Мой печальный рай

               
               
                Леониду Насонову

           Командировка моя заканчивалась, все, что необходимо было мне сделать, я сделал, и у меня оставалось еще почти двое суток. Два свободных от всяких дел дня, которые я хотел посвятить знакомству с городом, где я был впервые. Город этот, мне говорили, был хорош, уютен и чист, бережно и гармонично застроен. Но, то ли сказалась усталость последних суматошных не останавливающихся дней, то ли наступившие вдруг крутые и нелюдимые холода подействовали на меня удручающе, меня неудержимо потянуло домой. Я почувствовал себя таким сиротливо одиноким среди этого уютного города, тягостная ностальгия, что ли, вселилась в меня, и стало мне уныло и грустно, и уехать я решил немедленно. А решив, быстро и суетливо даже собрался, рассчитался в гостинице и поехал на автовокзал, так как последний нужный мне поезд уже ушел. Я ехал в мягком и теплом троллейбусе, и чувство щемящего одиночества не покидало меня. Я глухо ощущал, что я чужой здесь, и мне здесь ничего не нужно и неинтересно. И я хочу только домой, хотя никто не ждал меня в моем городе. Да и не нужен я был там никому: женщине по имени Дина, которую я любил, я был безразличен; друзья мои, сильные и деловые, были заняты своими вечными заботами и никогда не желали слушать мой скулеж, а повседневная и скучная работа итак уже измотала меня. Но у меня там была маленькая квартира, мой печальный рай, было много музыки и стихов, было неустроенно, но уютно. И хотя я и там не избавился бы от одиночества, но это было совсем иное, как бы родное и привычное одиночество. Мне хотелось кофе, музыки и тепла, ведь легче быть одному вообще, чем одному среди людей.

           На автовокзале выяснилось, что последний девятичасовой автобус уже отправлен и ничего больше не будет. Большое замусоренное здание пустовало, огни в нём были притушены. Я стал ловить такси или попутку, чтобы любыми путями уехать отсюда, сбежать из этого, становившегося уже враждебным для меня, города.

           Мороз усиливался. Было полное безветрие, над уличными фонарями встали светящиеся столбы, выхлопы машин долго стелились вязким туманом. Бледное от огромной желтой луны небо искрилось инеем.

           Я нелепо и безнадежно размахивал рукой, пытаясь остановить машину, но попытки мои были тщетны. Холод заставил меня вжать голову в пальто, руки мои страдали, немели от стужи, и в сердце входило отчаяние. Но, ни разу мне не явилась мысль вернуться в гостиницу, настолько велико было желание уехать. А время и мороз были беспощадны, шум транспорта постепенно стихал и накатывался отдельными редкими волнами, а я упрямо выходил навстречу каждой машине и горько ругался им вслед. И когда какой-то бойкий и расхлябанный микроавтобус с белыми от изморози  окнами вдруг заскрипел тормозами, я не сразу ответил, что мне нужно. Водитель же, молодой и видимо напористый парень, выслушав меня, нетерпеливо сказал:
 
           – Тебе повезло – нам по пути! Садись, вдвоем веселей. – И усевшись в промерзшем и гремучем салоне, я вздохнул удовлетворенный.
Нежданный, а вернее долгожданный мой экипаж резво покатил, дребезжа стеклами, мотор успокаивающе урчал, и мне стало легче. Скоро мы выехали за город, и светлая лунная темнота легла вокруг.

              Потянулись долгие заснеженные и белесые пространства, сливающиеся с таким же долгим и белесым небом, которые всегда наводят необъяснимую тоску. Луна висела высоко, и ее круглый и холодный глаз с жутким  спокойствием озирал беспредельность зимней ночи. В такие ночи волки выходят на открытое пространство и надрывно воют, изливая свою звериную неясную тревогу.

              Было совсем холодно, теплый уют машины оказался иллюзией, вызванной радостью долгожданного пути. Тонкие металлические стены кузова поросли мерцающими и злыми кристалликами снега, из не плотно задвинутых стекол тянуло ледяным, словно лезвие ножа, ветром. Мороз начал стягивать и сжимать меня, я словно стекленел, становился хрупким и прозрачным.

              Шофер, дерзко и уверенно гнавший автомобиль по заледенелой дороге, что-то спросил меня, но я скрючившийся и застывший думал только об одном:  «Ах, как холодно, Боже мой, как же холодно". Машину трясло и подбрасывало, лязгали и перекатывались по полу какие-то железки, и от этого холод казался совсем издевательским. Несколько раз я пытался тупо массировать пальцы рук и ног, но вскоре останавливался, просто забывая об этом.

             Только очередная сигарета, вернее ее ласковый красный огонек приносил видимость облегчения.
 
             Сколько времени мы были в пути я не знаю.  Мне показалось, что уже полжизни своей, я страдаю от жестокого мороза и железного лязга, и что уже полжизни за окном проплывают черные скелеты деревьев и клочковатые простыни снежных равнин, а над ними висит бездушная немигающая луна, словно строгая хозяйка всей этой ледяной стороны.

            И я увидел себя как бы сверху, с огромной высоты, я увидел, как тысячи черных холодных щупалец космического холода пронизывают утлое покрывало атмосферы и сковывают беспощадно и властно все живое на земле. Я увидел ползущую по нитке дороги козявку нашего автомобиля, где я – песчинка, жалкий комочек смерзшейся плоти остался совсем один, потому что ни огня, ни жилья нигде вокруг не угадывалось, и куда, зачем и к кому я ползу, было непонятным и бессмысленным.

            «Ах, как холодно, как холодно!» – родничком билась во мне мысль.

            Вывели меня из оцепенения перебои в рокоте двигателя и ругательства водителя. Что-то с машиной случилось, и он яростно комментировал происшедшее. Мы долгое время двигались мучительными толчками, как струя воды, вытекающая из бутылки и, наконец, остановились.

            – Приехали! – вдруг даже как-то весело сказал парень и вышел из машины. Я, с болью разгибая суставы, вывалился за ним. Было лунно и искристо.
 
            – Вот что, – сказал шофер. – Мне нужно кое-что подлечить у моей лайбы. Здесь есть недалеко придорожная мастерская, там наверно вторая смена вкалывает, я пойду к ребятам, они помогут. А ты иди пока погрейся, вон видишь…

            И я увидел совсем недалеко темные сутулые силуэты домов, и на белом пригорке один из них, окна которого неожиданно ярко и призывно светились. И я быстро пошел на этот зов, снег визжал под ботинками, дыхание выталкивалось смутными облачками тумана.

            Дом был большой, четыре высоких окна сияли так радостно и много, словно там был праздник. Я открыл решетчатую калитку и вошел во двор. Кудлатый черный пес выкатился откуда-то и, пару раз тявкнув, вдруг обрадовался, заюлил, делая хвостом реверансы.

            Дверь дома широко распахнулась, заклубился белый пар, и на крыльце появилась женщина, напряженно всматриваясь, в темноту. Увидев меня, она обрадованно вскрикнула и что-то заговорила торопясь, но я совсем одуревший от холода, ничего не понял, я, еле справляясь, задеревеневшими губами бормотал:
 
            – Извините, пожалуйста, у нас сломалась машина, позвольте, погреться, пока ее починят.

             Женщина отступила, приглашая меня войти, и я вошел, гремя промерзшими ботинками, и увидел ее близко. Она была красива какой-то брюлловской красотой, чуть полновата той ласковой и нежной полнотой, что бывает у замужних счастливых женщин. Сияющими глазами она смотрела на меня и волнуясь говорила:
 
            – Евгений Борисович, Евгений Борисович, ох, да проходите же проходите, ведь мы вас так ждали! Проходите, вот сюда, идите, вы же, бедненький, совсем замерзли.

            И во мне, в моем застывшем сознании, проявилось вдруг удивление. Она приглашала меня так, словно знала меня. Я опять что-то стал бормотать, смущаясь, но она, взяв меня за руку, ввела в комнату. Ярким и веселым светом была наполнена эта комната. Высокий празднично одетый мужчина поднялся нам навстречу.

            – Ты только посмотри, – ликующе крикнула женщина: – Кто к нам пришел! Евгений Борисович, это он, Евгений Борисович! Господи, радость-то какая!

            Все было так неожиданно и удивительно, так нелогично, что я совсем растерялся и топтался молча, подыскивая пропавшие куда-то слова. Мужчина быстро подошел ко мне и, положив руки на плечи мне, сказал с каким-то облегчением:

            – Наконец-то, а как долго мы вас ждали, если бы вы знали! – и глаза его были добрыми и ласковыми, какие бывают только у очень хороших людей.

            – Да помоги же ты раздеться человеку!

            И сильные и мягкие руки сняли с меня пальто и шапку. Хозяйка вдруг стала на колено и начала расстегивать молнии на моих ботинках. Я охнул, смутившись:
 
            – Да нет, нет, я сам, ну что вы! – и стянул ледяную обувь.
Ступни заныли, даже завыли от тепла, и от боли я не мог идти. Но мужчина провел меня к креслу, а женщина торопливо присела передо мною и стала растирать мне пальцы ног. Совсем обессилевший, обалдевший  и недоумевающий я робко сопротивлялся, но муж ее добродушно приговаривал:
 
            – Ничего, ничего сейчас вам будет легче.

            И приятная, несколько болезненная теплота стала проникать в меня, обволакивать и успокаивать.

            А вместе с тем необычность происходящего все больше занимало мое сознание: что это за люди, откуда они меня знают, мое имя, почему они меня ждали и так рады мне? И видимо поняв мое удивление и смятение, женщина быстро заговорила:
 
            – Евгений Борисович; если б вы знали, как давно мы вас ждем, уже даже и не верилось, что вы придете к нам, я даже боялась думать, что вы не придете, и вот какое счастье – вы у нас!

            И я глупо вдруг сказал, заикаясь:

            – В-вы наверно обознались, я что-то ничего не понимаю.

            Легкая тень обиды, и не обиды даже, а грусти набежала на ее темные лучистые такие глаза, и она сказала:

            – Ну что вы, что вы. Ведь вы же – Евгений Борисович, и вы едете из командировки. О, мы слишком много лет вас ждем, чтобы ошибиться!
 
            Муж хозяйки тихонько тронул её за плечо, и мягко произнес:
 
            – Подожди. Идем к столу, человек устал, замерз и, наверно, прого-
лодался. – И обернувшись ко мне, сказал: – Жена права, мы вас очень давно ждем, и визит ваш для нас имеет огромное значение. Вы знаете, как становится хорошо и приятно жить, когда...
 
            Женщина, весело, оборвала его:
            – Евгений Борисович, дорогой, не слушайте его умных разговоров, поверьте нам, мы так рады вам, так рады, что слов не хватает и лучше, пойдемте к столу.

            Хозяин, улыбнулся, а потом, встрепенувшись, сказал:
 
            – Подожди, ведь мы забыли про отца.

            – Ох, извините, пожалуйста, Евгений Борисович, но сначала пройдемте к нашему дедушке, он так хотел вас увидеть...

            И меня провели в небольшую приглушенную тяжелым и мягким ковром комнату. На низкой кровати, в постели лежал, видимо, очень, больной старик. По подушке, словно нимб, были разбросаны его седые волосы, и белая борода стекала на одеяло.

            – Папа, посмотри, кто к нам пришел!

            Старик усталыми больными глазами долго всматривался в меня, и лицо его светлело и разглаживалось, и взор становился ясным и умиротворенным:
 
            – Наконец-то, – трудным голосом проговорил он и замолчал. Губы его шевелились и морщинки бороздили лицо, – Ну, слава Богу, – промолвил он, – Теперь и помереть могу спокойно. Слава Богу. – И вдруг медленно перекрестился тонкой пожелтевшей рукой и закрыл глаза.

            И мне показалось, что в глубине его глазниц тихо блеснули слезы. Я был окончательно ошеломлен, и молчал, и слова комом застряли в гортани. Мы осторожно вышли от старика. Муж сказал жене:
 
            – Пойди-ка разбуди детей.
 
            – Да поздно уже, что вы, пусть спят, – забеспокоился я.
            – Ой, ну что вы, ведь они так хотели увидеть вас, нет, нет, вы, не стесняйтесь, ведь это им такой подарок!
            А дети уже проснулись и, шлепая босыми ногами, выбежали в зал - мальчик и девочка, лет семи-шести. Увидев меня, они заулыбались прелестно и весело, и был у них порыв броситься ко мне, но они воспитано остановились и залепетали:
 
            – Здравствуйте, дядя Женя, а нам о вас много рассказывали, и мы вас ждали каждый день!

            Мы подошли к столу. Он был накрыт белоснежной скатертью и ошеломлял обилием яств. Много было здесь разного, но более всего меня поразили летне-красные крупные свежие помидоры. Я же так люблю свежие помидоры. И мистический холодок пополз по спине: на столе стояли мои любимые салаты, напитки, жаркое, даже очищенные кочерыжки свежей капусты, мое детское деревенское лакомство.

            Хозяева же усаживались за стол шумно и радостно, дети что-то щебетали, и меня беспрерывно угощали.

            – За долгожданную и дорогую встречу! – произнес торжественно мужчина, вставая, – За вас, Евгений Борисович! Можно теперь со спокойной совестью сказать, что жизнь наша прошла не напрасно, да и для детей это пришествие останется навек в памяти...

            И бокалы зазвенели, словно маленькие колокола. Мне было так чудно и чудесно, и так хорошо, словно я был в раю что ли, это выглядело, как неожиданный, но тайно ожидаемый вызов моему многолетнему одиночеству.

            – Странно, – тихо сказал я.

            – Да, всегда бывает несколько странно, когда сбывается то, что считаешь несбыточным, но надо жить в ожидании чуда, и мы вот дождались его. Огромное вам спасибо за это, Евгений Борисович, огромное! Сегодня для нас святой день.

            Жена его беззвучно заплакала, но было видно, что это слезы несдерживаемой радости.

            И я поверил, что меня ждали. И последняя ледышка сомнения растаяла во мне и увлажнила мои глаза, и слава благодарности бросились из меня спутано и беспорядочно. Они с умилением глядели на меня, и улыбались, такие счастливые, такие безоблачные, что я становился спокойнее, и блаженство зарождалось во мне. И было много разговоров и шуток, все шло так весело и необычно хорошо. И в разговорах проскальзывали детали, которые подтверждали, что эти люди действительно давно ждали именно меня, и очень волновались, и, наконец, их ожидание, даже (и это не будет громко сказано) их мечта сбылась, и они были оживлены словно большие дети.

            Яростно залаял пес за окном, кто-то громко постучал, и я понял,
что это водитель, и мне пора идти. Хозяева тоже поняли это и, грустно улыбаясь, поднялись. Они даже не осмеливались задерживать меня.

            Я быстро оделся, водитель ждал меня у порога. Хозяин крепко и в то же время бережно, со сдержанным благоговением пожал мне руку, а жена его, вдруг склонилась к моему запястью и поцеловала его, и я мучительно покраснел, не знал, что ответить на это, боясь ее обидеть.

           – Да! Подождите, возьмите хотя бы небольшой подарок от нас, прошу вас. – И он вынес из комнаты, завернутую в бумагу какую-то вещь, похоже, картину.

           Хозяева долго стояли в освещенном прямоугольнике, и морозный туман окутывал ноги их, и они словно парили на облаке.
 
           – Что знакомые, что ли? – спросил шофер, но я не ответил, всецело переполнений блаженством, спокойствие и нежность, и любовь ко всему миру струились во мне. Вера в себя и в людей сделали меня вдруг сильным, почти всемогущим.

           И сияла луна, и искрился воздух, и дышалось чисто и легко. Ехали мы так же долго и ухабисто, и дребезжал обшарпанный микроавтобус среди снежных пустынь, но мороз только слегка покалывал кожу, и улыбка блуждала на моем лице.
 
           Приехал я домой далеко заполночь, и сразу лег спать. Спалось мне спокойно и крепко, и никакие сновидения, так часто мучившие меня, не являлись.

           Утром я долго и подробно все вспоминал, и грудь распирало радостным волнением от необычного. Но одна деталь смутила меня: вчерашние неожиданные гостеприимные хозяева так и остались неизвестными для меня. Они не представили мне детей, отца, не представились  сами. Потом я развернул подаренный мне пакет. Это действительно была картина, а именно портрет очаровательной девушки в одеждах шестнадцатого-семнадцатого века, выполненный в манере поздней голландской школы, и, приглядевшись, я по отдельным деталям предположил, что и написан он где-то лет четыреста тому назад. И это была Дина!

           Через полгода я ехал снова по этой дороге. Горело лето зеленым огнем, все вокруг стремилось жить ярко и жадно И вдалеке я узнал ту самую деревню и вышел из автобуса. С колотящимся сердцем я подошел к знакомой решетчатый калитке. Во дворе хозяйничало запустение, слепые высокие окна были перечеркнуты крест-накрест неотесанными досками. Знакомое резное крыльцо покосилось.

           «Уехали» – подумал я.

           У ближней усадьбы сидели на бревнах два старика. Я подошел к ним, и они с деревенским любопытством глядели на меня.

           – Скажите, а кто жил в этом доме? – спросил я.

           – А? В этом? Да, как видишь, никто. Жила тут зимой одна семья, месяца два, наверно, все сердешные ждали кого-то, уж так ждали. А где-то в феврале собрались сразу и уехали. Видно, дождались. А куда? Кто их знает!

            И светлая грусть обволокла мое сердце, и душа заныла сладкими воспоминаниями, машинально поблагодарив стариков, я медленно побрел к остановке и ничего не видел вокруг, кроме воспоминаний.

            Прошло много времени с тех пор. Прекрасная женщина, с прекрасным именем Дина, с синими задумчивыми глазами, по-прежнему холодна со мной и не приходит в мой печальный рай, а я, глупый и наивный, все еще надеюсь на чудо.