Он ходил по пещере, как в бреду, не понимая, что с ним произошло и как он в этой пещере очутился, и было в его настойчивых поисках выхода на волю, где небо, солнце и трава, люди и птицы, что-то похожее на удивительное приключение, если на миг забыть, что он плакал, размазывая слёзы по лицу, как ребёнок, звал на помощь людей, взывал к милосердию всевышнее существо – Бога, в которого уверовал здесь. Свет, тусклый, призрачный, какой-то сказочный, лился сверху, неизвестно откуда, он был то голубой, то розовый, то белый, то холодный, то вдруг тёплый, успокаивающий сердечную боль. Перед ним открывались огромные залы; высоченные столбы, по которым струилась влага, уходили вверх, в недосягаемую вы-шину таинственного, неземного неба, он поднимал взгляд и следил за тем, как неровные, причудливо высеченные столбы исчезают в нереальном, фантастическом свете, перемигивающемся между собой. Иногда вдали где-нибудь раздавались неясные звуки, как будто кто-то вздохнёт глубоким печальным вздохом, или вскрикнет, оступившись и попав ногою в углубление, наполненное прозрачной и чистой, как слеза, водой подземного царства. Временами ему и чудилось, что его кто-то преследует, и не один, было такое ощущение, словно где-то рядом есть живое существо, не совсем человек, но и не сказать, чтобы лишённое разума и воли и жажды свободы и любви, – оно, наверное, так же мучалось, как и он, ища выхода в мир иной, где нет этих всюду поставленных как попало, нагромождённых чьей-то причудливой фантази-ей, холодных и влажных стен, подле которых он чувствовал себя необыкновенно маленьким и слабым, если не ничтожным. Его беспомощность рисовалась в его сознании как кара за какие-то совершённые им когда-то проступки, которые он не мог вспомнить, как ни напрягал память. Но временами перед ним проходил строй каких-то отдалённых событий, смысла каких ему не дано было постигнуть, в его внутреннем мире оживали давным-давно сказанные слова, звучащие настойчиво и мало о чём ему теперь говорящие. Например, ему постоянно слышалась навязчивая фраза, долетающая до него из глубины времён вместе с шелестом зелёной лист-вы и обдающим лицо свежим, умопомрачительным ветром, фраза эта звучала так: «Ты слышишь меня, ты видишь меня – и ты не можешь до меня дотронуться, да!.. Ты не можешь до меня дотронуться!.. Ты видишь меня, ты слышишь меня, но ты не можешь до меня дотронуться, да!.. Ты не можешь до меня дотронуться… да!.. Не можешь, не можешь!.. Не можешь до меня дотронуться!..» «К чему бы это?.. – спрашивал он себя и не мог понять. – Может быть, я не могу дотронуться до этих видений, которые преследуют меня?.. Я их вижу, я их слышу, они живут во мне, но дотронуться до них – нет никакой возможности, и это так печально!..» И однажды ему взбрело в голову, что в погоне за этим бестелесным духом, очаровавшим его, которого он и видел и слышал, он проник сюда, в этот удивительный мир, не населённый никем, и с тех пор не может выбраться наружу. Дух этот околдовал его, сделал его подвластным себе – и теперь насмехается над ним, водит его по подземным лабиринтам, которым не будет конца. Одно видение причиняло его душе невыразимую муку, этим видением были стоящий на крутом холме одинокий дом с горящим окном, светящимся в ночи, как огонь маяка, и высокое небо с рассыпанными по нему чьей-то щедрой рукой гирляндами сказочно прекрасных звёзд, которых он был лишён здесь, в пещере, находящейся будто бы где-то глубоко под землёй, впрочем, местонахождение пещеры было для него неведомой тайной, как и само его нахождение в ней. Его точно оживили тут, вдохнули в него жизненную энергию и оставили одного, чтобы подсмотреть за ним и узнать, что же с ним будет дальше...
Когда его чувства притуплялись, когда он видел бессмысленность и тщетность своих попыток выбраться НАРУЖУ, он садился на первый попавшийся булыжник, на какой-нибудь плоский камень, и застывал в одной позе, упёршись локтями в колени и обхватив голову руками. Так он мог просиживать долго – и, возможно, проходили целые часы такого его внешне бездеятельного существования, пока он не возвращался к идее поиска какого-то выхода из столь унылого для него, однообразного, наполненного горечью одиночества, существования. Тогда он мог рывком подняться с насиженного места и отправиться дальше, всё равно куда, – и везде его глазам открывались новые виды, и не было, наверное, двух одинаковых каменных коридоров на его пути, а если он и шёл по одним и тем же тропам, то не замечал этого, или же они каждый раз представлялись ему видоизменёнными, что-либо приобретшими новое и утратившими старое в своих контурах. Возможно, это был какой-то запутанный лабиринт, шутка неведомых сил, или безотчётное создание природы, иногда создающей до того разумные вещи, что охота уверовать в её разумную волю. Он бы хотел до этого добраться своим умом, но не мог, и словно ожидая подсказки извне, ловил себя подчас на странном напряжении, готовым к тому, чтобы услышать или увидеть НЕЧТО, до чего самостоятельно он дойти бы не мог, ибо фантастические образы, кружившие его голову, казались ему слишком бедны и нереальны. «Хотел бы я знать, что находится за этими стенами? – рассуждал он сам с собой, вдумываясь в звучащие в нём слова. – Возможно ли, чтобы я никогда не выбрался отсюда куда-нибудь в иное пространство, а постоянно блуждал бы среди этих пещер, не понимая ни-чего из происходящего, не видя людей и не зная об их существовании где-то в пределах этого мира?.. Ведь каким-то образом я попал в эту западню?.. Значит, есть сюда вход и этот вход может мне служить выходом?..» Его умственные выкладки были извилистыми и скользкими, как бесконечная змея, не имеющая ни начала, ни хвоста. Забывая мысль-первооснову, он приходил к абсурдным и ошеломляющим результатам, похожим скорее на выдумку, чем на правду, но потом шёл дальше в своих размышлениях и говорил про себя: «Разве то, что со мной произошло – не абсурд, не нелепое стечение необъяснимых обстоятельств?.. Так почему мои предположения не могут оказаться близкими к истине?..» Предположения его были различными и менялись одно за другим, но больше всех ему нравилось одно – будто бы он есть искусственно созданный разум, ещё не знающий, в чём его назначение, но со временем ему будет открыто ВСЁ, что сейчас составляет для него тайну. Странно было бы, если бы во всей этой истории ему не отведена была бы какая-нибудь особенная роль, о которой ему пока ещё ничего не известно. Он воображал, что огромной величины каменная глыба, в которую он замурован, прокладывает путь между звёзд к некоей заветной цели и когда цель будет достигнута, тогда он увидит, как откроется перед ним зияющий пустотой выход и чей-то голос, внутри или вне его, прикажет ему: «Иди к свету, иди к новой жизни!..» И он пойдёт из своей мрачной темницы, из тысячелетнего заточения своего, которое пройдёт, как один день, НАРУЖУ, чтобы родиться из чрева каменной горы и осознать себя иным... ЖИЗНЬ ДО РОЖДЕНИЯ... в этом что-то было для него, особенно в его положении, правда, это было уже слишком фантастическое предположение...
Он привыкал к своим блужданиям, как и к обстановке своего бытия, в его сознании начали образовываться провалы, которым он сначала не придавал значения, лишь спустя какое-то время он стал ловить себя на том, что как будто не помнит, что было с ним часов пять назад или хотя бы совсем недавно. Его усилия, которые он прилагал, чтобы вспомнить своё недавнее прошлое, были почти тщетны, жалкие крупицы прожитого выдавала ему па-мять. Это происходило с ним неспроста, это заставляло его снова и снова размышлять над собой. Видимо, действительность его была слишком однообразна и бедна событиями, если не считать событием его странный сон, когда он бродит по пещере, движимый каким-то внутренним расчётом, неизвестным ему, и вместо того, чтобы отчаиваться, становится час от часу всё хладнокровнее и здравомысленнее. Этот сон, однако, был его действительностью, жизнью, в которой он радовался и печалился, надеялся и предавался унынию слишком натурально и естественно, чтобы заподозрить его в обмане. Разве что никого не было вокруг из людей, но ведь теперь он мог спросить себя: «А что такое люди?.. Что за понятие, что за предмет, что за опора?..» Возможно, жалость к исчезнувшему человечеству была его жалостью к себе самому, к невозможности занять себя общением с себе подобными, если таковые в принципе вообще возможны?.. Пока он верил, что где-то есть люди, есть человеческий род, откуда он происходит, ему было мучительно, ибо ему казалось, что ДРУГИЕ люди находятся в ином положении, чем он, и им легче, чем ему, веселее, потому что они чем-то занимаются в своей жизни, изготавливают предметы обихода или добывают путём экспериментов и опыта необходимые в их существовании знания, которые используют с выгодой для себя. Когда же он убедился в том, что человечество всего лишь его выдумка, когда он вынужден был при-знать, что его, человечества, может и не быть, как ему раньше казалось, ему вдруг стало понятно, почему он оказался в замкнутом пространстве пещеры. Всё это словно бы была его душа, он бесконечно мог всматриваться в её бесчисленные закоулки, в шероховатости стен, в рисунки света и тени, возникающие внезапно перед ним под каким-либо неожиданным углом зрения и тут же исчезающие. Он оказался тут, видимо, для того, чтобы увидеть и понять себя такого, какой он есть на самом деле, или, если его не было, если он только пригрезился самому себе, воссоздать себя из ничего, придумать себя, изобрести себя, построить модель своего Я со всеми присущими ему увёртками, заставляющими постоянно разум стремиться к разгадке самого себя – через любую мельчайшую вещь, любой факт, или любое действие... Сама возможность умирания и смерти в его уме поворачивалась чем-то далёким и немыслимым, да он и видел уже, что в его жизни никогда не было самого первого мига, что он всегда был, но по ненадобности самому себе – забывал себя, погружаясь в такие состояния духа, являющиеся ему как бы спасением и отдыхом от бесконечности, после которых пробуждался возбуждённым, сумбурным, болезненно раздражённым и ищущим, словом, подходящим для нового этапа блужданий по закоулкам самого себя, самому себе созданного мира, будь то бесконечная пещера, как теперь, или что-нибудь другое...
Эти бесконечные путешествия по пещере сделали его отстранённым от самого себя, он уже верил в то, что он – эти щербатые стены и свет, льющийся неведомо откуда и освещающий ему путь в этой обители грёз О НЕВОЗМОЖНОМ, эти неясные, тревожные звуки, доходящие до его слуха отовсюду, создающие иллюзию наполненности окружающего его пространства некой невидимой, но вполне самостоятельной жизнью. Как что-то само собою разумеющееся он понемногу начал обретать слух и зрение и другие органы чувств, позволяющие ему входить в орбиту интересов той, другой жизни, от которой он был отрезан слепотой и глухотой, доставшейся ему от тех времён, когда его блуждания по пещере были ещё окрашены новизной и безотчётностью в чувствах и мыслях. Вот он уже ходил среди теней и призраков, имевших сходство с людьми, он вслушивался в их разговоры и мысли, он понемногу начал принимать участие в делах, какие бы раньше просто не могли прийти ему в голову по причине их абсурдности. Люди внушали ему свои опасения и заботы – и вот он стал как они, он превратился в часть их, утратив на сей раз себя. Стены пещеры необыкновенно раздались в стороны и освободили место для огромных пространств, где росли деревья, шумели реки и по ночам в окна дома, стоящего на холме, стучал неугомонный ветер, олицетворяя собою и прошлое и будущее сразу. Он наталкивал его на новые раздумья о собственной сущности и месте в этом удивительном, вечно меняющемся мире. А он всматривался в звёзды и по ним гадал о своём назначении и ему постоянно казалось, что всё ЭТО уже когда-то было с ним и повторяется снова – в который раз! Его преследовало ощущение какого-то обмана, совершающегося над ним, и он пытался найти в своей судьбе разгадку всему сразу, что он знал и чего не знал, а только чувствовал, боясь его, ибо оно, то, чего он не знал, присутствовало в нём, скрытое от него до поры, а может быть, НАВСЕГДА?..
Так и шла его жизнь, вышедшая на волю из пещеры, оставшейся пустой и ожидающей его снова. Пещера его души – вечность его существования в материальной вселенной, она приходила ему во сне не раз – и он вдруг ужасался и отвращался от неё, как от чего-то чуждого и незнакомого, а ведь это был всего лишь он сам, со своею пустотой и непрерывностью, отчаянием вечного движения. Это был он сам, зовущий к справедливости, к любви, милосердию и сочувствию, кричащий во всю глотку: «Ты видишь меня, ты слышишь меня, но ты не можешь до меня дотронуться!..»
4 января 1984 г.