Гора рукописей. Всё это написал он, несчастный идиот с большой буквы, и всё это никому не нужно, и не потому, что это бездарно – просто, таково стечение обстоятельств. Кто-нибудь придёт, окинет всё это взглядом, удивится, похвалит, но и только. Ни у кого не было желания и времени даже послушать, что он там написал, у него опустились руки, они висели как плети. Странно было, что он когда-то писал книги, умственно работал. Его видели в таких местах, с такими людьми, за такими разговорами и занятиями, что...
Однажды где-то зашла речь о литературе, вынута была на свет божий книжечка стихов и из неё зачитано несколько стихотворений...
– Гениально!.. – обронил кто-то...
И никто не повернул головы в его сторону, потому что никто не знал, что среди них находится писатель, создавший нечто позначительнее этой книжонки... Ибо никто из присутствующих не знал...
Но он вдруг вспомнил, как-то сразу, неожиданно для себя, и кровь ударила ему в голову, в ней закружили всякие мысли, он почувствовал себя вновь тем, кто он есть по призванию и назначению...
– Я ведь когда-то писал книги, – сказал он неуверенным голосом, ему было неловко в этом признаться, ему показалось, что этой фразой он как-то приподнимает себя над всеми и этим унижает остальных в их собственных глазах...
Двое-трое из компании засмеялись, другие смотрели на него с недоумением и как будто с досадой...
– Я в самом деле писал, у меня дома и рукописи лежат, я не вру, ей богу... Вы не верите?..
– Что же вы писали?.. – изрекла некая особа женского пола, внимательно изучая его взглядом своих фантасмагорических глаз. – Рассказы, эссе или стихи?..
– Я всё писал, работал во всех жанрах, – оживился он, – я писал и романы, и даже пьесы для театра... но, у меня ничего не напечатано...
Все уставились на него пуще прежнего, им не верилось, что среди них – романист, титан мысли. Наконец его стали расспрашивать о том, что же он написал и напечатают ли когда-либо его произведения, увидят ли они когда-нибудь свет. Извиняющимся голосом он отвечал на вопросы. Видно было, что ему окончательно не верят, и тогда он пообещал в другой раз что-нибудь захватить с собою из написанного. В довершении ко всему, его попросили прочитать по памяти какое-нибудь из своих стихотворений. Он некоторое время думал, пытаясь вспомнить то, что уже основательно было забыто – и в итоге явил ушам слушателей какой-то небольшой отрывок из одной своей поэтической вещи, но и этот отрывок, судя по лицам, произвёл на собравшихся немалое впечатления...
– Что-то в этом есть... Неужели это вы написали?..
– Я... – он улыбался, сам удивляясь удивлению остальных. – Разве я мог бы прочитать чужое...
Дома он достал все свои рукописи с книжной полки, разложил их на столе и стал просматривать, вспоминая те чудные времена, когда он был одержим манией сочинительства. Когда он вчитывался в страницы написанных им книг, уже готовых к публикации, ему становилось то весело, то грустно отчего-то. Ему казалось теперь, что пишущий человек должен обладать известной долей наивности, чтобы верить в то, что его труды когда-нибудь будут опубликованы, будут иметь у читателей успех и к тому же сыграют в их жизни важную роль...
Он думал, размышлял, ловил себя на мысли о том, что с ним произошёл какой-то удивительный парадокс. «Стоило ли написать столько, чтобы потом всё это лежало тут без дела? – спросил он самого себя. – Может быть, попытаться сделать что-нибудь для этих рукописей?..» Он смотрел на свои произведения так, будто они ему уже не принадлежали и были достоянием общества. С молниеносной быстротой перед его внутренним зрением пронеслось множество воображаемых картин, как это обычно бывает с людьми, когда они загораются желанием действовать; как кино перед ними проходят несуществующие события, оживающие на миг только в их сознании, и часто это отбивает у них охоту предпринимать что-нибудь, коварная мысль, что все их попытки окажутся бесполезными, обречёнными на неуспех, подрывает их веру в собственные силы и лишает их столь ценного человеческого качества, необходимого в любом начинании, как инициатива...
О, он знал, что всё это достойно того, чтобы быть напечатанным! Здесь набралось не на одно, а на два или три небольших собрания сочинений – и в то же время он представил себе, как трудно будет опубликовать при его жизни хотя бы несколько из этих литературных трудов, о том, чтобы опубликовать всё, здесь лежащее мёртвым грузом, не могло быть и речи, он слишком хорошо изучил за долгие годы бездушную бюрократическую машину отечественного книгоиздательского дела, поглощающую в себя творения, как правило, ординарные, не выходящие за грань посредственности, и отторгающую из своего хорошо отлаженного металлического чрева всё по-настоящему значительное и потому кажущееся непривычным и даже опасным...
Убрав со стола рукописи туда, где они находились прежде, он оделся, закрыл за собою квартиру и вышел на улицу, туда, где сверху обильно валил крупный, хлопкообразный снег. Он всё шёл и шёл, находя удовольствие в этом движении, которое, он знал, бесконечно, ибо его последняя мысль должна была когда-нибудь совершить рывок в вечность, где перестанет существовать его маленькое, ограниченное «я». На этом пути в вечность, он это тоже знал, его ожидали маленькие, а может быть, как знать, и большие напасти и преграды, мешающие ему достичь каких-то совершенно определённых земных, вполне человеческих целей. Он шёл и шёл и ему уже чудилось, что духовное возрождение в нём даёт о себе знать и вместе с холодным воздухом этого зимнего вечера в него вливаются ясные, чего не было с ним давно, вполне определённые мысли и устремления. Главное же среди всего, о чём он теперь думал и что чувствовал, были его убеждение в целесообразности настоящего и его искренняя, возвышенная вера в будущее...
22 ноября 1983 г.