О.Абакумов
Посвящается дорогой жене
Але Галактионовой, а так же
всем друзьям, далеким и близким.
Как получилась эта книжка. Когда прошел я жизнь свою уже порядочно за половину, мне все чаще, по разным поводам, приходилось ложиться в больницу. Новая обстановка, привыкание к больничному режиму, лечение – все это несколько выбивало из привычного домашнего распорядка, и вечерами, уже после отбоя я долго лежал без сна. В палате стихали разговоры соседей, все засыпали, а я все ворочался, сон не приходил. В голове, сменяя друг друга, теснились обрывочные воспоминания, отдельные строки когда-то ых стихов, события истекшего дня.… Завтра снова придет Алечка.… Или вдруг откуда-то: …Тяжка обуза северного сноба- \ Онегина старинная тоска.\ На площади Сената – вал сугроба,\. Дымок костра и холодок штыка… А как же дальше?... Да, что-то про ялики и чаек. …Похоже, что нынче в деревню я уже не поеду.…То вдруг какие-то короткие видения, а может быть и сновидения? И снова - эпизоды из прошлого. Вспомнилась забытая коротенькая побасенка: «Когда мне долго не спится, я считаю до трех. А если это не помогает, то до полчетвертого». На самом деле, если я так и не засыпал до двух-трех часов, то приходилось прибегать к снотворному.
Постепенно эти долгие засыпания стали более упорядоченными: если всплывала какая-то строфа из забытого стихотворения, я пытался восстановить его целиком. Возникшие ассоциации приводили к новым воспоминаниям. Выписавшись из больницы, уже дома, когда долго не удавалось заснуть, снова вспоминал. А утром наиболее интересные сюжеты записывал. Так, чтоб не забылось. И таких записок набралось достаточно много.
Как-то В.Шкловский заметил, что, по словам некоего греческого философа, у стариков есть свои забавы, и что эти забавы почтенны. Будем считать, что писание этой книжки и есть такая забава.
Первый поход.
Во время Большой Войны мы с мамой и братом были эвакуированы в Новосибирск, а папа остался работать в блокированном Ленинграде. В Новосибирске мама устроилась на работу, а мы с братом пошли в школу, он в третий, я в шестой класс школы. С наступлением зимы жить нам становилось все голоднее, и по воскресеньям я начал ездить за картошкой в ближние и дальние пригороды, где она была заметно дешевле, чем на городском рынке. Но главное, там можно было не только покупать картошку на деньги, а и выменивать ее на наши с братом рубашки, штанишки, обувь, из которых мы выросли, не говоря уж о постельном белье. В этих поездках я получил разнообразный опыт, в них случалось много забавного. Но здесь я хочу рассказать о другом эпизоде, отличающемся от воскресных моих поездок, Впрочем, он тоже связан с пропитанием.
В первые дни летних каникул, все мои одноклассники-мальчишки и я, получили именные предписания о мобилизации нас на работы в колхоз такой-то. Командовали новобранцами две наших учительницы. До колхоза предстояло добираться не поездом, а плыть на пароходе всю ночь до пристани на Оби (это было уже интересно), а от нее до деревни, сколько-то километров пешочком.
К пристани пароход подошел утром, и сразу выяснилось, что идти нам надо около десяти километров. И когда мы пришли на место, оказалось, что эта было довольно большое село Вьюны. Нас поселили в местной школе, и поставили, как тогда говорилось, на довольствие: утром пол-литра молока, и 150 граммов хлеба на весь день, днем по тарелке жидких щей и несколько картошек в мундирах, а вечером овсяный кисель. Труднее всего было растянуть хлеб хотя бы до обеда. А работа была прескверная, надо было пропалывать какую-то культуру, когда и сорняк, и сама эта чертова культура выглядели почти одинаково, и по росту, и по цвету. И потекли скучные рабочие, и голодные будни, есть хотелось постоянно.
Но примерно через неделю для меня и еще троих парней жизнь круто изменилась. Вечером пришел в нашу школу небольшого роста старичок с седой щетиной на щеках. Молча, оглядев всех, он сказал, что ему нужны этот, этот, и эти двое для работы в рыболовецкой бригаде. В число отобранных попал и я. Почему отобрал он именно нас, что там будет за работа – эти вопросы я себе и не задавал. Самое приятное заключалось в том, что, что завтра не надо идти в поле. В бригаду эту, кроме бригадира, того самого старичка, входили еще две женщины. Оно и понятно, ведь все деревенские мужчины были на фронте. База бригады или, как ее называли местные, Рыбалка, находилась километрах в четырех от деревни, если идти в сторону пристани на Оби. На небольшом островке среди проток, стояла почерневшая от старости рубленая избушка, рядом кострище, врытые в землю деревянный стол и лавки вокруг. Самая широкая протока перегорожена запрудой из прутьев, которые стояли довольно часто, и сквозь них могла пройти только мелкая рыбешка. Чуть в стороне две или три длинных и узких лодки, черных от смолы, наполовину вытащенные из воды. Все свое хозяйство мы перенесли из школы на Рыбалку. В избушке были нары, покрытые сеном, там мы спали, да укрывались от дождя. За причитающейся нам пайкой ходил в село по очереди один из нас. Брали мы только хлеб и молоко. А остальную еду добывали своим трудом.
Мы ловили рыбу. Но не удочкой, конечно, а большим и тяжелым неводом. Невод забрасывали в протоку метрах в трехстах от запруды, и тянули его по обоим берегам протоки к этой самой запруде. Нас, парней, ставили всегда на топкий берег, где мы впрягались в веревку цепочкой и, босые, увязая в береговой тине по щиколотку, с трудом тащили свое крыло невода. Женщины и бригадир тянули своё по другому берегу. Затем оба крыла и мотню вытаскивали на берег к избушке, и быстро перебрасывали рыбу в плетеные корзины. Одну из корзин, стоящую отдельно, бригадир наполнял отборной рыбой для бригады.
Но кульминацией дня был, конечно же, обед. Отбирали из той корзины несколько хороших щук и окуней, а иногда и линей. Пока женщины чистили еще бьющуюся рыбу, бригадир разжигал костер, и вскоре уха уже кипела.
А потом начиналось действо, к которому поначалу трудно было привыкнуть. Когда уха была готова, из котла разливалась щерба, как они говорили, т.е. бульон, каждому в деревянную миску, и все молча и громко хлебали обжигающее жирное варево. Оставшийся в котле бульон, к нашему ужасу, попросту сливали на землю. А потом… котел опрокидывался над столом, и на нем вырастала высокая куча вареной рыбы, курившаяся ароматным паром. Пока взрослые, методично разбирая косточки щучьих голов, высасывали самое, по их мнению, вкусное, мы, почти не жуя, глотали кусок за куском.
Обычно за день делали не более двух таких забросов невода. Затем всю рыбу, кроме той самой корзины, грузили в лодку, а иногда и в две, и плыли с бригадиром к рыбоприемному пункту, невдалеке от пристани на Оби. В качестве гребцов всегда использовали кого-нибудь из нас. А по возвращении, из той корзины, что оставалась на Рыбалке, нам выдавали по одной, средних размеров щуке, или по паре окуней. Ну, и взрослые с собой в село уносили, конечно, тоже.
Через неделю такой сказочной жизни мы вдруг впервые ощутили, что у всех нас пропало постоянное раньше ощущение голода. Даже всегда мрачный и неразговорчивый Дуба, самый крупный и, видимо, всегда недоедавший наш товарищ, стал принимать участие в разговорах и иногда улыбаться. И мы поняли, какое везение выпало нам четверым. Теперь во время обеда, мы уже не набрасывались на вареную рыбу, а так же, как и все, степенно выбирали куски, где побольше мяса, и поменьше костей. А вечером, из выданной нам на ужин рыбы оставляли себе лишь пару штук. Остальных относили нашим ребятам, когда ходили в село за хлебом и молоком. А взамен получали украденную ими из дальних огородов молодую картошку. А тут еще поспела черная смородина, в изобилии росшая по берегам ближайших проток. Ее мы давили в миске с молоком, на десерт. Я часто вспоминал маму и брата. Ведь они в городе даже и помечтать не могли о таких изысках. Утешало только, что в семье на один (мой) рот было меньше, а, значит, и чуть посытней.
Лето кончалось, приближался день отъезда, и всем работавшим в колхозе выдали продуктами за отработанные трудодни. Я хорошо помню, что я, вполне откормленный на Рыбалке, привез домой всю пайку. А в нее входили: половина граненого стакана растительного масла, газетный кулёк карамелек «подушечка», грамм, наверное, 200, и столько же пшена. Да-а, негусто мы заработали. Ну, хоть отъелись на Рыбалке.
И вот, уложив свои нехитрые чемоданчики и заплечные мешки, все двинулись к пристани. Но когда дошли до Рыбалки, мне пришла в голову несколько авантюрная мысль (тогда я еще не задумывался о возможных последствиях). Идти до пристани со своими вещичками надо километров шесть, и не будет большого греха, если ребята сложат свои вещи в лодку, а мы с Дубой повезем багаж по воде. Лодку оставим на берегу, вблизи от рыбоприемного пункта, там она не пропадет. Конечно, все очень обрадовались, побросали баулы-чемоданы в лодку и, помахав нам ручкой, двинулись налегке к пристани. А мы - туда же по знакомому водному пути. До места мы добрались, когда наши ребята были уже там. Пароход стоял у пристани, и учительницы пошли покупать билеты на всю компанию. Мы подгребли к берегу нашей речки, ребята быстро разобрали свой и наш с Дубой багаж. Поискали глазами, за что бы нам привязать нашу лодку. Но ни деревца, ни даже кустика вблизи не обнаружили. Тогда принялись всей ватагой вытягивать лодку подальше от воды. Но берег оказался весьма крут, а лодка неожиданно тяжелой. А тут еще заморосил дождичек. И когда до ровного участка осталось несколько шагов, мы, не отпуская лодки, заскользили по мокрой глине к воде. Все пришлось начинать сначала. Снова все впряглись в веревку, а два человека подталкивали лодку с кормы, но грунт совсем размок, и мы, беспомощно скользя, топтались на одном месте.
Тут пароход дал первый гудок, и все наши помощники дружно, бросив веревку и схватив свое вещички, побежали к пристани. Мы с Дубой, поняв всю тщетность наших попыток, тоже выбрались наверх, и оглянувшись последний раз, с тоской увидели, как наша лодочка ткнулась носом в воду. Конечно же, так она долго не простоит, сползет в воду вся. А ну как, ее не увидят с рыбоприемного пункта, и она дойдет до Оби? Об этом даже не хотелось и думать. Мы двое чувствовали себя преступниками. С этим горьким чувством взошли мы по сходням на борт парохода. После третьего гудка он отвалил от пристани. Стемнело, и берег с пристанью медленно исчезал в дождливой мороси. А с наступлением утра пароход плавно подошел к причальной стенке Новосибирского порта.
Скоро начались занятия в школе, уже в седьмом классе, и я постепенно забыл о недавних неприятностях с брошенной лодкой. С наступлением зимы возобновились мои, ставшие уже привычными, воскресные поездки по пригородам за картошкой. А в городе - стояние в многочасовых очередях за скудным пайком по карточкам, и в дорогой коммерческий магазин «Продукты», где уж и забыл, что покупалось.
И вот, где-то уж к концу зимы нас четверых просят явиться после уроков в учительскую. Всегда, когда вызывают в учительскую, на душе как-то неприятно. А тут еще – вызывали именно нас четверых. Заходим. Завуч, доставая из конверта письмо, говорит, что вот, пришло письмо из колхоза, где мы летом работали. У меня все внутри похолодело, вот она, и пришла расплата за угнанную лодку. Завуч, не замечая нашей растерянности, читает, что ученики такие-то, (перечисляет наши фамилии), работали все лето в колхозной рыболовецкой бригаде, и им (я уже не смотрю на завуча, смотрю в пол)… начислено по 12 килограммов муки(!) каждому. За мукой следует приехать не позже апреля сего года. (Может быть еще напишут и про лодку?) Да нет. Завуч прячет письмо в конверт. Вот теперь пришла пора радоваться и мне.
Разбежались по домам, обрадовать родителей. А на следующий день собираемся вчетвером, чтобы решать, как быть дальше. Для начала решили выяснить, когда начинается навигация на Оби, для чего отправляемся на пристань. Там на нас смотрят, как на чумных. Какая навигация в начале марта? Не раньше, чем в конце мая, а то и в июне. А далеко ли, спрашиваем, пристань такая-то? Полистали толстую книгу, и говорят, что около 70 километров по воде. А посуху, спрашиваем? А посуху, отвечают, только пешим ходом по льду, по санному пути. И махнули рукой, вон, видите? Действительно, наезженная дорога с берега спускается на лед. Да-а, зачесали мы в затылке. Решили снова говорить с родителями. На следующий день всё определилось. Отпускают в столь далекое путешествие только Дубу и меня. Но мы, ребята деловые, и говорим своим сотоварищам, что можем взять и их долю муки, но с условием, что каждый из них получит в городе только половину, по 6 килограмм, остальное нам, за труды и отвагу. Готовьте расписки, а то там, в колхозе, на слово не поверят. Согласились с радостью, и выдали расписки. Мы попросили у завуча также и письмо из колхоза.
Через пару дней, с наступлением каникул, начался мой первый в жизни поход. У Дубы крепкие, с коваными полозьями сани. К ним привязаны четыре мешка, и весьма скудный запас продовольствия на дорогу: два небольших кусочка хлеба, несколько луковиц, мешочек вареной в мундирах картошки, да небольшой кусок соленого сала. Это Дуба прихватил.
Вышли рано, часов в семь утра, еще темно совсем. И пошли потихоньку, с намерением, во что бы то ни стало сегодня же дойти до Колывани, большого села на том же берегу, что и наши Вьюны. Это, вроде бы, чуть более половины пути. Дорога наезженная, идти легко. Долго шли в темноте мимо города. Через какое-то время и город светился далеко позади. Дорога пуста, ни туда, ни оттуда - никого. Постепенно становилось светлее, и появились встречные одиночные подводы, до верху груженые чем-то. И вот, наконец, взошло солнце на совершенно чистом, голубом небе. В воздухе ощущается небольшой морозец. Дорога, повторяя изгибы замерзшей реки, видна далеко. Она блестит желтая от прикатанного полозьями конского навоза. А слева и справа – белоснежный простор, лишь по берегам только леса, и ни одного поселения. Наша первая остановка, Колывань, пока не просматривается. Да и не время еще, идем мы, по нашему ощущению, часов пять. Но страшно хочется пожевать, да и передохнуть заодно. Останавливаемся у правой обочины, садимся на санки и хрустим луковицами, заедая их картошкой. Под конец по маленькому куску душистого сала. Но сидим недолго. У меня начинают мерзнуть ноги в ботиночках с галошами. Дуба-то в валенках. А я так и проходил две сибирские зимы в своих ботиночках, утепляемых газетой, намотанной на носок.
Пошли дальше, обгоняют, но не часто, уже попутные подводы,. Подвозить отказываются, а на вопрос, далеко ли до Колывани, отвечают, что если хорошо пойдем, то до темна доберемся. Хоть и надо бы не сбавлять темпа, но идти становится все труднее. Однако, стараемся, идем и идем, но уже молча. Низкое солнце светит теперь слева, и потому деталей Колываньского берега не различить. Упрямо тянем почему-то потяжелевшие сани. Вот солнце коснулось уже верхушек деревьев на левом берегу. Наползают сумерки. И, наконец, далеко впереди слева, на берегу появилась цепочка тусклых огней. Кроме Колывани здесь не может быть ничего. Это придало новые силы. Дорога плавно поворачивает к берегу, но идти нам еще, да идти. Ощущается небольшой подъем дороги. Идем, с трудом передвигая ноги, все ближе и ближе к заветной цели сегодняшнего дня. В полной темноте ходим в село, и спрашиваем у первого встречного, где здесь можно переночевать. Показывают, как добраться до Дома колхозника.
Вваливаемся в этот дом, и за какую-то смешную плату получаем на двоих одну койку в большой комнате. Посредине комнаты стол, за которым в тулупах, но без шапок сидят и громко разговаривают бородатые мужики. Под потолком густое облако махорочного дыма, сквозь которое едва светит тусклая лампочка. А вдоль стен с десяток железных коек, а на них вместо матрацев неструганные доски. Кто-то из мужиков спрашивает, далеко ли идем. Отвечаем. Тогда, говорят, дальше лучше идти не по реке, а берегом, километров на 10 меньше будет. Мы спрашиваем, сколько берегом-то до Вьюнов? Да километров 25, отвечают, а может поменее. Ну, думаем, теперь-то дойдем Санки под койку, мешки и харч под голову, и, не снимая пальто и обуви, – на доски. Под говор мужиков засыпаем. Чей-то голос говорит, что шустрые, мол, мальцы, 50 верст за день оттопали. Это про нас, но нам все равно, проваливаемся в сон. Проснулись, похоже, поздно. Сквозь окно жидкий дневной свет, в комнате тихо и пусто, значит надо поторапливаться. Попросили у хозяйки две кружки кипятку, доели остатки картошки. На вопрос как найти дорогу до Вьюнов, рассказывает и добавляет: - Не заплутаете, - говорит, - вдоль дороги до самых Вьюнов телефонная линия. Так по столбам и идите.
И пошли. Но уже не так резво, как вчера. Да и погода испортилась, небо в тучах, пожевать чего-нибудь хочется. Но идем, как и велено, по столбам. По обеим сторонам дороги черные кусты, совсем не то, что вчера, на широкой замерзшей реке. Зябнут ноги в моих ботиночках. На ночь-то надо было снять их, да не до того было. Идем уже довольно долго, а пейзаж вокруг не меняется, как будто топчемся на одном месте.
Сгущаются сумерки. Сегодня нам до места не дойти – это уже очевидно. И когда стало совсем уже темно, справа от дороги вдруг чистое пространство и, кажется, какие-то домики. Да, деревня, не деревня, но вдоль дороги, вряд стоит несколько темных, без света домов. И не понять жилые или нет. Стучимся наудачу в первый дом. И слышим из-за двери вопрошающий голос – мол, кто такие, чего надо. Говорим, что вот во Вьюны до темна не добрались, нельзя ли переночевать. Лязгает запор, за дверью женщина. В темноте не разобрать ее возраста. Без слов впускает, запирает дверь. В избе, едва освещаемой тусклой коптилкой, не намного теплее, чем на улице. Хозяйка молча бросает на пол какую-то дерюгу, и, задув коптилку, лезет на печку. На вопрос, далеко ли еще до Вьюнов, ворчливо отвечает, что недалеко, километров десять, или поболее. Ну, хоть это приятно. В животе урчит. Наваливаем на себя свои мешки и потихоньку засыпаем.
Проснулись оттого, что хозяйка громыхает ухватами, дровами, затапливает печь. Неожиданно предлагает нам перекусить картошкой. Вываливает на стол остатки холодной, вареной в мундирах мелкой картошки. С жадностью поедаем ее с остатками своего сала. Одариваем хозяйку полотенцем, которое дала мне мама, для обмена вместе еще с кое-каким бельем. И – в путь.
Этот, последний этап мы прошли быстро и незаметно. Ну что такое 10 или 12 километров по сравнению с уже пройденными. Единственное, что тревожило, так это боязнь предстать перед бригадиром, который бросит нам в лицо обвинение в краже лодки. И кто знает, что может последовать после этого. Это было страшно, но, тем не менее, нисколько не замедляло нашего движения. И вот уже пошли знакомые, хотя и измененные снегами пейзажи. А вот они, за этим лесочком справа, и Вьюны. Не буду уж описывать в деталях наше хоть и званое, но и нежданное появление. К удивлению, никто даже словом не обмолвился о лодке. Напротив, все старались как-то нас приветить. Поселили в доме одной из женщин, работавшей с нами летом на Рыбалке. В натопленной и опрятной избе накормили и даже напоили морковным чаем, разумеется, без сахара. Затем в дом пришел бригадир и сказал только, что он просит прощения (это нам надо бы попросить прощения у него), но нам могут выдать заработанное не мукой, а зерном. Речка замерзла, и мельница всю зиму не работала. Да какая нам разница! И мы направились с санками и мешками на неработающую мельницу, где нагрузили свои мешки обещанным количеством пшеницы. Вернувшись в дом, отдали, не помню уже какие, прихваченные с собой, вещички хозяйке, а взамен, нас опять накормили-напоили, да еще предложили переночевать у нее, чтобы завтра утром отправляться в обратный путь. В эту ночь мы спали на печке (для меня это впервой), а внизу, у печки сохли наши носки, портянки, ботинки и валенки.
Утром хозяйка выдала нам на дорогу котелок вареной (рассыпчатой) картошки, завернутой в тряпочку, и – невероятно – горбушку свежеиспеченного хлеба, да еще и приличный кусок сала на обратный путь. И мы, счастливые и посвежевшие двинулись к Колывани уже знакомой дорогой.
Конечно же, этот путь мы прошли за один прием. Правда, тащить за собой сани с приличным грузом было тяжеловато. Как ни как, на них было 48 кг зерна. Заночевали в Колывани, в том же Доме колхозника, и ранним утром следующего дня, позавтракав картошкой с салом, вышли на последний, как мы думали, переход. Мы были готовы к нему, как никогда ранее. У нас осталась примерно половина вареной картошки, несколько луковиц, и почти нетронутый кусок сала. К тому же, мы вторую ночь неплохо выспались. Вышли затемно, спустились на лед, на знакомую зимнюю дорогу и потащились к дому. Именно потащились, потому, что усталость-то накопилась, да и груженые сани тащить было тяжко. А тут еще стала портиться погода. Нависли темные тучи, и из них повалил крупный снег. Но продвигаться вперед помогало нам приятное ощущение полного успеха предприятия: мы, проделав такие переходы, уже на пути к дому, тащим полные сани отменного зерна. Но везти это зерно оказалось много труднее, чем мы думали. Ноги утопают в пухлом снегу. В отсутствие солнца стало невозможно ориентироваться во времени. Да и в пространстве тоже. То ли уже вечер наступает, или так темно из-за сыпавшего непрерывно снега. Но упорно двигаемся вперед. И вдруг мы чуть не наткнулись в огромной высоты сплошной деревянный забор, который при ближайшем рассмотрении загибался в сторону от середины реки, а дальше терялся в снежной мгле. Почему же мы не видели его, когда шли этой же дорогой из города, да еще в солнечный день? Ну ладно, но откуда посреди реки забор? И что за ним? Уж очень он выглядел зловеще. Может, там логово разбойников? Чушь, конечно, но у меня, грешным делом, мелькнула такая нелепая мысль. Мне стало жутковато, хотя, виду я не подал.
Тут ненадолго перестал сыпать снег, и мы неожиданно увидели чуть левее от этого забора, довольно далеко что-то похожее на дома. Снег повалил с новой силой, видение пропало, но мы уже решили, что идем к этим домам. Потащили свои сани снова. Через какое-то время дома стали видны совсем недалеко. Батюшки! Да ведь это берег! В этой метели мы потеряли главную дорогу посредине реки, и вышли заведомо раньше на наш, Новосибирский берег! Надо было выяснять, где мы находимся, и сколько же еще нам идти до города. Да к тому же, есть хотелось уже давно. Но в этой снежной кутерьме останавливаться, что-то развязывать, искать, было невозможно.
Примерно через полчаса подошли к домам, явно не деревенской постройки. Это была не деревня, а скорее поселок из стандартных домов. В одном из них нас приняла немолодая женщина, накормила постными, но зато горячими щами, а когда узнала, откуда и куда мы держим путь, всплеснула руками:
- Так до города-то всего ничего! Километрах в семи от нашего поселка станция, на которой вы можете сесть в пригородный поезд до города. И езды-то до него менее часа.
Мы были ошеломлены такой приятной неожиданностью. Значит, уже сегодня закончится наш беспримерный поход, и мы можем быть дома! Это было необыкновенно. Не надо будет идти в метели по широкой замерзшей реке. И вообще, в город мы попадем привычным путем, на вокзал. А от него до дома – рукой подать. И, главное, быстро и не тяжело! Чтобы не плутать по незнакомой дороге в виду приближающихся сумерек, распростились с хозяйкой и вышли пораньше, чтобы уж наверняка не пропустить поезд. А дальше уже все привычно. С некоторым усилием взобрались с нашим багажом в вагон, и славно доехали до города. А там – и до дома.
Не стану говорить, как обрадовалась мама, и не столько привезенной пшенице, сколько тому, что вот ее старший дома, и, кажется, все в порядке. Ведь мы отсутствовали аж пять дней! А я был горд, это был мой первый самостоятельный поход, да еще такой далекий и продолжительный. Может быть, отсюда и пошла моя любовь к дальним странствиям. Мы с Дубой получили по 18 килограмм пшеницы. Это было достойной наградой за наш непростой труд. Правда, ее еще надо было смолоть в муку, но эта задача решалась позже, и значительно проще.
После Войны.
Вскоре после окончания Отечественной войны, когда прошёл победный угар, в стране началось затягивание идеологических гаек. С небольшими перерывами разворачивались громкие кампании по разным поводам. Подверглось разгрому творчество Ахматовой и Зощенко, как безыдейное. За «сумбур вместо музыки» заклеймили Шостаковича и Прокофьева. Генетика и кибернетика объявлены лженаукой, «прислужницей империализма». Началась борьба с космополитизмом или «низкопоклонством перед Западом». А это уже была антисемитская кампания в государственном масштабе. К счастью, она закончилась довольно скоро, со смертью ее организатора, Сталина. Каждая кампания начиналась с постановления партии и правительства, и продолжалось на собраниях во всех учреждениях. Как следствие, расцвело доносительство (Студент о своем преподавателе: «Я был у него дома, и сам видел, как он занимается космополитизмом»). Специалисты изгонялись с работы. Кроме всего этого, был запущен отработанный в прежние годы зловещий механизм подавления и страха – ночные аресты без суда и следствия. Здесь уже не было ни постановлений, ни собраний. Под удар попадали все, независимо от профессии, рода деятельности и прежних заслуг.
Я, уже москвич с порядочным стажем, учусь на втором курсе института. Среди студентов много недавних фронтовиков, в гимнастерках, с боевыми наградами на них. В перерывах между лекциями мы собирались кучками на лестнице и курили. И вот иногда, в кружке курильщиков вдруг переставал появляться один. Его не было и в соседних кружках. Я пытался найти его в аудитории во время лекций. Безрезультатно. Потом так же пропадал другой. Если кто-то спрашивал, а чего это не видно такого-то, ему отвечали как-то странно, не задавай, мол, дурацких вопросов. Разговоры становились более сдержанными, лишних вопросов никто не задавал. Но они оставались. Делиться ими можно было только с очень верными друзьями.
У меня таким собеседником был одноклассник Феликс, ставший надолго моим самым близким другом. Он учился в другом институте, и у них происходило то же самое. Мы пытались понять, что же происходит в нашем королевстве. Что-то становилось яснее, но недоумение не проходило. Это был еще не страх, он придет позже, но мы приучались жить с оглядкой. О том, как пришел настоящий страх, хочется рассказать подробнее, да простятся мне возможные длинноты. У Феликса были две приятельницы, Заяра, наша сверстница, студентка Пединститута, и ее сестра Гайра, заканчивающая Истфак МГУ. Феликс знал их еще во время войны, на Урале, куда были эвакуированы и они, и он. Такие необычные имена дал своим дочерям их отец, Артём Веселый, известный в двадцатых годах писатель, расстрелянный еще до войны. Он воевал в Гражданскую и писал в основном о ней. Разумеется, книги его были также репрессированы. Мы с Феликсом несколько раз встречались с сестрами, с Заярой, конечно, чаще. Гайра мне казалась совсем взрослой. Как-то раз, поздней весной, сестры пригласили нас с Феликсом к ним домой, на вечеринку по поводу окончания Гайрой Университета.
Маленькая тесная комната в коммунальной квартире на Арбате была полна Гайриными сокурсниками. Обычная студенческая вечеринка. Не шибко богатый стол, шумные разговоры, песни. Поближе к часу ночи гости, в их числе и Феликс, стали расходиться, чтобы успеть на метро. Остались только живущие поблизости, юноша из МГИМО, Заярина сокурсница и я, грешный.
Мы не слышали звонка. В дверь комнаты постучали и сразу же в нее вошли три человека. Первый был в офицерской форме Госбезопасности, лейтенант, или старший лейтенант. Сзади маячил не то сосед, не то дворник. Вошедшие закрыли за собой дверь, и офицер предъявил ордер на обыск. Гайра спокойно, даже как-то деловито взглянула в бумажку и, кажется, сказала, мол, пожалуйста. Спросив ее же, а кто остальные, и получив ответ, он предложил всем сесть за стол, еще не прибранный после трапезы, и положить перед собой паспорта. Оглядев стол, офицер спросил, уж не Пасху ли мы тут праздновали. Нет, спокойно ответила Гайра, вечеринка по поводу окончания ею Университета. Второй из вошедших встал у дверей, а третий сел переписывать данные паспортов, сличая фотографии с личностями перепуганных гостей. Хозяева вели себя, как ни странно, спокойно и даже с достоинством. Все паспорта перекочевали в полевую сумку офицера.
Я содрогнулся. Ведь я попал в ситуацию, о которой много читал с юношеских лет: подпольщики, поиски прокламаций, арест и т.д. Но реминисценции мигом выветрились. Спросив у всех, есть ли у кого оружие, и, получив, естественно, отрицательный ответ, предложили всем гостям сесть на диван, а сестрам на кушетку, стоящую у противоположной стены. Всем прекратить всякие разговоры, только отвечать на вопросы.
Начался обыск. Пришедшие пролистывали книги, тетради, папки с бумагами, переходя от одной стопки к другой, отодвигая проверенные. Делали они это как-то лениво, как будто для проформы, лишь изредка спрашивая о чем-либо хозяев. Это продолжалось не один час. Затем офицер вытащил из сумки еще одну бумагу и … заявил, что у него ордер на арест Заяры Веселой. Вот тут Гайра взвилась. Не сдерживая себя, закричала, что это ошибка, что ордер, наверное, на нее, а не на Заяру, которая ведь еще совсем ребенок! Старший, не выпуская бумаги их рук, показал ее Гайре. И она сникла.
Заяре было предложено переодеться, взять с собой смену белья, туалетные принадлежности и что-то еще. Сестры, не стесняясь слез, обнялись и попрощались. Гайра еще что-то говорила об ошибке, что все прояснится, и бедная Заяра вышла из комнаты в сопровождении того, что стоял у дверей. Прошло еще сколько-то времени. Наконец старший, встал, вытащил из сумки паспорта гостей и вручил их владельцам. Затем тихим, казенным голосом запретил кому-либо рассказывать о том, что было, и чтобы мы немедленно отправлялись по домам.
Уже взошло солнце, было где-то около четырех утра. Не оглядываясь, я помчался домой. Тихо открыл дверь и юркнул под одеяло на своем диване. Сна не было ни в одном глазу. Надо непременно все рассказать Феликсу.
Следует сказать, что жили мы около Дома звукозаписи. Рядом стоял известный в округе особняк, в котором жил самый страшный и всесильный министр Берия. И почти ежедневно мы могли наблюдать его приезды и отъезды в сопровождении охраны, когда по неведомому сигналу, как из-под земли, на прилежащих улицах появлялись одинаково одетые, с одинаковой синевой на щеках люди, и прохаживались взад и вперед, каждый на своем отрезке тротуара. И назначать любые свидания в этом районе было небезопасно. Именно поэтому, как только родители ушли на работу, я выскочил на улицу, прыгнул в троллейбус и помчался к Крымскому мосту, где из автомата позвонил Феликсу, и сказал, что нам необходимо встретиться тотчас.
Я коротко рассказал ему о событиях прошедшей ночи. Он был ошеломлен. Решили позвонить Гайре. К телефону подошла соседка и сказала, что ее нет, что она уехала. Куда? Она не знает, далеко уехала. Мы все поняли: значит после того, как выпроводили гостей, забрали и Гайру.
Вот тут уж наступил настоящий, животный страх. Первое, о чем я подумал, – значит, сегодня ночью придут за мной. А у меня, молодого дурака, на книжной полке лежит дневник, который я недавно начал вести (мне казалось, что молодые люди обязательно должны вести дневник). Ничего криминального в нем не было, да и быть не могло. Самые безобидные и бездумные записи. Но уже сам факт ведения дневника мог стать поводом. И я помчался обратно домой, уничтожать эту улику. Первое, что пришло в голову - сжигать вырываемые страницы. Но быстро понял, что это невозможно: по кухне летали черные хлопья сгоревшей бумаги, и сильно пахло дымом. Подумав, я решил, что страницы надо рвать и спускать в унитаз. Дело пошло. И когда почти весь злосчастный дневник был уничтожен, в дверь позвонили. «Вот теперь уже всё», решил я. Вспотевшими вдруг руками открыл дверь, и… сразу отлегло: на пороге стояла тетя Катя из квартиры под нами. У нас говорит, фановая труба чем-то забилась, сантехника вызвали. Я похолодел, но, взяв себя в руки, сказал, что у нас все в порядке, даже открыл дверь в уборную, вроде бы проверяя. Руки тряслись, я перестал что-либо соображать. Когда же, спустя некоторое время, я вышел на улицу, встретившаяся тетя Катя сказала, что все в порядке, прочистили, мол, бумагой была забита фановая труба.
Страх не отпускал меня до конца дня. В наступившую ночь я не спал, ожидая звонка, но никто за мной не пришел. И в следующую – тоже. Постепенно приходило некоторое успокоение. Но страх не проходил. Постоянно размышляя о случившемся, я даже придумал, почему за мной не пришли. Ведь министром Госбезопасности в те времена был генерал, возглавлявший до этого службу армейской контрразведки «Смерш» (что означает «смерть шпионам»). И фамилия этого генерала была… Абакумов. Чушь, конечно, брали даже жен членов политбюро (!).
О Москве в те годы, да и о самом генерале можно прочесть в романе А. Солженицина «В круге первом». О том, что было дальше, мы узнали лет через восемь, когда в первой волне реабилитированных сестры вернулись в Москву. Они, просидев на Лубянке пару недель, без суда были сосланы поврозь в разные районы Сибири, как нежелательные в столице элементы. После их возвращения мы не раз встречались с сестрами и в Москве, и в Ленинграде. Гайра рассказывала, что по приезде на Лубянку, ее повели по коридору, вдоль стен, которого было множество дверей на близком одна от другой расстоянии. И в каждой был глазок для наблюдения. Сообразив, что это маленькие камеры для вновь прибывших, она сумела громко крикнуть «Зайка, я тут!». И Заяра, услышала ее. Встретились они только в конце ссылки, в Казахстане.
А через пару лет, они, отыскав чудом сохранившуюся часть архивов отца, сумели издать главную книгу Артема Веселого «Россия, кровью умытая».