В юности я бредил Хемингуэем. Его жизнь казалась мне идеалом Пути Мужчины, а он сам – эталоном того, как этот самый Мужчина должен вести себя на избранном им Пути. Английское слово «challenge», - напрочь отсутствующее в русском, - в точности передаёт моё к нему отношение: он был для меня Эверестом - тем, что бросает вызов, который принимается, и достижению которого посвящается всё дальнейшее, подчиняя себе остальное.
Думаю, муки юности во многом проистекают от несоответствия происходящего избранному тобою Пути, образа себя-настоящего с образом твоего кумира. А великое искусство Жизни состоит в способности научиться сочетать в себе эти несоответствия без того, чтобы тяготиться недосягаемым. Нет, не забывая его, ни чем его не предав и не оскорбив, по-прежнему стремясь достичь, «взойти на Эверест», - но живя при этом своей собственной, а не чьей-то чужой жизнью.
Говоря аллюзиями Хемингуэя, ты превращаешься в леопарда с вершины Килиманджаро, вопреки всему здравому смыслу устремляя свой путь туда, где быть тебе не положено, где нет и быть не может ни души из тебе подобных, куда не ведёт ни одна тропа. И ни одна тропа не ведёт вниз. Ты карабкаешься туда с единственной целью: достичь неведомое место и умереть. Но! – умереть ИНАЧЕ. С этой минуты восхождение к смерти, шаг за шагом, поступенчато, и составляет твою жизнь. Инаковость избранной, уготованной тебе участи, диктует и инаковость жизни. Одно проистекает из другого, обуславливая и предопределяя. В противном случае, инаковая смерть превратилась бы в случайную нелепость, как смерть, вывалившегося с борта самолёта над тем самым Килиманджаро.
Дух смерти пронизывает Хемингуэя, как соль пронизывает Старика, как страх пропитывает бойца, как любовь застывает на челе мертвеца.
Жизнь – Любовь – Смерть.
Хемингуэй знал: настоящая, животная любовь к жизни – невозможна без таких же глубинных, проникновенных отношений со смертью, с самим её феноменом, архетипом субстанции, осознанием её на подкожном, клеточном уровне. Ты позволяешь своей сути отдаться постижению Смерти, проникаясь ею, как проникаются Жизнью, вплоть до уровня тотального интима. А это уже Любовь. Любовь не к постигнутой тобою субстанции, но к самой метафизике единенья с наполнившим тебя осознанием потустороннего. Лишь в полной мере восприняв материю Смерти, ты осознаешь и её антипод – внешнюю, лицевую, не отражающую истинное обличье сторону – Жизнь.
Не потому ли, субстанция Смерти столь интенсивно наполняла творчество эпохи Романтизма? Устремленность романтиков к Смерти сопоставима лишь с их же устремленностью к Любви и постижению Запредельного. А путь из земного в Надземное ведёт через Смерть. Иного пути для нас, трёхмерных, не существует.
Потому-то они так любили Жизнь – неистово и безумно: они знали ЧТО есть Смерть.
И вовсе не случайно, в искусстве науки Тантры, ставящей своей целью постижение Абсолюта через Любовь, энергии Смерти занимают столь же важное место, как и энергии Любви.
Старина Хемингуэй и думать не думал о подобных материях. Он был прост и незатейлив, как Старик и Море. И столь же правдив. Он писал лишь о том, что испытывал, видел и знал, и делал это предельно достоверно. Он писал Жизнь теми же красками и на тех же холстах, что и Смерть. И с той же Любовью. Он делал это по-настоящему и на самом деле, как всё, что он делал вообще. Потому-то ему и верили.
И узрел я себя, стоящего меж реалистом Хемингуэем и романтиками-метафизиками, крохотным островком в Океане, освещаемым попеременными светами маяка: то тёплым, то хладным, то призрачным, то сущим, - неся в себе двойственную природу и подобие, до самозабвенья отдаваясь обоим.
Забвение себя наступает со Смертью. Но не оно ли наступает и с Любовью?
И не от того ли мы живы лишь в той степени, в какой мы способны любить?
13. II. 14