Помню, как хоронили дедушку, Ивана Петровича Мартынова, который не был мне родным дедушкой. Он приходился третьим мужем моей бабушке по матери, от него она не имела детей, но жила с ним последние лет тридцать. Дело было зимой, в начале января, когда земля, кажется, насквозь промерзает. Могилу вырыли на кладбище, возле села Кочпон, недалеко от церкви, где отпевали покойников...
Мы стояли в помещении церкви рядом с сестрой и держали в руках тонкие восковые свечи. Нас было довольно много родственников, человек пятнадцать, всех нас привезли сюда на автобусе, если не на двух, сейчас я уже плохо помню... В доме, ещё до того, как покойника вынесли в гробу на улицу, столпилось много народу, пришёл даже мой отец, который, наверное, уже десять лет не переступал порога этого дома, после того, как развёлся с моей матерью. Прощаясь с умершим, люди выстроились в цепочку и по очереди подходили к гробу и, наклонившись над ним, целовали его в лицо. Когда до меня дошла очередь, я тоже это сделал, как и все, лицо дедушки было холодным и бледным, будто вся кровь отхлынула куда-то внутрь организма. Он даже не был в морге, вскрытия тела не производили, а как умер, так восприняли эту смерть более или менее спокойно, как должное. В последние годы этого человека мучила астма, он высох и через рубашку выступали очертания его скелета, а если он снимал одежду – на него страшно было смотреть. Возможно, его постигла смерть в результате истощения, ибо ел он в последнее время очень мало, да и то, что он ел, как я слышал, организм отказывался принимать...
В церкви, куда нас привезли, было холодно и почти пусто, за исключением нас и ещё других людей, которые тоже привезли сюда гроб с покойником, чтобы поп с дьяконом его от-пели. Но тех людей было меньше, чем нас, и тот, кого они привезли, был немного моложе нашего покойника. Кажется, это была женщина, потому что крышки с гробов на время сняли... Да, я, кажется, опять напутал, память!.. Ведь везли мы покойника в церковь в открытом гробу, а потом уже, когда его хоронили на кладбище, крышку-то и забили гвоздями раз и навсегда...
В изголовье у покойников, если не вдоль всего тела, были устланы зелёные ветви пихты, издававшие особый, будто не от мира сего, запах. И лицо в обрамлении этих ветвей при-обретало что-то новое и наталкивало на мысль о нетленности вечно живой материи. Поп и дьякон сделали своё дело, как положено, помахали паникадилом и напустили дыму, имеющему приятный ароматный запах. Дьякон что-то спел своим гнусавым голосом, он казался не слишком благообразен со своими острыми глазёнками и рыжей бородой, зато поп был осанист, что называется в теле, красив лицом и широкой чёрной бородой, несмотря на сравнительно молодой возраст. Голос у него, густой и спокойный, ложился на душу, как бальзам на рану, и чуть ли не ласкал слух, я понимаю, почему моя бабушка и другие пожилые люди любят ходить в церковь; посмотрев на такого священника и послушав его, трудно не растрогаться, особенно человеку преклонного возраста, думающему уже о другой жизни...
Когда церковный обряд был окончен, мы всей толпой вышли на воздух и нам в глаза ударил белый зимний день, снег был очень бел, но не ослепителен, потому что солнце пряталось за равномерной белой завесой снежного тумана, покрывавшего всё небо до горизонта. Мы надели шапки, которые до того держали в руках, и снова сели в автобус, из наших ртов исходили тёплые облачка пара, оттаявшие в помещении церкви лица, ибо там было сравнительно теплее, чем на улице, начали покрываться румянцем...
На кладбище уже вовсю шла работа, два моих двоюродных брата почти выкопали могилу. С ними был их отец – муж моей тёти, в фуфайке, в валенках с натянутыми на них галошами, в тёплых зимних рукавицах – он был, как всегда, деловит и практичен. Он с сыновьями был тут уже с утра. Копали вначале с трудом, сантиметров семьдесят, а потом грунт стал мягче, а на глубине земля была самая обыкновенная, впрочем, не земля, а красновато-жёлтая глина. Кучами она лежала по сторонам не широкой и не длинной ямы, в которой по переменке работал кто-нибудь один из присутствовавших, стараясь углубить её. Один из двоюродных братьев спросил нас, почему с нами нет Вовки, моего брата?.. Нам троим – мне, сестре и матери было неудобно за него, ведь он мог бы прийти, но не соизволил, сославшись то ли на работу, то ли ещё на что-то (теперь я не помню), а ведь Иван Петрович лет двадцать тому назад носил его на руках, как, впрочем, наверное, и меня. Вместе с моим отцом он валил лес для нашего дома, потом помогал его строить. Все вспоминали его как человека доброго и работящего. Незадолго до смерти, в последнюю осень, которую он пережил, дедушка однажды спросил меня: ходил ли я за грибами или ягодами? Я вынужден был сознаться, что уже давно не ходил в лес с подобной целью. Тогда он похвалился, что на зиму припас и того и другого. Была у меня тогда мысль невесёлая: долго ли ему самому осталось жить, переживёт ли он сам эту зиму?..
Пока заканчивали копать могилу, высыпавшие из автобуса успели порядком озябнуть, поэтому некоторые женщины снова зашли в автобус, разговаривая между собой, оттуда наблюдали за тем, как продвигается работа. Наконец, когда всё было кончено, все люди со-брались вокруг могилы. Общими усилиями заколоченный гроб, обшитый чёрной материей, с белым крестом сверху, опустили в могилу, затем каждый бросил по горсти, или вернее по комку замёрзшей глины, а уж потом земля посыпалась в изобилии. Мне тоже дали в руки лопату. Через некоторое время я передал её другому, чтобы все приняли участие в погребении. Когда могила была засыпана и над нею появилось возвышение, сверху устроили свежеоструганный деревянный крест. Моя мать и бабушка плакали. Мужчины открыли одну-две бутылки водки, разлили прозрачную жидкость по стаканам и выпили, затем закусывали разной едой, положенной прямо на могильное возвышение, кто-то сказал: «Ешьте, ради уважения к покойнику!.. Пусть ему земля будет пухом...» Сказано было в общем то, что обычно говорится в такие моменты на похоронах. Ещё недолго побыли возле свежей могилы и наконец, бросив на неё прощальный взгляд, вошли в автобус, стоявший тут же, на дороге, в нескольких шагах, расселись по местам и тронулись в обратный путь...
Минут через тридцать подъехали к дому бабушки, где уже почти приготовили поминальный стол, тут были старички и старушки, знавшие Ивана Петровича, в тёмных одеждах, со скорбными лицами, кое-кто переговаривались между собой, а на кухне сестра моей матери готовила закуски для длинного стола в соседней комнате...
Пришла зима... Сколько их было в моей жизни – этих холодных, тревожных и вместе с тем удивительно безмятежных зим?.. Начинаю отсчёт последнего этапа моей жизни с 1972 года, когда я только начал писать и только-только что-то для себя определил. Уже в восемнадцать лет у меня была цель: совершить по рекам и морям Севера путешествие, длинною в пять с половиной тысяч километров, а до этого была другая цель – стать художником. И то и другое прошло, и то и другое – оказалось подготовкой к третьему, к цели, для которой мало и целой жизни. Моя теперешняя литературная работа – небольшой намёк на то, что задумано мною и что необходимо мне, как человеку...
Смотрю на привычный пейзаж за окном моей комнаты, вижу голые ветви черёмухи. Чёрные на белом фоне неба, они слабо колышутся, сдерживая порывы ветра. Только что был виден мелкий падающий под углом снег – и вот его уже нет... И мысли мои так же переменчивы, от одного я перехожу к другому, и всюду одни вопросы – и всё неопределённо и неясно... Вчера хотел зайти к матери, живущей в городе, у неё отдельная квартира, но так и не зашёл, а вместо этого провёл время с другом Геннадием, не скажу, чтобы бесплодно. Много времени в нашем разговоре мы уделили проблеме объединения человечества, мне пришлось подробно объяснять моему приятелю, почему необходимо объединение человечества, и кажется, он многое понял из моих доводов, – это, пожалуй, единственный человек из моего окружения, который способен здраво и непринуждённо мыслить. Он постоянно что-то ищет, чем-то мучается, для него всё неясно, он не замыкается в рамках строго личного, и это делает его человеком более развитым по сравнению с окружающими...
Я чего-то ждал, не зная сам, что мне надо. А все куда-то шли, они шли, люди, и я спросил у неба: «О, Небо! Где мне найти то, ради чего всё это?..» Прилетели какие-то птицы, по-махали крыльями и растаяли в небе и я остался один, наедине с моей печалью...
И всё, что я ни делал, было пустым и бесполезным, и люди, которых я видел, были вырезаны из картона, я уже потом об этом догадался, а вначале, когда мне это было невдомёк, мне казалось, что они от меня чего-то хотят...
Я родился сумасшедшим, то есть я был идиот с затемнённым сознанием, а потом реальность прояснилась и я увидел себя и стал думать: «Кто же я – Человек или Облако?..» Через некоторое время я пришёл к выводу, что в сумасшествии, то есть в идиотизме, и зарыта собака. Я хватался за него, как за спасательный круг, но чем больше я хотел вернуться к тому, чем я был раньше, тем больше терял с ним связь...
Какие-то слова ещё жили во мне и я пытался понять смысл тех слов – но мне было это уже не под силу. Потом и слова стали забываться, да и как иначе: то, ради чего они были созданы, давным-давно умерло и погребено временем...
И я потерял вещественность, я стал духом, я перелетал из одного места в другое и смотрел на разные предметы, мне ещё казалось, в результате какой-то врождённой моей глупости, которая никогда от меня не отстанет, что есть два предмета, отличающиеся чем-то друг от друга, как и два человека, непохожие один на другого…
Это была моя грубейшая ошибка – и в результате я потерял много времени, хотя и приобрёл какой-то опыт. И однажды я увидел, что давно уже нахожусь у черты, дальше которой ничего нет. Собственно, я всегда стоял у этой черты, но понял это только однажды, в тот раз, когда я прожил уже целую жизнь...
Где же всё?.. Где же моя прекрасная любовь, ради которой я хотел спасти мир?.. Па-дал крупный таинственный снег, бесчисленные снежинки – души умерших, моя душа, которую мне не вернуть туда, наверх, где она жила так безмятежно и была так счастлива в темноте, объявшей её...
Где мир мой с самим собой, которого я столько ждал?.. Видно, я родился в недобрый час. Дорога, по которой иду я, ведёт меня совсем не туда, куда я хотел бы придти. «Что это? – спрашиваю я себя, натыкаясь на отчуждение даже там, где казалось бы только и быть родственным чувствам. – Разве можно так, разве это возможно, чтобы я... чтобы куда-нибудь... и чтобы они, они, они!!!»
И вот оно свершилось, самое страшное и жуткое, я протягиваю руку, через холод и звёздную массу, и натыкаюсь на лицо, глаза на нём вращаются в орбитах, хитро подмигивают, играют, лицо не отстраняется от меня – и чувство отвращения ко всему живому наполняет моё сердце и сам себе я становлюсь ненавистен...
Вечная война – содержание моей жизни, цель её – вдали, непонятная и высокомерная, не достать её ни брошенным камнем, ни проклятием, оно распадается в воздухе на составные части и в результате – нечто нелепое и бессмысленное... Буквы сами по себе ничего не стоят в отрыве от слов, а я – в отрыве от большой, огромной, как мир, грусти по недостижимому идеалу – что я значу?..
Брань заключена в каждом шаге и в каждом поступке, ибо восковые свечи сгорят и не будет других, потому что темнота – удел их, танцующих призраков... Заклинания, слышу я их, они извне доносятся, не разобрать – в чём тут дело, кто это имеет знак и печать Вечности, которая произносит: «Не расстанемся никогда с тобой...»
Увидимся ли и поймём ли значение огня, в котором сгораем – и который даёт нам жизнь?.. Где та грань, которую нельзя переступать, если не хочешь... если ещё что-то просишь, если умоляешь, бросившись на колени перед видением?.. Я не хотел, право, я этого не хотел, но меня принудили, слетелись со всех сторон, трепеща бумажными манжетами...
5 ноября 1983 г.