Мораль и право во взглядах декабристов (П.И. Пестель, Н.М. Муравьёв).
Начало XIX в. в истории России, первая его четверть, связаны с двумя крупнейшими событиями. Первое из них – победа России в Отечественной войне 1812 г. Второе, являющееся, пожалуй, закономерным, хотя и косвенным, результатом первого – восстание на Сенатской площади Санкт-Петербурга 26(14) декабря 1825 г., получившее название восстания декабристов.
Им ознаменовался итог политического, экономического, духовного кризиса России, вызванного политикой абсолютизма. Именно война 1812 г. «…дала огромный толчок развитию идейной и общественной жизни в России. Огромное количество русских людей непосредственно прикоснулось … к европейской жизни»[1]. Европа, охваченная революционными преобразованиями, реформами, продемонстрировала необходимость и значение участия в политической жизни представителей всех сословий.
Павел Иванович Пестель, один из виднейших участников тайных обществ начала XIX в., писал: «Дух преобразования заставляет, так сказать, везде умы клокотать»[2].
«Дети 1812 г.», большей частью дворянские офицеры, проявив подлинный патриотизм в годы войны, перенесли его впоследствии, в мирное время, в жизнь общественную; тайные общества, созданные ими в этот период, послужили колыбелью новой, либеральной мысли, основанной на новом взгляде на природу и цели государства, власти, права и т.д. Кроме того, несколько переосмыслен был также и этический идеал; мораль нового общества была описана даже в программных документах декабристов.
«Союз спасения», реорганизованный по признании своего политического бессилия в «Союз благоденствия», также со временем распавшийся, но уже на части – Южное и Северное общества, – все они целью своей имели свержение абсолютной монархии и последующую отмену крепостного права, отмену сословных привилегий. Следствием этого, в числе прочего, должен был стать слом прежней сословной этики, смещение акцентов морального долженствования.
Нельзя не упомянуть также то, что «определяющим фактором в складывании идеологии декабризма выступало то, что движение декабристов выросло преобладающим образом на почве русской жизни: и "Русская Правда" П.И. Пестеля, и Конституция Н.М. Муравьева содержат не только и не столько заимствования, сколько исходят из опыта русской действительности, пережитого и осознанного авторами»[3].
Одним из самых ярких представителей движения декабристов был осуждённый по результатам восстания на Сенатской площади «вне разрядов» названный ранее П.И. Пестель.
Он родился в 1793 г. в Москве, блестяще окончив затем одно из престижнейших учебных заведений – Пажеский корпус. В войне 1812 г. проявил себя героически, несколько раз награждался за проявленную храбрость, был тяжело ранен в Бородинском сражении. С войны он возвращается уже в чине полковника. Пестель является именно тем, пользуясь терминологией Бердяева, «гвардейским офицером», который не мог «…примириться с тяжелым положением крестьян и солдат». Его развитое нравственное чувство, легшее в основу убеждений, силою долга не позволяло оставаться в стороне от страданий людей. Непримиримость его среди участников тайных обществ, пожалуй, была самой выраженной; масонская гуманность Пестеля постепенно обращается у него в свою диалектическую противоположность – требование физического уничтожения царской семьи с последующим установлением в России республиканского правления. Всё это, несмотря на влияние других декабристов, полагавших более практичной идею ограничения монархии, но вовсе не расправы на нею, – он сохранил в душе до самой своей смерти. Взгляды Пестеля, в соединении их со взглядами других декабристов, своеобразно предвосхищают воззрения последующих мыслителей, в частности, В.Г. Белинского, А.И. Герцена и др.
Русский политический радикализм, лицом которого был Пестель, «…выступает оборотной стороной эстетического морализма в силу того, что основой радикальных взглядов, «последней заветной идеей» явилась здесь вера в «правду» и «красоту»[4]. Эту веру, однако переиначенную на новый лад, мы увидим далее во взглядах славянофилов.
Пестель всеми силами, словом и делом, ощущая в себе персональную ответственность (воспитанную именно офицерским патриотизмом) за историю России, за её будущее, принимается активно влиять на неё. Основным документом, ставшим его усилиями программным документом Южного общества, становится его «Русская правда».
Основываясь во многом на принципах ius naturale, Пестель в своей программе необходимо приходит и к вопросам этики. Однако сама этика его революционна и в чём-то очень утилитарна. Так, избрание средств у него зависит в первую очередь от «…особенного права и личных качеств каждого человека в особенности». При этом «…нрав и личные качества людей бывают столь различны, что ежели каждый пребудет непреложен в своём мнении, не внимая мнению других, то никакой не будет возможности избрать средства для достижения предназначенной цели» (далее, мы увидим, мысль эта ляжет в обоснование справедливости диктатуры). Выход он находит лишь один, причём вполне в духе своего времени, классическом, кантовском: «…каждый из них (членов общества) должен уступить часть своего мнения, по которому могли бы средства для сего Действия быть избраны»[5]. Однако, в отличие от категорического императива, мысль Пестеля лишена той абсолютной всеобщности и ближе скорее к принципу талиона, нежели к «золотому правилу». Он вовсе не чурался мысли о целесообразности и даже (волею судьбы) необходимости убийства, в случае революции – всецелого истребления всей царской фамилии.
Всеобщность же средств имеет несколько иную природу. Универсальность этого одного, общего, мнения обеспечивается его «срединностью» среди всех прочих; мораль Пестелем основывается на компромиссе. Кантовские этические мотивы, звучащие в «Русской правде», отдаются лишь далёким эхом. Она, эта этика, абсолютна в силу конечной разумности, но вовсе не «усреднённости», она чисто западная, слишком сложная для понимания в России: «…вероломный должен себе сказать, что его норма, будучи обобщена, привела бы к общему недоверию и постоянной непрочности; потому что эгоист должен иметь в виду те случаи, когда он нуждается в любви и участии других, и что своею, мыслимою как закон природы, себялюбивою волей он лишил бы себя всякой надежды на помощь…»[6]. Пестель, уловив этот принцип, так и не смог окончательно его осмыслить, не видел в нём, наверное, практической целесообразности, в чём и заключается его утилитаризм.
Дальше мысль его, предполагающая наличие некоего срединного мнения, развивается вполне в восточном духе: «…кто представит такое окончательное мнение, кто изберёт средства, кто определит способы, кто расположит Действие?» Конечно, таковой фигурой, могущей принять окончательное мнение, взять, наконец, на себя ответственность, может быть лишь фигура экстраординарная, облечённая диктаторской, очень восточной, азиатской, властью. Как же определить достойного? Решение его, увы, неоригинально: «В первом случае нравственное превосходство одного или нескольких членов соглашает все сии различные затруднения и увлекает за собой прочих силою сего превосходства…» Здесь ярко, в полноте своей является нам мысль XV-XVI в.в., провозглашавшая царя идеалом христианской нравственности. Здесь же – дохристианская платоновская мысль о равенстве мудрости и добродетели. «Во втором случае возлагают члены общества на одного или на нескольких из них обязанность избирать средства, предоставляя им право избирать действия».
Оба случая уравниваются даже между собой, они отождествляются по своему итогу. Это позволяет сказать, что мораль у Пестеля понималась в буквально этимологическом своём значении, как «mores maiorum» – «обычаи предков» в римском праве. К.С. Аксаков позже ещё более углубит эту идею.
Все члены общества делятся лидером Южного общества, соответственно, на повелевающих, нравственно совершенных, даже в своей усреднённости, и повинующихся. «Сие разделение неизбежно и потому, - пишет он, - что происходит от природы человеческой, а следовательно, везде существует и существовать должно». Правительство всё так же предстаёт идеалом, но переосмысленным с позиций естественного права. Другая часть государства, народ, понимается в том же ключе и, пожалуй, впервые в истории России объявляется единственным источником государственной власти.
Правительство, обязанное перед народом в обеспечении Благоденствия, предпринимает от имени и во исполнение воли последнего общие действия, к числу которых можно отнести правотворчество и правоприменение. Благоденствие достигается лишь на основе законов (духовных, естественных и гражданских).
Идеал срединности предстаёт в обязанности правительства издавать такие законы, которые помогут установить Равновесие взаимных прав и обязанностей Правительства и народа «на твёрдых основах». Эти твёрдые основы есть ни что иное, как мораль, следовательно, право позитивное проистекает из неё и согласуется с нею, а право естественное и вовсе почти сливается.
В целом в «Русской правде» явно и отчётливо прослеживается пересечение русской и западной мысли, естественно-правовых традиций, отдельных мыслей эпохи французского просвещения и даже несколько упрощённого кантианства.
«…Правительство существует для блага Народа и не имеет другого основания своему бытию и образованию, как только благо народное, между тем как народ существует для собственного своего блага и для выполнения воли Всевышнего, призвавшего людей на сей земле прославлять его имя, быть добродетельными и щастливыми». Эту мысль, более глубоко разработанную, мы встретим у Достоевского в монологе его «Великого Инквизитора».
Любопытно деление Государственного Благоденствия на безопасность и благосостояние. Безопасности, т.е. «охранению», отдаётся безусловный приоритет: «…не может быть благосостояния, если не существует безопасности». Главнейшая цель при её осуществлении состоит в «…обязанности человека в сохранении своего бытия». Эта ценность – человеческой жизни – в равной мере является и этической, и естественно-правовой.
Второй, также неотъемлемой частью государственного Благоденствия, является благосостояние. Оно заключено в приобретении, иначе – частной собственности и связанных с нею отношениях. Здесь провозглашается цивилистический принцип свободы выбора в праве частном.
Подтверждением заметному участию этических принципов в «Русской правде» Пестеля могут служить даже и сами термины, используемые им : «Благо», «зловластие», «правда», традиционно связанные в русском сознании с идеей добра.
«Русская правда», выражающая прежде всего заботу о народе, отвечает, по мнению Пестеля, чаяниям народа. Даже самим побудительным мотивом к деятельности явился у декабристов мотив этический – сострадание. Им невыносима мысль о претерпеваемом народом страдании, они в своих действиях руководствуются больше сердцем, нежели разумом.
Вторым, не менее ярким деятелем в движении декабристов, был Никита Михайлович Муравьёв. Будучи главой Северного общества, подобно Южному обществу во главе с Пестелем, выделившемуся из Союза Благоденствия, он подготовил свой, хотя и в какой-то степени незавершённый, проект Конституции. В отличие, однако, от «Русской правды», документ этот не был признан программой членами Северного общества, он не обсуждался в целом, не стал средоточием их мысли. Кроме того, сперва Южным Обществом, а затем и некоторыми членами Северного общества (особенно К.Ф. Рылеевым) проект Конституции подвергался критике; первые считали его слишком мягким, вторые – слишком неоконченным. В итоге Н. Муравьёву пришлось пойти на заметные уступки; он сперва начал признавать за крестьянами право на усадьбу, а затем даже и на землю (ограничив, впрочем, размер надела двумя десятинами). Постепенно снижал он также и имущественный ценз для реализации избирательных прав.
Все эти факты свидетельствуют о внутренней борьбе у Н.Муравьёва; Конституция его более аристократична, более комфорта (если можно так говорить о революционном документе) для представителей правящего сословия, для крупных собственников. Лишь с течением времени и только под давлением обращает он своё внимание на крестьянство. Можно даже сказать, что при создании Конституции им двигал отнюдь не высокий этический идеал сострадания, а нечто иное. С другой стороны, возможно, что предлагаемый Муравьёвым проект, за который он был лишён дворянского звания и сослан на каторгу, просто-напросто отличался меньшей экзальтированностью в пользу рациональности. Ведь трансформация абсолютной монархии в республику, сопровождаемая убийством «батюшки-царя» и всей его семьи (без вины!) даже обществом была бы воспринята более чем неоднозначно. Царь, обретя статус мученика, стал бы подлинной иконой для сторонников монархии; облик «государя, погубленного злодеями» позволил бы вызвать недовольство у освобождённого народа, глубоко религиозного и воспитанного как минимум по отношению к монарху в духе христианской этики. Убийство, даже позволив крестьянам обрести немного земли, сделало бы их причастными преступлению; они вынужденно разделили бы один из тягчайших грехов. Такая идея не могла быть просто «перекуплена» обретением земли и свободы. Впрочем, о причинах, побудивших Муравьёва к созданию более мягкой программы, можно только гадать: вопрос этот заслуживает дальнейшего изучения; вышесказанное является лишь предположением.
Так или иначе, проект Муравьёва был несомненно ближе к реальности, нежели «Русская правда», много прагматичнее. Мораль у него, хотя и подразумевает основной ценностью всё ту же свободу, куда более строгая. Это видно хотя бы в том, что он не видел необходимости (причём сверхценностной) в насильственном установлении республики, в радикальном сломе сложившихся многими веками общественных отношений. В то же время «опыт всех народов и всех времён доказал, что власть самодержавная равно гибельна для правителей и для обществ; что она не согласна ни с правилами святой веры нашей, ни с началами здравого рассудка». Власть царя Российского, безусловно, не соглашается с верой, она полностью лишается в этом проекте своего религиозного обоснования. Царь-самодержец отделяется от Церкви и бога, становится наравне со всеми и потому в абсолютности всевластия становится преступником. Высшей этической и правовой ценностью Муравьёв объявляет справедливость. И это вполне логично: «Справедливость, будучи феноменом общественной сферы, может выступать здесь в качестве принципа её устройства. Тогда, выступая от имени высшей справедливости, можно требовать и добиваться переустройства общества для его функционирования на новых основаниях. Это – радикальный путь революций»[7].
В данном случае справедливость обосновывает переход от феодальных к буржуазным отношениям; новая этика, право – строятся прежде всего на учёте интересов буржуазии, с помощью ценза отсекая от гражданской сферы подавляющее большинство крестьянства. В то же время последние, освободившиеся от личной зависимости, могли бы и приобрести землю сверх определённого им минимума. Любопытно, что Н.Муравьёв в идее абсолютности права собственности пошёл дальше Пестеля, оставив земли во власти помещиков. Только значительно позже, ближе к событиям декабря 1825 г., при подготовке Манифеста декабристов он согласился отойти от этого принципа. Так или иначе, устройство государства должно было основываться практически на тех же принципах, что и устройство Римской республики: высокий гражданский ценз, абсолютизация отношений собственности, распределение власти между формирующимися по экономическим принципам органами, отстранённость подавляющего большинства населения, вчерашних крепостных, от реального участия в жизни государства.
Подавление восстания 14 декабря 1825 г. с последующей казнью его руководителей и идеологов, ссылкой подавляющего большинства его участников положило конец развитию либеральной мысли в офицерско-дворянской среде в первой трети XIX века. Характер восстания, его «узкопрофессиональность», является следствием чрезмерной оторванности мысли от живой, практической стороны. Если первоначально в тайных обществах и вызревала мысль о необходимости подготовки к восстанию с помощью многолетней работы с народом, его идеологизации, то уже начиная с деятельности Союза благоденствия в 1818 г. мысль об участии народа решительно отвергается как небезопасная. И верно отметил этот факт Герцен, сказав, что «декабристам на Сенатской площади не хватило народу». И именного А.И.Герцен с Н.П. Огарёвым в дальнейшем, в середине века, станут продолжателями декабристской мысли, переняв и развив в том числе её этические и правовые идеи.
Именно 1825 г. стал годом кончины русского либерализма, обоснованного идеалистической христианской моралью. Подавление восстания доказали несостоятельно в том числе и взглядов на природу морали и права. Впредь мыслители, учитывая печальный опыт декабристов, будут остерегаться излишней умозрительности и универсальных построений без учёта эмпирического опыта. Но это будет позже. А во время непосредственно после восстания, по словам Н. Бердяева, «неудача декабристов приведёт к отвлечённому идеализму 30-40-х годов»[8].
Список литературы:
1. Зеньковский В.С. История русской философии. В 2-х томах. Т.1 – Ростов-на-Дону, Феникс, 1999. С.158.
2. Цит. по: Всемирная история в десяти томах. Т. VI. – М.: Издательство социально-экономической литературы, 1959. С. 162.
3. См.: Рубаник С.А., Рубаник В.Е. Взгляды П.И. Пестеля и Н.М. Муравьева на судоустройство России. / История государства и права, 2009, № 8.
4. Назаров В.Н. История русской этики: учеб. пособие для студентов вузов. – М.: Гардарики, 2006. С. 39
5. Здесь и далее Русская правда цит. по: "Восстание декабристов. Документы". Пестель П.И. Русская правда. – М.: Госполитиздат, 1958 г., том VII. / по материалам сайта www.lib.ru / URL: http://az.lib.ru/p/pestelx_p_i/text_0020.shtml (дата обращения: 08.04.2013 г.)
6. Иодль Ф. История этики в новой философии: Кант и этика в девятнадцатом столетии. / Под ред. В.С. Соловьева. – М., 1896. С. 15.
7. Окусов А.П. Справедливость как социальная и культурная проблема. – Ростов-на-Дону, Южно-Российский гуманитарный институт, 2000. С. 49.
8. Подробнее см.: Бердяев Н.А. Русская идея. – М.: ООО «Издательство АСТ»; Харьков: «Фолио», 2004. С. 33.