушается его, тот и поработится ему, но скорее поди и поклонись враждующему с тобой… 
                Киево-печерский патерик

      В Москву

Брат Мисаил послюнил палец, перевернул страницу.
- Вот, преподобный отец, доходы от рыбаков. От прошлого года почти в два раза. В новых прудах на Кончуре рыбы – воткнешь в воду весло, стоймя стоит. А на старых улов меньше стал. Зарастают там пруды, им уж три  десятка лет. Может, в осень спустить воду из нижнего пруда? И рыбы соберем, как никогда, и бабы почистят пруд, а то зарос сильно. Весной в паводок запустим туда осетров и стерлядь икрястую, сазанов, сомов, налимов. Намечут икру, за лето мальки вырастут. Мелкая рыба, - караси, плотва, окунь, щурята, – те сами в иле перезимуют. Их захочешь, не изведешь. Через год почистим средний пруд, потом – верхний. После лет двадцать пруды не зарастут. Как ты скажешь?
Игумен подумал и с сомнением сказал:
- Тогда у артели на нижних прудах года три улов малый будет.
-  Так не задаром они пруд чистить будут, выделим им из казны. С голоду не помрут. Зимой подряжу их на дрова.    
- Делай, как надумал, брат. 
Брат Мисаил сделал какую-то отметину в книге, открыл новую страницу.
- Тут у меня резчики и златокузнецы. Брат Амвросий хорошо ведет дело. На золото-серебро у здешних денег нет, в Москву возим. А медное узорочье и финифть – не успевают лить и ковать. Надо еще мастеров прибавить брату Амвросию. Игрушка из дерева, преподобный отец, плохо идет. Режут много, а покупать некому. Наш кончуровский базар – кто туда едет? Мужик продаст воз ржи, купит одну игрушку ребятишкам. Я так думаю, нашу игрушку тоже в Москву возить пора. Говорил я как-то в Ходюкове с одним сурожанином, показал ему товар. У него аж глаза загорелись. Зверюшки, птицы  пойдут у них за милую душу. А как увидал он мужика с медведем, ну, дрова пилят. -  сразу стал мне золотой дукат совать. Пришлось отдать. К нам сурожане не поедут, лишние расходы, барыш малый, а в Москве – с руками оторвут. Нашу игрушку и в горницу поставить, и ребятишки у них тоже, поди, есть.
Брату Мисаилу, дабы он справлялся с возросшим хозяйством обители, Игумен в этом году выделил третьего помощника. Каждую неделю келарь показывал Игумену свои хозяйственные книги, в которых один из помощников записывал доходы от ремесла и расходы на повседневную жизнь братии. Не реже одного раза в месяц Игумен с братом келарем обходил все службы обители и посадские артели. Пять лет назад к хозяйству обители добавилась пристань на полноводной Кончуре и базар около пристани. Обошлись они в копеечку. но уже на второй год стали давать прибыль.
Когда брат Мисаил закрыл книгу, Игумен заговорил о том, что давно не давало ему покоя.
- Брат Мисаил, что ты надумал с даулинской пустошью?
- А чего там думать. Сеем ржицу.
- Не родится там рожь, брат. Сам-пять от силы. Давай лен там посеем?
Брат Мисаил, верный и преданный помощник, набычился, засопел. Упрям брат во Христе до невозможности. В чем упрется, - хоть кол на голове теши, не сдвинется. Знает, что не прав, а стоит на своем. Об этой пустоши возле Даулина они говорили уже лет десять, а то и больше. Пустошь лежала на месте вырубленного леса. Сосны и ели пошли на строения, дубы – на ограду вокруг обители. Остальное сорное дерево давно сгорело в печах. Брат Мисаил подрядил даулинских издольщиков раскорчевать пустошь. Пеньки, сучки и корни сожгли, золу запахали в землю, и на огнище посеяли рожь. В те годы братия хорошо помнила недалекие голодные времена и боялась новой скудности пуще конца света.
Рожь даже на свежем огнище уродилась плохо, едва сам-четверт. Сколько лет потом мучались с этим огнищем, - сеяли и овес, и ячмень и полбу, и горох, -  ничего там не родилось. К тому времени распахали луга за Климовкой, -  с зерном и овощами больше забот не знали. А огнище забросили, пусть лежит земля, набирает силу. Как-то зашел Игумен на пустошь и ахнул. Бывшая бесплодная пустошь поросла травой чуть не в рост. И не какая там сорная, а чистая, сочная, самая кормовая. Сказал Игумен брату Мисаилу, тот  тут же нанял косарей, сена хватило скотине на всю зиму. Вот тогда и сказал Игумен своему рачительному и неутомимому келарю в первый раз, что хорошо бы на даулинской пустоши посеять лен.
Про лен ему написала сестра Пелагея. Ростовцы давно сеяли лен на таких заброшенных огнищах и получали хороший доход с полотна. Игумен расспросил про лен переяславского архимандрита Елизария и купца-торжанина. Оба уверяли, что сурожане хватают лен без торга, а немцы за простое чесаное небеленое волокно дают медных денег чуть не на равный вес. Брат Мисаил подтвердил, что их малые посевы льна тоже дают хорошую прибыль. Однако сеять лен на даулинской пустоши он отказался наотрез.  Раз не он первым придумал, значит, дело никуда не годится. Игумен – святой человек, вот пусть святыми делами занимается, творит чудеса, а в хозяйство лезть нечего. Он тут же снова велел засеять пустошь рожью. Рожь, конечно же, дала сиротский урожай, но брат Мисаил и на другой год посеял там озимые, и на третий.
Вот и теперь брат Мисаил посмотрел на Игумена сурово, с легким укором, будто хотел сказать: хоть ты, отче, и святой, а говоришь голимую глупость.
- Лен любит болото. На худой конец – песок. А у нас глина. Не будет лен на глине расти.
- В Ростове у сестры Пелагеи на таком же огнище, на такой же глине лен в человека растет! И в Твери, и в Торжке.
- Эка, сказал. В тех местах отродясь болота бездонные.  На болоте лен растет, тут слов нет. На песке опять же. А на глине – тьфу! 
- Ну, хоть попробуем. Не пойдет лен, больше не буду донимать.
- Чего пробовать? Не растет тут лен.
- А ну как вырастет? Ты же знаешь цену на него. Хлопот немного, а барыш знатный.
Брат Мисаил вроде призадумался. И тут же придумал новую отговорку.
- Наши даулинские лен, считай,  не знают. Мало посеять, надо вырастить, собрать во-время, мочить, теребить, чесать, белить. Не осилить. А уж полотно ткать – куда там!
- Брат Никанор у нас из Ростова. Я говорил с ним, он знает как выделывать лен.
- Я спрошу брата Никанора, - буркнул брат Мисаил. – Куда торопиться, до весны еще целый год.
Такой ответ обрадовал Игумена. Первый раз брат Мисаил не отмахнулся ото льна, как от пустой и неумной затеи. Ему же что-то говорило: пойдет лен на этой скудной глинистой земле. Хлопот много, но они окупятся. И посадских надо на землю сажать, не только им рыбачить, торговать, валить лес да мелким ремеслом заниматься.
Игумен попросил брата Никона совершить обедню и вечерню, сам же прихватил двухведерное лукошко, взял мотыгу, надел заплечную котомку и через климовские ворота пошел на свою делянку. Она лежала удобно, снаружи ограды, у самого вала с солнечной стороны. Вал надежно закрывал посевы от сиверка, и урожай заметно прибавился. Игумен по-прежнему соблюдал свой обет: кормиться только трудом рук своих. Он сеял овес, сажал капусту, лук, репу, огурцы и морковь. Слава Господу, сил у него пока хватает добывать хлеб свой в поте лица своего. Правда, рыбу он давно уже не ловил сам. Три посадские артели на трех реках обеспечивали и себя, и обитель рыбой, основной же улов шел на продажу. Раз в седьмицу он вместе с братией обедал в общей трапезной, когда готовили мясное. Без мяса, без сала человек быстро теряет силы.
Редкий день он не возился на грядках. Много лет он зимой разбрасывал по делянке коровий и конский навоз, весной перекапывал землю с навозом, и сейчас вместо прежнего тощего серого суглинка грядки радовали глаз черным перегноем. Сорной траве воли он не давал. Огуречные плети обильно усеяны цветами с завязями, пустоцветов мало, скоро пойдут огурцы. Лук почти поспел, перья начинают желтеть и жухнуть, в середине августа пора его копать. Капуста начала завязывать кочаны, под сильной ботвой репы и моркови из земли выглядывали верхушки крупных сочных кореньев.
Игумен прополол свои грядки, продергал сорную редкую траву на грядках брата Мисаила, осмотрел овсяную делянку.  Овес обещал дать пудов пятьдесят, не меньше, хватит и на пропитание и на семена. Теперь он сеял не полбу, как в первые годы, не рожь, как долгие годы, а только овес. Лет пять назад у него вдруг стал побаливать правый бок. Неприятная тянущая боль причиняла большие неудобства. Он отправился к мишулинскому знахарю-ведуну Зую. Зуй расспросил его о недуге, помял ему живот. Когда он ткнул заскорузлыми пальцами под ребра справа, Игумен чуть не вскрикнул от острой боли. Зуй покивал кудлатой головой.
- Понятное дело, - буркнул он свою присказку. – Это у тебя, святой отец, печенка заболела. Вот тебе сушеная травка, попей отвару. Болеть будет меньше. А чтобы выправить печенку, переходи на овес. Ешь кашу овсяную, похлебку овсяную, хлеб овсяный.
Зуй помолчал, покачал головой и неожиданно мягким голосом проговорил:
- Печенка - она потому и называется печенкой, что печаль души берет на себя. Печалишься ты много, святой отец, потому и болит печенка.
После того Игумен начал сеять овес на своей делянке. Здесь он часто вспоминал Зуя и возносил молитву Господу во здравие его. Сейчас он поправил пугала, распутал тряпье на них, чтобы вились лоскуты по ветру, отпугивали птицу. Посмотрел на солнышко: хлопоты заняли у него часа три. Он спрятал мотыгу в овес и направился вдоль реки к далекому теперь лесу. Давно ли тут стояли непролазные дебри, обильные грибами и ягодой? И вот за короткую жизнь человеческую лес отодвинулся к самому краю окоема, на низине под холмом обитель окружали бревенчатые избы посадов, а за ними простирались золотистые нивы.
В лесу тоже пришлось пройти не меньше версты, пока он не набрел на грибную полянку. Посадские уже заметно вытоптали лес, он оскудел своими дарами. По пути Игумен собирал целебные травы и складывал в котомку. Часа за два ему удалось набрать полное лукошко крепких боровиков. Подберезовики встречались часто, но он набрал их немного, подберезовики годятся на похлебку, сушить же их одно горе. Они чернеют при сушке, раскисают, сваливаются с прутьев, дают скверный дух. То ли дело боровики!
Однако боровиков с каждым годом становится все меньше. Посадские бабы и ребятишки с раннего утра уходят в лес по грибы, они собирают все, что попадется, кроме мухоморов и поганок, но особо охотятся за боровиками. За долгие годы они вытоптали грибницы. Он опять подумал, что, может быть, начать разводить грибы на грядках, эта мысль ему в лесу приходила постоянно, а потом другие дела забивали ее.
Вернулся в обитель Игумен только к вечеру, когда солнышко сильно склонилось к закату. Привратный сторож, молодой брат Косьма, поклонился ему и сказал:
- Святой отец, к тебе гость из Москвы, архимандрит Филимон. Отец Никон препроводил его в гостевую келью, угостил квасом.
Игумен вздохнул. Гость из Москвы приехал в обитель не квасу попить. Скорее всего, привез архимандрит Филимон какое-то новое поручение от митрополита Киприана. Видно, опять предстоит заложить и освятить новую православную обитель в Московском княжестве. Дело угодное Богу, он всегда со светлой радостью выполнял такое поручение. Однако за многое-множество лет Игумен никак не научился полностью искоренить в душе своей легкую досаду на неожиданные поручения владыки. Мало ли на Руси служителей православной церкви саном выше него, пресвитера? Однако редкий год ему не приходится бросать все дела и заботы, уходить из обители на две-три недели, а то и на месяц.
Знал Игумен, что молва народная разносит по Руси его славу святого чудотворца, но не радовала его эта слава. Не о том мечтал он бессонными ночами в далекой молодости. Страстно молил он Господа вразумить его, научить ничтожного раба Своего, как послужить русскому народу. Однако то ли Господь не оказал ему такой милости, то ли не постиг его слабый разум ответа Господа. Приходилось самому поступать по велению души и сердца.
Когда-то думал он тихо и мирно жить в одинокой пустыни, питать себя трудом своим, возносить молитвы Господу Триединому за многострадальный русский народ. А вместо того опутала его нескончаемая суета сует. Мало ли времени уходит на уставные службы со всей братией? Но куда больше утекает его на хлопотные дела хозяйственные. Обитель надо строить и укреплять, возводить храмы, украшать их иконами и утварью. Братию, уже за двадцать иноков, требуется кормить-поить, одевать-обувать. Иной день помолиться достойно не выходит. Теперь вот день, а то и два придется ублажать архимандрита Филимона, привыкшего к богатству московских храмов и обителей.
К счастью, архимандрит Филимон не намеревался задержаться в обители. Он оказался здесь проездом в Переяславль-Залесский и уже начинал проявлять нетерпение долгим ожиданием. После лобызаний и церемонных речей  архимандрит сразу сказал о деле.
- Передаю волю Святителя, брат. Надлежит тебе без промедления отправиться в Москву, в митрополичьи палаты, а оттуда – на Угрешу, заложить и освятить новую обитель православную. Вот тебе о том грамота Святителя.
Архимандрит протянул свернутую в трубку грамоту с витым шнуром и красной печатью митрополита Киприана. Игумен с поклоном принял грамоту.
- А прежде того тебе, преподобный, с владыкой Киприаном долженствует присутствовать на совете князей у великого князя Дмитрия Ивановича на Иоанна Постника. То повеление не только митрополита, но и самого великого князя.   
- Святитель выбрал игумена для Угрешской обители?
- Слыхал я, будто он намерен поставить туда брата Афанасия от святого Михаила.
- Да благословит Господь брата Афанасия на многотрудный  подвиг ради веры православный.
Игумен облегченно вздохнул и перекрестился. Слава, Богу, не придется отдавать еще одного своего брата в новую обитель. Архимандрит Филимон отказался от баньки, плотно подкрепился на дорожку, чем Бог послал, и уехал в Переяславль. Игумен попарился перед дорогой в баньке и стал собираться. Сборы не заняли много времени, голому одеться – только подпоясаться. Обительские же дела заняли его до поздней ночи. Он позвал братьев Мисаила и Никона. На Мисаиле лежали все хозяйственные заботы, брату Никону предстояло заменить Игумена в церковных службах  на все время отсутствия.
Когда покончили с делами, уже прокричали первые петухи в посадах. Остаток ночи почти до зари Игумен провел в поварне. Он раздул в печи огонь, замесил пресного овсяного крутого теста, раскатал его в длинные толстые катыши, нарезал на тонкие круглые куски. Сырые просфоры сложил на жестяные листы и поставил в печь. К рассвету набралось пуда полтора свежих, горячих просфор. Их хватит на пропитание в дороге и на гостинцы ребятишкам в придорожных деревнях. 
В путь он отправился, едва стало светать. Как обычно в дорогу он надел новые лапти и полотняную рясу, крашенную им самим в крапивном отваре. Поначалу ряса получилась зеленовато-коричневой, но со временем зеленый цвет пропал, и теперь ряса стала темно-коричневой, немаркой. Для Москвы он положил в котомку черную суконную рясу, за долгие годы порядочно изношенную, чистое исподнее и пару новых лаптей. Как всегда, он прихватил с собой свиток берестяных листов, хорошо разглаженных и умягченных льняным маслом. Протертая маслом береста становится мягкой, не ломается и сохраняется долго. В дороге он обязательно услышит-увидит что-то новое и запишет. В одиноком странствии под чистым небом житейская суета сует уходит, душа отдыхает, разум просветляется, в голове родятся светлые мысли. Их он тоже давно привык записывать.
По дороге в Москву он присматривался к жизни в деревнях и много размышлял. В Москве уже второй год сидит митрополит Киприан. Зимой после Мамаева побоища Дмитрий Иванович внял мольбам духовенства и послал симоновского архимандрита Феодора в Константинополь за Киприаном, митрополитом Литовским и Малой Руси. Митрополита всея Руси Пимена он по-прежнему не хотел принимать. Великий князь решил загладить свой немалый грех перед Киприаном. Два года назад Киприан приехал на Великую Русь занять место умершего владыки Алексия, однако слуги князя Московского с великим бесчестием и поношением изгнали Киприана, митрополита Киевского и всея Руси, из пределов княжества.
Теперь же Москва встречала митрополита Киприана с небывалым почетом. Его приезд совпал со светлой Пасхой. Все колокола великого множества храмов целый день заливались малиновым звоном благовеста. Великий князь выслал за Тверскую заставу большой поезд епископов и архимандритов для достойной встречи нового владыки. А у ворот Тверской заставы он сам вышел навстречу митрополиту. Киприана тронуло такое внимание, он поверил в чистоту помыслов Дмитрия Ивановича, простил его и слуг его, и снял с великого князя анафему. Киприан занял митрополичий терем и усердно занялся запущенными церковными делами на Великой Руси. Он часто обращался к Игумену за советами и с просьбами.
Однако его восшествие на митрополичий престол в Москве подстегнуло митрополита Киевского и всея Руси Пимена, бывшего Горицкого архимандрита из Переяславля-Залесского. Патриарх Нил Керамий и святейший Синод год назад, еще до Мамаева побоища посвятили Пимена в епископа, на другой день – в митрополиты и поставили на Киев и всю Русь. Пимен чувствовал свой грех с подложными грамотами и не спешил в Москву пред грозные очи скорого на суд Дмитрия Ивановича. Он спокойно сидел в Константинополе и ждал свое время. Теперь он понял, что промедление грозит ему потерей митрополичьего престола и святого сана.
Осенью, на годину Мамаева побоища, митрополит Киевский и всея Руси Пимен с большой свитой приехал в Коломну, дабы оттуда отправиться в Москву и изгнать из нее незаконного Киприана. Но он плохо знал князя Московского. Дмитрий Иванович послал опального боярина Семена Каржаву со слугами навстречу незваному иерарху. Слуги боярина Семена схватили Пимена на въезде в Коломну. Поскольку митрополит весьма гневался и обладал немалой силой, его повязали веревками, уложили на телегу и, как повелел Дмитрий Иванович, отвезли в Чухлому. После столь славного подвига великий князь снял опалу с боярина Семена, вернул его в Москву.
Игумен тогда написал Дмитрию Ивановичу суровую увещевательную грамоту, напоминал ему о княжеском слове не чинить бесчестия с иерархами. Великий князь отмолчался. Епископы Евфимий тверской и Дионисий суздальский тоже пытались смирить крутой нрав князя Московского. Они все трое стояли за Киприана, но их возмущало унижение высокого иерарха  своенравным князем. Митрополит Киприан негодовал на коварство Пимена, который вписал свое имя в чистые листы с подписью и печатью великого князя, но и он просил Дмитрия Ивановича смягчить участь Пимена. Патриарх Нил Керамий неоднократно присылал Дмитрию Ивановичу увещевательные грамоты с просьбой принять Пимена, поставленного им и святейшим Синодом митрополитом Киевским и всея Руси.
Однако Дмитрий Иванович, и до того великий упрямец и своеволец, после Мамаева побоища вовсе никого не хотел слушать, даже своего духовного пастыря. Удалось добиться лишь, что опального Пимена переводили из города в город, все ближе к Москве. Ныне непризнанный митрополит Киевский и всея Руси пребывал в Вознесенской обители в Твери. Богобоязненный великий князь Михаил Александрович Тверской, дабы насолить старшему брату своему Дмитрию Ивановичу, оказывал Пимену митрополичьи почести. После трех лет вдовствования без духовного пастыря Залесская Русь теперь получила сразу двух митрополитов. Из них непризнанный Пимен имел на руках деяние патриаршего Синода о поставлении его митрополитом всея Руси. Принятый же в Москве Киприан по деянию того же Синода являлся лишь митрополитом Литвы и Малой Руси и не имел никакого отношения к Великой Руси.
Игумен не торопился, и к Москве подошел утром третьего дня.  Верст за пять до стольного города на дороге стало больше людей, тянулись обозы с пропитанием, с лесом, с камнем. А  ближе к Ярославской заставе появились новые приметы стольного города, заведенные Дмитрием Ивановичем после победы на Воже. Ветерок доносил с обочин мерзостный смрад гнилого мяса. Вдоль дороги тянулись саженей через пять друг от друга, высокие колья с изуродованными телами казненных воров, душегубов и разбойников. Плоть недавно казненных разлагалась и исторгала тошнотворную вонь.
Тела казненных по слову великого князя не убирали ради устрашения возможных противников и воров. Преступников чаще казнили по ордынскому обычаю: сажали на высокий, острый кол. Тела многих посаженных на кол давно высохли от солнца и ветра и висели на колах безобразными черными чучелами. Засохшие до каменной твердости тела ветер крутил на колах наподобие ветряного петушка. Прохожие-проезжие слушали, как гремят-трещат внутри страшного кожаного мешка кости, будто горох в пузыре у скоморохов. Ветер развевал лохмотья полуистлевшей одежды казненных.
Других преступников казнили по польскому обычаю колесованием. На верхушке кола московские каты укрепляли колесо. На торчащее из ступицы острие нанизывали плашмя тела казненных, а на само острие насаживали отрубленную голову. С колес свешивались и болтались по ветру высохшие перебитые руки и ноги колесованных с обрывками рубах и портов, а лохматые сухие головы вместе с колесом ветер иной раз разворачивал жуткими пустыми глазницами к дороге. Обожравшиеся жирные вороны первым делом выклевывали глаза. Странники и возчики давно привыкли к московским обычаям, редко кто тут останавливался. Новички снимали шапку, крестились, бормотали молитву и со страхом продолжали свой путь.
Два года назад Игумен впервые прошел сквозь этот мерзостный частокол, и душа его испытала сильнейшее потрясение. В разговоре с великим князем он резко потребовал убрать с обочин дорог богопротивные приметы жестокости Московских князей. Дмитрий Иванович так же резко заявил, что тела казненных останутся у дорог для устрашения разбойников и воров, а также для вящего смирения народа. Они расстались при большом недовольстве друг другом.
Игумен шел в Москву вдоль ужасающего частокола не в первый раз, уж мог бы привыкнуть, но душа возмущалась, а сердце сильно колотилось в груди.  Знать, русский народ сильно прогневил Господа, если Он посылает снова и снова тяжкие испытания. Из всех великих князей, которые могли собрать русские княжества в единую державу, Господь в неисповедимой мудрости Своей указал перстом на самых властолюбивых, а потому бессердечных и жестоких князей Московских. И вот уже пятый десяток лет, целую жизнь человеческую, Игумен смиряет свою возмущенную душу, верой и правдой служит Москве и ее князьям.
Казнили тут не только простых разбойников и татей-душегубов. Где-то на этих кольях высохли под ветром и теперь гремят костями внутри твердых кожаных оболочек тела казненных четыре года назад боярина Ивана Вельяминова и сурожского купца Некомата. Отец Ивана, Василий Вельяминов долгие годы занимал второе в Москве после великого князя место тысяцкого, распоряжался княжеской казной, собирал подати и пошлины. Твердый духом и умудренный суровой жизнью, боярин Василий стоял в Москве, пожалуй, выше великого князя. Он даже женил своего младшего сына, ныне коломенского наместника Микулу Васильевича, во крещении Николая, на сестре великой княгини Евдокии. Тысяцкий нередко противился чрезмерно жестоким, не всегда мудрым и дальновидным повелениям Дмитрия Ивановича, иногда даже отменял их и всегда поступал по собственному разумению. Властолюбивому Дмитрию Ивановичу своевольный тысяцкий стал не в шутку мешать.
Конец всевластному тысяцкому пришел, когда он отменил непомерно высокие пошлины на сурожские товары. После введения непосильных пошлин Дмитрию Ивановичу бил челом с подношением богатых даров старшина фряжских купцов сурожанин Некомат. Он упрашивал великого князя уменьшить пошлины и убеждал его, что высокие пошлины оставят  Москву без сурожских товаров. Купцы станут возить их в обход Москвы по Волге, в Нижний Новгород, Ярославль и Тверь, где пошлины не в пример меньше. Но великий князь не желал ничего слушать. А тысяцкий взял и своей волей отменил высокие пошлины. Сурожане благословляли мудрого боярина, а для великого князя он и Некомат стали злейшими врагами. 
В конце-концов тысяцкий Вельяминов вдруг умер в страшных корчах. Многие годы место тысяцкого в Москве переходило от отца к сыну. Старший сын Василия, Иван, готовился занять отцовское место. Ему способствовал в этих устремлениях купец Некомат. Однако Дмитрий Иванович упразднил место тысяцкого в Москве. Зачем ему делить свою власть с другим? Иван Вельяминов обиделся и сильно стал буянить, особенно во хмелю. Вхожие к нему москвичи говорили, что Иван Васильевич на пирах в своем тереме хулит великого князя, прочит Москве с таким скаредным князем скорое обнищание и возвеличивает мудрого великого князя Михаила Тверского.
А Дмитрий Иванович снова повысил пошлины превыше прежнего. Сурожане во главе со своим старшиной Некоматом возроптали. Привозные товары тут же пропали с московских торгов. Дмитрий Иванович посчитал этот ущерб кознями Ивана Вельяминова и купца Некомата и объявил их своими противниками. Противники же великого князя долго не жили. По совету бывалых людей Иван и Некомат бежали из Москвы, дабы уберечь свои головы. 
Вскоре после славной битвы на Воже верные слуги великого князя поймали сначала Ивана Вельяминова, а вскоре и Некомата. Несмотря на заступничество и мольбы братьев Ивана, Микулы Васильевича, коломенского наместника и свояка великого князя, а также славного воеводы Тимофея Васильевича, - Дмитрий Иванович повелел пытать пойманных с пристрастием. После жестоких истязаний предателя Ивана и латинянина Некомата казнили мучительной казнью на колу. Дружинники великого князя согнали множество народу посмотреть на возмездие злокозненным врагам Дмитрия Ивановича.   Бабы от ужаса выли и рыдали, иные обмочились, иные падали без памяти, мужики скрипели зубами и сквозь усы поминали Дмитрия Ивановича и его кровавых катов черными, богохульными словами. Иные даже блевали от богомерзкого зрелища. Иван и Некомат умирали на колах чуть не целый день, а каты все это время ломали им руки, ребра и ноги, резали кожу ремнями и рвали мясо калеными щипцами.
Страшный частокол вел к высокому земляному валу. Этот вал вокруг Москвы начал насыпать Дмитрий Иванович еще лет пятнадцать назад, когда построил каменную стену кремля. Теперь вал почти полным кольцом окружал Москву с ближними посадами. Вот впереди показались Ярославские ворота, врезанные в вал. На высоком валу в обе стороны от ворот уходила бревенчатая стена с заборалами. Вооруженные копьями и мечами сторожа с пристрастием спрашивали каждого, кто таков, куда и по какой надобности направляется. Игумен показал им митрополичью грамоту с красной печатью, и сторожа с поклоном пропустили его через ворота.
Он намеревался остановиться на житье в обители Нерукотворного образа Спаса, где уже с лишком двадцать лет игуменствовал его бывший инок, архимандрит Андроник. Посады вокруг кремля разрастались с каждым годом, и теперь Игумену пришлось плутать по грязным улицам и переулкам между тесно стоящими домами, избами и теремами. Лапти увязали в глубокой грязи, полы дорожной рясы пришлось по-бабьи подоткнуть за пояс. Несколько раз Игумену приходилось спрашивать дорогу к Фроловским воротам, и ни один из остановленных посадских не показал ему верный путь. Чаще всего на него глядели как на досадную помеху, коротко и грубо бурчали «не знаю», и торопливо спешили куда-то. А один полупьяный мужичонка послал его совсем в другую сторону. Кое-как, с Божьей помощью, Игумен добрался, наконец, до обители Нерукотворного образа Спаса, где его с радостью встретил брат Андроник.
После совершенной вместе вечерни они долго беседовали. Говорили о ковах святых и честных константинопольских иерархов при поставлении митрополита на Русь, о непочтительности великого князя Дмитрия Ивановича к иерархам русской православной церкви, о неизбежных скорых распрях между двумя русскими митрополитами, об оскудении русской земли после Мамаева побоища. Брат Андроник рассказывал о московских делах.   
- Митрополит Киприан больше бывает в Твери, чем в Москве. Великий князь недоволен этим. Мы ждем скорой княжеской немилости к нему. Зато архимандрит Феодор не выходит из княжеского терема.
- Бывший наш брат во Христе с молодых лет обуян честолюбием, - усмехнулся Игумен. – Поездки же владыки Киприана в Тверь вызваны, полагаю, его стремлением объединить все княжества русской митрополии. Великий князь Тверской, сколько я знаю, видит будущую Великую Русь объединенной вместе с Литвой и Малой Русью. Потому они охотно встречаются. Помыслы Ягайлы мне неведомы, но отец его, великий князь Ольгерд Гедиминович, радел о том же.
Брат Андроник вдруг негромко рассмеялся.
- Головы не приложу: куда Михаил Тверской девает митрополита Пимена, когда приезжает митрополит Киприан?
- Видно, поначалу митрополит Пимен намеревался продолжить дело святого Алексия и способствовать возвышению Москвы. После встречи с холопами великого князя в Коломне он, вернее всего, отказался от таких помыслов и тоже озабочен объединением Руси. Может, оба митрополита сумели договориться?
- Все идет к тому, святой отец, что Киприану недолго оставаться в Москве.
- Не нам судить о том, брат мой. Скажи, ты видишься с братом Андреем?
Лицо брата Андроника осветила добрая улыбка.
- Вижусь, святой отец. Он остался в иноках и печется о могилах воинов в Симоновской обители.
После Мамаева побоища оба воина-схимника не вернулись в Троицкую обитель. О славной гибели брата Александра, в миру брянского воеводы Романа Пересвета, братия узнала сразу после возвращения первых русских воинов с кровавой битвы на Дону. О брате Андрее, бывшем славном воеводе Родионе Ослябе, некоторое время никто ничего не мог сказать. Он не вернулся в Троицкую обитель, Игумен считал его погибшим, как и брата Александра. Однако  вскоре, к великой радости, он получил весточку от святого воина-схимника. Оказалось, отважный воин брат Андрей остался жив. Он стоял в запасном полку своего бывшего князя Дмитрия Ольгердовича и вместе с однополчанами решил исход битвы, когда наполовину уничтоженный полк левой руки дрогнул и попятился перед натиском ордынцев.
После битвы оставшиеся в живых русские воины похоронили погибших простых ратников там же, на поле жестокой сечи, и поставили над могилами малую часовенку. Тела павших князей, бояр и воевод увезли с поля боя. Брат Андрей в несказанной скорби привез в Москву тела сына своего Якова Ослябятьева и брата своего во Христе Александра, в миру Пересвета. Князей и больших бояр похоронили в родных княжествах, остальных знатных воинов погребли с великим почетом в Симоновской обители у храма Рождества Пресвятой Богородицы. Вместе с ним похоронили Якова Ослябятева и брата Александра. В грамотке своей брат Андрей испрашивал у Игумена благословения остаться в Симоновской обители, дабы содержать в достойном порядке могилы павших воинов и сохранять память сына своего и брата во Христе. Игумен благословил брата во Христе на святое дело.
Утром Игумен поднялся по обычаю своему пораньше и направился к Боровицким воротам каменного кремля. Кованые железные ворота оказались закрытыми, возле узкой железной калитки под высоким каменным сводом стояли с десяток сторожей в доспехах и с оружием. Эти стражи сурово выспросили Игумена, кто он таков и зачем ему надобно в кремль. Вид митрополичьей грамоты их не смягчил, пришлось ломать печать и разворачивать свиток. Старший из сторожей с грехом пополам умел читать. Он долго рассматривал грамоту, шевелил губами и все время с великим подозрением посматривал на Игумена. Видно, Дмитрий Иванович сильно остерегался врагов, а может, сторожам наказали в дни перед съездом князей не давать поблажки никому.
- Так ты будешь Троицкий игумен, что ли? – наконец, спросил старший.
- Я и есть. 
Во взоре старшего промелькнуло что-то похожее на почтение.
- Скажи, святой отец, а то не знаю, верить ли? Слыхал я, ты воскресил мальчонку, который насмерть замерз?
- Кто тебе сказывал про то, сын мой?
- Да сам тот мальчонка. Он нынче у нас в княжеской сторожевой дружине. Ему отец сызмальства долбил про то святое чудо.
- Нет, сын мой, Господь не удостоил меня творить чудеса.
- А… - старший сторож разочарованно поморщился. -  То-то не верил я. Не видал я чудес.
Игумен не хотел, чтобы воин терял веру в добрые чудеса, и пояснил:
- Мальчонка тот, Лабутка его звали, если не запамятовал я, просто сильно зазяб и память уже потерял. Отец его принес мне, я растер мальчонку суконкой с топленым медвежьим салом. Он отошел, согрелся. Не чудо вовсе. Здоров ли он?
- Здоровше жеребца Лабутка твой, святой отец. Все про тебя говорит. Мол, повидать бы, в ноги бы упал. Так то был ты, выходит?
- Я, сын мой. Верю, дарует ему Господь многие милости. А мое благословение всегда с ним и с  вами.
- Ну, проходи, коли так.

                Съезд князей
               
На другой день после изнесения честных древ Животворящего креста Господня, в субботу 2 августа 6690 года от миростояния, 1382 по латинскому исчислению, великий князь Дмитрий Иванович в своем белокаменном кремлевском тереме собрал князей на всерусский съезд. Вчерашняя долгая вечерняя литургия в Михайловской церкви Архангельского собора и обильная поздняя трапеза утомили и гостей, и хозяина. Все князья выглядели усталыми и помятыми, но держались стойко.
Великому князю и его думным боярам, а также митрополиту Киприану и епископам сбор князей доставил немало хлопот. Неисчислимые потери русского войска в побоище на Дону оставили Великую Русь, считай, без ратной силы. Хотя залесские княжества теперь платили великому хану Золотой Орды Тохтамышу умеренный выход, но Русь обезлюдела, князья и бояре остались без привычных сборов, скудный доход никак не возмещал ущерба от великой битвы. Роптали даже удельные московские князья, давно приученные к послушанию. Из великих князей с большим ворчанием согласились приехать в Москву Федор Андреевич Ростовский, Дмитрий Константинович Суздальский, Иван Васильевич Ярославский. Наотрез отказались от княжеского съезда в Москве Олег Рязанский и Михаил Тверской. Обещали, но не приехали князья Моложский и Можайский.
Рассаживались долго, со спорами и пререканиями, дабы соблюсти чин и старшинство. Великий князь Дмитрий Иванович сидел в красном углу богато изукрашенной палаты на золотом престоле, осыпанном самоцветами. Великие князья сидели справа от него вдоль стены. Среди них Игумен увидел Романа Михайловича Брянского. Его земли входили в состав великого княжества Русско-Литовского, и сюда его призвал, конечно, митрополит  Киприан. Рядом с ним сидел Глеб Святославич Смоленский, который уже пять лет как выделил свою землю в самостоятельное великое княжество. Дальше вдоль той же  длинной стены расселись князья, не входящие в великое Московское княжество.
Первым после великих князей сидел Андрей Ольгердович Псковский, за ним Владимир Михайлович Пронский, Юрий Федорович Мещерский, Василий Михайлович Кашинский, Константин Александрович Белозерский и еще несколько князей, которых Игумен не знал в лицо. Последним сидел совсем юный Владимир Юрьевич Муромский, по прозвищу Снабдя. Всего собралось двадцать три князя. Из священнослужителей пришли митрополит, коломенский епископ Герасий, три московских архимандрита, - Феодор, Иоанн и Сильвестр. Священнослужители заняли место у стены напротив великого князя. Слева от Дмитрия Ивановича сидели удельные Московские князья.
Игумен не поверил глазам своим: рядом с великим князем по левую руку сидел его старший сын, еще отрок, Василий Дмитриевич, князь Курский. Это почетное место обычно занимал Владимир Андреевич, двоюродный брат Дмитрия, князь Серпуховской, оно предназначалось соправителю и наследнику великого князя. Сейчас Владимир Андреевич, - туча тучей, - сидел после Василия Дмитриевича и мрачно смотрел в пол. Игумен покосился на митрополита. Святитель уловил его взгляд и чуть заметно кивнул головой. Вот оно что! Значит, Дмитрий Иванович назначил своим наследником старшего сына, хотя по давнему приговору боярской думы, с подписями и печатями, стол великого князя Московского после смерти Дмитрия переходил к князю Владимиру Серпуховскому. Чья это затея, - коварная и далеко ведущая?
Игумен снова покосился на митрополита, на этот раз незаметно для того. В уголках выпуклых, черных глаз серба лучились хитрые морщинки. Игумен вздохнул. Выходит, святитель Киприан так и не простил Дмитрию Ивановичу своего изгнания с неслыханным унижением, своего долгого пребывания в сомнительном положении митрополита Литвы и Малой Руси. Своевольный Дмитрий Иванович пренебрег волей патриарха и патриаршего Собора и много лет отказывался принять Киприана митрополитом всея Руси. Игумен не одобрял такого упрямства великого князя Московского, ведь один митрополит на всю православную митрополию весьма способствовал бы объединению всех русских и литовских княжеств в единую великую державу.
Но Дмитрий упрям, это родовая особенность князей Московских: хоть по-дурному, да по-моему. Ему вынь да положь своего, отдельного митрополита Великой Руси, до Русско-Литовского княжества и до Малой Руси ему дела нет. После беседы с братом Андроником Игумен опасался, что самолюбивый Киприан не станет слепо выполнять волю великого князя, а это чревато многими бедами. Дмитрий Иванович не потерпит непослушного ему митрополита. Тут каждый день жди беды. Сейчас Дмитрий Иванович смилостивился, согласился с патриархом, и с честью принял Киприана в Москву. Да вот надолго ли эта тишь да гладь?
Не мудрено, если Киприан затаил в сердце обиду, и теперь с византийским коварством подсказал Дмитрию опасную мысль назначить наследником не двоюродного брата, верного помощника, соправителя и прославленного воина, но своего юного сына. От такого удара по самолюбию Владимира Андреевича их дружба, - еще с малых лет, - разлетится, как глиняный горшок. И рухнет она как раз в момент, когда от великого князя отвернулись почти все князья за погибель огромного войска в Мамаевом побоище, да за возвращение без ратной добычи.   
Дмитрий Иванович прокашлялся и заговорил. В битве на Дону гибкая кольчуга и пластинчатый бехтерец спасли ему жизнь, копья, сабли и стрелы не пробили крепкого железа, но легкие доспехи не уберегли его от тяжких ударов. Тело князя после битвы оказалось жестоко избитым. Могучее здоровье его ослабло, теперь он часто покашливал и потирал грудь, голос его звучал глухо, и великий князь напрягался, чтобы его слышали.
- Достославные великие князья, славные князья. В своем послании к вам я писал о причинах, побудивших меня призвать вас на этот княжеский совет. Злокозненный Ягайло Литовский, непримиримый враг Руси, не оставляет своих помыслов полонить русскую землю и привести под свою руку все русские княжества. Ведомо мне, что после того он намерен отречься от святой православной веры, принять латинство и перевести Русь в римскую веру.
Великий князь перевел дыхание, снова покашлял и помолчал, дабы присутствующие прониклись важностью сказанного. Игумен незаметно оглядел князей. Большинство упрямо смотрели в пол. Владимир Андреевич еще больше помрачнел. Андрей Ольгердович грозно сверкал очами. Дмитрий Ольгердович, князь Переяславль-Залесский, и без того пасмурный, совсем понурился. Дмитрий Константинович Суздальский рассматривал свои ногти. Дмитрий Иванович посчитал, что пора говорить дальше.
- Ягайло княжит недолго, но вреда принес нам не меньше, чем его отец, злокозненный Ольгерд. Вы знаете, что он и Олег Рязанский сговаривались с нечестивым Мамаем  разделить меж собой русскую землю. Не попустил Господь им в злодейских замыслах. Но не успокоился литовский князь. Не будет покоя на русской земле, пока жив Ягайло. Однако Господь услышал наши молитвы. В Литве князь Кейстут с сыном своим Витовтом встали против вероотступника и самозванца. Они приступом взяли у Ягайла стольный город Вильнус. Ягайло затворился в Новгороде Северском. Я зову вас помочь ратной силой князю Кейстуту. Соберем, как два года назад, свои рати в великое войско! Я сам с братом моим князем Владимиром Андреевичем поведу войско к Новгороду Северскому на злочестивца Ягайло. Надо поспешать, пока к Ягайле не поспела помощь от латинянина Казимира Польского. Говорите свое слово, великие князья и князья, как заведено, по старшинству.
По порядку начинали говорить молодые удельные московские князья. Первое слово держал молодой сын Дмитрия Ивановича, князь Василий Курский.
- Достославные великие князья и славные князья! Яйца курицу не учат, однако скажу. Поднимемся как один за святую Русь, за веру православную! Не время считать потери. У всех нас мало ратников. Соберем, сколько можем, и разобьем исконного врага русской земли!
Старшие князья заухмылялись. Эх, молодо-зелено, и мы такими были, скорыми на суд. Князь Василий из молодых, да ранний. Кипит горячая кровь. Ничего, перебесится, обтешется, поостынет. Укатают сивку крутые горки. А пока пусть пошумит, помашет руками.
Удельные князья Галичский, Юрьевский, Звенигородский, Дмитровский, один за другим говорили коротко. Мол, государь, как скажешь. Сила у нас малая, но воля твоя. Идти, так идти. На Ягайлу ли, на Кейстута ли, - пойдем за тобой, деваться нам некуда, крутой нрав великих князей Московских знали еще отцы и деды наши. Повелевай.
Их слушали тоже с усмешками, понимали, что люди они подневольные. Но вот раздался дрожащий старческий голос удельного князя Романа Давыдовича Угличского. На него смотрели с жалостью, чуть не со слезой. Еще далеко не старый, князь Роман отважно бился на Дону, а после в одночасье одряхлел. В побоище погибли все четыре его сына: Иван, Владимир, Святослав и Яков. Сам он, жестоко израненный, долго находился между жизнью и смертью.
- Не вели казнить, великий князь. Куда ты зовешь нас? Опять на смерть? Я пойду за тобой, мне уже незачем жить. Один я, как сыч. Род наш на мне кончается. А молодых зачем губить? Литва дерется меж собой, - ну и пусть. Подерутся и перестанут. Ратников у меня, считай, не осталось. Оружия и доспехов вовсе нет. Подати ты повысил, а с кого их брать? Я на твой великокняжеский сбор отдал все родовое серебро и золото. До последнего кубка. Мне теперь они ни к чему. По мне – не надо идти в Литву.  А скажешь – пойду. Ты - великий князь, воля твоя.
Князь Роман Давыдович умолк. В палате стояла тишина. Горькая судьба несчастного князя Угличского стояла перед взором каждого, как укоряющий перст Господень. После князя Романа полагалось говорить Дмитрию Ольгеровичу Переяславль-Залесскому, но он молчал, и его не торопили.
Дмитрия Ольгердовича крепко обидел Ягайло, отобрал у него все уделы. Князь со всей семьей, с чадами и домочадцами ушел в Москву и получил от Дмитрия Ивановича на прокормление Переяславль Залесский. На Дону князь Дмитрий показал себя славным витязем и мудрым воителем. Его полк стоял за Большим полком и оставался последней надеждой русского войска. Когда Дмитрий Ольгердович увидел, что полк правой руки его брата Андрея выстоял и даже двинулся вперед, он переместился за полк левой руки. Переместился очень своевременно. Полк левой руки дрогнул и сильно подался назад. Ордынцы уже ликовали в предвкушении победы, как вдруг на них с двух сторон обрушились два свежих русских полка: полк Дмитрия Ольгердовича и засадный князя Владимира Андреевича.
Они решили исход великой сечи и потом до глубокой ночи гнались за убегающими остатками орды. Сейчас все считали, что Дмитрий Ольгердович рвется расплатиться с Ягайлой, он даже обязан поквитаться с обидчиком. Но Дмитрий Ольгердович молчал. То ли он не хотел звать князей на новое пролитие крови после слов князя Угличского, то ли не хотел усугублять распрю со своим родным братом Ягайлой.
- Что скажешь, князь Переяславский? – недовольно спросил Дмитрий Иванович.
Бесстрашный воин пожал широкими плечами.
- Назначай сбор войска, государь. Я приведу свою рать.
На своего великого князя он не смотрел. Игумен понял, что между Дмитрием Ивановичем и его удельным князем Переяславским пробежала черная кошка. Судя по всему, кошка большая. И тут Дмитрий Иванович вдруг спросил князя Переяславского:
- Где княжич Олег Дмитриевич?
Явственно послышался скрип зубов Дмитрия Ольгердовича. Князь Переяславский поиграл желваками и ответил:
- В Москве, как ты повелел, государь. На подворье боярина Николая Вельяминова. С ним два десятка моих дружинников.
Князья переглянулись, Игумен чуть не ахнул. Вон оно что! Выходит, Дмитрий Ольгердович чем-то сильно прогневил Дмитрия Ивановича, и тот взял его сына, молодого княжича Остея, во крещении Олега Дмитриевича в заложники. Теперь хочешь, не хочешь, а придется Дмитрию Ольгердовичу идти на своего родного старшего брата Ягайлу, и не просто идти, а сражаться с ним жестоко и доблестно, как бился он на Дону. Иначе судьбе молодого княжича не позавидуешь. 
Дмитрий Иванович удовлетворенно кивнул и посмотрел на самого влиятельного из своих удельных князей, своего друга и брата, пусть двоюродного, - на князя Серпуховского и Боровского. Тот сидел с недобро прищуренными глазами и смотрел прямо перед собой в стену. Он будто не заметил взгляда великого князя, даже лицом не дрогнул. Ни дать, ни взять - истукан-истуканом. Дмитрий Иванович почти незаметно поморщился и громко спросил:
- Брат мой, князь Владимир Андреевич, что скажешь ты?
- Я скажу, брат мой, что великокняжеский стол должен занимать достойный наследник, а не самозванец.
Князь Серпуховской слова «брат мой» произнес будто с издевкой. Он с вызовом посмотрел на собравшихся и остановил свой осуждающий взор на Дмитрии Ивановиче и его сыне. Великий князь насупился, сердито покашлял, но спросил довольно спокойно:
- Пойдешь со мной на Ягайлу, брат?
- Ягайло – самозванец, - прозвучал резкий ответ. – Самозванцев надлежит гнать с позором. Дабы другим неповадно было. Ягайлу мы разобьем. А потом сами посадим великого князя Литовского. Моя рать готова. Только, брат, с оружием у меня неважно. Сурожане за каждый меч дерут втридорога. А казна моя пуста. Мы все надеялись на добычу от Мамая, да где она? Вели дать мне хоть сколько оружия и доспехов.
Владимир Андреевич гордо уставился в потолок, а великий князь Владимирский и Московский опять поморщился.
- Нашу добычу, брат, отбил Олег Рязанский. В моей казне тоже не густо. Разобьем Ягайлу, - будет добыча.
Князь Серпуховской пожал плечами, недоверчиво усмехнулся: мол, слыхал я эти сказки, - и ничего не сказал.    
Пришел черед говорить слово князьям, независимым от Москвы. Первое слово – самому молодому. Таким оказался князь Владимир Юрьевич Муромский по прозвищу Снабдя. Лет шестнадцати-семнадцати, никак не больше, князь Муромский поднялся со своего места, по-мальчишески залился румянцем.  На него зашипели соседи: сядь, сядь! У нас князья говорят сидя! Снабдя сел, заговорил срывающимся от волнения голосом. Он, по всему, первый раз сидел вместе с таким множеством князей.
- Великий князь Дмитрий Иванович! Великие князья и князья! Я приехал на этот съезд по слову великого князя Олега Ивановича Рязанского.
В палате послышался недоброжелательный шумок. Многие из князей бросали на молодого князя сердитые взгляды. Однако Снабдя, хотя выглядел отроком, не оробел, - робкого не сажают на княжеский стол. Все так же краснея от волнения, он продолжал окрепшим голосом:
- Мы с великим князем Олегом Ивановичем одинаково... Но я говорю от себя. У меня два слова к съезду достославных князей русских. Одно слово такое. Два года прошло всего. Это от битвы на Дону. Муром и Мещера послали с тобой, великий князь, на Мамая семь тысяч ратников. С согласия великого князя Олега Ивановича. Семь тысяч! Побольше, чем иные великие княжества. Повел муромцев и мещерцев родитель мой, князь Юрий Федорович Муромский. А сколько вернулось?
Князь помолчал и сам себе ответил:
- Пять сотен вернулось. Всего-то пять сотен – из семи тысяч! И то чуть не все – увечные. Родитель мой, князь Юрий Федорович, пал в той битве. Сорок бояр муромских и мещерских положили там головы за Русь святую. Слыхал я, московских бояр тоже иссечено сорок душ. Так в Москве сколько народу? И сколько в Муроме? Из других княжеств бояр пало куда меньше. Ныне княжество Муромское пребывает в убожестве. Ты, великий князь Дмитрий Иванович, прислал нам расклад на ханский выход. Не обессудь, великий князь, не собрал я тот сбор, - Муром истощен. Прошлым летом набежал на Муром ордынский мурза Сабир. Стыдно сказать, - не отразил я мурзу. Разорил он Муромскую землю, большой полон увел. Нет ныне ратной силы в моем княжестве. Прости, великий князь, не могу я идти с тобой. Некого посылать мне.
Молодой князь перевел дыхание. Игумен заметил, что Дмитрий Иванович сурово насупил брови, ему пришлись не по сердцу слова Владимира Юрьевича. Самый молодой из князей не только отказывался выполнить его волю, но еще и упрекал за чрезмерные потери в Мамаевом побоище. Зато хмурые лица многих князей оживились. Видно, юный Снабдя Муромский говорил то, о чем думали многие. Лишь Андрей Ольгердович да юный Василий Дмитриевич все так же смотрели орлами. Князь Муромский снова заговорил. Его мальчишеский голос звенел от волнения.
- А второе мое слово, достославные князья, такое. Зачем вести войско русское на Литву? Зачем помогать князю Кейстуту? Князь Кейстут – язычник, его сын Витовт – тоже язычник. А великий князь Литовский Ягайло – православный, как все мы. Он крещен именем Яков. Он нам не мешает. Враги его говорят, он хотел Мамаю помогать. Ложь это и поклеп! У него сорок тысяч стояло возле Одоева. Русских ратников осталось после побоища, не знаю сколько, - много меньше. Слыхал я, всего тысяч пять уцелело.  Был бы он враг – раздавил бы нас, как котят, полонил бы всю землю русскую. А он взял и ушел назад, в Литву. В то лето князь Кейстут против него мятеж поднял, осадил Вильнус и Новгород Северский, как и сейчас. Усмирил его Ягайло. И слыхал я, князь Ягайло хочет соединить все православные княжества. Не полонить, а соединить в великую державу! Ну, за Ягайло говорить не буду, а только нечего нам в Литве делать. Пусть сами меж собой решают. Вот.
Князь Муромский с юношеской дерзостью оглядел других князей, видно, ждал криков и упреков. Но умудренные жизнью князья молчали. Не к лицу на княжеском съезде затевать свару, как бабы на торгу. И с кем спорить? Не с мальчишкой же. Игумен с одобрением подумал, что муромцы подобрали своему князю правильное прозвание. Снабдя у муромы означает ловкий, ухватистый, тороватый. Рядом с Игуменом послышалось негромкое покашливание митрополита Киприана. Довольное такое покашливание. Ублажила владыку пылкая речь юного князя Снабди. Святитель тоже озабочен, как прекратить рознь в киевско-литовско-великорусской православной митрополии. Действия Москвы он не одобрял. Как-то раз при Игумене он в сердцах назвал Москву долгорукой и загребущей. С князем Дмитрием Ивановичем, как говорил брат Андроник, он по–прежнему не ладил, держался ближе к Твери, под защитой великого князя Михаила Александровича.
По обычаю слово младших князей на совете не обсуждалось. Молодой – он и есть молодой, говорит, не думает. Вот покняжит, хлебнет сполна державных забот, научится уважать заслуги да разум старших, тогда посмотрим, как заговорит. За князем Муромским стали говорить другие молодые князья, чьи княжества не входили в Московское. Молодой Константин Александрович Белозерский тоже жаловался на скудность ратной силы. Он напомнил, что на Дону пали почти все белозерские князья, числом двенадцать человек, вместе с его дядей, князем Федором Ивановичем Белозерским, и двадцать восемь бояр.
- Из всего княжеского рода нашего я один остался. Боярские роды  белозерские осиротели. Молодые сыны боярские от безотцовщины поднимают смуту. Второе лето половина земли в княжестве моем не пахана, лебедой зарастает. На великокняжеские сборы мои тиуны последние порты снимают со смердов. Ты, великий князь Дмитрий Иванович, обещал нам великую добычу от Мамая, а нет добычи, один ущерб и плач. Не соберу я рать, великий князь. Прежде должны бабы белозерские ребятишек нарожать, да взрастить их. И ратный припас не на что покупать.
Вскинул голову и завозился на лавке великий князь Федор Андреевич Ростовский. Слова князя Белозерского ранили его в сердце. После Мамаева побоища в когда-то могучем и богатом Ростовском княжестве не осталось зрелых, опытных князей и бояр. Молодые же князья и бояре снова завели великую смуту. Огромное Белозерское княжество окончательно отложилось от великого княжества Ростовского и там на княжеский стол сел этот молодой, да ранний выскочка. Но Федор Андреевич хоть и молод, а подавил обиду и промолчал.
Великий же князь Владимирский и Московский все больше мрачнел. Игумен насторожился. Он достаточно знал своеволие Дмитрия Ивановича и опасался, что вот сейчас грохнет великий князь кулаком по столу, кликнет дружинников своих, и поволокут те молодых строптивцев на казнь скорую и неправую. Но князь пока сдерживал гнев свой.
За белозерским князем говорил князь Василий Михайлович Кашинский. Он говорил еще более твердо, чем молодые князья до него, - чувствовал за собой силу батюшки своего.
- Родитель мой, великий князь Михаил Александрович Тверской, дал мне наказ свой. Говорю слово его вам, достославные великие князья и славные князья русские. Довольно нам лить русскую кровь. Второй год хан Тохтамыш сидит смирно, не ходит на Русь, большого выхода не требует. Мурза его Сабир своевольно набежал на Муромское княжество, так великий хан казнил его за непослушание. И Литва не ходит на наши залесские княжества, у Литвы своей смуты довольно. После Мамаева побоища Русь обезлюдела и обнищала, богатая ратная добыча нивесть куда подевалась, полон тоже пропал. Потому нам не кулаками махать надо, а силу набирать. Грядут великие напасти на землю русскую, понадобится нам сила ратная, - к  тому готовиться надо.
Князь Кашинский зорко оглядел князей. Все молчали. Говорил князь Кашинский верные слова, но даже великие князья остерегались открыто поддержать его, сидели с каменными лицами. Все помнили долгую, больше века, кровавую распрю Тверских и Московских князей за великое княжение Владимирское. Много зверства принесла та распря на землю русскую, особо горько пришлось тверитянам. Князья Московские, Юрий Данилович да Иван Данилович отличились тогда нечеловеческой лютостью и кровожадностью. А попробуй сказать об этом тут, в московском кремле! Князь Кашинский понял, о чем молчат князья, и заговорил еще тверже.   
- Великий князь Владимирский и Московский Дмитрий Иванович зовет идти на Новгород Северский на помощь князю Кейстуту. Не язычнику Кейстуту помогать надо. Православному великому князю Русскому и Литовскому Ягайле, - вот кому помогать надо. Если не помочь, Ягайла склонится к Казимиру Польскому. Тогда большой урон вере православной наступит. Перекинется Ягайла в латинство, и с ним примут римскую веру четырнадцать русских западных и южных княжеств. Ты, великий князь Дмитрий Иванович, когда вел нас на Дон, обещал сурожанам беспошлинный провоз товаров в наши княжества. Где те сурожане? Орда как держала торговые пути, так и держит. Только порядку не стало, грабят басурмане купцов, не едут сурожане к нам. Вот о чем печалиться надо, а не о том, что Ягайла будто бы хотел помочь Мамаю. Не помогал Ягайла Мамаю и не собирался. Кабы не мятеж Кейстута в то лето, ныне все православные княжества собрались бы воедино. И наши, залесские, и малорусские, и литовские.
В сердце Игумена ожила давняя печаль. Правильно говорил князь Кашинский,  будущий наследник великих князей Тверских. Кто старое помянет, тому глаз вон, а кто старое забудет, тому оба глаза вон. Да только сила ломит солому. Не допустят князья Московские никого кроме самих себя к великому делу собирания русской земли. Рядом с Игуменом завозился митрополит Киприан. Не мог Святитель сидеть спокойно, взгляд его сиял. Будь его воля, нынче перенес бы он свой святейший  митрополичий престол в Тверь. А князь Кашинский говорил все увереннее.
- Не дело, достославные великие князья и славные князья, мешаться нам в литовские дела. Последних русских ратников положим там, оставим земли наши без всякой защиты. Пусть сами литовские князья разберутся меж собой. Мы же – как мужик, который искал рукавицы, а они у него за поясом. Пока негодовали на Ягайлу, он отринулся от нас. Послушали бы его да родителя моего, а теперь поздно. Потому рать тверская не пойдет к Новгороду Северскому. В том слово великого князя Михаила Александровича Тверского, родителя моего.
Князь Кашинский замолчал и гордо поглядывал на князей. Поскольку говорил он не только от себя, но и от великого князя Тверского, то ему не зазорно ответить.
- Вольно тебе говорить, князь, - пробурчал великий князь Ростовский. – Тверь давно стоит в стороне от русских дел. И на Мамая вы рать не послали.
- То ложь и поклеп! – прервал его князь Кашинский. Несмотря на молодость, он не вспылил, держался спокойно. – На Дону билась тверская рать в шесть тысяч ратников. Вел ее князь Дмитрий Всеволодович Холмский, брат мой двоюродный. Он голову сложил там. Грешно возводить напраслину на павших в битве.
Последние слова молодого князя граничили с неуважением к старшему по чину, но никто не стал спорить. Видно, многие помнили погибшего в Мамаевом побоище храброго князя Дмитрия Холмского, молодого, но опытного воина. Он с тверской ратью бился в первых рядах полка правой руки под началом князя Андрея Ольгердовича. Тверичи почти все погибли, но благодаря их стойкости полк правой руки не дрогнул и даже начал теснить ордынцев.
Короткое слово держал Андрей Ольгердович Псковский. Прославленный воин богатырской силы, высокий и крепкий, говорил негромко, но голос его наполнил палату. С таким голосом можно уверенно управлять битвой, ратники услышат князя в любом месте сечи.
- Достославные великие князья и славные князья! Я зову вас идти на беззаконного князя Ягайло Ольгердовича, моего младшего брата.
Князь многозначительно помолчал, дабы собравшиеся припомнили истину. Те, кто постарше, закивали головами. Отец князя Андрея и Ягайло, Ольгерд Гедиминович, великий князь Русский и Литовский, умер неожиданно, в расцвете сил, и не назвал своего наследника, хотя у него осталось тринадцать сыновей от двух жен. На великокняжеский стол в Литве после его смерти могли законно претендовать два человека: старший сын Ольгерда от его первой жены, Марии Витебской, Андрей Ольгердович Полоцкий и его дядя Кейстут Гедиминович, младший брат Ольгерда. Ягайло же родился третьим сыном от Ульяны Тверской, второй жены Ольгерда. По старшинству он среди всех Ольгердовичей шел восьмым сыном и  никаких прав на стол своего великого отца Ягайло не имел.
Однако по подсказке своего хитроумного деда, великого князя Михаила Тверского, он беззастенчиво растолкал всех соперников и занял великокняжеский стол. Михаил Тверской бурно защищал своего внутчатого племянника. Все знали, что они с Ольгердом большие друзья, и Михаил Александрович клялся, будто Ольгерд не раз говорил ему, что оставит после себя как раз Ягайло. Для подкрепления своих слов князь двинул немалую тверскую рать к границам княжества Литовского и уверял, что к нему для помощи Ягайло присоединятся Олег Рязанский и Святослав Смоленский. Такой довод заставил умолкнуть всех Ольгердовичей, недовольных Ягайлой, и тот укрепился на великокняжеском столе.
После довольно долгого молчания Андрей Ольгердович с легким поклоном твердо сказал Дмитрию Ивановичу:
- Я соберу в Пскове рать и пойду с тобой, великий князь. На великокняжеском столе моего отца должен сидеть законный наследник.
Игумен заметил; как просветлело мрачное лицо Дмитрия Ивановича. Боковым зрением он увидел, что митрополит Киприан перекрестился, послышалось его невнятное бормотание. Игумен не мог понять, обрадовали или огорчили Святителя слова старшего Ольгердовича. Наверно, огорчили, ибо война с Ягайло еще дальше отдаляла выполнение прежней мечты Киприана: объединить все православные княжества в единую крепкую митрополию под его твердой и всевластной митрополичьей рукой. Митрополит не скрывал своего замысла подчинить всех русских князей единой православной митрополии, как подчинила себе всех латинян церковь римская. Однако Игумен знал: великого князя Московского ничто и никто не остановит. Если он решил идти на Ягайло, то пусть небо обрушится на землю, он все равно пойдет на Ягайло. Очередного пролития русской крови не избежать.
Раздался заметно ядовитый голос. Великий князь Дмитрий Суздальский воспользовался своим правом обсуждать предложения.
- Князь Андрей Ольгердович волен идти на своего брата. А пойдут ли псковитяне за ним?
В палате послышались тихие смешки. Своевольный нрав псковитян все знали хорошо. Те могут и не послушать пришлого князя. Так уже случилось много лет назад. Тогда Ольгерд посадил князем в Пскове молодого еще Андрея Ольгердовича, но псковичам он не понравился, и они вскоре прогнали его вон. Только через много лет он снова стал князем Псковским.
Пришел черед великим князьям говорить свое слово. Первым заговорил самый молодой из них, великий князь Ярославский Иван Васильевич Большой. Он сел на великокняжеский стол после своего отца, Василия Васильевича Ярославского, сложившего голову в Мамаевом побоище.
- Не обессудь, великий князь Дмитрий Иванович. Я не могу идти с тобой на Ягайлу. Не собрать мне нынче рать. Великое оскудение в Ярославле. Много ярославцев полегло на Дону. И ратную добычу ты нам не дал. Пусть уж Литва сама дела свои делает.
- Что скажет великий князь Роман Михайлович Брянский?
Что мог сказать Роман Михайлович? Кейстут сместил его с великокняжеского стола и отдал Брянск своему сыну Витовту. Но и с Ягайлой у него дело не ладилось. Если он приехал в Москву на совет, значит, надеется вернуть великое княжество себе с помощью Москвы.
- Великий князь Владимирский и Московский! Достославные великие князья! Славные князья! Литовскую усобицу разжигает папа римский Урбан VI. Он похваляется, что приведет все южные и западные русские княжества в латинство. Дошло до меня, что Урбану не нужен ни Кейстут, ни православный Ягайло. Он ждет, когда усобица истощит их силы, а потом благословит немцев на крестовый поход против православных княжеств. Надо идти в Литву и ратной силой усмирить усобицу. Потом мы, великие князья, соберемся на съезд и сами выберем великого князя Литовского.  Братья мои! Брянск истощил свою ратную силу. Нет у меня войска. Я молю вас спасти православную веру в Брянском великом княжестве и в других исконно русских землях.
Митрополит Киприан недовольно покачал головой. Однако Романа Михайловича понять можно. Брянское княжество давно оказались между двумя огнями, и какой страшнее,  известно одному лишь Господу. Предшественники Романа Михайловича склонялись к Литве, пока там правили такие мудрые князья, как великий Гедимин и неукротимый Ольгерд. На брянской земле чуть не сто лет кипели мелкие, но кровопролитные усобные битвы. Недаром в те годы из Брянска ушли в Москву такие люди, как славный воевода Роман Пересвет и щедрый боярин Семен, во иночестве Симон. Теперь Глеб Михайлович почуял слабость Ягайлы и переметнулся к Москве. Но сам он мудро надумал постоять в сторонке, загрести жар чужими руками.
- Князь Глеб Святославич Смоленский?
Молодой Глеб Святославич коротко поклонился всем князьям. Он приехал на съезд вместо своего отца, великого князя Святослава Ивановича.
- Мой родитель, великий князь Святослав Иванович, зовет вас, достославные великие князья и славные князья, идти к Новгороду Северскому против вероотступника Ягайлы. Мы не признаем его за великого князя Литовского. Смоленская рать уже бьется с ним.
- Сколько у великого князя Смоленского ратников? – быстро спросил Дмитрий Иванович.
Глеб Святославич хмыкнул, подумал, почесал затылок, неуверенно сказал:
- Тысяч пять…
Он еще подумал и уточнил:
- Может, поменьше.
Послышались смешки. Игумену вдруг пришла мысль, что Святослав Смоленский недаром прислал сына вместо себя. С молодого что взять? А сам, вернее всего, никакой рати не посылал на подмогу Кейстуту. Затворился великий князь в своем Смоленске и выжидает, чья возьмет. Дмитрий Иванович сверкнул глазами.
- Пять тысяч – мало, но с миру по нитке… Великий князь Федор Андреевич Ростовский, скажи свое слово.
Молодой великий князь Ростовский-Усретинский хорошо владел лицом. Он слабо улыбнулся и скорбно опустил глаза.
- Конечно! Надо разбить Ягайлу. Собрать рать, идти к Новгороду Северскому, пособить князю Кейстуту. Ростовцы во всех храмах будут молить Господа нашего о победе русского войска.
Дмитрий Иванович нахмурился и сурово спросил:
- А твоя рать пойдет со мной, Федор Андреевич?   
- Какая рать, великий князь? После Мамаева побоища в Ростове нет рати. Родитель мой, великий князь Андрей Федорович, пал на Дону. Все князья и бояре мои, все воеводы, все ратники ростовские иссечены безбожным Мамаем. Бились они в первых рядах полка левой руки, не дрогнули до конца. По телам их прошла орда. Ныне же, вот те крест, шаром покати. Упаси Господь, набегут татары – караул кричи, да разбегайся по дебрям лесным. Я сам бы пошел с тобой, великий князь, дружину свою взял бы. Дружина у меня осталась в пять десятков, всю до последнего ратника повел бы я ее на смертную битву за веру православную!
Князья завозились, прятали ухмылки в усах. Хоть и молод  великий князь Ростовский, однако хитер! Готов сам вести рать – аж в полсотни дружинников. На такого славного воина серчать – только гневить Бога. Дмитрий Иванович коротко засмеялся. Однако смех прозвучал зловеще.
-  Жду тебя, великий князь Федор Андреевич, в Волоке Ламском с твоей ратью. 
- Пошел бы я, вот те крест, пошел бы! Да не могу я, великий князь Дмитрий Иванович! Ни ратников, ни казны у меня. Да еще смута в Ростове, сам знаешь,  Белозерские отложились от Ростова. Охальничают, разваливают княжество мое. Пока буду я под Новгородом Северским, - без места останусь.
Дмитрий Иванович вспыхнул, хотел, видно, сказать что-то резкое, но сдержался, только желваки вздулись.
Великий князь Дмитрий Константинович Суздальский не стал ждать, когда Дмитрий Иванович обратится к нему, своему тестю. Осталось одно его слово, последнее, решающее слово от великих князей. Умудренный суровой жизнью, перемытый-перекатанный, он чувствовал за собой не только силу большого житейского опыта, но и более верную поддержку – крепкую суздальскую и нижегородскую рать. Он четыре раза получал от ханов Орды ярлык на великое княжение Владимирское, но каждый раз Москва приводила на Суздаль Орду и силой отбирала у него этот ярлык для его зятя, Дмитрия Ивановича. Последний раз это случилось семнадцать лет назад. Тогда  ордынцы сожгли Суздаль и крепко разорили княжество. С тех пор Дмитрий Суздальский присмирел, но держался независимо. В душе он, похоже, не очень-то любил своего зятя. 
Когда он заговорил, все затихли. На съезд приехали в большинстве молодые князья, и Дмитрий Суздальский среди них выглядел весьма зрелым и опытным мужем. С первых слов чувствовалось, что он человек огромного жизненного опыта и большого державного ума.
- Великий князь Владимирский и Московский! Достославные великие князья и славные князья! Святые православные иерархи! Мы съехались, дабы обсудить дела литовские, ибо дела те нельзя отделить от общих наших русских дел. Великое Русско-Литовское княжество создал великий князь Гедимин, оно окрепло при Ольгерде Гедиминовиче. Вспомните, после великого князя Александра Ярославича Невского немцы не ходили на русские земли полтора века. А почему, ведомо ли вам? Неужто немцы нас боялись?  Нет, не боялись они нас. А не ходили немцы на Русь полтора века лишь потому, что Литва их не пускала. Литва спасала нас от немцев. Великий предок наш, Александр Ярославич установил вечный мир с Литвой. Мы отбивались от Орды, а Литва – от немцев. Литва – наш верный соратник, наш защитник от немцев. Так бы и впредь оно шло. Не будь непомерного честолюбия иных великих князей…
Дмитрий Константинович на мгновение умолк, прикрыл глаза тяжелыми веками. Игумен заметил, что при этих словах большинство князей покосилось на Дмитрия Ивановича. Тот и бровью не повел.
- …мы ныне бы соединились в единую великую православную державу. Державу сильную и богатую. Такой державе не страшны никакие враги. К нам везли бы товары не только прижимистые сурожане, но и немецкие, и франкские, и английские купцы. Не пришла бы русская земля в такое оскудение. И не понадобилась бы великая битва на Дону. А там полегла вся русская сила. Наши Залесские княжества обезлюдели и обнищали. Во имя чего? Не обессудь, великий князь Дмитрий Иванович, ты знаешь, о чем слово мое.
Дмитрий Константинович устремил укоряющий взгляд на зятя. Тот сидел неподвижно и бесстрастно смотрел на тестя. Великий князь Суздальский легонько покачал головой.
- Сегодняшней выгодой жить не следует. Надо смотреть вперед, на года, на века. О земле русской думать, какой она станет через сто, через двести лет! Будет ли стоять великая православная держава от моря Янтарного до моря Хвалынского? Или будем мы владеть бедной и немощной Русью Залесской в окружении сильных врагов и гордыне своей именовать себя Великой Русью? Властолюбие не грех, когда зиждется на великих державных помыслах. Но беда великая, когда народ служит лишь корыстолюбию правителей своих.
Великий князь опять многозначительно помолчал. Князья с интересом ждали. Дмитрий Иванович сидел неподвижно, на лице его читалось выражение скуки.
- Ведомо мне, будто ты, великий князь Дмитрий Иванович, заручился ратной помощью великого хана Тохтамыша. Будто пойдет хан Тохтамыш с тобой в Литву на Ягайло Ольгердовича. Дело твое, великий князь. Однако надобно ли звать Орду в помощь? Ныне Орда присмирела, хан Тохтамыш второй год довольствуется малым выходом. Да надолго ли он присмирел? А ну как на пути в Литву хан решит поозоровать на русской земле? Каждый знает, Орда, - что огонь и вода. В народе говорят: с огнем не шути, воде не верь. Ты же, великий князь, поверил хану Тохтамышу и шутить с ним надумал.
И опять Дмитрий Константинович помолчал со значением. В палате стояла мертвая тишина. Слышалось, как сипело в груди у немощного Романа Давыдовича Угличского. Великий князь Суздальский продолжил слово.
- Хан Тохтамыш соединил Волжскую Орду безбожного Мамая с Золотой  Ордой. Улус Джучиев простирается ныне от голубого Дуная до жаркого Семиречья. Никогда прежде такой силы у ханов не бывало. Торговые пути по Дону и Воронежу в руках у хана Тохтамыша, не у тебя. Ты повел русское войско на Мамая за те пути торговые. А сурожане дали откуп хану Тохтамышу, не тебе. Наберет он силы, накопит сурожского золота. Что он сделает после того? Будет  смирно сидеть в Сарае-Берке? Орда землю не пашет, хлеба не сеет, железа не дмает, соль не варит. Даже монету свою Тохтамыш перестал чеканить. Нехватка золота и серебра у него. Живет Орда нашим богатством, а богатства никогда не хватает. Вот и узнаем мы снова лихо лихое от Орды, гибельнее батыева. Еще на сто лет попадем под басурман. За что положили мы русскую силу на Дону? Чтобы еще сто лет Орде дань платить?
Дмитрий Константинович Суздальский шумно откашлялся:
- Слово мое о деле. Не войско вести надо на Ягайлу Ольгердовича, не воевать с ним. Никакой он не вероотступник. Он православный, как все мы. Во крещении он – Яков Владимирович.  Нам посольство отправить спешно надо в Литву с богатыми дарами, примирить князей Кейстута и Ягайло. Иначе беда неминучая всем народам православным. Победит Кейстут – Ягайло к Польше отложится. Король Казимир Польский того и ждет, у него булла папы Урбана на крестовый поход против православных княжеств. Победит Ягайло – князь Кейстут уйдет к Казимиру. Что в лоб, что по лбу. А мы последнюю ратную силу положим в Литве. Бери нас тогда голыми руками. Хоть крестоносцы, хоть Орда. А пуще того – объединятся они, поделят Русь. И знаешь ли ты, великий князь Дмитрий Иванович, что в Москве у тебя зреет смута? Уведешь ты войско в Литву, а противники твои поднимут мятеж. Не уводи войско в Литву, великий князь.
Дмитрий Михайлович размашисто перекрестился и поклонился в пояс, – то ли Дмитрию Ивановичу, то ли иконе Спасителя в богатом золотом окладе над его головой. 
- Потому я с тобой, великий князь Дмитрий Иванович, не пойду. И тебя прошу. Как старший по годам прошу. Как тесть твой прошу. Отмени сбор войска, великий князь Дмитрий Иванович. Не зови в помощь Тохтамыша. Снаряди посольство с дарами в Литву. Это мое слово к тебе и ко всем князьям. Ведомо мне: великие князья Михаил Александрович Тверской и Олег Иванович Рязанский помышляют о том же.   
Только смолк Дмитрий Константинович, как сразу, безо всякого  перерыва в палате прозвучал голос Дмитрия Ивановича.
- Сбор войска я назначаю в Волоке Ламском. Всем ратям быть там через десять дней. Кто не приведет рать, тот мне враг. Мы возьмем Новгород Северский приступом, прогоним вероотступника и врага русской земли Ягайло и посадим в Вильнусе великого князя Литовского.
Он склонил голову в сторону иерархов.
- Святейший Киприан благословит нас. Вразуми нас своим мудрым словом, владыка.
И опять – то ли просил благословения, то приказывал митрополиту.
Митрополит с достоинством поднялся, простер руку к собравшимся. Невысокий, худощавый, с черными блестящими глазами он, казалось, излучал невидимую глазом силу. Князья повернулись к нему, и взгляды их смягчились, суровые лица разгладились. Князь Снабдя Муромский даже приоткрыл рот: он впервые видел столь высокого церковного иерарха и смотрел на него, как на диковинку. Владыка заговорил, и голос его звучал задушевно, как полагалось пастырю душ человеческих. Он говорил о теперешней слабости русских Залесских княжеств после побоища на Дону, о пагубных последствиях братоубийственного пролития крови православных христиан. Он напоминал о заветах Христовых, о любви, терпении и смирении. Дмитрий помрачнел, но многие князья ободрительно кивали и крестились. Митрополит говорил недолго. Он закончил речь призывом к единению и осенил собрание троекратным крестным знамением.
После короткого молчания заговорил Дмитрий Иванович. В его глуховатом голосе слышалось раздражение.
- Святой отец зовет нас к любви, смирению и терпению. Хорошо. Я благодарю тебя, владыка, за мудрое слово. У Московского великого княжества сейчас нет былой ратной силы. Среди великих князей нет былого единения и согласия, как два года назад. Однако единство и согласие держатся на силе. Я найду эту силу.
Он угрожающе помолчал, дабы все оценили его слова, и добавил радушным голосом хлебосольного хозяина:
- Милости прошу православных иерархов, достославных великих князей и славных князей в трапезную, отведать, что Бог послал.
Из княжеской палаты первыми вышли иерархи, Игумен скромно шел позади них. На душе у него лежала большая тяжесть. Митрополит Киприан перед князьями говорил обычные слова, которые никого ни к чему не обязывали. Однако благословения на поход против Ягайло он не дал. А ему, простому пресвитеру, вылезать вперед иерарха не по чину. Да и что он мог сказать князьям? Они все, кроме подневольных удельных князей, не пошли за Дмитрием Ивановичем.
Поддержал великого князя лишь Андрей Ольгердович, но он надеется отнять у Ягайло отцовский стол. Остальные князья прямо осуждали замысел Дмитрия Ивановича. Даже юный Снабдя Муромский оказался смелее его. А ведь князь Снабдя играл с огнем. Своенравный Дмитрий Иванович мог повелеть схватить молодого непочтительного строптивца. Князь Олег Рязанский сам не поехал на съезд, послал вместо себя молодого князя Муромского, загородился им, как щитом. Если не вернется  Снабдя в Муром, - для Олега Ивановича потеря невелика. 
Как горько на душе! Где страстные мечты молодоти о служении народу русскому? Вместо них – служение неукротимо честолюбивым князьям Московским. Давно сделал он свой выбор, давно нет ходу назад, А ведь знал, кто такие князья Московские. Знал, как они расправляются с непокорными. Сердце свое утихомиривал, совесть свою успокаивал, обманывал сам себя. Убедил себя, что нет у него другого пути, как с Московскими князьями. Стращал себя, что не успокоятся они, пока не подогнут всех князей под свою загребущую, долгую московскую руку. Кровью Русь зальют, истребят русский народ до последнего смерда, а сделают по-своему. Орду наведут на Русь, немцев-крестоносцев, дьяволу душу продадут, лишь бы подняться над всеми. Он же оправдывал свою слабость духа, мол, спасает Русь от большой крови, от братоубийства в усобицах.
С годами боль утихла, привыкает человек к любой боли. Осталась неизбывная печаль, но живут люди и с печалью. А послушал сегодня молодых князей – стыдно стало за себя. Боль за несбывшиеся юношеские мечты вспыхнула снова и огнем жгла душу его.   
Кто-то тронул его за рукав. Игумен оглянулся и увидел молодого служку.
- Святой отче, великий князь Дмитрий Иванович ждет тебя. Пойдем.
Игумен ожидал увидеть великого князя угрюмым и раздраженным, но Дмитрий Иванович встретил его с улыбкой.
- Садись вот сюда, святой отче. Ты так нужен мне!
Дмитрий Иванович говорил энергично, быстро двигался по просторной княжеской палате и казался собранным, как перед походом.
- Зачем звал меня, великий князь?
- Каковы князья? – вместо ответа спросил князь. – Сил нет, рати нет, пахарей нет. Всех я положил на Дону! Иного я не ждал. Но надо их выслушать, потому и собрал совет.
- Мне из моей лесной дебри многого не видать, - смиренно сказал Игумен. – Поступаю лишь велением души, да своим толкованием воли Господа нашего. Послушал нынче князей и слова их взял на совесть свою. Ведь я благословил тебя и войско русское на смертоубийственную битву с Мамаем. Моя вина, что ныне Русь лежит в оскудении.
Дмитрий подошел к сидящему Игумену, крепко сжал ладонями его плечи и тут же отпустил.
- Не обременяй без нужды совесть свою, святой отче. Твое благословение – половина победы на Дону. Твое слово выше слова всех епископов. Войско русское верило тебе, потому и победило. Я в неоплатном долгу перед тобой. -  Дмитрий замялся и вдруг с какой-то отроческой робостью сказал:
- Благослови меня и теперь, отче.
- Что задумал ты, великий князь?
Лицо великого князя приняло хорошо знакомое Игумену выражения упрямой решимости.
- Сказать все не могу. Лишь перед Царем Небесным повинюсь. Но тебе откроюсь, как сумею.
Дмитрий Иванович уселся на скамью рядом с Игуменом, помолчал.
- Верю тебе, святой отче, ты будто совесть моя. Потому и скажу. Князья дальше своих уделов и княжеств не видят и видеть не хотят. Брат мой Владимир Андреевич – храбрый воин, но многого не понимает. Обиду держит на меня за Василия Дмитриевича. Святитель Киприан – лукавый серб. Ему бы только встать над всеми православными княжествами, как папа римский над латинянами, а до Москвы ему и дела нет. Великий князь Суздальский приехал ко мне, он мой тесть, поучать зятя надумал. Олег Рязанский и Михаил Тверской – не соизволили. Остальных князей в расчет не беру. Не наделил их Господь державным умом. Все мои дела и помыслы знает лишь князь Дмитрий Михайлович Боброк, зять мой. Большого ума человек, несравненный воевода. Ему верю беззаветно.
Дмитрий замолчал и о чем-то задумался. Игумен терпеливо ждал. Он понимал, что откровенность не свойственна Московскому князю, но сейчас тот скажет ему что-то важное, что гнетет его душу. Пусть подумает. Не следует торопить и мешать ему лишними вопросами.
- Ты помнишь, святой отче, после Мамаева побоища войско мое долго стояло на костях. Хоронили павших, собирали оружие, доспехи. Мамай богатую добычу нам оставил. Князь Боброк да боярин Михайло Александров распоряжались. А я лежал почти без памяти. Избили меня через кольчугу, - думал, жив не останусь. Ничего, за три дня малость отлежался.
Дмитрий Иванович вдруг рассмеялся.
- По сей день Бога молю за князя Кейстута Гедиминовича. Потому и хочу помочь ему. Он не дал Ягайле добить мое войско на Дону.  Какое там войско! Курам на смех. Пять тысяч живых осталось. Кейстут поднял мятеж, взял Вильнус, и Ягайло спешно ушел в Литву.
Князь опять замолчал. Видно, нелегко давалась ему откровенность.
- На четвертый день мы с Боброком совет держали. Он и я, никого больше. Он у шатра свою стражу поставил. Скажу тебе как на духу, святой отче, на Дону не так вышло, как думал я. Не ждал я, что Мамай решится на битву. Он же три недели по Воронежу и Дону кочевал. Войско мое три дня на Куликовом поле стояло. Я собирался разбить Мамая частями, взять у него Сарай-Орду, сбросить его хана Тюляка, а самому идти в Крым, к Сурожу и Кафе. Со мной ехали десять купцов-сурожан. Они уверяли, что фрязские купцы дадут мне на откуп торговые пути по Дону и Воронежу. Тут тестюшка мой дорогой все верно на совете говорил. А Мамай вдруг кинулся на меня. Конницу свою на копья бросил, на верную погибель. И мое войско полегло, почитай, всё. Вот мы с Боброком и думали-решали, что теперь делать.
Дмитрий Иванович резко встал, быстро прошел по палате, снова сел.
- Не буду тебе все говорить, долгий это разговор. Поняли мы с Боброком, что Мамая на битву толкнул Олег Рязанский. Он каждый день посылал мне  гонцов с вестями о Мамае, писал, что надо спешить, ибо Ягайло вот-вот соединится с Мамаем. Мамая с Ягайлой мне бы не одолеть. А ведомо мне еще, Мамаю он писал, что Ягайло вот-вот соединится со мной. Тогда конец Мамаю, пропало его сурожское золото, откуп за торговые пути. Вот он и кинулся на меня, как волк бешеный. И свое войско погубил, и мое все полегло. Мамаю что, - он побежит в Кафу и Сурож, снова возьмет у купцов золото, соберет новое войско. А мне что делать? Новое войско на Великой Руси не собрать. Вот и надумали мы опередить Мамая, не дать ему снова пойти на Русь.
Игумен старался не выдавать своих чувств, хотя ему становилось все горше. Он, пожалуй, впервые понял, какая непреодолимая пропасть лежит между интересами великого князя Московского  и  нуждами русского народа. А Дмитрий Иванович разговорился.
- К тому времени заяицкий хан Тохтамыш прогнал из Сарая хана Тюляка вместе с Мамаем. Однако особой силы у Тохтамыша пока нет. С одного боку у него Тимур со своим войском да войском Белой и Синей Орды, а с другого, тут, за Волгой, от Крыма – Мамай. И решили мы с Боброком остановить Мамая силой Тохтамыша. Ты сам, святой отче подсказал мне то, помнишь? Надумали мы отвезти Тохтамышу в Сарай богатую нашу ратную добычу, поклониться ему, как великому хану Золотой Орды и сказать, что Мамай хочет отбить у него Золотую Орду и снова посадить там своего хана. Для того, мол, Мамай взял много золота у купцов в Кафе и Суроже и собирает несметную рать.
Великий князь опять засмеялся. Ему доставляло удовольствие вспоминать свою хитрую игру с новоявленным ханом Тохтамышем.
- Так мы и сделали. Князь Боброк собрал добычу, нагрузил мамаевы телеги. Я все лежал в своем шатре, он передавал мое слово князьям и боярам. Сказал, что повезет добычу в Москву тайно по Волге, мимо Казани на Нижний Новгород, а не то злодей Олег Рязанский отберет нашу добычу. Взял Боброк с собой тысячу конных кованых ратников, - охранять обоз, и ушел к Волге. Я дал ему свое послание новому хану Тохтамышу и докончальную грамоту. Послал я с ним в Сарай-Берке бояр мои Талбугу да Моршая.
Так вот почему князь Боброк не появился в обители с Дмитрием Ивановичем на отпевании павших воинов! Вот почему он после Мамаева побоища пропал неизвестно куда до самой зимы! А Дмитрий Иванович перевел дух и заговорил опять.
- Все вышло по-нашему. Тохтамыш с великой радостью принял наши дары, признал меня своим младшим братом. Боброк и бояре уговорили его идти на Мамая. Тохтамыш на нашу добычу за зиму собрал сильное войско и весной пошел за Волгу, к Крыму. Дальше ты знаешь, отче. На Калке Тохтамыш разбил Мамая, тот опять бежал в Крым. Однако купцы кафские и сурожские в третий раз не дали ему денег. А тохтамышевы слуги выследили Мамая в Кафе и убили.
Дмитрий Иванович опять встал, налил себе взвару из золотого кувшина, выпил залпом, снова сел рядом с Игуменом.
- Тохтамыш! Худой заяицкий хан. Бог ли послал его мне, дьявол ли? Великим ханом всей Золотой Орды поставил его я! Другие ханы слова не сказали, они там в Орде зажирели на наших харчах. Два года я плачу малый выход в Орду. Теперь мой главный враг – Ягайло. Не поможем князю Кейстуту – Ягайло возьмет верх, а потом двинет войско на Москву. С ним пойдут мои враги, Олег Рязанский и Михаил Тверской. Против них нам не выстоять, сил у меня мало, тут князья правы. Тогда – конец всему.
Не всему конец, подумал Игумен. Придет конец московскому господству над Залесскими русскими княжествами. Дмитрий Иванович это понимает. Для него Москва с ним во главе – важнее судьбы всей Руси. Для него конец владычества московских князей – конец всему, конец света белого. И Дмитрий Суздальский это понимает. Хотя сказывал Дмитрий Константинович верные слова, вроде бы остуживал ратный пыл Дмитрия Ивановича, но понимал прехитрый и многоопытный великий князь Суздальский, что такими словами он только разбередит душу своего властолюбивого зятя. Потому и говорил с отческой укоризной, будто поучал неразумного отрока. Теперь Дмитрия Ивановича от похода на Ягайлу не остановит никакая сила.
Дмитрий Иванович вдруг низко склонился перед Игуменом.
- Благослови меня, святой отче. У меня нет другой дороги.
Игумен положил сухую ладонь на голову великого князя. Значит, опять польется русская кровь. Много ее прольется. Можно ли как-то иначе? Ведь  прав митрополит Киприан, и всем русским княжествам надо объединиться. Объединиться, пока держится во всех этих княжествах святая православная вера. Киприан прав, но из его прекрасных и благородных замыслов ничего не получится. Князья не позволят. Дмитрий Иванович и Ягайло Ольгердович – каждый будет драться за свое главенство до последнего человека. Ягайло не пойдет под власть Дмитрия, Дмитрий умрет, но не допустит над собой власти Ягайлы. И Дмитрий Константинович говорит святые слова, а сам, поди, думает, как бы отодвинуть своего бойкого зятька и самому стать великим князем Владимирским, а заодно уж и Киевским, и Литовским.
И сидят в своих великих княжествах непримиримые враги Москвы, умные и дальновидные Михаил Тверской и Олег Рязанский. О чем они думают, какие помыслы кружат и туманят их великокняжеские головы? Михаил Тверской никогда не простит князьям Московским предательского кровавого злодейства над его отцом и дедом. Об Олеге Рязанском Игумен не знал почти ничего, кроме злобных обвинений во всех грехах, и не мог сказать ничего о его помыслах.   
Игумен тяжело вздохнул. Дмитрий Иванович смирно стоял перед ним с низко опущенной головой.
Что делать сейчас? Призвать Дмитрия к единению с Литвой, с Тверью, с Рязанью? Убедить его, что в будущей великой державе должен править самый достойный князь? Но самым достойным не обязательно признают князя Московского. Скорее всего, достойным его не признают. И рухнет, не встав на ноги, будущая великая держава. Москва уже подмяла под себя почти все Залесские великие княжества и продолжает рвать от них кровавыми кусками одно удельное княжество за другим. Великого Ростовского княжества, можно сказать, больше не существует. Своевольный Псков, гордый Господин Великий Новгород уже признали себя младшими братьями Москвы, платят подати и сборы. Смоленск, Брянск – эти скорее признают над собой князя Литовского, но никак не Московского. А из великих Залесских княжеств рано или поздно придет очередь Суздаля, Твери и Рязани. 
Благословить Дмитрия на поход против Ягайло? Благословить новые потоки русской крови? Благословить Дмитрия в союзе с заведомым врагом русской земли, безбожным ханом Тохтамышем разорить Литву? Но Литва уже полтора века спасает все русские княжества от немцев-крестоносцев, спасает православную веру на русской земле. Мир, мир с Литвой нужен, никак не война! Однако Дмитрия не остановить. Опять мучительный выбор. Москва – это чудовищные жертвы, нечеловеческая жестокость. Но сохранится Залесская Русь, оплот святой православной веры. Господи, вразуми ничтожного и неразумного раба своего!
Игумен неслышно вздохнул.
- Великий князь, ты хочешь привести на Русь Орду?
Дмитрий Иванович поднял голову, сузил глаза, выпрямился и ничего не ответил.
- Выходит, приведешь.
Игумен помолчал. Как ему остановить упрямого князя?
- Я благословил тебя, великий князь, на святую битву с нечестивым Мамаем. Тогда русская земля нуждалась в победе над Ордой. Ты разбил Мамая, Орда не прошла на Русь. Откроюсь тебе, я до сего дня не знал, радоваться мне или каяться за свое благословение. Велика оказалась цена той победы. Ты сам это знаешь. Читал я, в древности некий царь Пирр победил врагов своих, но погубил в битве все свое войско. И царство его вскоре рухнуло. Такую победу назвали пирровой. Но после победы на Дону русские люди воспрянули духом. А ты еще руками Тохтамыша погубил злодея земли русской, безбожного Мамая. То достойное завершение великой битвы. Ты сегодня снял тяжкий гнет с души моей. Я молился за тебя, отныне буду молиться с удвоенным усердием.
Игумен смотрел на великого князя и заметил, что суровые складки на его лице разглаживаются. После Мамаева побоища Дмитрию Ивановичу приходилось нелегко. Почти все князья, не только великие, упрекали его в неразумной погибели всего русского войска. Сегодня на совете князей Дмитрий снова выслушал эти упреки. Князья верно предупреждают Дмитрия Ивановича, что после его вмешательства в литовскую усобицу Литва вместо друга и защитника от немцев станет лютым врагом Москвы.
- Я понял тебя, отче, - спокойно ответил Дмитрий. – Ты не даешь мне своего святого благословения на поход против Ягайлы.
- Ты верно понял меня, великий князь. Москве и всем русским княжествам нужна передышка. Худой мир лучше доброй ссоры. Твой предок, великий князь Александр Ярославич не стал заводить ссору с Ордой, но заключил с ней худой мир. Тем миром он спас святую Русь от полного уничтожения и дал ей время набрать силы. Ты не хочешь мира с Литвой. Ты идешь на Ягайло и зовешь с собой хана Тохтамыша. Орде же верить нельзя, ты знаешь это. Тохтамыш не станет удерживать своих басурман от бесчинства на земле русской. И даже если захочет, – не сумеет удержать. Орда снова разорит Русь.
- А если победит Ягайло, - он пойдет на меня! – резко сказал Дмитрий Иванович. – Пока только князь Кейстут удерживает его от похода на Москву. Ягайло с Олегом Рязанским – мои смертные враги. Господь не дал им разбить меня после битвы на Дону, теперь они наверстают упущенное! 
- Ягайло можно остановить, - спокойно заметит Игумен. – Прибегни к помощи митрополита Киприана.
Дмитрий раздраженно дернул плечом, но Игумен не дал ему говорить.
- Если позволишь, я буду говорить с митрополитом. Верю, он откликнется. Он сумеет своим словом умиротворить жестокосердых воителей литовских.
Дмитрий резко качнул головой.
- Нет, святой отче. Помощи Киприана не приму. Ты болеешь сердцем за Русь, и я не в обиде за твой отказ. Но я решил, и сделаю, что задумал. Другого пути у меня нет. Прощай, и молись за меня.
- Я буду молить Господа за тебя, великий князь. Он один рассудит всех нас, грешных. - Игумен встал, трижды перекрестил Дмитрия и пошел к двери. За спиной раздался негромкий голос:
-Отче!
Игумен остановился, неспешно обернулся к князю.
- В твоем слове – предвидение, -  сказал Дмитрий. – Прошу тебя, возьми.
Дмитрий протянул ему золотую пластинку, в полумраке палаты сверкнули блики. Игумен взял пластинку, рассмотрел ее. На одной стороне пластинки вилась затейливая арабская вязь. На другой стороне мастер изобразил голову тигра со злобно оскаленными клыками. Пайцза, - вспомнил Игумен, – ордынский оберег. Золотая пайцза с головой тигра – знак высшей ордынской власти, милость великого хана, даже не ордынского, а самого кагана из далекого Каракорума. Дмитрий дает ему ордынский оберег, выходит, понимает. что наводит большую беду на русскую землю,.
- Прими, святой отче, она охранит тебя и твою обитель.
Игумен колебался. Дар Дмитрия непреодолимой стеной отгораживал его от всех остальных братьев во Христе. Отныне между ним и простыми людьми разверзлась бездонная пропасть. Вправе ли он, духовный пастырь, принимать такой дар? Но эта пайцза при набеге ордынцев может спасти обитель. 
- Ты нужен мне, святой отче, - настаивал Дмитрий.
Игумен положил пайцзу в карман рясы, еще раз перекрестил князя и вышел. В переходе у лестницы он завернул пайцзу в бересту, потом в чистый лоскут белого холста и перевязал бечевкой. При оказии он отправит дар великого князя брату Мисаилу, ибо сам пробудет на Угреше нивесть сколько, а за это время всякое может случиться. 
В митрополичьей палате Игумен увидал, кроме самого Киприана, двух священнослужителей: один средних лет в скромной коричневой рясе, другой моложе, в богатых темно-лиловых шелках с большим золотым крестом на груди. Святитель указал на того, что постарше. 
- Это брат Афанасий из обители святого Михаила. Вчера я хиротонисал его в сан пресвитера и поставил игуменом новой обители на Угреше.
Брат Афанасий встал, подошел к Игумену. Они троекратно облобызались. Игумен успел бросить внимательный взгляд на брата, с которым ему предстоит заложить новую обитель. Брат Афанасий ему понравился, но показался слишком мягким, такому трудно будет управляться с братией. Игумен привык доверять своему первому впечатлению о людях, и заранее пожалел брата Афанасия.
- А это вознесенский архимандрит Елизарий из Твери, - представил митрополит второго, с золотый крестом.
Зашелестели шелка, архимандрит трижды облобызал Игумена, от него повеяло ароматом благовоний. Глаза архимандрита прикрывали благостно опущенные веки, свежее ухоженное лицо выражало приличествующее священнослужителю достойное смирение. Видно, несмотря на молодость, архимандрит Елизарий хорошо освоил нелегкое, но необходимое священнослужителю умение хранить величавое спокойствие и не выдавать ничем своих истинных мыслей.
- Брат Елизарий пожелал по пути в Тверь заехать в Троицкую обитель, - продолжал митрополит. – Он намерен ознакомиться с твоим общинножительным уставом, одобренным пресвятым патриархом Филофеем.
- До нас давно дошел добрый слух о твоем общинножительном уставе, брат мой, - прозвучал негромкий голос. – Ныне по святой Руси умножаются православные обители, однако не везде братья во Христе делами своими утверждают заповеди Христовы. Епископ Тверской, преподобный Евфимий, намерен огласить в тверских обителях столь похвальный пример усердия в молитвах и труде, дабы каждый инок добывал пропитание свое в поте лица своего.
- Когда, преподобный Елизарий, ты намерен посетить Троицкую обитель? – спросил Игумен. – Нам с братом Афанасием предстоит заложить новую святую обитель на Угреше.
- Не смею обременять тебя, преподобный игумен, моим препровождением. – Гладкое лицо архимандрита тронула добрая улыбка. – Я сам заеду в твою обитель. Ты оставил за себя диаконов Мисаила и Никона? Я побеседую с ними.
Игумен удивился осведомленности иерархов о делах обители, но тут же подумал, что теперь он может передать дар Дмитрия Ивановича брату Мисаилу.
- Братья Мисаил и Никон покажут тебе все, что ты пожелаешь. Если для тебя не трудно, прошу передать брату Мисаилу небольшой дар великого князя.
Он вынул из кармана и протянул епископу холщовый сверток.
- Почту добрым знаком для себя, - снова легонько улыбнулся архимандрит Елизарий.
Когда митрополит и Игумен остались наедине, Киприан сел на богато изукрашенный престол.
- Я не благословил великого князя на поход в Литву, - со вздохом сказал он. – Предвижу печальные последствия для себя. Дмитрий Иванович не питает ко мне святой православной любви.
- Он просил благословения у меня, - заметил Игумен. – Я тоже не мог благословить сей неразумный поход. 
- Поход тем паче неразумен, - подхватил Киприан, - что в Москве тревожно. Бояре недовольны высокими податями и набором м ножества слуг своих в войско, купцы недовольны высокими пошлинами и мытами. Простые москвичи и посадские люди открыто осуждают князя Дмитрия Ивановича за чрезмерный набор мужиков в войско. Сам посуди, преподобный, от двух дворов по одному мужику забрал великий князь ради этого похода. Такого никогда не бывало. К тому же весь ратный доспех им предстоит покупать самим. А цены ныне высоки, как никогда. Недовольны все игумены, ибо князь повелел забрать в войско каждого пятого из смердов, прикрепленных к обителям.
- Ты, владыка, опасаешься смуты в Москве, когда князь уведет войско?
- Увы, опасаюсь, преподобный. Сильно опасаюсь. И не только в Москве. Само войско, говорили мне, ненадежно. Воинов забирали силой, с понуканием, угрозами и бесчестием. В войске же всем недовольным дали в руки оружие. А больше всех недоволен великим князем брат его, Владимир Андреевич. Дмитрий Иванович недавно назвал наследником не его, но сына своего, князя Василия Дмитриевича. Однако при поставлении Дмитрия Ивановича еще отроком на московское княжение владыка Алексий повелел ему княжить вместе с братом его, князем Владимиром Андреевичем и грамоты писать от обоих князей. К тому же, как ты сам видал, великий князь оставил в Москве заложником Остея, сына князя Дмитрия Переяславского, во крещении Олега Дмитриевича.
- Ты полагаешь, владыка, что в Москве поднимется мятеж, а войско возмутится и откажется идти в Литву? Что же станет делать Дмитрий Иванович без войска и с мятежной Москвой за своей спиной?
- Вот того я опасаюсь пуще всех бед. В Москве мятеж может вспыхнуть со многих концов враз. И войско московское ныне – сухой хворост. Искрами для пожара там могут оказаться либо князь Владимир Андреевич, либо князь Дмитрий Ольгердович. Если случится худшее, великий князь окажется в положении безвыходном. Тогда он пойдет на любой грех, даже может подавить мятеж в Москве силой хана Тохтамыша. Все в руках Божьих. Я буду молить Господа нашего о милости, однако по делам константинопольским знаю, что сия высшая милость иной раз запаздывает. Потому, как только войско выступит из Москвы, я отъеду в Тверь.
Тут Игумену показалось, будто губы митрополита тронула коварная улыбка.
               


Мятеж

На Угреше Игумен пробыл гораздо больше времени, чем рассчитывал. День за днем от зари до зари ходил он по берегам небольшой реки и по ее окрестностям, и никак не мог найти достойное место для новой обители. Размещать обитель в низине не полагалось, но ни на одном холме он не чувствовал умиротворения, и его не осеняли светлые размышления о возвышенном. Повсюду его одолевали тяжелые мысли. Он понял, почему митрополит послал сюда именно его. Наверно, кто-то уже пытался отыскать святое место для новой обители, но потерпел неудачу. Видно, земля угрешская впитала в себя много крови и горя человеческого.
Пресвитер Афанасий и десять его братьев во Христе все это время жили в шалашах на берегу Угреши, терпеливо ждали, когда Игумен позовет их. В реке по вечерам тяжело плескалась крупная рыба, щуки гоняли плотву. В лесу ему постоянно встречались семейки боровиков, попадались кусты черной и красной смородины, усыпанные спелыми ягодами. Он посоветовал брату Афанасию начать ловить рыбу, вялить ее, собирать и сушить на зиму целительные травы, ягоды и грибы. Пресвитер Афанасий спокойно сказал:
- Святитель по грамоте великого князя прикрепил к нам четыре деревни,  с голоду не пропадем.
Игумен смирил возмущение в душе своей и разъяснил Афанасию, сколь вредно для веры православной обирание паствы слугами Господними. Будущий игумен новой обители согласился с увещеваниями Игумена и попытался призвать братьев своих к сбору пропитания на будущее. Однако братья во Христе не проявили рвения даже к этому легкому труду. Они принесли с собой немало припасов и пока не испытывали неудобств.
Игумен с досадой подумал, что помогает основать еще одну обитель, братия которой не станет добывать пропитание в поте лица своего, а сядет тяжким бременем на шею и без того задавленных податями и сборами окрестных крестьян. Новая обитель захватит крестьянские пахотные земли, сенокосные луга, рыбные тони, обильный своими дарами лес, обложит крестьян непосильными податями.  Он пытался заводить с братьями разговоры о тяжкой доле русского народа, но те будто не слышали его.
Игумен вспомнил, как встретили русские иерархи его общинножительный устав. На словах они превозносили его, как пример бескорыстного служения Господу. Однако введен такой устав, и то с послаблениями, лишь в обители Нерукотворного образа Спаса братом Андроником, да в ростовской Борисоглебской обители брата Федора. Даже митрополит Алексий, хотя на словах одобрил его и рекомендовал всем игуменам ко введению, но советовал не следовать слепо строгим положениям устава, дабы не обременять братию низкими житейскими делами  и не отвлекать их от возвышенного общения с Господом.
Чтобы утвердить общинножительный устав, понадобилось обратиться к самому патриарху Филофею. Тот горячо одобрил устав, утвердил его своей патриаршей подписью и печатью, и рекомендовал к введению во всех русских обителях. Однако даже после этого никто не спешил применять устав в других обителях. Все обители жили за счет крестьян приписанных деревень и поборов с окрестного населения.   
Вечером, когда братия обильно ужинала, а Игумен жевал сухие просфоры и запивал их речной водой, он рассказал притчу.
- Один человек имел трех друзей. Двух он любил, а третьему уделял мало расположения. И вот пришлось этому человеку выплатить значительный долг. Он обратился к друзьям за помощью. Первые два отказались, сославшись на свою бедность, а третий сказал: «Я почитаю тебя близким человеком и помогу тебе, хотя ты со мной мало знался». Когда человек расстается с земной жизнью, кто поможет ему обрести Царствие небесное? Первый друг – это алчность к наживе. Другой друг – это семейные и знакомые, которые жаждут твоих богатств. Третий друг – наши добрые дела, которые после разлучения души с телом являются за нас ходатаями перед Богом и помогают наследовать блаженство в загробной жизни.
Братия жевала хлеб с салом, обгладывала косточки копченых кур, запивала ядреным квасом и слушала внимательно из уважения к пожилому Троицкому игумену. Однако никто не прочувствовал смысла сказанного. А один брат, проглотивши огромный кус сала, вытер жирные губы рукавом рясы и сказал:
- Выходит, кто-нибудь за нас все равно похлопочет перед Господом. Зачем тогда стараться?   
Братия одобрительно засмеялась.
Игумен замолчал. Можно было продолжать увещевания, но ему стало жаль тратить время на них, закосневших в своекорыстии и лености. Он решил прибегнуть к последнему средству. Молча сложил свою котомку, встал и сказал самым строгим голосом:
- Господь спасает того, кто заслуживает спасения неустанным служением Ему. Не вижу ни в ком из вас достойных обета иночества. Не буду я больше искать святого места для новой обители. Нынче же уйду в Москву, стану просить митрополита Киприана вернуть вас в прежние обители и наложить строгую епитимью на вас, как неугодных для служения Господу. И спрошу ваших игуменов о вашем усердии в посте и молитвах. Не раскаявшиеся будут расстрижены.
Брат Афанасий вскочил и закричал на своих нерадивых братьев:
- На колени, грешники! Молите святого отца о прощении!
Братья во Христе недружно встали на колени, закрестились, заголосили:
- Прости нас, святой отец!
- Бесы ввели во искушение!
Брат же Афанасий, багровый от гнева, продолжал: 
- Отныне будете сидеть на хлебе и воде, да на том, что сами добудете трудом рук своих. Завтра с утра наряжу вас на работы и буду строго спрашивать урок!
Он тоже повалился на колени, протянул руки к Игумену.
- Прости нас, нерадивых, святой отец. Моя вина. Не думал, что они зашли так далеко в своем потворстве дьявольским соблазнам.
- Встаньте, сыны мои. Православному служителю Божьему следует преклонять колени только перед Триединым Господом нашим. Брат Афанасий, накладываю на всех вас епитимью: каждый вечер, начиная с сегодня, от первой звезды, петь по двадцать псалмов Давидовых. Да простит вас Господь. Аминь.
Он отошел к своему ложу из лапника, встал на колени и начал молиться. У костра  хор нестройно запел первый псалом Давида «Блажен муж».
С того дня он уходил все дальше от временного приюта братии и, чтобы не терять дорогого времени на возвращение и не видеть нерадивых братьев во Христе, стал ночевать в лесу, благо лето стояло жаркое. Утром и вечером он съедал по три просфоры, запивал их чистой речной водой. Запас просфор заканчивался, и днем он ел щавель, дикий лук, ягоды, один - два свежих боровика. Наконец, лишь верстах в пяти от шалашей, на другом берегу реки он, наконец, отыскал холм, где его впервые за много дней покинули тяжкие раздумья, и душа прониклась благодатью.
Мягкосердечный брат Афанасий, конечно, не надоумил своих братьев запастись топорами и пилами. По совету Игумена он задал братьям во Христе удвоенный урок на сбор пропитания в лесу и ловлю рыбы, сам же привел из близкой деревни мужиков. Те начали валить сосны и в два дня поставили церковь. 18 августа, в день святых мучеников Флора и Лавра, мужики установили высокий деревянный крест на свежесрубленной церкви и связали первый венец будущей общей кельи для святой братии. Игумен освятил церковь и нарек новый храм Божий во имя Флора и Лавра.
Следующий день он совершал со всей братией долгую литургию в новом храме Христовом. Потом почти всю ночь говорил с пресвитером Афанасием, наставлял его, укреплял  твердость его духа. А на другой день еще до восхода он отправился в обратный путь. Троицкая обитель оставалась без него уже больше двадцати дней, и он торопился. Чтобы сократить путь, он решил пойти через Москву, хотя заранее содрогался от предстоящего зрелища мерзостного частокола из казненных. В первой попутной деревне он угостил просфорой попавшегося под ноги чумазого голопузого мальчонку. Тот жадно схватил скромный гостинец, отбежал в сторонку и пронзительно завопил:
- Журавка! Лобанка! Айда сюда! Мне поп хлебца дал!
На завалинке покосившейся избы сидела изможденная баба с грудным младенцем на руках. Игумен подошел к ней, вытащил полную горсть просфор.
- Возьми, дочь моя, дай ребятенку пососать и сама поешь. Давно, поди, не ела хлеба?
Баба худой дрожащей рукой взяла просфоры, спросила хриплым, болезненным голосом:
- За кого мне Бога молить, святой отец? Ты кто будешь?
- Я – смиренный служитель Божий, игумен Троицкой обители. А ты молись за дитя свое. За народ русский.
Баба прижала младенца к груди, упала на колени
- Ты – Троицкий игумен? Святой чудотворец? Господи, благодарю Тебя, что сподобил увидеть святого!
- Встань, дочь моя. Преклоняй колени лишь перед Господом и святыми образами. Прощай, да будет благословение Господне с тобой. 
Остаток просфор быстро растаял. Игумен оставил себе на весь день лишь три просфоры, остальные раздал ребятишкам. Двадцать верст он одолел довольно легко, хотя дорога почему-то оказалась забитой встречными повозками и пешими людьми. Он пытался выспросить, куда так дружно двинулся народ из Москвы, но в ответ люди угрюмо отмалчивались, а иные озлобленно извергали из уст своих богохульную черную брань с поминанием великого князя Дмитрия Ивановича, его семейства до седьмого колена и бояр его.  Версты за три от Москвы по обочинам дороги снова потянулись колья с насаженными на них телами казненных. Запахло гниющим человеческим мясом, засохшие твердые останки вращались на колах под ветром, и внутри них  стучали и гремели кости. Игумен опустил голову и стал смотреть только под ноги.
К вечеру наезженная дорога привела его к Рязанским воротам в высоком земляном валу. К его удивлению массивные дубовые ворота оказались затворены. Возле ворот скопилось множество конных повозок и пеших людей. Он подошел к возам, груженым мешками, на ходу потрогал мешки, определил, что обоз везет соль. Соль в Москву возили издалека, либо из Соли Вычегодской, либо из Крыма. Черные от загара возчики тесной кучкой сидели в тени воза, ели дыню с черным хлебом, запивали водой. Игумен поздоровался и спросил старшего, почему не пускают в Москву.
- Слышно, бунтуют москали, - ответил тот мягким южнорусским говором. – Ни туда, ни оттуда. С полудня сидим. К утру не откроют, - пойдем в Нижний. Там и пошлина меньше, и озорства такого нет.
Игумен хотел сесть неподалеку и отдохнуть, но тут от ворот раздался громкий скрип и послышался великий шум многих голосов. Он поспешил к воротам. Окованные железом ворота в земляном валу открылись, из них на дорогу вывалилась немалая толпа. Десятка два сильно пьяных сторожей, - некоторые с оружием, - с глумливыми криками бегом гнали за ворота толпу людей в растерзанных одеждах. Среди гонимых Игумен разглядел немало священнослужителей в рваных дорогих рясах. Вместе с ними в толпе тяжело трусили упитанные мужи в боярских нарядах, тоже рваных в лоскуты. Сторожа толкали бегущих тупыми концами копий, а то и колотили бедолаг по спинам и головам. Саженей через двадцать от ворот пьяные сторожа запыхались и отстали. Бегущие же продолжали трусить рысцой по пыльной дороге и вскоре скрылись из глаз за холмом.
Сторожа с великим шумом неторопливо возвращались к воротам, они утирали пот и тяжело дышали. Игумена обдало омерзительным перегаром.   
- Кудря, а куда ты дел золотой крест с архимандрита? Поди, потерял, растяпа?
- Поспешай, мужики, а то боярынь без нас расхватают! Ух, и гладкие бабы!
- А Митяй-то, а? Мы тут попусту время тратим, а он боярских лошадей угнал на свой двор! И карету золоченую!
- Хватит и нам! Ныне наше время!
- Жалко, братцы, княжий терем не дали пошерстить. Там в подвалах – золота!
- Там троих мужиков княжьи дружинники посекли.
- Ничего! Ночью пустим им красного петуха, все золото нашим будет!
- И княгиня с княжичами!
- Побойтесь Бога, мужики, она на сносях! Грех смертный будет!
Галдящая кучка сторожей подошла к Рязанским воротам, и там случилась какая-то заминка. Крики усилились, началась свалка. Игумен подошел к самым воротам.
Ворота занимали теперь другие сторожа, хорошо вооруженные, многие в доспехах и, похоже, трезвые. Они хватали пьяных, отбирали у них копья, взашей толкали поодиночке в ворота. Пьяные пытались обороняться, но плохо держались на ногах, а руками махали бестолково. Вскоре пьяные разоруженные сторожа удалились за вал с бессвязными угрозами. Новые сторожа плотным строем загородили ворота. За ворота вышел крепкий рослый муж в кольчуге поверх белой рубахи с расшитыми рукавами. В руке он держал меч, за его спиной висел круглый кожаный щит.
- Эй, добрые люди! – громко закричал он. – Слушай меня!
Перед ним быстро сгрудились желающие попасть в стольный город.
- Кто везет пропитание. – проезжай в Москву, там на подворье боярина Микулы Вельяминова найдете князя Остея Дмитриевича. Я дам охрану, а то  тут народ маленько бунтует. Остальные пока погодите идти в Москву. Утихнет смута, - тогда добро пожаловать.
Несколько груженых возов потянулись в ворота. Игумен заметил, что возы с солью повернули от Москвы в объезд. Видно, возчики решили от греха подальше везти свой дорогой товар в Нижний Новгород. Почти все пешие с ворчанием тоже повернули обратно. У ворот остались всего несколько человек. Игумен подумал, что в Москве мятеж, он может задержаться здесь надолго, и ему лучше сразу идти в обитель в обход Москвы. Однако из слов пьяных стражников он понял, что великая княгиня Евдокия осталась в Москве одна, без защиты, и с ней его крестник, восьмилетний Юрий Дмитриевич. Москвичи, наверно, сильно буянят, если грабят отъезжающих бояр и с бесчестием гонят из Москвы церковных иерархов. Кто защитит княгиню и малолетнего княжича?
Видно, владыка Киприан оказался прав. Народ поднял мятеж, скорее всего, из-за непосильных притеснений Дмитрия Ивановича, как только он увел войско к Новгороду Северскому. Но ведь его жена и маленький сынишка не виноваты в делах великого князя и не должны держать ответ за него. А пьяная толпа разбираться не станет. Буйные во хмелю москвичи могут пойти на великий грех. На другой день они протрезвеют, начнут каяться и лить слезы сожаления, да поздно.
Старший сторож говорил о каком-то князе Остее Дмитриевиче. Не сын ли это князя Дмитрия Ольгердовича Суздальского? На совете князей Игумен понял, что Дмитрий Иванович взял княжича Остея, во крещении Олега, в Москву почетным гостем, а скорее, заложником за отца, который чем-то сильно не угодил великому князю. Если старший сторож направлял возчиков с пропитанием к князю Остею Дмитриевичу, то выходит, что молодой князь сумел как-то сдержать мятежных москвичей, потерявших разум от обильного пития. Тогда тем паче надо идти в Москву и помочь князю Остею. Но куда девались другие князья и бояре, зрелые годами и опытом? Почему юный Остей Дмитриевич взял в свои неопытные руки бразды московского правления? 
Игумен решил идти в Москву и уверенно подошел к старшему сторожу.
- Господь воздаст тебе милость Свою, православный воин. Пропусти меня в Москву. Я по слову митрополита Киприана заложил и освятил новую обитель Флора и Лавра на Угреше и должен теперь сказать ему об этом.
Старший сторож сурово поглядел на Игумена.
- А ты кто будешь, святой отец? Все монахи и попы бегут из мятежной Москвы, а ты хочешь в Москву. Москвичи опились боярским вином, зорят монастыри и не жалуют вашего брата. Ты сам-то московский или как?
- Я игумен Троицкой обители, что в семидесяти верстах от Москвы.
Сторож в изумлении разинул рот.
- Так ты тот самый святой чудотворец?
- Господь не сподобил меня творить чудеса, сын мой.
- Я слыхал о тебе, святой отец. То-то смотрю, ты в лаптях, и ряса у тебя бедная. Благослови меня своим святым словом и проходи в Москву. А не боишься ты? Пьяным море по колено, не посмотрят, кто перед ними.
- Уповаю на милость Господа нашего. Как зовут тебя, добрый воин?
- Бажан. Прости, святой отец, крещен Степаном. А так все зовут Бажаном, как родитель звал.   
- Живы ли родители твои, сын мой Бажан?
- Нет, святой отец. Матушка померла, когда меня рожала. А родитель с переяславской дружиной ходил на Пьяну и не вернулся.   
- Благословляю тебя, славный воин. Родителям же твоим дарует Господь Царство небесное. Скажи, ты сам-то москвич?
Сторож поднял руку, чтобы почесать затылок, но наткнулся на железный шлем и досадливо поморщился.
- Из Переяславля Залесского я. Великий князь Дмитрий Иванович взял к себе сына нашего князя, Остея Дмитриевича. Князь Дмитрий Ольгердович послал с ним малую дружину в два десятка. Я – десятник. Мы стоим на подворье боярина Микулы Вельяминова.
- А тут как вышел мятеж, сын мой?
- Тут-то? Да нехорошо вышло. Князь собрал войско и ушел на Литву. И наш князь Дмитрий Ольгердович с ним. А Остея Дмитриевича великий князь велел оставить в Москве. Не знаю, зачем. Не мое дело. Перед походом великий князь обложил москвичей чрезвычайным ратным сбором. Бояре уплатили, у них не убудет. А народу тяжко обошелся тот сбор. Как войско ушло, сразу народ начал шуметь, жечь подворья. Бояре побежали из Москвы. Народ еще больше озлился. Крик поднялся. Мол, не пускать никого из Москвы, пусть бояре нам вернут чрезвычайный сбор. А вчера прямой мятеж вышел. По всей Москве подожгли боярские терема, сбили  замки с подвалов, выкатили бочки с вином. Вся Москва перепилась, а с пьяни какой спрос. Ты видал, поди, как гнали из ворот бояр и попов. Они хотели бежать из Москвы, их сперва не пускали, а потом обобрали до нитки и выгнали. Мол, пришли вы в мир голыми, вот голыми идите из Москвы.
- А князь Остей? Он-то как сумел удержать народ?
Бажан отчаянно махнул рукой.
- Эх, святой отец. Жалко мне князя Остея Дмитриевича. Он же тут, откроюсь тебе, в заложниках за отца своего. Не хотел Дмитрий Ольгердович идти на Литву, на брата своего родного, Ягайлу. А с Дмитрием Ивановичем шутки плохи. Вот и остался Остей Дмитриевич тут заложником. А теперь еще и  смута. Не успокоит он мятежников – великий князь не помилует ни его, ни князя нашего, Дмитрия Ольгердовича. Куда ни кинь, везде клин. Хочешь, не хочешь, а спасай Москву. Ну, мы за него стоим. Как-никак, два десятка нас. И есть москвичи, которые с нами.
- Буду молить Господа о победе вашего правого дела.
- Молись, святой отец! Ох, как молись!
- А не знаешь ли, сын мой Бажан, митрополит Киприан в Москве ли?
- Не знаю, святой отец.
- Да воздаст тебе Господь Триединый многие милости за твердость духа твоего, сын мой.
Игумен хотел идти в ворота, но вовремя вспомнил, что великой княгине Евдокии лучше уехать из мятежной Москвы, а для этого понадобится помощь Бажана, иначе пьяные москвичи могут сотворить с княгиней непотребное. Он снова повернулся к сторожу:
- Где мне найти тебя, сын мой Бажан? Твоя дружина стоит, говоришь, на подворье боярина Микулы Вельяминова?
- Если понадоблюсь, святой отец, ищи меня там. А где ты встанешь?
- У спасского игумена Андроника.   
Бажан с сомнением покачал головой.
- Не обессудь, святой отец, но божьи слуги бегут из Москвы. Найдешь ли ты спасского игумена?
- Архимандрит Андроник не побежит. Прощай, сын мой  Бажан, да пребудет Господь с тобой.
- Погоди, святой отец. – Бажан обернулся к своим дружинникам и гаркнул: - Остожа! Путята! Проводите святого отца в обитель Спаса. Обороняйте его от лихих людей. Спрошу строго!
Дружинники вели Игумена от земляного вала по густо застроенному посаду. Рослый Путята молчал, щупловатый Остожа почтительно рассказывал:
- Слыхал я, мужики говорили, великий князь Дмитрий Иванович велел насыпать Рязанский вал после Мамаева побоища. Боялся, Рязань пойдет на Москву. Смердов деревенских согнали, посадским наряд дали по дворам. Говорят, год с лишком насыпали вал, землю носили изо рва.
Степенный рассказ Остожи прервал истошный женский вопль. Из ворот боярского терема выскочили три растрепанные девки. С неистовым визгом они помчались по переулку и нырнули в ближайшую калитку. Визг оборвался, видно, девки затаились. Из ворот выбежали пять мужиков, сильно пьяных. Они остановились и бестолково стали озираться.
- Куды ж они поскакали, лярвы?
- А, плевать! Найдем других. Айда вино пить боярское!
Пьяные ушли в боярский двор. Чуть дальше по переулку, в богатом купеческом подворье за поваленным забором несколько мужиков грузили телеги.
- Не замай, Скурида, серебро - мое! Отстань, ребра поломаю!
- Бирюк, да ты черпай шапкой! Вино доброе!
На крыльцо терема вывалился мужик в одних исподниках и заорал:
- Твой черед, Мозгун! Ох и сладкая баба у толстобрюха!
Через несколько дворов из распахнутых ворот выехала телега, тяжело груженая набитыми мешкам. У телеги шагал с пьяной ухмылкой до ушей здоровенный мужик и нахлестывал кнутом худую лошаденку. Рядом с ним добрый молодец в богатом кафтане с чужого плеча, тоже пьяный, отбивался от рыдающей бабы. Баба хватала доброго молодца за полы кафтана и голосила, что есть мочи:
- Ты что делаешь, нехристь! Последнее забрал! У сирот отнял, чтоб у тебя руки-ниги отсохли!
Игумен понимал, что остановить этот пьяный разгул не сможет никакая сила, пока из чумных голов не выветрится хмель. Сторожа тоже не вмешивались, да и что сделают двое против десятков пьяных? Они молча шли среди разбойного хаоса, и лишь все больше хмурились. Кое-где у ворот стояли небольшие кучки угрюмых мужиков с топорами и вилами, видно, берегли свои дворы от грабителей. Они не по-доброму молчали и тоже ни во что не вмешивались. До Игумена доносились негромкие слова.
- Куда все сторожа подевались? Пьянь срамная спалит посад.
- Чугай сказывал, всех сторожей князь Остей собрал в кремле.
- Сторожа десятками ходят, татей кнутами увещевают.
- Воеводы-то наши где? Один князь Остей на всю Москву. А что с него взять? Больно молодой.
В другой кучке мужиков разговоры шли злее.
- Ты, Охапка, так дураком и помрешь. Великому князю на нас плевать. Он всех ратников на Литву увел, оставил Москву разбойникам. А чего нам с Литвой делить? Вот те крест, князь Дмитрий и Орду на Москву наведет.
- Окстись, Девята. Да чтоб великий князь…
- Сам окстись, да бельма протри. Мне Лоскут говорил, а он у боярина Гордея истопником. Уж он знает.
- Так что – измена?
- Измена, не измена, а у князей голова за народ не болит. У них свои дела.
Еще в одной кучке мужик громко и злобно жаловался:
- Господи, Чаплыгу убили. А у него семь ребят мал-мала.
- Откуда столько татей? Вроде все православные. И вот на тебе.
- Смотри, мужики, монах идет в Москву.
- Диво дивное. Все попы и монахи бегут из Москвы, а он – туда.
- Да сам ли он идет? Вон двое сторожей с ним.
- Дармоеды Божьи.
Саженях в двадцати слева от улицы потемневшее небо осветила вспышка огня. Языки пламени взлетели над крышами. Из дворов выбежали мужики.
- Якуня горит!
- Господи! Он только пятистенку срубил. Теперь по миру идти. 
- Не иначе Шестак его поджег. Сам пропил все, от зависти соседа спалил.
- У Шестака, я видал, целая орда собралась. Прикатили три бочки вина,  упились до беспамятства.
Чем ближе к кремлевской каменной стене, тем громче в наступающей темноте разносились разудалые крики пьяных лихих людей. Там и тут пылали дома, метались языки огня, трещали и рушились стропила и балки, ухали оземь горящие бревна. И надо всем этим в дымном воздухе висели вопли обезумевших от горя баб.
В обители Спаса монах-привратник провел Игумена с его сторожами сразу в Спасский собор. Там архимандрит Андроник совершал вечерню. Он стоял перед братией лицом ко входу и звучно пел:
- Вседаровитый и Многомилостивый Владыце наш Господь и Бог Иисус Христос да благослови и сохрани страну нашу и святую обитель сию в тишине и мире…
Он увидел вошедших и сурово посмотрел на них. Однако он тут же узнал своего бывшего духовного пастыря, и голос его дрогнул. Он допел стих, поманил кого-то из братьев, передал ему кадило и крест. Степенно, но быстро архимандрит подошел к Игумену, склонился перед ним, облобызал сухую руку.
- Святой отче, ты в Москве? В такое время? Все бегут из Москвы, как из Содома и Гоморры перед небесным огнем. Тут мятеж, пьяная чернь буйствует…
- Рад видеть тебя, брат мой, - мягко прервал его Игумен. – Храни Господь тебя, сию обитель и братию твою. Не знал я про мятеж. Видал по пути бесчинства и разбой. Вот эти двое славных воинов оберегали меня от многих опасностей. Вели покормить их, они целый день на ногах, усмиряют бунтующих. Да будет милость Господа нашего с вами, доблестные православные воины, сыны мои Остожа и Путята.    
Архимандрит тут же подозвал одного из иноков, что-то сказал ему, тот поспешно удалился. Вскоре он вернулся и повел Игумена и дружинников в трапезную. Там иноки уже накрывали стол. Архимандрит благословил пищу и дружинники набросились на еду. Игумен же и архимандрит ограничились скромным ужином. После ужина они распрощались с Остожей и Путятой, и Андроник с почтением пригласил Игумена в свою келью. Они проговорили почти до утра.
Без малого четверть века назад владыка Алексий поручил Игумену  заложить и освятить в кремле новую обитель и привести для поставления игуменом лучшего своего ученика. Игумен с болью душевной остановил свой выбор на брате Андронике. До того он намеревался оставить брата Андроника игуменом Троицкой обители после своей кончины, но ради святого дела оторвал его от сердца своего. За долгие годы Игумен ни разу не пожалел о своем выборе. Лучший его ученик отличался не только твердостью в вере и распорядительностью в хозяйственных хлопотах. Брат Андроник сумел проявить немалую мудрость также в делах державных, и великие князья Московские взяли новую обитель под свое покровительство. Игумену же пришлось выбирать и готовить себе нового преемника. С тех пор он отдал на игуменство в новые обители почти два десятка своих учеников. Он следил за их успехами, не терял связи с ними, но брат Андроник всегда оставался для него лучшим из первых и первым из лучших.
И вот они сидят за небольшим столом в просторной и богато украшенной келье. Ровное пламя свечей в золоченом трехрожковом подсвечнике освещает собеседников. Игумен с усталым, худым лицом в морщинах, в видавшей виды единственной своей суконной рясе и в лаптях, с серебряным наперсным крестом на вощеной льняной бечевке благожелательно смотрел на бывшего своего ученика. Напротив него – брат его Андроник в новой шелковой черной рясе, в мягких сапогах темно-коричневой кожи, с массивным золотым крестом на тяжелой золотой цепи. Ученик возрос до высокого сана архимандрита. Учитель же почти полвека остается скромным пресвитером. Но для Андроника его старый учитель все тот же мудрый и непогрешимый духовный пастырь и наставник в житейских делах.
Несмотря на свои шестьдесят лет, архимандрит Андроник выглядел не старцем, но крепким зрелым мужем, спокойным и рассудительным. Однако здесь, наедине с учителем, он, видно, ослабил волю свою, на его чистом лице прорезались глубокие морщины.
- Вразуми меня, отец мой, - говорил он усталым голосом. – Душа моя в смятении. Боюсь впасть в грех.
- Говори, брат мой, и не называй меня отцом своим. Мы – братья во Христе. Сам же я множество лет пребываю в сильном смятении и борюсь с сомнениями.
- Нет, ты мне всегда отец, я же – твой сын. Мне никогда не достигнуть твоих знаний, твоей мудрости. Я открою тебе свои сомнения. Может, то дьявол нашептывает их мне. В Москве мятеж, ты видал сам. Но не пьяная чернь подняла его. Подняли мятеж простые богопослушные жители Москвы, купцы и ремесленники. Даже иные бояре потворствовали им.
- Тебе ведомы первопричины мятежа, брат мой?
Архимандрит тяжко и печально вздохнул.
- Ведомы, святой отец. Много думал я и прозрел. Говорю тебе, как отцу своему. Всему виной сам великий князь Дмитрий Иванович.
Андроник устремил печальный вопрошающий взгляд на Игумена. Тот не отвел глаз, но молчал. Андроник перекрестился, еще раз вздохнул.
- Я – духовник великого князя, и мне ведомы многие его помыслы. Давно зародились у меня недостойные мысли о великом князе. Непомерно честолюбив он, безгранично корыстолюбив. Часто поступает не мудро, во зло русским людям,  а потому  и во вред себе самому.
- Помыслы властителей земных не всегда понятны нам, брат мой.
- Святитель Киприан говорил, все великие князья отговаривали Дмитрия Ивановича от похода на Литву. Однако он повелел своим удельным князьям собрать войско и повел его на Ягайло. Из других князей за ним пошел только князь Андрей Ольгердович Псковский. Но князь Андрей сам метит на великокняжеский стол в Русско-Литовском княжестве.
- Я знаю это. Скажу тебе, что великий князь просил моего благословения на поход, я же не дал того благословения.
- Мое уважение к тебе, святой отец, безмерно. А знаешь ли ты, что даже князь Дмитрий Ольгердович Переяславский отказывался идти в Литву и отговаривал великого князя?
- Догадывался об этом. Видно, потому Дмитрий Иванович взял в заложники князя Остея Дмитриевича?
- Да, потому. Уже одно это – богопротивное дело. Когда безрассудный хозяин бьет верного пса, ¬- пес рано или поздно искусает хозяина.
- Не хочешь ли ты сказать, брат мой, что москвичи взбунтовались по наущению князя Переяславского?
- Этого я не думаю. Князь Дмитрий Ольгердович любит сына и не станет подвергать его такой опасности. От другой искры вспыхнули москвичи. Перед походом великий князь обложил москвичей непомерным сбором. На ратные припасы, на пропитание воиска. Собирали налог, как всегда в Москве, без жалости. Отбирали последнее. Уже одно это озлобило москвичей на великого князя. Но кого Господь хочет погубить, того Он лишает разума. Вот и князь Дмитрий Иванович в ослеплении своем не только обобрал москвичей догола, но приказал собрать со всей Москвы мужиков в свое войско, по одному от двух дворов. Такого не знали даже при походе на Мамая. Как великий князь увел войско, Москва загудела. Но мятеж еще не разгорался. Думается мне, зачинщики ждали какой-то вести. Третьего дня пришла черная весть. В Волоке Ламском взбунтовалось московское войско.
Игумен изумленно поднял брови. Он знал о шатком положении великого князя после Мамаева побоища, но не думал, что Дмитрий Иванович так неразумно пойдет ломать дрова, что даже войско откажется повиноваться ему. Видно, он действовал чрезмерно жестоко, князья и ратники потеряли терпение. Не Дмитрий ли Ольгердович тому способствовал? Или, может, князь Серпуховский не вынес обиду?  Андроник же продолжал:
- Гонец передал, великий князь отъехал от войска, куда – неведомо. В Москву он не явился. Жестокостью своей неразумной разжег он великий пожар, и жду я теперь большой беды, пуще мятежа.
Архимандрит замолчал и устремил молящий взор на учителя своего. Игумен тоже молчал. Он вспомнил, что Дмитрий Иванович взял себе в союзники против Ягайлы нового хана Золотой Орды Тохтамыша, и теперь понимал, какой великой беды пуще мятежа опасался мудрый и опытный в княжьих делах Андроник. Ведь Дмитрий Иванович не остановится ни перед чем ради спасения своего положения. Спасти же свою власть теперь ему очень трудно, - при взбунтовавшемся войске и мятежной Москве. Он хорошо знал Дмитрия Ивановича и понимал, что тот способен для подавления мятежа бросить на Москву своего единственного союзника -  Тохтамыша. А что такое Орда, - на Руси знал каждый.
- Ты полагаешь, сын мой, Дмитрий Иванович повернет Тохтамыша с его ордой на мятежную Москву?
- Да, отец мой. Да! И это отвращает меня от его дел. Сто лет басурманская рать не ступала в ворота Москвы. Теперь же сам великий князь готов разорить Москву руками басурман, сжечь ее, предать смерти москвичей от мала до велика, навлечь большую беду на всю русскую землю. Для чего? Ради утоления своего властолюбия!
И многоопытный, умудренный жизнью и долгим общением с князьями, архимандрит Андроник уронил голову на скрещенные руки. Черный клобук с покровом упал на стол. Игумен положил ладонь на голову своего ученика. Даже самый твердый и суровый муж иной раз испытывает душевную слабость и в минуты сильного потрясения нуждается в простом утешении. Он легонько погладил поседевший затылок архимандрита, как гладил деревенских ребятишек. Андроник успокоился, поднял голову.
- Прости меня, отец, за недостойную слабость. Великий князь разрушил мою веру в правоту Москвы. Ты учил меня, что потоки русской крови, пролитой князьями Московскими, окупаются великой целью объединения Руси и освобождения ее от ига нечестивых. Я верил тебе и служил не только Господу, но и Москве. Теперь же сомневаюсь. Что делать мне, отец?    
Игумен молчал. Брату Андронику не нужен его ответ. Брату нужно излить горечь души, истерзанной тяжкими сомнениями. Потом он сам выберет решение. А пока пусть выговорит все, что наболело в душе его. Брат Андроник опять заговорил, и в голосе его появилась твердость.
- А еще, святой отец, гнетет меня слабость духа московских священнослужителей. Ты говорил, при батыевом нашествии многие иерархи бросали паству и спасались бегством в укромные места. Каюсь, не верил я, полагал, таких немного. А теперь сам вижу, московские священнослужители первыми побежали из Москвы. А впереди всех – их пастыри, архимандриты. Простые москвичи тверже в вере, они не бегут. Глаза отвращаются смотреть, как в московских воротах сторожа останавливают бегущих духовных пастырей своих, укоряют их. Тех же, кто не слушает голоса совести и долга своего, сторожа обирают и пинками, взашей выгоняют за ворота. Не Господу поклоняются такие пастыри, но дьяволу. Чему учат они паству? По ним народ на всех нас смотрит, как на дармоедов. В эти дни стыжусь я одеяния своего, причастия своего к духовному сану. Братия моя тоже недоумевает, ропщет. Увещеваю  братию, а на душе камень неподъемный.
Игумен решил нарушить долгое свое молчание.
- В смутное время, брат мой, мысли смутные одолевают человека. Не мудрено сбиться с пути и начать поклоняться ложным идолам. Но ты, брат, тверд в вере. Ты не ушел из мятежной Москвы, остался с братией, с паствой. Ты ведешь братию свою и прихожан верным путем спасения, укрепляешь их веру в Господа нашего. Не мне поучать тебя, рассказывать притчи. Скажу лишь то, о чем говорит мне сердце мое. То, что ты видишь в Москве, - не диковинка. Слабые духом, слабые в вере фарисеи всегда были, есть и будут. И подвижники несгибаемые тоже были, есть и будут. Так повелось, что церковные иерархи нередко получают сан свой не за подвижничество свое, но за угодничество перед сильными, а то и за немалую мзду. Не только в православной церкви, во всех верах есть корыстные и лукавые пастыри, жрецы, волхвы, имамы. Одолевает их дьявол соблазнами своими, как Иисуса Христа на горе, и не могут слабые духом устоять перед обещаниями нечистого. Ибо за сан свой, за власть свою над другими имеют они множество благ земных. Однако, чем больше благ у человека, тем меньше думает он о вере и служении Господу нашему, направляет помыслы свои на сохранение и преумножение благ своих неправедных. И когда приходит час тяжких испытаний, когда надо положить живот свой на алтарь веры и отечества, такие готовы продать душу свою врагу рода человеческого ради благ своих и власти своей. Ты постиг глубину мудрости Священного писания, знаешь все это. 
Брат Андроник печально покивал головой. Он еще не нашел своего решения. Игумен продолжал:
- Скажу тебе, что никому не открывал. Три великих князя:Симеон Гордый, Иван Красный, Дмитрий Иванович, - призывали меня в митрополиты московские. Пресвятые патриархи Филофей и Каллист присылали мне грамоты свои и благословение на митрополитство. Владыка Алексий перед кончиной своей надел на меня митрополичий крест-мощевик. Отверг я милость патриархов и митрополита, пренебрег волей великих князей. Высокий сан – высокая честь. Но высокий сан отнял бы у меня свободу духа моего. Московские князья, от самых первых, властолюбивы и жестокосерды. Они не потерпят митрополита, который пойдет против их воли. А  идти бы пришлось, ибо многое в делах великокняжеских противно совести моей, идет не на пользу, но во вред народу русскому. В сане митрополита мне предстояло бы стать княжеским угодником, либо погрязнуть в распрях вместо чистого служения Господу. Святые митрополиты Петр и Алексий – иерархи великой веры и твердости духа. Но им не раз приходилось идти против своей совести, по велению великокняжескому. Святитель Киприан не всегда одобряет дела великого князя, - так его без малого шесть лет не пускали на Русь, несмотря на повеление патриарха и деяние святейшего Синода. 
Игумен печально улыбнулся.
- Ты знаешь сам, брат мой, в стаде человеческом никто не волен в делах своих. Чем выше поднимется человек, тем меньше свободен он. Но и простой человек не свободен. Над каждым стоит множество больших и малых властителей. Мудрость – в выборе меньшего зла. Потому держу я сторону князей Московских, ибо иначе они зальют кровью русскую землю и погубят весь наш народ.   
- Я понял тебя, святой отец. Ты укрепил мой дух.
Игумен торжественно перекрестил своего ученика.
- Благословляю тебя, брат мой, на долгий тернистый путь во имя православной веры и народа русского.
Архимандрит встал, в пояс поклонился Игумену, трижды перекрестился. Они помолчали, потом Игумен спросил:
- Княгиня Евдокия в Москве?
- Да, княгиня с сыновьями в своем тереме. Я недавно посещал ее. Она на сносях, вот-вот должна родить. Может, уже родила. Ты хочешь увезти ее из Москвы?
- Ей здесь оставаться опасно. 
Утром после службы Игумен собрался идти к великой княгине, но пришел митрополичий служка и позвал архимандрита Андроника к святителю. Оказывается, Киприан ночью приехал из Твери. Игумен решил присоединиться к Андронику. 
Когда они в повозке владыки выехали из ворот, Игумен с удивлением заметил, что почти не слышно колокольного звона. Он помнил, что обычно  ранним утром все московские звонари старались превзойти друг друга, и небо над городом будто гудело медным звоном. Теперь же колокольный звон слышался всего в трех или четырех местах. Наверно, подумал Игумен, звонари последовали примеру своих пастырей и разбежались кто куда.
От обители Спаса до митрополичьих палат рукой подать, однако путь дался  им нелегко. Стояло раннее утро, но улицы оказались полны шумными кучками пьяных москвичей. Неподалеку догорало боярское подворье, и едкий дым застилал улицу. Вязкую, полузасохшую грязь на улице устилали обрывки одежды, обломки домашней утвари, и все это покрывал птичий пух от подушек и перин. Не проспавшиеся, очумелые от долгого пьянства и буйства лихие москвичи искали новых забав. Крытая повозка  с кучером в богатом кафтане на козлах оказалась для них манной небесной. Они с гвалтом окружили повозку.
- Братцы, глянь, бояре едут!
- А ну, пошарпаем богатеньких!
- Под узцы, Сараба, под узцы!
Кто-то рванул дверцу повозки, она распахнулась, в проеме показалась нечесаная голова с широко разинутым ртом и заплывщими бессмысленными глазами. 
- А ну, вылазь!
Тут мятежник разглядел рясы священников и осекся с открытым ртом. Архимандрит с Игуменом вылезли из повозки каждый со своей стороны и встали на подножках. Перед Игуменом стояли всего трое, зато архимандрит оказался перед целым десятком буйных москвичей. Он поднял над головой нагрудный крест.
- Православные, стойте!
Бунтовщики, хоть и пьяные, опомнились, гвалт немного утих, но выкрики еще продолжались.
- А кто ты будешь? – раздался дерзкий голос.
- Я архимандрит Андроник, игумен обители Нерукотворного образа Спаса. Еду к митрополиту Киприану по делу православной церкви. Пропустите нас с миром.
- А кто другой поп? – крикнул еще один пьяный.
Игумен с подножки оборотился на крик, посмотрел через полог возка.
- Я Троицкий игумен.
- Ха-ха! – дико завопили за его спиной. – Да он в лаптях!  Смотри, мужики, - поп в лаптях! Диво дивное!
- Бежать, видно, собрался Божий старец! – с пьяной удалью крикнул еще один. – А ну, братцы, сдерем с него рясу, там, поди, золото припрятано! Церковное!
- Стойте, нечестивцы! – громовым голосом воскликнул Андроник. - Опомнитесь!
- Не обессудьте, дети мои, - громко проговорил Игумен. – Нет у меня золота.
Он развязал веревочный пояс и распахнул рясу. Под ней оказались белая рубаха на исхудалом теле и полотняные крашеные порты. Игумен спустился  с подножки  и вокруг задка повозки подошел к архимандриту, встал лицом к толпе, посмотрел в глаза стоящим перед ним: одному, другому, третьему.   
- Усмирите гнев свой, православные, -  спокойно сказал он. - Вы русские люди. 
Под его взглядом пьяные будто трезвели, опускали головы, некоторые стали креститься.
- Да чего там! – запоздало заорал кто-то. – Хватай их, мужики!
Однако никто не двинулся с места.
- Грех это, братцы, - пробурчал один.
- Святые отцы Богу молятся за нас, не трогай их!
Игумен продолжал переводить взгляд с одного лица на другое. И вдруг один из протрезвевших воскликнул:
- Православные! Так это же Троицкий святой чудотворец!
Толпа снова загалдела, но уже мирно.
- То-то, как он посмотрел, я сразу трезвым стал!
- На колени, братцы!
- Прости нас, святой отец! Во хмелю разум потеряли.
- Пропусти их, ребята! По святому делу едут!
Толпа расступилась, кучер легонько шевельнул вожжой, лошади встрепенулись.
- Езжайте, Божьи люди!
- Благослови, святой отец!
Архимандрит с почтением помог Игумену взойти в повозку, сел сам, лошади тронули. Пьяные стояли смирно, смотрели вслед. В повозке Андроник с изумлением смотрел на своего учителя.
- В который раз преклоняюсь перед тобой, отец мой. Сподобил Господь увидеть чудо.
- Не говори так, брат мой. Не чудо это. В простых душах сохраняется чистота, я стремлюсь пробудить душу их.
- У пьяных? Нет, отец мой, это чудо. Как же владыка не дал нам стражу? Видно, не разобрался еще, что творится в Москве.
Митрополит Киприан принял их в малой палате, по-домашнему. Кроме него, в палате сидел молодой воин, его золоченый шлем лежал  на столе. Митрополит приветливо облобызал гостей, а Игумена еще и трижды перекрестил:
- Сам Господь привел тебя в Москву в эти дни.
Архимандрит Андроник посетовал на задержку в дороге. Митрополит огорчился.
- Мне князь Олег Дмитриевич только сейчас рассказал о мятеже. Нам надо молить Господа за князя Олега, если бы не он, мятежники спалили бы всю Москву.
Игумен понял, что видит того самого князя Остея, во крещении Олега, сына Дмитрия Ольгердовича Переяславского. Это его Дмитрий Иванович взял заложником за строптивого отца.
-  Я позвал вас, братья мои, вот зачем. Великий князь Дмитрий Иванович спешно отъехал от войска. Сначала в Кострому, потом в Переяславль-Залесский.
- Знаем, владыка, - смело перебил митрополита архимандрит. – Войско взбунтовалось, в Москве поднялся мятеж.   
- Тогда не буду тратить слов. Надо успокоить Москву, а я должен вывезти великую княгиню с детьми. Сегодня она ехать не может, ночью родила сына. Младенец очень слаб. Придется ехать завтра, если великая княгиня Евдокия сможет. Мешкать нельзя.
- Владыка опасается мятежных москвичей?
- Не только. Князь Олег сумел оградить княжеский терем от бунтовщиков. У него мало воинов, но он показал себя опытным воеводой.
Опытный воевода с румяным юным лицом негромко засмеялся, то ли от похвалы митрополита, то ли вспомнил что-то. Зато митрополит посуровел.
- Другая беда идет на Москву, - сказал он и замолчал.
Игумен переглянулся с Андроником, оба вздохнули. Они поняли, о чем хочет сказать митрополит. Видно, Дмитрий Иванович поворотил все-таки орду Тохтамыша на мятежную Москву. Митрополит пробормотал:
- Спаси, Господи, души наши.
Он трижды перекрестился и продолжал:
- По договору с великим князем хан Тохтамыш повел орду на Литву. Оба войска хотели соединиться в Волоке Ламском. Однако, неведомо почему, хан остановился у Серпухова и дальше не пошел. Мне донесли, он переправился через Оку и взял Серпухов приступом.
Митрополит опять помолчал. Игумен неслышно пробормотал короткую молитву. Выходит, в бунте московского войска как-то замешан Владимир Андреевич, и великий князь решил басурманскими руками проучить брата и соправителя своего, сжечь и разграбить Серпухов. Если так, то после Серпухова Тохтамыш двинется на Москву.
Он негромко спросил:
- Владыка, Тохтамыш пойдет на Москву? 
Митрополит еще раз перекрестился и тяжко вздохнул.
- Думаю, пойдет. Потому надо скорее увезти великую княгиню.
Игумен посмотрел на молодого князя. У того лицо побледнело от волнения, он хотел что-то спросить, но не решался. Игумен понял его тревогу.
- А где князья Владимир Андреевич и Дмитрий Ольгердович?
Молодой князь вытянул шею в ожидании ответа.
- Мне говорили, князь Серпуховской остался в Волоке Ламском при войске. Дмитрий Ольгердович же, слышал я, вместе с великим князем уехал в Переяславль.
Послышался шумный выдох. Молодой князь Остей еще не научился скрывать свои чувства и облегченно откинулся на спинку стула. Игумен подумал, что он рано радуется. Его отец не мог идти против Дмитрия Ивановича, пока сын остается в заложниках. Возможно, именно Дмитрий Ольгердович удержал ратников от пролития крови, помог Дмитрию Ивановича скрыться. Но никто из сильных мира не любит свидетелей своего унижения. Болезненно самолюбивый Дмитрий Иванович не простит князю Переяславскому своего постыдного бегства от взбунтовавшегося войска. Отцу Остея, а значит, и самому молодому князю придется плохо.
Митрополит тоже печально посмотрел на князя Остея и обратился к нему:
- Скажи, князь, может ли Москва отбить Тохтамыша? Я не сведущ в ратных делах, да и скоро уеду с великой княгиней. Кроме тебя, сын мой, в Москве сейчас нет ни князей, ни воевод. Тебе надо готовить Москву к осадному сиденью. В этом святом деле тебе помогут молитвами своими архимандрит Андроник и преподобный Троицкий игумен. Какие силы у тебя, князь?
Князь Остей по-мальчишески зарделся, начал рассказывать, сначала сбивчиво, потом успокоился.
- У меня самого, владыка, два десятка отцовских дружинников. Когда поднялся мятеж, боярин Микула Вельяминов, у которого мы стоим, дал мне еще два десятка челяди с оружием, сам же спешно покинул Москву. Ключник боярина Кобылина дал тридцать дружинников, обещал известить других бояр. Народ наберем. Не все москвичи рады мятежу. Мой сотник Бажан говорит, надо назначить по всем московским дворам десятских и сотских.  Мы уже начали…
Князь Остей разговорился, ему нравилось чувствовать себя настоящим мужчиной, воином. Митрополит с виду внимательно слушал его, изредка кивал головой. Однако Игумену показалось, что  Киприана не очень заботит судьба Москвы. Он знал, что митрополита больше тревожила опасность раскола русской митрополии, распространения латинской веры в Русско-Литовском княжестве и на Малой Руси. Не забывал он и свою родную Сербию, у пределов которой скапливается магометанское войско турецкого султана Мурада.
- Я еще вчера послал своих по дворам, - говорил тем временем князь Остей. – Мятежники уже меньше разбойничают. Успокоим их, и я поставлю людей на стены. Самая опасная сторона – у Фроловских и Никольских ворот, там будет мой сотник Бажан. Соберем ратный припас, доспехи. Подвезем к стенам камни, воду, смолу, дрова, подтащим пороки.
Рвется в бой юный князь, - с горечью подумал Игумен. – Играет кровь молодецкая. Может голову ни за что сложить.
Он воспользовался тем, что князь Остей перевел дыхание, и заметил:
- Надо бы собрать тех, кто бился на Дону. Они знают ратное дело, под их начало можно поставить мирных москвичей.
Князь Остей с благодарностью посмотрел на него.
- Твоя правда, преподобный игумен. Сделаем и это.
Когда покончили с воинскими делами, и князь Остей ушел, митрополит с неудовольствием сказал:
- Московские священнослужители явили пример нерадивого служения Господу. Из восьми архимандритов пятеро уехали из Москвы. Не о долге своем святом думают, но живот свой оберегают. Клир тоже разбежался. При въезде в Москву видел я, как пьяные сторожа грабили Чудовского архимандрита Онуфрия и ограбленного, в разорванных одеждах, почти нагого с бесчестием выгнали из ворот пешего. Сегодня послал я служек к трем архимандритам и к шести достойным игуменам, которые не покинули храмы и обители свои. Хотел напомнить о долге священнослужителей. Явились лишь вы.
- Владыка, - возразил Андроник, - может, братья наши не сумели пройти к тебе. Мы чудом избавились от пьяной толпы, святой отец мой словом своим усмирил буйствующих. Не всех нас Господь сподобил такой силы духа.
- Может, и так, - согласился митрополит. – Я подожду еще. А вас хочу просить взять под свое пастырство московские концы. Твоя обитель, брат Андроник, ближе к Боровицким воротам. Надо собрать там всех прихожан и служить молебны днем и ночью во спасение стольного города и жителей его. А тебя, преподобный игумен, прошу, сам выбери место.
Игумен понял, что его возвращение в родную обитель задерживается и, возможно, надолго. Жаль, конечно, - ведь он уже три седьмицы там отсутствует. Однако в бунтующей Москве перед лицом подступающего врага он тоже нужен. Он вспомнил, что князь Остей Дмитриевич собирался поставить на стену от Фроловских до Никольских ворот знакомого ему сотника Бажана. Тот ему понравился, с ним можно держать порядок среди москвичей. Если же орда пойдет на приступ, то главный удар нанесет именно там. Он сказал:
- Владыка, я взял бы улицы от Фроловских до Никольских ворот.   
- Хорошо, - кивнул митрополит. – Надеюсь на твою помощь, когда повезу великую княгиню. Боюсь, мятежная чернь учинит непотребное. А княгине нежелательны волнения. Я извещу тебя об отъезде.
- Хорошо, владыка. Завтра я буду в церкви святого Михаила.
Игумен с архимандритом Андроником на той же повозке вернулись в обитель Нерукотворного образа Спаса. На улицах стало намного спокойнее. Видно, буяны уморились и спали, - до вечера, но нового разгула в темноте. Сейчас встречались в большинстве бабы, которые торопливо семенили вдоль заборов и с оглядкой перебегали улицы. Изредка попадались шумные ватаги ребятишек. В обители Игумен собрал свою котомку и хотел тут же идти в Михайловскую церковь у Фроловских ворот, пока пьяные москвичи не проспались. Однако архимандрит отказался отпустить его одного.   
- Не обессудь, отец мой, я дам тебе двух иноков, они оберегут тебя. Пойдут в огонь и в воду, и смерть ради православной веры примут, не дрогнув.
Игумен задумался. Он всегда надеялся только на самого себя, а эти иноки ему, скорее всего, будут только мешать. Но – слаб человек, а старый особенно. Попусту умирать случайной смертью не хочется и не следует. Наверно, брат Андроник прав.
- Хорошо, брат мой. Готовы ли твои витязи? Нам надо поспешать, пока мятежники не опохмелились.
Игумен и двое иноков добрались до Михайловской церкви без препятствий. Молодые иноки, - светловолосый брат Василий и темнорусый брат Епифаний, молча и почтительно следовали за ним. Москвичи уже, видно, отоспались и начали снова заполнять улицы. Мужики изрядно опохмелились, и хмель опять пробудил их буйство. Трое иноков в черных рясах выделялись среди расхристанных буянов. Их то и дело задирали бойкие на язык москвичи, однако рук не распускали.
- Эй, Божьи угодники! Ай проспали? Попы-то все убежали. Ворочайте назад. Ворота все закрыты.
- Мотыща, шабёр, айда домой! Попы без нас супостатов разгонят!
Игумен улыбался и молча крестил озорников. Путникам два раза встретились группы сторожей. Вместе с доспешными дружинниками шли мужики в холщовых рубахах, в поддевках, кафтанах. Князь Остей времени не терял и, видно, собирал бывших ратников, побывавших в Мамаевом побоище.  У дружинников на поясах висели мечи, за спинами – щиты, в руках же все держали кнуты и крепкие дубины. Для буянов этого хватало, они заметно присмирели. По улицам к стенам кремля тянулись возы и телеги с камнями, с дровами, с тяжелыми бочками. Молодой князь готовил Москву к обороне.
В Михайловской церкви Игумен нашел лишь седенького дряхлого привратника, остальной клир вместе с архимандритом Стефаном бежал из Москвы в страхе перед мятежниками. Брат Епифаний взобрался на звонницу, и воздух задрожал от могучего набата. Пока собирались москвичи, Игумен прошел к стене. Сотника Бажана он нашел сразу, тот зычным голосом распоряжался, куда сгружать бочки с дегтем и смолой, куда – с водой, где класть дрова, куда сваливать камни. Несколько плотников с топорами ставили камнеметный порок, у самой стены  пестрая толпа баб под началом бойкого старичка устраивала кострища для кипячения воды и смолы, складывала дрова в поленницу. С раската на поворотных блоках уже спускались крепкие веревки для подъема бочек на стену. По каменной лестнице непрерывной вереницей мужики и бабы носилками таскали на стену камни. Игумен подошел к Бажану. Тот явно обрадовался встрече, они приветствовали друг друга, и сотник сказал:
- Тебе, святой отче, тут не с руки оставаться. Пойдет орда на приступ, - мало ли…
- Я с молоду дал обет не брать в руки меча. Пока буду вести службу в Михайловской церкви. Уповаю, Господь милует Москву, - орда не придет. А придет и кинется на приступ – стану лечить раненых. Ты бы отрядил мне двух - трех баб в помощь, пускай запасут чистые холсты, да сушеных трав целебных.
- Ты и это умеешь, святой отец? Я искал лекаря, да не нашел. Баб я тебе пришлю.
На звуки набата в небольшой Михайловской церкви собралось много москвичей. Брат Епифаний  оказался искусным звонарем, он перемежал набат с благовестом и малиновым звоном. Игумен с братом Василием весь долгий день вели службу. Люди приходили, смиренно слушали молитву, уходили, их место занимали другие. Вестей от митрополита так и не поступило, видно, великая княгиня еще не оправилась от родов. Перед вечерней Игумен с братьями и стареньким причетником потрапезовали принесенными припасами. Брат Епифаний от целого дня работы на звоннице нагулял хороший аппетит и вкушал пищу отменно. Он обрадовал Игумена:
- Я смотрел на Москву с колокольни, преподобный. Тише стало в городе. От многих мест слышен колокольный звон. Усмиряются москвичи, всего два дыма видал я. Однако у Фроловских и Никольских ворот буянят пьяные, не выпускают никого.
Игумен с братом Василием всю ночь по очереди служили всенощную, а в перерывах каждый урывками спал. Брат Епифаний тоже время от времени слезал с колокольни и отдыхал. Рано утром он поднял такой перезвон, что церковь быстро оказалась набита битком. Они приготовились к неустанной службе весь этот день, но прибежал молодой служка с повелением митрополита идти к княжескому терему.
Там у резных лестниц терема стояли два крытых возка, запряженные каждый тройкой крепких коней. Рядом на боевом коне сидел князь Остей в доспехах, с мечом на поясе. Сзади него Игумен увидел десяток вооруженных дружинников. Великая княгиня Евдокия, бледная и осунувшаяся, суетилась, как клушка, загоняла в княжий возок своих детей и мамку с младенцем на руках, сердилась, покрикивала слабым голосом. К Игумену подбежала его крестница, двенадцатилетняя княжна  Софья, кинулась с разбегу ему на шею.
- Ой, крестненький, миленький! А мы к батюшке нашему едем!
- Благослови тебя Господь, крестница, и всю семью вашу. Скоро увидишь батюшку своего.
Княгиня Евдокия уже садилась в повозку, но увидела Игумена и подошла к нему.
- Благослови меня и детей моих, святой отец. Доберемся ли живыми до Костромы?
Митрополит посадил Игумена в свой возок, и тройки рысью пошли к Никольским воротам. У ворот они остановились, впереди слышался великий шум и крики. Игумен выглянул и увидел немалую толпу. Несмотря на дружинников князя Остея на улицах и непрерывные службы во многих церквах, москвичи не прекращали буйства. У закрытых ворот стояли оружные сторожа, их окружала большая шумная толпа. Послышался громкий голос князя Остея:
- Москвичи! Я князь Остей Дмитриевич. Отворите ворота.
Сторожа вытащили тяжелые засовы и стали открывать аршинные железные створки. Толпа зашумела еще пуще, но с места не двигалась, - князь Остей успел внушить к себе уважение. Вперед выступил коренастый мужик с седоватой окладистой бородой, в купеческом кафтане:
- Князь Остей, ты сам повелел никого из Москвы не пускать. Вот мы и не пускаем. А ты, вроде, тоже надумал уехать?
- Нет, москвичи, я останусь с вами. Надо отпустить пресвятого митрополита Киприана с великой княгиней. Пресвятой Киприан едет по делам православной церкви, а княгиня Евдокия везет детей и новорожденного младенца к своему отцу в Суздаль. Не подобает христианам чинить препятствия им.
Игумен одобрил находчивость молодого князя. Если бы тот упомянул Дмитрия Ивановича, - еще неизвестно, как отозвалась бы пьяная толпа. Но и сейчас раздались крики.
- А Москва будет без пастыря? 
- И так все попы разбежались, теперь и митрополит!
- Где великий князь Дмитрий? Желаем с ним говорить!
- Не пустим!
Князь Остей начал опять говорить, но его уже не слушали, толпа расшумелась. Игумен с митрополитом вышли из повозки. Их окружили мужики. В руках многие держали дубины и кнуты, кое-кто – с топором за поясом. У полуоткрытых ворот в недоумении стояли сторожа. Митрополит поднял над головой крест и громким, звучным голосом перекрыл гам:
- Пропустите нас, православные! Я – Киприан, митрополит Киевский и всея Руси. Везу великую княгиню Евдокию с детьми. Она позавчера родила сына, ей нужен покой.
- Святой отец, куда все попы разбежались?
- Не пустим! 
- Пускай великий князь приедет! Куда он девался?
- В Москве ни князей, ни бояр, теперь митрополит навострился!
Шум нарастал, среди мужиков оказалось немало пьяных, они распалились, и скоро могло начаться буйное непотребство. Игумен поднял над головой свой нагрудный серебряный крест и шагнул к толпе. Под его пристальным взглядом передние попятились.
- Православные! Я – Троицкий игумен. Усмирите гнев свой, москвичи. Пропустите великую княгиню и митрополита. Я остаюсь с вами.
Он шел на толпу и не опускал горящего взгляда. Перед ним расступались. Теперь надо говорить, говорить громко и твердо, но с уважением к людям, не умолкать ни на миг и идти к воротам.
- Достославные москвичи, на Москве держится Русь. Москве грозит большая беда, вы знаете. Вам предстоит защищать свой город от лютого врага.  Ваша сила в единстве.
Он поравнялся с передней тройкой, обогнул ее, сделал знак вознице, чтобы трогал за ним, взял коренника под узцы и повел к воротам. Люди перед ним расступались.
- Москвичи! Вы поднялись против неправедого гнета. Господь рассудит вас с великим князем. Ныне у ворот Москвы иная опасность. На Москву идет безбожная Орда. Сплотитесь, православные! Слушайте князя Остея. При милости Господа с ним вы отстоите Москву. Среди вас много опытных воинов, вы отобьете приступ.
Он подошел вплотную к сторожам, повелительно посмотрел на старшего и качнул головой: открывай. Старший, как завороженный, стал толкать тяжелую воротину, при этом не сводил глаз с Игумена. Другие сторожа запоздало кинулись ему помогать. Ворота распахнулись. Игумен вывел тройку за ворота, отпустил коренника, кивнул вознице: проезжай, не останавливайся. Повозка с великой княгиней проехала мимо него, следом двигалась тройка митрополита. Игумен повернулся к толпе, пошел на нее. Он напряг свой дух еще больше, взгляд его будто обжигал людей. Толпа пятилась перед ним, москвичи не могли отрвать своих взглядов от Игумена и шли спинами вперед.
- Идите по местам, москвичи. Надо готовиться к осадному сиденью. Соберитесь по своим концам, кто где живет. Идите каждый к ближним воротам. Князь Остей поставил у ворот старших, ступайте под их начало. Готовьтесь в жестокой битве. Вы в обиде на великого князя. Но он наш князь, русский князь, православный христианин. Постоим за веру православную, москвичи. Спасем землю русскую от новой погибели!
Он миновал подбашенный свод, вышел на открытое место. Толпа заворожено смотрела на него.
- Москвичи! Не дадим землю русскую на поругание врагу! Теперь ступайте!
Толпа разом вздохнула, будто людей отпустило наваждение. Расслабились напряженные тела, взгляды просветлели. Мужики с изумлением смотрели друг на друга.
- Ребрак, что сделалось с нами?
- Не помню. Будто память отшибло.
- И впрямь – чудотворец. Говорили, я не верил.
- Вот сподобил Господь!
- Мужики, собирайся к стенам.
Небольшая площадь опустела. Князь Остей восторженно смотрел на Игумена, рот у него приоткрылся, как у мальчонки. Игумен чувствовал страшную усталость, сердце колотилось в груди, ноги не держали. Он шагнул к поленнице, тяжело сел. Дыхания не хватало, он задыхался.
- Пить! – вырвалось у него.
Князь Остей спешился, взял у дружинника баклажку, открыл ее, поднес к  его губам. Игумен отпил несколько глотков, с трудом оторвался от горлышка.
Князь бережно принял баклажку, не глядя, протянул за спину, кто-то подхватил ее. 
- Святой отец! – голос молодого князя прерывался. -  Ты сотворил чудо!
Игумен с трудом поднялся с поленницы.
- Не сподобил меня Господь творить чудеса, князь Остей. Сам видишь, едва жив остался. А ты теперь в Москве один за всех нас. Готовь город к осаде. Что слышно про Тохтамыша?
Глаза князя блеснули боевым задором.
- Орда сожгла Серпухов и идет на Москву. Завтра будет у стен. 
Игумен чувствовал себя неважно, но не стал прекращать службу. Он отозвал брата Епифания со звонницы и послал его к архимандриту Андронику.
- Скажи, брат, архимандриту Андронику, мне надобна святая вода. Много надо. Ведро, два, три. Проси налить ее в серебряный бочонок. Не золотой, не деревянный, только серебряный. Да травок от течения крови.
Он предчувствовал, что Москве предстоят нелегкие дни.


Тохтамышево нашествие
Со стены от Фроловой башни перед Игуменом открылся жутковатый вид. Вместо Иванова посада почти до края окаема простиралась черная обгорелая пустошь с грудами обугленных бревен. Во многих местах еще поднимались струйки дыма, и синеватая пелена его закрывала даль. Рядом шумно вздохнул брат Василий, он перекрестился и забормотал молитву. Брат Епифаний молча смотрел на черное пепелище. На стене по обе стороны от них стояли у заборал и сопели мужики.
- Князь Остей велел спалить посады, - негромко сказал Бажан. Он помолчал и вдруг выдохнул:    
- Идут!
Мужики закрестились, Бажан же зычно закричал:
- Мужики! А ну, по местам!
Он метнулся к внутренней стороне стены, перегнулся через невысокое каменное ограждение:
- Липат! Эй, Липат! Куда подевался, пьянь московская! Зажигай костры! Береги дрова, держи малый огонь! Кожека, Деман, от порока не отлучаться! Готовь камни!
Он снова подошел к Игумену, спокойно сказал:
- Орда в первый день на приступ не полезет. Будут скакать у стен, смотреть слабое место, пускать стрелы. Ну, а мы… Мужики, берегись шальной стрелы! Эй, Ардаш! Давай своих к заборалам! Подойдут басурмане, - бейте с выбором!
Несколько мужиков подошли к узким проемам заборал. В руках они держали самострелы: небольшие тугие луки из оленьих рогов, из железных полос, приделанные к длинным деревянным прикладам, с воротками для натяжения крученой многожильной тетивы. За спинами самострельщиков висели тяжелые колчаны, набитые толстыми, в палец,  короткими железными стрелами-болтами с массивными коваными заостренными головками . Игумен напрягал глаза, но сквозь дымку ничего не видел.
И тут защитники стены вдруг закричали. Из дымной пелены появились  всадники. Их кони осторожно перешагивали через горелые бревна. Всадников становилось все больше. Передние проехали пожарище, остановились саженях в пятидесяти от стены, среди горелых бревен.  Ближе они не пошли, а пустили коней вскачь в обе стороны вдоль стены. На скаку они выхватывали из-за спин луки.
- Мужики! – грозно закричал Бажан. – Отойди от заборал! Выглядывай одним глазом!
Он за рукав оттащил Игумена от бойницы.
- Не обессудь, святой отец. Ордынцы с малолетства приучены пускать стрелы. И вперед, и взад, и с правой руки, и с левой. За сто шагов сусликов в глаз бьют. Потом варят их и едят. Тьфу!
С поля раздался далекий голос. Кто-то кричал по-русски почти чисто, но с гортанными переливами:
- Ого-го! Эгей! Московиты! Где ваш князь Дмитрий?
Со стены по обе стороны от Игумена послышались ответные крики.
- Где надо, там и есть наш князь!
- А нам и без князя хорошо!
- Эй, орда! Вертайся назад! Москву вам не взять!
Бажан вдруг шумно потянул носом, крутнул головой.
- Напились уже, буяны! Бочку, видать, на стену подняли.
Его лицо налилось кровью. Он заорал:
- Молчать, туды-перетуды! Не высовываться, пьянь московская! Орда выманивает вас, дураков, из укрытия! Перебьют остолопов издали!
Тут же свистнула с поля стрела. Кто-то коротко крикнул, и первый раненый упал на камни. Игумен шагнул к нему, склонился над неподвижным телом. Из правого глаза убитого торчала стрела.
- Гляди-ка, прямо в глаз.
- Насмерть! Точно бьет орда!
- Мужики, и впрямь беречься надо!
Игумен подошел к Бажану.
- Сын мой, позволь отпеть убиенного и отслужить на стене молебен во укрепление духа защитников и во спасение града Москвы.
- Сделай милость, святой отец. Отпусти нам грехи перед смертной битвой.
Бажан поклонился Игумену в пояс, выпрямился и крикнул:
- Мужики! Шапки долой! Святой отец будет служить молебен! Все на колени! Прячься за камни!
Игумен снял с шеи серебряный крест. Он впервые пожалел, что не надел в дорогу золотой крест-мощевик, дар патриарха Филофея. Брат Василий тут же вытащил из кармана рясы кадило и кресалом возжег его. Брат Епифаний достал молитвенник, протянул его Игумену. Игумен отрицательно качнул головой. Здесь, на стене, в виду врага, над первым трупом защитника он будет творить молитву душевную. Для нее книги не нужны, слова такой молитвы исходят из глубины души. Он поднял над головой крест.
- Православные русские люди! Обратим души наши к Господу нашему Иисусу Христу, к Триединому Царю небесному и пресвятой Богородице, пречистой деве Марии. Вознесем к престолу небесному молитву во спасение земли русской и народа русского, стольного города нашего Москвы от лихой беды. Да укрепит Живоначальная Пресвятая Троица и Пречистая Богородица дух наш и плоть нашу в битве с неверными.
Перед взором Игумена стояла картина безжизненного сожженного посада, и слова молитвы текли сами собой. Братья Василий и Епифаний, приученные к  молитвам, угадывали его слова и их звучные голоса разносились далеко вокруг. Внизу под стеной визгливо кричали ордынцы, то и дело свистели стрелы, но люди на стене в обе стороны от Игумена под защитой каменных заборал истово внимали ему и крестились.
Первый день осады прошел спокойно. После обеда защитники дремали на теплых от солнца камнях под защитой стен. Их сон охраняли сторожа, по одному на десяток. Утомленный Игумен, - годы брали свое, - тоже вздремнул вполглаза. Верные братья во Христе во всю храпели возле. Послышался какой-то шум, Игумен приоткрыл глаза. Из Фроловской башни на стену вышла группа воинов в доспехах, впереди шел князь Остей в знакомом золоченом шлеме.
- Князь Остей! – негромко воскликнул Бажан.
Молодой князь шагал через спящих и скоро приблизился к Бажану.
- Как у тебя, сотник?
- В порядке, князь. Я велел людям спать, пока орда не лезет. Мало ли что, пускай отдохнут. Сторожа на месте.
- Хвалю, сотник. Береги ратников. Завтра жарко будет. Слыхал я, у тебя тут преподобный Троицкий игумен?
Игумен поднялся, одернул смятую рясу, подошел к князю.
- Здравствуй, сын мой, князь Остей Дмитриевич. Я тут молебен отслужил, молитву вознес Господу нашему.
Князь почтительно склонился перед ним, облобызал руку, выпрямился. Высокий и статный, с чистым молодым лицом, он открыто смотрел серыми глазами, из-под шлема выбились и слегка развевались под ветерком длинные светло-русые волосы. Литовская кровь не чувствовалась в облике этого сына русской матери, внука русской бабки, правнука русской прабабки. Он напомнил Игумену старинных былинных богатырей, которые охраняли рубежи русской земли от змея Тугарина.
- Прости меня, преподобный игумен, - молодой князь старательно прятал смущение за напускной суровостью, – тебе не надо бы находиться тут. Лучше сойди со стены и молись за нас. О твоих службах в Михайловской церкви говорит вся Москва. Твое слово отвратило москвичей от мятежа. Но когда идет битва и льется кровь, уместнее не слово, но меч.
- Когда начнется битва, я уйду со стены. Буду внизу принимать раненых, останавливать кровь, исцелять раны.
С поля послышался отдаленный, но хорошо слышный крик. Князь быстро шагнул к бойнице, выглянул, так же быстро укрылся за каменным заборалом. Свистнула запоздалая стрела. Враги узнали князя. Из-под стены донесся громкий крик.
- Князь Остей Дмитриевич!
- Я! – отозвался князь, не показываясь в бойнице.
- Слушай меня, князь Остей! Я князь Василий Нижегородский, сын великого князя Дмитрия Суздальского! Со мной брат мой, князь Семен. Я – шурин великого князя Дмитрия Ивановича! Дмитрий Иванович повелел сказать тебе, князь Остей, и всем людям московским! Я говорю от великого князя Дмитрия Ивановича Московского!
- Говори! – крикнул князь Остей.
Он вышел их укрытия и встал прямо перед бойницей, открытый всему вражескому войску. Ордынцы не стреляли.
- Князь Остей Дмитриевич! – снова послышался тот же голос. – Мы стоим тут одни с братом Семеном! Мы – послы великого царя Тохтамыша! Слушай нас, князь! Слушайте нас, люди московские! Мы говорим от великого царя Тохтамыша и от великого князя Дмитрия Ивановича!
- Ах, собака! – крикнул кто-то рядом.
Игумен оглянулся. Воин в кольчуге вскинул лук и резко натянул тетиву. Бажан успел прыгнуть к нему и сбил воина с ног. Стрела с визгом ушла в небо. Бажан затряс кулаками:
- Не стрелять, сукины дети! Башку снесу! Они – послы, переговорщики! Стоят одни, безоружные. Передай по стене: не стрелять в послов!
Вправо и влево по стене прокатились крики: не стрелять! Не стрелять!
- Говори, князь Василий! – громко крикнул князь Остей.
- Слушайте, люди московские! – раздалось из-под стены. – Царь Тохтамыш не хочет вам зла. Выйдите из кремля с князем Остеем навстречу царю Тохтамышу с дарами и почестями. Царь Тохтамыш хочет посмотреть Москву, ибо много слышал о дивной красоте ее.
Посол сделал передышку и с новой силой закричал:
- Царь Тохтамыш посмотрит славный город Москву и уйдет! Он дарует вам мир и любовь свою. А вы отворите ворота!
- Ты все сказал, князь Василий Дмитриевич? – громко крикнул князь Остей.   
- Я все сказал!
- Тогда скажи своему царю Тохтамышу. Люди московские и мои воины не верят тебе и твоему царю. Не верю я, что говоришь ты от великого князя Московского. Мы будем защищать Москву! Вам не взять наших стен. Припасов у нас хватит! А великий князь идет к Москве с могучим войском. Скажи царю Тохтамышу, пусть уходит назад, в свою землю. Я все сказал!
Князь Остей шагнул под защиту заборала. Тут же с поля послышался свист многих стрел. Стрелы градом застучали по камням, с певучим звуком отскакивали. Некоторые сквозь бойницы врывались к защитникам. Вскрикнул раненый, за ним другой.
- За стену, мать-перемать! – заорал Бажан. – Кому сказано, осиновые головы! Татары всех перебьют еще до приступа! Прячьтесь от стрел! Выставляй к бойницам щиты! Стреляй из-за щитов! С умом стреляй, береги стрелы, туды-перетуды!
Князь Остей не вмешивался в распоряжения сотника. Он подошел к Игумену, коротко поклонился в пояс.
- Береги себя, святой игумен. Ты нужен Москве, всей земле русской.
Он с десятком дружинников скрылся во Фроловской башне
Перестрелка шла до темноты. Конные ордынцы длинными ломаными рядами подскакивали к стенам на чистое место, на скаку каждый всадник выпускал несколько стрел, тут же весь ряд круто разворачивался и уносился прочь. Степные кони прыгали через горелые бревна, но не спотыкались, не падали. Стреляли ордынцы кучно и метко, их стрелы железным дождем били по стене, врывались в бойницы, с визгом отскакивали от камня, иные калечили защитников. Москвичи со стены отстреливались реже, берегли стрелы, да и себя. Сотник Бажан охрип от крика.
- Куда бьешь, голова садовая? Бей наверняка! Не высовывайся, тебе сказано! Вот бестолочи, свалились на меня!
Братья Василий и Епифаний испросили у Игумена благословения на ратное дело, вооружились луками от раненых и запаслись длинными татарскими стрелами с железным охвостьем. Они стояли у бойниц за щитами, высматривали в узкий просвет цель, без суеты стреляли. «Добрые воины», - похвалил их мысленно Игумен. Потом по настоянию Бажана он сошел со стены, нашел своих помощниц баб. Они сидели на поленнице у костра с кипящим котлом и лузгали семечки.
Опытные бабы загодя приволокли длинный дощатый стол для раненых, рядом поставили стол поменьше, застелили его холстом и сложили на нем чистые лоскуты и мешочки с целебными сушеными травами. На этом же столике Игумен увидал большой серебряный жбан со святой водой от брата Андроника, а рядом на белом холсте лежали два острых ножа, пучок ниток из сырых сухожилий и десяток больших игл. Бабы вскочили с поленьев, подошли к Игумену.
- Сестры мои, - сказал он, - умеете вы целить раны?
- Я умею, - сказала худая, высокая баба. – Меня тут зовут Нюрка-знахарка. Я знаю, как зашивать раны. А это вот шабриха моя, Алена. У нее муж долго помирал после Мамаева побоища, она тоже научилась.
-Вымойте хорошенько руки. С мылом, а нет мыла, - со щелоком.
- Вымоем, батюшка, вымоем, - пропела Нюрка-знахарка. – Чай, за стол садимся, руки моем, чтоб нечисть не тащить в рот. А тут живая  кровь. Да у нас, батюшка, и зелена вина самогонного ведро есть. Мужику кружку дать – хоть что с ним делай, не почует. И руки ополоснуть самогоном – чище чистого станут.
- Подорожник и кровохлебка есть? - посмотрел Игумен на сушеные травы.
- А как же, батюшка, как же без них. Вот они.
- Смешайте подорожник с кровохлебкой, да помельче изотрите.
Бабы кинулись к мешочкам с травами. Игумен прикрикнул:
- Руки прежде вымойте, кому сказано!
Игумен высоко засучил рукава рясы и рубахи. Бабы повязали ему спереди длинный холщовый запон. Алена хихикнула. Нюрка сурово цыкнула на нее.
- Ишь, дурища! Не обессудь, батюшка. Без запона кровью  измажешься, - пояснила она.
К костру подходили легко раненные защитники. Со стены на поворотных блоках спускали дощатые носилки с тяжелораненым. Игумен старательно вымыл руки со щелоком, сполоснул их водой из серебряного кувшина, вытирать не стал и подошел к столу. Там уже лежал без памяти москвич с торчащей из шеи стрелой. Стрела впилась рядом с кровяной жилой, наконечник вошел глубоко, вытаскивать его опасно, можно порвать жилу, тогда человек быстро изойдет кровью. Нюрка подала ему чистый лоскут, он осторожно промокнул кровь вокруг раны, легонько покачал стрелу. Раненый от новой боли открыл глаза и заскрипел зубами.
- Ох, родимый, - пропела баба, - потерпи, не дергайся.
- Терпи, сын мой, - сказал Игумен. – Надо вытащить стрелу, не то загниет рана твоя.
Он медленно, но сильно стал тянуть стрелу. Из кровавого мяса показался край железного наконечника, кровь потекла сильнее. Раненый засучил ногами. Игумен потянул еще сильнее, и вдруг руки его сорвались. Древко стрелы выскочило из раны, а наконечник остался там, чуть заметный глазу. Делать нечего, Игумен стиснул зубы, вполголоса заговорил молитву, раздвинул пальцами края раны, вцепился в твердое железо  ногтями и потянул. Раненый взвыл, но наконечник уже вышел. Кровь текла сильно, но жила осталась целой.
Игумен смыл кровь с рук, а Нюрка тем временем вставила короткую сухожильную нитку в ушко, опустила иглу с ниткой глубоко в серебряный кувшин, так, чтобы смочить пальцы, немного подержала там и подошла к раненому. Тот смотрел на нее ошалелыми глазами.
- Теперь закрою твою рану, - сказала Нюрка. – Это, родимый, не больно.
Она тремя стежками зашила рану, обрезала лишнюю нитку ножом.  Игумен засыпал рану травяным крошевом и осторожно, чтобы не затянуть горло, замотал шею длинным лоскутом.
- Господь дарует тебе долгую жизнь, - внушительно сказал он. – Слезай со стола.
Раненый испуганно моргал глазами и не шевелился.
- Слезай, кому говорю! Другие ждут.
Раненый боязливо слез со стола, постоял, сделал шаг, другой и вдруг опустился на колени.
- Родимый! Святой отец! – завыл он.
- Иди-иди. До свадьбы сына твоего заживет. Повязку не трогай. Через неделю покажешь свою шею Нюрке-знахарке. До того головой не верти.
Бабы уже клали на длинный стол другого беспамятного раненого. Все трое трудились без передышки. Игумен ножом разрезал одежду, обнажал рану, вытирал кровь лоскутом, смоченным святой водой. Алена промывала рану, если требовалось, самогонным вином. Нюрка сноровисто зашивала ее. Игумен засыпал рану крошеной травкой, заматывал длинной тряпицей. Легко раненые подходили сами. От них крепко несло перегаром, но бабы давали им еще выпить кружку самогонного зелена вина, и захмелевшие мужики спокойно переносили боль. Иные даже начинали голосить непотребные песни. Вскоре слух об иноке-лекаре разошелся среди защитников, и к ним потащили раненых со всех сторон.
Перестрелка прекратилась только с наступлением темноты. Игумен перевязал последнего на сегодня раненого и без сил опустился на поленницу. Он не мог шевельнуть ни руками, ни ногами. За весь день он съел три овсяные пресные просфоры и запил их водой. Нюрка-знахарка и Алена сняли с него измазанный кровью запон, вымыли ему окровавленные руки, умыли лицо, дали попить.
- Батюшка, умучился-то как, - жалостно приговаривала Нюрка. – И то, считай, три десятка увечных, подумать только! Не евши, не пивши…
- Я поел, - возразил Игумен.
Нюрка всплеснула руками.
- Три-то просфорки? Да разве это еда? И за весь день не присел ни разу. В таких-то годах. И впрямь, святой человек!
- Не греши, сестра, - устало проговорил Игумен, -  лишь Господь единый рассудит, кто из нас грешник, кто святой.
- Батюшка, больше увечных нет, мы с Аленой пойдем домой? Там скотина непоеная, коровы недоеные. Мужиков кормить надо. Завтра мы с утра пораньше снова придем к тебе.
- Идите, сестры мои. Господь воздаст вам за подвиг ваш. Завтра труднее будет. Может, кого еще в помощь приведете? И принесите лубки, - сломанные кости крепить.
- Знаю, батюшка, принесу.
Бабы ушли. Игумен надел рясу, лег на поленницу, вытянулся до хруста, и тут на него накатила боль. Болели и ныли все суставы, каждая косточка, из груди его вырвался стон. Он стал вытягивать руки и ноги, сгибать и разгибать их, садился, прижимал подбородок к коленям, снова ложился. Каждое движение поначалу причиняло нестерпимую боль, но постепенно суставы и хребет размялись, стало  полегче. Он снова улегся. Надо хорошо выспаться, завтра орда пойдет на приступ, придется много пуще нынешнего.
Уже совсем стемнело, но Москва не спала. Небо освещалось всполохами костров, отовсюду слышались развеселые, удалые голоса, песни. Москвичи праздновали победу в первый день осады. В их хмельные головы не приходила мысль о завтрашнем дне. Из-за стены с поля доносились приглушенные крики, тяжелые удары, там шла какая-то возня. Видно, ордынцы расчищали пожарище, готовились к приступу.
К поленнице подошли двое. В свете костра Игумен узнал своих братьев во Христе с котомками за спиной и с кряхтением поднялся с неудобного ложа. 
- Святой отец, - послышался голос брата Василия. – Пойдем в обитель на ночь?
- Нет, братья мои. Я тут останусь. Пока мы ходим туда-сюда, орда взойдет на стены. Вы же как хотите.
- Мы – как ты, святой отец.
Братья уселись рядом, развязали котомки, нарезали толстыми ломтями  сало, хлеб, сходили к бочкам за водой.
- Потрапезуй, святой отец. Говорят, ты весь день постничал?
- Я после заката не принимаю пищи. А вы ужинайте, набирайтесь сил на завтра.
Братья с большим рвением принялись уплетать сало с хлебом. Игумен снова прилег и слушал ночные звуки. Братья насытились и улеглись по обе стороны от него. Вскоре они дружно захрапели. Игумен тоже задремал, но тут в  темноте послышались тяжелые шаги, кто-то шел между поленниц, спотыкался, поминал нечистого.
- Святой отец, где ты тут? - послышался хриплый голос сотника Бажана. – Отзовись, батюшка, не вижу ничего.
- Я тут, сын мой Бажан, - подал голос Игумен и с великим трудом, со многим кряхтением снова сел на поленнице. 
Из темноты выросла коренастая фигура сотника. Он неровной походкой подошел к Игумену, грузно сел на край поленницы. Дрова под ним рассыпались, он сполз на землю, многократно помянул нечистого матерными словами, поднялся и уселся  уже надежно. От него несло вином.
- Не обессудь, батюшка, я с устатку хлебнул вина. Целый день не емши, глотку сорвал с этими вояками. Две бочки вина за день выхлебали, чтоб их черти щекотали вилами. Как ты тут, отец? Справился?
- С Божьей помощью справился, сын мой. А на стене что?
- Орда спать ушла. Не та орда стала, отче.  Говорят бывалые люди: раньше лезли и лезли день и ночь, не давали передышки. А тут, ишь ты, спать пошли. Баюшки-баю! – заорал вдруг Бажан и захохотал.- Баиньки, косоглазенькие мои!
Игумен терпеть не мог пьяных, но тут тоже рассмеялся. Сотник Бажан и выпьет, да разума не потеряет.   
- Сторожей ты оставил на стене? – поинтересовался он.
- А как же! – все так же громогласно объявил Бажан. – За старшего оставил Аржана-суконщика. Он из этих, ну, не пьет он. Помнишь, отец, Аржана-самострельщика? Мужик ох и надежный! Да я тоже поднимусь на стену. Вот пришел посмотреть, как ты тут. Чай, в годах уже, силенки маловато, а весь день, слыхал я, исцелял увечных. Как ты тут, святой отец?
Бажан в приступе заботы чуть не свалился на Игумена, тот с трудом усадил его на место. Сотник продолжал разговаривать.
- Не обессудь, святой отец. Ты – вправду святой человек. Чудотворец! – вдруг оглушительно закричал он. – Вот сподобил Господь увидать живого чудотворца, святого!
Он помолчал, покачался и грозно заявил:
- Сыны у меня выросли, а скажу им! Святого видал их родитель. Говорил со святым! И внукам скажу! Будут у меня внуки! И внучки будут! Всем скажу! Святой ты человек, отец!  Ну, я пошел. Тебе поспать… Завтра полезут косоглазые! А я пошел. Я только узнать, как ты тут.
Сотник откачнулся от поленницы. Игумен с улыбкой перекрестил его в темноте.
- Благословляю тебя, сын мой Бажан, православный сотник, и воинов твоих на ратный подвиг.
Бажан радостно захохотал.
- Будь спокоен, отец, устоим. Москву не сдадим! С нами святой человек!   
Он неверными шагами направился к стене. В темноте слышалось, как вслед за ним сыпались дрова с поленниц и раздавались греховные возгласы. Игумен покачал головой. Не может русский человек без зелена вина. С устатку ли, с горя ли, с радости, - а надо хлебнуть от души. Он снова улегся, но сон не шел. Над ночной Москвой шумела пьяная гульба. Наконец, он задремал, но тут невдалеке опять послышались тяжелые шаги, звяканье железа.
- Преподобный игумен, ты где?
Игумен узнал молодой голос князя Остея, отозвался и снова с кряхтеньем сел. К поленнице подошел князь в доспехах, за ним маячили дружинники.
- Наслышан я о твоем милосердном подвиге, святой отец, - с уважением проговорил князь. - Окажи милость, отужинай со мной после тяжких трудов.
- Спаси тебя Бог, князь Остей Дмитриевич, я после заката не вкушаю пищи. 
- А я бы быка осилил, - усмехнулся князь. – Целый день ничего не ел. Я посижу с тобой, святой отец? Нуждаюсь  в твоем мудром совете.
- Говори, князь. Только я в ратном деле не опытен.
Князь сел на поленницу и по-ребячьи поболтал ногами в железных поножах.
- Тут не ратное, - вздохнул он. – В ратных делах мне опытные воины мои помогают.
- Тебя смутили слова князя Василия? – с пониманием спросил Игумен. – Он от великого князя Дмитрия Ивановича и от царя Тохтамыша уговаривал тебя отворить ворота. И ты в сомнении, так?
- Да, святой отец, в большом сомнении. Я знаю, - я у великого князя в заложниках за своего отца. Не ведаю, чем отец вызвал гнев великого князя, но прогневил сильно. Что мне делать? Может, послушать князя Василия и отворить ворота?
- А что говорит твое сердце, князь?
- Сердце говорит одно. А разум – другое. Разум говорит: отворить ворота, - тогда орда разорит Москву, зальет ее нашей кровью. Орде верить нельзя. А сердце говорит: не поверю князю Василию, не отворю ворота, - великий князь в гневе на меня может моего отца…
Князь Остей оборвал речь и повесил голову. Игумен положил руку ему на плечо. Ладонь холодил металл доспехов. Он понимал молодого князя. Его самого весь день терзало то же сомнение. Если слухи верные, если Дмитрий Иванович остался и без войска, и без своего стольного города, то надо вернуть ему Москву. Если князь Василий не лукавил, то сопротивление москвичей обозлит Дмитрия Ивановича, ввергнет его в великий гнев, и он люто расправится с князем Дмитрием Ольгердовичем за непокорного сына, а потом придет черед и самого Остея Дмитриевича. Но отворять ворота орде нельзя, орда сочтет Москву своей ратной добычей и разорит ее, чего не случалось уже сто лет. Этого великий князь тоже не простит князю Остею, и им с отцом опять придется не слаще.
- Скажи, князь Остей Дмитриевич,  Москва устоит против орды?
- Устоит! В том нет сомнений.
- Подумай, князь, - осторожно возразил Игумен, - многие москвичи пьяные, во хмелю буйные, неразумно бахвалятся, задирают татар. Пьяному море по колено. Не дрогнут ли они, когда орда пойдет на приступ? Очнутся они в горьком похмелье.
- Знаю, преподобный, - голос князя звучал твердо. – Это не беда. Дружинники мои смотрят за ними, не допустят. И опытных воинов с Дона много осталось в Москве. Они тверды духом, укрепят слабых. Стены Москвы каменные, крепкие и высокие, ворота железные, выдержат приступ. Орда же стала не та, что прежде. Раньше орда шла на приступ безостановочно, днем и ночью, на измор защитников. Впереди себя гнали ордынцы на стены полон, сами же береглись до поры. А сегодня они днем пометали стрелы, а как стемнело, - ушли. Такого прежде не было. Выходит, мало сил у них. Не взять им Москвы.
- Ты уверен в том, князь?
- Да, святой отец.
- Тогда не отворяй ворота. Если князь Василий снова смущать тебя станет словами своими, скажи ему, что откроешь ворота только самому великому князю Дмитрию Ивановичу. Великому князю можно отворить ворота его стольного города, никому больше.
- Я так и сделаю.
Князь Остей поднялся с поленницы, дружинники вокруг зашевелились. Князь вдруг склонился к руке Игумена, облобызал ее.
- Верю тебе, святой отец. Ты один сказал разумное слово. Приходили ко мне днем архимандриты Сильвестр и Варфоломей. Они и ввели меня в смущение. Говорили, надо отворить ворота, не гневить царя Тохтамыша и великого князя. – Князь Остей вдруг коротко засмеялся. – Теперь я думаю, святые отцы не о Москве печалятся, не о москвичах, но лишь о себе. Не успели с другими убежать от мятежников, теперь опасаются за жизнь свою, за блага свои. Совсем смутили меня их слова. Ты укрепил дух мой. Будем сидеть в осаде, отбивать орду, пока не придет великий князь. Ему одному отворю ворота. Благослови меня, святой отец.
Игумен поднялся во весь рост, трижды перекрестил князя.
- Благословляю тебя, князь Остей Дмитриевич, на ратный подвиг. Укрепи дух свой в битве за русский город Москву, за веру православную против нечестивых басурман. Господь да пребудет с тобой и с твоими воинами. Аминь.
Игумен ожидал, что князь уйдет, но тот уселся поудобнее и уже другим голосом спросил:
- Святой отец, скажи мне…
- Слушаю тебя, князь.
- Отец мой не хотел идти на брата своего Ягайло. Когда мы ехали в Москву, сказал он, будто его отец, мой дед, великий князь Русский и Литовский Ольгерд Гедиминович, намеревался объединить все православные княжества в единую державу. И по примеру древних русских народов, хотел установить в той державе выборных правителей. Говорил отец, что великие князья: Михаил Тверской, Олег Рязанский, Дмитрий Суздальский, Святослав Смоленский, - согласны с Ольгердом Гедиминовичем.  И будто родной брат отцов, мой дядя Ягайло, - того же хочет.
Молодой князь помолчал, будто обдумывал свои слова, и снова заговорил:
- А я вижу, - все не так. Князь Ягайло боится князя Дмитрия. Князь Дмитрий боится князя Ягайло. Князь Дмитрий повел войско на Ягайло. Что мы делим, святой отец? Я не знаю всего, однако верю, если православные княжества объединятся, - это же благо нашим народам. Так отчего большие державные люди, - ну, хоть князь Дмитрий Иванович, - не верят в такое?
Игумен слушал молодого князя с бесстрастным лицом, но ему вдруг захотелось обнять того, как своего сына. Остей Дмитриевич сказал то, о чем он сам мучительно размышлял бессонными ночами, что с молодых лет терзало его душу. А князь Остей  помолчал и опять продолжал рассуждать вслух.
- Залесские княжества почти полтора века отбиваются от орды. В одиночку. Мой двоюродный дед князь Кейстут, хоть до сих пор язычник он,  всю свою жизнь провел в битвах с немцами. Тоже без помощи Залесских княжеств. Да объединись мы, - ни орда, ни немцы нам нипочем! А теперь вот – дед мой Кейстут встал на дядю моего Ягайло. Князь Дмитрий Иванович встал за Кейстута. А тут вот князь Василий говорил, будто и Тохтамыша на Москву послал Дмитрий Иванович. Зачем нам, православным людям, проливать кровь единоверных братьев своих? Мы ослабнем, - тут бери нас голыми руками хоть немцы, хоть орда.
- Господь благословит тебя, князь, за эти мысли, - негромко проговорил Игумен.
Его слова обрадовали Остея Дмитриевича. Он заговорил горячее и быстрее.
- Читал я, в Великом Риме, еще до рождения сына Божьего, еще до великих императоров правили выборные консулы. Народ римский сам выбирал этих консулов. Каждый консул правил строго по очереди. Но сугубые дела консулы решали только вместе. Войну объявить, налоги новые ввести, мир с другой державой подписать. А за консулами смотрел сенат из лучших людей. Вот бы великие князья православные собрались бы и договорились меж собой. Я думаю, до выборов народных нам не дожить, но хоть бы великие князья выбирали правителей из себя. А, святой отец?
Игумен тяжело вздохнул. Эх, князь Остей Дмитриевич! Молод годами, храбростью не обделен, мудростью державной отмечен. А сердцем – чистое дитя. Да разве кто из великих князей согласится по доброй воле отдать безраздельную власть свою или разделить ее с другими? А уж Дмитрий Иванович скорее изведет свой народ до последнего человека, но власть свою будет держать зубами, как волк добычу кровавую.  Как дед его Иван Калита, как дядя его Симеон Гордый, он жег и рушил руками ордынцев непокорные русские города и княжества, гнул их под свое колено. И Тохтамыша он привел под стены Москвы потому же, - поставить на колени мятежных москвичей, снова сесть в Москве великим князем, без Ягайлы, без Михаила Тверского, без Олега Рязанского. 
Сердце Игумена сжала боль, душу его охватила привычная печаль. Он встал, подошел к молодому князю, перекрестил его. Остей Дмитриевич тоже поднялся и с надеждой смотрел на него. Игумен не отвел печального взгляда.
- Что скажу я тебе, князь? Душа моя разрывается в тех же сомнениях. Помыслы твои чисты. Но не настало время для них. Когда настанет такое время – не знаю, не могу постичь слабым разумом своим. Может, ты доживешь до тех светлых лет. А пока надо держать Москву и ждать великого князя Дмитрия Ивановича. Верю, дарует Господь наш победу тебе и воинам твоим.
Молодой князь с дружинниками ушел.  Игумен в который раз прилег на поленья, но сон не шел. В безлунном небе светились привычные узоры мерцающих звезд, Большой ковш уже поднялся высоко, скоро начнет светать. Вдоль всей стены неярко горели костры, слышались приглушенные голоса. А Москва продолжала буянить. Может, так и надо: после первого ратного дня выпить с устатку крепкого зелена вина, разгуляться, покуражиться. Кто знает, что ждет каждого из москвичей завтра? Для многих это последняя в земной жизни ночь.
И перед взором Игумена явилась, будто наяву, стародавняя боль сердца его, любушка Веснянка. Он видел ее в строгом черном одеянии игуменьи Пелагеи, но лицом она оставалась все той же молодой и озорной забавницей с веселыми серо-голубыми глазами. Что она делает в эту ночь? Молится в одинокой келье или спит перед новым нелегким днем? А может, тоже не спит и думает  о чем-то дорогом. О муже и детях, о своей жизни с ними, пока Господь не прибрал их в год черного мора. Или вспоминает свою юность, их встречи в прозрачной березовой роще, когда безоглядная любовь кружила им головы пуще хмельного вина.
Он перевернулся на жестких неровных поленьях. Пока они через два десятка лет не встретились в ростовской обители, он считал, что отец родимый выбрал ему верную и единственно возможную дорогу в этой жизни. Эти двадцать лет жизнь не баловала его, обитель пребывала в бедности, каждый день требовал от него всех его сил, и телесных, и душевных. Но он верил, что неустанным служением Господу сможет обратить пресвятой всепонимающий взор Его на русскую землю и ниспослать русскому народу хотя бы малые милости свои. 
После их неожиданной встречи в Ростове он не раз думал, не лучше было бы умолить родителя оставить Ивашку меньшого при себе.  Они обвенчались бы с Веснянкой, жили бы с ней в любви и согласии, добывали бы хлеб свой в поте лица своего, заботились бы о постаревших родителях, растили бы своих детей. Дети! Маленькие, непоседливые, горячие комочки вечной жизни! Качать их на коленях, петь им нехитрые песни, учить разбирать буквицы, как учил его родитель, готовить к суровой жизни. Что может дать больше счастья человеку, что может стоять выше этого?  Муж и дети Веснянки умерли, сам он одинок, как перст, - не знак ли это им обоим, что пошли они не той дорогой? Жизнь идет на закат, а ответа он не знает.
Он с некоторой досадой снова перевернулся на другой бок. Поленья  попались больно уж жесткие. Веснянка! Орда, надо думать, на Ростов не пойдет. Если Тохтамыша послал Дмитрий Иванович, она пошумит под Москвой, спалит окрестные села, да и вернется восвояси в свои степи. Ростовская обитель Рождества Богородицы останется невредимой. С Веснянкой, ныне игуменьей Пелагеей, сестрой его во Христе, ничего плохого не случится. Дай ей Господь многие милости Свои и долгую жизнь.
…Игумен с братьями во Христе поднялся на стену, чуть стало светать. Сотник Бажан уже не спал и с новыми силами орал на сонных ратников:
- Вставай, лежебоки! Орда готовит приступ! Продирай глаза, да по местам!
Игумен осторожно глянул в бойницу и удивился. Ночью орда не теряла времени. В предрассветных сумерках вместо дымных завалов пожарища перед стеной теперь расстилалось ровное черное поле, горелые бревна уложены в высокие и длинные валы. Кто их уложил, Игумен понял: на поле тут и там лежали неподвижные тела в рубахах и армяках. Орда привела русский полон и принудила расчищать место для приступа, а непокорных или мешкотных тут же предавали смерти. Рядом с ним густо крякнул Бажан.
- Ну, так-перетак! Прости, святой отче. Даже пороки орда поставила за ночь. Смотри: один, а вон и другой. Распродери их бесы! Жарко будет нынче. А все одно, - устоим, мать-перемать! И пороки они смастерили слабые, особой силы у них нет.
Он тут же забегал по стене, шумно покрикивал:
-  Аржан, не тряси брюхом, ставь самострельщиков! Лучники, эй, куда подевались! А ну – к заборалам, да не высовываться! Липат, туды-перетуды, плавь смолу, кипяти воду! Кожека, пьянь косорукая, поднимай камни!
Игумен из-за каменного выступа смотрел в поле. За сгоревшим посадом,  сотнях в двух саженей от стены на невысоком холме он увидал ярко расцвеченный шатер. Возле шатра стояла кучка людей в пестрых одеяниях. Под первыми лучами солнца сверкали золоченые шлемы, блестели доспехи. Тут же торчали высокие шесты с конскими хвостами на верхушках. Чуть поодаль толпились ордынцы с конями в поводу. 
- Не иначе, ханы, - горячо прошептал над ухом Бажан. – Эх, не взять отсюда!
Он обернулся к своим и закричал:
- Аржан! Суконщик! А ну, поди ко мне. Видишь шатер? Достанет ханов твой самострел?
Аржан вприщур посмотрел в поле, с сомнением ответил:
- Далековато. Стрела долетит. А вот хватит ли убойной силы?
- Попробуй, Аржан. Вдруг самого Тохтамыша положишь!
Аржан поставил перед собой рогатую палку-опору, стал прилаживать на ней самострел. Бажан вдруг отодвинул его.
- Погоди. Давай-ка, от греха подальше.
Он снял со спины щит из кожи чуть не в палец толщиной, прикрыл им бойницу. Снял с головы железный шлем-шишак, надел на Аржана.
- Вот теперь давай. Ты уж расстарайся.
Аржан поверх щита поглядел в поле, прикинул что-то, еще раз оглядел  самострел, покачал головой и начал передвигать вороток вместе с зацепом к самому прикладу. Потом воротком натянул тетиву, она подавалась с тугим скрипом и звук этот становился все напряженнее. Игумен понял, что еще чуть-чуть, и тетива из скрученных бычьих жил от чрезмерного натяжения лопнет. Но Аржан уже опустил натянутую тетиву на зацеп. Он положил в желобок ложа короткую толстую стрелу, закрепил ее легким прижимом, утвердил самострел на рогульке, перекрестился и стал целиться. Высокая рогулька позволяла ему целиться, стоя в рост. Целился он долго, раза два выпрямлялся, переводил дух и снова припадал к прикладу. И вдруг щелкнул железом зацеп, тетива с резким звоном распрямилась, стрела с воем ушла к цели. Защитники замерли и через короткое время разразились радостными криками.
- Есть!
- Хана свалил!
- Ну, Аржан!
Игумен увидел, как в кучке разряженных ханов один взмахнул руками и мешком осел на зеленую траву. Ордынцы засуетились, забегали, двое подняли упавшего, понесли в шатер. С холма во все стороны поскакали всадники.
- Молодец, Аржан-суконщик! – восхищенно покрутил головой Бажан.
Довольный Аржан с достоинством молчал и осматривал самострел.
- Мужики, по местам! Аржан хана завалил. Орда обозлилась, сейчас кинется на приступ! – оглушительно заорал Бажан.
Защитники разошлись по своим бойницам. Томительн потянулось ожидание. И вот с поля послышался отдаленный, но мощный визгливый шум. Он быстро приближался. По камням певучим градом застучали стрелы, в стену ударил первый камень ордынского порока. Стена чуть заметно дрогнула, видать, сила у самодельных пороков оказалась не велика. Бажан с бешеными глазами метнулся к Игумену, разинул было рот, но тот опередил сурового сотника.
- Ухожу, сын мой! Братья Василий и Епифаний останутся тут. Благослови вас Господь. Подавайте мне раненых.
- Да уж нынче будут увечные-калечные. Успевай поворачиваться. Прощай, святой отец!
Бажан оказался пророком. Только Игумен подошел к своим столам, только поздоровался с Нюркой-знахаркой и молчаливой Аленой, только перебрал чистые лоскуты, травки, как рядом в булыжники с грохотом ударил ордынский камень. Брызнули каменные осколки. Заорали, засуетились мужики у котлов, сверху весь шум перекрывал могучий непотребный рев Бажана. Невдалеке послышался резкий глухой удар: защитники под прикрытием стены начали метать огромные камни в осаждающих своим пороком. Первые котлы с кипящей смолой и кипятком на поворотных вагах поползли на стену. Смола чадно горела и брызгала огнем. На стене двое мужиков в голицах баграми подцепили котел и с опаской повели его на веревках на стену.
Игумен ухватился за длинный стол и позвал своих помощниц:
- Давайте-ка, сестры мои, передвинем столы за поленницы. И пока нет раненых, наложим поленьев повыше.
Когда столы и лекарский припас перенесли за поленницу, он залез на поленницу, стал принимать от баб поленья и укладывать их. Крики на стене усилились, перешли в сплошной гвалт, будто пьяные дрались на базаре: орда полезла на стену. Еще один камень грохнулся у самой поленницы, земля дрогнула, бабы завизжали, но смертоносные каменные брызги никого не задели.
- Ну, вот, - успокоил баб Игумен. – Видали? За поленницей совсем не страшно. Подавай еще, да поскорее.
- Камни давай, тудыть твою! – заорал сверху Бажан.
Откуда-то выскочила толпа баб. Они подбежали к кучам булыжника и непрерывной цепочкой, - будто мураши, подумалось Игумену, - поволокли тяжелые груз по каменным приступкам на стену. Сверху на вагах спустили пустой дымный котел, костровые тут же прицепили новый, полный, брызжущий огнем и струями черного дыма. Перелетные ордынские стрелы изредка били по булыжной мостовой и с напевным стоном отскакивали.
И тут разноголосый шум битвы перекрыл оглушительный грохот. Игумен невольно вздрогнул, выронил полено себе на ногу и перекрестился. Нюрка с перепугу завизжала недорезанным поросенком. У костров мужики уронили котел с кипятком, отскочили, обожженные дико заматерились. Зато гвалт на стене и визги нападающих резко стихли. И снова воздух потряс оглушительный короткий гром.
- Господи, Боже мой, да что ж это такое? – верещала Нюрка.
- Не ори, дуреха! - крикнул кто-то со стены. – Это из Фроловской башни князь Остей огненный бой пускает.
С короткими перерывами гром прогрохотал еще и еще раз. Игумен заметил, что над Фроловской башней к небу медленно поднимаются белые облачка, будто догоняют друг друга и не могут догнать. Шум битвы стих. Громовые удары огненного боя, видно, ошеломили орду, и она ушла от стен под прикрытие бревен на пожарище.   
Для защитников наступила передышка. Со стены стали спускать раненых. На этот раз раны у них оказались тяжелее. Камни ордынских пороков плющили мясо, дробили кости. Бабы клали раненых на стол, тем, кто не впал в беспамятство от боли, они вливали в рот кружку вина. Игумен разрезал одежду, обнажал рану, стирал кровь чистым лоскутом, смоченным зеленым вином. Если кость не сломана и не расплющена, Нюрка сшивала кожу, протирала вином, Игумен кропил святой водой, посыпал крошеной травкой, Алена заматывала тряпицей. Но таких раненых набиралось немного.
Больше оказалось раненых с размозженными костями.  Тут Игумену здорово помогла догадливая Нюрка-знахарка. Она приволокла из дому немалую вязанку тонких, длинных дощечек, Алену же нагрузила мешком твердых лубков и узлом беленых холстин. Без этого припаса Игумену пришлось бы плохо.
Разбитые головы он бережно омывал водой из серебряного кувшина и заматывал тряпицами. Ничем другим помочь таким он не мог. Что с ними будет дальше, - в руках Господа. Перебитые руки-ноги Нюрки и Алена с двух сторон обкладывали дощечками или жесткими лубками и туго заматывали длинными лоскутами. Эти кости срастутся, у мужиков и хромоты не останется. На сломанные ребра они точно так же накладывали лубки и приматывали их. Эти тоже оклемаются. А вот двоим беднягам с распоротыми животами они помочь уже ничем не могли. Игумен смыл с первого бедолаги черную запекшуюся кровь, положил на жуткую рану, из которой вываливались кишки, холстину, смоченную святой водой, и задумался. Засыпать рванину травкой? Травка может попасть внутрь утробы и загниет там. Оставить как есть, - верная смерть в мучениях. Лучше бы зашить живот, но тоже опасно: начнется горячка, а живот зашитый.  Может, замотать холстиной? Его сомнения разрешила молчаливая Алена.
- Батюшка, у этого я зашью. Кишки-то целые, не лопнули. Кожа срастется, и мясо тоже. А сверху положим холстину, намочим в вине и положим. Сосед мой, Самыга-скорняк, летось упал пьяный на топор, распорол брюхо, кишки вывалились, а целые. Я ему вправила кишки, как грыжу, зашила брюшину и тряпками в вине обложила. Месяца не прошло, он снова бегал. Да меня ругал, мол, дуреха, криво зашила, не могла поровнее.
Они справились со всеми ранеными, солнце уже поднялось почти на полдень, а орда все не шла на второй приступ. Да, - подумал Игумен, - и князь Остей, и Бажан говорили, что орда нынче не та. Чего-то выжидают басурмане. Он успел снять окровавленный запон, вымыл руки и лицо, надел рясу. За это время его неутомимые помощницы поговорили с другими бабами, и вскоре к стене одна за другой стали подъезжать телеги. Бабы и старики ходили меж ранеными, искали своих, с причитаниями грузили их на телеги и развозили по домам. Нюрка и Алена наставляли родных, как ухаживать за увечными.
К стене привезли на телеге казан с горячими щами, и несколько больших горшков с кашей. Первая очередь защитников сошла со стены обедать. Нюрка и Алена пристроились с деревянными ложками в бабий кружок, в центре которого стоял пузатый горшок со щами, а на холстине лежали толсто нарезанные караваи решетного хлеба. Игумен решил подождать. Он ходил между обедающими, творил молитву на одоление врага, осенял защитников крестным знамением.
Во второй очереди со стены сошли братья Василий и Епифаний, а последним спустился Бажан. Он позвал Игумена обедать, ему налили полную чашку мясных щей. К своему удивлению, он не смог удержаться и не заметил, как чашка опустела. Брат Епифаний подал ему полную чашку каши, но он почувствовал, что больше не в силах съесть ни ложки. Так много он никогда не ел. Брат Епифаний уже съел свою кашу, но с великим усердием принялся за отвергнутую Игуменом.
Защитники жадно хлебали щи, они еще не отошли от горячки битвы и громко переговаривались.
- Ну, братцы, как огненный бой грохнул, я чуть не сомлел. Думаю, Боженька гневается, гром насылает среди ясного неба.
- Не грешно ли такое дело?
- Не грешно. Я слыхал, фрязи давно выдумали огненный бой. И турки его пускают тюфяками.
- Говорили, князь Остей четыре тюфяка у сурожан купил, в башне поставил.
- Орда-то с перепугу сразу зады показала!
- Не та орда стала!
- А не лукавство ли они затеяли?
- Не скажи. У них закон. Один побежит – весь десяток предают смерти лютой казнью. Орда никогда не убегала от битвы. Разве когда заманивали наших. А тут кинулись вспять. Прямо как на Дону.
- А ты был там?
- Был. В большом полку стояли мы. Мало нашего брата осталось, а увидали, как орда бегает.
Бывалый воин посмотрел на Игумена, встал, поклонился ему в пояс.
- Скажу тебе, святой отец, вся русская рать воспряла духом от твоего благословения. Князь Дмитрий перед сечей читал большому полку твою грамоту. Я послушал и сказал себе: не дрогну в битве! Ты святой отец, бился там с нами.
Игумен перекрестил защитников.
- Господь дарует вам победу, сыны мои.
Мужики перекрестились и молча продолжали есть. Понемногу разговоры возобновились.
- Эх, - громко вздохнул мужик, с ног до головы заляпанный смолой. – винища бы с устатку.
- Я те дам винища, - грозно рявкнул Бажан. – Ишь, хлебала раззявили! Закосеете, а татарва полезет! После заката будет вам винище.    
- Орда идет! -  раздался со стены истошный крик. – Бажан, орда прет!
- Пошли, мужики. Слава Богу, хоть похлебать щей успели.
Защитники рысью побежали по приступкам на стену, Бажан легонько подталкивал их, будто отец любимых сыновей своих. Потом тоже бегом поднялся сам. Игумен пошел к своим столам за поленницей.
Прошел второй день осадного сидения, прошел третий. В наступающей темноте обессиленный Игумен сидел на поленнице и молился про себя. Его помощницы ушли по домам, верные братья во Христе храпели и беспокойно возились во сне рядом. Три дня приступа утомили москвичей, в Москве стало довольно тихо. Однако самые буйные из мятежников еще не успокоились. От великого душевного неустройства они утешались питием, и в ночной тишине то и дело с разных концов доносилось приглушенные расстоянием птяные крики.
Рядом с Игуменом каменным истуканом сидел усталый Бажан. Выглядел опытный и храбрый сотник жутко. Рваная одежда заляпана варом, на лице запеклась кровавая царапина, вместо приличествующих достойному мужу густых усов и бороды курчавилась короткая обгорелая поросль. Он завозился и негромко спросил:
- Ты молишься, святой отче?
- Молюсь, сын мой.
- Молись, отче. За всех нас молись.
По его голосу Игумен понял, что Бажан чем-то обеспокоен, но не стал спрашивать. Захочет человек, сам скажет. И Бажан заговорил.
- На стене все понятно. Лезет орда – бей ее. А тут… Вот ты, - святой человек, чудотворец, - ты с нами обороняешь Москву, три дня без передыху лечишь увечных. Твои иноки, Василий и Епифаний – добрые воины. А другие попы, считай, все разбежались из Москвы, чуть прослышали про мятеж, про орду.
- Не все служители Божьи покинули паству, - сурово поправил его Игумен. – Архимандрит Андроник, игумен обители Нерукотворного образа Спасителя,  своим святым словом укрепляет дух защитников у Боровицких ворот. Иноки его бьются вместе с воинами на стене.
- Ну, может… - нехотя согласился Бажан. – Не знаю. Вот сегодня после приступа зашел я в Спасский собор грехи свои ратные отмолить. Там архимандрит Сильвестр восплакал о напрасных жертвах. Призывал народ к миролюбию и смирению. Сказывал, мол, одна худая овца все стадо портит. Прямо никого не называл, а чую, в князя Остея метил. Это что же? Отворить ворота и выдать князя орде? Я большим разумом не наделен, а знаю: верить орде никак нельзя. Пустим орду в город – конец Москве. А ведь сам архимандрит говорит, большой слуга Божий. Голова моя кругом идет.   
Игумена встревожили слова сотника. Архимандрита Сильвестра он видал всего один раз, но слышал, что это влиятельный священнослужитель. И вот он призывает паству к миру. Он с архимандритом Варфоломеем уже приходил к князю Остею и уговаривал его отворить неприступные ворота кремля. Наверняка он сейчас, в эти вот минуты, снова увещевает молодого князя выйти из ворот и поклониться царю Тохтамышу смирением  и дарами. А у Остея Дмитриевича и без того сердце болит за отца.   
Кого Бог решил погубить, того он лишает разума. Наслышан архимандрит Сильвестр о дружбе Дмитрия Ивановича с ханом Тохтамышем, да забыл о коварстве орды. Для ордынцев обмануть врага – благое дело, угодное их нечестивым богам. Не забыл бы князь Остей о своем решении отворить ворота только великому князю.
- Что я могу сказать тебе, сын мой Бажан, - печально сказал Игумен. -  Душа моя жаждет мира и покоя, безмятежного служения Господу нашему и народу русскому. Седьмой десяток идет, да все не получается. Редкий год проходил в мире и покое. Потому и пришел я к тебе на стену.  Уповаю на твердость духа князя Остея и защитников Москвы.
- Устоял бы князь Остей против увещеваний Сильвестра, - буркнул Бажан. – А мы отстоим Москву. Поспать надо малость. Утро вечера мудренее.
- Что есть мудрость? - усмехнулся Игумен. – Человек слаб и самонадеян. Разумение свое полагает за волю Божью, потом же греховно укоряет Господа за свои беды.
- Это верно, - вздохнул Бажан. – Поживем – увидим. А Москву сдавать орде никак невозможно.
Утром четвертого дня осадного сидения Игумен проснулся рано, едва развиднелось. Ночью после разговора с Бажаном он долго молился, потом крепко уснул. Жесткое неровное ложе не располагало к долгому сну. Он разбудил братьев во Христе, они помолились, позавтракали своими припасами и поднялись на стену. Защитники уже не спали, смотрели в бойницы и встревоженно переговаривались хриплыми со сна голосами.
- Ну, мужики, орда нынче озвереет.
- А все ты, Аржан, - засмеялся кто-то. – Не иначе Тохтамышеву родню завалил. Не простит нам хан.
За завалами черных бревен все поле заполняли осаждающие. Они стояли сотнях в четырех сажен от стен, - за пределами убойного полета стрелы. Еще дальше виднелись перекладины двух пороков. Пока Игумен смотрел на вражье полчище, из их гущи выехали десятка два всадников. Они остановились в полусотне саженей от Фроловских ворот, двое приблизились к воротам.
- Глянь-ка, снова они, князья Василий да Семен, -  проговорил Бажан. – Опять прельщать да сулить станут.
Один из всадников надрывно закричал:
- Князь Остей Дмитриевич! Слышишь меня? Я князь Василий Дмитриевич Нижегородский, шурин великого князя Дмитрия Ивановича! Отзовись, князь Остей!
Фроловская башня молчала. Всадник снова закричал:
- Московитяне! Не губите живота своего! Отворите ворота царю Тохтамышу! Пусть князь Остей Дмитриевич с дарами выйдет из ворот. Царь Тохтамыш не держит на вас сердца. Клянусь вам в том! Верьте мне, я такой же православный, как и вы!
Внизу во дворе кремля послышался шум толпы, нестройное пение. Игумен посмотрел во двор, невольно ахнул и трижды перекрестился. Вокруг загомонили ратники.
К Фроловским воротам по площади двигалась толпа. Впереди шли трое: князь Остей Дмитриевич с непокрытой головой, без доспехов, без оружия, по бокам его шли два архимандрита, один в лиловой ризе, другой в светло-зеленой. Оба они поднимали на длинных древках хоругви с изображением Спаса и Богородицы. За ними валила толпа человек сотни в четыре. Чернели рясы, мелькали яркие наряды богатых москвичей.
- Эх, тудыть твою! – яростно заматерился Бажан.  Он сорвал с головы шлем и с железным лязгом шваркнул его на камни. - Это что же делается, мать-перемать! Уговорили святые отцы князя, задурили ему молодую голову! Да распротак перетак! Все! Конец Москве!
Игумен в отчаянии замахал со стены руками, стараясь привлечь внимание князя Остея. Тот будто почуял его тревогу, повернул голову, посмотрел в его сторону, перекрестился и махнул рукой в сторону ворот, мол, все, преподобный, решение принято. Игумен непрерывно крестился и растерянно шептал:
- Поверили! Поверил народ православный злокозненным льстивым речам! Поразмыслили и поверили москвичи. Ослепила их хитрость, омрачила их разум ложь. Не разгадали ее, не вспомнили вещих слов: не всякому духу верьте…
Он видел, как из Фроловских ворот за кремлевскую стену к осаждающим вышли князь Остей и два архимандрита. За ними показалась толпа священников и москвичей. В лучах утреннего солнца засияли, заиграли блеском кресты, золотые и серебряные оклады икон. С поля раздался многоголосый торжествующий визгливый вопль. Многотысячное татарское войско стремительно кинулось к Фроловским воротам и к стенам кремля. Оба князя нижегородских пригнулись в шеям коней и поскакали в сторону.
Осаждавшие окружили толпу сдавшихся москвичей. Засверкали сабли. Крики ужаса и боли вырвались из общего воя зверской бойни. В несколько коротких мгновений все кончилось. Масса всадников по телам убитых помчалась в открытые Фроловские ворота. Остальные ордынцы добежали до стены, приставили длинные лестницы и полезли на приступ. Громовой голос Бажана перекрыл шум.
- Мужики! По местам!
Загрохотали камни пороков, воздух наполнился свистом татарских стрел.
- Бей басурман! – орал Бажан. – Смолу лей!
Игумен встрепенулся, хотел схватить черпак, но тут острая боль будто расколола ему голову. Он не видел, как с поля в бойницу влетел огромный камень, косо ударил по боковой стене, во все стороны брызнуло каменное крошево. Осколок угодил ему в голову.  В глазах вспыхнул сноп ярких искр, и вдруг все исчезло в непроницаемой тьме беспамятства.
…Откуда-то возник звук. Негромкий, еле слышный, мучительно однообразный. Сразу сильно заболела голова, Игумен почувствовал, что куда-то проваливается, и застонал. Раздражающий звук стих, и послышались слова.
- Слава Тебе, Господи! Ожил! Ты слышишь меня, святой отче?
Знакомый тихий голос в полной тьме. Кто это? Где я? Почему так темно? Он спросил:
- Ты кто? – и сам испугался собственного голоса, хриплого и прерывистого.
- Раб Божий Василий, - отозвался смутно знакомый голос, и тут вернулась память.
- Где мы, брат Василий?
- В тайном подвале.
- Как мы сюда попали?
- Ты не помнишь, святой отец?
- Нет.
- На стене тебе ушиб голову камень. Ордынцы вошли в Москву через Фроловские ворота. Мы с братом Епифанием принесли тебя в нашу обитель. Татары скакали следом. Отец Андроник велел отнести тебя в тайный подвал. Ворота затворили. Снесли сюда иконы, утварь, украшения, казну. Отец Андроник наказал нам с братом Епифанием оставаться тут с тобой. Сказал, татары будут грабить Москву три дня, такой у них закон. Потом соберут своих убитых, сожгут на костре и уйдут. Тогда кто-нибудь из живых отворит подвал.  Уже должны отворить, я сбился со счету в темноте. Стены толстые, но снаружи вроде бы тихо, видно, орда ушла. Раз не отворяют, значит, некому отворять.
- Брат Епифаний тут?
- Он не остался, ушел с отцом Андроником. Сказал, будет биться с ордынцами.
Вот теперь Игумен вспомнил все. Вспомнил совет князей, слова великого князя Дмитрия Ивановича, мятеж в Москве, вспомнил князя Остея и бесстрашного сотника Бажана. Вспомнил множество покалеченных защитников Москвы, которым он исцелял раны. Вспомнил, как князь Остей с архимандритами шел впереди толпы отворять Фроловские ворота орде. Вспомнил страшный удар по голове. Боль снова пронзила его тело, и он почувствовал, что его глаза щиплет жгучая влага. Эх, князь Остей Дмитриевич! Поверил трусливому архимандриту Сильвестру, ни за что сложил молодую голову. А сколько еще погибло москвичей? И вся братия обители Нерукотворного образа Спасителя, тоже, видно, 
Игумен с трудом сел на ложе. Голова закружилась, но жить можно. Он трижды перекрестился.
- Прими, Господи, в светлое царствие Твое чистые православные души убиенных рабов Твоих, князя Остея Дмитриевича, сотника Бажана, всех павших защитников и мирных жителей Москвы, иноков сей обители и пастыря их, архимандрита Андроника, брата моего во Христе.
Дрожащим голосом он запел «Со святыми упокой». Брат Василий негромко подпевал. После молитвы Игумен прилег, у него сильно закружилась голова, хотелось пить.
- Вода тут есть?
- Кадушка на двадцать ведер.  Полная. Возьми, попей, отец.
Игумен почувствовал прикосновение мокрого и холодного, с трудом сел, нащупал ковш, с жадностью выпил.
- Пища?
- Мешок сухарей.
- Нас отворят, брат. Подождем, и отворят.
Брат Василий шумно вздохнул в темноте.
- Дышать тяжко, отец. Дух тут сильно спертый. Видно, завалило продухи. Я раньше свечку жег, потом погасил.
- Уповаем на милость Божью, брат. Угодны Ему мы – нас отворят. А возьмет наши грешные души к себе, - смерть примем в святом месте. Будем ждать. Ты тоже ложись, брат, надо пореже дышать.
Они уже потеряли счет дням, когда их, наконец, откопали из-под завалов камня и горелых бревен. Игумен так ослабел от духоты, что не мог идти, его вынесли на руках и положили на телегу. Брат Василий вышел сам, хотя его мотало, и он держался за стену. Во дворе сожженной обители стоял тяжелый запах залитого дождем пожарища, но Игумену показалось, что грудь его наполнилась райскими благовониями. Он долго не мог ни говорить, ни даже пошевелиться, лежал с закрытыми глазами и дышал, дышал, дышал. Рядом сидел брат Василий и шумно пыхтел на всю округу.
Голова перестала кружиться. Игумен открыл глаза, с трудом сел. Брат Василий поддерживал его за плечо.
- Хвала Тебе, Господи, за чудесное избавление от смерти.
По двору разоренной обители бродили дружинники, несколько человек угрюмо выносили иконы и утварь из подвала. Он отыскал взглядом среди дружинников старшего, спросил:
- Кто ты, православный воин?
- Некрас, - коротко ответил тот, - во крещении Прокопий.
Губы Игумена впервые за много дней тронула легкая улыбка. Некрас, во крещении Прокопий. Родные мои русские люди. Бажан, Щербак, Липат, Аржан, Демаха. Четыре века русским людям при крещении дают нелепые византийские, иудейские имена, а они всю жизнь зовут себя по-русски, как назвали их родители. Они верят в Триединого Господа, ходят в церковь, молятся и крестятся, а чужеродных имен не принимают. Не грех это, а подвиг, великий подвиг народа. Игумен сполз с телеги, поклонился дружиннику в пояс, трижды перекрестил его.
- Да воздаст Господь многие блага тебе, сын мой Некрас, и твоим воинам за наше спасение. Я отслужу молебен и каждодневно буду молиться Господу за твое здравие, Некрас.
Некрас поклонился ему до земли и перекрестился. Игумен слабой рукой дотронулся до его плеча.
- Какой день сейчас, сын мой?
- Сентября седьмой день.
Игумен удивленно покачал головой. Седьмое сентября! Предпразднество рождества пресвятой Богородицы. Орда взяла Москву 26 августа. Выходит, они провели в подвале двенадцать дней!
- Что с Москвой, Некрас?
Лицо дружинника посуровело.
- Сожгли Москву татары. Народу побили, - считай, всех.
Игумен перекрестился, запел заупокойную молитву, брат Василий подпевал вполголоса. Некрас и его дружинники сняли шапки, крестились. Мысли Игумена обратились к тому, кого он считал виновником разорения Москвы и гибели тысяч москвичей, виноватых лишь в том, что пошумели и поозоровали в безначальной Москве, да потом три дня стойко отбивались от орды.
Великий князь Дмитрий Иванович! Он верен себе и заветам своего деда. Пусть земля покроется трупами православных людей и пеплом пожарищ, пусть превратится в дикую пустыню, заросшую бурьяном, лишь бы удержать власть в своих руках и подмять под свое колено уцелевших. Он добился своего. Москва снова в его руках, а что в Москве не осталось живых москвичей, - не беда. Они подняли мятеж против него, и он их примерно наказал руками хана Тохтамыша. А  бабы нарожают новых ребятишек. Русский корень крепок, и бабы плодовиты.
- Тебя послал великий князь, сын мой?
- Считай, так. Послал меня боярин Андрей Кобылин по слову великого князя.
- А сам великий князь в Москве?
- Нет. Слыхал я, он с войском пошел на Рязань, гонит орду. А тебя, святой отец, боярин Андрей велел отвезти на его подворье. Там лекари исцелят тебя к приезду великого князя.
Игумен долго молчал. Чувствовал он себя неважно, помощь лекаря не помешала бы. Но он не хотел встречаться с великим князем. Может, как-нибудь потом, когда боль за разорение Москвы, за гибель тысяч москвичей вытеснится из души его новой болью. А она будет, новая боль, будет много боли, пока на русской земле есть самовластные правители. Он не сможет сейчас смотреть на Дмитрия Ивановича, ибо перед его взором стоят образы чистых душой, твердых духом, ставших ему дорогими, но безвинно погибших людей: брата Андроника, князя Остея Дмитриевича, сотника Бажана и многого множества других. Живы ли сейчас Аржан-самострельщик, Нюрка-знахарка, молчаливая и безропотная ее помощница Алена, брат во Христе и отважный воин Епифаний?
Он покинул свою обитель больше месяца назад. Может, и ее не обошла стороной лютая беда. Он отослал брату Мисаилу золотую пайцзу, но кто в Орде ныне считается с этими знаками ханского благоволения? Да и урожай на его делянке, поди, пропадает, а, может, уже и пропал, одному брату Мисаилу не справиться с двумя делянками.
Однако, если он прямо отсюда уйдет в обитель, Некрасу придется плохо, великий князь скор и крут на расправу с непослушными, во гневе не милует ни правых, ни виноватых. Пусть они отвезут его на подворье боярина Андрея Кобылина, а уж там он не залежится. Дня через два-три, когда ноги перестанут дрожать, он уйдет. Чтобы отвратить княжеский гнев от Некраса и боярина, он оставит Дмитрию Ивановичу благодарственную грамотку за избавление его от неминучей смерти. Да еще придется благодарить князя за избавление русской земли от поганых язычников. Ох, прости нам, Господи, грехи наши тяжкие.
Своими глазами он увидел разоренную Москву. Немногие уцелевшие москвичи расчищали пожарища на месте своих дворов, выбирали обугленные бревна, которые еще годились на новые дома, собирали уцелевший жалкий скарб. Через два дня он с трудом пришел в сожженную Спасскую обитель брата Андроника и смотрел, как пригнанные боярином Андреем москвичи под началом брата Василия растаскивали и раскапывали завалы, собирали и хоронили тела погибших иноков. Тело отважного брата Епифания с рассеченной головой они нашли под воротами обители. Брат Василий сказал, что тела архимандрита Андроника и одиннадцати погибших иноков нашли и похоронили раньше, до их избавления от заточения в подвале.
В Москве он задержался намного дольше, чем думал, ибо чувствовал слабость после удара камнем по голове и долгого пребывания в душном подвале. Он пытался превозмочь телесную слабость, пробовал ходить по Москве, но голова тут же начиналась кружиться, а к горлу подкатывала тошнота. Он не хотел видеть великого князя и не раз просил боярина Андрея Кобылина, на подворье которого жил в малом тереме, отвезти его в Троицкую обитель. Боярин доброжелательно говорил, что прежде гость его должен поправить свое здоровье. И вот однажды на подворье явился слуга великого князя, призвал его к Дмитрию Ивановичу и отвез Игумена к княжескому терему в удобном крытом возке. Великий князь смотрел орлом, явно гордился своими успехами, однако говорил с Игуменом почтительно, и будто с заискиванием.
- Отпусти мне грехи, святой отче. Ты воистину святой человек русской земли. Ты один из всех священнослужителей стоял на стене.
- Я лишь облегчал страдания раненных воинов. – сурово ответил Игумен. - Москву же защищали москвичи под началом твердого духом князя Остея Дмитриевича. Все они погибли. И два брата моих, Василий и Епифаний бились на стене как стойкие воины.
- Святой отче, я хочу исповедаться тебе в грехах своих.
- Велики ли грехи твои, сын мой?
- Велики, святой отче. Много загубленных православных людей. Разорение  городов русских, Серпухова и Москвы.
- Над нами один Всевышний Судия. В Его воле прощать столь тяжкие грехи. Я же, жалкий слуга Его, могу лишь молиться за спасение твоей души.
Великий князь нахмурился.
- Я не душегубец. Погибло много русских людей, но я спас русскую землю от братоубийственного мятежа и от нашествия Литвы. Спас малой кровью. Орда сожгла Москву, но не разорила княжество. Войско я тоже сберег. Великий князь Ягайло прислал мне грамоту. Он написал о своей победе над дядей своим, мятежным князем Кейстутом, о внезапной смерти князя Кейстута в темнице, и о воцарении мира в Литве. Великий князь Ягайло скорбит о гибели племянника своего, князя Остея Дмитриевича, но сердца на меня не держит. Этим я искупил свои грехи.
Игумен перекрестил великого князя и негромко сказал:
- Господь прощает заслуживающих того. А как Москва?
Дмитрий Иванович радостно улыбнулся. Видно, на большее он не надеялся.
- Хан Тохтамыш прислал мне великие дары. И в рязанской земле я взял большую добычу и много полона: одних мужиков шесть тысяч и баб их с ребятишками.  Теперь я быстро поставлю Москву. Строится Москва! Через год станет краше прежнего. А бабы на Руси нарожают мне и воинов, и пахарей.    
- Ты разорил Рязань, великий князь? Погубил в рязанской земле русских православных людей? Это великий грех.
- Зато урок князю Рязанскому. Он давний мой враг. Поделом ему, теперь присмиреет. А холопов его я не предавал смерти, взял полоном, все живы-здоровы. Это не грех, святой отче.
Игумен печально смотрел в безмятежные глаза великого князя. Дмитрий Иванович уверен: все, что он делает – благо. О тысячах загубленных русских людей он не скорбит. И это не вина его. Виноват ли вожак волчьей стаи, когда рвет глотку всем, кто стоит на его пути? Он не умеет по-другому, это у него в крови. Дмитрий Иванович от своих предков, кровавых морских разбойников перенял волчье стремление рвать глотку всем, кто встанет на его пути. Игумен вздохнул и спросил:
- Где князь Дмитрий Ольгердович?
Дмитрий Иванович насупился, стиснул зубы, заиграл желваками и нехотя буркнул:
- Князь Дмитрий отъехал в Трубчевск. 
Великий князь не стал задерживать своего духовного наставника. Игумен отказался от трапезы, и они простились довольно сухо.
Троицкую обитель орда не тронула. Брат Мисаил рассказал, что после взятия Москвы ордынцы рассыпались облавой по окрестностям. К недостроенным каменным воротам обители прискакал отряд сотни в две всадников во главе с каким-то начальником в золоченых доспехах. Брат Мисаил смело вышел к ним и показал им золотую пайцзу великого хана.
- Ржали они над той ханской пайцзой как жеребцы. Отнять хотели. Ну, я им ответил по матушке, ты уж прости, святой отец. Пригрозил я им, мол, эту пайцзу тебе дал сам великий хан Тохтамыш и обещал защиту. Если, мол, они, туды-сюды, не уйдут с миром к своей такой-распротакой басурманской матери, великий хан сделает их всех меринами.
- Ну и что? – с доброй улыбкой поинтересовался Игумен, хотя знал ответ.
Брат Мисаил стоял перед ним живой-здоровый, а обитель жила привычной мирной жизнью.
- То самое, - захохотал брат во Христе. – Они только и понимают, что по матушке. Поржали, повизжали, за сабли хватались, а все одно, ушли восвояси. Воздай тебе Господь за эту пайцзу, святой отец, за спасение наше.   
- Это тебе, брат мой, да воздаст Господь наш милостей Своих, - возразил Игумен. – Не твоя бы смелость, никакая пайцза не помогла бы. Сегодня отслужим молебен во спасение обители нашей и братии ее.








                Часть 5. ВЕЛИКАЯ НЕИЗБЕЖНОСТЬ

                Злато плавится огнём, а человек напастями; пшеница, хорошо перемолотая, чистый хлеб дает, а человек в печали обретает ум зрелый.               
                Слово Даниила Заточника
Епископ Феодор

Полная луна освещала гриву овса. Глаза Игумена уже притупились от долгих лет, но он видел, что овес вот-вот пойдет в колос, хотя настоящее тепло еще не наступило. Овес в это лето получится добрый. Можно ожидать урожая сам-шесть, никак не меньше. Если сбережет Господь, если не ударит засуха, если не прибьет град, если не повалит буря, если не потравят птицы или крестьянский скот. Овес любят медведи, но теперь вокруг обители на десяток верст не сыскать медведя. Старый знакомец Бурка, который когда-то наведывался к нему, еще молодому, и не раз пугал братию, давно околел от старости, и медвежьи его владения остались без хозяина. Зато приходится стеречь посевы от скота. Вокруг обители расселились ремесленники, старики-богомольцы, увечные, афени, коробейники и прочий посадский народ. Каждый, кто как сумел, поставил избу, завел коровушку-кормилицу, коз, свиней, развел птицу. Хозяева приглядывают за буренками и козами, но свой глаз тоже нужен.
Игумен медленно и осторожно, чтобы не примять свежие, ломкие стебли, проходил по узкой меже между своей и брата Мисаила делянками, расправлял лыковые охвостья на пугалах, - от птиц помогают пугала, - и осматривал седую в лунном свете ниву. Горькие складки у рта обозначились резче, когда он подумал о брате Мисаиле. Он обошел свою делянку, - тут все в порядке, - и повернул к делянке брата во Христе. Сдает брат Мисаил. Грядки его заросли сорной травой, пока еще невысокой, но если не прополоть. – через седьмицу забьет сорняк всякую овощь.
Игумен подоткнул ветхую полотняную рясу за опояску, с легким покряхтыванием привычно встал на колени и принялся дергать траву на длинной грядке с редькой. Потом прополз грядку с морковью. Собрал вырванную траву, - получилась куча почти по пояс. Прошел по огуречным  рядам, повыше подвязал плети к воткнутым в землю высоким палкам. Брат Мисаил первым в обители додумался подвязывать огуречные плети к палкам, чтобы не занимали лишней земли, не пластались бы по делянке, а тянулись вверх, к солнышку. С тех пор огурцы занимают много меньше места, чем прежде, - а урожай с той же грядки не в пример больше.
Если вспомнить да взвесить, сколько сделал брат Мисаил для всей обители, для каждого брата во Христе, - никаких весов не хватит. Однако укатали Сивку крутые горки. И то, подумать только, - давно разменял восьмой десяток верный помощник. Самому Игумену уже доходит семьдесят второй год, а брат Мисаил на пять лет старше. Брат, истинный брат, - и во Христе, и по верности. Брат не по прозванию, - давно уже дорогим, совсем родным, кровным братом стал ему надежный и незаменимый Мисаил. Без него ничего бы тут путного не вышло. Крепко держал келарь Мисаил братию в жестких, мозолистых руках, никому не давал отлынивать, понукал, помогал, показывал, как надо.
Но слаб человек, короткий век отмерил нам Господь за грехи прародителей наших, за наши грехи. Года полтора назад, вскоре после Тохтамышева набега, стал просить брат Мисаил снять с него келарскую обузу, поставить кого помоложе, поздоровее. Не стало у него сил следить за порядком в обители, давать наряды братии на каждый день, принимать работы, да еще кормить самого себя руками своими. А сверх того, как каждый служитель Божий, он соблюдал все уставные службы. Сорок лет тянул двужильный брат тройную свою ношу, да износился и он.
Не говорил брат Мисаил, но Игумен понимал, - не только в годах и недугах дело. Он и сам давно видел: размахнулся он на дело, обычному человеку непосильное. По уставу общежительному каждый брат обители Пресвятой и Живоначальной Троицы  помимо молений и поста сам себя питает, одевает и обувает. Его-то Господь не обидел ни силой, ни здоровьем, он и сейчас может принести из лесу сырое, неошкуренное четырехсаженное бревно. А среди братьев мало набиралось таких, кому по силам это изнурение плоти изо дня в день. И братья не ленятся, не отлынивают, - таких мало,  от таких Игумен без огласки, но твердо очищал обитель. Силой и здоровьем Господь тоже не всех братьев обделил. Могучей силы духа, веры несокрушимой – вот чего не находится у большинства братьев.
А вокруг – десятки обителей, где братия не утруждает себя непосильной работой ради пропитания. Кроме молений и уставных служб не знают иноки другой работы. Ничтоже сумняшеся берут они с прихожан немалые приношения за совершение церковных таинств. За крещение, свадьбы, освящение, исповедание, отпевание, поминание, - несут и несут прихожане слугам Господним даяния немалые, и оплачивают святые таинства своей работой. И живут иноки Божьи во всех обителях, как у Христа за пазухой, будто пташки вольные. Большой соблазн для братии Троицкой. Не мог допустить Игумен такого искажения учения Христа, недаром утвердил устав общинножительный у самого патриарха Филофея. А в уставе том сказано, что каждый брат Троицкой обители должен сам себя кормить–поить, одевать-обувать.
Пришлось делить общие работы среди братьев во Христе. Кому в землице ковыряться, кому за скотом ходить, кому дрова заготовлять, кому рыбу ловить, кому одежку-обувку шить. Только они с братом Мисаилом остались при своем, каждый сам себя полностью кормил-поил. Но пришло время, теперь он остается один-одиношенек, брату Мисаилу пора на отдых, на посильную работу. А самому Игумену - до последнего дыхания соблюдать обет, данный Господу больше полвека назад, самому обеспечивать себя всем, что человеку надо в этой земной юдоли печалей и скорбей. На восьмом десятке он в поте лица добывает себе пропитание на целый год, и вместо отдыха своими руками совершает пять уставных церковных служб изо дня в день. А ночью в келье своей обращается к Господу со скорбью и недоумением души своей. 
К концу подходит жизнь, а что исполнено из страстных желаний души? В начале своего отшельничества лелеял он в непомерной гордыне своей мечту: служением Богу и русскому народу облегчить жизнь простых людей. Высоко заносился он в мыслях, но Господь рассудил по-своему. Начинал он один-одинешенек, и все казалось ему по плечу. Однако один в поле не воин. Теперь в обители тридцать иноков, а что изменилось? Итог все тот же, и он опять в одиночестве. Вот только силы на исходе.
Брат Мисаил тянул три ноши, пока годы и недуги не поставили предел. А ему самому выпал еще и четвертый тяжкий груз. Чуть разошелся среди прихожан слух о чудном иноке, который сам себя кормит, а все требы совершает бескорыстно, - тут же обратили на него взоры церковные иерархи и мирские властители. То и дело отрывали они его от трудов и молитв, от хлопотных дел обители. И приходилось ему бросать все и ходить во все концы русской земли, увещевать строптивых князей и бояр, усмирять властолюбие и неправедный гнев сильных мира сего. Одних монастырей он заложил и освятил больше трех десятков. И чуть не в каждую новую обитель он отдавал на игуменство, отрывал от сердца лучшего своего инока. И даже в другие обители, не им заложенные, забирали иерархи его братьев. Не в гордыне будь сказано, любой его инок ценился высоко, ибо приучен к бескорыстному служению Господу, не побирается Христа ради, не отнимает последнее у прихожан, но кормится трудом рук своих.
И не только терял он братьев своих, лучших своих выучеников, не только тратил силы свои и время свое. Пока выполнял он поручения иерархов и князей, уходило безвозвратно самое дорогое – время. Зарастали сорняками его грядки, осыпались колосья, гнили овощи. Строго-настрого запрещал он братьям своим, особенно брату Мисаилу работать за него на его делянке. Брат Мисаил нарушал его запрет, спасал кое-что из урожая Игумена, иначе совсем плохо пришлось бы в иные годы. Но у брата Мисаила всего пара рук. Игумен давно приучил себя к скудной пище, но из-за поручений властителей он не одну зиму жил сильно впроголодь и едва дотягивал до свежей зелени.
Вот, к примеру, призвал его князь Дмитрий Иванович на съезд князей для ради похода на Литву. Игумен в самую страду отправился сначала в Москву, потом по поручению митрополита он заложил и освятил новую обитель на Угреше. А после того в Москве вспыхнул мятеж против великого князя, и Дмитрий Иванович наслал на мятежников Тохтамыша. Да чуть не две седьмицы он лежал с братом Василием в подвале и потом столько же оправлялся от удара по голове. Тогда он отсутствовал в обители больше полутора месяцев, а лето стояло жаркое и сухое, и почти весь его овес осыпался, овощи переспели, лук и коренья сопрели. Брат Мисаил успел сжать лишь без малого треть его овса. И провел Игумен ту зиму, считай, без хлебушка.
А сегодня прискакал в обитель конный гонец с известием, что едет сюда бывший его сын во Христе, ростовский епископ Феодор. Не попусту, не в гости едет епископ к простому пресвитеру, опять кому-то понадобился Игумен. Видно, снова князья наломали дров в нескончаемых усобицах, снова запахло войной, и теперь надо разгребать обломки и головешки. Опять ему предстоит где-то в дальней стороне уговаривать какого-то князя, будто малое капризное дитя, не гневаться и не крушить все под рукой.
Вернее всего, свару затеял великий князь Дмитрий Иванович. После Мамаева побоища и без того своевольный и тяжелый на руку великий князь совсем не терпит иных мнений. Не сидится спокойно Московским князьям, колобродит в них кровушка проклятого Богом вероотступника Юрия Даниловича и жадного до чужого добра Ивана Даниловича. Вот и приходится вместо спокойной молитвы полоть грядки при свете луны. Сидеть нахлебником на шее братии он не станет, пока Господь сохраняет его силы.
Епископ Феодор приехал на другой день, как раз к обедней трапезе. Новый келарь брат Никон расщедрился ради иерарха. Дабы не вводить братию в соблазн разносолами, он приготовил стол на двоих в гостевой келье. К счастью, шел постный четверг, и брату Никону не пришлось идти на большие расходы: на столе стояли соления, свежие овощи и рыба. Епископ с Игуменом сидели напротив друг друга, вкушали скромную пищу и неспешно говорили о церковный делах. Собственно, вкушал главным образом епископ, он же и говорил. Игумен по давней привычке ограничился квашеной капустой, огурцом, кусочком овсяного хлеба. Он смиренно кивал головой на слова высокого гостя, сам же вспоминал былое, ибо епископ Феодор говорил о хорошо известных ему делах. 
Он слушал высокого гостя, а сам вспоминал далекие годы. Когда он вернулся в обитель с Киржача, честолюбивого архимандрита Стефана уже отозвал Святитель. Сын же Стефана, брат Феодор остался, однако не смирился с изгнанием отца. Он разжигал в себе обиду и гордыню, стал уклоняться от работ, хотя службы отстаивал исправно. Бороться со своей гордыней брат Феодор не хотел, считал себя достойнее прочих братьев и стремился возвыситься над ними. Молодой инок даже как-то заявил при всей братии Игумену, что не к лицу  священнослужителям утруждать себя тяжелыми работами, что для этого есть черный люд.
Братия опять начала роптать, однако, на этот раз все стояли на стороне Игумена. А однажды ночью в келью к Игумену вломилась шумная толпа  братьев во Христе и приволокла инока Феодора в бесстыдном виде. Из их гама и криков Игумен разобрал, что брат Феодор по ночам занимался на своем ложе рукоблудством. Молодые и здоровые братья сами со стонами, со  скрежетом зубовным, постом и молитвой отгоняли от себя нестерпимые соблазны грешной плоти, и прегрешение Феодора разъярило их до неистовства.
После этого пришлось Игумену без огласки отправить согрешившего инока в Московскую обитель Богоявления. Там молодой инок Феодор тоже долго не задержался. Он переменил несколько обителей, вошел в доверие к митрополиту Алексию, и тот поставил его игуменом Симоновской обители. Там брат Феодор возвысился до сана архимандрита и приблизился к великому князю. Тот посылал архимандрита Феодора с новопоставленным епископом Михаилом в Константинополь. Когда Михаил, именуемый Митяй, внезапно умер уже в виду Константинополя, Феодор, по примеру архимандритов Пимена и Иоанна пытался претендовать вместо покойного Митяя на митрополичий престол всея Руси, однако не преуспел в том.
Патриарх Нил Керамий поставил митрополитом всея Руси Пимена, но Дмитрий Иванович не хотел принимать Пимена и послал архимандрита Феодора за опальным митрополитом Киприаном. Поручение великого князя оказалось делом многотрудным, требующим большой хитрости ума, ибо Киприан имел большую обиду на великого князя и даже предал его анафеме. Феодор сумел улестить Киприана, привез в Москву и даже стал его доверенным лицом.
После разорения Москвы от Тохтамыша великий князь разгневался на Киприана, обвинил его в трусости, в бегстве из мятежной Москвы и в оставлении москвичей в осадном сидении без духовного пастыря. То, что Киприан вывез тогда из мятежной Москвы, да еще ввиду Тохтамышевой осады, великую княгиню Евдокию с новорожденным младенцем, великий князь уже забыл. Не желал великий князь понимать и того, что останься Киприан в Москве – иссекли бы его ордынцы вместе с князем Остеем и архимандритами. А может, потому и гневался великий князь, что жив остался владыка?
Дмитрий Иванович созвал епископский собор для осуждения владыки. Суздальский епископ Дионисий сказывал Игумену, что великий князь в присутствии епископов топал ногами и кричал на Киприана, как на своего прислужника.
- Ты оставил без пастырства московский народ! Не высочайшему ли священнослужителю долженствовало успокоить взбунтовавшихся холопов?  Ты же испугался за живот свой и убежал в Тверь, к врагу моему Михаилу! Такой владыка мне не нужен. Уходи с глаз моих в Киев и сиди там!
Более сдержанно, но о том же писал Игумену и Киприан в своих посланиях. Он не стерпел поношения от великого князя и отъехал из Москвы. Вместе с ним ушел с собора лишь архимандрит Афанасий, игумен Высоцкой обители в Серпухове, остальные отмолчались.
Митрополит Киприан отправился в Киев на очередное изгнание, а Дмитрий Иванович послал своего доверенного архимандрита Феодора за другим опальным митрополитом – Пименом. Патриарх Нил не раз писал Дмитрию Ивановичу увещевательные грамоты с просьбой удалить из Москвы митрополита Литовского и Малой Руси Киприана и принять митрополита всея Руси Пимена. Пимен к тому времени сидел в Твери без места и распалял великую обиду на Дмитрия Ивановича. Феодор опять справился с поручением и привез Пимена в Москву. 
Митрополит всея Руси Пимен не сумел ужиться с Дмитрием Ивановичем. Он не простил великому князю бесчестия и поношения при своем возвращении на Русь. К тому же за время изгнания Пимен увидал корыстное властолюбие Московского князя, его нежелание объединяться с Литвой и Малой Русью. Его отвратило от Дмитрия Ивановича стремление того любой ценой стать во главе русских княжеств и не делить свою власть ни с кем. Особо негодовал он, когда ради подавления мятежа в Москве Дмитрий Иванович наслал на Москву богопротивного хана Тохтамыша, а тот лишил жизни почти всех москвичей, многих московских священнослужителей и сжег Москву.
Игумен не бывал в Москве при митрополите Пимене и не знал, о чем спорили великий князь и митрополит. Но он хорошо изучил Дмитрия Ивановича и не удивился, когда тот изгнал митрополита всея Руси Пимена из Москвы. Великий князь снова созвал епископский собор, и послушные княжеской воле епископы низложили Пимена. Тот отправился в Константинополь искать правды у пресвятейшего патриарха Нила. Вместе с ним отправился лишь один ростовский архимандрит Авраамий. Игумен слыхал, будто они ехали с опаской, переодетые в мирян.
А великий князь обратил свой взор на суздальского владыку Дионисия. Он решил поставить Дионисия митрополитом Залесской или Великой Руси. Дионисий более трех лет почти безотлучно жил в Константинополе и лишь изредка наезжал в свою Суздальско-Нижегородскую епископию. Он вошел в доверие к патриарху, и тот не раз поручал ему сложные дела в своей патриархии.
Уже первое, весьма трудное поручение патриарха по жалобе великоновгородского архиепископа Алексия Дионисий выполнил быстро и решительно. В Пскове и Великом Новгороде некий диакон Карп возроптал против поставляемых за мзду священнослужителей. Он говорил: такие священники суть хищники, и православные должны удаляться от них. Мздоимство священнослужителей к тому времени стало притчей во языцех, и учение Карпа обрело многих сторонников. Диакон Карп призывал отказаться от богато украшенных храмов, от ношения золота священнослужителями. Священнослужители должны совершать службы бескорыстно, в бедных храмах или в простых избах, остричь свои волосы. За то их называли стриголами. Стригольство множилось в русской церкви и грозило многими бедами, вплоть  до раскола.
Епископ Дионисий в Пскове и Великом Новгороде неустанно, денно и нощно беседовал со стриголами, разъяснял им великую разницу между корыстной мздой и проторами, обычной платой за посвящение. Большинство стриголов удовольствовались разъяснениями епископа Дионисия. С особо упорными же он и архиепископ Алексий поступили круто. Несогласных стриголов выловили всех до единого, бросили в темницы и земляные ямы, пока они не раскаются в заблуждениях. Иные стриголы так и упорствовали в темницах, их держали там вплоть до конца живота их.
За верность и усердие ради величия православной церкви патриарх Нил посвятил Дионисия в сан архиепископа, - второго в Залесской Руси после великоновгородского владыки Алексия, - и позволил Дионисию носить крещатые ризы.
Дмитрий Иванович отправил архиепископа Дионисия в Константинополь с большим посольством и великими дарами. С посольством Дионисия отъехал в царицу городов и симоновский архимандрит Феодор. В Константинополе архимандрит Феодор оказался ценным помощником для Дионисия, он ловко обхаживал иерархов и рассеивал сомнения членов патриаршего собора. Патриарх и патриарший собор поставили Дионисия митрополитом Киевским и всея Руси. Дионисий в благодарность рукоположил Феодора в сан епископа и поставил его на Ростовскую епископию.
Однако до Москвы новый митрополит всея Руси не доехал. Возвращался Дионисий в Москву через Киев, ибо в Дикой степи бесчинствовали басурмане-ордынцы. В Киеве его схватили и заточили в темницу по повелению Киевского князя  Владимира Ольгердовича, православного христианина. Игумен полагал, что чехарда с митрополитами, которую устраивал Дмитрий Иванович вот уже больше десяти лет, хуже горькой редьки надоела великому князю Ягайло Ольгердовичу, королеве Ядвиге Польской, да и всем князьям Литвы и Малой Руси. Видно, Ягайло Ольгердович и повелел воспрепятствовать проезду очередного митрополита в Москву. Его вполне устраивал митрополит Киприан, который радел о сохранении русской православной митрополии и о соединении русских княжеств в единую державу.
Из очередного послания Киприана Игумен узнал, что его старинный друг и брат во Христе, митрополит Дионисий скончался в киевской темнице. Киприан писал, что князь Владимир Киевский повелел представить Дионисия пред свои очи связанного и лишенного митрополичьих риз, и сурово вопрошал его:
- Зачем ты ходил в Царьград ставиться в митрополиты без нашего совета и согласия? Разве ты не знал, что у нас есть митрополит Киприан? Оставайся же в Киеве, я не отпущу тебя.
Киприан писал, что его соперник Дионисий провел в темнице больше полугода и умер там «от душевного огорчения и сердечного разрыва».
Смерть Дионисия повергла Игумена в глубокую печаль. Он совершил долгую торжественную панихиду по новопреставленному рабу Божьему Дионисию. Потом много вечеров писал на листах бересты житие сего митрополита всея Руси. Ревностного служителя Господа, радетеля земли русской Дионисия сгубило его согласие ввязаться в недостойную митрополичью чехарду на Залесской Руси.
Епископ же Феодор оставался в Константинополе еще почти год. Вернее всего, его бывший властолюбивый инок уговаривал, как пять лет назад, членов патриаршего Синода на избрание митрополитом всея Руси его, епископа Феодора. Видимо, по его настоянию патриарх отправил в Москву митрополитов Никандра и Матфея, которые разобрали деяния Пимена, низложили его за строптивость и повелели явиться на патриарший суд. Пимен в то время жил в Константинополе, но на суд не явился, а вернулся на Русь и сел без места в Твери. И ныне на русской земле пребывают поставленные пресвятейшим Синодом целых три митрополита: митрополит Галицкий и Малой, Польской Руси Антоний, митрополит  Западной, Литовской Руси Киприан и митрополит Киевский и всея Руси Пимен.
Однако Залесская Русь по-прежнему вдовствует без владыки, ибо ни один из митрополитов не устраивает великого Московского князя Дмитрия Ивановича. Пимена он не признает и не хочет видеть. Киприан не едет на Русь из опасения новых поношений и унижений его достоинства. Антоний же не собирается вмешиваться в беспокойные и непредсказуемые дела Великой Руси. А здесь и вправду настала великая замятня. Непризнанный великим князем митрополит Пимен священнодействует, но власти в митрополии не имеет. Епископ же Феодор  осел в Ростове, но почти все время проводил в Москве возле великого князя. И вот теперь давний честолюбец и сладострастец, ныне епископ, важно и со снисхождением рассказывал своему бывшему духовному пастырю о высоких заботах православных иерархов.
- В святой православной церкви нет единства. Русская митрополия раскололась на три части, а Великая Русь уже больше десяти лет вдовствует без предстоятеля. Среди иерархов идет распря, и нет пастыря, который бы наставил священнослужителей на истинный путь.
Конечно, - с усмешкой в душе подумал Игумен, - ты бы с готовностью взял на себя тяжкую ношу митрополита всея Руси, да руки коротки.
Епископ закончил свою речь. Игумен не слышал больше половины, но с печалью во взоре покивал головой. Вслух же он сказал:
- Великому князю надобна помощь, - в нашем единстве. Наш святой долг – помогать государю. Он много потрудился для объединения Залесских княжеств.
- Да-да, - поспешно согласился епископ, хотя чуть заметно поморщился от слов Игумена, - но русской православной церкви требуется твердая рука церковного владыки. Новгородский архиепископ Даниил отложился от митрополичьего суда и сам намерен судить церковные тяжбы. Мне донесли, архиепископ Даниил поехал в Царьград к пресвятейшему патриарху Нилу просить отдельной митрополии для Великого Новгорода. 
Игумена огорчила новость. Вот они, превеликие заботы святых иерархов православия. Все, как у князей. Сесть повыше, подчинить себе побольше. Князья кричат, что заботятся лишь о благе русской земли, а иерархи – об укреплении Святой православной церкви. Дай волю князьям, - раздерут русскую землю на клочки, зато каждый станет великим князем в своем селе. Дай волю иерархам, - каждый назовет себя митрополитом в своем приходе. Уж не собирается ли епископ Феодор послать его в Великий Новгород для образумления властолюбивого архиепископа Даниила? Но вслух он коротко сказал:
- Мудрость патриарха Нила известна. Он не допустит разделения митрополии Великой Руси.
- Уповаем на то, - покивал головой епископ.
Нет, видно не в Великий Новгород придется идти, - подумал Игумен. –  Кажется, есть забота поважнее, чем архиепископ Даниил.
Слова гостя подтвердили его догадку:
- У православной церкви и великого князя и другие заботы есть.
- Литва?
Епископ прикрыл глаза, чтобы спрятать недовольство. Мало того, что этот пресвитер мнит себя державным мужем, так он еще перебивает речь.
- И Литва тоже. Великий князь литовский Ягайло отвращает свою душу от православия и собирается принять римскую веру. Он намерен жениться на польской королеве Ядвиге и стать королем польским и литовским. Ядвига же, по наущению римского папы Урбана VI, не соглашается на брак, пока Ягайло не примет латинство.
Епископ многозначительно замолчал, дабы собеседник проникся важностью сказанного. Игумен же в душе усмехнулся. Великие мира сего одинаковы. Любой удельный князь спит и видит себя великим князем, а любой великий князь в мечтах и делах своих стремится стать царем или, на худой конец, королем, а потом взобраться и на императорский престол.
Однако новость огорчила его. Отход Ягайло от православия принесет большой ущерб православной церкви. Выходит, ему предстоит собираться в далекий путь, в Литву, в стольный город Вильнус? Нельзя допускать отхода Литвы от православия. Польский король Казимир, отец Ядвиги, успел перед кончиной своей обратить православных поляков в римскую веру, теперь то же грозит Литве. Но это означает, что все западные и южные русские княжества будут окончательно потеряны для православной Руси. Мать городов русских Киев окажется в лоне римской веры! Почему же Киприан ничего не писал о том?
А ведь Литва, в отличие от Польши, стародавний союзник Руси. Вместе с русскими князьями князья литовские до сих пор успешно отбивали натиск свирепых немцев – тевтонов и ливонцев. Ягайло обращал свои взоры на восток, на Русь, его же дядя Кейстут всю жизнь воевал с немцами. Русские княжества его ратными заботами забыли о немецкой угрозе. А после смерти Кейстута Ягайле стало трудно. Приходилось воевать с немцами и ждать удара в спину от Москвы и от Орды, и он, видно, задумал отрешиться от запутанных русских дел, променять православие на королевский трон католической Польши. Жаль, очень жаль. Испокон веку литовские князья женились на русских княжнах, а многие князья русские брали в жены литовских княжон. Что им делить меж собой?
Отец Ягайло, Ольгерд четыре раз ходил на Русь, но лишь для острастки, до большого кровопролития дело не доходило. Игумен хорошо понимал Ольгерда, потому что сам считал Московских князей не самыми достойными для выполнения великой задачи объединения русских княжеств. Будь его воля, он бы предпочел Михаила Тверского или Дмитрия Суздальского. Даже ханы неоднократно на его веку отдавали ярлык на великое княжение Владимирское не Москве, но Суздалю и Твери, а однажды отдали покойному ныне Константину Васильевичу, великому князю Ростовскому.
Каждый раз Москва отказывалась признать ханский ярлык, выданный не ей. Она за русское золото призывала из Орды войско и вместе с басурманами вела рать на своего соперника. Ольгерд же не терял надежды соединить все русские православные княжества в единую державу. Он приводил свое войско на Русь, чтобы прекратить усобицу князей и не допустить великого кровопролития. Но снова и снова Москва лестью и дарами перед ханами, угрозой войны с соперниками отбирала ярлык, а у Ольгерда хватало разума отступиться, не проливать православную кровь. Московские князья в своих усобицах, в драке за власть пролили православной крови не в пример больше, чем Ольгерд и все остальные русские великие князья, вместе взятые.
Ягайло, сын Ольгерда и русской княжны Ульяны Тверской, при Мамаевом побоище не стал вступать в битву ни на чьей стороне, и вернулся в Литву, хотя легко мог разбить остатки русского войска и занять не только Москву, но и другие беззащитные русские княжества. Его родные братья, Андрей Ольгердович Псковский и Полоцкий и Дмитрий Ольгердович Переяславский и Трубчевский, сыновья Ольгерда и русской княжны Марии Витебской, славно бились со своими ратями на Дону. Потом они оба не поладили с властным Дмитрием Ивановичем, князь Андрей осел в Пскове и Полоцке, князь Дмитрий отъехал в Трубчевск. Ягайло же после гибели в Москве своего племянника Остея Дмитриевича от руки тохтамышевых язычников потерял интерес к русским делам.
Игумен слышал о трудном положении Ягайлы в Литве. Когда Ягайло двинулся к Дону, в Литве захватил власть его дядя Кейстут. Ягайло повернул свой войско домой, разбил Кейстута и замирился с ним. Через два года Кейстут снова восстал против Ягайло, тот опять одолел его и заточил вместе с сыном Витовтом в темницу. В темнице Кейстут окончил свои дни. Одни говорили, что его удушили по повелению Ягайлы, иные уверяли, что Кейстут сам наложил на себя руки. А Витовт Кейстутович бежал из темницы. Ему помогла в том его жена, она переодела Витовта в женское платье своей служанки Елены, а Елену оставила в узилище в платье Витовта. Разъяренный Ягайло казнил верную служанку. После бегства Витовт отбивает у Ягайлы город за городом. Потому Ягайло и повернулся лицом к Польше.
Епископ будто подслушал мысли Игумена, он говорил о том же.
- Вероотступничество Ягайлы – смертный грех перед Господом нашим и тяжкий ущерб для веры православной. Но Господь не допустит распространения римской веры на русской земле. Сядет ли Ягайло королем польским и литовским, не сядет ли, но великим князем в Литве станет Витовт Кейстутович. А у князя Витовта ныне обретается молодой князь Василий Дмитриевич, сын великого князя Московского.
Игумен обрадовано ахнул:
- Господь вызволил князя Василия из басурманского плена?
- Да, - подтвердил епископ. – Князь Василий еще молод, но умом его Господь наделил немалым. Сумел он обмануть стражу ордынскую и уйти в Литву. Нашел он у князя Витовта безопасное убежище. Сейчас великий князь Дмитрий Иванович и князь Витовт прочат в невесты Василию Дмитриевичу литовскую княжну Софью Витовтовну. По милости Господней этот святой брак положит вечный мир между Москвой и Литвой.
Епископ со значением замолчал. Игумена весть огорчила. Он уже душой устремился в Литву, дела которой так много значили для православной веры. Самое главное сейчас – сохранение православия в Литве и ее вечный союз с Русью. А там, с Божьей помощью, и Польша вернется в лоно православной церкви. Но, видать, не судьба ему помогать православной церкви в таком святом деле. Какую-то иную задачу нашел ему Дмитрий Иванович. Иначе не снизошел бы епископ ростовский до беседы о державных делах с ним, пресвитером.
Гость нарушил затянувшееся молчание.
- Великий Новгород и Литва – не нашего ума дело. Новгородцы испокон веку своевольничали. Найдется управа на них, недолго ждать. И Литва, если отколется от церкви православной в латинство, - баба с возу, кобыле легче. Забудет Литва дорогу на Москву, немцы им воли не дадут. А немцев мы всегда били: и святой Юрий Владимирский, и святой Александр Невский. Есть беда пуще того.
Епископ замолчал и устремил острый взгляд на Игумена. Тот терпеливо ждал. Епископ нахмурился, сурово проговорил:
- Великий князь Рязанский Олег Иванович в Лазареву субботу взял Коломну.
Игумен чуть не хмыкнул. Вот они, державные дела великих князей и церковных иерархов. Если Литва отринется от православия и уведет с собой в латинство четырнадцать русских княжеств, - это мелочь. Если великоновгородский архиепископ Даниил расколет русское митрополитство, - это лишь суета сует. А вот когда великий князь Олег Иванович посягает на владения великого князя Дмитрия Ивановича, - тут надо на весь белый свет кричать караул! А чем один великий князь лучше или хуже другого великого князя?
Дмитрий Иванович желает собрать русские княжества вокруг Москвы. Михаил Александрович желает того же, но вокруг Твери. Дмитрий Константинович всю жизнь до недавней своей смерти видел  стольным городом великой Руси  Суздаль. Олег Иванович Рязанский, похоже, затевает то же самое, но – для себя, вокруг Рязани. Кто прав, кто достойнее, один Господь ведает, он их рассудит. Но никто из великих князей не печалится, когда в их распрях гибнут русские люди, и теряют силу их же княжества.
- Великий князь Дмитрий Иванович послал на Коломну брата своего Владимира Андреевича с войском, - продолжал епископ Феодор, - да, видно, прогневили  мы чем-то Господа. Разбили рязанцы Владимира Андреевича, ушла московская рать с немалым ущербом за Коломенку-реку на московскую сторону.
Епископ замолчал и скорбно прикрыл глаза веками. Игумен тоже не раскрывал рта. Пусть епископ говорит. О злонамеренности великого князя Рязанского он немало наслышан. Для московских бояр и для князя Дмитрия Ивановича Олег Иванович Рязанский - злейший враг, несравненно хуже Ягайлы. Нет на свете грехов,  в которых Москва не обвиняла  бы своего врага Олега Ивановича. Игумен догадывался, что в этом немало наговора, - не так плох князь Олег, каким показывают его москвичи. Все эти годы он занимался делами своего великого княжества и не задирал Москву. До сих пор он больше  помогал Москве, чем вредил.
До недавних лет Москва особенно не тянула руки к Рязани, а Рязань сидела смирно, Олега Рязанского устраивала независимость. Когда Орда шла на Русь: на Владимир ли, на Тверь ли, на Москву ли, - ее путь пролегал через рязанскую землю. Время от времени и Москва нарушала мир с Рязанью, - так уж устроены князья Московские. Лет восемьдесят назад тишайший Даниил Александрович Московский отбил у Рязани  Коломну и Лопасню, и даже взял в плен рязанского князя Константина.
Три десятка лет назад, когда Олег Иванович еще отроком сел на рязанский стол, московское войско опять вторглось в Рязанские пределы, но рязанцы разбили москвичей и вернули себе Лопасню. После того Москва не раз вступала на рязанскую землю, пыталась оттягать у Рязани то одно удельное княжество, то другое. Битвы с Ордой на Пьяне, с Бегичем на Воже московское войско вело на рязанской земле, разоряло ее. На Дон против Мамая и обратно московское войско шло тоже по рязанской земле, и без разорения не обошлось, какие ратники ни будь, а надо им есть-пить. А уж баб бесчестить, девок портить, - без этого ни один поход не обходится.
И вот Олег Иванович, видно, решил посчитаться с Москвой за многие обиды. Обычное дело меж князей. Игумен знал об Олеге Рязанском немногое, но ему до сих пор казалось, что Рязанский князь – умный, осторожный и дальновидный правитель. Опять перед Игуменом встал проклятый вопрос: почему Москва должна возглавить великую Русь, а не та же Рязань? Но епископ Феодор имел другое мнение, и говорил он сейчас не от себя, но от великого князя Дмитрия Ивановича. Игумен размышлял в молчании, и епископ снова заговорил.
- Пока Рязань не склонится под руку Москвы, - не будет мира на русской земле. Уже давно перед Москвой смирился Великий Ростов, умер сильный соперник Москвы великий князь Дмитрий Суздальский, смирно сидит ранее непокорная Тверь. Даже Господин Великий Новгород склонил перед Москвой вольную голову. Одна Рязань не признает великого князя Московского. Против Мамая русское войско вела Москва. Все великие княжества отправили на Дон рати, признали главенство Москвы. Один Олег Рязанский сговорился с безбожным Мамаем и вероотступником Ягайлой и не встал за святую Русь.
Игумен молчал. Епископ огорченно вздохнул, с осуждением во взоре пожевал губами.
- В князе Рязанском взыграла дьявольская гордыня. После Коломны великий князь Дмитрий Иванович посылал к нему своих бояр Степана Кошку и Василия Кобылина с дарами и с докончальной грамотой на мир. Князь Рязанский дары принял, бояр отдарил щедро, послал немалый дар Дмитрию Ивановичу, но говорить с боярами о мире отказался. После бояр к князю Рязанскому поехал безместный митрополит Пимен с коломенским епископом Герасием. Князь Олег встретил владык с великим почетом, пожертвовал на нужды святой православной церкви немало золота и серебра, но говорить о мире отказался даже с ними.
- И как же теперь великий князь полагает склонить Рязань к Москве? – нарушил долгое молчание Игумен. – Опять в княжьей усобице зазвенят мечи, польется русская кровь. Как усмирить зверей алчущих?
Игумен уже понял, с каким поручением приехал к нему епископ Ростовский, и стоящая перед ними задача ему не нравилась. Он с умыслом сказал о зверях алчущих. Епископ покосился на него, - явно прикидывает, кого это пресвитер считает зверьми алчущими. Один зверь, понятно, это коварный Олег Рязанский, Иуда и предатель земли русской. А другой зверь алчущий – кто? Ох, дерзок на язык игумен Троицкий! Возомнил себя превыше всех иерархов. Потому и пребывает сорок лет в простых пресвитерах. Укоротить бы ему язык, да великий князь уж больно благоволит к строптивцу. Многоопытный епископ превозмог свой праведный гнев, вздохнул озабоченно.
- Великий князь Дмитрий Иванович и епископский собор уповают на милость Вседержителя нашего. По слову их послан я к тебе. Повелевают они  тебе ехать к Олегу Рязанскому, усмирить злобу его увещевательными словами.
Тут в сердце епископа, видно, взяло верх недоброжелательство, и он, не тая злорадства, добавил:
- Дело тебе предстоит трудное. Весьма трудное. Православная церковь и великий князь верят тебе. Дмитрий Иванович ждет тебя после Рязани.
Игумен с улыбкой посмотрел в глаза епископу. Тот отвел взгляд, Игумен понимал его чувства. Еще бы, его, Ростовского епископа Феодора, заставили унижаться перед каким-то пресвитером, пусть и чтимым в народе. Народ – что стадо, епископ не видит особых заслуг перед православной церковью этого выскочки в поношенной рясе и в лаптях. А если он, упаси Бог, выполнит наказ и приведет строптивого Олега под руку великого князя? Да он же тогда в превеликой гордыне возомнит себя наравне с Господом нашим!
Игумен долго молчал, не сводил испытующего взгляда с лица епископа, потом сказал спокойно:
- Все в руках Божьих.
Епископ осенил себя крестным знамением и сказал уже совсем не по своему сану, - тоном приказа боярина холопу:
- А когда твое преподобие склонит князя Олега признать себя младшим братом великого князя Дмитрия Ивановича, - заложишь и освятишь у Голутвина новую обитель. Возьми с собой туда доброго инока своего. Приведи сего инока ко мне сюда, я хиротонисую его в сан и вручу грамоту безместного митрополита Пимена на игуменство в новой обители. Да не мешкай, мне надобно завтра пораньше выезжать в Ростов.
Игумен еще раз открыто улыбнулся в глаза епископу и ответил смиренно:
- Я готов, брат мой во Христе.
Епископа передернуло от подобной вольности и дерзостного обращения, - епископ пресвитеру не брат, но святой отец, - но он сдержался и лишь нетерпеливо мотнул головой: мол, ступай.
Как всегда перед трудным делом Игумен чувствовал, будто в нем все напряглось. Наверно, так чувствует себя натянутая до предела тетива боевого лука: назад хода нет, теперь или стрела с воем-свистом помчится к цели, или сама тетива лопнет от напряжения. Душа его наполнялась твердой уверенностью. Он выполнит трудную задачу, перед которой спасовали бояре Дмитрия Ивановича и безместный митрополит Пимен.
Негромко напевая под нос любимую свою молитву «Богородице, Дево, радуйся…», он быстро шагал по двору обители. Опять ему предстоит расставаться с лучшим своим учеником. Но в выборе он не колебался. Лучший среди братии – диакон Никон. Но брата Никона он никому не отдаст, брату Никону предстоит заменить самого Игумена в этой обители, когда настанет срок. Милостью Божьей сам он весьма задержался в этой земной юдоли, но уже недалек час, когда Господь призовет грешного раба пред Свои Пресвятые очи.
Стать игуменом новой обители под Голутвином предстоит молодому брату Григорию. После разгрома на Пьяне, тому уж лет девять, пришел в обитель из Боровска совсем юный боярский сын Добромысл, во крещении Гавриил. Отец Добромысла, доезжачий князя Владимира Андреевича, утонул в Пьяне. Матери своей Добромысл не видал никогда, она умерла при родах своего единственного сына. Пришел он не один, но привел с собой могучего боевого коня. Князь Серпуховской с миром отпустил молодого сына своего погибшего доезжачего, да еще подарил ему коня. Конь прихрамывал после раны в заднюю ногу, для ратных дел не годился, но обитель нуждалась в тягловой силе.
Добромысл понравился Игумену с первой встречи. Юноша смотрел на Игумена ясным, доверчивым взглядом, в котором без труда читалась твердость духа не по годам, да таилась глубокая печаль. Игумен тогда подумал, что, наверно, он и сам, Ивашка меньшой, смотрел таким же взглядом на отца Варсонофия, когда впервые переступил порог Климовской обители. Добромысл явился не верхом на коне, но вел его от самого Боровска в поводу, - это говорило о сострадании юной души к живой твари Божьей. Он принял Добромысла в послушники и не оставлял  своим вниманием. Молодой послушник усердно молился на всех уставных службах, строго соблюдал посты и без жалости изнурял себя работами.
Брат Мисаил отрядил тогда нового послушника ходить за лошадьми. В конюшне обители стояли уже два десятка лошадей. Добромысл неустанно холил и лелеял их, расчесывал гривы и заплетал их в косички. В первое лето он один накосил сена для лошадей на всю зиму, сметал его в копны, постепенно перевез в обитель и сложил на крыше конюшни. Осенью и зимой  он нарубил в лесу ровных молодых осин, обтесал, обстругал и подогнал их. Из этих струганых жердей молодой послушник собрал новую дверь для конюшни, застелил полы поверх старых, подгнивших, а над конюшней поставил высокую двухскатную крышу и покрыл ее щепой – под сеновал. Из тех же жердей он сколотил новые крепкие стойла для каждой лошади.
Из обрезков кожи от скорняков он сшил новую, крепкую упряжь. Он вымыл, высушил, а потом суконной тряпицей до блеска навощил телеги и повозки, починил к зиме все сани. Как-то брат Мисаил с удивлением сказал Игумену, что новый конюх кормит лошадей крошеной вяленой рыбой. Добромысл сознался, что сберегает вяленую рыбу от собственной трапезы, и что отец ему сказывал, будто лошадям кроме травы и зерна обязательно нужна рыба, от нее они набирают больше сил.   
Игумен оценил рвение, трудолюбие и твердость в вере  Добромысла и через год постриг его в иноки именем Григорий. Новоявленный инок усилил свое рвение в богослужении и работе. За год он сильно изменился обликом, глаза его на исхудавшем лице будто источали неземной свет. Игумен много раз подолгу беседовал с ним о православии, разъяснял трудные места в священном писании. Когда он убедился в твердости духа брата Григория, то стал давать ему для чтения древние рукописания из своего собрания.
Сейчас Игумен велел брату Григорию идти в Троицкий собор, и сам привел туда епископа Феодора. Епископ при виде инока удивленно поднял брови.
- Не молод ли инок? В игуменстве надобен муж опытный и твердый душой.
- Инок Григорий тверд в вере, ревностен в служении Господу и усерден в послушании, - уверенно ответил Игумен и добавил: - Я без малого девять лет испытываю его. Уверен, - справится. 
Епископ снова повел бровями, пожал плечами. Он подвел Григория к иконе Пресвятой Троицы, повелел ему преклонить колени.
- Сын мой, - торжественным баском проговорил он. – Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Хиротонисую тебя в сан диакона. До утра проведи время в посте и молитвах, завтра я хиротонисую тебя в сан пресвитера. Ты своими руками совершишь утреню в сем храме перед всей братией, и я  вручу тебе грамоту митрополита Пимена о поставлении тебя игуменом новозаложенной обители у Голутвина. Для заложение новой обители Божьей и ее освящения с тобой отправится … - епископ помолчал, подбирая слово, и молвил: – твой пастырь духовный, Игумен сей обители. Уповаю: милостью Господа нашего Вседержавного оправдаешь ты доверие святителя и мое.   
Епископ Феодор перевел дух и обыденным голосом сказал:
- Выезжайте завтра же, сразу после утрени. Возьмите иконы и всю необходимую утварь церковную. 
Он слегка повернул голову к Игумену.
- Помни, преподобный пресвитер, главное для тебя – князь Олег. Без его согласия признать себя младшим братом великого князя Дмитрия Ивановича в Троицкую обитель не возвращайся.
Плюнул-таки в душу святой епископ. Боковым зрением Игумен заметил, как расширились в изумлении глаза брата Григория. Сам он остался спокоен, - даже святые иерархи в зависти склонны к высокомерному небрежению, но не им служу, - Господу и земле русской. Он склонил голову, подчеркнуто смиренно попросил:
- Благослови нас, брат Феодор.
Позеленевший от гнева епископ просипел:
- Благословение Господа нашего с вами. 


Путь в Рязань.

Два пресвитера, старый и молодой, шагали по пыльному колесному проселку в обход Москвы. Навстречу то и дело попадались груженые возы и целые обозы, они везли припасы в стольный город. Путникам часто приходилось сходить на обочину, чтобы уступить  дорогу.   Игумен выбрал этот окольный путь, чтобы не видеть на подходе к Москве жуткие тела казненных на кольях, высохшие от ветра и солнца до твердости. В отдалении от Москвы подобного омерзительного зрелища не встречалось.
Стояла ведреная погода, и на лугах по обеим сторонам дороги боярские смерды косили сено. Сладкий аромат свежескошенного разнотравья бодрил путников. Новопосвященный пресвитер Григорий пел псалом за псалмом, и его звонкий голос разносился над лугами. Косари снимали шапки, крестились, некоторые становились на колени, а самые смелые подходили под благословение. Игумен останавливался, благословлял их, и снова шагал вперед.
Тяжелые котомки оттягивали плечи путников, хотя Игумен уже много лет назад сообразил для таких дальних странствий приделать к котомке вместо веревок крепкие широкие лямки. В этот раз им пришлось нагрузиться основательно. Молодой брат Григорий тащил пуда три, если не четыре, да и сам Игумен, несмотря на годы, нес пуда два с лишком. Они обильно запаслись сушеными овсяными просфирами не только себе на пропитание, но и на гостинцы ребятишкам в придорожных деревнях. Игумен взял с собой немалый запас сушеных целебных трав, - в деревнях народ часто мучается всяческими недугами от непосильного труда, от грязи, холода и дурной пищи. Основной же груз составляла мелкая церковная утварь, необходимая на новом месте, - от икон до восковых свечей. Рабочую снасть для заложения обители они надеялись получить у коломенского епископа Герасия, в епархию которого входит Голутвин.
Игумен сосредоточенно размышлял о том, как выполнить поручение великого князя и епископского собора, вспоминал все, что знал об  Олеге Ивановиче Рязанском и о его княжестве. Он давно приучил себя к строгому порядку в мыслях, но сейчас думы его постоянно возвращались к духовному сыну, победителю Мамая, великому князю Владимирскому и Московскому, Дмитрию Ивановичу.
Кроме встречи после разорения Москвы Тохтамышем князь Дмитрий ни разу не призвал к себе Игумена, и сам только однажды навестил Троицкую обитель. Это случилось почти через год. Великий князь приехал скромно, без князей и бояр, в сопровождении двух десятков вооруженных конных воинов в кованой броне. На копье передового воина тяжело колыхалась великокняжеская хоругвь с изображением Спаса. Когда князь сходил с коня, под его черным одеянием грозно звякнули доспехи. Он привез в дар обители немалый ларец с золотыми монетами от себя, а от великой княгини Евдокии – икону Богородицы в золотом окладе. В тот приезд князь говорил мало, лицо его казалось озабоченным и хмурым. 
Игумен отслужил молебен во славу мироточивого великомученика Димитрия. Службу он совершал строго по уставу, что делал редко. Обычно он вставлял в канонические тексты свои размышления, но в этот раз воздержался. Он ждал разговора наедине с великим князем, но не дождался. Дмитрий после молебна подошел к Игумену, склонил голову и сдержанно проговорил:
- Отпусти мне грехи мои, святой отче.
По уставу исповедание ведется наедине, исповедуемый сам перечисляет свои грехи, но уставы писаны не для великих князей. Игумен строго посмотрел на князя, перекрестил его и сухо сказал:
- Раб Божий Дмитрий, отпускаю тебе грехи твои.
Он понял, что великий князь не намерен открыть перед ним душу, и воспользовался случаем, чтобы высказать свое недовольство. С легкой укоризной он добавил:   
- Всемилостивый Господь простит нас всех.
Дмитрий поднял голову и пристально посмотрел в глаза духовного наставника. Он понял, что Игумен хотя и отпустил ему грехи, но не одобряет некоторые его поступки, особенно недавнее сожжение Москвы Тохтамышем, гибель великого множества москвичей, разорение московских церквей и обителей, убиение священнослужителей, и что такой великий грех простить ему может лишь сам Господь Бог. Он нахмурился, облобызал руку Игумена и покинул обитель. После этого Дмитрий несколько раз присылал в обитель дары, но сам не приезжал. Игумена это огорчало. Великий князь не признал своей вины перед русским народом. Так уж князья устроены, и убеждать их в ином, - то же, что пытаться кормить волка сеном.
С заметным усилием ему удалось изгнать думы о великом князе Московском и обратить свои размышления на другого великого князя, с которым ему предстоит вскоре встретиться: на Олега Ивановича Рязанского. Как всегда перед значительным разговором, Игумен старался понять будущего собеседника, попытаться смотреть на мир его глазами, объяснить его действия не простой склонностью к грехам и злодейству.
Умышленное злодейство среди сильных мира сего, да и среди простых людей встречается редко. Даже лютый зверь терзает жертву свою лишь ради пропитания, хотя пожираемое существо испытывает страшные мучения. Разбойник убивает путников не ради наслаждения видом мучений и крови, его цель - присвоить себе чужое богатство, и он не думает о страданиях убиваемых им людей и о великом своем грехе перед Господом. Тот же Дмитрий Иванович часто поступает весьма жестоко, но в душе  твердо верит в свое предназначение собирателя русских земель. И эта высокая вера движет его поступками, которые жертвам его кажутся величайшим злодейством. Можно ли осуждать великого князя за подобное – ведает лишь Господь Бог.
О великом князе Рязанском Игумен слышал многое, но только нелестное. Олег Иванович - властолюбивый злодей, кровопивец, предатель земли русской. Орда набегала на русские княжества – ее приводил Олег Иванович. Мамай пошел на Русь – его науськал Олег Иванович. Ягайло намеревался соединиться с Мамаем – это коварный Олег Иванович подвигнул князя Литовского на такое богопротивное дело. Злокозненный Олег Иванович не послал свою рать в русское войско против Мамая, а после разгрома Мамая он в великом страхе убежал в Литву, опасаясь справедливой расплаты за предательство. Пропала богатая ратная добыча после битвы на Дону – ее отбил Олег Иванович, когда жалкие остатки русского войска шли назад с Дона по его земле. Тохтамыш разорил Москву – Олег Иванович показал ему броды на Оке в обход своегостольного города.
Однако Игумен понимал, что в этих россказнях, как обычно, есть немало зависти, пристрастия, а то и умышленного очернения. Кто он на самом деле, великий князь Олег Иванович Рязанский, непримиримый враг земли русской, пособник нехристей-басурман, сподвижник враждебных литовских князей?
Великое княжество Рязанское – самое большое среди русских княжеств. Оно широкой полосой охватывает Залесскую Русь с востока и юга, от Мордвы до Брянска. Рязани выпала тяжкая доля. Через Рязанское княжество идут все торговые пути от Москвы:  по Оке на Волгу, - в Булгары, Казань и Орду, на Хвалынское море; на юг по Дону, - к Сурожскому морю и Русскому, в Крым с богатыми городами Сурожем и Кафой, где давно сидят италийские купцы из Генуи и Венеции. Рязань владела всеми бродами и переправами через Оку. Потому Рязанский князь собирал обильную пошлину со всех купцов, которые везли богатые заморские товары по Волге и Дону в залесские русские княжества. 
Но нет добра без худа, как не бывает худа без добра. Любой набег Орды на Русь, начиная со страшного и почти смертельного для русского народа Батыева нашествия проходил через рязанские земли. В обратный путь к своим степям ордынцы почти всегда опять же шли через Рязань. Рязанцы первыми сталкивались с жестоким врагом и последними освобождались от них. При Батыевом нашествии Рязань приняла первый, самый яростный удар беспощадных орд, и в земле Рязанской почти не осталось живых. Но эта земля порождала таких богатырей русских, как Евпатий Коловрат и воевода Ратибор.
В первые сто лет ордынского ига басурманские полчища многажды набегали на Русь с востока, и путь их лежал через Рязань. Потом они нашли путь короче, с Юга, вверх по Дону и Воронежу, - опять через Рязань. Этой же дорогой хотел идти на Русь Мамай. Последние десять лет вольные ордынские мурзы из Золотой, Синей, Белой орды набегали с Волги на Нижний Новгород, а на обратном пути опять разоряли Рязань. Мамаев мурза Бегич пришел к Нижнему Новгороду с Волги, уходил же через Рязань. Тохтамыш пришел к Москве от Серпухова, а на обратном пути разорил Рязанское княжество. Великий князь Дмитрий Иванович повел войско якобы вдогонку за Тохтамышем, но Тохтамыша он не нагнал, зато разорил рязанскую зумлю пуще Тохтамыша.
Мысли Игумена прервал суровый окрик:
- Кто такие? Куда путь держите, святые отцы?
Игумен встряхнул головой и поднял взгляд. Они приблизились к большой деревне, и путь им преградила вооруженная застава. Старший из воинов, кряжистый муж в кольчуге и шлеме с еловцем, поднял руку в боевой железной рукавице. Игумен спокойно ответил:
- Мы идем по повелению святителя Пимена, митрополита всея Руси, к Голутвину для основания новой обители.
- Не лазутчики ли вы князя Рязанского, люди Божьи?
- Нет, сын мой, не лазутчики мы, не соглядатаи. Брат Григорий волею святителя Пимена поставлен игуменом новой обители Голутвинской. Брат Григорий, покажи славному воину грамоту святителя.
Молодой пресвитер снял котомку, развязал ее, достал свернутую свитком грамоту с красной восковой печатью и витым золоченым шнурком, двумя руками с поклоном передал ее Игумену. Они знали, что их будут останавливать в пути, и положили грамоту в котомку Григория сверху. Игумен с великим почтением принял свиток и показал его старшему дозорному.
- Не обессудь, воин, но ломать митрополитову печать дозволено одному лишь епископу коломенскому Герасию, либо епископу рязанскому Василию. Поверь мне, старому слуге Господа нашего, истину говорю тебе.
Дозорный железной пятерней поскреб окладистую бороду.
- Что делать мне с вами, ума не приложу. Велено нам останавливать всякого, не пускать к Коломне, если нет княжеской грамоты. А ты не велишь смотреть свою грамоту. Откуда мне знать, что у тебя грамота Святителя?
- Если разумеешь грамоте, прочитай слова на печати, сын мой. А не разумеешь, -  погляди мне в глаза и поверь сердцу своему. Сердце – вещун, оно не обманывает.
Дозорный уставился недоверчивым взором в глаза Игумену. Через несколько мгновений лицо его разгладилось, настороженность во взгляде исчезла. Он опустил руку.
- Святой отец, верю тебе. Скажи, кто ты? Первый раз взор человеческий разливает в сердце моем благодать.
- Я игумен Троицкой обители Божьей.
Дозорный вдруг тяжело опустился на колени, зазвякали и загремели доспехи.
- Прости меня, святой отец, за дерзость мою. Наслышан я много о святых подвигах твоих. Люди русские чтут тебя святым чудотворцем. Вижу сам, правду говорят. Не чаял, что даст мне Господь милость увидеть тебя. Благослови меня и воинов моих.
- Встань, воин, с колен, ибо православному достойно поклоняться лишь Господу Триединому. Благословляю тебя и воинов твоих на добрые подвиги во славу русской земли и православной веры.
Дозорные закрестились, кланялись в пояс. Старший громыхнул железом, поднялся:
- Не возьмешь ли для бережения стражу с собой, святой отец? Дальше везде стоят дозоры.
- Спаси тебя Бог на добром слове, сын мой. Стражи нам с братом Григорием не нужно. Уповаем на милость Господа нашего.   
Они пошли дальше. Брат Григорий поглядывал на Игумена с великим почтением и удивлением. Наконец, он негромко спросил:
- Отец мой, как сумел ты уверить сурового стража? Видно, не напрасно идет молва о тебе, как о святом чудотворце?
- Не сотвори себе кумира, брат Григорий. Почитать живого человека святым – великий грех. К лику святых причисляют лишь умерших, причисляют по деянию святейшего синода с утверждением патриаршим. То, что ты видел, - не чудеса, но вера человеческая. Смотри человеку в глаза с верой в доброту его души, и в ответ он поверит тебе.
- У всех людей души разные, - осторожно возразил Григорий.
- Разные, - подтвердил Игумен. – Видел ты, брат мой, водный поток, - ручей ли, реку ли. Везде вода, кажется, одинаковая, а в каждом потоке разная. В одном вода чистая, хрустальная, кажется тебе, что там нет мути, нет песчинок. Смело пьешь такую воду. В другом же потоке кроме воды много песку и мути глиняной, такую воду пить побрезгуешь, но при  нужде утолишь жажду и такой. На самом же деле вода везде одна. И в хрустальной воде родника есть примеси, и в мутной половодной реке есть влага живительная, утоляющая жажду. Так и души человеческие. В каждой душе есть и светлое, есть и мутное, греховное. В одних душах мути меньше, в других – больше. Каждая душа имеет надежду на вечное спасение, если очистится от мути наносной. Будешь говорить с человеком, - смотри через глаза в душу его. Даже через муть увидишь хрустальную чистоту. Тогда ты поверишь человеку, а он поверит тебе. Чудеса же творить не сподобил меня Господь.
Они шли дальше, брат Григорий погрузился в глубокое молчание, Игумен вернулся к своим раздумьям. Полтора века Рязанским князьям приходилось прикладывать много сил и ловкости ума ради сохранения и укрепления княжества. Они ублажали ордынских ханов, многократно поднимали землю свою после ордынских набегов, отбивались от ратных посягательств других русских князей, копили богатство и собирали силы. Уже деды князя Олега расширили свои владения, и Рязань стала великим княжеством. Их признали старшими братьями и пошли под руку Рязани удельные князья по правому берегу Оки: Муромские, Мещерские, Пронские, Козельские, Елецкие, Тульские. Князья Рязанские владели также удельными княжествами на левом, московском берегу Оки: Коломенским и Лопасненским, где по окским бродам проходили торговые пути на юг.
Жизнь великих князей Рязанских не отличалась спокойствием. Так велось повсюду на Руси из-за усобиц князей. Словесные клятвы, торжественные заверения, целование святого креста не стоили для них ломаного гроша. Даже докончальные грамоты о мире, в которых удельные князья называли себя младшими братьями великого князя Рязанского и клялись повиноваться брату старшему, с княжескими печатями и подписями, - ничего не гарантировали.
То Муромский, то Пронский, то Мещерский, то Елецкий князь рано или поздно начинал усобицу за ордынский ярлык на великое княжение Рязанское, иной раз кто-то из них получал от ханов за богатые дары этот ярлык. Рязанские великие князья ездили в Сарай, улещали великого хана речами, умиротворяли его серебром и золотом, ратной силой усмиряли строптивых «младших братьев» и возвращали великокняжеский ярлык. Вся эта княжеская суматоха в Рязани, как и в любом другом русском великом княжестве имела простые причины. Великий князь получал от хана на откуп право самому отвозить в Орду ханский выкуп, - ханскую долю от всех поборов. Все, собранное со своих людишек сверх того, каждый  великий князь оставлял в своей казне.
В отличие от московских, суздальских, тверских, ростовских и нижегородских  князей, князья рязанские не вмешивались в драку за ханский ярлык великого князя Владимирского, который давал право на сбор дани по всей Залесской Руси. Постоянная угроза ордынских набегов, частые разорения от этих набегов удерживали Рязань от открытого соперничества с Москвой. Москва тоже до поры до времени не тревожила рязанцев. Но когда Москва стала набирать силу, она обратила корыстный взор за свои восточные и южные пределы. Московские князья  выжидали смуты в Рязанском княжестве и отрывали от него кусок за куском.
Тишайший Даниил Александрович в трудный для Рязани час оттягал у нее Коломенское княжество с переправами через Оку и Москву-реку. Его сын Иван Калита отбил у Рязани Лопасню с бродами через Оку. Сын Калиты Симеон Гордый перебрался на правый, исконно рязанский берег Оки и присоединил к Москве Пронское княжество. Брат его, добрейший Иван Красный сумел отколоть от Рязани Елецкое княжество и протягивал руки к Козельскому и Муромскому княжествам. Рязанцы жаловались ханам, но ханы поддерживали того, кто больше платил им.
Олег Рязанский всего на несколько лет старше князя Дмитрия. Его дед по матери, великий князь Иван Иванович Коротопол рано погиб в усобицах со своими удельными князьями, вскоре погиб и отец Олега князь Иван Александрович. Тогда рязанские бояре посадили неразумного еще отрока Олега Ивановича на великокняжеский стол, других князей старше годами в Рязанском княжестве не нашлось. Пока несмышленый отрок-князь набирался ума-разума, в Рязани нашлись мудрые бояре, которые постановили положить конец внутренней смуте и  московским бесчинствам.
Они усмирили взбудораженных Москвой козельских и муромских князей, склонили на свою сторону самостоятельное Елецкое княжество, вернули Рязани Пронское удельное княжество, взяли назад Лопасню. Удельные князья этих княжеств быстро поняли, что подавшись к Москве, они попали из огня в полымя, и что с Рязанью им сподручнее. Иван Красный, отец князя Дмитрия, побежал к хану с жалобой на беззаконие рязанцев. Хан вмешался, установил границу между Москвой и Рязанью, но Лопасня все же отошла к Рязани. Оставалась под властью Москвы исконно рязанская Коломна. И вот сейчас Олег Иванович взял Коломну. Теперь вся Ока на пятьсот с лишком верст, от Нижегородского княжества до Перемышля опять у него в руках, - вместе с бродами и с водным путем на Волгу.
Насколько знал Игумен, в Москве иные бояре не раз всерьез выражали недовольство своими князьями и, пожалуй, согласились бы назвать своего великого князя младшим братом князя Рязанского. При нерешительном Иване Красном московские бояре даже составили заговор против него. Московский тысяцкий Хвост Босоволков превзошел в фискальном рвении самого князя, и бояре стонали от поборов и бесчинств. В ночь на масленицу-сырницу с подстрекательства боярина Василия Вельяминова, бывшего тысяцким при Симеоне Гордом, они убили Хвоста. Однако согласия меж мятежниками не оказалось, и княжеские дружинники пресекли смуту. Все Вельяминовы, а с ними многие мятежные бояре из опасения лютой расправы бежали в Рязань. Иван Красный пожаловался хану Джанибеку, но Джанибека вскоре убил его сын Бердибек, а тот в стремлении искоренить все отцовское, принял сторону Рязани и велел Ивану принять назад в Москву Вельяминовых с опальными боярами и не чинить им зла.
Пресвитеры долго шли молча. Брат Григорий негромко гудел сквозь усы псалом за псалмом, но думал, видно, о своем. А Игумен опять принялся размышлять о великом князе рязанском, к которому лежал его путь. До Мамаева побоища князь Дмитрий и его бояре относились к Олегу не хуже, чем ко многим другим великим князьям. Дмитрий Иванович яростно дрался за великокняжеский Владимирский ярлык с Михаилом Тверским и Дмитрием Суздальским, и в сторону Рязани особенно пристально не смотрел. Однако Москва никогда не упускала возможности поживиться чужим добром.
Лет 10 назад, когда Рязань в очередной раз лечила кровавые раны после набега Орды, Москва воспользовалась недовольством князя Владимира Пронского и послала войско под началом славного воеводы Дмитрия Боброка-Волынского в рязанские пределы. Боброк разбил рязанскую рать под Скорнишевом и взял большой полон, Пронское княжество во второй раз отошло к Москве.
Через два года после Скорнишева Орда пришла в рязанскую землю и учинила страшное разорение, ибо князь Олег перестал возить дань в Сарай. Олег запросил у Москвы подмогу, и московское войско под воеводством того же Боброка пошло к Рязани. Однако Боброк по слову князя Дмитрия не стал воевать с ордынцами, а спокойно отсиделся на левом берегу Оки, пока Орда не ушла с добычей и полоном. Игумен догадывался, что Дмитрий и не собирался помогать Олегу, а выжидал случая, дабы снова урвать что-либо от рязанских владений, но на этот раз это не удалось. Подобное считалось меж князьями на Руси обычными соседскими делами.
Однако после Мамаева побоища все резко переменилось, и Олег Рязанский вдруг стал для Москвы чем-то вроде дьявола во плоти. Великий князь Дмитрий даже в присутствии Игумена не скрывал свой ненависти к Олегу, а ближние московские бояре кляли Олега как Каина и Иуду, вместе взятых. По велению великого князя московский чернец Флор спасской обители составил «Летописную повесть о мамаевом побоище», и в повести той, - ее Игумен читал, - князь Олег Рязанский назывался Иудой, предателем русской земли, кровопивцем, изменником и сребролюбцем. Яростная ненависть, как и неистовая любовь, всегда вызывает сомнения и раздумья. Игумен много размышлял о такой ненависти москвичей к Олегу, но понять многого не мог.
Кровавая битва на Дону, где русское войско, собранное со всех Залесских великих княжеств, одержало победу, но само понесло немыслимые потери, оставалась для Игумена неизбывной болью сердца и печалью души. Еще при благословении Дмитрия на эту битву он мучительно раздумывал и колебался. После битвы сомнения Игумена увеличились многократно. Это терзало его душу, ибо он считал себя виновным в гибели десятков тысяч русских воинов. Можно ли назвать победой кровавую битву, если после нее русская земля осталась данником Орды, одним из ее улусов, и всего через два года снова подверглась набегу и опять стала платить дань новому хану Тохтамышу?
Чем дальше в прошлое уходила битва, чем больше узнавал о ней Игумен, тем сильнее возрастало его недоумение. Мамай вместо обычного стремительного и неудержимого набега долгих три седьмицы до битвы мешкал и кочевал в верховьях рек Воронежа и Дона. Дмитрий шел ему навстречу очень медленно. Сто сорок верст от Коломны до Непрядвы русское войско одолело за долгих 10 дней, когда даже пешим воинам вполне хватило бы и пяти. Оба войска стояли в виду друг друга три дня до битвы, а потом Мамай вдруг решился на сечу. Вместо обычного для Орды стремительного охвата врага, Мамай бросил свою легкую конницу в лоб, на несокрушимые копья русских пеших воинов.
Московская «Летописная повесть» восторженно описывала поединок Пересвета с татарским богатырем перед битвой. Растроганный ратным подвигом своего брата во Христе Игумен отслужил торжественную литургию. Но он хорошо знал, что на Руси такие поединки перед сражением вышли из обычая уже четыреста лет назад. У степняков же такие поединки строго  запрещала Яса, по которой лихие поединщики, нарушившие строй,  карались смертью.
Однажды, в ожидании встречи с митрополитом Киприаном, когда тот на короткое время оказался в доверии у Дмитрия Ивановича, Игумен в его палатах услышал негромкий разговор двух епископов. Высокие братья во Христе вспоминали о каких-то десяти купцах-сурожанах, которые, будто бы, ехали вместе с русским войском на Дон. Игумен тогда не придал значения услышанному, но позже увидел имена всех десяти сурожских купцов в «Летописной повести» и не смог побороть своего удивления. Обычно купцы избегают ратных подвигов, они озабочены иными делами. Но у Дмитрия Ивановича в великом войске, которое шло на священную битву с басурманами, оказалось целых десять купцов из крымского венецианского города Сурожа, и составитель «Летописной повести» посчитал их присутствие среди воинов настолько важным, что удостоил их занесением в свою повесть, - на века.
Мамай пришел на Дон по великому южному торговому пути, хорошо знакомому всем сурожским купцам, и Дмитрий Иванович повел русское войско ему навстречу как раз по тому же торговому пути в Крым, в Сурож. Да на битву ли собирались оба великих воителя, или же намеревались они торговаться из-за откупа этого прибыльного пути? Тот разговор епископов застрял в голову Игумена, и до сих пор не давал ему покоя. Получалось, что великая битва, в которой два огромных войска почти полностью уничтожили друг друга, - всего только страшная, но нелепая случайность.
К этим недоумениям добавлялись большие сомнения по поводу великих смертных прегрешений рязанского князя. В Москве говорили, будто Олег не только отказался отправить свою рать в русское войско, но даже сговорился с Ягайлой помогать Мамаю, а когда оба великих войска полягут в сече, Олег и Ягайло разделят меж собой всю русскую землю. Говорили даже, что недобрососедскую Москву Олег собирался отдать Ягайле.
Однако ни Олег, ни Ягайло не помогали Мамаю в битве. Ягайло остановил свое войско в дневном переходе от поля битвы, у Одоева, на границе своего великого княжества, а потом спешно вернулся к Вильнусу. Олег же вообще шагу не сделал за пределы своего княжества. А ведь они своими свежими войсками могли без особых усилий завладеть всей Залесской русской землей, которая после битвы осталась беззащитной.
Игумен говорил с некоторыми из уцелевших воинов, и они в один голос уверяли, что рязанская рать крепко билась на Дону, и что из рязанцев осталось мало живых, ибо поставили их в сторожевом полку да в передовом, под первый удар Орды. В «Летописной повести» говорилось, что после битвы трусливый предатель земли русской Олег убоялся возмездия и убежал в Литву. Это уверение вызвало у Игумена улыбку. С побоища вернулось всего-то от силы тысяч пять русских воинов, усталых и в большинстве израненных, и Олегу совершенно ничто не грозило и не заставляло со страхом бежать в далекую Литву.
Русское войско двинулось на битву из Коломны и переправилось через Оку по бродам в рязанской Лопасне. Весь дальнейший путь до Дона пролегал через рязанские земли. Кованая конная рать обогнала пешее войско. Пешие ратники отставали и догоняли войско малыми дружинами. Обозы с припасами шли на Дон без охраны. Будь Олег предателем, Иудой и врагом земли русской, его воины легко могли бы одолеть одну за другой эти малые пешие дружины и захватить обозы. Но он этого не сделал.
Во время приезда великого князя со знатным сопровождением в обитель после битвы, Игумен услышал разговор думных бояр князя Дмитрия, Василия Новосильцева и Федора Курмышского. Бояре не остерегались скромного священнослужителя и говорили об Олеге Рязанском с великим гневом. По их словам, Олег Рязанский после битвы захватил богатые обозы русского войска с добычей и полонил всех пеших ратников, которые по рязанской земле возвращались с Куликова поля в свои княжества. Да и сам Дмитрий Иванович на памятном совете князей говорил о том же. Но сделал ли такое бесчинство Олег Иванович, или великий князь и московские бояре возводили на него поклеп, - Игумен не знал. 
Большие странности видел Игумен и в Тохтамышевом разорении русской земли. При движении на Москву Тохтамыш не тронул Рязань, но обошел Рязанское княжество стороной. В Москве говорили, что Олег Рязанский умышленно отвел Орду от своей земли и показал Тохтамышу удобные броды на Оке неподалеку от Серпухова. Однако Дмитрий Иванович сам говорил, что он призвал Тохтамыша против Литвы, и Олегу незачем было таиться от союзника Москвы. На пути к Волоку Ламскому Тохтамыш вдруг повернул вправо,  приступом взял Серпухов и сжег его, другие же русские города не брал и не жег, кроме мятежной Москвы.
После Москвы Орда разбрелась по Московскому княжеству, однако вопреки своему обычаю, больших бесчинств не творила. Когда же у Волока Ламского какая-то татарская тысяча по небрежению своему наскочила на войско Владимира Андреевича Серпуховского, то тут же побежала вспять, да и все тохтамышево войско повернуло назад, за Оку. И вот на этом обратном пути Тохтамыш вдруг предал рязанскую землю неслыханному разорению. За что и почему? А вслед за Ордой в рязанское княжество пришло московское войско и сотворило рязанцам беды горше тохтамышевых. Такое Игумен объяснить себе тоже не мог.   
Бесконечная пыльная дорога вела путников все дальше и дальше от Москвы. Уже оставалось меньше дня пути до Коломны. Справа от дороги в низине поблескивала Москва-река. Брат Григорий пребывал в глубоком раздумье. Игумен решил отвлечь его от печального состояния духа. Брату предстоит нелегкая стезя пастыря душ человеческих, и ему следует тяжкие думы свои хранить глубоко в душе.
- Москва-река, город Москва, - негромко заговорил он. – Москва – исконный, древний русский город. Тут по Москве-реке, по Оке больше тысячи лет жили прародители наши, вятичи, вящичи, вящие люди. В древности народы русского корня широко распространялись по матушке Земле, - по берегам Срединного моря, от батюшки Дуная Ивановича до матушки Волги – Ра. Русские народы испокон веку землепашцы, пахари, аратаи, арьи.
Брат Григорий поднял голову.
- Ты показывал мне древние русские летописания о том, святой отец. Однако где же ныне те русские народы?
- Много старых летописаний я читал, много раздумий своих начертал на берестяных свитках. Не показал я эти свитки тебе, брат. Пока же скажу: миролюбие погубило предков наших. Со всех сторон ходили на русские земли многочисленные кочевые народы. С запада теснили их киммерийцы, кельты и готы. С востока – сарматы, гунны, печенеги, половцы. С севера – человекоядные немцы: норманны, англы, шведы. С юга – персы, македонцы, латины. Не одну тысячу лет русские народы противостояли кровожадным пришельцам. Много пролилось русской крови. Видно, истощилась сила русская. И решили наши предки вместо меча вооружиться словом. Да только мечи звенят громче и поражают сильнее слова. Ушли наши предки с берегов Дуная Ивановича, с лазурного моря Срединного, с берегов моря Янтарного. Ушли сюда, на древнейшую свою родину, на Русскую равнину. Тут с незапамятных времен жили русские народы. Потеснились, - в тесноте да не в обиде. Только не нашлось покоя им и на Русской равнине.
Игумен замолчал, он почувствовал, что разбередил свою душу. Сердце забилось чаще, его удары гулко отдавались в висках. Он негромко несколько раз прочитал «Отче наш», пока сердце не успокоилось. Брат Григорий с тревогой поглядывал на него. Когда Игумен снова задышал ровно и спокойно, он попросил:
- Рассказывай дальше, святой отец, если это не во вред тебе.
- Человеку все во вред, - улыбнулся Игумен, - кроме святой молитвы.
- Скажи, святой отец, наши предки, вятичи, - они всегда жили на Русской равнине или пришли, как ты говорил, сюда с Дуная?
- Этого я не знаю, брат. Преподобный Нестор в своем Летописце сказывал только о киевских полянах, искоростеньских древлянах да новгородских словенах. Поляне пришли на Днепр из Норика, а древляне и словене всегда жили на Днепре. Про другие русские народы Нестор не пишет, откуда они взялись. Но коренные народы и пришельцы жили мирно и богато. По русской вере каждый народ выбирал себе старейшин на время, а потом смотрел по делам их. Немцы не совались сюда с мечом, их купцы охотно ездили на Русь. Русскую землю они называли Гардарикой, - страной городов. Святой Константин Багрянородный еще пять веков назад писал, что в Гардарике четыре тысячи богатых городов. В городах тех предки наши ставили строения из белого камня, как сейчас в Москве. Бывалые люди говорят, что в костромском княжестве в дремучем лесу до сих пор стоят каменные развалины, их народ называет Берендеевыми палатами. А среди всех русских народов славились богатством и могуществом своим вятичи, вящие люди.
Игумен резко оборвал свою неторопливую речь. Надо ли говорить молодому брату о том, что стряслось на русской земле с приходом варягов, и пуще того – с крещением Руси в византийскую веру?
Григорий терпеливо ждал, но не выдержал, спросил:
- Где же ныне те народы? Куда подевались четыре тысячи городов русских?
Игумен вздохнул. Придется говорить дальше. Только расскажет он брату Григорию не все.
- Пришли с севера, с моря Янтарного, немцы – варяги. Поначалу их призвали себе в выборные князья словене-новгородцы. Новгородцы не раз призывали варягов в князья и не чаяли беды. А в этот раз оплошали, не разглядели коварного лукавства. Варяги эти – князья норманские. Земля норманская камениста и скудна, большого богатства тем князьям не давала, хоть они держали рабов своих хуже скота и пили кровь человеческую как вино. Иные из них нанимались к другим народам в выборные князья. А больше промышляли варяги разбоем на Янтарном море, грабили купеческие корабли,  людишек топили в море, либо обращали в рабов. Народ норманский не стерпел варяжских бесчинств, заставил короля своего изгнать варягов до одного со своей земли под страхом смерти. Побежали варяги в чужие земли, много горя принесли людям. А новгородцы по неразумению своему как раз в это время опять призвали варягов в князья. И хлынули они смердящим гноем на землю русскую…
Игумен почувствовал, что снова сердце его поднимается к горлу. Он умолк,   негромко прочитал «Богородице, Дево, радуйся». Брат Григорий вполголоса подпевал. Игумен с трудом отдышался, с сожалением подумал, что годы берут свое, и продолжил:
- Варяги стали воевать новгородские города. У них в обычае в битве доводить себя до исступления, когда человек не помнит себя, не чует ран, а только рубит и рубит двумя мечами. Однако новгородцы как один встали за землю русскую. Летописаний о том не осталось, а дошел слух до нас, будто у новгородцев прославился битвами с варягами новгородский посадник Вадим. Семнадцать лет варяги не могли покорить Господин Великий Новгород, и подались по Днепру к морю Русскому. За ними оставался широкий кровавый след по русской земле. А в Новгороде по сей день чтут богатыря Вадима. Новгородцы поставили на площади, где собирается вече, железный столб с железными ступенями в память о Вадиме и зовут его Вадимовым местом. Там новгородцы приводят к присяге посадников и князей.
Игумен снова замолчал. Он никогда не мог забыть, как еще молодым иноком в одинокой пустыни своей пришел к страшному открытию, которое чуть не убило его веру и его самого. Спасло его тогда от неминуемой смерти лишь чудесное видение мудрого отца родимого. Видно, любящая родительская душа почуяла смертную тоску Ивашки меньшого, и явилась к нему, когда он уже расставался с жизнью. Он не мог сейчас рассказать молодому брату во Христе, как безжалостные разбойники с Янтарного моря, варяги, преступили клятву и стаей бешеных волков прошли по Русской равнине от Новгорода до Русского моря. Они оставили за собой разоренную, залитую русской кровью, засыпанную пеплом когда-то богатую землю, разрушили все, что русские люди создавали тысячи лет. Варяжское нашествие – страшное горе для русской земли. Но настоящая беда таилась впереди.
Оскудела, обезлюдела русская земля, но так и не смирилась с победой варягов. Восстание за восстанием вспыхивали в уцелевших русских городах, горела земля под ногами варягов. И тогда свирепый потомок варягов, Киевский  князь Владимир, братоубийца, клятвопреступник, женолюб и растлитель, надумал окрестить Русь в византийскую веру и тем превратить русский народ в смиренных рабов своих. Вольнолюбивые русские люди долго не признавали чуждую им веру, но варяжские мечи, лютые казни, пытки и огонь взяли верх.
Страна четырех тысяч городов покрылась пепелищами, заросла диким лесом и на века погрузилась в беспросветную нищету. Ныне русские люди признают византийскую веру, однако в душах своих хранят верность древним верованиям предков. Тому способствовали грубые и надменные действия невежественных византийских попов. В ослеплении гордыни своей византийские попы с нечеловеческим рвением уничтожали великое знание наших предков. Усердие не по разуму и сейчас проявляют иные священнослужители. Стефан пермский крестит пермяков и зырян с суровостью избыточной, а заодно рушит все местные капища, сжигает древние писания на бересте и на деревянных дощечках, заставляет новокрещеных убивать волхвов, хранителей знания. На Руси повсюду восставали города против насильственного крещения. О Суздальском мятеже 6535-го года против христианских попов-греков Игумен читал в Суздале. Он не раз думал, что не прижилась бы чуждая религия римских рабов-иудеев в русском народе, если бы усобица варяжских князей и их потомков не привела на русскую землю новую беду, - батыево нашествие.
Нет, не станет он говорить молодому и чистому душой брату Григорию про тот смертный ужас своего прозрения, которое привело его на край гибели. Милостью Господа он остался жив и не впал в ересь. Игумен перекрестился и заговорил о другом.
- После пришествия варягов стали исчезать исконные названия русских народов. В Новгород варяги пришли в 6370 год от миростояния, от сотворения мира. Через двадцать лет, в 6390 год, они ушли в Киев. В Киеве издревле сидели русские люди - поляне. В летописаниях я не нашел названия полян после 6452 года. За полянами пропало имя древлян, - с 6498 года. Новгородские словене последний раз упоминаются в 6526 году. Через век, в 6635 году, пропали кривичи, в 6657 – дреговичи, за ними, в год 6677 – радимичи.
Игумен на мгновение прикрыл глаза. Годы исчезновения имен древних русских народов навсегда врезались в его неслабеющую память.
- О северянах я последний раз читал от 6691-го года, К новому веку истинное название из народов русского корня сохранили одни вятичи. Мы идем с тобой, брат, по земле вятичей, наших кровных предков. Этот могучий народ оказался не по зубам потомкам кровавых варяжских князей. Стольным городом вятичей был Москов. В год 6655-й суздальский удельный князь Юрий Долгорукий, потомок Владимира Крестителя, злодейским коварством и клятвопреступлением убил старейшину вятичей Кучку, обесчестил его жену и сел в Москове. Во Владимирском Полихроне сказано, что после того князь Юрий позвал к себе северского князя Святослава: приезжай, брат, ко мне в Москов, земля тут богатая, надо привести непокорных вятичей под мою руку. Но Юрий не сумел усмирить вятичей. Я читал имя вятичей еще от 6705-го года, это уже при Всеволоде Большое Гнездо. Выходит, брат, что после убиения старейшины Кучки вятичи еще целых полвека не признавали власти варяжских князей, отстаивали веру своих предков.   
- Ты, святой отец, говоришь: Москов. Это Москва?
- Не зови меня так, брат. Мы равны по сану, оба пресвитеры, игумены. Чти свой сан, мы братья во Христе.
- Хорошо, брат. Но ты для меня всегда будешь святой отец. Не мне равняться с тобой.
- Господь рассудит нас, - улыбнулся Игумен. – Да, брат, наша Москва и есть Москов, стольный город вятичей. На русской земле не счесть городов, с названиями на «ов». То очень древние русские города. Ну-ка, вспомни сам и сочти, сколько их.
Брат Григорий подумал и стал загибать пальцы.
- Серпухов, Псков, Чернигов, Юхнов, Болхов…
Он замялся. Игумен подсказал:
- Ростов.
- Ох, запамятовал! Еще Туров, Глазов…
- Касимов.
- Преклоняюсь перед памятью твой, отче. Драбов, Осташков, Глухов…
- Краков.
Брат Григорий удивленно поднял брови. Игумен пояснил:
- Краков ныне в Польской земле, но он – русский древний город.
-Тогда Львов в Литве.
- В Киевской земле Львов. Литва там недавно.
- Дмитров, Зеньков. У мордвы можно, отче?
- Можно.
- Ардатов, - у Нижнего Новгорода. Саров, Нижний Ломов. Святой отче, пальцы кончились, впору лапти снимать. 
- Вот видишь. Лапти снимать не будем. Городов таких множество. И сколько еще сменили названия свои – не счесть. Ржев – когда-то назывался Ржов. Змиев – Змийов. Даже мать городов русских Киев назывался в древности Кийов, - город Кия.
Брат Григорий повеселел. Он все бормотал в усы и разгибал согнутые раньше пальцы.
-Чучков. Сасов, это в рязанском княжестве.
Игумен улыбался. В дальней дороге самый лучший попутчик – умное размышление, но еще лучше – любознательный собрат. Вот и забыл брат во Христе свои тяжкие думы. Успеется еще ему, жизнь человеческая долгая, хотя пред лицом Господа она – миг единый. Григорий уловил улыбку Игумена, щеки его вспыхнули, он разжал пальцы, опустил руки.
- Вот и наша Москва. У вятичей это Москов, а нынешние москвичи – народ поспешающий, суетливый. Ростовцы да суздальцы про москвичей говорят: в разговоре акают, как лягушки квакают. Вот они вятицкий Москов и называют по своему: Москва. Иноземные же купцы помнят Москов, и зовут землю нашу Московией, а нас – не москвичами, но московитами или московитянами.
В разговорах день прошел незаметно. Еще не настал вечер, когда вдали показались острые верха куполов коломенских храмов. Солнце сияло на золоченых крестах. Брат Григорий почтительно сказал:
- Ты столько знаешь, святой отец… С тобой мне никогда не сравниться. Скажи, откуда пошли названия городов русских, рек наших? Москов, Псков, Ростов, Серпухов, - что означают эти имена? Вот впереди река Ока. Откуда взялось это название? Что есть «Ока»?
- Увы, брат. Не знаю. В летописаниях не раскрыт смысл  названий сих. У новых городов названия понятны; Переяславль, Новгород, Владимир. Смысл же старых названий утерялся за тысячелетия. Вот река Ока. Неведом мне смысл названия этого. По Оке не меньше тысячи лет жили вятичи. Может, они назвали свою реку Окой. Но до вятичей тут жили другие, неведомые нам народы русского корня, и может, Ока – их слово, а вятичи не стали менять его. Народы меняются, а названия рек и городов сохраняются надолго. Названиям Днепра, Дуная, Дона, Днестра, Дона, Донца, Десны – тысячи лет, и никто уже не помнит, почему предки наши так именовали их. Иной раз от народов, живших в глубокой древности, не осталось и следа, а названия сохранились.
- Родитель мой то же самое мне говорил, - заметил Григорий. – Нельзя, говорил, народу жить в беспамятстве. Без памяти народ теряет сам себя.
- Святые слова. – Игумен перекрестился. – Царство небесное твоему родителю. Мудрый муж был. Память в народе – голова всему. Вот я не знаю, что означает слово Ока, но идет оно из далекой древности. По Оке названы города наши: Кашира, Калуга, Каломна. Коломна-то прежде  называлась Каломной. Калуга означает Ока Луговая, Кашира – Ока Широкая, Каломна – Ока Ломаная. У Коломны Ока круто поворачивает с юга на восток, ломает течение свое, вот  и – Каломна.
У моста через Коломенку путников остановил московский вооруженный дозор. Десяток воинов окружили их, загалдели.
- Кто такие будете? Куда бредете, Божьи люди? – допытывался старший дозорный в кольчуге поверх кожаного тигилея. – Небось, доглядчики рязанские?
- Спаси тебя Бог, православный воин, за добрые слова, - улыбнулся Игумен. – Мы не доглядчики рязанские. Погоди маленько. Брат Григорий, достань грамоту святителя Пимена.
С начала пути Игумен решил ничего не говорить о главном поручении при дозорных, московских ли, рязанских ли. Ни князь Дмитрий, ни безместный митрополит Пимен, ни епископ Феодор не удосужились дать ему посольскую грамоту к князю Олегу. Не беда, для них с братом Григорием сейчас главное – пройти в Коломну, а там попасть на рязанскую сторону Оки. Брать к князю Олегу брата Григория он не хотел, - мало ли как встретит посланника Москвы кровопивец и Иуда Олег Иванович. Брат Григорий останется у коломенского епископа Герасия, подготовится к новой своей нелегкой жизни. А ему самому Бог поможет и подскажет, что делать и о чем говорить. Для московских же застав хватит и грамоты безместного митрополита о поставлении. 
Григорий снял тяжелую котомку, развязал ее, достал сверху свиток с красной печатью и витым золоченым шнурком, истово перекрестился и с поклоном подал грамоту Игумену. Игумен в душе похвалил его за небольшое лицедейство. Пусть стражники видят, что у них важная, святая грамота, к этой грамоте нужно почтение. Он не стал ломать печать, в дозоре вряд ли кто разумел грамоту, для них хватит и печати со шнуром. На печати все равно стоит пресвятое митрополичье имя.
- Вот грамота святителя Пимена, митрополита Киевского и всея Руси. Волею его посланы мы основать новую обитель Голутвинскую. Пресвитер Григорий поставлен игуменом той новой обители, а мне, ничтожному слуге Господнему, предстоит выбрать место для обители, заложить ее и освятить.
- Голутвинскую обитель, говоришь? - с привычным для Игумена московским недоверием ко всем и всему спросил старший. – Не лукавишь ли, святой отец? Вы прошли Голутвин, позади вас он. Что скажешь?
- Прежде заложения обители, сын мой, надобно нам встретиться с епископом коломенским, отцом Герасием. Ты сам – служивый человек,  знаешь, что воин без слова воеводы не может ни битву начинать, ни в поход идти. Так и мы, служители православной церкви, не вольны в делах своих без слова иерархов наших. Потому надо нам спросить епископа Герасия, а уж потом делать, как он скажет. Не обессудь, сын мой, дела православной церкви превыше дел ратных.
От этих слов дозорный грозно насупился, но свиток с красной печатью и шнуром внушил ему почтение. Он повернулся к своим воинам, которые ожидали в некотором отдалении.
- Курята, Голубец! Отведите иноков к сотнику Тимаку. Да присматривайте за ними.
- Сын мой, - возразил Игумен, - нам не с сотником говорить надо, с воеводой. Скажи воинам своим, чтобы отвели нас к воеводе вашему.
Дозорный ощерил зубы в наглой ухмылке.
- Ты, святой отец, говорил, что без слова епископа не волен в делах. А у меня начальник – сотник Тимак.
- Разумно, сын мой, - миролюбиво согласился Игумен. – Пусть воины твои ведут нас к сотнику Тимаку. Храни Господь тебя и воинов твоих.
Сотник Тимак, во крещении Роман, слышал об Игумене и не чинил проволочек. Он перекрестился при виде митрополичьей грамоты, склонился в пояс перед священнослужителями, с почтением облобызал руку Игумена и испросил святого благословения. 
- Даруй, Господи, сотнику Тимаку, чадам и домочадцам его и воинам его милость Твою. Аминь. Скажи мне, доблестный сотник Тимак, что вы тут не поделили с рязанцами?
Тимак еще раз перекрестился и посуровел лицом.
- То не моего ума дело, святой отец. Мне как скажет воевода, то я исполню.
- А кто воевода твой, где он?
- Мой воевода – наместник коломенский боярин Микула Вельяминов. Он отъехал в Москву с князем Владимиром Храбрым. Молись за боярина Микулу, святой отец, великий князь Дмитрий Иванович крут в спросе.
- А есть за что спрашивать?
- Как же. Отдали мы Коломну рязанцам. Считай, без бою отдали. Рязанцы били по стенам стрелами, а на приступ не пошли, прислали послов. Вот после этих послов воевода наш, боярин Микула, велел нам уйти за Коломенку. Ушли мы честью, с оружием и стягами. Как на то посмотрит великий князь, - одному ему ведомо.
- А может, прав твой воевода Микула?
- Не моего ума дело, - сурово ответил Тимак. – Мне-то с рязанцами делить нечего. Деды и прадеды мои – рязанцы. Как Москва взяла у Рязани Коломну, - с тех пор мы стали москвичами. И жена моя венчанная, Месячна, - тоже рязанская.
Сотник Тимак покосился на рясу Игумена и добавил:
- Крещена Прасковьей.
Игумен с улыбкой покивал головой. Никак не любит русский народ церковные имена. И то хорошо, что твердо помнит свои, русские. Он спокойно заметил:
- Русскому человеку грех проливать православную кровь. Скажи, сотник Тимак, великая битва была с рязанцами, когда подоспел  князь Владимир Андреевич с войском?
- Да уж не малая, - хмыкнул сотник. – Вот там мы стояли. Рязанцы на той стороне, а мы тут. Три дня стояли. Слова обидные и непотребные рязанцы кричали нам.
Сотник замялся. Игумен с улыбкой спросил:
- А вы? Неужто терпели?
- А что мы, - оживился сотник, - и мы тоже, прости, Господи. Всякое кричали.
- То не грех, - успокоил его Игумен, - то озорство молодецкое. Господь простит.  А когда битва случилась?
- На четвертый день стычка вышла. Привел большую рать князь Владимир Храбрый. Горячий воин. Велел плавиться на ту сторону и бить рязанцев. Как первый полк переправился через Коломенку, -  на него со всех сторон конные рязанцы. Откуда взялись? Мы моргнуть не успели, глядь, передового полка уже, считай, и нету. А рязанцы рассыпались, их и не видать. Еще два полка стали переправляться, так рязанцы им не дали не берег вылезти. Опять конные налетели. Посекли наших немало. А больше взяли в полон. 
- Как? - Удивился Игумен. –Куда же вы смотрели?
- Туда и смотрели. Они по-ордынскому, издали арканами с седел стаскивают и волокут галопом подальше.  Ну, не лезть же на рожон. Повернули мы на свою сторону. Вот и вся битва. Передовой полк вел князь Михаил Андреевич, сложил он свою молодую голову на том берегу.
Сотник Тимак перекрестился
- Больше сечи не было. У нас войска половина осталась. Послы ездили, рязанские сюда, наши туда. Потом, видать, договорились меж собой. Рязанцы ушли в Коломну, а князь Владимир с воеводой Микулой спешно отъехал в Москву. А мы уже третью седьмицу стоим тут.
Игумен перекрестился, прошептал молитву. Жаль, что молодой сын князя Андрея Ольгердовича сложил голову в ненужной битве. Но теперь он понимал, почему оказался здесь, и поверил, что задачу свою выполнит. Он невольно  проникся уважением к Рязанскому князю, этому предателю земли русской и кровопивцу, и снова подумал, что русскую землю разделяет на враждующие княжества лишь властолюбие князей, особенно московских.
- Да ниспошлет тебе Господь в бесконечной милости Своей многие блага и долгие годы, сотник Тимак. Теперь проведи меня к рязанцам. 
Сотник не стал чиниться и сам повел пресвитеров к мосту через Коломенку. За мостом стояли рязанские дозоры.
- Эй, Рязань!
- Чаво тебе, Москва?
- Принимай служителей Божьих. Они в Коломну, к епископу Герасию с грамотой от самого митрополита!
Рязанцы показались Игумену приветливее москвичей. Широколицые, с мягким, якающим говором, они смотрели спокойно, по-доброму, не зубоскалили. Десятник Ермиш расспросил пресвитеров, после ответов Игумена  перекрестился и без улыбки сказал:
- Святое дело. Хан Тохтамыш много пожег у нас церквей и монастырей, а вот Переяславль брать не стал. От князя же Московского досталось нам горше, чем от басурман. Взяли москвичи Переяславль, разорили дотла. И деревни все наши пожгли. Только после татар отстроились, а они снова. И церкви сгорели, считай, все.
- Что же вы, православные, друг дружку бьете хуже супостатов? – строго спросил Игумен.
- То княжеское дело. А церкви и монастыри жечь – грех. Ладно, святые отцы. Дам я вам в провожатые двух ратников.     
Перед Коломной показалась небольшая деревня. Игумен остановился, снял котомку и наполнил карманы дорожной холщовой рясы просфорами - для деревенских ребятишек. Здесь, за Москвой, люди жили заметно беднее. Притихщие деревни казались пустыми, не слышалось ни бабьих голосов, ни ребячьих криков. Кое-где на завалинках убогих изб грели на солнышке остывшую кровь дремучие седые старики в залатанной посконной одежде и босиком, - берегли лапти на зиму.
В некоторых дворах, неогороженных и заросших крапивой и лопухами, виднелись молчаливые исхудалые ребятишки с тоненькими руками и ногами, со вздутыми от дурной пищи животами. Стены покосившихся изб пестрели обгорелыми бревнами вперемешку со свежими. Возле каждого двора путники останавливались, брат Григорий звонким своим голосом подзывал ребятишек. Когда те робко подходили, Игумен оделял каждого просфорой. Чумазые и нестриженные ребятишки с голодными глазами недоверчиво брали просфоры и тут же прятались за избы. Пресвитеры вдогонку благословляли и крестили их. Уже на полдороге к Коломне, когда они с тяжелым сердцем вышли из одной  такой полубезлюдной, сиротской деревни, брат Григорий запел было псалом, как обычно, но вдруг оборвал его и негромко заговорил:
- На страстном пути живут тут люди. Как ни идет Орда на Русь, - все по этой дороге. И обратно – по ней же. Пожары, разорения, полон.
- На моей памяти Орда тут за полвека набегала 14 раз, - подтвердил Игумен. – Да Москва 4 раза ходила на Рязань. А пройдет Орда или Москва, -  поднимай все заново из пожарищ. Вот и считай, брат мой. Тут все, от глубоких дедов до младенцев, отродясь спокойной жизни не видали ни одного года. Не набег, так слезы над пепелищами да работа надрывная. И каждый день жди новой беды. Московские ратники тоже не лучше басурман. Отбирают последнее, над бабами и девицами охальничают, а вступится хозяин,  - его предают смерти, избу жгут.
- Никогда не видал я такого, - с горечью проговорил Григорий, - чтобы в срубы клали горелые бревна. Скажи мне, отец мой, не пойму я. Князья – православные русские люди, бояре наши – тоже. А смердов своих, таких же православных христиан, держат хуже скотины. Не надо большого ума: дай людям облегчение, пусть встанут на ноги, укрепят хозяйство свое. Тогда и повинностей можно много больше собрать. А с нищих – какой выход для бояр и князя? Не тому Христос учил своими заповедями.
- Недоумение твое, брат, идет от чистого твоего сердца, - мягко ответил Игумен. – До конца дней жить тебе с недоумением этим. Источит печалью оно душу твою сострадательную. Много еще увидишь ты. Прикинь, кто приходит в нашу обитель для служения Господу? Много ли смердов видал среди них? Преславный инок наш Александр, живот свой положивший в Мамаевом побоище, да брат его Андрей, - сыны боярские Пересвет и Ослябя. Обитель наша поднялась из бедности и скудности, когда пришел в нее смоленский боярин Семен, который принял постриг именем Симон. Принес он в обитель многие богатства свои.
- Да, святой отец, - подтвердил брат Григорий. - Мой родитель тоже боровский боярин, доезжачий князя Владимира Андреевича.
- Нет среди иноков ни одного сына крестьянского. Не дозволено смердам уходить из мира, уклоняться от работы на боярина и князя. Иначе укроются они в обителях Божьих от тягот жизни своей нечеловеческой, и не останется на русской земле работников. Князья да иерархи церковные понимают это, оттого и нет среди иноков ни смердов, ни сынов их. Христос же учил нас, что люди все равны перед Господом. Потому храни недоумение свое в душе своей, не допускай его к устам своим. Неси людям святое слово Божье и не вводи их в тягостное сомнение.
К вечеру пресвитеры оказались в палатах коломенского епископа Герасия. Престарелый владыка принял посланцев митрополита Пимена с почтением. Игумен и раньше встречался с владыкой. Впервые он видел его больше двадцати лет назад, когда архимандриты Герасий и Павел по слову владыки Алексия ходили в Нижний Новгород увещевать князя Бориса Городецкого. Князь отказался смириться перед Москвой, и разгневанные пастыри своей волей отлучили весь город от церкви. Митрополит не подтвердил отлучения и послал в Нижний Новгород Игумена.
Через пять лет те же архимандриты, Герасий и Павел, приехали к Игумену на Киржач и повелением Алексия вынудили его вернуться в Троицкую обитель.  После того они не раз встречались в палатах митрополита. Алексий благоволил к Герасию и одиннадцать лет назад посвятил его в епископа и поставил в коломенскую епархию, куда входило все Московское княжество.
По завещанию Алексия после его смерти епископ Герасий стал наместником митрополита. При посвящении Митяя во епископа владыка Герасий во избежание осложнений убеждал епископский собор поддержать любимца великого князя. Когда Митяй получил сан епископа, к нему пришел преподобный Стефан Пермский на посвящение в иереи. Однако Митяй, как белец, белый священник, не мог хиротонисать чернеца, и преподобного Стефана посвятил Герасий. При сборе русского войска в Коломне епископ Герасий благословил воинов на святую битву с безбожным Мамаем. 
Коломенский владыка велел своему служке отвести гостей в баньку с дороги, а после скромно попотчевал, чем Бог послал. За трапезой он все сокрушался, что гости чрезмерно постничают. Он поглядывал на их рясы и лапти и все время говорил. Видно, старался, чтобы пресвитеры в скромных одеяниях не стыдились убожества своего в богатых палатах.
- Сохранил Господь град Коломну от разорения. Князь Рязанский обступил стены, однако на приступ не пошел, а прислал двух бояр своих к наместнику коломенскому боярину Микуле Васильевичу с дарами и грамотами. Наш наместник -  свояк самому великому князю Дмитрию Ивановичу, женат на сестре великой княгини Евдокии Дмитриевны. Послы рязанские сказывали боярину Микуле: уйди из Коломны, это издревле рязанский град, и войско свое уведи, не ввергай град сей в разорение, не проливай православную русскую кровь.
Епископ говорил негромко. Седенький, с круглым розовым  лицом, с сухонькими руками он, видать, уже испытывал старческую немощь и старался не волноваться при беседе.
- Воевода Микула пришел ко мне, мол, что делать. Москва в моей епархии, по завету святейшего Алексия мне должно стоять за Москву. Да жалко город рушить. Сила у князя Олега Ивановича огромная, не устоит Коломна. Вот и порешили мы с Микулой Васильевичем, надо уйти ему из города. А взамен потребуем от Олега, пусть на том остановится, заключит мир с Москвой да признает себя младшим братом великого князя Дмитрия Ивановича.
Владыка Герасий слегка дрожащими руками заботливо придвигал гостям то одно блюдо, то другое.
- Хоть кутьи покушайте, кутья из белоярской пшеницы, на постном масле, в любой день не грех, рассыпчатая.
Пресвитеры поблагодарили щедрого хозяина, отведали кутьи. А епископ все говорил.
- Микула наш Васильевич – муж мудрый, державный. Потребовал у послов грамоту от великого князя Рязанского к великому князю Дмитрию Ивановичу. А у тех уже есть такая грамота. После того увел войско Микула Васильевич за Коломенку-реку. Молю Господа, не разгневался бы Дмитрий Иванович на воеводу. Хоть Микула Васильевич и свояк ему, да горяч Дмитрий Иванович. А тут державное дело, шутка ли, отдать целое княжество с епископией. Потом уж донесли мне про неудачную битву Владимира Андреевича на Коломенке-реке. Чаю, на брата своего великий князь сильно гневаться не станет. 
Игумен в душе усмехнулся. Для Дмитрия Ивановича что брат, что сват, вон как с  зятем своим, Иваном Вельяминовым обошелся, да и брата Владимира Андреевича отстранил от наследования. Владыка Герасий по старческим годам своим не хочет вспоминать плохое, уповает лишь на доброе.
Епископ попросил Игумена совершить вечерню в храме Вознесения Господня. Потом служки отвели брата Григория в опочивальню, а они с Игуменом долго сидели в палате епископа за беседой.
- Неисповедимы пути Господни, - негромко говорил епископ. – Митрополит Киевский и всея Руси Пимен сидит безместно, да видит далеко. Видит то, что нам, грешным, не видать с нашей коломенской колокольни. Полагаю, что митрополит неспроста повелел основать новую обитель Голутвинскую. И тебя он послал, преподобный игумен, не спроста, не от скудости священнослужителей в Москве. Эту обитель полагалось бы заложить и освятить мне, рабу Божьему. Голутвин-то лежит в моей коломенской епархии. А послал он тебя. Почему бы это?
Игумен сдержанно улыбнулся и пожал плечами. За долгое знакомство не заметил он в епископе коломенском греховных помыслов: ни честолюбия, ни зависти. Чист владыка в мыслях и прям в словах своих. И спрашивает не с обидой, не с ехидством, а потому, что хочет понять непонятное. Епископ не стал ждать его ответа, ответил сам  себе.
- Знает тебя православный русский народ, слух о святости твоей идет по все Руси. К тебе, ни к кому другому пришел великий князь Дмитрий Иванович, когда собирал войско русское на Мамая. Я, как местоблюститель,  благословил русское войско на битву с безбожным Мамаем, а он все одно, к тебе поехал. Мыслю я,  Голутвинская обитель - лишь для сокрытия главного.
Игумен посмотрел в глаза епископу. Тот не отвел взгляда, и они долго всматривались глазами в глаза, пытаясь прочесть мысли друг друга. Наконец, епископ улыбнулся и опустил веки.
- Не говори, брат мой, если нельзя. Я вижу, не слепой. Могу распознать сокровенное в душах человеческих. Не лизоблюдством перед сильными мира сего достиг ты любви в народе. Наслышан о подвигах твоих во славу Господа нашего. В глазах твоих читаю: забота великая и многотрудная привела тебя сюда. Ты ведь прежде Голутвина пойдешь в Рязань? Не спрашиваю, зачем, спрашиваю, пойдешь ли?
На прямой вопрос Игумен ответил прямо:
- Надеялся я застать в Коломне великого князя Олега Ивановича Рязанского. Однако, слышал я, вернулся князь Олег в стольный город. И мне теперь туда идти, в этом прав ты. В Рязани главное мое дело у князя Олега Ивановича. А прежде надобно мне видеть епископа рязанского Афанасия и говорить с ним. Владыка Афанасий сам рассудит, идти ли мне сначала в Голутвин или сразу к князю Олегу.
- Пусть дарует тебе Господь милость в делах твоих, - перекрестился епископ. – Я велю дать тебе упряжку добрых лошадей.
Игумен хотел возразить, но епископ без улыбки поднял руку.
- Знаю твой обет, преподобный. Но в каждой обители свой устав. Коломенцы и  рязанцы будут в обиде на меня, если ты пойдешь пешим. Мне, если Господь попустит, сидеть тут, в Коломне, до конца дней своих, мне надо думать о пастве и о мире с владыкой Афанасием. В том нет нарушения твоего обета, а если ты думаешь иное, - я отпускаю тебе сей мнимый грех.
- Благодарю тебя, владыка. То, что ты поведал мне, вынуждает меня поспешать. Милостью Божьей, задержусь в Рязани не больше седьмицы. А потом уж с братом Григорием пойдем на Голутвин. Просьба моя к тебе, владыка: не подберешь ли десяток твердых в вере братьев для новой обители?
- В грамоте своей митрополит Пимен пишет о том. Подберу братьев, снасть для работы выделю, утварь церковную для обители Голутвинской на первое время соберем. Только дам я брату Григорию не десять братьев, как пишет митрополит, но двенадцать. С братом Григорием станет как раз тринадцать. Добрый знак.
Игумен понял шутку, они оба засмеялись.
Епископ выделил Игумену крытую повозку, запряженную парой могучих гнедых жеребцов. Выехали на рассвете. Правил гнедыми архидьякон Макарий, телом под стать жеребцам, с густым трубным голосом.
- Владыка наказал мне не мешкать, - заявил он, как только повозка тронулась. – Потому, святой отец, держись. До Переяславля тут верст восемьдесят, домчим до темноты.  Не застрять бы на переправе.
- Почему – Переяславль? - удивился Игумен, - Мне в Рязань, к великому князю Олегу.
Брат Макарий громогласно захохотал.
- Великий князь сделал стольным городом Переяславль. Переяславлей на Руси много, чуть не в каждом княжестве, вот и в Рязани свой Переяславль – Рязанский.
- А в Москве говорят: Рязань, Рязань.
- Мало ли что в Москве говорят. Старая Рязань после батыева разорения так и не отстроилась на костях да на пепелище.
Через Оку переправлялись на пароме. Брат Макарий не напрасно гнал гнедых, они прискакали к переправе, когда паромщик уже  отвязывал паром. Поднятые воротом сходни торчали над паромом.
- Стой! – Заорал брат Макарий столь громоподобно, что в ушах Игумена что-то щелкнуло, и он чуть не оглох. –От святого епископа Герасия к великому князю Олегу Ивановичу!
Паромщик посмотрел на горластого монаха, прищурился, и продолжал отвязывать толстую веревку.
- Тебе говорят, мужик! Ты что, не крещеный? Не слыхал, что говорю? – пуще прежнего зашумел брат Макарий. – Сказано тебе, к великому князю святой посланник из Москвы! Дело державное! А ну, спусти сходни, не то тебе шкуру со спины сдерут!
Игумен вылез из повозки, подошел к парому. Паромщик уже развязывал последний узел. На Игумена он не смотрел.
- Сын мой, - сказал Игумен негромко, – сделай доброе дело, пусти нас на паром. Я еду к великому князю Рязанскому, дабы говорить с ним о вечном мире меж Рязанью и Москвой.
- Нету места, - буркнул паромщик, не глядя на него. - Паром гружен сверх меры.
-Каждый час промедления может обернуться кровью безвинных православных людей.
Паромщик перестал развязывать узел, распрямился.
- Ты кто будешь?
- Я – игумен Троицкой обители, что под Москвой.
Паромщик наморщил лоб, подумал и спросил:
- Не врешь?
- Слуге Господа не к лицу врать.
- А! - махнул рукой паромщик, - а то попы не врут. Ты, говоришь, Троицкий игумен? Тогда скажи, посылал ты на Дон с русским войском своего инока?
- Я никого не посылал. Брат Александр, в миру Пересвет, и брат Андрей, в миру Ослябя, сами вызвались идти с русским войском против нечестивых полчищ. Я лишь благословил их на ратный подвиг.
Паромщик повалился на колени, перекрестился.
- Прости мне грех мой, святой отец. Бес попутал.
- Встань, сын мой, человек должен поклоняться только  Господу. Больше верь людям. Прими мое благословение и пусти нас на свой паром. ]
Паромщик с четырьмя помощниками воротом опустил тяжелые сходни на берег, брат Макарий взял правого гнедого под уздцы и провел повозку на паром. Игумен шел позади. Гнедые опасливо косились черными выпуклыми глазами на быструю воду, прядали ушами, похрапывали. На пароме разместился целый обоз, и брат Макарий громовым голосом заставлял возчиков брать то влево, то вправо, то вперед, то назад, пока повозка не встала всеми четырьмя колесами на толстый настил.
Перевозчики снова подняли сходни, паромщик отвязал веревку, и вот между паромом и берегом появилась и стала расширяться полоса темной воды с белыми бурунчиками. Дюжие перевозчики крутили два толстых деревянных ворота, один на левой стороне парома, другой – на правой. На каждый ворот наматывалась железная цепь чуть не в три пальца толщиной. Цепи выползали из воды с носа парома, обегали в один оборот вокруг ворота и уходили с задней стороны в воду. С цепей обильно лилась вода. Полуголые паромщики налегали на железные рукоятки, и паром неторопливо двигался к правому берегу.
Игумен подошел к паромщику. Тот стоял на задней стороне парома у длинного рулевого весла, наискось опущенного в быструю воду. Вода с шипением била в широкую лопасть весла и помогала перевозчикам продвигать паром к другому берегу. От парома вниз по течению уходила полоса чистой, спокойной воды. Быстрое течение Оки сносило паром, и когда он отошел от берега саженей на тридцать, цепи туго натянулись и почти полностью вышли из воды. Перевозчикам стало заметно труднее, их спины с буграми мышц заблестели от пота.
- Скажи, сын мой, - обратился Игумен к паромщику, - эти цепи не мешают ладьям?
Паромщик неторопливо ответил:
- Когда ладьи идут, мы стоим у берега. Цепь тонет, - железо.
Игумен раньше не видал паромов на такой широкой реке. Обычно паромы устраивали на мелководных реках, где не ходили большие ладьи. Там паром тянули за веревки сами переезжаюшие. Через Клязьму, Москву-реку переправлялись по мостам. Ладьи проходили под мостами со снятыми мачтами. Он посмотрел  на все еще далекий правый берег Оки. Пожалуй, ширина реки тут с полверсты, такой мост навести можно, но нелегко, особенно каменный. А деревянный тут долго не простоит, его сожгут ордынцы в первом же набеге. Игумен невесело подумал, что сжечь мост могут не только ордынцы.
На рязянском берегу пришлось ждать, пока с парома сойдут на берег все возы и повозки. После переправы брат Макарий пустил гнедых ходкой рысью. Они быстро обогнали груженые возы и вскоре оказались одни на пустынной дороге, лишь изредка попадались крестьянские телеги. Наезженная дорога тянулась вдоль берега Оки то у самого обрыва, то далеко отходила от реки. Игумен  с любопытством осматривал луга с косарями, встречные деревни. Рязанская земля показалась ему ровнее и заметно чернее, чем в других княжествах, где он бывал, а деревни намного беднее. Избы здесь крыли соломой, он нигде не видел ни щеповых, ни дощатых крыш. Между избами то и дело чернели пустыри недавних пожарищ. Ничем не огороженные дворы густо зарастали лебедой и крапивой. Из жителей попадались только ребятишки, да редкие старики на завалинках. Когда проезжали деревню, Игумен чувствовал себя неловко: он не мог остановить повозку и дать голодным ребятишкам гостинец.
Солнце перешло на вечернюю сторону, когда брат Макарий дал коням передышку. Они остановились на ровной зеленой лужайке над маленькой речкой. Тут, наверно, часто останавливались другие возчики, - к воде шел хорошо вытоптанный твердый спуск с кучками конского навоза. На мелком дне виднелось множество следов копыт. Распряженные стреноженные кони долго пили, потом принялись щипать траву. Брат Макарий развязал мешок со снедью, расстелил на траве чистую холстинку, вытащил хлеб, толстый пласт сала, нарезал их щедрыми кусками. Он достал из повозки небольшой жбан, две кружки и разлил в них шипучего кваса.
- Потрапезуем, чем Бог послал, - сказал он, перекрестился и принялся за еду.
Игумен съел кусок хлеба, небольшой ломтик сала, про себя похвалил пекаря и ключника: пища оказалась доброй. Он отхлебнул квас и не смог оторваться от кружки, пока она не опустела. После долгого перегона он чувствовал сильную жажду, и медовый квас, настоенный на травах, показался ему нектаром, который пили языческие еллинские боги. Брат Макарий одобрительно засмеялся:
- Это брат Стефан. Уж такой мастер квас настаивать, - кто ни отведает, просит добавку. Налить еще, святой отец?
- Никогда не пил такого, - похвалил Игумен. – Дай Господь брату Стефану многие  милости. Квас царский. Благодарю тебя, брат, но больше не буду. А то не вернусь в свою обитель, пойду к брату Стефану в подручные.
К вечеру дорога далеко отошла от Оки, и впереди показалась довольно широкая река.
- Это Трубеж, - пояснил брат Макарий. – Скоро Переяславль.
У бревенчатого моста повозка остановилась. Путь преградили трое вооруженных сторожей.
- Кто такие? Куда путь держите?
Брат Макарий снял с шеи полотняный мешочек, вынул из него свернутую трубкой грамоту епископа Герасия, протянул ее сторожам.
- Едем из Коломны от епископа Герасия к епископу рязанскому и касимовскому Афанасию. По надобности православной церкви.
Из сторожей никто не разумел грамоте, старший внимательно осмотрел восковую печать и вернул свиток. Густой бас брата Макария внушил ему уважение.
- Как там у вас в Коломне? Спокойно ли?
- У нас всегда спокойно, - хохотнул брат Макарий. – Развеялись врази аки дым.
- Москва не лезет?
- Москва сверкает пятками. Поди, уже добежали до своего князя.
Сторожа заржали. Игумен в душе одобрил неунывающего брата во Христе. Старший сторож одобрительно сказал:
- Веселый чернец. Ты бы, Божий человек, шел к нам служить. Богатыри нам всегда нужны, а такие зубоскалы и вовсе.
- На обратном пути договоримся. 
- Ну, проезжай.
Брат Макарий шевельнул вожжами, повозка прогрохотала колесами по поперечному бревенчатому настилу. Вскоре далеко впереди показался земляной вал. Они подъезжали к нему, и вал все рос в высоту, казалось, он уже закрывает  чуть не половину неба. Игумен разглядел, что склон вала опоясывают три ряда заборал из бревенчатых срубов. На вершине вала виднелся частокол из толстых бревен тоже с заборалами. Над частоколом высились мощные деревянные башни на полет стрелы друг от друга.
- Крепкий вал, - заметил Игумен. – Взять его нелегко.
- А его нельзя взять, - подтвердил брат Макарий. – Говорят, Орда три раза подходила. Постоят тут дня два-три, и поворачивают. Это и есть Рязанский Переяславль. Я сам из переяславских, мой родитель тут торговал сурожским товаром.
- Он умер? – догадался Игумен.
- Не знаю. Ушел с обозом за товаром и как в воду канул. Может, его татары в полон взяли, а может, голову где сложил безвинно. Давно, я еще отроком был. Царство ему небесное, если отдал Богу душу.
- Прими, Господь, православную душу безвинно убиенного раба твоего, - перекрестился Игумен.
Заметно уставшие гнедые втащили повозку на высокий холм и остановились перед огромным рвом шириной саженей десять. Через ров к проему открытых ворот вел легкий деревянный мост. У напольного конца моста стояли сторожа в доспехах, с мечами на поясах. Пока брат Макарий показывал им грамоту епископа Герасия, Игумен осмотрелся. Князь Олег хорошо укрепил свой стольный город. Вал уходил вверх так круто, что подняться на него без лестниц казалось невозможным. Отсюда, где они стояли, в десятке сажен от ворот, частокол на валу уже не виделся, его закрывал склон вала. В широком рву глубоко на дне, сажени четыре, не меньше, виднелись острия вбитых бревен. У проема ворот вал укрепляла каменная стена из огромных валунов.   
Брат Макарий, наконец, повесил мешочек с грамотой на шею и тронул гнедых. Колеса простучали по настилу, и повозка въехала в ворота. Брат Макарий полуобернулся к Игумену.
- Это Глебовские ворота. Переяславль основал святой великомученик Глеб. Тут трое ворот. Глебовские выходят на запад, к Трубежу. На восток, к Владимиру, ведут Ипатьевские ворота. А на юг, к Лыбеди, надо пройти через главные, Рязанские ворота.
Повозка углубилась в узкий каменный проезд под валом. Вокруг потемнело, будто в погребе, ширина вала показалась Игумену чудовищной. Далеко впереди светился выезд, до него от входа, пожалуй, сажен тридцать. Он в сумраке  разглядел кованые створки наружных железных ворот толщиной не меньше аршина, за ними они проехали мимо еще одних кованых ворот такой же толщины, и у выезда на свет поравнялись с третьими. Повозка выехала из темного прохода, и перед ними раскинулся Переяславль, стольный город великого князя Рязанского.

 

В Переяславле Рязанском

Епископ рязанский и касимовский Афанасий занимал каменный дом на два жилья с большим двором в обители Успенья. Он принял Игумена вроде бы доброжелательно, но в его взгляде таилась какая-то настороженность. Говорил он приятным густым голосом, как положено опытному пастырю, и поглядывал на поношенную суконную рясу гостя и на новые лапти его.
- Наслышан я о подвигах твоих во славу Господа нашего и православной церкви. Неразумная паства причисляет иных священнослужителей за деяния их, якобы чудесные, к лику святых чудотворцев еще при жизни. Принимать такое – недостойно для служителя Божьего, ибо грех это великий.
Игумен спокойно выслушивал упрек епископа. Понятно, в чей огород метит камешки владыка рязанский. Но не грешен он перед Богом, не он возводит себя в чудотворцы. Народ русский истосковался по добрым чудесам. От сильных мира сего, от иерархов церковных ждать чудес люди отчаялись. И те, и другие больше печалятся о своем благе на грешной земле, чем о нуждах простого народа. Потому любое добро, самое малое, вроде пресной просвирки голодным ребятишкам, почитают за священное деяние. Чудес же он никаких не творил, ибо не сподобил его Господь на чудеса.
- Иным гордыня от молвы людской затмевает разум, - продолжал благожелательным голосом епископ, - начинают они соглашаться с ней и выставляют скромность свою напоказ.
Тут Игумен решил нарушить свое молчание, не то владыка сочтет его и в самом деле честолюбцем. Не для того он тут, чтобы выслушивать увещевания и поучения от епископа Афанасия.
- Молва людская не нашей волей распространяется по земле, владыка. Иные полагают, что творят благо, но слава о них идет нелестная. Другие не помышляют о величии своем в сем грешном мире, и не вина их, если люди, в жажде чудес, приписывают им сверх дел их. Я тверд в вере, чист в помыслах перед Господом нашим и церковью православной. Не одобряю восхвалений, кто бы не возносил их. Рясу свою износил я в странствиях по русской земле волею князей и иерархов. Лапти же ношу от нежелания обременять жизнь братии моей лишними расходами. Лапти гораздо удобнее в долгой дороге, чем любые сапоги. Потому, владыка, не трать слов, но помоги мне в деле моем. Распря княжеская не раз приносила погибель народу русскому. Кто положит конец братоубийству, как не святая православная церковь?
Епископ прикрыл глаза тяжелыми веками, помолчал. Потом посмотрел в глаза Игумену пытливым взглядом и после недолгого молчания заговорил.
- Ты прав, брат мой. Пути Господни неведомы нам, а великие князья мнят каждый себя собирателем земли русской. Москва, Владимир, Суздаль, Тверь, - везде великий князь верует, что он один из всех избранник Божий, другие же недостойны. А перед Господом все равны, Москва ли, Рязань ли.
Игумен перекрестился, на душе его полегчало. Епископ Афанасий облегчает ему задачу. Он говорит верные слова, но дает понять, что не выделяет Москву перед Рязанью. И то, - девять лет пастырствует он в Рязанском княжестве, сжился с нуждами и помыслами великого князя Олега Ивановича. К тому же выходит, что Афанасий не в большой чести у митрополитов. На огромное Рязанское княжество следовало бы ставить архиепископа, а епископ Афанасий все в том же сане.
- Слова твои, владыка, достойны и мудры, - осторожно заметил он. -  Один всеведущий Господь знает истинную цену делам земным. И Тверь, и Суздаль, и Рязань могли стяжать себе славу первопрестольного града. В молодые годы я почитал великих князей Тверских превыше Московских – по делам их. Святой Михаил Тверской, его сыновья Александр и Дмитрий Грозные Очи много сделали для земли русской. Но по наветам и лжи московских князей Юрия да Ивана приняли они мучительную смерть в Орде от нечестивого хана Узбека. При Батыевом набеге не пощадили жизней своей великий князь Юрий Рязанский и сын его Феодор. Первыми встали они за Русь святую со своими рязанцами против несметных басурманских полчищ. Приди тогда другие русские князья на помощь им, - отстояли бы землю русскую от великого разорения и погибели.
Епископ негромко крякнул от избытка чувств.
- Да! С тех пор за полтора века сорок раз ходила Орда на Русь, и сорок раз нечестивцы огнем и мечом опустошали рязанскую землю. Сорок раз поднимали рязанцы землю свою и города свои из пепла и праха. Ни одно русское княжество не знало таких бедствий, как Рязанское. Сама Рязань так и не возродилась после батыева нашествия. Князь Олег Иванович перенес свой стол сюда, в Переяславль. Старая Рязань лежит поныне в пепелище и запустении, в пятидесяти верстах вниз по Оке. Однако стоит Рязанское княжество и стоять будет.
- В том нет сомнений, - согласился Игумен, - ибо земля рязанская рождает таких богатырей, как воевода Евпатий Коловрат и богатырь Ратибор. Но доблесть ратная не всегда ведет к победе. Иной раз больше необходима державная мудрость великих мира сего и их твердое слово. Ибо сказано: в начале было слово.
Собеседник сдвинул густые брови.
- Мудрость великого князя Олега Ивановича и думных бояр уже тридцать лет оберегает Рязанское княжество от больших разорений. Меньше стало набегов, да и Орда потеряла силу, последствия набегов не столь губительны. Большее зло земле рязанской ныне чинит Москва. Князья Московские не раз водили войско свое на Рязань. Послы князя Дмитрия смущают лукавыми речами рязанских удельных князей, и те в иные годы уходили под руку Москвы. Князь Дмитрий  посылал воеводу Боброка с войском, тогда у Скорнишева москвичи побили рязанцев и отняли удельное княжество Пронское. Три года назад князь Дмитрий навел тохтамышеву рать на рязанскую землю, а после сам пришел сюда с войском и сотворил беду горше ордынской.
Епископ вдруг оборвал свою речь, видно, понял, что дал непозволительную волю мирскому гневу своему и пристрастию. Игумен воспользовался его молчанием.
- Все твои слова, владыка, - святая правда. Но Господь всевидящий так рассудил, что ныне как раз Москва собирает русскую землю. Нам ли, смертным, противиться воле Божьей?
Епископ устало повел рукой.
- Знаю, брат мой, все знаю. Разумом понимаю. Но сердце мое восстает против владычества честолюбцев и стяжателей московских над русской землей. Корысть, крохоборство, нетерпимость, черствость душевную вижу в делах князей Московских, от бездушного ростовщика Данилы и его сына, богомерзкого отступника Юрия Даниловича. Князь Дмитрий – кровь от крови, плоть от плоти дедов своих - двоедушных, лукавых и жадных до чужого добра. Но, видно, Бог решил по-иному.
В палате снова наступило молчание, лишь изредка слышались тяжелые вздохи епископа. Потом он снова заговорил, спокойно и рассудительно.
- Сведу я тебя с великим князем. Он сейчас на засеках в Мещере, я пошлю гонца к нему. Он ждал тебя, будто провидел. Я с тобой к великому князю не пойду, один ты будешь говорить с ним, так он пожелал. Домыслил я, что задумал князь наш идти под Москву. Да простит мне Господь, не лежит сердце мое к Москве. На коварстве и алчности поднялась Москва. Не такие собиратели нужны Руси.
Эти простые, от сердца, слова отозвались давней болью в груди Игумена. Епископ Афанасий будто проник в его душу. Не понять слабому и грешному человеку великих помыслов Творца. В Ростове, в Нижнем Новгороде, когда убеждал он бояр и князей, в Москве при Тохтамышевом нашествии все его существо разрывала нестерпимая боль и печаль от непримиримого противостояния души его и разума его.
Душа его и сердце стремились к одному: чтобы многострадальная русская земля объединилась вокруг справедливого великого князя, для которого  русский человек стоял бы выше всего. Но голос рассудка и воля Господа вели его против желаний души и сердца.
- Понимаю тебя, владыка. Сам думаю о том же. Но человек желает одного, а Господь посылает другое. Господь же непогрешим, и воля его свята.
Они помолчали, и в молчании этом каждый думал об одном и том же. В груди Игумена разливалась теплая волна доброжелательства к епископу Афанасию. И сердцем своим он чувствовал ответную добрую волну. Он поверил епископу и знал, что епископ теперь тоже верит ему. Он заговорил первым.
- Владыка, дошло до меня, у вас в Рязани брат Софоний составил повесть о Мамаевом побоище. Говорили мне, будто написал он по-иному, чем брат Фрол, иеромонах московский, в своей Летописной повести. Брат Фрол называет князя Олега Рязанского душегубцем, лихоимцем, Иудой, кровопивцем. Будто сговорился князь Рязанский с Ягайлой Литовским помочь Мамаю, а потом с его согласия разделить между собой русскую землю. Великого князя Тверского брат Фрол тоже не жалует. Упрекает он князя Михаила в забвении нужды русского народа и в нежелании послать свою тверскую рать в помощь князю Олегу. Пишет брат Фрол, что ни тверичи, ни рязанцы не послали рати свои в войско русское против силы Мамаевой. Хотел бы я поговорить с братом Софонием и прочитать его повесть.
Глаза епископа засветились.
- Да, брат мой, правду тебе говорили. Иеромонах Софоний из переяславской церкви Спаса написал повесть о Мамаевом побоище и назвал ее Задонщина. Не со слов чужих писал брат Софоний, он сам крепко бился в рати рязанской против басурманских полчищ. Много нечестивых поразил воин Софоний, сам же вернулся в Рязань израненный, но живой. Он по обету своему принял постриг, посвящен в сан иеромонаха. Завтра увидишь его.
Назавтра после утрени епископ уехал по своим делам. Через служку передал он Игумену, чтобы тот набирался сил после долгой дороги, а вечером он приведет брата Софония. Игумен нашел брата Макария, тот блаженствовал в монастырской поварне, и шумно выразил готовность остаться тут хоть на всю жизнь. Игумен отправился посмотреть Переяславль и людей рязанских. Хотел он до встречи с князем Олегом увидеть, как живут рязанцы, о чем говорят, что заботит их. Переяславль заметно отличался от Москвы. Куда ни посмотришь, нижнюю часть неба закрывает огромный земляной вал, обильно поросший зеленой травой. Точно так же отовсюду виднелся расположенный в середине города высокий земляной вал детинца, за которым находился княжеский терем.
Постройки в Переяславле отличались от московских простотой и незатейливостью. Частые набеги орды приучили рязанцев к скромным строениям, которые не жаль бросить врагу на разорение и сожжение. К чему ставить богатые хоромы, если не сегодня, так завтра опять город обложит Орда, загудит набат, запылают пожары, и снова все пойдет прахом и пеплом. Есть, где жить, где уложить гостей спать, где работать, продавать плоды труда своего и покупать товары, – и слава Богу.
Однако на улицах в Переяславле вдоль неказистых домов пролегали дощатые сходни, а площади у храмов и перед воротами детинца замощены деревянными чурбаками в торец. Игумен с одобрением осмотрел их и с неудовольствием вспомнил непролазную грязь на московских улицах, в которой иной раз увязали лошади по брюхо. Московские бояре украшают свои терема, но до улиц у них руки не доходят.
Тохтамыш в последний свой набег после разорения Москвы опустошил рязанскую землю, но Переяславль не стал брать. Однако вслед за ним князь Дмитрий привел московское войско. Видно, переяславцы не ждали от москвичей беды, не затворились в осадное сидение. Князь Дмитрий без спешки отвел душу в земле давнего противника своего, разорил все селения,  разрушил Переяславль и сжег дотла. За три года город уже отстроился после московского разорения, пустырей и пожарищ почти не встречалось. Лето стояло сухое и жаркое, но на улицах и особенно в переулках то и дело попадались непросыхающие калужины. Если бы не дощатые мостки, утонули бы переяславцы в грязи, вроде москвичей. Городские бабы, когда им приходилось перебегать с одной стороны улицы на другую, без всякого стыда высоко задирали подолы и шагали по глубокой грязи. Мужики останавливались, смотрели на баб, зубоскалили и насмехались не обидно.
Возле каждого дома, будь то жилой, ремесленный или торговый, стояли огромные бочки с водой, рядом на колышках висели деревянные бадьи. Игумен подумал, что князь Олег крепкий и рачительный хозяин. Неприступный вал вокруг города, такой же вал у детинца, дощатые мостки вдоль домов, замощенные торцовые площади, да еще бочки с водой на случай пожара! Ни в одном стольном городе, где побывал Игумен, он не видал такой заботы о горожанах.   
Непривычный рязанский говор, мягкий и якающий, позабавил Игумена. На торгу в грибном ряду он услышал прибаутку:
У нас в Рязани
Грябы с глазами.
Их ядять,
Они глядять.
У хлебных возов он услышал звон гусель и негромкое пение. Он подошел ближе и понял, что гусляр играет песню о Мамаевом побоище. Он вытащил из кармана рясы свиток бересты, острый метчик и поспешил к певцу. Если посчастливится, он запишет новую песню. Гусляра плотным кольцом окружали десятка два мужиков и баб. Игумен протолкался меж ними ближе и у него защемило сердце. Певец запрокинул к небу дочерна загорелое лицо с кроваво-красными пустыми глазницами. Он перебирал струны коричневыми  сухими пальцами и нараспев говорил звонким молодым голосом слова песни.
И рече князь Дмитрий Иванович:
«Считайте, братия, колико у нас воеводов нет,
И колико молодших людей нет».
И говорил московский боярин Михайло Александрович:
«А нету, государь, у нас 
40 бояринов больших московских,
12 князей белозерских,
30 посадников новугородских,
20 бояринов коломенских,
40 бояр серпуховских,
30 панов литовских,
20 бояр переславских,
25 бояр костромских,
35 бояр володимировских,
18 бояр суздальских,
40 бояр муромских,
70 бояр резанских,
33 бояринов тверских,
60 бояр можайских,
30 бояр звенигородских,
15 бояр углецких.
А иссечено от Мамая безбожного
Полтретья ста тысящ да три тысящи,
И помиловал Бог землю Русскую,
А татар пало бесчисленно, многое множество».
Певец сделал передышку, Игумен тихонько спросил у мужика рядом, с виду торгового человека:
- Что играет гусляр?
- Играет он Задонщину рязанского старца Софония, - ответил торговый и повернулся к Игумену.
Тут же глаза его округлились, он перекрестился. Другие слушатели тоже увидели священнослужителя в черной рясе и закрестились. В небольшой толпе началось движение, послышался тихий испуганный говор. Один из слушателей наклонился к певцу и что-то тихо сказал ему на ухо. Звон гуслей смолк, пальцы гусляра неподвижно легли на струны. Толпа возле него редела на глазах. Игумен понимал испуг слушателей. Православная церковь не одобряла гульбища, бесовские пляски и песнопения кроме церковных. Слушатели разошлись, возле певца остался один лишь Игумен. Он положил назад в карман бересту и метчик, сел на бревно рядом с певцом.
- Не бойся меня, сын мой. Я инок Троицкой обители, что за Москвой. Пришел в Рязань по церковному делу, заложить новую обитель Божью. Ты играл Задонщину старца Софония?
- Задонщину, - нехотя подтвердил слепец. Он сделал движение, чтобы подняться, Игумен удержал его.
- Я сказал, не бойся меня, сын мой. Ты играешь не бесовское, а святое русское. Люди русские должны помнить о славной своей победе над полчищами нечестивого Мамая. Ты тоже бился на Дону?
- Да, - сдержанно ответил слепец.
- В рязанской рати?
- В ней.
- А сколько вас было, рязанцев, в русском войске?
- Я не считал. Каждый боярин свою дружину вел. Одни говорили, от Рязани шло тысяч семь, другие – десять.   
- Как тебя зовут, сын мой?
- Ермиш. Отец да мать так меня звали.
- А во крещении?
Гусляр чуть заметно усмехнулся.
- Тит.
Игумен невольно качнул головой. Ермишу не повезло с христианским именем. Когда-то некий Тит прославился на всю Русь неодолимой леностью, и про него в народе сложили притчу:
- Тит, иди молотить!
- Живот болит.
- Тит, иди кашу есть!
- А где моя большая ложка?
Игумен отбросил неуместное сравнение и спросил:
- Кто вел рязанскую рать, какой воевода?
-  Нас много дружин шло. В каждой дружине свой боярин или князь. А над всеми, говорили мужики, стоял князь Владимир Пронский.
- А в чьей дружине ты шел на рать, сын мой Ермиш?
- Боярина Ивана Скопы, из самой Рязани мы. Две сотни нас вел боярин Иван.
- Сколько же вас вернулось с поля из дружины вашей?
Слепец горько усмехнулся.
- Сколько вернулось? Сотник Солотча вернулся да самострельщик Кадом. Ну, и я вот.
Игумен молча покивал головой. Наверно, мудрый князь Дмитрий Иванович поставил рать своего супротивника князя Олега Рязанского в самое пекло, на убой. Пожалуй, в передовой полк, а то и пуще того – в сторожевой. Уцелели трое из двух сотен, Туго пришлось рязанцам на ратном поле.
- В каком полку вы бились, сын мой Ермиш?
- Я-то в сторожевом. Вся дружина боярина Ивана стояла в сторожевом. И вся  рязанская рать – в сторожевом да передовом. Нас сразу посекли. Татары скакали  туча тучей. Я вот глаза свои там оставил.
- Не расскажешь, как ты бился?
Слепец помолчал. Игумен понял, что ему и хочется сказать о славной битве, и не хочется вспоминать о своей горькой беде. Потом гусляр нехотя проговорил: 
- Я копьем свалил одного конного, потом изловчился и второго. А дальше не помню. Меня, видно, татарин шелопугом по голове ударил со всей мочи. На голове шлем был, голову мне сильно ушибло, да целая осталась, а вот глазоньки мои выскочили. Лучше мне там было остаться.
Игумен почувствовал горький ком в горле. Князь Дмитрий, как он и думал, поставил рязанскую рать на верную смерть, на убой, под первый, самый яростный, самый неудержимый натиск врага. Конная туча иссекла сторожевой полк как траву, за ним и передовой. Однако воины двух скошенных кривыми саблями полков ослабили могучий удар, а за их спинами стоял свежий большой полк москвичей. Татары потеряли разбег, сила их ослабла, большой полк устоял, но даже ему досталось горько. А от рязанцев – трое из двух сотен. Он перекрестился, утешительно проговорил:
- Господь сохранил тебе жизнь, брат Ермиш, надо благодарить Господа Бога.
Разговорившийся было Ермиш насупился, помолчал, угрюмо ответил:
- Я и славлю Господа. Пять лет скоро, как славлю. Люди добрые кто хлебушка даст, кто рыбки, кто репку. Тем и живу.
Игумен сглотнул ком в горле, спросил:
- Не знал ли ты, Ермиш, в рязанской рати воина славного, ныне иеромонаха Софония?
Гусляр вскинул голову, усмехнулся.
- Так он и есть сотник наш Солотча. Он потом уже в монахи постригся. Говорил мне, дал он обет перед битвой, - живой останусь, Богу служить пойду, грехи наши отмаливать, милости у Господа просить всем павшим воинам православным.
- А где же третий, который вернулся из вашей дружины?
- Кадом-то? Помер он. В ту же осень. Вернулся домой и вскоре помер. Татарин руку ему саблей отсек. Дома гнить рука стала у него. Мы с ним и с Солотчей поначалу держались друг друга, да Господь развел нас. В миру один я остался. Ни в иноки дороги нет, ни к боярину. Кому слепой нужен? А сотник Солотча уже иноком написал Задонщину. Читал он мне Задонщину.
Слепец опять разговорился. Его худые коричневые пальцы неспешно перебирали струны гуслей, и тихий рокот их будто отпевал души павших соратников Ермиша.
- Бог воздаст вам всем милости свои великие, брат мой Ермиш. Вы спасли русскую землю от смертной погибели. Благословляю тебя в жизни земной, и Господь не оставит тебя. Товарищам твоим павшим – Царство небесное.
- Спаси Бог тебя, святой отец, за доброе слово.
Они долго молчали. Из жутких кровавых глазниц слепца по морщинистой щеке покатилась слеза. Игумен решил успокоить его растревоженную душу.
- Где ты научился играть на гуслях, Ермиш?
- Родитель мой приучил меня с измальства. Он умелец был играть. Много играл, люди сходились слушать.
- Родитель твой живой еще?
- Нет. Его убили у Скорнишева. Тогда Москва послала рать на Рязань. Много наших побили. Я еще отрок был.
- Как звали твоего покойного родителя?
- Выша.  Крещен Степаном.
Игумен перекрестился.
-Прими, Господи, в царствие Твое безгрешную душу православную безвинно убиенного раба Твоего Степана Вышу. Аминь.
Они снова помолчали. Слепец привычно сидел без движения, изредка моргал, прикрывал веками страшные кровавые глазницы. Игумен спохватился.
- Хочешь хлебушка пожевать, Ермиш?
Гусляр молча кивнул, сглотнул голодную слюну. Игумен поспешно развязывал котомку и говорил:
- У меня не хлебушко, а просфоры овсяные, сам испек. Ребятишкам вот гостинец раздаю, и нам с тобой достанется. Просфоры мягкие, румяные, я люблю печь их.
Он достал из котомки холщовый узелок с просфорами, расстелил полотняный лоскут на коленях слепца, высыпал просфоры.
- Ешь, брат Ермиш. Я схожу за водой, запить. Ты не уходи, жди.
Игумен достал из котомки деревянную кружку, высмотрел невдалеке колодезный журавль и поспешил к нему. Вскоре он принес полную кружку чистой колодезной воды. Слепец все так же неподвижно сидел на бревне, к просфорам он не притронулся, руки его неподвижно лежали на струнах гуслей. Игумен уселся рядом, вложил кружку с водой в руку слепца.
- Окажи милость, Ермиш, поешь просфорки. Другой пищи нет у меня, а они сытные.
Он освятил пищу молитвой. Они молча жевали пресные просфорки, по очереди запивали из кружки водой. Игумен понял, что слепец давно ничего не ел, и ограничился половиной просфоры. Чтобы слепец не догадался, он часто отхлебывал воду и покрякивал. Мимо проходили люди и с удивлением поглядывали на странного чернеца рядом со слепым гусляром. Гусляр доел последнюю просфорку, вытер губы, перекрестился:
- Спаси тебя Бог, святой отец, за просфоры твои. Ты и вправду умеешь печь их.
- Благодарю тебя, Господи, за пищу нашу, да не оставишь нас милостью Твоей и в другие дни, - отозвался молитвой Игумен.
Он спрятал в котомку холстинку, пустую кружку и спросил певца:
- Умеешь ли ты, брат мой Ермиш, играть старые песни предков наших русских?
- Родитель мой, Царство ему небесное, научил меня, - ответил гусляр. После еды он заметно оживился. – Да не грешно ли то?
- Как служитель Божий говорю тебе: не грешно. Только играй тихонько, не то услышит кто, не по уму-разуму ревностный, - вот тогда грех может выйти. Какую песню ты будешь играть?
Слепец помолчал, струны под его руками зарокотали один напев, потом другой.
- Вот послушай, Божий человек, песню про Майю Златогорку. Она длинная, сыграю, сколько вспомню.
- Играй, брат, только играй без спешки, помедленнее. Я хочу заучить песню.
- А ты слушай и не перебивай, - строго сказал певец. – А не то собьюсь и забуду слова. Давно я эту песню играл, уж и не помню, когда.
Игумен туго скатал котомку, вытащил из кармана бересту, расстелил ее на котомке, приготовил острый метчик. Гусляр помолчал, лицо его с кровавыми глазницами будто посветлело. Он перебрал струны и негромко заговорил нараспев. Игумен в своих походах приучил себя записывать быстро, начерно. Потом он переписывал все заново, разгадывал обрывки слов, восстанавливал пропущенное. Сейчас он слушал певца и торопливо записывал с большим душевным подъемом. Майя-Златогорка у древних предков русского народа считалась доблестной небесной воительницей и покровительствовала влюбленным и молодым матерям. В Майе-Златогорке Игумен находил много общего с Пречистой Девой, Пресвятой Богородицей. День схождения во гроб Майи-Златогорки приходился на день Успения Богородицы, и жнецы посвящали Майе последний сноп, украшали его лентами и платками. А певец рокотал струнами и распевно говорил слова древней песни.
То не Солнышко засияло, то не Зорюшка загоралась,
Это Майя Златогорка с молодым Даждьбогом проехали.
Приехали они к реке ко Смородине,
Да на той горе на Сарачинской.
Как у реченьки у Смородинки на кроватушке
Спит-посыпает сам Даждьбог со  Златогоркой Майей.
Златогорка под ним сомлевает, сына Даждьбожьего зачинает,
Зачинает Коляду, молодого бога...
Игумен лихорадочно метил бересту, записывал слова сокращенно, не дописывал строку, начинал новую. Сердце его сладостно ныло. Он понял, что гусляр поет немыслимо древнюю песню, которая каким-то чудом дошла из бесконечного далека – не веков, а тысячелетий! 
Потрудилась Златогорка девять месяцев,
Не едала девять месяцев, не пивала
Во пещере горы Сарачинской.
И родила она млада бога Коляду.
И Сварог, царь небесный, послал огнебога Симаргла,
Чтобы тот ему поклонился…
Игумен забыл обо всем вокруг. Забыл, где он, кто он. Только бы успевать за голосом певца. Глубочайшая древность! Нет на свете ничего нового. Не впервые слушал он старые песни, не одно летописание переписал с древней глаголицы на византийскую кириллицу. И вот – еще одна встреча с древностью, с настоящей русской былью. Не придуманной, не извращенной фарисеями от церкви. Как не поклониться земным поклоном тем далеким русским любомудрам, от которых и  праха-то не сохранилось? В неведомой дали времен, задолго до нас, чтили они Триединого Творца и сына его, молодого бога Коляду, и богородицу Майю Златогорку. Сколько же тысяч лет прошло с той поры, когда русские певцы впервые запели песню о том, как их отец небесный Сварог послал к новорожденному младенцу Коляде пламенного огнебога Симаргла! Это же святая Вифлеемская звезда, которая через тысячи лет зажглась в небе над колыбелью новорожденного младенца Иисуса. А гусли тихонько рокотали, и негромкий голос нараспев звучал и звучал, вынуждал поспешать, обрывал мысли..
Как ко той горе Сарачинской
Собирались сорок грозных царей со царевичи,
С ними сорок князей со княжевичами,
Также сорок волхвов да со всех родов…
Господи Боже Ты мой, прости и помилуй меня, многогрешного раба Твоего! Не в ересь впалаю, припадаю к вековечному престолу Твоему, к мудрости изначальной. Ибо существовал Ты всегда, до сотворения мира, только называли Тебя разными именами, и сейчас называет каждый народ по-своему. Волхвы пришли поклониться Сыну Твоему и пресвятой Богородице. Что увидали волхвы?
А в ручках его Книга Звездная,
Книга ясная, злата Книга Вед.
И та Книга учила сорок царей и сорок князей,
И учила волхвов многомудрых:
В молодого бога уверуйте,
В Коляду, Всевышнего Крышеня,
Он сошел с небес, он пойдет по земле
И учить будет вере Вед…
Бог-Отец послал на грешную землю Сына Своего, дабы учил он заповедям святым людей, погрязших в пороках, грехах и невежестве. Древний предшественник Христа  пойдет по земле, как пошел Сын Божий через тысячи лет после Коляды.
Черный царь Нави Кащей Виевич
Посылал на землю дивов-демонов
Убивать повсюду младенцев.
Майя Златогорка спрятала Коляду младенца
Во корзиночку да в плетеную,
И пустила по реке, приговаривала…
Пальцы Игумена свела сулорога. Он превозмог боль, еще быстрее заскользил метчиком по бересте. Все повторяется, прошли тысячи лет, и царь Ирод послал воинов своих убить Сына Божьего, а чтобы не ошибиться, повелел злодей убивать всех младенцев подряд, без разбору. 
Хорс поднялся рано-ранешенько,
И пошел он к реке ко Смородине,
Зачерпнул он водицы студеной.
И увидел Хорс у берега корзиночку,
Ее вынесла на берег река Смородина,
Против хода вод ее вынесла.
И сияла корзиночка светом небесным,
Ибо был в той корзиночке божий сын,
Златовласый бог Коляда….
Вся рука Игумена закостенела, и он больше не мог писать. Пальцы скрючились, метчик выпал из рук. Игумен тихо застонал от горького сожаления. А негромкий голос певца все говорил нараспев, и струны  негромко звенели и звенели.
Игумен уговорил слепца Ермиша переночевать у него. Он не сказал ему о палатах епископа, слепец их не увидит, а если сказать, может заробеть и отказаться. Он просто пообещал Ермишу устроить его на день-другой в монастырской келье. Они успели к вечерней трапезе, и гусляр еще раз хорошо поел. Игумен поговорил с епископским ключником, брат Гавриил отвел их в баньку и выдал Ермишу чистое белье. Он поселил Ермиша в гостевой келье вместе с Игуменом и братом Макарием. Брат Макарий ублажил свою плоть обильным ужином и быстро захрапел на чистой постели. Распаренный и заметно осоловевший от еды и баньки Ермиш тоже клевал носом и намеревался отойти ко сну, но Игумен ждал встречи с владыкой Афанасием и завел с гусляром разговор о Майе-Златогорке. Вскоре пришел служка епископа.
- Владыка просит тебя, святой отец, прийти к нему.
- Владыка один, или у него гость?
Служка замялся, Игумен жестом остановил его
- Не говори. Благослови тебя Господь, сын мой. Мы идем к владыке.
По замешательству служки Игумен понял, что епископ привез иеромонаха Софония, но он не хотел, чтобы об этом узнал прежде времени Ермиш. Он возьмет Ермиша с собой, пусть старые воины встретятся. Ведь из двухсот дружинников рязанского боярина Ивана Скопы их осталось всего-то двое, остальные же вместе со своим боярином полегли на Куликовом поле, а третий уцелевший, Кадом, умер вскоре от ран. Епископ Афанасий – муж мудрый, не станет препятствовать присутствию слепого гусляра на их беседе.
Владыка приветливо подошел к Игумену, они троекратно облобызались.
- Благословение Господнее с тобой, брат мой. А вот иеромонах Софоний. Услыхал он от меня о твоем приезде, поспешил с радостью великой повидать преподобного Троицкого игумена.
Со скамьи поднялся огромный монах. Бог не обидел Игумена ни силой, ни ростом, но брат Софоний возвышался над ним, будто черная гора надвинулась. И вдруг эта гора склонилась перед ним в земном поклоне.
- Благослови меня, святой отец. Много наслышан о подвигах твоих во славу Господа нашего Иисуса Христа. Благословительное письмо твое читал нам великий князь Дмитрий Иванович перед битвой. Не думал, не гадал, что явит мне Господь такую милость, увидать тебя воочию.
- Благословение Господнее с тобой, брат мой Софоний.
Игумен перекрестил иеромонаха,  взял его за могучие плечи.
- Встань, брат мой. Не заслужил я, ничтожный раб Божий, такого поклонения. Ты погляди лучше, кто пришел со мной.
Софоний встал, всмотрелся в полумрак.
- Ермиш, брат, кровник мой!
- Солотча!
Соратники бросились в объятия друг друга. Игумен склонился перед епископом.
- Прости, владыка, что без спросу привел к тебе еще одного гостя. Это Тит Ермиш, честный воин, пострадавший в битве с Мамаем. Они с братом Софонием в одной дружине бились с врагами, и лишь двое остались ныне живыми из всей дружины рязанского боярина Ивана Скопы. Тит Ермиш потерял глаза в битве, теперь ходит по миру, играет православным песни, славит победу русского воинства над полчищами басурман.
- Мне говорили о слепце Ермише. Я велел оберегать его, не притеснять за гуслярство. Святое дело совершает Ермиш.
Они расселись за столом. Владыка знал о привычках Игумена, и стол в его палате стоял пустой. Епископ сидел во главе стола, справа от себя он усадил Игумена, Софония и Ермиша поместил слева. Откуда-то из полумрака неслышно возник служка и с поклоном положил перед епископом книжицу, обшитую глянцевой коричневой кожей, и снова исчез в темноте.
- Вот, преподобный игумен, Задонщина, повесть о Мамаевом побоище, что написал Спасский иеромонах Софоний. Я велел сделать списки с Задонщины, послал их во все рязанские обители. Так вернее память останется. Прими сей список в дар от меня и брата Софония.
Он обеими руками бережно взял книжицу и подал ее Игумену. Тот встал, перекрестился, благоговейно принял дар, поклонился в пояс епископу и Софонию. Епископ продолжал:
- Слышал, собираешь ты редкие книги и летописания. В Москве Задонщина не в чести, ибо писал ее брат Софоний не с раболепием перед сильными мира сего, но во славу русских людей. В Москве стремятся предать забвению неугодное им, но Задонщина донесет правду до потомков наших во многих веках. Брат Софоний храбро бился против басурман, а вместе с ним защищали землю русскую на Дону девять тысяч рязанских ратников. В московской же Летописной повести о Мамаевом побоище, написанной чернецом Фролом из Спасской обители по велению князя Дмитрия Ивановича, не говорится ничего о подвиге рязанцев, будто и не проливали они кровь в лютой битве с язычниками. Будто и впрямь Рязань стояла в стороне от святого русского дела. Коварную ложь возвели лизоблюды московские на князя Олега и на всех людей рязанских, дабы возвысить князя своего и себя.
- Господь не оставит никого милостью своей, воздаст всем по делам их, - перекрестился Игумен. – Благодарю тебя, владыка, за бесценный дар. Верю, сохранится в веках истина и имена русских воинов, и потомки будут чтить тех, кто не убоялся гнева сильных мира сего ради святой правды о битве, какой не было прежде и долго не будет после нас.
Они просидели в палате епископа почти всю ночь. Служка дважды менял догоревшие свечи, прокричали вторые петухи на епископском подворье. Брат Софоний, в миру сотник Солотча, могучий и опытный воин, рассказывал о битве на Дону. Бывший его ратник Ермиш поначалу то и дело тихонько мычал от неудержимой зевоты, прикрывши рот рукой, ронял голову на стол, потом притих, - сомлел от блаженства, сытости и чистоты тела. А Игумен и епископ слушали брата Софония.
Перед ними раскрывалась живая картина прежде никем из людей не виданной лютой сечи. Они видели холмистое зеленое поле глазами воина, который стоял в самом первом ряду в центре русского войска и крепко сжимал обеими руками упертое в землю тяжелое боевое копье. По широкому полю на него мчалась лавина визжащих всадников с дикими безжалостными глазами, и острия их копий целили прямо ему в грудь, прикрытую кольчугой поверх толстого кожаного тигилея. Каждый конь – двадцать, а то и тридцать пудов, и надо остановить эту стремительную тушу, увернуться от удара копья, суметь поразить всадника.
Вместе с Солотчей в том же самом первом ряду ждали врага воины его сотни. Они знали, что почти наверняка погибнут. Бешеный удар стремительной многотысячной конной орды сметет их сторожевой полк, разбросает их тела по полю, растопчет копытами. На то и поставлен сторожевой полк впереди всего войска, чтобы на короткий миг приостановить эту неудержимую волну, раздробить ее на мелкие потоки и, сколько позволит Господь, уменьшить число врагов. А потом их кровавую смертную работу продолжит передовой полк. Он тоже ляжет под копьями, саблями и копытами, но орда уже потеряет разбег, и тогда в битву вступит большой полк.
Они не думали о смерти, о своих семьях, не думали, что за их спинами лежит русская земля, и что они спасают ее от врага ценой своей жизни. Такие думы в битве помеха. Каждый воин стал глыбой окаменевших мышц и напряженных, как тетива взведенного лука, чувств. Каждый выбирал в сплошной массе мчавшихся на них всадников одного, - своего! – врага и прикидывал, как надежнее свалить его копьем, удержаться на ногах от чудовищного удара, сразить еще одного, а если повезет, то и третьего. К этому времени сплошная конная масса проскочит по их телам к передовому полку, а им, кто устоял и уцелел,  придется бороться с новыми и новыми врагами. Вокруг уже валами чуть не в человеческий рост громоздятся и бьются в судорогах поверженные люди и раненные кони, визжат, ревут и стонут, давка и теснота не дают ни размахнуться, ни даже присмотреться. А живым воинам надо стоять и бить копьем очередного всадника.
Софоний закончил свой рассказ, когда в палату через разноцветные пластинки слюды со двора уже пробивался серый предутренний свет. Потрясенный Игумен встал, низко поклонился воину и спросил:
- Как же ты остался живым, брат мой?
- Бог милостив. Били меня и копьем, и мечом, и топором, да все по кольчуге, по шлему. Вертелся я, как скоморох, бил копьем, нырял под коня, уходил от удара, опять бил. Копье доброе у меня, железом оковано. Когда по вечеру сеча кончилась, тут и сила моя сразу пропала. Сел на какую-то падаль конскую, встать не могу. Одно думаю: не жить мне, все кости до единой болят, не иначе размозжили весь мой костяк. Тут подошли ко мне, сняли кольчугу, тигилей и рубаху, сам не мог ни руки поднять, ни ногой пошевелить. Кольчуга вся в крови татарской, тигилей из дубленой бычьей кожи раскис от  нее же, узлы на ремнях разбухли, не развязать, ножом резали. С копья требуха мерзкая свисает. Щит я потерял после второго своего татарина, зажало щит меж конями и вырвало из рук. Посмотрел я на себя, - Господи милостивый! Тело все синее с багровиной,  распухло, болит, хоть криком кричи, а – ни царапины. Сидел, сидел я на дохлой татарской лошади, отдышался малость, попить тут принесли, я попил и встал.
Брат Софоний перекрестился, перевел дух.
- А из сотни моей все  легли, царство им небесное. Того и осталось от сотни, что Ермиш без глаз, висят глаза его на жилочках, их отрезали потом, да Кадома нашли без памяти, с отсеченной рукой, а живого. Я же как очумелый, вижу все, слышу, как люди говорят, а в толк ничего не возьму, будто пьяный. Долго  опомниться не мог, не верил, что целый вышел из сечи. За великую милость Господню сам себе обет дал. Пойду, мол, в иноки, буду неустанно до конца дней своих молить Господа за души убиенных воинов православных. Я-то живой остался, видать, кто-то из моих ратников прикрыл меня от верной смерти, мою смерть на себя взял. А может, и не один за меня живот положил. Потому и повесть написал, Задонщину, пусть знают потомки наши подвиг предков своих.
Когда прощались, епископ придержал Игумена и негромко сказал:
- Великого князя Олега известили о тебе. Он прервал объезд засек и завтра  будет в Рязани. К полудню он пришлет за тобой.


Олег Иванович Рязанский

Великий князь Олег Иванович Рязанский на первый взгляд понравился Игумену: рослый, широкоплечий, густые русые волосы с мало заметной проседью, твердое, спокойное лицо. Резкие, хотя и неглубокие морщины на лбу и у твердого рта говорили о трудной жизни и большой силе духа. Левую щеку его пересекал шрам, он начинался у глаза и уходил в бороду. Князь недавно разменял пятый десяток, но двигался по-молодому легко и уверенно. С широкого, потемневшего от солнца лица открытым, проникающим взглядом смотрели ясные серые глаза опытного воина и державного мужа, знающего свою цель. От князя будто веяло силой и прямотой, чувствовалось, что такой человек не станет лукавить и двоедушничать.
Князь Олег поднялся с золоченого кресла навстречу вошедшему в палату Игумену и быстрыми широкими шагами подошел к нему. Всего мгновение он пристально всматривался в глаза гостя и тут же склонил голову в приветствии. Игумен почувствовал, что этим коротким взглядом князь разглядел не только его поношенную рясу и лапти, не только седины и морщины на усталом лице, -  увидел князь всю его суровую жизнь, полную тяжкого труда и изнурения плоти, его бессонные ночи в страстных молитвах Господу. Понял Игумен, князь разгадал неизбывную боль его души, печаль его за горькую судьбу русских людей. И сам Игумен сразу ясно увидел: все осуждающее, что слышал он в Москве о князе Рязанском, - это наветы, наговоры и поклепы. Князь Олег никакой не враг земли русской, не честолюбец, не душегуб и не Иуда, а жжет сердце его такая же боль за страдания русских людей.
Князь испросил благословения, усадил гостя за стол и по русскому обычаю расспросил о здоровье, о благополучии. Ему, видно, говорили о воздержанности Игумена в пище, и стол стоял пустой, без угощений. Он сразу перешел к делу.
- Тебя, святой отче, прислал ко мне великий князь Дмитрий?
- Нет, - кратко ответил Игумен.
Князь Олег поднял бровь в некотором удивлении:
- Митрополит Пимен?
- Нет, - снова прозвучал короткий ответ.
Чтобы избежать новых вопросов, Игумен пояснил:
- Ко мне приехал ростовский епископ Феодор. Он на словах передал, что волею великого князя Дмитрия велит мне идти к тебе, великий князь Рязанский, и благочестивыми речами склонить тебя к миру с Москвой.
Князь Олег удивленно крутнул головой, негромко хмыкнул, но тут же снова посуровел.
- Мне говорили, святой отче, что ты смел в речах. Вижу, - правду говорили. Выходит, не удостоил тебя великий князь? Что владыка Пимен видит в тебе подсидчика своего, - мне понятно. Говорили мне, тебе трижды предлагали сан митрополита всея Руси, ты отказался. А вдруг в четвертый раз согласишься? Но великий князь Дмитрий, знаю, раньше благоволил к тебе. Ну и ну. Возревновали в Москве к славе твоей среди народа.
- Перед Господом все равны. Мне довольно и епископа Феодора. Дело – ради блага Руси, а кто на него послал, не суть важно.
- Тогда на твою правду скажу правду свою. Это я хотел с тобой говорить. Я повел войско к Коломне. Как обложили город, я послал грамоту коломенскому наместнику Микуле Вельяминову. В грамоте писал я, чтоб сдал он город мне без крови, тогда я буду говорить о вечном мире с Москвой. Боярин Микула – муж разумный, согласился, ушел с войском за Коломенку. Я дал ему грамоту для великого князя. Написал, что ищу вечного мира с Москвой, но прежде хочу говорить с тобой, святой отец.   Тут подоспел с ратью князь Владимир Храбрый, но до большой сечи не дошло. Князь Владимир, - что с него взять, с храброго-то, - сунулся было на нашу сторону, да я помешал. Три полка своих загубил храбрый князь. Жалко молодого князя Михаила Андреевича, - за жадность московскую голову сложил. Я знаю его отца, Андрея Ольгердовича, вот горе ему, - сына потерять. После того у князя Владимира хватило ума не лить кровь. Мои послы договорились с князем, он и наместник Микула поехали с моей грамотой в Москву.
- Епископ Феодор говорил, будто приезжали к тебе послы, московские бояре, а потом и сам безместный митрополит Пимен, ты же отказался с ними говорить?
- Было такое. Что мне бояре Кошка и Кобылин? Они говорят не свои слова. Святителя Пимена и епископа Герасия я принял с великой честью и одарил богатыми дарами, но о мире между Рязанью и Москвой с ними тоже говорить не стал. Митрополит с великим князем Дмитрием не ладит. У Дмитрия одни заботы, у митрополита другие. Святитель сидит в Твери, без места, на Москве его не принимают, того и гляди князь Дмитрий уговорит патриарха дать Москве другого владыку. Вот я и хотел говорить с тобой, ни с кем другим.
Князь Олег засмеялся. Игумен тоже коротко улыбнулся, спросил:
- Зачем я тебе, великий князь?   
Князь согнал с лица улыбку, и лицо его будто окаменело.
- Москва погрязла в лукавстве и корыстолюбии и толкает в это гноище другие княжества. И князья, и бояре, и, прости Господи, иерархи православные думают не о земле русской, а о своем благе. О тебе же слух идет добрый. Не златолюбив - вижу рясу твою и лапти твои. Не честолюбив, - сорок лет в пресвитерах. Не властолюбив – трижды отказался от митрополитства. Жизнь твоя постническая, строгая. Народ русский почитает тебя святым чудотворцем. В чудеса не верю, не видал я чудес, но люди зря не скажут. Смел ты и прям, князьям говорить правду опасно, ты же говоришь. Князя Дмитрия Ивановича на битву с Мамаем ты благословил. А на богопротивное дело разорения Москвы Тохтамышем ты не стал благословлять его, знаю о том. Потому и хочу говорить с тобой о деле державном. Но сначала ты меня спрашивай, знаю, о многом хочешь спросить. Потом я стану спрашивать.
Игумен задал готовый вопрос.
- Куда направлены твои державные помыслы, великий князь?
Князь Олег перекрестился, пробормотал вполголоса: «Укрепи дух мой, Господи милостивый», - помолчал и поднял испытующий взгляд на Игумена.
- Вижу я мыслью своей великую православную Русь, которая простирается меж четырех морей, от моря Янтарного до моря Хвалынского, и от моря Белого до моря Русского.
Сердце Игумена застучало сильно и быстро. Он перекрестился, проговорил вполголоса молитву, успокоил волнение, улыбнулся:
- Ты сказал святые слова. Однако то же говорят и другие великие князья. И Михаил Тверской, и Дмитрий Суздальский, пока жив был, и Дмитрий Московский. Те же помыслы, ведомо мне, лелеял великий князь Ольгерд Гедиминович.  Слабый разум человеческий не может сказать: вот этот князь достоин великого помысла, а тот – недостоин. Как отделить пшеничные зерна от плевел? Кто, кроме Господа нашего, видит истину?
Теперь улыбнулся князь Олег.
- Так бывает: все указывают на одно и то же, но один говорит: это белое, - а другой говорит: это черное. Иной раз волк рядится в овечью шкуру, а на иного агнца добрые люди накидывают волчью шкуру. Господь наш учит нас: по делам их судите их. Тебе ведомы помыслы великих князей, и видишь ты дела их. Для того и хотел я говорить с тобой. Но скажу: не Московские князья достойны этой святой цели, ибо творят они свою выгоду великой кровью русских людей.
- Кто же из князей достоин, по твоему разумению, собрать под своей рукой православные княжества меж четырех морей?
- Слышу в словах твоих укоризну мне, - строго заметил князь Олег. – Но помыслы мои чисты. Если явит Господь нам такую милость, и встанет великое православное княжество меж четырех морей, то княжеством этим один князь править не может. Тому примеров много у разных народов. Не раз славные правители создавали великие царства на земле, но все эти державы рассыпались прахом после смерти создателя их, ибо не находилось достойного преемника. Потому, думаю я, управлять великим православным княжеством должен совет великих князей. Они же из себя будут выбирать одного правителя. Выбирать на время, дабы не возникало у правителя соблазна стать превыше совета княжеского.
Игумен кивнул, он почувствовал, как от слов Олега Ивановича кровь его заструилась в жилах быстрее. Помыслы князя Олега полностью совпадали с его давно выстраданными думами. В древности могучими русскими державами правили выборные нарядчики, над которыми стояла народная Купа. Нарядчики держали ответ перед Купой, и за неправедное правление их заменяли на более достойных. Он вздохнул. Князь Олег понимающе посмотрел на него.
- Мы, святой отец, вознеслись мыслью высоко. Ты же пришел по делам земным.
- В Москве, великий князь, много говорят о тебе. Не знаю, чему верить, чему нет.
- Спрашивай, святой отец.
Игумен помолчал, собрался с мыслями. По пути в Рязань он отмел мелочные вопросы и выбрал главные.
- Ты, великий князь, не пошел на Мамая и не послал рать свою с русским войском на Дон. Так ли?
- Нет не так, святой отче. Я послал рать в девять тысяч воинов и семьдесят своих лучших бояр с русским войском. Рать рязанская в русском войске побольше суздальской и ярославской. Вернулось же рязанцев меньше пяти сотен израненных, а из бояр моих – лишь шестеро. Московские воеводы и князь Дмитрий поставили рязанцев в первый ряд, на погибель верную!
- Но сам ты не пошел?
Князь Олег пристально посмотрел на Игумена.
- Тебе князь Дмитрий не говорил, почему я не пошел?
- Говорил, что ты на стороне Мамая и собирался помочь ему ратной силой.
Глаза князя вспыхнули недобрым огнем. Он воскликнул:
- То дьявольские козни московские! Я послал половину своих ратников с князем Дмитрием на Дон, остальные же мои полки стояли на рубежах Рязанского княжества у Наровчата, Моршанска и по Цне, дабы дать отпор Орде, если хан Тохтамыш пойдет из-за Волги. Мамай вел войско Волжской своей Орды с Днепра, с Дона, с Крыма. А в Золотой Орде у хана Тохтамыша свое войско. Сам рассуди, святой отче. На Мамая поднялись все русские княжества, князь Дмитрий увел на Дон все русское войско, на всей Руси не осталось ратной силы. Говорил я князю Дмитрию, - нельзя того делать. А ну, как хан Тохтамыш ударит в спину? Я один стоял против него с половиной своих полков! Не мог я уйти на Дон!
Князь Олег глубоко вдохнул воздух, резко выдохнул.
- Князь Дмитрий знал о том, с его согласия я так сделал. Я ему каждый день гонцов посылал с вестями, где Мамай, где Тохтамыш, где Ягайло, и он шел на Дон спокойно. У меня верные люди и в Сарай-Берке у Тохтамыша, и в Сарай-Орде у хана Тюляка, и в войске мамаевом.  Русское войско шло на Дон по рязанской земле, ратников мои люди кормили-поили. Все зимние запасы, считай, подъели в рязанской земле. Мне князь Дмитрий обещал за то богатую долю в добыче выделить. Замышлял бы я зло, -  пустил бы я князя Дмитрия с войском через свою землю? Кованой конной рати у него всего-то половина, они быстро прошли, а пешие малыми дружинами добирались на Дон. Будь я врагом русской земли, я бы эти пешие дружины до единого человека в полон взял! Но князь Дмитрий истребил всю русскую  силу на Дону, долю мою в ратной добыче мне не выделил, а теперь вину свою кладет на меня!
- Ты сговаривался с великим князем Литовским Ягайлой после битвы с попущения Мамая разделить русскую землю меж собой, и Москву отдать Ягайле. Так ли это?
- Нет, святой отче, не так.   
Князь Олег положил на стол сжатые кулаки.
- Верные люди доставили мне из Москвы список Летописной повести о Мамаевом побоище. Там меня называют душегубцем, Иудой, предателем земли русской и другими поносными  словами. Будто отказался я послать свою рать в русское войско. Будто сговаривался я с Мамаем и Ягайлой уничтожить русскую ратную силу и разделить русские княжества меж нами. Пусть Господь воздаст московским лжецам по делам их.
Он пристукнул стиснутым кулаком по столешнице.
- Скажу тебе, святой отче, как было. В воле твоей верить или не верить. Я сговаривался еще с великим князем Литовским Ольгердом Гедиминовичем, да только не о разделе русской земли. Ольгерд – муж мудрый, державный. Незадолго до гибели своей принял он православие не из корысти. И сговаривались мы с ним соединить все земли православные в единую державу. Править же в той державе стали бы великие князья по выбору, по одному году каждый. В этот год – Ольгерд, в другой – я, в третий – Михаил Тверской. Захотел бы князь Дмитрий войти с Московским княжеством в ту державу – и он бы правил в свой год. А чтобы правитель не порушил договор, за ним стоял бы совет великих князей и церковных иерархов. Так бывало в давние века у великих народов, читал я.
Игумен кивнул головой. Князь выпрямился, глаза его загорелись.
- Святой отче! Не Москвой единой держится Русь святая. И не Литва враг наш. Князя Литовского Гедимина, деда Ягайлы, звали великим князем Русским, ибо собрал он вокруг Литвы много русских княжеств. Галич, Волынь, Киевские княжества, Полоцкое, Новгород Северское, Трубчевское, Смоленское, Брянское, Минское, Туровское, Пинское, Витебское княжество. В Литве у Гедимина русских много больше, чем литовцев. Великим державным разумом наделил Господь Гедимина. Сына своего Ольгерда родил он от русской княжны Ольги Витебской, женил его на русской княжне Марии Витебской. Выходит, Ягайло – такой же русский, как и я. Старшую дочь свою Августу Гедимин выдал за Московского князя Симеона Гордого, младшую дочь – за Тверского князя Дмитрия Грозные Очи. И он бил немцев, не пускал их на Русь. Сам язычник, он берег земли православные от латинства. Князь Ольгерд продолжал дело отца. Я с ним заключил союз, хотели мы собрать все православные княжества в единую великую державу.  Чтобы скрепить наш союз, Ольгерд дал мне в жены свою дочь Елену, от нее у меня две дочери. Грех ли это, святой отче?
- Ольгерд четыре раза ходил на Русь, - заметил Игумен.
- А сколько раз Московские князья ходили на другие русские княжества? Сколько раз они приводили Орду на Русь, ради своего возвышения? Не о Руси великой пекутся князья Московские, - о казне своей! Ольгерда же, как и меня, оболгали московские лукавцы. Будто хотел он полонить русские земли, для того и ходил на Русь четыре раза. То ложь богопротивная. Литва – наш верный союзник. Вспомни, святой отец, после благоверного князя Александра Ярославича Невского немцы не ходили на Русь. Почему? Нас боялись? Нет, не нас они боялись,  Русь стонала под басурманским игом, у Руси не осталось ратной силы. Это Литва отбивала немцев. Нам, православным людям,  держаться друг друга надо, а не ковы замышлять. Ты знаешь, святой отче, римский папа Урбан объявлял четыре крестовых похода на православные земли. При Ольгерде его брат Кейстут Гедиминович чуть не сорок лет стоял на немецкой границе, не пускал немцев, строил крепости каменные.
Князь Олег тяжело перевел дух. Темное от солнца лицо его покраснело, на виске вздулась жила.
- Ольгерд ходил на Русь, это верно. Но когда он ходил? Когда Залесские великие князья кровь русскую реками проливали из-за ханского ярлыка на Владимирское великое княжение! Ольгерд же русских городов не жег, битв с русскими ратями не начинал. Он приводил свое войско, свара княжеская в страхе перед ним утихала, и он с миром уходил назад в Литву.  Не умри Ольгерд безвременно, стояла бы великая держава православная меж четырех морей. И не митрополита бы ставил нам патриарх византийский, но патриарх сам сидел бы у нас в стольном городе Владимире.
- Я верю тебе, великий князь. А с Ягайлой ты сговаривался помогать Мамаю?
Князь Олег поморщился досадливо.
- Ягайло хоть и сын Ольгердов, но в державных делах не в отца пошел. Он, как и наши князья, о своем величии больше помышляет. Для него дядя его Кейстут Гедиминович страшнее и немцев, и Орды. Я два года с ним говорил, пока согласился он дело отца завершить.
- Ягайло привел войско к Дону помогать Мамаю?
- Нет, святой отец, крест на том целую. Не стоял бы Ягайло мирно в Одоеве, в одном конном переходе от битвы, если бы пришел помогать Мамаю. Мы с ним сговорились о другом. В Мамаевом побоище победило русское войско. Не порушь Ягайло наш с ним договор, - собрали бы мы княжеский совет в стольном городе Владимире, объединили бы все православные народы в одну великую державу, выбрали бы правителя. Это ли не благо?
- Это великое благо, - если бы князья согласились.
- Куда им деваться? Сила ратная у нас с Ягайлой. Русское войско князь Дмитрий  положил на Дону. Всех князей мы заставили бы целовать крест в верности великой державе православной. За усобицы бы строго спрашивали. Не я, не Ягайло, - совет князей спрашивал бы. Это – если бы победило русское войско. Но мог победить и Мамай, так?
Князь Олег вскинул пронизывающий взгляд на Игумена. Игумен вспомнил бессонные ночи, когда ожидал вестей с Дона. Вспомнил свои страстные молитвы Господу, дабы даровал он победу русскому воинству. До последнего дня, пока не прискакал к нему гонец из Москвы, он не знал, кто победит, и терзался сомнениями, не  погубит ли Дмитрий всю русскую ратную силу на Дону и не отдаст ли беззащитные русские княжества на разграбление Мамаю-победителю, – с его благословения! И он ответил:
- Так.
- Вот потому Ягайло и стоял в одном переходе от  битвы. У него в Литве смута, его родной дядя, Кейстут Гедиминович увел войско с немецкой границы и осадил Вильнус, а он стоял и ждал. Как только узнал, что Мамай разбит, - тут же повернул войско в Литву.
- А если бы победил Мамай?
- Не победил он.
- А если бы победил Мамай, куда Ягайло повел бы литовское войско?
- Теперь не знаю, святой отче.  Наверно, все равно вернулся бы в Литву против Кейстута. А сговаривались мы с ним, если победит Мамай, - Ягайло поведет свой войско на Мамая. Добил бы он Орду, не устояла бы она против свежего литовского войска. И собрали бы мы во Владимире княжеский совет и объединили бы все русские княжества. Да что теперь попусту говорить!
Князь Олег нахмурился, помолчал и с горечью добавил:
- Не Ягайло виноват, что не сбылись замыслы мои о великой православной державе. Усобица княжеская всему помеха, что на Руси, что в Литве. Князь Дмитрий видит все княжества русские под Москвой, под своей рукой. Другие великие князья для него – супостаты. Литва ему – враг смертный. А не будь православной Литвы, немцы бы давно сидели и в Москве, и в Твери, и в Суздале. Разодрали бы Русь вместе с Ордой. И принудили бы русский народ к латинству. И в Литве Кейстут, - не смог смирить гордыню, все таил обиду, что не он стал великим князем после брата своего Ольгерда. Выждал свой час. Знал, что для Ягайлы Вильнус дороже великой православной державы. Не уведи Ягайло войско, -  сидел бы в стольном городе Владимире русский выборный правитель. И Кейстут Гедиминович вернулся бы на немецкую границу, не затевал бы больше пролития братской крови. Веришь ли мне, святой отче?
Игумен помолчал. Князю Олегу он верил. Но он хорошо знал князей. Все беды Руси идут от их корыстных устремлений, в этом князь прав. Сумели бы Олег и Ягайло примирить между собой этих зверей алчущих? И тут же ответил сам себе: сумели бы! Сила на их стороне. Другие князья без своих ратей сидели бы тихо, поняли бы они, что жить вместе куда лучше, чем каждый порознь. Совет князей призвал бы на Русь митрополита Киприана, а у того превыше всего – единая русская митрополия. И среди служителей веры немало бескорыстных людей. У латинян все государи, великие и малые, подчинены воле римского папы. Без согласия папы ни один из них шагу не сделает из страха отлучения от церкви. Без благословения папы триста лет ни один король, ни один князь не смел занять свой трон. И православные могут жить так же, в единстве и согласии, в страхе перед наказанием Божьим.
- Верю тебе, великий князь. Церковь православная способствовала бы такому объединению. А если бы хан Тохтамыш пришел из-за Волги?
- У меня и Ягайлы хватило бы войска отбить любой набег. Ныне Орда не та, что при Батые. А со временем собрали бы со всех княжеств единое войско. Это куда дешевле, чем кормить ненасытную Орду. И подати единые в той державе установили бы. Нынче же каждый великий князь сколько хочет, столько и берет со своих людишек. И горя нет, что мрут смерды с голода и от недугов, а без смердов никакое княжество не будет процветать.
Душу Игумена охватила привычная печаль. Не о том ли всю свою жизнь просил он Господа в ночных своих страстных молениях? Не для того ли долгие годы, почти полвека он питался, одевался и обувался трудом рук своих, избегал обременять прихожан даже малыми поборами и милостынями? Он поверил князю Олегу, и светлая надежда впервые за немыслимо долгие годы осветила радостью его душу. Но недолго царила она. Замыслы князя Олега рухнули. Они оказались такими же несбыточными, как и думы самого Игумена. И не смерть Ольгерда помешала князю Олегу, не мятеж Кейстута. Видно, не считает еще Господь людей русских достойными другой жизни, продолжает испытывать их великими испытаниями. И сам он – ради чего здесь? Он послан ради усмирения гордости князи Олега, ради того, чтобы вместо помыслов о великой православной державе меж четырех морей признал Рязанский князь власть Москвы, корыстолюбивой, безжалостной и тщеславной Москвы. И он устало спросил:
- Великий князь, ты отбил обозы с добычей, когда русское войско возвращалось с  Дона, и взял в полон пеших московских ратников. Так ли?
На лице князя мелькнула улыбка.
- Добычи я не брал. Не буду лукавить, хотел я отбить добычу, взять свою долю, да не было никакой добычи. Князь Дмитрий обещал мне немалую долю за мою рать да за прокорм своего войска. Обманул он меня. Опять лукавство московское.  Куда князь Дмитрий подевал добычу ратную, ума не приложу. Видать, другой дорогой ее в Москву повезли. А вот полон я отбил.  Девять тысяч басурман. Князь Дмитрий наш уговор порушил, я сам взял свое. Княжество мое осталось без пропитания на зиму. Я продал половину полона Мордве и купил хлеба. А русских ратников я не полонил. Воины шли с великой сечи, шли с победой по домам, и полонить их – грех великий.
- Ты водил свое войско на Москву, великий князь. Зачем?
- Я взял назад Коломну. Ее коварством отнял у Рязани прадед князя Дмитрия Данила Александрович. Больше на Москву я не ходил. Князь Дмитрий же четыре раза ходил на Рязань и много разбоя учинил. А Коломну я взял без крови. Боярин Микула Вельяминов – муж мудрый, державный, ему честолюбие князя Дмитрия поперек горла  встало. Вот он поразмыслил и ушел из Коломны. Не все в Москве корыстью живут, есть мужи разумные. Он же отговорил князя Владимира от большой сечи, когда тот подоспел с войском. На другие русские княжества я руку не поднимал.
Теперь Игумен знал о великом князе Рязанском все, что хотел узнать. Оставался еще один вопрос, но ответ на него напрашивался сам. Все же Игумен спросил: 
- Ты указал Тохтамышу броды на Оке, чтобы он обошел твою землю и взял Москву?
Князь Олег весело засмеялся.
- Москве мало, что выставляет меня честолюбцем и Иудой. Еще и это  вешает на меня? Ведомо ли тебе, зачем Тохтамыш пошел на Москву?
Уж это Игумен узнал на себе!
- Знаю. Подавить мятеж.
- Не все ты знаешь, святой отче. Князь Дмитрий позвал Тохтамыша против Ягайлы. В Литве Кейстут опять поднял смуту, взял у Ягайлы Вильнус и осадил Новгород Северский. Дмитрий знал о наших с Ягайлой помыслах. И пока Ягайло жив, Дмитрий будет в страхе ждать, что мы объединим русские княжества под советом князей при выборном правителе. Для него потерять великокняжеский стол – хуже ножа острого. И он решил идти в Литву помогать Кейстуту. Многие князья не захотели лить русскую кровь в Литве, вот он и позвал Тохтамыша. А что вышло, ты знаешь лучше меня. В Москве поднялся мятеж против князя Дмитрия. В Волоке Ламском князь Владимир Андреевич смутил войско, и оно  отказалось идти в Литву. Князь Дмитрий убежал от своего войска в Кострому, а Тохтамыша повернул на Москву, усмирить мятеж.
- И все-таки, великий князь, показал ли ты броды Тохтамышу?
- Нет, святой отче. Зачем мне показывать броды Тохтамышу? Он шел в Литву, и терять свое войско в стычках с рязанской ратью ему никак нельзя. Он обошел мой берег Оки стороной, вышел сразу к Серпухову. Орда давно знает все броды на Оке, без показчиков обходится. Зато на обратном пути они оба со мной посчитались. Тохтамыш со зла, что без литовской добычи вернулся, да на Московских стенах немало своих положил, ударил мне в спину. Давно не видал я такого разорения от ордынцев. А Дмитрий не может простить моего с Ягайлой договора. Мои рязанцы разгребали пепелища и хоронили мертвых после Тохтамыша, а тут Москва налетела. Князь Дмитрий всем говорил, что идет на Тохтамыша, но сам думал только как отомстить мне. Московское войско принесло нам погибель пуще батыевой. А мы с ним, святой отец, после Мамая подписали докончальную грамоту о вечном мире, я признал себя младшим братом князя Дмитрия. Тогда я мог взять Москву ратью без крови, однако делать этого не стал, пошел на худой мир. Москва же не может допустить, чтобы рядом стояло сильное княжество. Пусть все русские люди погибнут в братоубийстве, лишь бы Москва верх взяла.
Игумен долго молчал. Князь Олег ответил на все его вопросы. Он открыл ему свою душу, поведал величавые свои замыслы. Мог ли князь Московский говорить с ним так искренне, от сердца? В его глазах великий князь Рязанский затмил князей Московских. При таком правителе русская земля укрепила бы силу свою, и русские люди жили бы достойно. Но никогда еще мудрость не могла устоять против грубой силы, лжи и коварства. Он печально улыбнулся.
- Ты развеял все мои сомнения, великий князь. Теперь спрашивай ты.
Князь Олег прикрыл тяжелые веки, глубоко вздохнул и сказал:
- Я отвечал тебе от сердца своего. Прошу тебя ответить мне тоже от сердца своего святого. Пусть не смущает тебя мысль, что твой ответ разрушит мои замыслы.
- Говори, великий князь.
- Веришь ли ты, святой отче, что будет на русской земле великая православная держава от морей Янтарного и Белого до Хвалынского и Русского? Веришь ли, что хватит у русских людей мудрости не отдавать ту державу в руки одного правителя? Если веришь, - скажи, что надо для этого сделать. Жизнь свою положу, только помоги мне.
Всю долгую жизнь Игумен искал ответа на этот вопрос. Мучительными ночами, изнуренный постом и молитвой, он вопрошал о том Господа. Он искал ответа у великих мира сего. Ни одного великого князя этот вопрос не тревожил. Каждый из них думал только о своем возвеличивании, и для этого видел один путь: подмять под себя других великих князей. Князь Олег первым спросил его о том же. И он должен разрушить его величавые помыслы. Но лукавить князю Олегу он не будет. 
- Верю, великий князь.
Лицо князя Олега осветилось.
- Верю в великую православную державу меж четырех морей. Мне ее не увидать, но ты, великий князь, можешь дожить до того времени. Будет стоять такая держава. Однако в мудрость княжескую верить не могу. Люди погрязли в грехах и мудрость подменяют хитростью и корыстными замыслами, особенно правители. Слово Господнее князья обращают в  пользу себе, во вред другим людям. Твои помыслы о совете князей и выборном правителе – святые помыслы. Верю в чистоту их. Однако не бывать тому на грешной земле. Никакой правитель не устоит перед великим соблазном единовластия и не потерпит равных себе. Он расправится с ними и будет властвовать самодержавно. Лишь в Царствии Небесном непогрешимого Творца души праведников увидят подобное. Потому не вводи в искушение слабых духом. 
Лицо князя Олега помрачнело. Он хмуро возразил:
- Но были великие державы на земле!
- Где те великие державы? Кто помнит о них? В памяти человеческой остались лишь имена правителей немногих великих держав, тиранов и деспотов. И в Великом Риме, великий князь, правление выборных консулов продолжалось недолго, власть у них силой отняли новые тираны.
Князь Олег продолжал хмуро молчать. Тяжелый взгляд его пронизывал Игумена. Тот снова заговорил, уже мягче, как говорил в училище с ребятишками.
- Чем мы, грешные люди, отличаемся от других тварей Божьих? Тем, что Создатель вдохнул в нас Свой дух, вложил в бренное тело человеческое бессмертную душу. Но в бренном теле Божий дух держится непрочно. Осознание тленности своей заставляет нас, смертных, искать утверждения своего здесь, на земле. Одни утверждают себя неустанным и беззаветным служением Господу и своему народу. Другие же, таких гораздо больше, утверждают себя властью над другими людьми, богатством своим. Вспомни, кто правит волчьей стаей? Самый мудрый из волков?
Князь Олег мрачно усмехнулся.
- Нет, великий князь, ты знаешь, что в волчьей стае правит самый сильный, самый жестокий, самый коварный. Так и среди людей. Я верю в чистоту твоих державных помыслов. Верю, что при твоем правлении в великом княжестве православном ты установишь праведные законы по заповедям Господа нашего Иисуса Христа. Потерпят ли другие великие князья тебя, справедливого правителя? Нет, не потерпят, ибо ты в глазах русских людей станешь превыше всех их, помешаешь князьям множить их богатство и распространять их власть. Вспомни, великий князь, выборных консулов в Великом Риме свергли тираны.   
Игумен опять помолчал в ожидании ответа, но услышал лишь тяжелое дыхание князя и продолжал:
- Вижу я великую православную державу меж четырех морей. Но править ею будет один самодержец, как бы он ни называл себя. А простые люди в той державе будут, как и сейчас, влачить свою жизнь в непосильном труде и бедности. И князья в той державе все так же будут поднимать мятежи и бунтовать против власти самодержавного правителя. Правитель будет жестоко подавлять мятежников, а иерархи церковные – поучать их словами Священного писания: всякая власть – от Бога, надо смириться и терпеть. Не в ересь впадаю, но от сердца своего скажу тебе: те слова вписаны в Священное писание лукавством византийских царедворцев. Не от Бога они, ибо лишь Божья власть священна.
Князь Олег, наконец, улыбнулся. Однако улыбка вышла совсем не веселой, даже хмурой.
- Выходит, святой отец, не бывать Царству Небесному на земле?
- Царство Небесное, великий князь, есть лишь на Небе, у престола Царя Небесного. По Священному писанию первые люди жили в Царстве Небесном, но за великие прегрешения изгнал их Господь из своих райских садов. И в грядущих веках найдутся гордецы или обиженные разумом лукавцы, которые станут обещать людям светлое Царство справедливости на земле. Величайший грех сотворят такие лжепророки. Легионы людей пойдут за лжепророками, брат встанет на брата, сын на отца. И каждый будет говорить, что прав только он один. Прольются моря человеческой крови. Но может ли стоять Царство справедливости на людской крови? Нет, не может, не попустит Господь такого кощунства. И все опять вернется на круги своя, и снова миром править будут самодержавные властители.
- И так во веки вечные?
- Не знаю, великий князь. Не одарил меня Господь мудростью провидения. Однако мир людской меняется. Мы живем лучше, чем наши прапрародители, которые завертывались от холода в звериные шкуры и питались сырым мясом, а то и вовсе впадали в грех человекоядения. Питаю надежду в душе своей, что потомки наши в отдаленных веках будут жить лучше нас. Не будут страдать от голода, холода и недугов, как смерды, не будут умирать преждевременно в непосильной работе от зари до зари. Не будут убивать друг друга ради куска хлеба или чужого богатства. Тогда, может быть, что-то изменится в мире этом. 
Князь Олег оперся руками о стол, тяжело поднялся. Игумен тоже встал, он понял, что разговор окончен.
- Благодарю тебя, святой отче. Твой ответ горек, но прям и чист. Мне надо подумать над твоими словами. И дела меня ждут. Я пять дней с князем Андреем Мещерским смотрел засеки в его лесах. Бояре мои без меня соскучились, надо развеселить их. - Князь бегло улыбнулся. -  Жду тебя послезавтра в то же время. Прости, что не угощаю тебя хлебом-солью, знаю твое постничество. Я пришлю за тобой.
- Не утруждай себя и своих людей, великий князь. Я сам приду. Думаю, главный разговор у нас впереди. Благослови тебя Господь, мое же благословение отныне всегда с тобой.
На епископском подворье Игумен не застал ни брата Софония, ни его бывшего соратника Ермиша. Ключник епископа сказал, что брат Софоний вернулся в свою обитель. С ним ушел и слепец. Брат Софоний, по словам ключника, звал Ермиша к себе в обитель насовсем, для начала послушником, потом принять постриг, но слепец отказался. В обители ему пришлось бы расстаться со своими гуслями и песнями, а он этого не захотел.
- Видно, так и будет ходить по миру, играть песни, пока Господь его к себе не призовет, - без особого сожаления предположил брат Гавриил.
Он угостил Игумена ужином, поставил на стол множество соблазнительных закусок, но Игумен лишь похлебал мясные щи и съел несколько ложек каши. Запил пищу он свежей колодезной водой. Епископ Афанасий готовился к вечерне во славу святых апостолов от семидесяти – Карпа и Алфея, Игумен не стал отвлекать его. Он попросил ключника показать ему подворье  и до сумерек ходил по службам.
Ключник Гавриил напомнил ему брата Мисаила. Такой же строгий и рачительный нарядчик, он поставил хозяйство епископа на твердую ногу. Кроме богатых даров от князя Олега и его бояр, ключник основал в приписанных деревнях много ремесел. Особенно понравилось Игумену большое полотняное рукоделие. На епископских землях многие деревни сеяли лен, и сотни баб мяли, теребили, расчесывали волокно, ткали и белили холсты, а множество швей шили из них одежду, платки, покрывала, расшивали их птицами и цветами. Приказчики из мирян продавали рукоделие в лавках на рязанском торгу. Полотняный промысел приносил немалый доход хозяйству епископа.   
Брат Гавриил пригласил Игумена на вечерню в богатом храме Успенья. Игумен с удовольствием услышал в многоголосом хоре могучий бас архидьякона Макария. Брат Макарий уже полностью сжился со всей братией, взял на себя роль регента, остальные певцы глядели с преданностью ему в рот и вытягивали песнопение по размашистым движениям его рук.
Вечер и значительную часть ночи Игумен провел в молитвах и раздумьях. Почти седьмицу он провел в пути, и хотя времени для размышлений вроде бы хватало, но сейчас ему требовалось уединение и молчание. При разговоре с князем Олегом он понял, что князь Рязанский ради сохранения мира и спокойствия в своих землях без особых увещеваний согласится признать старшинство князя Дмитрия. А вот окончание их встречи сильно тревожило его. Князь Олег не скрывал своего разочарования ответом Игумена о невозможности на Руси выборного правления с княжеским советом. Но кривить душой Игумен не стал, не пришло такое время для русской земли. Да и придет ли оно когда-нибудь, Игумен сомневался. Теперь все зависело от рассудительности князя Олега. Он человек большого державного ума, поэтому должен сам понять, что замысел всей его жизни сейчас - несбыточная мечта. Как поведет он себя, когда поймет это – покажет завтрашняя встреча.
Утром Игумен поднялся по обыкновению рано. Он умылся, помолился, позавтракал тремя овсяными просфорами и запил ковшиком воды. Из-за дощатой стены доносилось похрапывание брата Макария. Игумен порадовался за коломенского архидиакона: так радоваться жизни и крепко спать может лишь человек, чья душу не обременена грехами. Сам он решил в этот день походить по окрестностям Переяславля. Еще вчера у князя Олега он подумал, что должен найти здесь место для новой обители. Потом он скажет об этом владыке Афанасию и великому князю, они не станут возражать. Он основал уже три десятка новых обителей, но ему хотелось совершить еще одно святое дело именно здесь, в рязанской земле.
На этой земле он увидел мирных, добродушных людей, так не похожих на суетливых москвичей. Здесь живет русский богатырь Солотча, здесь играет древние русские песни слепец Ермиш. Здесь, в Переяславле Рязанском он встретил великого князя Олега, чьи замыслы так удивительно совпадали с его собственными. Встретил князя Олега он, к горькому своему сожалению, слишком поздно. Здесь душа его наполнилась глубоким уважением к людям земли рязанской. Здесь он, наконец, обрел то, что искал и не находил всю свою долгую жизнь: уверенность в будущем величии русской земли, - пусть в весьма отдаленном времени. 
Теперь его святой долг - заложить на этой земле новую обитель. Он отыщет место, где потоки Божьего света озарят его душу и наполнят разум возвышенными, безгреховными мыслями. Новую обитель он освятит именем Пресвятой и Живоначальной Троицы, как свою родную. Если бы Господь дал человеку возможность начать свою жизнь с самого начала, он бы остался здесь. Вместе с князем Олегом они попытались бы осуществить мечту о великой православной державе меж четырех морей. Ради этой мечты оба они жили и трудились, не покладая рук, всю свою жизнь, но каждый шел своей одинокой дорогой. Не пожелал Господь свести их вместе. Так пусть новая обитель Пресвятой и Живоначальной Троицы Рязанской говорит потомкам нашим далеким, что нет на этой грешной земле ничего более святого, чем мирная, достойная жизнь простых людей в могучей, справедливой державе.
С котомкой за плечами он разыскал брата Гавриила и сказал ему о своем намерении. Брат Гавриил проводил Игумена до Рязанских ворот, они прошли сумрачным сводом под валом чудовищной толщины и вышли на солнечный свет. Брат Гавриил сурово наказал сторожам, дабы не чинили препятствий преподобному при его возвращении, и они расстались. Игумен перешел по мосту через ров и направился по коровьим тропам к недалекой Лыбеди.
На следующий день они с великим князем снова сидели в богато украшенной княжеской палате напротив друг друга. Олег Иванович на этот раз не улыбался, его прямой взгляд излучал спокойную уверенность в своей  правоте. Перед князем на столе лежала кучка золотых, серебряных и медных ордынских монет. После расспросов о здоровье и благополучии князь взял две золотые монеты и протянул Игумену.
- Посмотри, святой отче. Я уже двенадцать лет печатаю свои монеты. На ордынских дихремах и теньгах мои чеканщики выбивают буквы глаголицы. Так дешевле, чем лить новые, а стоят мои деньги дороже. Сегодня боярин Епифан Кореев показал мне монеты с новой чеканкой. Вот старая моя монета.
Игумен внимательно рассмотрел монету. Обычный ордынский кованый дихрем с неровными краями. Поверх ордынской тамги четко выделялась буквица «ферт» из глаголицы. Игумен невольно удивился. На Руси уже чуть не пятьсот лет как введена кирилица, но в рязанском княжестве чтут древнюю русскую глаголицу. Он с уважением посмотрел на князя.
- Что означает ферт из глаголицы, великий князь?
- По летописным повестям первый рязанский князь – Феодор Святославич. Вот мы и чеканим ферт поверх ордынской тамги. Ферт – старое тавро нашего княжеского рода. Прародители наши таким тавром метили скот. А вот посмотри новую монету. Боярин Епифан говорит, надо сменить чекан. Не гоже, дескать, метить золото, как  скот.
На втором дихреме Игумен увидел в центре диска отчеканенную поверх ордынской тамги буквицу «он». Вокруг буквицы по всему округлому краю монеты шла чеканная надпись на кириллице: Печать великого князя.
- Буквица «он» – это означает имя великого князя Олега? – предположил Игумен.
- Да, - усмехнулся князь Олег. – Боярин Епифан говорит, раз я первым на Рязани стал чеканить свою монету, то надо ставить чекан, означающий мое имя. Знаю, многие правители древности чеканили на монетах не только имя, но и лицо свое, дабы остались они в веках. Но кто ныне помнит тех честолюбцев? А вот посмотри еще, святой отец. Золотая монета вятичей, русских людей, которые жили по Оке до нас. Мои рязанцы – чистые потомки вятичей, вящих людей. Течет в наших жилах крутая кровь могучего древнего русского народа, потому и стоит рязанская земля.
На увесистой, неровно обрубленной золотой пластинке неведомый древний чеканщик выбил фигуры трех женщин в коротких, легких одеяниях, почти нагих. Одна из женщин играла на незнакомом струнном инструменте, другая самозабвенно извивалась в пляске, третья пила  из большого кувшина с узким горлом. Пила она, конечно, не воду. Игумен невольно покачал головой. Вятицкий мастер изобразил сценку русалий, древних русских игрищ, праздник солнца, весны и плотской любви. На русалиях юноши и девы наших предков пили хмельные вина, пели, плясали, прыгали через костры. И самозабвенно предавались плотской любви. Потому и не прерывается русских род сколько тысяч лет! Самые здоровые ребятишки рождаются от неудержимой вспышки молодой страсти. Православная церковь чуть не пятьсот лет сурово боролась с языческими обычаями, но изгнать русалии из памяти и из жизни русского народа никак не могла.
Князь Олег внимательно смотрел на Игумена, и на его суровом лице появилась легкая, добрая улыбка.
- Вижу, знакомо тебе, и не осуждаешь ты предков моих. А вот владыка Афанасий гневался и повелел переплавить языческие вятицкие украшения и монеты с русалиями. Ослушался я его, взял грех на душу.
- Отпускаю тебе этот малый грех, великий князь. Память о предках – святое. Без такой памяти человек – листок, оторванный ветром от древа жизни. 
- Ты прав, святой отче. Потому я и думаю оставить старую тамгу на своих монетах. Сколько даст мне Господь княжить, столько и будет стоять наше родовое тавро на монетах. Что скажешь, святой отец?
- Не мне о том судить, великий князь. Но твое смирение и почитание прародителей считаю похвальным.
- Так тому и быть, - князь Олег сгреб все монеты на край стола и тут же переменил разговор. - Позавчера, святой отец, ты спрашивал меня, я отвечал. Хочешь ли еще о чем спросить? Спрашивай, отвечу.
- Нет, великий князь, ты развеял мои сомнения и недоумения.
- Тогда я хочу исповедаться тебе.
- Я слушаю тебя.
- Вчера ты посеял большую и горькую печаль в моем сердце, святой отец. Всю жизнь я лелеял мечту о великой православной державе меж четырех морей. Сомневался я сильно, возможно ли такое, думал услышать добрый ответ от тебя. Услышал. За правду тебя не корю, хоть и горька она. После твоих слов я понял: сомневался я правильно, великой державы с выборным правлением не будет на земле. А державу во главе с тираном строить не хочу. Ночью я о многом передумал. Возьми латинян. У них все княжества и королевства стоят под римским папой. А кто папа римский? Тот же тиран. У него, думаю,  есть совет какой-то, но в совете сидят не мудрые мужи, но папские лизоблюды. Всех несогласных там давно искоренили. То же получилось бы и у нас. Так?
- Я вчера ответил тебе, великий князь. Будет только так. Тиран и лизоблюды около него. Потом придет другой тиран и приведет с собой других лизоблюдов. А до народа им дела не будет.
- Боль сжимает мое сердце, святой отец, но ты прав. В эту бессонную ночь твои горькие слова развеяли прахом по ветру великие мои замыслы. Теперь сомневаюсь, великие ли то замыслы, или же они вызваны гордыней человеческой.
- Не сомневайся, великий князь, то святые замыслы. Однако время не наступило для них.
Князь Олег хмыкнул, потер высокий лоб.
- Сомневаюсь также, святой отец, - наступит ли когда оно, время свершения великих святых замыслов? Иисус учит нас почитать родителей своих. Я почитаю родителя своего, Ивана Александровича, хотя совсем не помню его. Почитаю деда своего по матери, Ивана Ивановича Коротопола. Он великий  правитель, поднял из руин великое Рязанское княжество, выходы в Орду платил небольшие, народу при  нем жилось лучше, чем прежде. А ставши великим князем, узнал я, что  дед мой убил брата своего двоюродного, князя Александра Михайловича Пронского, - за ярлык великого князя Рязанского. Деды мои и князья Пронские истребили друг друга в этой борьбе. Родитель мой остался один-единственный из взрослых князей Рязанских и Пронских, но он правил всего три года и тоже сложил голову в усобице. На Рязанский стол стало некого сажать, бояре посадили меня, неразумного отрока. Бояре и правили княжеством, пока я не вошел в разум. Одно хорошее дело сделали мои бояре: отбили назад у Москвы Лопасню с торговыми бродами через Оку. Дело доброе, но с тех пор Москва видит во мне лютого врага. Может, грешу я, но идти по стопам деда и родителя никогда не хотел и не хочу. А ведь пришлось и мне биться с двоюродным братом моим, князем Владимиром Пронским. Опять Москва столкнула нас лбами, как быков.
Игумен покивал головой, он знал об этой борьбе.
- Тогда Москва коварными посулами подвигла князя Владимира подняться против меня, купила для него ярлык на великое княжение Рязанское. А как я победил, оттягала у меня княжество Пронское. Потом бояре мои вернули его назад. Тогда в Москве бояре Вельяминовы подняли мятеж. Думаю, без моих бояр там тоже не обошлось. Князь Иван Иванович подавил мятеж, многие московские бояре бежали в Рязань, скрывались у меня, пока мои бояре дарами не уговорили хана Бердибека. Тот приказал князю Ивану Московскому принять назад Вельяминовых и других мятежных московских бояр и не чинить им вреда. Потому Микула Вельяминов так легко отдал мне Коломну. 
Олег Иванович вдруг коротко рассмеялся.
- Я же, святой отец, свояк Мамаю. Моя первая жена – дочь Бердибека, и у Мамая жена – бердибекова дочь. Вот родственничек достался. 
Князь Олег опять потер глаза, видно, сказывалась бессонная ночь.
- Я сам с отроческих лет ненавидел усобицу. Дед мой в ней жизнь отдал, родитель погиб. Меня же с малолетства окунали по самую макушку в эту кровавую кашу. Потому и мечтал я о выборном правлении с княжеским советом. А почему нет? У каждого князя боярская дума. У меня в думе восемь бояр, опытных мужей.  Одна голова – хорошо, восемь – лучше, прямой дурости не будет. А все одно, усобица и с боярской думой горит пламенем. Не я ее затеваю, - Москва спать не может, когда  соседи живут спокойно. Взбаламутить ей надо воду, а в мутной воде налима голыми руками поймать. Что за порода такая – князья Московские? Данила Московский Коломну у моих прадедов оттягал. Видать, он подмешал в кровь своего рода змеиную, гнилую кровь. Его сыны, Юрий и Иван Калита, - сущие аспиды.
Игумен незаметно усмехнулся в седую бороду, но промолчал.
- Да что говорить, - вздохнул  князь Олег. – Усобица была, есть и будет, пока Господь не устроит новый потоп и не истребит всю человеческую породу. А я все видел мир на Русской земле. И отроком еще задумал оградить землю Рязанскую от Мордвы до Брянска засеками. Бояре мои поворчали, но согласились. Велел я рубить засеки по Мокше, по Ваду, по Выше, по Цне. И ведь срубили те засеки мои мужики. Орда перестала ходить на Рязань с Волги, обходила ее то  с Нижнего Новгорода, то с Тулы - по верхнему Дону и Воронежу. Мордва перестала озоровать. Через засеки ни конному, ни пешему не пройти. Помнишь, святой отче, черный мор два раза губил людей в залесских княжествах? В Москве от черного мора помер князь Симеон Гордый, а потом и князь Иван. А в Рязань черный мор не прошел. Его Мордва занесла в Залесские княжества, ко мне же Мордва дорогу не могла найти.
- Читал я, - заметил Игумен, - что две тысячи лет назад хинове так же вот задумали оградить свою землю от диких кочевых народов. Стали строить каменную стену. Строили чуть не тысячу лет. Через ту стену не то что конный, - птица не перелетит.
- И что? - заинтересовался князь Олег.
- Ничего. Не спасла та стена хиновей. Пришла пора - кочевники не стали брать стену приступом, а обошли ее степями и принесли погибель хиновам.
- Не великого разума те хинове в ратных делах, - усмехнулся князь. – А я читал, будто древних наших прародителей тоже часто разоряли дикие народы, которые приходили то с востока, то с запада. Когда нахлынули киммерийцы, наши прародители разбили киммерийцев и великое множество их взяли в полон. И заставили тот полон рыть ров и насыпать великий вал на тысячу верст. Тот вал рыли два века и потом все годы подсыпали. Он на тысячу лет оградил земли наших прародителей от набегов кочевых народов.
- Я тоже читал о том великом вале, - подтвердил Игумен.
Его приятно удивило знание князя Олега о древних русских народах. От других князей, и великих, и удельных, он ничего подобного не слыхал ни разу в жизни. Он оживился:
– Думаю, наши прародители жили тогда меж собой мирно, если могли собрать единую рать против киммерийцев и насыпать вал на тысячу верст. Одному Рязанскому княжеству не осилить засеки на тысячи верст. И еще: вал тот ограждал русские земли только с полуденной стороны, от моря. С других же сторон русская земля оставалась открытой. Приезжали к нашим прародителям иноземные купцы, покупали русские товары, продавали свои. 
- Вот и я это понял. Те засеки помогли мне, но не надолго, Орда нашла обходы, опять начала разорять мое княжество. А пуще того мне досаждала Москва. Москве чужое добро спать не дает. Впору рубить засеки вокруг всех моих границ вкруговую, а это больше двух тысяч верст. Тут я понял, что надо знать меру. Даже если бы я осилил засеки на две тысячи верст, толку бы не вышло. Враг к нам не пройдет, это верно. Но не пройдут и купцы.  Через мое княжество идут торговые пути на юг по Дону и по Оке – в Литву и на Волгу. Торговую пошлину я установил малую, но доход от нее великий. И цены на иноземные товары у меня ниже, чем в Москве. Если я поставлю засеки вокруг всего своего княжества, - купцы найдут другую дорогу в Залесские княжества, в обход Рязани, через Нижний Новгород, а то и через Литву. И останется Рязань одна, как медведь в берлоге. Будем сидеть тут в дерюжных портах, без иноземных товаров, без ратного припасу.
Князь Олег улыбнулся, улыбка получилась совсем ребячья, будто у озорного мальца перед строгим родителем.
- Пока мужики мои рубили засеки, я подрос, в разум вошел. Не ограждаться надо ото всех, а совсем наоборот, объединяться. Срубил я засеки непроходимые на опасных границах, а после того стал с другими великими князьями сговариваться. Со мной согласились Дмитрий Суздальский и Михаил Тверской. Ездил я в Литву к князю Ольгерду. Стало налаживаться дело у нас. Я в Орду уже семь лет выход не вожу. Одно плохо, Рязань моя первая стоит на пути Орды, что с Волги, что с Дона. Но и тут люди мои приспособились, нужда научила. Ты, святой отче, в московской Летописной повести читал, поди, про меня. Мол, как Орда придет в Рязань, князь Олег тут же куда-то бежит, как заяц, боя не дает. Да, боя не даю. Зачем попусту ратников губить и Орду злить?  Как только дозорные дают весть, что идет Орда, я увожу войско за засеки в лесные дебри да мещерские болота, народ прячется по тайным убежищам, по схоронам. А проходы в засеках сторожат надежные воины, при подходе Орды они перегораживают проходы великими кострами. Пока Орда берет проходы, потеряет немало воинов. А потом Орда пожжет пустые селения, да и уйдет несолоно хлебавши, народ выходит из убежищ,  - жизнь идет дальше.
Игумену стало горько. Всю жизнь он мечтал примирить великих князей, чтобы не дрались они за ярлыки, а объединились бы. Не вышло ничего из этого, жизнь впустую прошла. Как дрались князья, так и дерутся. А тут, совсем рядом, князь Рязанский тридцать пять лет стремится сделать то же самое. Не льет он кровь русскую, как водицу, но взывает к разуму человеческому. Вот кто достоин строить великую державу! Пределы рязанские раздвинул до Литвы князь Олег. А в Литве великие князья Гедимин и сын его Ольгерд Гедиминович тоже собирали русские княжества в единую державу. Не разглядел он великое из своего медвежьего угла, московская корыстная суета затмила взор, затуманила разум. А теперь поздно. И жизнь прошла, сил не хватит начинать все с самого начала, и Москва далеко зашла, не остановить Москву.
Игумен с трудом прогнал запоздалые сожаления, взглянул на князя Олега. И встретил такой же прямой, понимающий взгляд, в глубине которого затаилась такая же печаль. Они смотрели друг другу прямо в глаза, и оба знали, что думают об одном и том же. Почему не свел их Господь тридцать лет назад?
Князь Олег тряхнул русыми волосами, прервал долгое молчание.
- Прости меня, святой отец. Два дня исповедуюсь тебе, надоел, поди.
- Ты сказал мне многое, великий князь, открыл свою душу. Это твое первое слово от чистой души. Ты сказал, что главный наш разговор впереди. Я жду твоего второго слова, от разума. Что замышляешь ты?
- Замыслил я многое, святой отец. Господь не обидел меня ни силой, ни разумом. Еще лет двадцать просижу на Рязанском столе, а то и тридцать. Орда меня сильно тревожить не станет, - в рязанской земле им богатой добычи не взять. А ущерб от набегов я покрываю торговыми пошлинами. Других торговых дорог в Литву, на Волгу и в Залесские княжества, кроме как через мою землю по Оке, да с Дона сурожским купцам нет. А вот спина моя открыта Москве. И Орда знает путь в Рязань через Нижний Новгород и Москву. Коломну я взял для этого, - прикрыть спину свою от Москвы и от Орды. Орда теперь ослабла, много не навредит, а вот Москва не угомонится. Если князь Дмитрий Иванович меня сильно рассердит, - я и Пронск назад возьму. Соединю свое княжество с Литвой, - там те же русские люди, тринадцать русских княжеств побольше будет, чем северных.
- Ты хочешь залить русскую землю кровью, великий князь? Ты знаешь ведь, - Москва не потерпит сильного соперника, не допустит, чтобы русские княжества соединились мимо нее, не под ее рукой. Начнется небывалая усобица, Москва будет проливать кровь, пока на земле нашей грешной не останется ни одного русского человека! Когда бешеный волк врывается в стадо, он не остановится, пока не порежет весь скот.
И тут великий князь Рязанский так грохнул кулаком по дубовой столешнице, что неподъемный стол из дубовых резных плах дрогнул. Игумен  чуть не подскочил на своей скамье.
- Почему Москва!? – громовым голосом вскричал князь Олег.
В палату вбежали двое дружинников, настроженно остановились у двери. Игумен перекрестился, пробормотал первую вспомнившуюся молитву, сурово посмотрел на князя. Тот опомнился, подавил свой гнев.
- Вон! - твердым голосом, но спокойно приказал он дружинникам. Те попятились, затворили дверь за собой.
- Прости меня, святой отец - склонил голову князь Олег. – Не сдержал я сердца своего. Непозволительно давать волю гневу. Но кровь моя кипит, когда вижу я, что святое дело единения Руси, дело всей жизни моей должен отдавать этим кровопивцам московским.
Он на миг замолчал, борясь с волнением, у его скул заходили крепкие желваки. Он заговорил снова, горячо, но негромко. Игумен видел, что внешнее спокойствие давалось князю с трудом. 
- Кто такие князья Московские? Род свой они ведут от Всеволода Ярославича, четвертого сына великого князя Ярослава Мудрого. Наш род князей Рязанских идет от третьего сына Ярослава – Святослава. После смерти великого князя Киевского Святополка, его родной племянник, сын Всеволода Владимир Мономах бесчестно, ложью и ратной силой занял киевский стол, отнял его у наших предков. С тех пор держатся эти мономаховичи на злодействе и братоубийстве. В своем медвежьем углу, в захудалой своей Москве, куда еще недавно не пройти, не проехать ни конному, ни пешему, накопили они в крови своей дьявольскую злобу и зависть к чужому богатству, к чужой силе и славе. Не будь их злобных козней, стояла бы уже великая Русь меж четырех морей! Но этим исчадиям ада не нужна великая Русь, они продали души свои дьяволу ради утоления ненасытного своего честолюбия. Князья Московские для народа русского – враги безжалостные, львы алчущие! 
Князь перевел дух, Игумен мягко проговорил:
- Господь Бог наш, Иисус Христос учит смирению и терпению. Смири сердце свое, великий князь. Гнев твой – праведный, но затмевает он разум. Успокой душу свою и говори второе свое слово, от разума.
Князь Олег встал, поклонился в пояс, трижды перекрестился.
- Прости, святой отец. Еще раз прошу тебя, прости.
Игумен поднялся, перекрестил князя, проговорил:
- Господь рассудит всех и простит достойных. Сказал ты то, что таю я сам в душе своей, не даю словам выйти на волю. Говори.
Спокойный голос Игумена отрезвил князя. Он сел, потер лоб и заговорил уже спокойно.
- Всю жизнь лелеял я помыслы объединить все русские и все православные княжества в единую державу. Про то ты уже знаешь. С Ольгердом я уже договорился, оставалось докончальную грамоту подписать. Ольгерд не ко времени умер. Я все заново стал оговаривать с сыном его, Ягайлой. И с ним было договорился.
- Ты упоминал еще и русских залесских князей. Со всеми ли ты говорил?
Князь Олег махнул рукой.
- Говорил со всеми. На словах они согласны. Да все попусту. Их так донимает Орда и Москва, что залесские великие князья о завтрашнем дне не помышляют. Сегодня живы – и слава Богу. А годы идут, ох, как быстро бегут годы наши! И с Ягайлой Литовским каши я так и не сварил. У него в Литве своя смута. Князь Дмитрий готов подписать докончальную грамоту с самим врагом рода человеческого, лишь бы не дать мне и Ягайле объединить Русь без него, не под его рукой.
- На все воля Божья, -  хмуро сказал Игумен.
- Золотые слова, святой отец. А я теперь один. Князь Ягайло только расправился с Кейстутом, как получил весть, что в Москве племянник его князь Остей Дмитриевич пал от рук Орды. И еще сын Кейстута, Витовт, поднял мятеж против Ягайлы. И отвернулся великий князь Литовский Ягайло Ольгердович от русских дел и от нашего с ним уговора. Нет ему больше дела до великой православной державы меж четырех морей. Обратил он взоры свои на латинскую Польшу, намерен взять в жены Ядвигу Польскую. А Ядвига требует, чтобы он перешел из веры православной в латинство. Я ездил в нему в Вильнус, - он готов принять латинство, дабы стать королем Польским и Литовским. Литовский свой стол он отдает Витовту Кейстутовичу. Теперь и Литва, а с ней все западные и южные русские княжества подпадут под власть латинской Польши, под власть папы римского. И мало того, святой отец. Сказал мне Ягайло, будто князь Дмитрий Иванович сговаривается с Витовтом женить сына своего Василия Дмитриевича на литовской княжне Софье Витовтовне. Отныне я один, святой отец, а один в поле не воин.
- Господь знает, что делает, - снова проговорил Игумен, скорее по привычке, но на душе у него стало тревожно.
Слова князя Олега показали ему новую опасность. Чтобы оберечь свою власть от посягательств князей Ягайло и Олега Рязанского, Дмитрий Иванович пойдет на все. Латинянин Витовт может потребовать, чтобы будущий его зять принял римскую веру, как потребовала того же Ядвига Польская от Ягайлы. Готовность князя Дмитрия на брак сына с литовской княжной-латинянкой еще раз показывает, что князь Московский не остановится даже перед святотатством перехода в латинскую веру. На русскую землю по велению римского папы хлынут железным потопом полчища немцев-крестоносцев. Огнем и мечом истребят крестоносцы русских людей, верных православию, как истребили они все западные народы русского корня и заняли их земли. Дмитрий своим неудержимым честолюбием ставит перед угрозой полного истребления весь русский народ.
Перед взором Игумена будто наяву предстала чудовищная картина. Русская земля в дыму пожарищ. Православные храмы Господни разрушены, вокруг них крестоносцы распинают на крестах, жгут на кострах, вешают, сажают на колья, четвертуют твердых в вере русских людей. В городах растут латинские костелы, пришлые римские священники на непонятном латинском языке совершают свои греховные молитвы. Всюду стоят отряды мрачных крестоносцев, готовых по первому сигналу рубить, резать, топтать конскими копытами непокорных. На русской земле повторится все то, что творил князь Владимир Креститель, когда огнем и мечом загонял русских людей в чуждую им византийскую веру. Святой Владимир истребил почти весь русский народ. Четыре века уцелевшие русские люди живут на коленях, в рабстве рожают детей, с громадным трудом поднимают уничтоженную русскую силу. Если князь Дмитрий повторит подвиг своего предка, то поднимать Русь станет некому. Русские народы исчезнут с лица земли.
Игумен понял, что настал решающий час его жизни. До сих пор он делал все, что по силам одному человеку, чтобы сгладить вражду князей, избавить русский народ от тяжелых жертв в кровавых княжеских усобицах. Он уговаривал великих князей и их бояр признать главенство Москвы, ибо другого выхода не видел. До встречи с Олегом Рязанским он успокаивал свою мятущуюся совесть тем, что не так уж велика разница между великими князями. Что Дмитрий Суздальский, что Дмитрий Московский, что Олег Рязанский, что все другие великие князья – каждый из них думает прежде всего о своей выгоде, а не о народе. Но все они оставались православными христианами, не посягали на веру. Православие обошлось русскому народу слишком дорогой ценой, чтобы отбросить его, как истрепанную одежду. Теперь же дело не в пролитой русской крови, а в самом существовании русского народа.
Князь Дмитрий положил всю русскую ратную силу на Дону, обескровил Русь. Великие князья на глазах Игумена отказались дать свои рати князю Дмитрию для похода в Литву на князя Ягайло. Власть князя Дмитрия ослаблена. Сильного войска для устрашения возроптавших великих князей князь Дмитрий в Московском княжестве не соберет. Но власть свою князь Дмитрий не отдаст, пока остается жив. Для ее сохранения он может призвать на Русь Орду. Однако в Орде у хана Тохтамыша своя замятня. Другие ханы не больно-то признают власть Тохтамыша, а из-за Хвалынского моря ему грозит железный хромец Тимур. Надежды на войско из Орды у князя Дмитрия мало. Единственный, кто может ему помочь усмирить непослушных великих князей и вернуть власть, - это молодой Литовский князь Витовт Кейстутович. Потому Дмитрий и готов женить своего сына на латинянке, дочери Витовта. Если понадобится – князь Дмитрий отойдет от православия и примет римскую веру,  лишь бы заручиться ратной помощью Литвы.   
Что может сделать он, Игумен? Отныне его главная задача – спасать православие на Руси, отвратить князя Московского от перехода в латинство, не дать князю Дмитрию уничтожить русский народ в религиозной распре. Во все времена у всех народов распри религиозные – самые кровавые, самые непримиримые. Но по силам ли это ему? Он уже стар, ему семьдесят два года, жизнь его на исходе, долго он не проживет. И он один.
И тут Игумен устыдился своих мыслей, навеяных отчаянием. Он не один! За ним пойдут его верные ученики, а их много. Не напрасно он старательно раздувал в каждом из них искру Божью, пробуждал в их сердцах любовь к народу своему. И теперь у него появился такой могучий союзник, как князь Олег. Всю мощь своего великого княжества, самого большого и самого сильного на Руси, князь Олег обратит на защиту русского православия.
Игумен поднял голову и встретил твердый и немного печальный взгляд много пережившего и мудрого собеседника. Князь Олег улыбнулся.
- Мы с тобой, святой отче, думаем об одном и том же. И другого выхода ни у меня, ни у тебя нет. Надо спасать святую православную Русь. Все люди смертны. Я крепок телом и тверд разумом, но когда-то Господь призовет к себе и меня. Два сына у меня, я их люблю, они кровь и плоть моя. Но к делам державным у них нет таланта. Старший Федор красен лицом, да Бог не наградил его державным умом. Ему бы только на соколиной охоте скакать, удаль свою молодецкую показывать, да за девками бегать. Младший мой, Родослав, глубок умом, да к ратному делу не охоч. Все книги читает, старые летописания собирает. Задумчив он для державных дел. Пока он в книгочейной своей задумчивости пребывает, - разорвут Рязанское княжество на куски Москва и Орда. И князья мои - тоже не каждый думает о княжестве.
- Господь посылает испытания каждому, а сильным мира сего – тем тяжелее.
- Тогда слушай, святой отче, мое второе слово. Пока оно лишь для тебя, не для Москвы. Как ты рассудишь, так и будет. И Москву о том известим по благословению твоему. Нет у меня ничего дороже русской земли и веры православной. Потому решил я идти под руку Москвы.
Игумена охватила благоговейная дрожь. Князь Олег сам, без его увещеваний принял единственно верное решение. Православная Русь будет спасена. Игумен почувствовал, что готов обнять его, как брата, как друга. Кто из всех русских князей мог решиться на такой подвиг во имя единства русской земли и укрепления православной веры? Самому, по доброй своей воле отказаться от своих державных помыслов, смирить праведный свой гнев против честолюбивых и кровожадных Московских князей. Простить им реки крови рязанцев, простить все оговоры, наветы и клевету на него самого. Князь Олег сумел подняться разумом своим над мирской суетой сует и дело свое отдать в руки извечных противников своих, князей Московских. Те делают то же, что замыслил князь Олег, - собирают русские земли в единую державу. Но движет ими не святое устремление к возвышению народа русского, но единственно их неутолимое и непомерное властолюбие.
Князь Олег не нарушал молчания Игумена. В палате стояла тишина, лишь большая муха назойливо билась о цветную слюду в узорчатом окне. Игумен понимал чувства князя и знал, что тот тоже понимает его. Их обоих сейчас охватили чувства, тяжелее которых ни одному не приходилось испытывать прежде. Но над мрачной завесой этих чувств оба видели светлую зарю великой надежды. Игумен глубоко вздохнул.
- Господь дарует многие Свои милости тебе, великий князь Олег Иванович. Знаю, с какой скорбью души приносишь ты столь тяжкую жертву, но душа моя радуется, ибо эта жертва твоя принесет мир народу русскому и послужит укреплению святой православной церкви.
Лицо князя Олега посуровело, взгляд его стал жестким. Они оба поднялись, Игумен низко поклонился князю и трижды перекрестил его. Князь перекрестился, склонился перед Игуменом и поцеловал его руку. Они снова сели, и князь заговорил:
-Ты, святой отец, развеял мои тяжкие сомнения. Прости меня, я готов встать перед тобой на колени, но воину и князю недостойно преклонять колени ни перед кем, кроме Господа нашего. Я верю тебе, ибо понятны мне твои святые мысли в долгом молчании твоем. Я нынче же отправлю грамоту великому князю Московскому. Напишу, что твои благочестивые речи склонили меня к вечному миру с Москвой. Я готов признать себя младшим братом князя Московского, а его – своим старшим братом. Мы встретимся с ним и подпишем докончальную грамоту.
Князь Олег снова замолчал и глубоко задумался. Игумен знал, что Олег Иванович не откажется от своих слов, просто он снова и снова обдумывает то, что готовится сделать. Он не ошибся. Князь Олег жестко проговорил:
- Я оставляю за собой Коломну, князь Дмитрий отдаст мне Пронское княжество. Полон от Мамая остается у меня. Для закрепления нашего союза князь Дмитрий отдаст свою дочь Софью в жены моему старшему сыну Федору. На том буду стоять.
Игумен спокойно встретил строгий взгляд князя Олега, перекрестил его:
- Благословляю тебя, великий князь, на святые дела.
Они оба помолчали. Пора прощаться, но Игумену не хотелось расставаться. Князь Олег негромко проговорил:
- Святой отец, ты сильно помог мне, облегчил сомнения мои. Я прошу у тебя милости венчать моего сына Федора с великой княжной Софьей Московской. Торопиться не буду, они оба еще молодые, через год жди от меня весточку.
- Почту за честь и великую радость.
- А ты, святой отец, проси у меня, что считаешь нужным. Не вводи меня в грех неблагодарности.
Игумен не стал долго размышлять
- Великий князь, я в твоей земле присмотрел святое место неподалеку от твоего города, где река Павловец впадает в Трубеж. Там нашел я холм, на котором Господь навеял на меня светлые мысли о возвышенном. Сделай еще одно святое дело, заложи на том холме обитель Христову.
- Я сделаю это.
- Проси владыку Афанасия освятить ту обитель именем Пресвятой и Живоначальной Троицы.
- Так же, как твою, святой отец? Сделаю и это. Переяславская обитель Пресвятой Троицы будет напоминать мне о нашей встрече и о моем слове тебе.
- И еще прошу тебя, великий князь. Посоветуй владыке Афанасию поставить игуменом новой обители брата Софония, того, что Задонщину написал.
- Сделаю и это. Но ты, святой отче, ничего не просишь для себя.
Игумен улыбнулся. Впервые за долгие годы он с удивлением почувствовал, что улыбается легко и радостно.
- Великий князь, вели напечь мне пуда два овсяных просфор к завтрашнему утру.
Князь удивленно поднял брови. Игумен с той же светлой и легкой улыбкой пояснил:
- Волею Святителя Пимена, которую передал мне епископ Феодор Ростовский, мне предстоит заложить и освятить новую обитель в твоем Коломенском княжестве у Голутвина. Я долго пробуду там и раздам просфоры ребятишкам. Ребятишки всегда хотят есть, вот будет им гостинец от нас с тобой, великий князь.
 
 
 
 
 

                Песня.

Игумен склонился в поясном поклоне, с трудом распрямил ноющую в пояснице спину и продолжил освятительную молитву. Сегодня он творил молитву сердечную. Его не заботило, что слова, идущие от сердца, не совпадают с текстом священного писания.
- Всемилостивый владыце наш Господь Иисус Христе, прими недостойные наши моления, благослови и сохрани святую обитель сию и всю землю русскую в мире и тишине. Аминь.
Он неторопливо двинулся вокруг свежего соснового сруба новой обители на Протве и кропил святой водой угловые валуны, на которых лежали связанные в лапу толстые смолистые бревна. Братья во Христе расстарались, всего-то их восемь душ, а под нижние венцы приволокли валуны высотой чуть не до пояса. И бревна на нижний венец положили без малого в аршин толщиной. Поначалу они не собирались утруждать себя и своими руками ставить церковь, хотели пригнать мужиков из соседней деревни. Душевных увещеваний они не понимали, пришлось пригрозить, что он не станет освящать новый храм, заложенный наемными работниками, когда служители Божьи, здоровенные  иноки, объятые беспробудной ленью, греют толстое брюхо на солнышке. Это подействовало, и братья своими руками связали нижний венец. Остальные венцы вязать им помогали деревенские мужики,  но и братья теперь не  отлынивали. Куда до такого храма его самой первой церковки из бревешек в четыре вершка.
Бегут годы, ох, как быстро пролетело полвека. Будто вчера он, молодой, дюжий и расторопный, за короткое лето один срубил теплую келью и запасся пропитанием на долгую зиму, а за зиму поставил и церковку. В молодые годы один-единственный день казался нескончаемым. Сколько можно успеть за один день, если играет силушка в жилушках, если не лениться. А теперь день проходит, как единый краткий миг. Как говорил незадолго до смерти его верный келарь, брат Мисаил:
- Как время–то летит. Повернешься с боку на бок, -  и опять светлое воскресенье.
После трапезы Игумен собрал братию в пахнущей смолой просторной новенькой церкви на вечерню. Первое богослужение в новом православном храме Господнем Игумен совершал своими руками. Закончил службу он уже в густых сумерках, усталые с непривычки к тяжелому труду братья во Христе быстренько разошлись по шалашам и захрапели на весь лес. Сам же он уединился недалеко в лесу, сел на свежий пень и задумался. Сколько раз пришлось ему в долгой жизни закладывать и освящать новый православный храм на русской земле? Пожалуй, уже около сорока, точный счет он давно потерял. Этот новый храм на Протве, видно, станет для него последним.
Его сюда послал митрополит Киприан. В неблизкий путь он отправился. как всегда,  пешком, в удобных для ходьбы лаптях, в коричневой полотняной дорожной рясе, с тяжелой котомкой на спине. На игуменство он выбрал брата Никифора и привел его к Святителю. Митрополит одобрил выбор, рукоположил диакона Никифора в сан пресвитера и поставил игуменом новой обители на Протве. Серпуховский архимандрит Гавриил прислал им  сюда семерых иноков Боровской обители Рождества Христова, а многоопытный Высоцкий игумен Афанасий снабдил их пропитанием на первое время и плотницким припасом.
На Протве Игумен в первый же день нашел холм, с вершины которого его сердце будто устремилось к небесам, к престолу Господнему, а душа преисполнилась светлым, немного печальным покоем. Наутро он благословил новых братьев во Христе на святой труд, и дал им наряд валить сосны, однако братья сильно изумились. Они полагали, что их дело – молитва, а Божий храм, теплое жилье, пропитание и все прочее упадет на них с небес. Пришлось Игумену суровыми словами пробудить в братьях стыд Божий, а потом самому взять топор и показать молодым инокам, как валить сосны, сучковать и шкурить стволы, рубить пазы для венцов и вязать бревна в лапу. Ничего, поворчали и привыкли, втянулись в работу.
В один день они поставили два больших шалаша, огородили жердями нужное место под ветром. Игумену оставалась лишь посильная работа. Он затесывал пригодные сосны,  выбрал места под общую келью, поварню, погреб. Разметил углы старым проверенным способом, русским узлом, выровнял их по  высоте. Не поленился спуститься к Протве, порадовался: больших камней и валунов тут хватало. Нарубил неподъемную охапку ивовых прутьев, очистил их от коры, на ночь замочил в реке, а на другой день посадил рядом с собой брата Пафнутия и стал учить его вязать корзины и корчаги для рыбы. 
Погода стояла добрая, братья работали с охотой, с шуточками, брат Никифор первым брался за любое дело, показывал неумелым, как держать пилу, с какой стороны подступать к дереву, как рубить его и не задеть топором ногу, как свалить сосну в нужную сторону, а не на своего же брата во Христе. Игумен старался поменьше подсказывать, пусть привыкает к нелегкой игуменской доле.
Перед отправлением сюда, на Протву, он колебался в выборе между братьями Никифором и Сергием. Оба еще молодые, здоровые, усердные в молитве и в труде. Брат Сергий на несколько лет старше, он отличался серьезностью размышлений, лучше сходился с другими иноками, и, пожалуй, больше подходил на игуменство. Одно тревожило Игумена: брат Сергий иногда беспричинно впадал в глубокую задумчивость и грусть. В такие дни он удалялся на молчание и долгими часами стоял на коленях перед святыми образами.  Когда Игумен намекнул Сергию о предстоящем игуменстве, брат во Христе не возрадовался, но снова впал в глубокую задумчивость. Поначалу эта его задумчивость даже понравилась Игумену. Молодой инок серьезно прикидывает, справится ли он с игуменством, готовит себя к трудному святому подвигу. Однако при разговоре по душам он догадался, что в задумчивость брат Сергий впал сейчас и впадал раньше не от размышлений о святом подвиге, а по какой-то другой причине. Игумен поразмыслил и, кажется,  понял, что это за причина.
Такая причина существовала почти у каждого инока. Молодые или зрелые мужчины принимали иноческий сан, посвящали себя служению Господу и отрешались от всего мирского. Но грешная плоть их требовала своего. Новопосвященные иноки изнуряли себя постом, молитвой и тяжким трудом, но враг рода человеческого снова и снова ввергал их в греховные желания. Сколько раз Игумену приходилось накладывать на таких суровые епитимьи, дабы спасти души служителей Божьих от дьявольских соблазнов. Обычно это помогало, иноки смиряли свою плоть. Но бывали случаи, когда не помогали никакие старания. Одни братья не могли побороть влечения плоти из-за слабости духа, как это случилось с братом Феодором, ныне архиепископом ростовским. Требования плоти у них побеждали дух. Будь воля Игумена, с таких слабых духом иноков он снимал бы иночество и отпускал в мир.
Иные легко побеждали плотские соблазны, не впадали в грех, верой и правдой служили Господу. Игумен считал, что они из-за бедности души обходились в миру простыми плотскими утехами и не познали глубокого чувства. Побороть же требования грешной плоти при твердой вере не так уж трудно. Он глубоко уважал брата Мисаила, но не раз думал, что тот относится как раз к таким. Брат Мисаил просто не понимал, как можно страдать и разрывать свое сердце из-за таких мелочей, как плотское влечение к женщине.
Труднее всего приходилось тем, кто силой духа преодолевал плотские соблазны, кто отдавал душу свою вере православной и Господу, но не мог изгнать из сердца сильного и глубокого чувства. Господь дал им большую, тонкую душу, способную твердо верить и глубоко любить, но взамен наделил их неизбывными страданиями сердца. Вот такие иноки время от времени впадали в глубокую задумчивость.
Сам Игумен хорошо помнил свои первые годы иночества. Перед ним тогда, несмотря на нечеловеческое изнурение плоти в одиноком отшельничестве, то и дело возникал желанный образ незабвенной любушки Веснянки. Он справился со своим наваждением. В этом ему помогли не только долгие молитвы, жестокий пост и непосильный труд, но и постоянные горестные размышления о судьбе когда-то великого и процветающего русского народа, ныне пребывающего в скотском рабстве у бояр и князей.  Но даже ему не удалось полностью изгнать из своей души память о прекрасной Веснянке. Когда же он увидел дьяконицу Пелагею, все его многолетние старания чуть не пошли прахом. Воспоминания о Веснянке и печаль по добровольно отвергнутой любви остались с ним на всю долгую жизнь, причиняли ему немало страданий, однако не мешали ему служить Господу и заниматься многохлопотными делами обители.  Такое, видимо, дано не всем.
Он заметил, что дни глубокой задумчивости брата во Христе совпадали с приездом в обитель молодой боярыни-вдовы из большого подмосковного села. Молодая вдова в черных одеяниях привозила скромные дары и исповедовалась у Игумена. Самым большим своим грехом примерная прихожанка считала неугасимые воспоминания о юных годах, когда она тайно от родителей встречалась с молодым боярским сыном и сгорала в сладостном пламени большой любви. Потом они расстались, она вышла замуж за другого, стала ему верной женой, родила сына, но мор унес и супруга, и маленького сына. Она печалилась о них, исправно заказывала заупокойные службы, не помышляла о новом замужестве, однако не могла изгнать из сердца своего память о первой любви к  юному боярскому сыну.
Игумен прикинул, что брат Сергий вполне мог оказаться тем самым боярским сыном. Он задушевно поговорил с ним, и тот сознался, что не может забыть свою юношескую любовь. После долгой беседы Игумен прямо спросил:
- Что говорит тебе душа твоя, брат Сергий? Готов ли ты впредь служить Господу или не уверен в силе духа своего?
Брат Сергий вскинул на него печальный, но твердый взгляд.
- Я дал обет, принял сан, отец мой, искренне посвятил жизнь свою Господу нашему. Иного пути для себя не вижу. Но душа моя не знает покоя. То дьявол вводит меня в соблазн сладостными воспоминаниями. Я изгоняю греховные помыслы, не даю им воли. Верой и правдой служил и буду служить православной вере. А сердцу тяжко. Иногда так тяжко, что лучше бы оно разорвалось!
Игумен помолчал в нелегком раздумье. Он верил брату Сергию, тот сможет бороться с соблазнами воспоминаний, не впадет в грех. Игуменство в новой обители, новые заботы помогут ему в том. Но брат Сергий всю жизнь будет страдать, пока, как он сам говорит, сердце его не разорвется. Он вздохнул и сказал:
- Усиль рвение свое в молитве, посте и работе, сын мой. Я вернусь с Протвы, и мы поговорим с тобой снова.
Так игуменом новой обители на Протве стал брат Никифор.
Сумерки все сгущались, но полной темноты даже в лесной чаще не наступали. Близились самые короткие ночи. Игумен поднялся с замшелого ствола давно упавшей сосны и прошептал благодарственную молитву. Да будет Господь милостив к новой обители и братии ее, а он завтра отправится в обратный путь. Брат Никифор останется и обретет здесь новую жизнь. Он справится.
Печальная улыбка тронула губы и худощавое лицо Игумена, обрамленное коротко остриженной седой бородой и усами. Не часто среди иноков попадаются ревностные служители Божьи и работящие труженики. Но еще реже этих честных братьев во Христе Господь награждает глубоким разумом. Всю жизнь свою он старательно выискивал и долгие годы терпеливо разжигал в них эту искру Божью, чтобы возгорелось светлое пламя веры и трудолюбия, дабы не успокоилась отмеченная Господом пытливая душа .
О чем еще мог мечтать он, пастырь, если бы такие иноки оставались рядом с ним! Но не задерживались в обители преданные и верные сыны его духовные. Приходило очередное повеление митрополита об основании новой обители, и снова Игумен отрывал от сердца своего лучшего ученика, вел его на новое место, на святой подвиг. Велика печаль от  разлуки с лучшими учениками, но сильнее той печали светлая радость. Ибо каждый его ученик на новом месте умножит его учение о бескорыстном служении Господу и народу русскому. Без малого сорок обителей заложил и освятил он за полвека игуменства. И почти столько же раз с болью и неслышимым стоном отделял он частицу своей души и оставлял ее в новой обители. А потом снова и снова просеивал он братьев своих через туго натянутые струны сердца своего.
Всему приходит конец. Сердце его, видать, уже износилось, надорвалось от тяжкого труда, от боли за народ русский, от горечи многих разлук с теми, кто дорог. Неотвратимо вращается великое Коло наших древних предков. Все в этом мире имеет свое начало, переживает расцвет, мужает в зрелости, проходит через угасание старости и исчезает в небытие. Весь мир во всех своих проявлениях подчиняется незыблемому закону Коло: и державы, и народы, и сами люди с их радостями и бедами. Его самого Господь наделил немалой силой плоти и духа, долгими годами жизни, но скоро и ему предстоит проститься с эемной юдолью. Однако близкое неизбежное не страшит его. Он все силы свои, всю жизнь свою отдал служению Господу, отказался от всех человеческих радостей, никогда не жалел сил своих. Может быть, Царь небесный окажет недостойному рабу Своему еще одну милость и пошлет ему легкую смерть.
Уже в полной темноте вернулся Игумен на поляну с чуть белеющими свежими срубами. В открытой двери бревенчатой церкви слабо светился огонек. Там перед иконой Спасителя, освещенной тусклой лампадой, темнела коленопреклоненная фигура. Брат Никифор, - догадался Игумен, и сердце его наполнила высокая гордость за духовного сына своего. Не спит молодой пастырь, хоть и намаялся за день. Верно выбрало его сердце среди других иноков брата Никифора. Игумен тихо опустился на колени рядом, перекрестился и зашептал молитву.
А потом они вдвоем сидели на бревне под ясными звездами, как почти каждую ночь за эти две недели. Добрыми словами укреплял Игумен душу брата Никифора, говорил о многих трудах и горестях на предстоящей долгой стезе духовного пастыря. В этих ночных беседах Игумен открыл молодому брату всю душу. А сердце продолжает болеть, и хочется сказать еще что-то, самое важное, но как найти слова? Молодой пресвитер смотрел на учителя, и внимательный взгляд его серых глаз, казалось, проникал в самое сердце.
- Верю тебе, брат мой, - негромко говорил Игумен. – Помыслы твои чисты, душа устремлена к Богу, сердце твое болит за братию и за весь народ русский. Да не угаснет вера твоя, не ослабеет рвение твое. После Господа нашего самое святое – народ русский. Больше полувека служу я Отцу небесному и народу нашему, а вот каюсь тебе: не облегчил я ничем жизнь народную. Как жил он в голоде, холоде, в рабстве беспросветном, так и живет. Не гордыня во мне говорит, а скорбь сердечная. Слаб человек. Один-одинешенек, - что он может?
- Отец мой, - возразил брат Никифор, - не умаляй дел своих. Тебя чтут в народе, тебя слушают бояре, уважают князья. Слово твое облегчает страдания народа.
- Облегчает, - с горечью согласился  Игумен, - да не искореняет. Боль моя – за русский народ, за землю праотцов наших, за Русь святую. А получается так, что земля русская – это не народ наш, а князья. Князья говорят за народ русский. А у князей превыше всего – властолюбие да корысть. Ради власти и богатства князья забывают и о народе, и о земле русской. Иного не видал я за всю свою жизнь.  И не раз призывал я людей забыть о себе и исполнять волю княжескую. Оттого и болит душа все сильнее. 
- Ты, отец, говоришь о великих князьях, которых ты склонил под руку Москвы, и жалеешь об этом?
- И о них тоже. В том и беда, что не оставалось другого выхода. Князья Московские взяли верх, и новая распря – лишь новая погибель народу русскому, пуще ордынского разорения. А больше того сердце мое болит о Мамаевом побоище. Догалывался я, что обезлюдит земля русская после него. Догадывался,  что вел великий князь Дмитрий Иванович русское войско не ради освобождения земли нашей от басурманского ига, но за выгоду от торговых путей по Дону.Опасался, что снова Орда будет пить кровь русскую. Однако благословил я великого князя и русское войско на погибельную сечу, не оставил мне тогда Господь другого выбора, кроме этой кровавой искупительной жертвы за грехи наши. И это – самая большая, смертная боль моя.
- Я понимаю тебя, отец мой, и душа моя скорбит вместе с тобой, - пылко сказал брат Никифор. – Целую крест перед тобой и Господом нашим, что не пожалею ни крови, ни жизни своей за землю русскую.
- Не ставь меня, грешного, рядом с Господом, брат мой. Это великий грех, - сурово возразил Игумен. – Но верю тебе и благословляю тебя на святой труд. А мне пора в дорогу.
Розовое зарево рассвета только чуть развеяло мрак, когда Игумен уже шагал по наезженной дороге в сторону Москвы. Его посох мерно постукивал по твердой земле, утоптанной ногами пеших, копытами лошадей, колесами повозок. В заплечной котомке лежали три каравая ржаного хлеба, икона Пресвятой Троицы, деревянная кружка, сулея с водой, мешочки с сушеными травами, которые он собрал на Протве, свиток бересты с острой палочкой-метчиком, щепоть соли в холстинке и деревянная ложка. Небольшой груз не оттягивал плечи, не мешал ходьбе. Хлеба он взял с запасом, не только для себя на четыре дня пути, но и для деревенских ребятишек. Вода есть в реках и родниках, съедобные травы он найдет в пути.
Когда Игумен подумал об этом, он сокрушенно покачал головой. Полвека он строго ограничивал себя в пище, пора бы уже привыкнуть, а все не угасают соблазнительные видения обильной и роскошной трапезы. Силен враг рода человеческого, только и ждет, когда ослабеет дух и заговорит ненасытная плоть, чтобы тут же ввергнуть жертву свою в греховный соблазн. Не выйдет ничего у отца лжи. Умная молитва, даже короткая, развеет его козни. Игумен зашептал молитву, со вниманием вдумываясь в смысл каждого слова. 
К полудню он одолел верст пятнадцать и почувствовал, что пора отдохнуть. Поясница будто одеревенела, ноющая боль охватила ее кольцом, ноги стали дрожать и подгибаться, он то и дело спотыкался на ровной дороге. Но это малая беда, такие недомогания он научился преодолевать. Хуже другое, новое и неодолимое. Сердце как будто переместилось из груди к горлу, стук его гулко отдавался в голове, в ушах стоял назойливый шум. Посреди груди начиналась давящая, жгучая боль. Видно, изношенное сердце сдавало.
Он сошел с дороги, добрел до небольшого ручья в ельнике. Ноги отказывались держать исхудалое тело, в груди горело, но он заставил себя спуститься к ручью, напился чистой прохладной воды, умылся и наполнил кружку. Поднялся на невысокий берег он с трудом, посидел под высокой елью, потом наломал лапника, сотворил молитву о странствующих и путешествующих и без сил лег, почти упал на лапник.
Облако, похожее на гуся с вытянутой шеей, проплыло по небосклону и уже скрывалось за деревьями на том берегу, когда Игумен заставил себя подняться. Он достал из котомки мешочек с сушеными ягодами ландыша, отсчитал десяток, пожевал их и запил водой из кружки. Теперь надо еще немного полежать, сердце отойдет, и можно идти дальше. Он давно научился бороться с любой усталостью, с болью, с недугами, а вот сердце не хотело подчиняться его духу, оно теперь жило своей, непонятной для него жизнью. Как ни уговаривал он себя и свое сердце, как ни подстегивал его, - оставалось одно: ложиться и ждать, когда усталое сердце снова опустится на свое место в груди и начнет биться спокойнее. Видать, заканчивается его путь на грешной земле, и скоро Господь приберет раба Своего к себе.
Ландышевые ягоды помогли. Игумен шел с краткими передышками до заката, пока впереди не показалась деревня. Уже снова ныла поясница, боль опоясывала поясницу, трудно распрямлялись колени, но сердце оставалось на своем месте, хотя стучало чаще обычного. Как всегда в своих странствиях Игумен постучал посохом в дверь первой избенки на краю деревни.
- Кого Бог несет? – послышался женский голос.
- Люди добрые, пустите переночевать инока, странника Божьего.
Дверь отворилась, в темном проеме показалась женщина в ветхой холщовой рубахе и сарафане из домотканой пестрядины. Она увидела Игумена и поклонилась ему.
- Заходи, батюшка, не обессудь, у нас тесно.
- Спаси тебя Господь,  дочь моя, за доброту твою, - Игумен низко склонился перед хозяйкой, - я привычный, могу и в сенях поспать, а то и в хлеву.
- Заходи, батюшка, заходи, уж как-нибудь поместимся в избе.
В низкой курной избе Игумена охватил давно привычный запах горькой бедности. Пахли дымом закопченные стены, пахло человеческой теснотой, давно не стираным тряпьем. Не пахло лишь едой. У Игумена защемило в груди.
- Садись, батюшка, на лавку.
Хозяйка полезла в печь, достала уголек, раздула лучину, воткнула ее в убогий поставец из расщепленного полена. В тусклом свете Игумен разглядел в углу темную икону Богородицы. Он склонился в поясном поклоне перед образом, трижды перекрестился.
- Все ли здоровы,  дочь моя, в доме твоем?
- Что нам сделается? – с усталой безнадежностью в голосе ответила женщина. – Пока ноги держат, работаем. Состаримся – на полатях отлежимся, пока Бог не приберет. Да вот беда, мальчонка средний мой, Скворушка, в ночном холодной росой ноги застудил, теперь кашляет и горячий весь. 
Тут же в углу на полу завозились, кто-то зашелся в надрывном сухом кашле.
- Вот он, Скворушка, двохает. Помощник мой. Остальные малы еще.
- Как зовут тебя, дочь моя?
- Крещена Аграфеной, а люди зовут Хомутихой. Мужик мой, жив был, скорняжил, хомуты шил боярину, – хозяйка усмехнулась, вздохнула. - А в девках звали Зорькой, Зорюшкой.
Игумен горько усмехнулся в седую бороду. Не признают на Руси нелепых византийских имен. Зорька – это лучше, чем какая-нибудь Аграфена или Матрена. В задавленной нуждой Хомутихе не осталось ничего от Зорьки, а ведь помнит девичье имя свое!
- Муж-то давно помер?
- Прошлой зимой, батюшка. Его забрали в Серпухов, ставить каменные палаты князю нашему Владимиру Андреичу. Он там становую жилу надорвал, а нарядчик, аспид, прости Господи, велел его за леность пороть кнутами. Осип мой и помер прямо под кнутом. Вот и бедствуем с той поры.
Хозяйка негромко заплакала. Игумен перекрестился, погладил ее покрытую серым платком голову.
- Царство Небесное рабу Божьему Осипу. Да упокоится душа его христианская с миром. Не ожесточай сердца своего, дочь моя. Господь все видит, всем воздаст по делам их. И аспид-нарядчик на том свете получит свое. А ты веруй в Господа Триединого и терпи. Сколько у тебя ребятишек?
- Пять сирот. Старшего, Кудряшеньку, боярин наш забрал в дворовые, за скотиной ходит. Скворушке десятый годок, он помощник мой, подпасок. Еще три девки. Старшей Лазорюшке седьмой идет, вся изба на ней. Последние две малы еще. Ты, батюшка, не обессудь, что кормлю тебя сказками. Есть нечего, сварила днем пустые щи из лебеды с мучной забелкой, осталось немного. Не побрезгуешь, налью миску. Хлебушка с весны не видим.
- Не гоже слуге Божьему сирот объедать, - успокоил ее Игумен. – Хлебушко у меня есть. Шел лесом, лисичка из кустов выбежала, дала гостинец твоим ребятишкам. Пусть пожуют сладкого хлебушка.
Игумен сел на шаткую лавку, развязал котомку, положил на стол каравай черного хлеба. Сам он выдержит в дороге, поменьше станет есть, Господь не даст умереть с голоду. А этот каравай станет праздником для голодных сирот.  Женщина повалилась на колени.
- Батюшка! – голос ее прерывался от слез. – Благослови тебя Господь и Царица небесная. Да я за тебя до смерти молиться буду! И сирот своих научу.
Игумен поднялся, взял женщину за худые плечи, поднял на ноги.
- Негоже так, дочь моя. Не меня благодари, Господа нашего.
Женщина села на лавку, вытерла глаза концом платка.
- Да кто ж ты такой, батюшка? Не Господь ли послал тебя к сиротам? Как звать-то тебя, чтоб молиться за тебя? Да этого хлебушка ребятишкам хватит на седьмицу, не меньше!
В углу снова зашелся надрывным сухим кашлем Скворушка. Рядом с ним заворочались, сонный детский голосок проговорил:
- Не двохай, Скворушка, дай спать.
Игумен спохватился, вытащил из котомки мешочки с травами, подумал. Развязал мешочек с драгоценным корнем солодки, - дар Высоцкого игумена Афанасия. Преподобный Афанасий ездил с послами в Сарай-Берке и там в ордынской степи за Волгой накопал целительных корешков.
- Дай, дочь моя, чистую тряпицу.
Хозяйка суетливо метнулась в угол, стала рыться в тряпье. Игумен отложил еще один мешочек с корнем девясила и с сушеным подорожником. Женщина разложила на столе лоскут холста.
- Садись, дочь моя, рядом и слушай. Вот тебе горсточка чудодейственного корня солодки. Растет он в далекой степи, исцеляет от грудных недугов. Вот подорожник, он исцеляет многие недуги. А вот крошеный корень девясила, он дает человеку девять сил. Надо смешать их и вскипятить в воде по щепотке на кружку. Дашь своему Скворушке три раза за ночь, к утру ему полегчает, начнет он кашлять с мокротой. Завтра тоже дашь ему три раза за день горяченького отвара. И встанет твой помощник.
– Батюшка, да кто ты? Не ангел ли небесный?
Она схватила руку Игумена, с плачем стала целовать. Игумен осторожно отнял руку.
- Человек я, дочь моя. Раб божий, слуга Господа нашего, инок обители Животворящей и Пресвятой Троицы. Ходил я на освящение новой обители на Протве, иду вот назад.
- Слава тебе, Господи! – воскликнула женщина. – Слыхала я про Троицкую обитель и про вашего игумена! Люди говорят, святой чудотворец он. Жива буду, с детками на поклон к вам приду. Храни тебя Господь, батюшка.
- Спаси тебя Бог на добром слове, - прервал ее Игумен. – Надо бы скорее заварить травку. У тебя есть где во дворе разжечь малый огонь?
Во дворе нашелся убогий очаг из камней. Игумен в густых сумерках собрал на вытоптанной земле всякого горючего мусора, немного соломки. Хозяйка подала ему глиняный горшок, он насыпал в него щепотку травяной смеси, залил кружкой воды, поставил на очаг. Кресалом высек искру, раздул трут, запалил солому, подбросил древесного крошева. Огонь занялся. Хозяйка стояла рядом, руки она молитвенно сложила на груди. Вода быстро закипела. Игумен подождал, пока огонь погаснет.
- Давай ухват, дочь моя. Налей Скворушке треть отвара, пусть выпьет горяченького. Ему сразу должно полегчать. А горшок замотай чем-нибудь, пусть томится в тепле.
Хозяйка подцепила ухватом горшок, убежала в избу. Вскоре она снова вышла во двор.
- Батюшка, прости ты меня, дуру грешную. Ты сам-то, поди, устал с дороги, голодный. Поешь хоть щец моих с лебедой, да хлебушка пожуй. Чай, последнее отдал, котомка-то у тебя легкая. Щи теплые, я их в овчину завернула.
- От щец не откажусь, - отозвался Игумен. – А хлебушек оставь ребятишкам. Мне хватит и щец похлебать. Господь не одобряет чревоугодия,  я давно привык к скудной пище.
Мисочка теплых щей из лебеды, постных и несоленых, чуть-чуть забеленых мукой, подкрепили его. Пока он хлебал, в углу на полу снова закашлял Скворушка, в этот раз облегченно, с мокротой. Мать горячо шептала молитву перед закоптелой иконой Богородицы. После скудного ужина Игумен опустился на колени перед образом рядом с хозяйкой и вознес Господу сердечную благодарственную молитву. Потом он поклонился хозяйке за угощение. Оно дорого, когда хозяева отдают последнее, отрывают пищу от голодных ребятишек.
- Спаси тебя Господь, хозяюшка, за угощение. Я отнял у твоих деток миску щей, ты уж прости меня.
- И не говори, - замахала руками хозяйка. – Мучица у меня осталась, до нового урожая хватит на забелку, а лебеда – вон она, на дворе растет. За тебя, батюшка, буду молиться по гроб жизни.
Они вышли во двор. Уже совсем стемнело, над притихшей деревней ярко сияли мерцающие звезды, Большой ковш совершал свой круговой путь.
- Молись Царю небесному, дочь моя, Спасителю нашему, да Пресвятой Богородице. А мы, православные люди, должны помогать друг другу. Ты иди в избу, тебе поспать надо, а я тут помолюсь за деток твоих, за тебя, за народ русский.
Игумен прислонил к остывшим камням сиротского очага свою икону Пресвятой Троицы и беззвучно зашептал молитву. Он так глубоко задумался над словами, обращенными к Богу, что перестал замечать окружающее. Лоб его пересекла глубокая морщина, углы губ скорбно опустились. Полвека он горячо молит Триединого Бога о милости русскому народу, но не отзывается Господь. Видно, многогрешен он, служитель Божий, недостоин Господнего внимания. Вот еще одна русская семья обречена на погибель. Одтнокой вдове не выкормить четверых сирот. Из Скворушки какой помощник в десять-то лет, горе одно. Уже в это лето безжалостные боярские холопы заберут за недоимки малолетнего Скворушку в кабалу на всю жизнь. И девочкам, если за зиму не умрут с голоду, та же судьба – в боярскую кабалу. А в кабале смерды долго не живут, да и жизнью назвать нельзя то, что предстоит им.
Мысли Игумена прервала далекая песня. В ночном влажном воздухе хорошо различались слова, которые пел тоскующий, чистый девичий голос. Игумен прислушался и сердце его защемило.
- Ты веди меня с собою
За околицу,
По проселочку.
Возьми меня за рученьки,
Веди меня по травушке,
Веди по шатким мостикам,
Веди до моря синего,
До неба дальнего...
Игумен обратился в слух. Красивый голос, красивая песня. Что-то сразу подсказало ему, что песня эта – очень древняя, что пели ее русские девы тысячи лет назад. Тогда русский язык звучал на половине обжитой земли. Жили тогда народы русского корня по берегам моря Студеного, моря Янтарного и моря Срединного. Арали они плодородную матушку-Землю. Плавали по древним русским рекам: по Дону, Донцу, Десне, Двине, Днепру, Днестру, Дунаю Ивановичу. Процветали богатые каменные русские города у теплых морей.
На голубом Дунае Ивановиче и в италийской земле жили трудолюбивые расены. Они подкармливали диких сыроядцев-латинян, обучили их многим знаниям. За тысячу лет окрепли те латиняне, возомнили себя превыше всех народов и уничтожили силу расенов, самих же расенов обратили в рабов. В непомерной гордыне латиняне назвали себя Великим Римом, спасителей же и учителей своих расенов стали с презрением называть плебеями-этрусками.   
Тысячи лет могучим оплотом над Русским и Срединным морями стояла русская Троя. Но прогневали трояне своего Триединого Бога, и наслал тот на Трою гнев всех стихий. А потом дикие ахеяне в сыромятных звериных шкурах уничтожили ослабевшую Трою, истребили троян, лишь малая их часть спаслась бегством на древнюю прародину русских ариев-пахарей. 
Читал Игумен «Слово о полку Игореве». Через две с половиной тысячи лет, через трижды по семь веков после падения Трои многомудрый сочинитель «Слова», князь Игорь Святославич Северский говорит о «веках трояних», о «земле Трояне», о «тропе трояней».
«О, Бояне, соловию старого времени! Або ты сии полки ущекотал, рища в тропу трояню через поля да горы!»
«Были вечи трояни, минули лета Ярославля…»
«Встала обида в силу Даждьбожья внука, вступила девою на землю Трояню.»
«На седьмом веце трояни врже Всеслав жребий о девицю себе любу…»
Русский народ в тысячелетиях сохранил память о цветущей Трое, царстве древних русских народов.
А чистый девичий голос разливался под звездным небом над спящей деревней, вел душу Игумена за собой.
…Через огонь, через воду,
Через матушку сыру землю…
Игумен спохватился, лихорадочно вытащил свиток бересты из котомки, нащупал метчик, расправил свиток на колене и принялся быстро метить бересту.  Хотя глаза его ослабели, но он еще  различал буквицы в свете звезд. Огонь, вода, матушка сыра Земля! Первое Триединство, которому поклонялись в неоглядном далеке веков предки народа русского. 
Огонь защищал наших прародителей от лютых зверей, согревал в холода, придавал твердость заостренным концам деревянных орудий, делал мягкими и вкусными сырые овощи и мясо. Огонь – самое древнее божество древних людей. Поклонение огню сохранилось у русских народов через многие тысячи лет. Даже православие в конце концов смирилось с праздниками масленицы, рождественских коляд и огненных ночей Ивана Купалы. Однако огонь – божество суровое. Огонь обжигает неосторожных, убивает небрежных. Огонь сжигает могучие леса и превращает в черную пустыню безбрежные степи, предает мучительной смерти все живое, от мелких зверюшек до могучих зверей и самих людей. Что сравнится по могуществу с уничтожающим разгулом безжалостной огненной стихии, перед которой бессильны люди? Огонь требует постоянной заботы и глубокого почитания.
Наверно, вместе с поклонением огню появилось у наших далеких предков поклонение воде. Без пищи человек может прожить долгое время, но без воды все живое умирает за несколько дней. Без воды гибнут не только люди, гибнут растения и животные, - гибнет Пища. Без воды земля пересыхает, трескается, превращается в безжизненную пустыню. Однако вода, как и огонь – не только благо. Русские народы говорят: с огнем не шути, а воде не верь. Грозные ливни с неба, бурные разливы рек тоже несут гибель всему живому. В Священном писании сказано, как Господь разгневался на свои творения и погубил их великим Потопом. Этот Потоп сгубил древние народы русского корня на благодатных берегах Срединного моря: уничтожил цветущий остров Крит, смыл в море пеласгов вместе с плодородной землей их страны, ослабил могущество расенов и великой Трои. Легенды о губительном Потопе живут у всех народов земли. Вода тоже требует поклонения. Недаром христиане принимают крещение в водной купели.
Матушка сыра Земля. Предки русского народа первыми догадались рыхлить плодородную землю, пахать ее и засеивать семенами, - арать. Поэтому они называли себя пахарями и сеятелями, - аратаями, арьями. Это освободило наших предков от вечной изнурительной погони за пищей, от утомительного постоянного сбора скудных диких съедобных трав, плодов и корней. С тех пор благополучие наших предков зависело от плодородия матушки сырой Земли, породительнице всего живого, от старательного ухода за ней, от удобрения ее туками, от урожая. И матушка сыра Земля по чести заняла свое место в священном триединстве вместе с огнем и водой.
А девичий голос звенел над застывшей землей, и каждое новое слово вызывало трепет в сердце Игумена.
– Через надежду, через веру,
Через глупую любовь мою…
Вера, надежда, любовь, - высочайшие чувства, которые из всех живых существ может переживать лишь человек с его великим Божьим даром – душой. Эти чувства объединяли русских людей, помогали им выстоять в суровом мире давних тысячелетий, позволили создать могучие державы и прекрасные города. Эти слова постепенно стали именами русских дев. Православие запретило древние русские имена, принесло на Русь чуждые византийские. Но они живут в народе, и русские люди по-прежнему называют любимых дочерей так, как называли их наши прародители: Вера, Надежда, Любовь, Светлана, Прекраса, Веснянка, Зорька, Любомудра… Русский народ бережно хранит остатки своей древнейшей веры и сумел заставить православие признать это триединство: Вера, Надежда, Любовь.
Отведи меня к морю синему,
Отведи меня к небу  дальнему,
Воротись домой к сыну малому, 
Да к жене своей воротись домой
Бескручинным да беспечальным…
Девичья песня-плач настолько захватила Игумена, что он невольно покачал головой со скорбью в душе. Заезжий добрый молодец соблазнил доверчивую, чистую душой красну девицу, наобещал ей золотые горы. А у него, оказывается, в дальней стороне есть жена и любимый маленький сынок. Такое бывает нередко, не переводятся подобные добрые молодцы на белом свете. И многие тысячи лет обманутые девицы изливают высокому звездному небу свою неизбывную сердечную печаль. Много горьких девичьих слез льется вслед заезжим добрым молодцам.
- Не зови меня, не найдешь теперь,
Только в облаках ветер вычертит
Имя.
Не ищи теперь, не найдешь меня,
Только в камышах пропоет река
Имя…
Давным-давно приучил себя Игумен сохранять благолепное спокойствие в любых жизненных передрягах. Но слова песни-плача так потрясли его, что он вздрогнул. Он не ошибся! Этот плач идет из невообразимо далекой седой древности. Тысячи тысяч лет обманутые в своих лучших чувствах девицы уверяли коварного соблазнителя, что никогда не сможет он забыть свою мимолетную любовь к ней. Но такими словами уже много веков не говорит никто.
«В облаках ветер вычертит имя»! Сама певунья не могла выдумать таких слов. Эти слова мог сложить лишь человек, который прекрасно, с младенческой колыбели знает, что такое древняя русская глаголица. Ныне глаголица под запретом, как символ греховного язычества, но она тысячи лет служила всем народам русского корня от моря Студеного до жарких песков Черной земли за морем Срединным. Метками глаголицы наши предки метили свитки мягкой бересты. Резы ее они резали ножом на тонких деревянных дощечках. Чертили черты глаголицы на камне.
Метки на бересте недолговечны, Игумен хорошо помнил хрупкие, полуистлевшие свитки бересты в сундуке отца родимого,  помнил, как  рассыпались в его руках древние летописания на бересте, которые отец Симон давал ему переписывать на кириллицу. Резы на деревянных дощечках сохраняются лучше, чем метки на бересте, но и они не вечны. А в песне обманутая девица уверяет заезжего добра молодца, что имя ее останется в памяти коварного соблазнителя на всю жизнь, как «черты» на вечном камне.
Нежный и звонкий голос певуньи возносил к звездам глубокую печаль разлуки.
Потечет вода по твоим щекам,
На пару встречай, версты ворочай
Мимо.
Белым ручьем мне пригрезится
А сумерках
Майя…
Песня внезапно оборвалась. На спящую деревню опустилась глубокая тишина. Ни стука, ни скрипа, ни голосов. Игумен медленно приходил в себя. Чистый голос певуньи, древние слова девичьего плача оплели его колдовскими чарами, будто наваждение. Особенно потрясли его последние слова. Майя, Майя Златогорка, родительница Купалы, воплощения Триединого Творца на земле, его посланника погрязшим в грехах людям!
Когда же это было? Да, шесть лет назад! По воле великого князя Дмитрия Ивановича Игумен ходил к Олегу Ивановичу Рязанскому, дабы благочестивыми речами отговорить его от набега вместе с Литвой на обескровленную Ордой и Дмитрием Ивановичем Москву, склонить его к признанию Москвы над собой.  И на торгу в Переяславле Рязанском он слушал слепого певца, который потерял глаза в Мамаевом побоище. Как же звали того несчастного? Ермиш! Во крещении Тит. Игумен невольно улыбнулся. Сколько лет прошло, а память не подводит. И этот гусляр Ермиш играл ему песню о Майе Златогорке. Береста с записью той песни лежит где-то в келье, в заветном дубовом сундуке. Вернусь, надо разобрать все берестовые свитки, - подумал он, - давно пора, пока жив. Когда умру, строгие блюстители православной веры сожгут все до единого свитка, дабы искоренить бесовское язычество, не оставить никакого следа о вере наших древних предков.
Взошла полная луна. Игумен при ее свете достал из котомки новый свиток бересты, для мягкости и лучшей сохранности протертый льняным маслом, и стал переписывать свои торопливые каракули на новый свиток. Несмотря на годы, память его тверда и глаза сохранили остроту. Он писал девичий плач и вспоминал все, что знал о Майе Златогорке. Майя родилась от любви богатыря Святогора, сына великого Рода, к царевне Плейе - Пленке. После долгой и очень трудной жизни Плейя ушла в Сварогов Ирий и сейчас сияет звездочкой в созвездии Стожар вместе со своими сестрами. Святогор перед смертью передал всю свою немеренную силу любимой дочери, и Майя  стала воительницей. Она успешно долгие годы боролась с темными силами Нави. Красавицу Майю полюбил сам Вышень, и она родила от него сына Крышеня, покровителя и учителя первых людей. Однако ревнивый Вышень погрузил Майю в вечный сон и заточил ее в хрустальном гробу в пещере горы Сарачинской у реки Смородины.
Долго лежала Майя Златогорка в хрустальном гробу, а ее душа очищалась в Нави. Все это долгое время ее сын Крышень давал людям знание. Но труд его пропал втуне, неразумные предки не сохранили эти знания, кроме могучего народа арьев. Когда арьи чрезмерно размножились на русской равнине, они постановили разделиться. Половина родов арьев ушла  в далекие южные земли. Вместе с ними ушел и разочарованный Крышень.
Тогда Вышень решил вернуть Майю Златогорку на землю, чтобы она родила еще одного сына для спасения погрязших в невежестве и грехах людей.  За века пребывания в Нави душа Майи очистилась, и Вышень считал, что второй ее сын сможет спасти людей. Воскресить Майю и зачать с ней сына он поручил Даждьбогу, - деду русских людей. Даждьбог, сын Перуна и русалки Роси,  спустился в Кащеево царство Навь, в жестокой борьбе одолел князя тьмы Вия,  забрал у него волшебное кольцо и вернулся в Явь. Там он нашел пещеру в горе Сарачинской и в той пещере – хрустальный гроб со спящей вечным сном Майей. Когда Даждьбог увидел спящую красавицу, душа его наполнилась любовью к ней. Он оживил ее и соединился с ней. Майя Златогорка в своей пещере девять месяцев не пила, не ела, пока у нее не родился Коляда с Золотой Книгой в руках, в которой записаны для людей Веды, заповеди Триединого Творца. 
Игумен всегда удивлялся, насколько жизнь Коляды напоминала судьбу Иисуса Христа. Тут и поклонение сорока царей и сорока князей, и приказ царя Нави Кащея истребить всех младенцев, и плавание младенца Коляды в золотой корзине по реке Смородине вверх по течению, и счастливая находка корзины с младенцем молодым богом Солнца Хорсом. Русские люди празднуют рождение Коляды в один день с Рождеством Христовым, когда после зимнего солнцестояния день начинает удлиняться, а ночь – укорачиваться. В этот день люди наряжаются, жгут костры, веселятся и поют песни-колядки. 
Майя Златогорка, родившая божьего сына Коляду,  получила повеление Вышеня сойти в Навь. Она передала свою силу Даждьбогу и его сыновьям от Живы – Арию и Овсеню, породителям русских людей. Майя ушла в Навь 8-го серпеня, теперь в этот день православные отмечают Успение Богородицы. Но в отличие от Богородицы Майя воскресает каждый год в день, когда Хорс нашел Коляду в камышах. Русские люди до сих пор почитают Майю Златогорку в эти дни. 8-го серпеня они чтут схождение Майи в Навь и посвящают ей последний сноп. Этот сноп они украшают лентами, обряжают в яркий сарафан и кладут в каменный гроб с отверстиями, бережно хранят его и смачивают водой. 9-го кресеня, в день, когда Хорс нашел младенца Коляду, зерна в снопе прорастают, и русские люди празднуют Воскрешение Майи Златогорки.
Коло, великое Коло наших далеких предков. Даже боги подчиняются неотвратимому коловращению времени и событий, они рождаются и умирают, чтобы снова воскреснуть.   
Игумен выдавливал буквицу за буквицей на мягкой бересте и благодарил Господа за сохранение ему твердой памяти до таких долгих лет. По мало разборчивым, торопливым каракулям он легко вспоминал слова древнего девичьего плача. В ушах его продолжал звучать чистый и печальный голос неведомой деревенской певуньи. Когда он закончил записывать, уже развиднелось.
Пора в путь. Будить усталую хозяйку он не стал, пусть поспит. Он достал из торбы мешочки с целебными травами, оторвал от одного мешочка широкую полосу  холста. Насыпал на лоскут по полной горсти сухого крошева листьев подорожника, мелко струганных корней солодки и девясила. Аккуратно завернул холстинку, положил ее на очаг и придавил камнем, чтобы не унесло ветром. Он бы оставил для Скворушки весь запас трав, но впереди не одна еще деревня, не один недужный ребятенок.   
И опять щемящая боль сжала его сердце. Видно, сказывалась бессонная ночь. А может, и не только бессонница терзала его усталое сердце. Вся жизнь его прошла на разрыв сердца. Он давно понял, что главный враг русского народа, – князья с их неутолимой жаждой власти и богатства, а самые неудержимые в своих устремлениях и потому самые жестокие – князья Московские. В кровавой драке хищников побеждает самый безжалостный, самый неукротимый. Москва берет верх, уже встала над всеми русскими княжествами, и он всю свою долгую жизнь словом и делом помогал князьям Московским. А русский народ, служению которому он искренне стремился посвятить свою жизнь, так и остался в горькой нищете и беспросветной кабале.
Неизлечимую рану в сердце своем, неизбывную глубокую печаль души он нанес себе сам, когда благословил Дмитрия Ивановича на смертную битву с Мамаем. Непризнанный, изгнанный Дмитрием Ивановичем митрополит Киприан из Константинополя  призывал православных священнослужителей не допустить истребления русского народа в кровавой битве за торговые пути по Дону. А он после бессонных ночей в молитвах и поклонах перед образом Спасителя, после мучительных раздумий благословил Дмитрия Ивановича и русское войско. Он в гордыне полагал, что получил Божье знамение на победу русского воинства после полутора веков нечестивого басурманского ига. И посчитал, что русскому народу необходима эта победа, победа любой ценой, ибо новый набег Орды окончательно сломит дух русского народа и русские люди переведутся на матушке земле.
Он изболелся душой за русский народ, но своим словом послал на гибель лучших сынов земли русской. Дмитрия Ивановича за ту кровавую битву князья и бояре назвали Донским, великий князь завоевал ратную славу. А на поле невиданной битвы вечным сном уснула вся русская сила. Игумену же досталась неугасающая печаль, которая медленно разрывает на кровавые куски его сердце. 
Игумен поклонился до земли покосившейся избушке Зорьки Хомутихи, поклонился всей этой маленькой деревне, осенил избу и деревню широким троекратным крестным знамением. Простите меня, грешного, люди русские. Чаял я облегчить вам тяготы жизни, да не чаял, что станет ваша жизнь еще горше. Он надел широкие лямки котомки на плечи, поднял с земли посох, отполированный его руками, и пошел навстречу разгорающейся утренней заре.

Путь домой
Шел Игумен не быстро, даже сдерживал шаги, не хотел, чтобы сердце снова заколотилось в горле, чтобы удары его набатом отдавались в висках, чтобы обожгла грудину изнутри тупая, давящая боль. Скоро бессонная ночь возьмет свое, а сердце надо поберечь. Версты через две он выберет место и немного поспит, благо Господь послал сухую, солнечную погоду.
Он безостановочно шагал и шагал по проселочной дороге, посох мерно постукивал о твердую, натоптанную землю. Вокруг расстилались скошенные луга с копнами сена, зеленела успевшая подрасти и дать первые цветы отава. Звонко стрекотали кузнечики, гудели овода и слепни, и эти звуки заглушали неумолчный шум в ушах. В голубом небе над его головой легкий ветерок неспешно гнал на полудень маленькие белые облака. Игумен глубоко вдыхал душистый от трав воздух, смотрел на луга, поглядывал на облака, а в голове его бесконечной чередой кружились думы.
Приходили мысли о приютившей его несчастной вдове Зорьке Хомутихе, о том, что предстоит ей в самое скорое время. Закончится короткое лето, нагрянут в деревню боярские и княжеские тиуны за податями, сборами и дарами. Зорька Хомутиха не сумеет выплатить их сполна, и придется ей вместе с ребятишками горевать свой недолгий век в боярской кабале. Рабская жизнь быстро сведет ее в могилу, да и детишкам ее, десятилетнему Скворушке и трем его сестренкам долго не протянуть. Работа от темна до темна за кусок мякинного хлеба, короткий сон в хлеву со скотом, жалкая одежонка в зимние морозы, неизбежные недуги от голода, холода и грязи не дадут им вырасти,  их невинные души не задержатся на грешной земле.
Кабальным оставляют надежду: оплати работой долги – и снова станешь свободным. Но мыслимо ли детскими руками отработать все два десятка податей и сборов, да старые долги всей семьи, да начеты за недоимки, да барскую одежду, да щедрую барскую кормежку, которую не станут есть не только собаки, но и свиньи. Зрелые мужики с семьями не знают отдыха ни днем, ни ночью, а не сводят концы с концами. Боярин отбирает все, что порождают руки смердов.  А над боярином стоит удельный князь, над удельным князем – великий князь. Русский народ вымирает от нечеловеческой жизни, да еще князья в усобицах губят самых лучших своих мужиков. А потом великий князь собирает войско и ведет на погибель тех, кто еще остался.
Мысли Игумена обратились к тому, кто занимал все его мысли чуть не половину долгой жизни, кого он хотел видеть Объединителем русских княжеств, и кто принес ему самое горькое разочарование, а неисчислимым тысячам русских людей погибель.
Дмитрий Иванович, великий князь Московский, умер три года назад. При последнем приезде великого князя в Троицкую обитель с дарами из разоренной Тохтамышем Москвы они расстались холодно и виделись до смерти Дмитрия Ивановича только три раза, и то два из них не по желанию великого князя. Былое встало перед взором Игумена будто наяву. Прошло чуть больше года от хождения Игумена в Переяславль Рязанский, и Олег Иванович, как обещал, прислал в Троицкую обитель своего  ближнего боярина Александра Лонгвина с послами и с богатыми дарами – звать Игумена на венчание сына его Федора Олеговича с великой княжной Софьей, дочерью Дмитрия Ивановича. Он принял приглашение с большой честью для послов.
Радость, как и беда, одна не ходит. В тот же день приехали с дарами послы от великой княгини Евдокии Дмитриевны. Она просила Игумена приехать в Москву крестить ее новорожденного сына. Со дня своего отъезда из мятежной Москвы, когда Игумен вывел ее с младенцем через буйную, пьяную толпу из кремля, Евдокия почитала его за святого чудотворца и по великим православным праздникам присылала от себя щедрые дары в обитель. Игумен знал, что тот младенец от большого испуга великой княгини перед бунтовщиками появился на свет прежде срока и вскоре умер в Суздале, поэтому согласился окрестить новорожденного княжича, хотя видеть Дмитрия Ивановича ему не хотелось. Стояло предзимье, сроки свадьбы в Переяславле Рязанском и крестин в Москве уже назначены. Мешкать не следовало, и он решил не ходить пешком, а ехать сначала с рязанскими послами на свадьбу, а оттуда – на крестины в Москву.
Резвые кони к середине третьего дня домчали его с боярами в Переяславль Рязанский. Великий князь Олег Иванович принял Игумена как дорогого и почетного гостя, и встреча принесла им обоим большую радость. Они снова, как год с лишним назад, провели долгий вечер в беседах. Олег Иванович рассказал о своих державных делах, и слова его снимали тяжесть с сердца Игумена. А потом он встретился с епископом Афанасием, и они просидели за отрадными  для души добрыми разговорами чуть не всю ночь перед венчанием. Заодно епископ сообщил ему невеселую новость: младший сын великого князя Рязанского Родослав уже полгода пребывает в Орде. Игумена еще раз поразило величие духа Олега Ивановича: тот  ничем не проявлял тревоги своего отцовского сердца за сына, которого Тохтамыш держит в заложниках.
Венчание Федора Олеговича и Софьи Дмитриевны прошло в Троицком соборе Переяславской обители Пресвятой и Живоначальной Троицы. Олег Иванович сдержал свое обещание. За один год неподалеку от Переяславля, на  холме у впадения реки Павловец в Трубеж, выросла новая обитель. Стены вокруг обители, кельи и службы Олег Иванович повелел пока срубить из бревен, но Троицкий собор рязанские мастера сложили из белого камня, и купол храма сиял чистым золотом.
Прошлым летом Игумен отыскал это место для новой обители, и хорошо помнил, какое светлое чувство охватило его тогда на вершине полоного холма.  Сейчас, когда Игумен ступил на мощеный  камнями двор у собора, его душу опять охватило то же самое чувство возвышенной радости и отрешения от мирской суеты сует. И еще одна радость ждала его на пороге храма. В широко распахнутых дверях перед ним склонился в праздничных одеяниях никто иной, как старый знакомец, брат Софоний,  написавший Задонщину и бывший в миру могучим сотником Солотчей! Они сердечно облобызались как истинные братья во Христе. И глаза Игумена наполнились влагой, когда игумен Софоний свел его со слепым звонарем, бывшим гусляром Ермишем.
На венчание приехали родители невесты, но Игумен не встретился с  ними. Великая княгиня еще не оправилась после очередных родов и с заметным трудом, с помощью двух молодых боярышень отстояла торжественную службу, а Дмитрий Иванович держался величественно и недоступно. По окаменевшему лицу великого князя Московского Игумен догадался, что приезд в стольный город своего извечного недруга дался ему нелегко, и что Дмитрий Иванович считает свой вынужденный приезд сюда немалым унижением для себя. После торжественной церковной службы Дмитрий Иванович отсидел за свадебным столом приличествующее время, и под предлогом нездоровья великой княгини отбыл вместе с ней в Москву.
Олег Иванович в соборе и за богатым праздничным столом тоже не выдавал своих чувств, но Игумен видел, что он радуется неподдельно, от души. Однажды их взгляды встретились, и великий князь с дружеской улыбкой склонил голову в знак уважения. В Переяславле по его велению народ собирался праздновать свадьбу своего княжича три дня подряд, и Олег Иванович не мог в эти дни уклониться от своих хлопотных обязанностей родителя новобрачного. Игумен не хотел проявлять назойливость, да ему и самому пора спешить на крещение в Москву. Великий князь Рязанский нашел время проститься с ним и сам усадил его в крытый возок, запряженный тройкой из великокняжеской конюшни.
В Москве крещение младенца совершалось в Архангельском соборе, украшенном с невиданной роскошью. Блестели свежие росписи на стенах и на своде купола. Сияла золотая отделка высоких дверей, царских врат, иконных окладов, многорожковых светильников и церковной утвари. Со всем этим великолепием состязались раззолоченные светлые одеяния иерархов и почетных высоких гостей. Игумен не сильно удивился, когда среди приглашенных он не увидал верного сподвижника Дмитрия Ивановича, князя Владимира Андреевича Серпуховского, прозванного после Мамаева побоища Храбрым. Видно, князь Владимир так и не простил своему двоюродному брату Дмитрию старой обиды, а великий князь не смог забыть бунта войска в Волоке Ламском.
Игумен старался пробудить в своей душе полагающееся для такого события чувство высокой торжественности, но ему это плохо удавалось. Архангельский собор стоял неподалеку от Фроловских ворот, и сердце Игумена полоснула острая боль горьких воспоминаний, а душа наполнилось глубокой скорбью. У этих ворот он видел князя Остея Дмитриевича в последние мгновения его короткой жизни. За этими воротами на его глазах молодой, чистый душой и доверчивый князь Остей упал, иссеченный предательскими ударами ордынских сабель. Побелевшая от дождей и времени хорошо знакомая стена от  Фроловских до Никольских ворот напомнила о трех днях осадного сидения, об отважном сотнике Бажане,  о его храбрых и дерзких от  неумеренного пития ратниках.
После своего спасения из засыпанного головешками подвала Андрониковой обители Игумен, пока отлеживался в тереме на подворье боярина Кобылина, пытался узнать о судьбе Бажана и его отважных воинов, но свидетелей среди живых не осталось. Последние защитники Москвы погибли безвестной смертью, и тела их погребены в общих могилах с множеством других жертв. Виновником смерти своего лучшего ученика архимандрита Андроника, князя Остея, сотника Бажана,  простого душой и смелого сердцем брата Епифания, меткого самострельщика Аржана и тысяч москвичей он как и прежде считал не хана Тохтамыща с его ордой, но великого князя Дмитрия Ивановича Московского. 
Игумен даже пожалел о своем приезде, но давши слово – держись, да и не хотелось огорчать великую княгиню, которая доверилась ему. Роды у нее проходили, видимо, нелегко, ибо она уже две недели сильно недомогала. Он совершил крещение со всей возможной торжественностью, нарек новорожденного княжича в память священномученика диакона Петра. Дмитрий Иванович отстоял службу с величественной осанкой и надменным  лицом и ничем не выразил желания поговорить с Игуменом. А ему самому встречаться сейчас с великим князем совсем не хотелось, он мог не сдержаться, и ничего хорошего из их встречи не вышло бы. Однако он отметил, что великий князь, еще далекий годами от старости, выглядел неважно. Видно, здоровье его неумолимо подтачивали телесные повреждения, полученные в Мамаевом побоище.
На крещении присутствовал непризнанный великим князем безместный митрополит всея Руси Пимен в раззолоченном белом одеянии. Он временно поселился в тереме митрополита и после службы пригласил Игумена к себе. Они скромно потрапезовали и побеседовали. За окнами митрополичьих палат из цветной слюды шумела и ликовала Москва, праздновала крещение новорожденного княжича. Великий князь повелел выкатить из своих подвалов сорокаведерные бочки с вином и поставить на улицах множество столов с обильным угощением для простого народа. А уж любовь москвичей к питию Игумен вдоволь познал в дни мятежа.
Безместный владыка печалился, хотя старался не показывать своего огорчения. Его отношения с великим князем так и не налаживались. Дмитрий Иванович позвал его на крещение сына, однако не пригласил на пир в княжеский терем. Патриарх Нил тоже охладел к русским делам, ибо вокруг царицы городов опасно усились турки, они берут море и проливы в свои руки. В самом Константинополе идет драка за власть  гораздо изощреннее, чем на Руси. Ягайло Ольгердович, бывший великий князь Русский и Литовский совсем отвернулся от русских дел и от православия. Он перешел в латинскую веру и женился на Ядвиге Польской. Римский папа Урбан VI провозгласил его королем Польским и Литовским Владиславом Первым. Огромное Русско-Литовское княжество вошло в состав католической Польши. Великим князем Литовским стал  племянник короля Витовт Кейстутович.
Митрополит Пимен жаловался на ковы митрополита Литовского и Малой Руси Киприана в Константинополе. Киприан все еще не оставлял надежды занять митрополичий престол всея Руси. Прошлой зимой он вместе со старшим сыном великого князя Василием Дмитриевичем приехал в Москву из Литвы. Князь Василий после бегства из Сарая-Берке больше года жил в Вильнусе. С ними приехали Витовт Кейстутович и несколько литовских князей. Дмитрий Иванович встретил сына и литовских князей с небывалой пышностью, Киприану же запретил показываться в Москве. У Смоленских ворот земляного вала стражники остановили возок незваного митрополита, не пустили владыку в Москву и отправили обратно в Литву.
В недавнем своем послании к Игумену Киприан сетовал, что вероотступничество Ягайлы обошлось ему дорого. Патриарх Нил вызвал его к себе на суд, святейший Синод низложил Киприана и снова поставил Пимена митрополитом Киевским и всея Руси. Киприан писал, что он отказался подчиниться воле высочайшего православного иерарха, и уверял Игумена, что не допустит утверждения Пимена, пока жив. Он уже ездил в Константинополь и добился от патриарха согласия на пересмотр решения.
- Я тоже ездил в Константинополь, - говорил Пимен. – Великий князь Олег Иванович Рязанский дал мне немалые дары для патриарха и ратников в сопровождение. Татары хоть и притихли, но иногда балуют, а уж разбойников на Дону и в Крыму развелось невидимо. Смерды бегут из Московского княжества от невыносимой жизни в Дикую Степь, и там собираются в разбойничьи ватаги. Без сильной дружины ехать через Степь опасно. Страху я натерпелся немало. Низложенный Киприан собирался ехать из Константинополя в Киев по Днепру. Храни, Господь, брата Киприана...
Игумен в душе усмехнулся. Храни Господь всех братьев во Христе, но вдруг разбойнички-молодцы избавят Пимена от упрямого соперника. Он понимал, зачем сейчас понадобился безместному митрополиту. Святителю ведомо, что великий князь Рязанский благоволит к Троицкому игумену, и его слово могло бы остановить Киприана от борьбы за высочайший сан в русской православной церкви. Но Игумен не хотел вмешиваться в распрю иерархов. Пусть все идет, как пожелает Господь. Помимо того, он помнил о подделке Пименом чистых грамот с подписью и печатью великого князя. Игумен перекрестился и миролюбиво заметил:
- Пути Господни неисповедимы, владыка. Слабому ли человеку вставать на этом пути? Будем уповать на великую милость Его. 
Митрополит почти неприметно нахмурился. Игумен же спросил владыку о том, что беспокоило его гораздо больше.
- Скажи, владыка, что слыхать о свадьбе княжича Василия Дмитриевича с литовской княжной Софьей Витовтовной?
Лицо митрополита еще больше посуровело.
- Все в руках Божьих. Великий князь Дмитрий Иванович возлагает немалые надежды на сей брак. Однако великий князь Русский и Литовский Ягайло… Тьфу, прости, Господи, согрешил без умысла. Король Польский и Литовский Владислав I не дает своего согласия на этот брак. Он прочит великую княжну Софью Витовтовну в жены королю чешскому. Опять вижу руку Олега Рязанского. Он женат на сестре Ягайло, то-бишь, Владислава I, имеет большое влияние в Литве и строит ковы, дабы не допустить ее брака с Василием Дмитриевичем.
- Великий князь Литовский Витовт Кейстутович не намерен ли принять православие?
Митрополит даже всплеснул руками
- Денно и нощно молю о том Господа! Однако папа Урбан VI не ест, не спит, видит Литву в лоне Римской церкви, а с ней – все русско-литовские княжества. Но пока милует Господь.
Игумен подумал, что если Витовт переведет свои княжества в латинство, то уж тут патриарх не помилует и Пимена. Слава Богу, пока Пимен остается митрополитом всея Руси, он не пожалеет сил своих, дабы не допустить такого великого ущерба для православной церкви и для себя. Как поведет себя Киприан, если вернет себе митрополитство на Руси, понятно. Он всегда стремился сохранить великую русскую митрополию и всеми силами воспрепятствует женитьбе Василия Дмитриевича на латинянке.
Владыка Пимен еще попытался заручиться помощью Игумена в борьбе с Киприаном, но, к счастью, тут пришел княжий служка. Он сказал, что Игумена желает видеть великая княгиня, и Пимен отпустил несговорчивого пресвитера с миром.
Великая княгиня приняла Игумена в своей светлице. Белила и румяна на щеках, сурьма на бровях не могли скрыть болезненного вида, взгляд ее выражал сильную усталость. Однако она превозмогла слабость и тихим голосом стала благодарить его за крещение своих двух сыновей и доченьки Софьи, а больше того – за чудесное спасение от гнева мятежных москвичей. Игумен благословил ее, пожелал скорейшего избавления от временного недуга и осторожно поинтересовался возможностью женитьбы ее старшего сына на Софье Витовтовне.
Несмотря на успокоительные слова Пимена, это его сильно беспокоило. Витовт Кейстутович, великий князь Русский и Литовский, стремительно набирал силу. Запутанные дела Залесских русских княжеств его интересовали все меньше, и он, по мнению Игумена, вполне мог отойти от теряющего свое влияние православия. А Дмитрий Иванович, дабы укрепить свою пошатнувшуюся власть среди русских князей, стремился заручиться поддержкой Витовта и даже мог женить наследника на латинянке. Это означало бы полное крушение русской православной церкви.
Евдокия Дмитриевна в державные дела не входила, но вопрос Игумена о старшем сыне оживил ее, в глазах даже появился блеск.
- Васенька ведь, как убежал из Сарая от безбожного Тохтамыша, долго жил в Вильнусе у Витовта Кейстутовича. Уж как ему приглянулась Софинька! Вернулся он в Москву, и сразу ко мне: маменька, хочу жениться на Софье Витовтовне! Я говорю ему, надо подождать, Софинька еще мала, да и ты, сыночек, еще молодой. Он и слушать не хочет. Не пьет, не ест, исхудал весь, как тростиночка стал. И Дмитрий Иванович за него встал, тут же грамоту послал Витовту Кейстутовичу, сговорились они за молодых. А нынче злодей Ягайло запретил выдавать Софью за Васеньку. Слыхала я, нашел он ей в женихи короля Чешского. Васенька прямо извелся весь. Девушки-то, они какие? С глаз долой, из сердца вон. Уж прямо не знаю, что и  делать. Может, мне в Вильнус съездить? Вот встану на ноги…
Великая княгиня перевела дыхание. Игумен воспользовался небольшим перерывом в ее горячей речи.
- Слыхал я, Софья Витовтовна латинянка?
- И мне то же говорили. Да разве я отдам свою кровиночку латинянке или, прости Господи, язычнице? Это же смертный грех! Васенька-то после отца станет великим князем. Слыхано ли, - великому князю жениться на иноверке! Пускай сначала окрестится по-православному!
Игумен как можно мягче заметил:
- Любовь кружит голову молодым. Они не слушают голоса разума. Так уж повелось на земле. И лебедь без своей лебедушки не живет, камнем падает с неба,  разбивается насмерть.
На щеках великой княгини сквозь белила проступил румянец.
- Я ради Васеньки жизнь свою отдам. И от веры православной отступиться ему не позволю!
- Да воздаст тебе Господь многие милости Свои, великая княгиня, за твою твердость в вере.
Теперь Игумен мог успокоиться. Он понимал, что слово супруги для Дмитрия Ивановича значит не много, но знал: она не позволит своему  любимому первенцу отступиться от православия. Они еще немного поговорили, потом Евдокия Дмитриевна повелела заложить для Игумена лучшую упряжку, наделила его богатыми дарами, и следующим утром Игумен покинул кремль.
Он последние годы редко бывал в Москве и теперь решил исполнить давнее свое желание увидеться с симоновским иноком Андреем, в миру воеводой Родионом Ослябей. Крепкие кони быстро пролетели пять верст по зимнику на Москве-реке. Привратник торопливо раскрыл ворота перед княжеской упряжской, однако Игумен попросил возницу остановиться, вышел из  крытых саней и спросил привратника, где ему найти брата Андрея.
- Брат Андрей? – Привратник на миг задумался, потом сообразил. - А, это воевода Ослябя в миру? Он после утрени всегда прибирает могилки воинов у храма Рождества Пресвятой Богородицы. Вон, видишь, трехглавый храм? Там найдешь брата Андрея, преподобный старец.
Игумен сел в сани рядом с возницей, когда привратник запоздало спросил:
-А кто ты будешь, преподобный?
- Я - Троицкий игумен, брат мой.
Привратник раскрыл рот, но сани уже тронулись. У храма Рождества Пресвятой Богородицы Игумен увидел расчищенное от снега невысокое длинное земляное возвышение, оно с трех сторон опоясывало храм. Игумен вылез из саней  и пошел по дорожке вдоль него. У дальнего его края, возле входа в храм инок в черном овчинном полушубке сгребал деревянной лопатой снег. Он услышал скрип шагов и обернулся. Игумен узнал брата Андрея. Они обнялись и сердечно облобызались.   
- Вот сподобил Господь такую радость! – воскликнул брат Андрей. – Не чаял, не гадал увидеть тебя, святой отец.
- И я рад видеть тебя, - Игумен держал брата во Христе вытянутыми руками за плечи и рассматривал его. – Давно собирался повидать тебя, да все не выходило. Прости меня, брат.
Они снова крепко обнялись.
- Вот, святой отец, выполняю свой обет, - сказал брат Андрей и показал рукой на длинное возвышение. – Тут мы погребли воинов, павших на Дону. Видишь плиту с самого краю? Я сам вытесал ее и положил на могилу брата моего Александра. А рядом лежит мой сын Яков.
- Вечная память погибшим за святую Русь, - истово перекрестился Игумен.
Они опустился на колени перед надгробным камнем и запели поминальную молитву. Когда оба поднялись, Игумен спросил:
- Сколько же убиенных лежит тут, брат?
- Семьсот двадцать четыре знатных воина, святой отец. Хоронили их каждого в своем гробу. Гробы ставили вплотную, в два ряда, головой к ногам.  Камень я поставил брату Александру без имени, как установлено для иноков.  Остальным же я вытесал общие плиты, положил их с каждой стороны храма. А на плитах тех выбил имена погибших. Вот с этой стороны, погляди, святой отец. 
Игумен увидел посредине длинного могильного возвышения большую плоскую плиту, в косую сажень с каждой стороны. На плите густо теснились выбитые имена захороненных.
- Я выбивал по порядку, как хоронили, - негромко сказал брат Андрей. – Первым идет воевода Пересвет, его имени тут нет. Рядом – Яков Ослябятев. Брат Александр лежит в первом с этого края гробу, в ногах у него – мой Яков. И так дальше, по порядку, как ставили гробы. 
Брат Андрей перекрестился, помолчал.
- С этой стороны мы положили двести сорок четыре гроба в два ряда. Я все имена выбил по порядку, дабы знали потомки, кто где лежит. А с тех двух сторон положили по двести сорок гробов, и все имена их – на плитах.
- Скажи, брат мой, - спросил Игумен, - читал в я Летописной повести, будто брат Александр перед битвой сразил в поединке ордынского богатыря. Так ли это?
- Слыхал я о том, - покачал головой брат. – Однако сам не видал, а говорят… Да что только ни говорят? Полагаю, не в поединке сложил голову брат Александр. Не положено поединков у нас, а в Орде за такую лихость тысячник переломает хребты всему десятку. Может, уже в сече схватился брат наш с богатырем. Он стоял в сторожевом полку, на самом гибельном месте. Из них никто не уцелел, некому и рассказать, как дело вышло.
- А как погиб сын твой Яков, брат?
- Мы стояли в засадном полку князя Дмитрия Ольгердовича. Как Орда проломила полк левой руки, князь повел нас на басурман. Сеча лютая получилась. Вот тут мой Яков и сложил голову. Сложил не зря. Мы остановили татар, а потом погнали их в степь. 
- Да примет Господь в Царствие Свое души русских воинов, павших в святой битве, - торжественно перекрестился Игумен. – А скажи, брат, при тохтамышевом разорении Орда не тронула Симоновскую обитель?
- Бог миловал, - перекрестился брат Андрей.
Игумен хотел еще о многом расспросить брата, однако к храму уже спешила немалая толпа иноков с игуменом обители, архимандритом Власием впереди.  Лишь к обедне Игумен покинул Симоновскую обитель. Брат Андрей проводил его за ворота. Они снова крепко обнялись и облобызались друг с другом на прощанье. Явит ли Господь когда-нибудь Свою милость, увидятся ли они еще? 
Всю долгую дорогу до Троицкой обители Игумен вспоминал эту встречу, думал о погибших в Мамаевом побоище русских воинах, о святом воине-схимнике брате Александре, в миру воеводе Пересвете, а больше - о воеводе Ослябе. Опытный воин Родион Ослябя - единственный из воевод отразил бешеные наскоки ордынцев и сберег свой засадный полк в постыдном для русского войска разгроме на Пьяне. И он уцелел в невиданной до того битве на Дону, хотя, Игумен знал, Ослябя не уклонялся от сечи, а разил врага в первых рядах полка Дмитрия Ольгердовича. Видно, Господь сберег славного воина-инока для святого дела, и брат Андрей это святое дело совершил. Он своими руками выбил на надгробных плитах имена семисот двадцати четырех знатных воинов, захороненных у стен храма Рождества Пресвятой Богородицы, сохранил их для потомков во веки веков.
Последний раз Игумен увидел великого князя лишь через два с половиной года. В тот день он трапезовал вместе с братией, как вдруг что-то неведомое навалилось на его душу великой печалью, тяжким гнетом придавило его. Он будто наяву увидел великого князя. Тот задыхался и рвал на груди расшитую золотом рубаху. Губы князя силились что-то сказать. Игумен понял, что князь зовет его. Он встал, низко склонился перед образом Спасителя и проговорил:
- Братья, мы насыщаем плоть свою, нас одолевают земные заботы, а великий князь Дмитрий Иванович уходит из суетной земной жизни. Он призывает меня к себе.
Он стал спешно собираться в дорогу, и тут на легких дрожках примчался из Москвы гонец со слезной просьбой Евдокии Дмитриевны прибыть в Москву и соборовать умирающего великого князя. Возница гнал коней во весь дух, и к полуночи они въехали в кремль. Игумен застал великого князя еще живым, но уже без памяти. Он соборовал умирающего и просидел у его ложа остаток ночи. Рядом беззвучно рыдала великая княгиня, у изголовья сидел старший сын великого князя Василий Дмитриевич. Утром Дмитрий Иванович открыл глаза, посмотрел на Игумена и тихо, но ясно проговорил:
- Приехал. Прости, святой отче. Грешен я перед тобой и русской землей. Ты - отец…
Тут дыхание его прервалось, и он снова ушел в беспамятство. Через час, 19 мая 6897 года от миростояния, Дмитрий Иванович безвременно скончался всего-то на 39-м году жизни, в возрасте мужского расцвета. Видно, не прошли бесследно тяжкие удары по телу, защищенному лишь гибкой кольчугой да легким бехтерцем, полученные в битве на Дону.
По просьбе овдовевшей великой княгини Игумен сам всю ночь служил панихиду. Господь осенил его вестью о кончине великого князя не случайно. Тридцать нелегких лет, почти половину жизни он отдал Дмитрию Ивановичу. Тот совершил немало великих деяний, и на каждое Игумен давал великому князю свое благословение. Дмитрий Иванович много раз приносил великие беды русскому народу и делу объединения русской земли, и делал это без благословения Игумена, даже когда просил его. Они оба не раз сильно сердились друг на друга, но ход державных дел мирил их. Дмитрий Иванович после кончины владыки Алексия вверг русскую митрополию в великую смуту. Одиннадцать долгих лет Русь Залесская вдовствовала его волей без предстоятеля православной церкви.
И все-таки они оба глубоко уважали и любили друг друга, как отец и сын, хотя сын частенько своевольничал и пренебрегал отеческими советами. И у отца в каждом таком случае болело любящее сердце. А потом сын приходил к своему духовному отцу, каялся и просил отпустить великие грехи. В эту ночь Игумен думал, что без Дмитрия Ивановича он при своем скромном сане пресвитера не занял бы своего места в русской церкви. Но и Дмитрий Иванович без него не смог бы достичь столь высокого державного величия. Дмитрий Иванович поистине стал великим человеком на Руси, все подвиги его и все злодеяния его отмечала печать величия.
После смерти Дмитрия Ивановича великим князем Владимирским и Московским стал его старший сын Василий Дмитриевич. Молодой князь взялся за державные дела с отцовской твердостью, однако Игумен видел, что сын превосходил отца осмотрительностью. Молодой великий князь примирился с опальным митрополитом Киприаном, который тогда все еще пребывал в Константинополе. Василий Дмитриевич отправил в Константинополь большое посольство с грамотами на поставление Киприана митрополитом всея Руси и с большими дарами патриарху и членам святейшего Синода.  К тому времени патриарх Нил Керамий умер, новый патриарх  Антоний по грамотам Василия Дмитриевича и епископского собора Великой Руси поставил Киприана митрополитом Киевским и всея Руси. 
Через несколько месяцев после кончины великого князя Дмитрия Ивановича митрополит Киприан с невиданным почетом прибыл в Москву. Его сопровождала большая свита из высоких православных иерархов. Среди них – два константинопольских митрополита, архиепископ ростовский Феодор и множество епископов:  смоленский Михаил, волынский Иоанн, суздальский Ефросин, черниговский Панасий, рязанский Иеремия, туровской Феодосий, звенигородский Даниил. Никогда Москва не видала столь большого наезда высших православных священнослужителей. Последний соперник Киприана в многолетней борьбе за высокий православный сан безместный митрополит Пимен в третий раз поехал в Константинополь на деньги Олега Рязанского. Больше он не решился возвращаться на Русь и умер на чужбине. 
Киприан тут же крепко принялся наводить порядок в весьма расстроенных делах православной церкви Залесской или Великой Руси. Он разграничил черное и белое духовенство, стал ужесточать уставы во многих обителях. Для обсуждения своих намерений он не раз приглашал Игумена, к которому продолжал питать неизменное почтение. Как-то он сказал Игумену:
- Не годится инокам мирское делать, ибо это сохраняет в их душах  воспоминания  о мирских соблазнах. От того в обителях распространяются  злоупотребления, обжорство и пьянство. Обители могут обладать землями, однако управлять селянами им надлежит лишь через посредников-мирян. Твой общежительный устав, преподобный игумен, давно принял я за образец и неукоснительно буду требовать следования ему во всех обителях.
Вскоре по приезде Киприан поехал в Тверь, и великий князь Михаил Александрович встретил его не менее торжественно, чем Москва. Игумену стало известно, что по настоянию Михаила Тверского митрополит низложил его старого друга епископа Евфимия, но не отправил в далекое изгнание, а взял его с собой в Чудову обитель в Москву. Киприан поставил епископом в Твери Арсения, однако тот побоялся крутого нрава Михаила Тверского и долго отказывался занять епископский стол. Киприану пришлось вновь приезжать в Тверь и самому поставить епископа Арсения на тверскую епископию.
При встречах с митрополитом Игумен видел, что Киприан сильно переменился. За пятнадцать лет своего митрополитства он всего лишь чуть больше года занимал святейший престол в Залесской Руси. Великие испытания оставили неизгладимый след в его душе. Ныне он еще говорил о сохранении великой русской митрополии, но сам всей душой отдался объединению Залесской Руси под рукой Москвы. Митрополит всея Руси твердо встал на сторону великого князя Василия Дмитриевича,  стремился укрепить свое влияние на него и направлять его действия.
Князь Василий ценил деяния Киприана, охотно следовал его советам и помогал Киприану утверждать духовную власть. Вскоре по приезде Киприана  духовенство и посадники Великого Новгорода решили отложиться от митрополичьего суда и от дани Москве. Киприан отлучил строптивый город от церкви и убедил молодого великого князя двинуть рать на Новгород. Василий Дмитриевич направил к мятежному городу сильное войско, и свободолюбивые новгородцы покорились.
На первые же святки Василий Дмитриевич обвенчался с Софьей Витовтовной. Игумену говорили, что на свадьбу приезжал Витовт Кейстутович, но разговоры о переходе Василия Дмитриевича в латинство не поднимались. Видно, великая княгиня Евдокия крепко держала слово. Венчал молодых в Спасском соборе сам митрополит. Он же перед свадьбой окрестил Софью Витовтовну в православную веру именем Анастасия Владимировна.
В первый год своего митрополитства Киприан повелел чернецу Чудовской обители Петру написать «Сказание о Мамаевом побоище». Два года брат Петр трудился денно и нощно, пока его писание не одобрил владыка. Игумен недавно прочитал список «Сказания» и сильно удивился. Киприан будто забыл о давней неприязни великого князя к нему, о неслыханном, кощунственном унижении, которое он испытал от слуг Дмитрия Ивановича. Забыл он и о своем восхищении великими князями Русско-Литовскими, Ольгердом и Ягайло.
«Сказание» брата Петра воспевало Дмитрия Ивановича как мудрого и непогрешимого правителя земли Русской, одно слово которого поднимало на подвиг всех русских князей. В «Сказании» Ягайло даже не упоминался, а на помощь Мамаю к Дону якобы спешил с войском давно умерший Ольгерд, выставленный непримиримым и коварным врагом Залесской Руси. Олега Рязанского брат Петр по велению Киприана  описывал как злобного предателя и Иуду, который стремился руками Мамая погубить русское войско, а потом разделить с литовским князем Залесскую землю.
Но больше всего удивило Игумена в «Сказании» не это. Оказывается, митрополит Киприан и Дмитрий Иванович в год Мамаева побоища жили в великой дружбе. При известии о движении Мамая на Москву Дмитрий Иванович тут же обратился за советом к Киприану, и тот после дотошных расспросов благословил великого князя и русское войско на битву с басурманами!
Эти слова в «Сказании» вызвали у Игумена кроме изумления еще и немалую горечь. Прошло всего одиннадцать лет после битвы на Дону, а правда о ней уже искажается до неузнаваемости. Теперь потомки будут верить, что Дмитрий Иванович никогда не ссорился с Киприаном, что он глубоко почитал владыку. Они не узнают, что всего за два с лишком года до Мамаева побоища Дмитрий Иванович с невиданным поношением изгнал неугодного ему митрополита из пределов Московского княжества, а Киприан предал великого князя анафеме и отлучил от церкви. Следующие три года после изгнания Киприан не появлялся на Залесской Руси, но в великой обиде на Дмитрия Ивановича пребывал у подножия патриаршего престола в Константинополе в поисках правды и справедливости. В год битвы на Дону Киприан на Руси никак не мог быть. Так каждый правитель и каждый владыка искажает истину ради своего величия.
Горячая давящая боль за грудиной вырвала Игумена из воспоминаний. Он так погрузился в былое, что не заметил, как прошагал почти десять верст без отдыха. Неподалеку приветливо зеленела березовая роща на изгибе небольшой речки, однако дойти до нее оказалось не просто. Он с трудом напился воды из ручейка, снял рясу, сложил ее вчетверо, чтобы не застудить поясницу на сырой земле, и улегся под березой.
Теплый ветерок наполнял его грудь живительной свежестью. Над ним в голубом небе проплывали облака, и каждое напоминало о чем-то, безвозвратно ушедшем. Игумен лежал в душистой траве на сложенной рясе и думал, что нынче он что-то уж очень плох. Помимо слабости телесной его душу угнетала какая-то непонятная тоска. Он догадывался, что это неспроста, что сердце чует большую непоправимую беду и сильно беспокоился. Не случилось ли что в обители? Надо поспешать, а он вынужден отлеживаться, ждать, когда уйдет давящая боль из груди, когда сердце застучит спокойнее. Ему пришлось еще раз пожевать ландышевых ягод, однако и это не помогло. Тогда он достал из другого мешочка самое сильное снадобье, которое носил с собой – крошеные сушеные корни травы святого Валериана, подарок покойного архиепископа Дионисия.  Корни обожгли рот жгучим пряным вкусом, однако вскоре боль в груди отпустила, и он смог продолжить путь. 
Он неторопливо брел по проселку и с легкой грустью подумал, что вся его жизнь уже в прошлом, а впереди – лишь тихое недолгое угасание. Сейчас он окончательно понял, что обитель на Протве для него последняя. Но ведь  любой из людей рано или поздно начинает сознавать, что отсчитывает последние для себя дни и события. Последняя грядка с овощами, последний сноп, последний подъем на вершину холма, последняя верста в дороге, последняя служба в храме. А потом – последний глоток чистой ключевой воды и, наконец, - последний вздох.
Великое Коло наших мудрых предков. В немыслимой дали тысячелетий они все это уже понимали. Все имеет свое начало, свой расцвет, угасание и смерть. И ничего с тех далеких веков не изменилось. Все так же люди страшатся смерти и верят в бессмертную душу, которая уходит из бренного тела в небеса.  Христианин надеется на вечное блаженство в раю, если жил праведно, или же его ждут вечные страдания в преисподней, если грешил в земной жизни. Но в обоих случаях возврата на землю нет. Нет возможности начать жизнь сызнова и провести ее так, как надо.
Далекие предки наши верили, что после смерти человека душа его уходит в Навь, там очищается от темных побуждений и возвращается на землю, в Явь, в новое человеческое тело, дабы исправить то дурное, что содеяно в прежней ипостаси. И опять человека ждет смерть. Если после очищения в душе осталась толика старых грехов, да прибавились новые, душа снова уходит в Навь на дальнейшее очищение. Но когда человек свое пребывание на земле провел достойно, душа его уходит к Сварогу в Ирий и загорается в небе новой звездочкой.
Сейчас, перед лицом близкого неизбежного, он мог сознаться себе в том, что раньше посчитал бы смертным грехом. За долгую жизнь он встречался и беседовал со многими священнослужителями: и с такими же как он пресвитерами, и с иереями, и с архимандритами, и с епископами, и даже с шестью митрополитами, если считать Митяя. Кто-то из них верил в догмы православия по дремучему невежеству, без рассуждений и  горьких сомнений. Немногие искренне считали Священное писание откровением Божьим. Но большинство не верили не только в загробную жизнь, но и в основные положения христианства. Такие давно поняли простую истину: страх человека перед гневом Божьим нужен сильным мира сего, дабы легче повелевать человеческим стадом. А вся многочисленная армия священнослужителей, вся сложнейшая церковная иерархия призвана не спасать души человеческие, а помогать земным правителям сохранять и укреплять свою власть.
И нет разницы, какая это церковь: православная или римская. На то же  направлена любая вера в высшее существо, в его праведный суд на небесах: и христианская, и магометанская, и иудейская. Цель любой веры: внушить страх в простых душах перед всевидящим оком высшего божества, страхом этим разделить людей, поставить каждого по отдельности перед угрозой вечного страдания души после смерти, и уверенно властвовать над покорной невежественной толпой. Христианская вера как нельзя лучше подходит для управления рабами. Недаром еще тысячу лет назад римские и византийские императоры сделали веру иудейских рабов державной религией в своих могучих империях. Эта вера в их руках стала самым могучим оружием для подчинения не только рабов, но и тех, кто в самомнении своем считал себя свободным.
Римский папа Иннокентий VII собрал под своей властью гораздо больше христиан, чем осталось их у патриарха Антония в Константинополе. Оба они христиане, оба признают заповеди Христа, но нет злейших врагов, чем эти иерархи, которые поклоняются одному и тому божеству, триединому Царю Небесному. И кто знает истину? Что угоднее Богу: православие или латинство? Игумен не раз перечитывал древние летописи, переписанные им с латиницы на кириллицу. Он много размышлял над прочитанным, сопоставлял написанное далекими предками со Священным писанием. Еще в первую зиму своего отшельничества он подумал, что вера древних предков русского народа богаче духом и ближе людям, чем суровое и безрадостное христианство.
Тогда он испугался этих еретических мыслей, но за долгую жизнь не раз возвращался к этим размышлениям и перестал считать их ересью. Иногда ему даже казалось, что для русского народа следует соединить веру предков с учением Христа. В обеих верах над миром стоит Триединый Творец. Сын Божий Иисус Христос похож на сына Даждьбога Коляду, а Майя Златогорка - на Богородицу. Отличие в том, что древняя русская вера не боготворила власть земных владык и не призывала простых людей смиренно терпеть любые унижения и тяготы земной жизни в надежде на вечное блаженство в раю.
Такое очищение древней веры учением Христа могло бы пойти на пользу русскому народу. Но он понимал невозможность возврата к прошлому. Возрождение древней веры, соединенной с христианством, русский народ принял бы с великой радостью, но именно это останавливало Игумена. Народ бы приветствовал новую веру, но ни православная церковь, ни сильные мира сего не допустили бы возврата к прежнему. Они залили бы кровью русскую землю, и истребили бы русский народ, отошедший от догм христианства. Поэтому он верой и правдой служил православию, ибо это казалось ему меньшим злом, чем глубокая реформа христианства. Точно так же мудрый человек служит неправедному правителю, ибо не находит лучшего.
Что же касается сомнений, то и сам непогрешимый Господь иной раз сомневался в правильности своих деяний. Создал Он мир, сотворил живых тварей и человека, посмотрел на дело рук Своих и возрадовался, ибо сделал Он хорошо. А потом, когда Его разумные творения, человеки, погрязли в смертных грехах, раскаялся он в деле Своем и уничтожил людей великим Потопом. Однако уцелевши люди расплодились по земле и снова стали грешить и забыли о Его заповедях. И когда послал Он в мир Сына Божьего, а иудеи распяли Иисуса Христа, в любящем сердце Бога Отца не могло не зародиться сомнения и раскаяния: прав ли Он, обрекши Сына Божьего на лютую казнь? 
Не в сомнениях дело, но в делах человеческих. Затем Господь и наделил человека разумом, дабы умел он отличать праведный путь от неправедного. Не сомневается и не колеблется лишь скот неразумный. Та же корова жует траву, совокупляется с быком, приносит потомство, дает людям молоко, и в неразумной голове ее не рождается никаких сомнених. Человеку же по сути его свойственно сомневаться при выборе дел своих и слов. И он сам подвержен сомнениям, однако сомнения эти не отвращают его от того, что считает он волей Господа.
Вот еще дело, которое осталось ему, - перебрать запас старых летописей и своих берестяных листов. Их накопилось столько, что быстро не справиться. Ненужное  - выбросить, полезное – переписать, привести в достойный вид. Он подумал, что следует, пожалуй, взять на помощь в этом деле молодого брата Епифания. Брат Епифаний в обители уже пятый год, и за это время показал себя ревностным охотником к летописям и книгам. Каждый свободный час брат Епифаний проводил за чтением и выпрашивал у Игумена старые летописания. Игумен не раз говорил молодому брату, что быть тому Епифанием Премудрым.
Теперь, пожалуй, приспела пора допустить молодого брата к заветному сундуку. После его смерти все записи Игумена, все старые летописания, скорее всего, просто засунут куда-нибудь подальше, чтобы не мешались. А если кто прочитает, - ужаснется его еретическим рассуждениям. Тогда уж их обязательно сожгут, дабы не чернить в глазах потомков память об основателе Троицкой обители. Так пусть же хоть один брат сохранит в памяти своей древнюю историю русского народа и сокровенные мысли самого Игумена.
А годы пролетают все быстрее. Молодым кажется, что впереди бесконечная жизнь, что никогда не иссякнут силы, что упущенное можно наверстать, что они вечно останутся молодыми, сильными, красивыми. Но жизнь проходит быстро. Продлить ее, замедлить неумолимое течение времени удается лишь тем, кто не теряет ни одного мгновения, кто наполняет свою короткую жизнь бесконечным трудом, великим множеством дел. И все равно наступает конец, вращение Коло не остановить. Вот он всю жизнь не знал ни минуты покоя, а жизнь прошла как миг единый.
Ему грех жаловаться на судьбу. Он уже заканчивает восьмой десяток, но  еще не устал жить. Его в долгой иноческой жизни называли сыном, братом, отцом, давно зовут старцем. А он чувствует себя молодым. И никогда ему не нравилось почетное в русской православной церкви звание старца. Он не старец, никогда им не был и не будет. А все одно, пора и честь знать. Хотя нить жизни каждого человека в руке Божьей, но уходить надо во-время, не ждать унизительного бессилия дряхлой старости. Вернется он в обитель, передаст дела брату Никону. А сам  удалится на молчание. О многом необходимо подумать, подвести итог своим делам.
Верст через восемь он снова почувствовал необходимость полежать. И опять его охватила непонятная тревога. То ли совсем кончилась его силы, то ли где-то произошло большая беда с кем-то, дорогим ему. Он перебирал возможные причины своей тревоги и усмехался: в земной юдоли человека со всех сторон окружают великие печали, и догадаться, с какой стороны идет беда, никто не в силах. Неожиданно перед его глазами возникло лицо сестры Пелагеи. На этот раз Веснянка не улыбалась ему, глаза ее смотрели печально, и в них блестели слезы, губы сложились скорбной скобочкой. Уж не с ней ли приключилось какое горе? Он резко поднялся, но тут же со стоном снова опустился на сложенную рясу. Вот и дожил он до того, что даже простая ходьба стала в тягость. Он полежал еще немного, еще раз пожевал ландышевые ягоды и заставил себя встать.
Снова перед его глазами разворачивалась бесконечная серая лента пыльной дороги. На этот раз Игумен шел медленно, сдерживал шаги. Сколько верст прошагал он по русской земле, скудной урожаями, но щедрой богатством души человеческой? Прав ли он, когда принял обет ходить только пешком? Не исполнил он того обета, не раз ради исполнения воли великого князя и митрополита он не ходил, но ездил.  Ездить неплохо, меньше времени уходит на дорогу. Но если бы он всегда ездил, то видел бы жизнь народную только из оконца возка. Исходив же пешком половину русских княжеств, он узнал, как живет простой народ, увидел своими глазами горе людское и радости, слушал древние песни, узнал, как чтит народ веру далеких предков.
Много верст исходил он, многое повидал, встречался со многими сильными мира сего. И на склоне лет, когда жизнь кончается, когда безвозвратно ушла прежняя сила, когда впереди осталась только угасание, он сожалел лишь об одном. Жаль, очень жаль, что все годы своей долгой жизни он служил делу великих князей Московских, а тридцать лет из них – Дмитрию Ивановичу. Великий князь Дмитрий останется в памяти потомков великим правителем, объединителем русских земель. Он достоин такой памяти. Но на земле русской жил и живет по сей день поистине великий человек, более достойный великого предназначения. К большой печали своей Игумен узнал его слишком поздно.
Великий князь Олег Иванович Рязанский, - одна лишь мысль о нем вызывала у Игумена светлые надежды и гордость за русскую землю, которая может порождать великих людей. И одновременно его охватывала глубочайшая и горькая печаль о своей жизни, отданной не тому, что нужно. Жалеть о прошлом бесполезно, жизнь прошла так, а не иначе, и повернуть ее назад нельзя никакими силами. Но если бы Господь оказал ему великую милость родиться в рязанской земле и жить рядом с Олегом Ивановичем, - ему, пожалуй, не пришлось бы всю жизнь пребывать в разрывающем противоречии сердца и разума, а в конце пути горевать о несбывшемся. Поздно, слишком поздно Игумену судьба позволила встретиться с Олегом Ивановичем, узнать его великие помыслы. 
После их встречи Олег Иванович каждый год на праздник Пресвятой Троицы присылал в обитель немалые дары. Игумен каждый раз отсылал ему грамоты со своим искренним, от всего сердца благословением. За долгие годы княжения Олег Иванович укрепил и расширил Рязанское княжество. Сейчас его владения простирались на тысячу верст с востока на запад, от Наровчата на Мокше до Ельни на Десне, и почти на четыреста верст с севера  на юг, от Мордвы до Ельца. Он единственный из великих князей не разорял русскую землю, а вытеснял Орду все дальше на восток к Волге и на юг к низовьям Дона.
Эта упорное, пядь за пядью, верста за верстой продвижение Рязанского княжества на юг и восток ввергало и Тохтамыша, и Дмитрия Ивановича в великий гнев. Дмитрий Иванович все сильнее опасался растущего могущества Рязани и не раз пытался захватить торговые пути в Крым на юг за Окой и по ней – на Волгу. Иногда ему удавалось перетянуть под свою руку то одно, то другое удельное рязанское  княжество, то Пронское, то Елецкое, то Муромское, то Козельское. Но каждый раз удельные князья быстро начинали чувствовать тяжелую и безжалостную руку корыстолюбивой Москвы и своей охотой возвращались под защиту Рязани.
У Тохтамыша, кроме честолюбия, имелись более серьезные причины для гнева. Ратные успехи Олега Ивановича неуклонно отнимали у Орды одно за другим богатейшие пастбища в черноземной Дикой степи, Рязань вытесняла ордынцев на засушливые и скудные заволжские земли. После памятного хождения Игумена в Переяславль Рязанский Тохтамыш почти каждый год посылал свои полчища на Рязань. Однако с каждым разом ордам все труднее удавалось вторгуться в рязанскую землю, а нередкои они уходили восвояси ни с чем. Степные конники не могли прорваться через сплошные многоверстые засеки, а на  торговых путях их набег останавливали небольщие, но крепкие и опытные рязанские рати, да ратная хитрость Олега Ивановича.
Дороги на много верст с обеих сторон ограждали неодолимые засеки, а на обочинах громоздились обильно обмазанные смолой сухие бревна. Когда степняки втягивались в узкие проходы, на них обрушивались горящие бревна. Визжали обожженные воины, падали с переломанными ногами кони. А из засек летели не знающие промаха стрелы рязанцев. Когда догорали бревна, и степняки пробирались по головешкам дальше, их снова ожидала та же напасть. И так – на много верст дороги.
 А если орда все же врывалась в пределы Рязанского княжества, то рязанцы не ввязывались в кровопролитные бои. Олег Иванович берег ратную силу рязанцев. Он не затевал самоубийственных великих сражений с ордой. Он перенял от степняков стремительность неудержимых конных атак. Его конница стала самой быстрой на русской земле. Если же враг намного превосходил силой, рязанцы неожиданно для степняков отходили и исчезали бесследно в просторах родной земли. Из всех своих городов Олег Иванович защищал лишь свой стольный город Переяславль. Однако ордынцы даже не пытались взять Переяславль приступом, они прекрасно понимали его неприступность.
Остальные рязанские города и деревни ордынцы брали без боя, но поживиться там богатой добычей не могли. Олег Иванович отлично наладил свою дозорную службу. Его сторожевые отряды загодя обнаруживали движение ордынских войск еще далеко в степи, и дымные сигналы за считанные часы извещали князя и народ о приближении врага. Мирные рязанцы при первой вести об опасности  разбегались по лесам, угоняли скот, прятались со всем своим добром за непреодолимыми засеками и в тайных укрытиях.  Конная рязанская рать небольшими отрядами незаметно окружала орду и следила за ее передвижениями. Обозленные степняки жгли безлюдные поселения, а неуловимая рязанская конница внезапными налетами днем и ночью истребляла их мелкие отряды и вынуждала непрошенных гостей быстро покинуть негостеприимную землю.
К огорчению Игумена, Олег Иванович растерял всех своих союзников. Великий князь Михаил Тверской погряз в усобице с Москвой, и ему стало не до единой православной державы. Все его заботы теперь сводились к тому, чтобы сберечь Тверь от долгих рук Москвы. А через год после хождения Игумена в Рязань Ягайло стал королем Польским, перешел в латинство и окончательно отвернулся от русских дел. Новый великий князь Русский и Литовский Витовт Кейстутович помирился с Дмитрием Ивановичем и объявил Олега Ивановича своим врагом.
Однако Олег Иванович продолжал укреплять и расширять свое княжество. Вероотступничество Ягайлы лишь развязало ему руки, он перестал надеяться на союз с Литвой и решил обходиться своими силами. Когда Витовт Кейстутович пригрозил, что придет с войском в строптивую Рязань, Олег Иванович опередил его. Он повел свою быструю конницу в Литву, осадил Любутск, стремительно и успешно повоевал  любутскую землю. Однако он не стал проливать кровь и губить своих воинов в большой битве, а так же быстро вернулся в свое княжество с огромной добычей и большим полоном. Этот набег надолго отучил Витовта Кейстутовича от ратного единоборства с Рязанью.
Игумен горячо сочувствовал великому князю Рязанскому. Господь расположил рязанскую землю меж трех огней. С востока и юга рязанские земли окружала Орда, с запада – Литва, с севера – неугомонная Москва. Но Олег Иванович успешно отбивался от посягательств всех своих врагов. Причем отбивался он в одиночку, никто из великих русских князей не осмеливался ему помогать в страхе перед Ордой, Москвой и Литвой. А он еще и расширял свои владения. Если бы Господь одарил других великих русских князей, особенно Московских, таким великим ратным и державным талантом, - давно бы стояла и процветала единая и неодолимая православная держава на Русской равнине меж четырех морей.
Игумен понимал, что величие Рязани растает после смерти Олега Ивановича. Князь сам говорил ему, что у него нет достойного преемника. Это судьба всех великих держав. Никому из смертных не удавалось и не удастся повернуть вспять неумолимое вращение великого Коло. Поэтому бесполезно жалеть о том, что могло быть, но не случилось. Разумом Игумен понимал это, однако душа его не могла смириться. Он верил, что они вдвоем с великим князем Рязанским  смогли бы осуществить свою общую заветную мечту о соединении всех русских земель без потоков русской крови, без неисчислимых страданий русского народа.



В родной обители
В обитель Игумен вернулся в большом упадке сил. Когда-то такой путь в две сотни верст он легко одолевал за седьмицу, от силы за десяток дней, сейчас на это ушло две седьмицы. Теперь он окончательно решил передать игуменство брату Никону, а самому удалиться на молчание, завершить оставшиеся свои дела и смиренно ждать смерти. Мысли о близкой кончине не угнетали его. Он даже усмехнулся, когда подумал, что его смерть весьма утешит митрополита Киприана. Владыка оказывал ему всевозможное почтение, однако от умудренного жизнью Игумена не ускользнуло, что Киприана заметно тревожит его влияние среди иночества. После его смерти Киприан станет подлинным владыкой Залеской Руси, без каких-либо соперников.
В обители все шло по привычному укладу, брат Никон отлично справлялся с хлопотными обязанностями. Перед уходом на Протву Игумен строго-настрого наказал никому не прикасаться к его грядкам и к делянке овса. Пробыл в дороге он больше, чем рассчитывал, и за долгое отсутствие грядки густо поросли сорной травой, а овес почти задушили васильки. Игумена это не огорчило, он в дороге приучил себя к мысли, что отныне станет трапезовать вместе с братией. Больше полувека он кормился трудом рук  своих, и вот иссякли его силы. Куда деваться, - все когда-то кончается.
В первый день после возвращения он отлежался, подкрепил угасающие силы крепкими травяными отварами и сумел сам совершить долгую вечерню. А наутро встал пораньше и с братом Никоном обошел все службы в обители и посаде. Игумен слушал своего келаря и радовался: дело своей жизни он передает в надежные руки.  В конце обхода он спокойно сказал:
- Вижу, что ты, брат мой, ведешь обитель твердой рукой. Готовься принять игуменство вместо меня. Я напишу грамоту митрополиту Киприану о поставлении тебя игуменом сей обители. Я же удалюсь на молчание, ибо силы мои на исходе.
Брат Никон принялся горячо уверять Игумена, что не чувствует себя достойным заменить его, что он готов взять на себя все хозяйственные заботы, только бы Игумен не оставлял братию своим пастырским вниманием. Однако Игумен больше не колебался. Пора на покой. Пришло время подумать о своей душе, приготовиться к встрече с Господом, принять от Него последнюю милость, какова бы она ни оказалась.
Перед обедней Игумен навестил могилу брата Мисаила возле Троицкого храма. Он опустился на колени и вознес горячую душевную молитву о даровании рабу Божьему Мисаилу вечного блаженства в Царствии Небесном. Он склонил голову на поросший травой продолговатый холмик, под которым нашел покой его верный и неутомимый брат во Христе. Без стараний брата Мисаила не стояла бы Троицкая обитель незыблемой твердыней православия на Залесской земле.
Брат Мисаил умер в труде, как жил. Он пошел на свою делянку полоть грядки и долго не возвращался. Игумен через пару часов сам отправился на свою делянку. Брат Мисаил лежал между их делянками на узкой меже и, казалось, спал под теплым солнышком. Игумен склонился к нему и понял, что его верный сподвижник и брат во Христе уснул вечным сном. Неутомимый труженик и рачительный келарь закончил свою долгую жизнь. Брата Мисаила положили в гроб и поставили гроб в Троицком соборе. После достойного отпевания и панихиды его похоронили рядом с храмом. В Троицкой обители появилась первая могила. Из старой, первой братии Игумена остался лишь заметно одряхлевший брат Амвросий.
После обедни Игумен по давно заведенному обычаю принимал прихожан. К его огорчению, среди них все больше оказывалось убогих: слепых, хромых, горбатых, сухоручек, бесноватых. Он опять с горечью думал, что непосильная работа, скудная дурная пища, беспросветная жизнь в бедности и грязи портит здоровую русскую кровь, губит русский народ. Здоровые мужики гибнут в княжеских усобицах, а от дурного семени не жди хорошего племени. На Руси все больше рождается болезненных ребятишек. Помочь таким он ничем не мог, кроме доброго слова.
Обход служб, долгое стояние на ногах в храме сильно утомили его, и он беседовал со странниками, сидя на скамеечке у стены общей кельи, под теплыми лучами солнышка. Он благословил очередную бабу с притихшим, исхудалым ребятенком на руках, поднял глаза, и его вдруг, как недавно в дороге, охватила тревога, а сердце поднялось к горлу, и удары его молотками застучали в висках. Перед ним стояла молодая инокиня в черном одеянии. Она склонилась перед ним в поясном поклоне, выпрямилась, перекрестилась и негромко сказала:
- Благослови меня, святой старец. Отпусти мне грехи мои. Я инокиня Анна, пришла к тебе из ростовской обители Рождества Пресвятой Богородицы.
Игумен успел заметить блестящие карие глаза молодой инокини, - шалые глаза собачонки, вырвавшейся с огороженного двора на улицу, - успел подумать: видно, вволю погуляла бабенка с посадскими мужиками, пока ждала его возвращения. И тут вдруг к горлу его подкатила тошнота, закружилась голова,  глаза среди бела застлала непроглядная тьма, его резко повело куда-то в сторону. Он почувствовал, что бок его сильно прижался к бревенчатой стене, и услышал испуганный вопль инокини:
- Господи, да что же это? Умирает! Караул!
Память не покинула его, и сквозь тошноту и сильное кружение головы он сообразил, что делать. Он наклонился как можно ниже, прижал грудь к коленям, и постарался дышать поглубже. Его чуть не стошнило, голову раскалывал визгливый женский крик. Наконец, тошнота отпустила, голова стала меньше кружиться. Он еще немного посидел с прижатой к коленям грудью и, наконец, с опаской распрямил непослушное туловище. И тут он понял, с чем пришла к нему ростовская инокиня, и удивился, что сердце почуяло беду быстрее, чем разум.
- Не кричи, дочь моя, - негромко проговорил он и удивился своему хриплому и слабому голосу. – Не пугай народ. Голову, видать, мне на солнышке напекло. Сказывай, с чем пришла издалека.
- Ох, святой батюшка. Не вели казнить. Недобрую весть принесла я. Отошла наша матушка Пелагея, Господь призвал ее святую душу к себе.
Из глаз инокини покатились крупные слезы. Они догоняли друг друга и быстро слились в два тоненьких ручейка на щеках. На правой щеке блестящий ручеек, и на другой щеке – такой же. Инокиня вытирала их концами черного покрова, но слезы не унимались. Игумен же не мог произнести ни одного слова. В голове колесом крутилось: умерла Веснянка, умерла Веснянка, умерла…  Наконец он совладал с собой.
- Когда умерла матушка Пелагея?
- Да уж, считай, десять ден, святой батюшка. И ведь здоровехонька была. Кто бы подумал? Сестру Акулину отчитала, - у нее каша пригорела. Пошла в храм,  мы на обедню собирались. А она как закачалась! За грудь схватилась. И упала. Мы к ней, а она уже мертвая.
Инокиня опять залилась слезами. Игумен закрыл глаза и увидел будто наяву то, что рассказала инокиня. Вот сестра Пелагея в строгом черном одеянии идет по двору обители, как всегда быстрая и сдержанная. Вот она схватилась за сердце, зашаталась и рухнула на мощеную дорожку. Сердце исстрадалось и разорвалось у бедняжки. И то сказать, сколько Веснянка пережила за свою жизнь. Сначала он ушел от нее в Климовскую обитель, отцовское слово разрушило их любовь в самом расцвете. Горькие девичьи слезы, разбитое любящее сердце и - замужество с хорошим и уважаемым, но не любимым человеком.
Несколько лет спокойной жизни, а потом черный мор, смерть обоих сыновей и мужа. Пострижение в инокини. Домогательства похотливой игуменьи Аграфены. Преследования и жестокие истязания за упорство. Клевета греховной игуменьи на чистую душой непокорную инокиню. Жалоба митрополиту, разбирательство. Хорошо, что владыка Алексий послал на разбирательство именно его, а то неведомо, чем бы все это закончилось.  Долгие годы игуменства в женской обители, где каждая сестра во Христе денно и особенно нощно изнемогает от плотских соблазнов. Как это сказал митрополит Алексий? «Умножать женские обители не желательно, ибо они есть средоточие греховных вожделений ненасытной женской плоти, куда худших, чем среди мирских соблазнов».
Трудно жила сестра Пелагея. А умерла легко. Не мучалась. Видно, возлюбил Господь безгрешную ее душу. Царствие ей небесное. Окажет Царь небесный милость, -  встретятся наши души у трона Его. И только тут Игумен ясно понял случившееся. Умерла Веснянка, его сестра во Христе Пелагея! Он потерял свою единственную привязанность в земной жизни. Теперь его пребывание на грешной земле потеряло всякий смысл.
Игумен крепко сжал губы и про себя взмолился: Господи, яви свою милость, возьми мою грешную душу к себе! Много нагрешил я в жизни, готов терпеть вечные муки в аду, только не оставляй меня больше тут одного!
Его вырвал из полузабытья громкий испуганных женский голос.
- Да что с тобой, батюшка? Попей водички. Господи, побелел весь. Уж не помер ли? Дура я, дура! Так сразу и ляпнула!
- Прости, дочь моя, - с трудом проговорил Игумен. – Не обессудь, слабость одолела плоть мою.
- Батюшка святой, что ты говоришь? Ты прости меня, дуру грешную. Черную весть принесла и вывалила на голову твою. Иди, приляг, отдохни. Я завтра приду. Брат, брат! – вдруг закричала инокиня. – Иди сюда!
Над Игуменом склонился встревоженный брат Епифаний.
- Отведи святого старца в келью! – командовала инокиня. – Солнышко голову ему напекло.
- Вставай, святой отец.
Крепкие руки брата Епифания легко подняли исхудалое тело Игумена со скамеечки. Игумен обхватил его плечи и удивился своей слабости.
- Святой старец, прости меня, дуру! – снова закричала инокиня. – Голова-то  у меня пустая. Я же тебе грамотку принесла. Матушка Пелагея давно отдала мне грамотку-то. Велела тебе отнести. Говорила, как помру, отнеси. А у меня ум за разум зашел, чуть не забыла!
Игумен почувствовал в своей ладони свиток плотной дорогой бумаги, слабо сжал его и положил в карман рясы. С трудом он поднял руку и перекрестил черную вестницу.
- Благословляю тебя, дочь моя Анна, на угодные Господу дела и на святые подвиги ради православной веры. Отпускаю тебе грехи твои. Знаю, то малые грехи. Но вперед не греши. Господь да не оставит тебя и обитель вашу милостью Своей.
Усилие, с которым Игумену дались эти спокойные слова, исчерпали его силы. Он привалился к брату Епифанию, и  тот бережно повел его в келью. 
Брат Епифаний черным изваянием недвижно сидел у стены кельи. Игумен лежал на жестком ложе, левая рука его бессильно вытянулась вдоль тела, в правой мелко дрожал развернутый свиток.
«Возлюбленный брат мой во Христе! Миленький мой Иванушка! Господь уже прибрал мою грешную душу к себе, коли ты читаешь мою грамотку. Исповедуюсь перед тобой, отпусти мне грех мой тайный, уж твою святую молитву услышит Господь и допустит душеньку мою в светлое Царствие Свое.
«Никогда я тебя не забывала. Иной раз становится так горько, что сердце просто разрывалось. Тогда я думала о тебе, вспоминала тебя. Ведь твоя святая жизнь куда горше, всю-то жизнь свою не знаешь ты радости человеческой, самой малой, весь в трудах, в службе православной. Виду никому не показываешь, служишь Господу нашему, всю душу свою Ему отдаешь, все помыслы свои. И легче мне сразу делается.
«Когда умерли мои сыночки вместе с отцом их, вдовствовала я целый год, молилась и постилась. Каюсь во грехе: упрекала я Бога, что опять оставил меня одну на белом свете. Тут стал свататься ко мне хороший человек. А я пошла к тебе. Шла от самого Ростова босыми ногами, пила воду ключевую, кушала по одному черному сухарику за день. Ты не узнал меня, я пришла к тебе в бедном платье, платком глаза закрыла. Я тогда некрасивая стала, исхудала, морщины пошли. Не хотела, чтоб ты меня такую видал.
«Десять дней жила я у доброй вдовы в посаде около твоей обители, около тебя, Иванушка. Услыхала про тебя много хорошего. Тебя люди святым почитали, чудотворцем. Ты и есть святой человек и чудотворец. Никогда я таких не видала, нет больше святых на грешной земле, один ты. Исповедалась я тебе, отпустил ты мне грехи мои тяжкие. А уйти назад никаких сил моих не хватало. Как вековать без тебя? И рядом жить где-нибудь в посаде, - только сердце разрывать. Вдруг ненароком выкажу себя, смутишься ты, ослабнет твое святое рвение. И тогда решила я сама уйти из мира, принять постриг. Будем оба, ты и я, служить Господу нашему. Хоть далеко друг от дружки, а все будто вместе. Так и прожила век.
«Об одном жалею, Иванушка. Когда родитель твой отдал тебя в послушники, - против воли отца идти грех. А потом мы снова нежданно свиделись, ты меня из оков освободил, игуменьей поставил. А сердце мое к тебе рвалось. Не напрасно ведь Господь снова свел нас в великой милости Своей. То – святое знаменье Его для нас обоих. Ночей я тогда не спала, все Господа молила:  вот бы Иванушка мой принял иерейство, мы бы венчались, жили бы мы и горя не знали. Святость твоя с тобой бы осталась, из иереев многие к лику святых причислены.
«В том мой грех. Служила я не только Богу единому, а и тебе, миленький мой. Ты мне наравне с Господом был. В том исповедаюсь. Отпусти мне сей грех. А ты живи долго, Иванушка. Я на том свете неустанно стану молить Господа нашего за тебя. Пусть удостоит он тебя апостольским чином за подвиги твои святые. Может, сподобит Господь, свидимся мы у трона Его. 
«Прощай, миленький мой Иванушка. Твоя вечно любушка Веснянка».
Игумен почувствовал, как горько защемило его сердце. Глаза заволокло непонятной пеленой. Он потрогал лицо и удивился: по щекам его текли слезы. Сколько помнил он себя, плакал он весьма редко. Первый раз – когда в родной отцовской деревеньке Ивашка меньшой прощался с ненаглядной любушкой своей Веснянкой. Не ведал он тогда, как повернется его жизнь, уверил себя, что расстаются они на веки вечные. Не дано смертному знать свою судьбу, не разгадать ему помыслов Господа. И вот на склоне жизни он снова плачет, снова прощается со своей любушкой Веснянкой. Теперь уж он никогда больше не увидит ее на белом свете. Все можно наладить в жизни, одно лишь непоправимо: никто еще не возвращался на грешную землю после смерти, кроме Сына Божьего. 
Игумен преодолел слабость, поднялся с ложа. Брат Епифаний встрепенулся, подошел к нему.
- Святой отец, ты полежал бы.
- Спаси тебя Бог, брат Епифаний, за добрые слова. Некогда мне лежать. Ты иди к себе, я оклемался, больше не стану лежать.
- Да как же ты тут один останешься, святой отец? И отец Никон не велел мне уходить.
- Скажи отцу Никону, я помолюсь тут в уединении. Ты ступай с Богом.
Брат Епифаний не посмел ослушаться, ушел. Игумен достал из туеска на полке сушеных ягод ландыша, пожевал их, запил водой. Слабые руки плохо слушались его, однако он сумел возжечь лампадку перед образом Спасителя, опустился на колени и чуть слышно зашептал молитву.
Он молил Господа о спасении  души новопреставленной рабы Божьей, во крещении Василисы, во иночестве Пелагеи, в миру красавицы Веснянки. И просил Его приоткрыть непроницаемую завесу, которая скрывает от смертных высшую истину. Игумен познал множество потерь в долгой жизни, однако такой горечи еще не испытывал. И сейчас в душевной молитве своей он обращал к Царю небесному такие слова, которые никогда прежде не сходили с его уст.
Господи, умолял он, прими в светлое царствие Твое безгрешную душу рабы Твоей Пелагеи, награди ее несказанной милостью Своей, вечным  блаженством у подножия трона Твоего. И вразуми меня, жалкого и неразумного раба Твоего, что есть истина. Что есть счастье в короткой земной жизни человеков? Больше полувека я молил тебя о спасении  русского народа, о даровании простым православным людям лучшей участи. Полагал я в неразумении своем, что народ превыше, чем один человек. Верил, что благо всего народа принесет счастье каждому человеку.
Так ли это, Господи, не заблуждался ли я в кромешной тьме гордыни своей? Будет ли счастливо умирающее от голода и холода недужное малое  дитя, даже когда вокруг радостно ликует весь народ? Будет ли счастлива мать, только что похоронившая своих невинных детей, если увидит вокруг себя  сияние радостных улыбок и услышит ликующие возгласы довольных жизнью? Счастлив ли юноша, когда ради служения высокому делу отвергает свою любовь к простой земной деве? И разве счастлива чистая душой прекрасная дева, сердце которой разбито, пусть даже ради служения Тебе и счастья всего народа? Высокое дело обращается минутным удовлетворением властолюбия сильных мира сего, и оно никому не приносит счастья. Станет ли счастливым народ, девы и жены которого страдают всю жизнь от неугасимой боли разбитого сердца?
Знаю, Господи, не дано смертному познать глубину мудрости Твоей. Не молю тебя раскрыть истину. Но дай мне, Господи, малую частицу познания и открой мне, что есть счастье? Не в ересь впадаю, но верую свято: народ может познать счастье, лишь когда счастлив будет каждый человек. Открой, Господи, незрячие очи души моей и озари малый разум мой прозрением.  Молю тебя: дай вечное блаженство чистой душе рабы Твоей Пелагеи. За себя же прошу одной милости Твоей: свидеться с любушкой моей Веснянкой, когда призовешь душу мою на справедливый суд Твой. 
В келье уже засветлело, а Игумен все стоял на коленях перед образом, прижав к полу лоб в земном поклоне. Безмерно усталый, он медленно распрямил ноющую спину, с трудом поднялся на ноги. Будто неподъемная тяжесть лежала на его согбенных плечах. И вдруг он рассердился на себя. Ему всего-то семьдесят семь, а он уже дает волю недугам, будто столетний старец. Он глубоко вздохнул, распрямил спину, поднял руки и потряс ими, дабы разогнать застоявшуюся кровь, сделал несколько твердых шагов по тесной келье.
Сегодня ему предстоят малые, но важные для него дела. Чтобы укрепиться в своих замыслах, он еще раз прочитал грамоту, которую передала ему молодая инокиня. А ведь верно пишет Веснянка. Сам Господь свел их снова в ростовской обители Рождества Пресвятой Богородицы. Он же не разглядел святого знаменья, не разгадал великой милости Господней. Не отказал бы владыка Алексий ему в просьбе, рукоположил бы его в иереи, благословил бы на венчание и послал бы в какую-нибудь захудалую деревушку священником. И жили бы они с Веснянкой да радовались бы.
И не пришлось бы ему против души и сердца своего служить воле князей Московских. Не переживал бы он горя горького за благословение русского войска на погибельное Мамаево побоище. Куда спокойнее шли бы годы. Пусть дрались бы князья меж собой, все одно дерутся они, как псы ненасытные за жирную кость. Зато Веснянка не тосковала бы всю жизнь, не умерла бы от неизбывной долгой печали по загубленному счастью. И сам он познал бы счастье простой жизни. Да он прав, без счастья всего народа человек не может быть доволен жизнью. Но никакой народ не может быть счастлив и велик, если каждому человеку плохо.
В келью вошли братья Никон и Епифаний. Брат Епифаний принес на деревянном подносе два горшка. Они поздоровались, перекрестились, облобызали руку Игумена.
- Подкрепи силы, святой отец, - проговорил Никон. – Вот похлебай стерляжьего отвара, поешь каши овсяной. Ты утомился в долгом пути, тебе нужен отдых. Брат Епифаний побудет с тобой. Не тревожь сердце свое, мы управимся с делами.
Игумен не стал упрямиться. Он с удовольствием съел почти половину горшка густого душистого отвара белой рыбы, несколько ложек овсяной каши на льняном масле. Брат Епифаний унес горшки. Игумен помолился, достал из сундука два листа лучшей своей бумаги, очинил поострее гусиное перо и приготовил чернила и красную тушь для заглавных буквиц. Тут вернулся брат Епифаний и молча уселся на скамью у стены со Священным писанием в руках. Игумен сел за стол, взял в руки перо и задумался.
Голова немного кружилась. Он расправил бумагу и обмакнул гусиное перо в чернила. Рука поначалу немного дрожала, но усилием духа он преодолел слабость. Ему предстояло составить две грамоты. Одну – митрополиту Киприану. В ней он выразил свою глубокую признательность Святителю за великое  распространение православных обителей на Великой Руси в годы предстоятельства владыки. 
Ныне, писал он, более двух тысяч иноков денно и нощно славят Господа и возносят Ему молитвы во всех русских княжествах. После этого он легонько посетовал на недостаток храмов Божьих и белых иереев в малых селениях. Умножение таких храмов позволит великому множеству простых людей славить Господа и исповедоваться в грехах поблизости от своих жилищ. Он полагал, что иереями таких церквей можно ставить твердых в вере иноков, ибо иноческая жизнь приучила братьев к скромности в быту. Он просил благословения митрополита на строительство новой церкви в большом селе Мишулино и на поставление иереем этого храма одного из своих иноков – брата Сергия. Для того он просит святейщего позволения снять с брата Сергия  иноческий сан и посвящения его в иереи.
В конце грамоты он извещал владыку о своем намерении удалиться на молчание, поскольку он предчувствует близкую  кончину и должен достойно подготовиться к уходу из земной юдоли в мир иной. Он просил митрополита Киприана поставить игуменом Троицкой обители диакона той же обители брата Никона. Брат Никон, писал он, тверд в вере, усерден в посту и молитвах, а также многократно заменял его, Игумена, во время его долгих отсутствий по поручениям Святителя. До получения благословения от владыки он, конечно, продолжит исполнять свой долг. Сию грамоту он пошлет митрополиту с братом Никоном, своим верным учеником.
Вторую грамоту он адресовал серпуховскому архимандриту Гавриилу. Он уведомил своего брата во Христе о намерении удалиться на молчание, дабы достойно встретить близкую свою кончину. Основную же часть грамоты он посвятил рассуждениям о необходимости возведения православных храмов в  малых селениях на русской земле. Тогда православным людям не придется ходить за десятки верст, дабы поклониться Господу нашему. Храмы следует возводить в каждом  большом селении, это послужит святому делу укрепления православной веры среди простого русского народа.
Начинать же сие святое дело лучше всего в самом большом московском удельном княжестве, то бишь, в епархии серпуховского архимандрита  Гавриила. Это не только укрепит православную веру в Серпуховском княжестве,  но и возвысит самого брата Гавриила в глазах всех иерархов, святейшего митрополита Киприана и пресвятейшего патриарха Антония. А поскольку Троицкая обитель входит в епархию архимандрита Гавриила, то он просит благословить возведение такого храма в большой деревне Мишулино на средства Троицкой обители. Место для нового храма он выберет сам. Он заверял архимандрита, что до удаления на молчание сам присмотрит за работами, а потом поручит заботы о новой церкви своему верному ученику и преемнику брату Никону.
В конце послания он сообщал, что отправит это послание с братом во Христе Сергием. Брата Сергия он считает достойным иерейства в новом мишулинском храме. Брат Сергий еще молод, но тверд в вере, усерден в молитвах и в посту. Поскольку иерею надлежит быть человеком семейным, то он, Троицкий игумен, испросит митрополита Киприана о снятии с брата Сергия иноческого сана и посвящения его в иереи. При согласии владыки, он  постарается сам подобрать новому иерею достойную жену из твердых в вере прихожанок и при благословении преподобного архимандрита обвенчает их.
Игумен придирчиво перечитал обе грамоты, скатал их в свитки, связал каждую льняным шнурком, запечатал свой печатью и положил в сундук. В согласии Киприана на снятие иноческого сана с брата Сергия он не сомневался. Митрополита, конечно, возрадует желание Троицкого игумена отойти от всех дел и удалиться на молчание до самой кончины, и он даст благословение на такое необычное дело.
Оставалось поговорить с братьями Никоном и Сергием. Брата Никона он предупредил о своем решении. Пока жив учитель, брат Никон добровольно не согласится занять его место. Поэтому он  не станет его уговаривать, а попросит отнести грамоту митрополиту в Москву. Брат Никон не пойдет против воли владыки, и все устроится. А с братом Сергием говорить необходимо. Что, если он ошибается, и причина задумчивости и печали молодого брата совсем иная?
Игумен негромко окликнул брата Епифания. Тот встрепенулся, поднялся со скамьи, встал перед Игуменом.
- Позови, брат Епифаний, брата Сергия. Когда приведешь его, оставь нас для беседы.
Когда Епифаний ушел, игумен немного полежал, дабы восстановить силы. Потом он поднялся и помолился перед образом Спасителя. Он просил Господа простить ему возможный грех. Он, при согласии митрополита, собирается снять с молодого инока монашеский обет ради самого большого счастья людского: воссоединения двух любящих и страдающих в разлуке молодых сердец. Но прегрешение невелико, ибо брат Сергий остается в лоне православной церкви и продолжит свое служение Господу в сане иерея. Прости меня, Господи, если совершаю грех.
Брат Сергий смиренно подошел к Игумену, облобызал руку и тихо спросил:
- Ты звал меня, святой отец?
- Садись, брат мой. Я обещал тебе эту встречу. Нам следует о многом поговорить.
- Я слушаю тебя, святой отец.
Негромкий голос брата Сергия звучал безрадостно. Игумен решил обойтись без околичностей.
- Брат мой, не ослабла ли твоя вера?
Брат Сергий вскинул голову. На изнуренном лице светились глаза.
- Нет, святой отец. Вера моя тверда.
- Брат мой, не смущает ли тайная печаль твою душу?
Инок выпрямился, но Игумен поднял руку
- Не спеши с ответом, брат. Каждый из нас принял иноческий обет и ради святого подвига во славу Господа отказался от многого. Каждый из нас оставил в миру частицу своего сердца. Я знаю это, ибо вот уже полвека душу мою иной раз охватывает сомнение. Ты дорог мне, сын мой, и я не хочу подвергать твою душу таким испытаниям. Откройся мне, есть ли у тебя в миру то, о чем ты никогда не сможешь забыть?
Брат Сергий опустил взгляд.
- Я посвятил себя Господу нашему и не нарушу свой обет.
Игумен облегченно вздохнул. Выходит, он прав, и может говорить с молодым иноком откровенно.
- Я рад, брат мой. Хочу услышать твой совет. После долгих раздумий я обратился к епископу Гавриилу и митрополиту Киприану. Ныне святые обители широко распространились по русской земле. Это отрадно для сердца всех служителей православной церкви. Однако я полагаю, что для дальнейшего укрепления веры необходимо возвести множество православных храмов в селениях. Иереями в таких храмах следует ставить иноков, проявивших особую твердость в вере. Как ты знаешь, брат, во избежание плотских соблазнов иереям надлежит быть семейными.
Игумен говорил и пристально смотрел на брата Сергия. От него не ускользнуло, что молодой инок украдкой глубоко вздохнул, и согбенные плечи его распрямились. Сердце Игумена наполнилось радостью.
- Я написал об этом митрополиту Киевскому и всея Руси Киприану и серпуховскому архимандриту Гавриилу. Уповаю, святейший владыка и преподобный Гавриил благословят святое начинание. Первый такой православный храм, помышляю возвести в нашем селе Мишулино.  Троицкая обитель не бедна и может взять на себя расходы по возведению храма. Иереем мишулинской церкви, думаю, можно поставить одного из иноков нашей обители. С благословения святейшего митрополита архимандрит Гавриил не откажется рукоположить достойного инока в сан иерея и благословить его на венчание с достойной прихожанкой. Что скажешь на это, сын мой и брат во Христе?
Брат Сергий изумленно смотрел на Игумена. Глаза его сияли. Он хотел что-то сказать, но горло у него перехватило, и он молча упал на колени. Игумен положил ему на голову сухую руку.
- Готов ли ты, сын мой, выполнять святое дело иерея?
Брат Сергий с безмерной преданностью смотрел на Игумена снизу вверх.
- Отец… Святой отец…- бессвязно бормотал он.
Игумен опустил веки, чтобы скрыть улыбку.
- Я не тороплю тебя, сын мой. Ты подумай, помолись Господу. Может, тебе нужен чей-то совет. Дня через три приходи ко мне с ответом. Если не передумаешь, я дам тебе грамоту к архимандриту Гавриилу, отнесешь ее в Серпухов сам.
Брат Сергий трижды гулко ударился лбом о крепкие доски пола, облобызал руку Игумена и выскочил из кельи.
В эту ночь Игумен впервые за много лет спал спокойно и крепко. Ему снился чудесный сон. Молодой, сильный Ивашка меньшой легко бежал-летел к березовой рощице за отцовской деревенькой. С неба сияло ласковое Солнышко, стрекотали в траве кузнечики, звонко пели полевые птицы, и душистый воздух лугового разнотравья наполнял его грудь. Впереди он уже видел знакомую развилку трех берез, и душа его наполнялась небывалой радостью.