Одна драматичнее другой. Сколько пережито, потрачено сил и здоровья! Жаль, что священные долги страдальцам войны отдаются с большим опозданием!
В конце девяностых годов на большом сборе бывших узниц Равенсбрюка выяснилось, что из 121 тысячи, освобожденных в начале 1945 года из концлагеря, в живых осталось только 32 тысячи. Сейчас их во много раз меньше. С некоторыми из них меня свели дороги поиска.
Равенсбрюк - женский «лагерь смерти». Здесь были две газовые камеры, бункер, штрафблок, виселицы...
Марии Ивановне Петрушиной было 18 лет, когда она пришла в военкомат проситься на фронт. Воевала на Юго-Западном фронте. В июне 1942 года попала в плен.
- У меня был винкель и номер, — рассказывает Мария Ивановна. — Хорошо помню свой номер 17556. Даже сейчас, когда прошло стольких лет, могу сказать свой номер по-немецки. Потому что в концлагере не было фамилий, а были только номера. Хефтлинг нуммер такой-то...
Девочке Гале Кабановой из белорусского села дали номер, вытутаировали его на детской ручонке. В концлагерь она попала вместе с мамой.
- Мама лежала на нарах и звала: «Галечка, водички принеси, принеси водички». Ходила-ходила, а где там воды найдешь? А затем, когда прибежала в блок маму два немца за руки и за ноги взяли и понесли. Перед глазами стоят их закатанные рукава и волосы, такие огненно рыжие и лохматые. Пока несли, все кричали: «Тиф! Тиф!». Её раскачали и бросили в ров, который мне тогда казался очень глубокой ямой. Я бежала за ними, плакала и кричала: «Мама! Мама!». Я видела, куда бросили мою маму, и уже знала, что здесь рвы, что здесь сжигают...
- Это был 44-й год, - рассказывает Мария Ивановна Петрушина. - Одна из узниц заскочила в барак и сообщила, что привезли русских детей. Что немного и собираются их отправить в газовые камеры. Что будем делать? Я говорю: что же это такое, мы - смертники, а их-то за что? Как мы будем жить дальше? Решили, что будем вместе. Или умрем, или спасём - третьего, как говорят, не дано. Сейчас я уже не помню, кто был в ту минуту рядом со мной: то ли Пушкина, то ли Безногова. У нас были подпольные клички. У меня, например, Москва, у Лиды — Пушкина, за её курчавые волосы. Мы бегом к блоку, где были дети. Двери закрыты, мы в окна. Дети лежали на нарах, их даже не видно было. Грязные скелетики — страшно смотреть! Мы их собрали и перетащили к себе в блок № 26.
— Нас окружили женщины, — свидетельствует Галя Кабанова. — Все они были худые, в полосатых костюмах. Скорбно смотрели на нас и гладили по головкам. Затем посадили нас на нары. Как сейчас помню, я села, поджав ноги под себя, и мне на колени поставили миску с брюквенной баландой, собранной женщинами по ложке. И вот ко мне подошла женщина и спрашивает: «Девочка, откуда ты? Как тебя зовут?» Я говорю: «Галя. А маму в Освенциме сожгли». Рассказала, что из Витебской области, что папа и братья погибли в партизанах, а меня с мамой угнали в Германию. Эта женщина нежно погладила меня по головке, вытерла нос и говорит: «Ты хочешь, чтобы я у тебя была мамой?». Я отвечаю: хочу. Тогда она спросила: «А будешь меня мамой звать?» Я говорю: буду, буду и бросилась ей на шею. С тех пор я всё время звала её мамой.
Рассказывает И. Н. Чернова: «Я была беременна. Мы с мужем очень хотели ребенка. Мечтали, что, если будет сын, то назовем его Виктором, если дочь, то — Викторией. Это в честь победы, в которую верили. В Майданеке у матерей отрывали детей и увозили. И такой истошный крик стоял в лагере! Плакали дети и матери...
Лидия Федоровна Безногова в 1941 году ушла в партизанский отряд. В июле 1942 года во время боя была захвачена фашистами в плен.
— Мы работали в такой команде, где не было надзирательницы. Натирали умывальники и туалеты, имели доступ во все блоки. Работали в этой команде я, Мария – «Москва», подруга моя, и еще одна бельгийка. Кто нас просвещал? Это — Елизавета Лазаревна Клемм — образованнейшая женщина, знала французский, немецкий, английский языки. Она через немцев-антифашистов доставала газеты и из материалов с геббельсовской пропагандой выуживала крупицы правды. Так мы узнавали о событиях на фронте. В наших сердцах крепла вера в победу над врагом. Хотелось сделать что-то такое, чтобы не сидеть, сложа руки, хотя лагерная жизнь такая тяжелая была, такой жестокий режим.
Лена Бойко писала листовки. Мы брали их и разносили по блокам. Нашего появления в блоках ждали с нетерпением все заключенные. Это была наша, подпольная работа.
— Мы шли с гордо поднятой головой, — вспоминает Ирина Николаевна Чернова, — все - в деревянных колодках. Шли, чеканя шаг: «Чик-чик, чик-чик». А на лагерштрассе мы тихо пели песню:
Страна дорогая,
Отчизна родная.
Свети, улыбайся и пой!
В огне зародилась,
в борьбе закалилась,
Поём и ликуем с тобой.
Много ужасов пришлась испытать в концлагере. Не всё иностранные заключенные верили в победу Красной Армии, советского народа. А мы очень верили. Мы не знали, доживем ли, выдержим ли, но верили, что скоро придет конец нашим мучениям.
И. Н. Чернова: «Мне было тяжело вдвойне, так как я была беременна. В особенности, выстаивать аппель (проверку), три раза в день и по несколько часов. Я даже падала, теряя сознание. Один раз не выдержала и присела. Увидела ауфзерка (надзирательница) и ударила меня. Стало совсем плохо — я попала в ревир (лазарет), где вскоре родилась Виктория.
— Роды были трудные... Пропала молоко... Температура высокая. А малышку мою я даже не видела. Только потом, когда попала на транспорт вместе с другими шестью женщинами, у которых тоже были грудные дети, Виктория была у меня на руках. Привезли нас в помещение полуподвального типа, неотапливаемое. Пеленок не было. Дёти лежали, как попало. Если удавалось, то крали мешки, рвали их и подкладывали под детей. Завелись черви!.. Самое страшное — это крысы, откормленные неизвестно, каким образом.
Е. Л. Клемм: «А крематорий чадил густыми клубами дыма, душу раздирал смрадным запахом человеческого мяса. Ужасно, когда знаешь, что скоро твоя очередь. Правда, в последнее время немцы уже не жгли живых людей, так как много ещё было несожженных трупов. Трупы, которые сбрасывались в огромные ямы, тоже должны были сжигаться. Часто бывало, что те, которые перетаскивал их, сами падали в эти ямы и сгорали живьем. Когда освободили нас, в лагере оказалось 17 тысяч трупов, то, что фашисты не успели сжечь. И было 60 тысяч живых скелетов, лежачих больных. А 40 тысяч — это те, что могли ходить, в том числе и я. Тем, кто лежал, надо было помогать выжить. Даже слова: «Держись, дорогая! Вот-вот наши подойдут – давали силы. Выдали на 12 человек буханочку-кирпичик чёрного хлеба. Перед этим долго не давали, а тут вдруг дали. Это был отравленный хлеб… Фашисты рассчитывали, что узники съедят этот хлеб и отравятся, а бараки потом они сожгут и таким образом заметут следы своих зверств...».
И. Н. Чернова: «Если бы не пришли наши войска, то я не знаю, что было бы... Все бы погибли».
Эти человеческие свидетельства взывают к тому, чтобы люди доброй воли не успокаивались до тех пор, пока на нашей планете не будет покончено с попытками возродить фашизм и развязать новую мировую войну. Они взывают к тому, чтобы люди не ожесточались в наше непростое время, были добрыми и милосердными к окружающим и друг к другу.