Радость предвкушения, как всегда бывает, осталась самой большой радостью, — потому что всё хорошее приходит с опозданием, когда ты уже не можешь ему радоваться. © Томас Манн
Нью-Йорк - город бандитов, убийц и чиновников, почитающих своих президентов исключительно в виде портретов на ассигнациях. Город, живущий одним днем. Всякий порядочный человек перед сном в мыслях обязательно поблагодарит Всевышнего за то, что тот дал своему рабу еще день на этой грешной планете. Так же, как и все, жил Алекс, полицейский, хранящий, однако, собственные скелеты в шкафу.
Дни летели незаметно, и он, казалось, уже привык к присутствию в его доме этой странной молчаливой женщины. По вечерам он возвращался с работы в разное время, иногда за полночь - его профессия подразумевала ненормированный график. Что бы ни делала женщина - дремала ли, по-кошачьи изогнувшись в излюбленной позе, готовила ли нехитрый ужин, разбирала ли свой пистолет - она всегда выходила в просторный холл и приветствовала Алекса крепкими, почти мужскими объятиями. Потом так же молча помогала ему снять легкую кожаную куртку, вешала ее в шкаф и возвращалась к своим делам. Он мог пойти следом, говорить без остановки и быть уверенным в том, что ни одно слово не проходит мимо ушей.
Генриетта же, напротив, разговаривала очень мало и неохотно. На вопросы отвечала сухо, лаконично, по-военному, о себе говорить не любила. Мужчине удалось выпытать лишь то, что ей пришлось сбежать из дома и участвовать в вооруженных стычках. Как-то раз он застал ее сидящей перед балконной дверью: не на балконе, а именно перед порогом. Жаркий ветер, пропитанный бензиновыми парами, шевелил ее легкие, слегка вьющиеся волосы.
- Этти, почему бы тебе не вынести кресло на балкон?
- Не могу…
- Почему?
- На открытом пространстве могут убить трассирующими пулями…
- Какими еще пулями?!
- Привычка… - и смущенно смеется.
Смеется Генриетта редко; надо отметить, что смех ей необыкновенно идет: возле глаз собираются лучики-морщинки, которые делают ее моложе и как-то беззащитнее. Алекс уже успел привыкнуть к ее странностям: к узкой и жесткой солдатской койке, на которой она всегда спала одна, сворачиваясь клубочком; к обязательным ежедневным физическим упражнениям, к скудной пище, которую она ела медленно, тщательно пережевывая. Алексу она казалась чем-то необычным, экзочическим, северной березкой среди кокосовых пальм.
- Что ты делаешь? - как-то спросила она, когда мужчина, забывшись, провёл рукой по ее спутанным после сна волосам.
- Как это - что? Глажу тебя.
- Зачем?
Два больших упрямых глаза смотрят требовательно и даже будто с упреком.
- Ты всё время ищешь причину… Я глажу тебя, потому что мне нравится тебя гладить.
И немка, казалось, успокоилась и как-то подобрела. Над Нью-Йорком поднималось солнце.
Прикосновение обозначает начало всякого обладания, всякой попытки подчинить себе человека или предмет. © Зигмунд Фрейд