«Влияние детективных романов: хирурги
оперируют в перчатках, чтобы не оставлять
отпечатков пальцев».
(Наблюдение пациента).
«Резать к чёртовой матери…
не дожидаясь перитонитов!»
(Кинофильм «Покровские ворота»).
Томительное ожидание вызова. Какая-то безысходность от неизбежности предстоящего. Всё уже предрешено и что-либо изменить уже нельзя.
Девять часов утра. В дверях двое ребят из числа выздоравливающих, выполняющих роль санитаров, с каталкой и медсестра со строгим лицом. Четкая, как выстрел, команда: «Раздеться донага и лечь на каталку». Исполнил. Подушка, пододеяльник и одеяло – мои. В тесном пространстве палаты и предпалатного коридорчика попытались вывезти каталку в том положении, в котором её завезли.
Я возмутился: «Ребята, стой! Это покойников везут ногами вперед. Разворачивайтесь». С трудом, но развернулись. В коридоре, по пути к выходу на лестницу к лифту, встретился сосед Михаил Иванович, у которого аналогичная болезнь, и которому, по-видимому, тоже предстоит та же процедура, если не хуже. «Ну, мужик, желаю удачи».
Уже по ходу следования сопровождавшая нас медсестра умудрилась всадить мне очередной укол в мягкое место, оказавшийся довольно болезненным. Сколько же их уже было принято моим грешным телом за четыре прошедших дня с момента моего поступления в отделение, а сколько ещё предстояло!..
Далее – в грузовой лифт, один этаж вверх, по коридору, к дверям операционной, где меня передают из солдатских рук в руки операционной бригады. Темп всех подготовительных действий невероятно ускоряется – чувствуется привычно заданный ритм четко и споро действующих профессионалов (все – женщины). Команда – перебраться на другую каталку, наверно, более стерильную, нежели наша, отделенческая.
Заодно парни, катившие меня, получают короткую взбучку от операционной бригады: «Сколько можно объяснять, что одеяло, которым накрываете пациента, должно быть заправлено в пододеяльник – только инфекцию приносите!». Те молча проглатывают пилюлю, тем более, что она предназначается не им, а нашей отделенческой медсестре, проморгавшей данное нарушение.
Переложив меня на другую каталку, мне быстро надевают на голову белую шапочку, закрыв ею волосы, а на ноги белые бахилы выше колен, завязав их тесемками. Становится смешно, несмотря на всё предстоящее – оказался прикрытым сверху и снизу всем белым, стерильным, зато с откровенно обнаженным причинным местом. Завозят в операционную. Вертеть головой стесняюсь, смотрю в основном вверх. А там, посередине, под потолком, большой круглый многоламповый светильник, рядом с которым приспособление поменьше, назначения которого не успеваю понять, а спросить неудобно.
Под светильником – операционный стол, к которому меня и подвозят. Резкая команда: «Перебраться на операционный стол!». Очень удивлен, что он, оказывается, подобен тому, что показывают в кинофильмах про тяжелые, затяжные роды у страдалиц-женщин – с высоко поднятыми и разведенными в разные стороны приспособлениями для ног. Мелькает лихорадочная догадка: «Да, у меня же врачи тоже будут копаться примерно в том же месте, что и у них…». Наступает понимание неизбежности происходящего, однозначности и обреченности тревожного будущего…
Переключаю внимание на обстановку в операционной. А она кажется какой-то излишне суетливой, шумной. Слышится бряцание каких-то металлических предметов, наверно инструментов, которыми меня будут «пользовать». Возле меня суетится не менее трех женщин. Одна из них обращается ко мне с коротким вопросом: «Непереносимость к лекарствам есть?» Это меня несколько обескураживает и даже задевает – ведь только вчера об этом подробно беседовали с врачом-анестезиологом – седой, худощавой, невысокого роста женщиной, с внимательным и строгим взглядом серых глаз.
Все мои ответы на заданные вопросы фиксировались ею на специально заполненном бланке, который я, в конце концов, обязан был подписать. Мол, даю согласие на применение анестезии и на операцию в целом. Разумом понимаю, что это всё обоснованно, но на душе как-то неспокойно («Что подписываю себе – приговор?!..»). Я отвечаю, может быть, излишне раздраженно: «Я ведь вашей коллеге уже вчера отвечал на подобный вопрос». Она, явно обидевшись, отрезала: «Вам что, трудно ответить ещё раз? Я ведь не в гости к вам напрашиваюсь…» Поспешно отвечаю ей: «Нет, не имею».
А чтобы и далее не раздражать их и не заводиться самому, предлагаю им вслух: «Давайте, я вам почитаю стихи?» «Читайте», - милостиво соглашаются они. Я начинаю негромко читать Николая Гумилева «Шестое чувство», затем перехожу на свои стихи: «Замело, запуржило, завьюжило…». Затем, почти без перерыва, приступаю к единственной, известной мне наизусть Молитве Господней: «Отче наш!..». Кого я больше успокаивал – их ли? себя ли? Не знаю. Наверно, больше себя, так как всем нутром ощущаю, что их мысли и руки заняты другим – успеть подготовить аппаратуру и мое бренное тело к самому главному, ради чего они все здесь собрались. О душе моей им думать некогда, да и незачем – сие в их задачу не входит. Как жаль! А мы всё говорим: «Ах, женщина! Ах, утешительница, ах успокоительница!..».
А между тем, подготовительная работа движется к своему завершению. Обе ноги, вздернутые на подставки, раскинуты широко в стороны и зафиксированы бинтами. Затем, то же самое проделывают с руками, привязав их к откинутым подставкам. «Зачем это?», - спрашиваю я. «А это, чтобы вы в бессознательном состоянии не задели ненароком хирурга», - получаю ответ. Всё, я распят на операционном столе как Иисус Христос на Голгофском кресте!
Почувствовал, что одна из медсестер вводит, весьма профессионально, без боли, иглу в мою вену на левой руке. «Ну, - думаю, - началось». Ан, нет! Неожиданно надо мной склонилось, всё задернутое маской, женское лицо. «Узнаете меня?» - вопрошало оно. Приглядевшись (даже в перевернутом виде), узнаю вчерашние знакомые серые серьезные глаза анестезиолога. «Узнаю»,- говорю. А сам думаю: «Ну, всё, кажется, началось самое главное». И - не ошибся. Вначале она сказала мне буднично: «Ну, что ж, ждём нашего «генерала» (надо понимать – хирурга).
А потом начала со мной почти будничную беседу о том, есть ли у меня дача, и что я на ней выращиваю. Ответил, что бросил заниматься сельским хозяйством ещё несколько лет назад, поняв всю его бесперспективность.
Ненавязчивый диалог наш наверно продолжался бы ещё долго, но вот в поле моего зрения появился главный исполнитель – затянутый во всё белое, от головы до пят. Я поздоровался, как можно буднично и спокойно, он ответил. Затем посмотрел, как я возлежу на «голгофе» и остался, видимо, не доволен. «Подвиньтесь чуть вперед! Ещё! Ещё!», - несколько раз повторил он. Я подчинился. Он также уточнил, где мои болевые ощущения. Я ответил, что слева.
Анестезиолог попыталась переключить моё внимание опять на себя, но тут одна из сестер слева сказала мне: «Потерпите, делаю укол в запястье, а он весьма болезненный». Да, я это сразу почувствовал. «Наверно именно через этот прокол мне вводят обезболивающее лекарство, которое введет меня в бессознательное состояние», - подумалось мне, и это оказалось правдой.
Очень быстро и как-то незаметно, сквозь затухающую пелену монолога моего анестезиолога, моё сознание покинуло меня. Я улетел в Нирвану…
…Вначале показалось, что моя память лишь на миг покинула меня, будто я невзначай споткнулся и потерял равновесие, а с ним - и ощущение настоящего. Между тем хирургу потребовалось именно столько времени, чтобы сделать всё необходимое для того, чтобы определить и степень моего недуга, и его причины, и наметить способы его лечения. Об этом он скажет мне ровно через три дня, во время утреннего обхода палат нашего отделения, беседуя кратко и лаконично со своими подопечными больными.
Он обнадежит меня и вселит уверенность в скорейшее выздоровление. Что же, будем жить!