Солнце опускалось за горизонт. Легкие, чуть видные завитки облаков неподвижно висели над маленькой деревушкой с добрым названием «Мирная». Дворовые собаки лениво звенели цепями у будок. Невидимый хор сверчков заводил привычный стрекот. Вечерняя прохлада сквозь открытое окно проникала в избы, где в печках тлели оранжевые угольки. В одном из домов в кресле сидела женщина лет тридцати, а напротив на диване - молодая девушка, лет восемнадцати. Лица их были спокойны, они допивали чай из глиняных кружек и собирались отходить ко сну.
- Практика у нас намечается, тёть, на июнь, - сказала девушка и покривилась.
- Практика – это хорошо, - утвердительно заметила женщина.
- Что ж хорошего с утра до обеда в душной аудитории карточки переписывать?
- Карточки, говоришь, переписывать? А что, полевую практику нынче отменили?
- Раньше студентов посылали на полевую практику, но наш курс обошла эта традиция.
- Да, я вам не завидую.
- Почему?
Женщина подошла к углу, где горела лампадка и стояли иконы, и взяла с полочки маленький медный крестик.
- Вот, смотри, - дала она крестик племяннице в руки.
- Да, раритет! – восхищенно заметила та.
- А знаешь ли ты, с каких пор он у меня?
- Могу предположить, что именно со времен полевой практики?
- Верно! А вот как он у меня оказался, я сейчас тебе расскажу.
После первого года обучения меня вместе с моими однокурсниками отправили на фольклорную практику: это когда ты ходишь по деревням типа нашей, стучишь в двери домов и просишь людей спеть песню или частушку, рассказать сказку или былину.
Было это летом. Природа благоухала ароматами трав, звучала разноголосым пением птиц. Россыпь озер Псковского края поражала своим великолепием. В каждой деревеньке было свое озеро, а то и два. И каждое из них было уникально. Одно озеро было объято зарослями камыша, словно темно-коричневым бархатом, другое - стояло голубой водой посреди самого леса, а вокруг иного и вовсе лежали черные причудливые коряги, напоминающие сказочных чудовищ. Приближаясь к ним, мы будто встречались с новым миром, а себя представляли в новой роли. Да, что нам было-то тогда по восемнадцать лет! В этом возрасте и русалкой себя представить не грех!
Деревни и села тоже были все разные. Порой с необычными названиями, а порой и с чудаковатыми жителями. В деревне Чернушка, например, жила бабушка, которая никогда не мылась. И подойти к ней близко не представлялось никакой возможности. Туча мух роилась вокруг нее, от которой принципиальная грязнуля даже не отмахивалась. А в другой деревне жил мужик, который каждый день ровно в полдень объезжал на своем вороном коне вокруг деревни. И если видел незнакомцев, то плетью гнал их вон и поднимал коня на дыбы. О встрече с подобными чудаками сельские жители предупреждали нас заранее. Также нам посоветовали обойти стороной одно кладбище, которое в народе именовалось «Городом мёртвых». Оно было окутано легендами и тайнами. Говорили, что там ходит призрак женщины в белых одеждах. И тот человек, который ее видел хоть раз, спустя некоторое время трагически погибал. Еще ходили слухи, будто есть там одна могилка девушки- самоубийцы, почему-то похороненной на общем кладбище. И фотография этой девушки начинала плакать кровавыми слезами, стоило лишь приблизиться к ней. По совету «знающих» людей, мы решили не проверять подлинность услышанного, а просто записали на диктофон легенду о кладбище и обогнули его, свернув к озеру. Да и, признаться честно, нам совсем не хотели записывать фольклор, искать стариков, из которых с большим усилием приходилось выклянчивать частушки с потешками. Мы хотели загорать и купаться, болтать и смеяться, строить глазки местным паренькам, но никак не проводить драгоценные летние деньки в компании стариков и старушек. Однако экспедиция, пройденная впустую, могла отразиться на успеваемости. И только ради отчетности мы заглядывали в одну-две избенки, а в остальное время наслаждались свободой. В дождливые дни мы сидели в комнатах сельского общежития, слушали по магнитофонам то, что записали накануне и кропотливо расшифровывали. А когда погода налаживалась, мы снова, погрузившись в старую разбитую буханку, отправлялись на очередной поход.
Иногда нас высаживали в таких местах, откуда до деревни – рукой подать, а иногда нам приходилось преодолевать километры, чтобы найти хоть пару домов. И в тот день мы тоже оказались в ситуации, когда вокруг лежали необъятные поля, а впереди виднелся лишь густой лес. Куратор сказал, что, если идти по тропинке через лес, то можно выйти к какой-то деревне и дал мне карту. При этом название административного пункта он не уточнил. Так, наша группа из трех человек и отправилась вперед, по этой самой тропинке.
Обгоревшие на солнце плечи начинали ныть, и мы ускорили шаг, чтобы быстрее войти в густую тень леса и освободиться от жары, потому что ни одного озера поблизости видно не было. Километра через два, потеряв всякую надежду увидеть хоть одного человека, лесная тропинка стала тоньше, а потом и вовсе потерялась. Вот тогда-то мы и поняли, что заблудились. И именно в этот момент услышали голос. И это была песня:
В зеленом саду
Пташечка пела
У этой пташки есть гнездо
Есть у ней и дети
А у меня, у сироты
Нет никого на свете
Мы с девчонками переглянулись и пошли по направлению туда, откуда доносилась эта песня. Пройдя несколько метров и осмотревшись, справа от себя я увидела старичка, который сидел на зеленой кочке с голубем в руках.
- Заблудилась? Долго ходишь? – заговорил он, будто ожидал меня увидеть.
- А до ближайшей деревни далеко? – спросила я, пытаясь скрыть испуг.
Тут ко мне подошли девчонки, и я почувствовала себя немного увереннее.
- А что за деревню вы ищете? – снова спросил он и поднялся (голубь взлетел и опустился к нему на плечо).
- Нам любую, лишь бы там кто-нибудь песни да частушки пел. Нам больше ничего не надо. Мы из Пскова, фольклор, так сказать, собираем, - не растерялась Аленка.
- Ах, вот оно что… - печально произнес старик, поднял большую деревянную палку с земли и указал ею вперед, - тогда идите за мной.
И мы последовали за ним, практически сразу вышли из леса на тонкую тропинку и уже через несколько минут оказались перед двумя избушками, которые стояли на толстых деревянных возвышенностях друг напротив друга. Вокруг этих избушек росли огромные тополя и создавали живую тень, которая, казалось, двигалась и шумела. А сами возвышенности своими неровными буграми очень напоминали гигантские корни деревьев и внушали ужас. Между ними был огород сотки на три, пополам разделенный покосившимся забором метра полтора в высоту. Одна половина участка выглядела ухоженной, была тщательно прополота, а другая полностью заросла травой.
- Что это за место? – спросила Аленка.
- Веселуха, - ответил старик.
- Что?! – удивленно переспросила она.
- Деревня Веселуха, - сказал старик, - тут раньше много домов было, сюда, из других деревень на гулянья ходили, патефон был, один единственный на всю округу, а теперь - вот что от деревни осталось, всего два дома.
- Кто здесь живет? – спросила Машка.
- В той избе, что справа – Тонька с дочкой, а в этой - я. Пойдемте в дом. Я гостям завсегда рад и песен много знаю.
В окно избушки, которая стояла напротив дома старика, смотрела старуха. Платок на ее голове темно-красным пятном выделялся из общей темноты всего этого пространства. Из-под платка выбивались пряди седых волос. Старуха сидела неподвижно, не моргая. Ее старое лицо не выражало никаких эмоций.
По прогнившей хлипкой лесенке, ведущей к входу, можно было попасть вовнутрь избушки старика. Но девчонкам делать этого совсем не хотелось. Машка и Аленка прижались друг к другу и не решались сделать ни шага вперед.
- За мной, - негромко проговорила я и махнула девчонкам.
Ведь ничего не оставалось, не возвращаться же ни с чем к куратору экспедиции.
Внутри нас встретил кот. Он стал неистово тереться о наши ноги и жалобно мяукать. Кругом был заметный беспорядок. На полу валялись грязные алюминиевые миски с остатками засохшей еды и железная кружка, на столе лежала старая дырявая клеенка, залитая чаем, на плите стояла закопченная кастрюля, над которой кружили мошки, а пол был настолько грязный и засаленный, что к нему прилипали шлепки. Но всё же из чулана, что за сиреневой плюшевой занавеской, старик достал два новых деревянных стула и сказал:
- Присаживайтесь, гости дорогие. Эти стульчики я сам смастерил лет двадцать назад. Думал, Люська с внучкой приедет, так будет на чем посидеть да поговорить, - сказал старик и вдруг взял меня за руку, - Ты не Люська-то моя часом? А?
- Н-нет, дедушка, я Ульяна, - поспешно убрала я руку.
- Эх, жаль…- вздохнул старик и присел на лавку за стол. Тут же к нему на колени вскочил кот и свернулся калачиком.
- Да и Люське Вашей, наверняка, сейчас годков-то поболее, чем Ульянке,- засмеялась Алёнка, осмелев вдруг.
- Уж пятьдесят шестой пошел, - сходу ответил старик.
- У-у,- протянула Машка, - так это если только во внучки мы вам годимся, не меньше.
- Перед смертью внучку увидеть – счастье, большего не надо…не надо,- улыбнулся он доброй улыбкой и глаза его наполнились слезами.
- Но увы.., - уселась Машка на новенький стул и достала из походного рюкзака диктофон, - а теперь, если не трудно, спойте нам, как обещали.
- Что ж, раз обещал, надо выполнять, - ответил старик и завел новую песню:
Посею свое горе
По чистому полю
Расцветет мое горе
Ни рожью, ни пшеницей
Расцветет мое горе
Алыми цветами
- А глаза синие как у Люськи моей, - посмотрел он на меня, вдруг прервав песню, - Ох и озорная она в детстве была! Спереди платье вымажет, переоденет задом наперед и «Систо!» говорит. Да-да, так и говорила «Систо!» Жили мы тогда под Псковом. Там у нас большой поселок был на тридцать с лишним домов. По соседству с нами хохлы хозяйство держали: свиней, коров, коз. У них тоже девочка была, Ганкою звали. Так моя Люська с этой Ганкою и сдружилась. А раз девчонки цыплятами меняться удумали. Та моей троих дала, и моя троих подложила их наседке. Слышу, в курятнике шум и гам. Прибегаю, а Пеструшка цыплят клювом бьёт. Ну, думаю, взбесилась курица, совсем из ума выжила. Я за ней, а она от меня. И вот мы с Пеструшкой по всему огороду носимся, а Люська, смотрю, к забору, к забору пятится, и только нырк за калитку и след простыл. Жёнка выбежала из дома, словила Пеструшку и за Люську спрашивает. Куда, мол, дочка подевалась. А я стою, плечами пожимаю. По всей деревне ее искал тогда – не нашел. К хохлам захожу. Люську не видали, спрашиваю. А они, куда-там! Сами свою Ганку ищем- найти не можем. Да еще и куры взбесились как назло. Как? – спрашиваю. И ваши тоже? Да, говорят, чудить стали - цыпля клюют. Вот тогда-то мне все понятно стало: начудили девчонки, думаю. До позднего вечера их искали, замерзли, вернулись, а они стоят голубушки у нашей калитки. Я Люське хворостиной, помню, по заднице дал пару раз. Плакала она. И жена еще подначивала - мало дал говорила. А сейчас думаю, зачем я ребенка так?. Не за это ли на меня обиду до сих пор держит? За цыплят этих, будь они неладны. Добро какое нашел! А мне-то жалко было девчонку. Бью, помню, а у самого аж сердце кровью обливается…
- А где сейчас дочка ваша? – спросила я.
- Да, Бог ее знает! Уехала сорок лет назад в училище поступать …пятнадцать ей было, поступила. Поначалу письма писала, закончила училище, стала поваром. Пару раз приезжала, а потом замуж вышла, дочь родила и дорогу к родителям забыла. Жёнка померла уж лет десять как. Вот я и остался один-одинешенек…
- Давайте еще песню, и пойдем мы, а то дождь собирается. Тучи висят, – перебила его Машка, посмотрев в окно.
Старик молча встал, перекрестился и запел:
Как залезло красное солнце
За темный лесочек
Аллилуия, Аллилуия
Слава Тебе Боже
А я грешный, грешный человече
Спатюшки ложился
Аллилуия, Аллилуия,
Слава Тебе Боже
Спатюшки ложился,
Богу не молился
Аллилуия, Аллилуия,
Слава Тебе Боже
Как помрем мы, грешные люди
Ничего нем не надо
Аллилуия, Аллилуия,
Слава Тебе Боже
Ничего нам не надо,
Ничего не потребно
Аллилуия, Аллилуия,
Слава Тебе Боже.
Только нам и надо
Только и потребно
Один сажень земли
Аллилуия, Аллилуия,
Слава Тебе, Боже
Один сажень земли
Да четыре доски
Аллилуия, Аллилуия
Слава Тебе Боже
Да четыре доски,
Да две ручки к сердцу
Аллилуия, Аллилуия,
Слава Тебе Боже
Как подымут грешное тело
Понесут до церкви
Аллилуия, Аллилуия.
Слава Тебе Боже
Как зазвонят во все звоны
Во все колокола
Аллилуия, Аллилуия,
Слава Тебе Боже.
Сверкнула молния, и прогремел гром.
- Это Кирик на колеснице по небу катится, - прошептал старик и снова перекрестился, - колесами гремит и стрелы на землю кидает.
- Надо возвращаться, пока дождь не начался. Иначе застрянем в этой Веселухе еще на час, а то и на два, - сказала Аленка, выключила диктофон и положила его обратно в рюкзак.
- Что надо - то надо, – согласилась Машка.
И мы покинули избушку.
До автобуса пришлось бежать: вскоре начался ливень. По дороге я думала о старике, о его дочери, о внучке и не могла понять, почему дочь забыла об отце. У меня не было ни отца, ни дедушки. Отец умер от болезни, когда мне было три года, а дедушка… один на фронте погиб, другой скоропостижно скончался в сорок лет. Я не понимала, как можно знать, что где-то живет твой отец или дедушка и даже не интересоваться, что с ним. Ведь это же родной человек!
Мы вернулись в общежитие и еще несколько дней не ездили по деревням ввиду плохой погоды. Ленка простудилась и пролежала до конца экспедиции с высокой температурой. У Машки сильно обгорела спина. По крайней мере, она так сказала куратору и тоже никуда не ездила. А я вынуждена была одна отдуваться за всех, вставать чуть свет и полдня трястись в автобусе по сельским разбитым дорогам. С Машкой мы договорились, что я буду собирать материал, а она – расшифровывать. Тогда и выяснилось, что она познакомилась на речке с местным пареньком, и между ними сразу закрутилось что-то вроде влюбленности. Я же оставшиеся четыре дня ездила к деду Грише (именно так звали того старика) и открывала для себя новые ипостаси человеческого бытия…И ничуть об этом не пожалела.
С дедом Гришей мы гуляли по полю и собирали полезные травы. Он рассказывал о лечебном действии каждой из них, а потом дома в крохотном чайничке заваривал эти травы и пел песни. Я иногда даже забывала их записывать, пила ароматный чай и проникалась теплотой русской души.
Мы ходили в лес, где он учил отличать съедобные грибы от несъедобных, различать голоса птиц, даже подражать их пению. Свистеть, как соловей, у меня получалось отвратительно, зато у него – очень правдоподобно выходило. Он говорил, что понимает язык птиц. И голубь, который постоянно сидел у него на плече, как оказалось, не просто воркует, а молится беспрестанно. И имя у него было – Сеня. Покрошит он ему на землю хлеба, тот клюет, а дед Гриша говорит:
- Поклонись, поклонись, Сеня, да помолись за людей, вечный молитвенник наш.
Дед Гриша был не обычным стариком, а будто сошедшим с иконы святым. На лице его читалась печаль, глубокая и непреодолимая. Но даже сквозь эту печаль, лазуритом светился его добрый взгляд и всегда устремлялся к небу. Седые волосы и бородка дополняли его простодушный святой образ. Маленького роста, худощавый, сгорбленный дед Гриша всегда ходил с деревянным посохом, в старой льняной рубашке, подпоясанной черным тряпичным поясом. Его небольшая плетеная корзинка всегда была чем-то наполнена и прикрыта сверху листьями лопуха.
И так я прикипела душой к этому простому старику! Так мне было жаль его, одинокого и несчастного, словно ребенка, который остался без попечения родителей, что, когда настал последний день экспедиции, я даже не представляла, как сообщу ему о своем отъезде. Ведь и я для него была теперь близким человеком, единственной отдушиной в этом одинокой деревне из двух домов, между которыми как символ не причастия к чужой судьбе стоял заплесневелый забор. И мне иногда казалось, что даже самому этому забору надоело нести на себе печать разобщенности людей, отчего он вот-вот со скрипом и треском рухнет на землю. Но каким-то чудом забор стоял на своем обычном месте, покоряясь своей невольной участи, а соседи даже не смотрели в сторону одинокого старика.
В последний день экспедиции я сходила в магазин, купила ватрушек и приехала к деду. Изба была не заперта. Дома его не оказалось, и я начала с большим энтузиазмом наводить порядок. Нашла небольшой кусок мыла за печкой, набрала неподалеку от дома чистого песка и вымыла всю посуду, почистила ножичком пол, просто водой протерла окно, выкинула старую клеенку со стола. Решив напоследок прибраться в чулане, я зажгла свечку и отодвинула сиреневую плюшевую шторку. На верхней полке я увидела большой альбом с фотографиями. И каких только снимков там не было! С самых первых карточек смотрел на меня худощавый мальчишка лет тринадцати. Наверное, если бы ни глаза этого мальчишки, которые светились добротой, я не узнала бы в нем деда Гришу. На других фотографиях я увидела молодого человека в солдатской форме. Я поняла, что это снимки фронтового периода, ведь дед Гриша прошел всю войну, с сорок первого по сорок пятый год. Вспомнилась мне его история о том, как он возвращался с войны. Голодный, обессиливший, пленный, он шел строем позади немцев и думал, что не дойдет до Германии. Шли они мимо той деревни, что под Псковом, и в один момент кинулась ему в ноги женщина.
- Алешенька, родной! – закричала она. – Жить без тебя не могу! Дети у нас малые. Пожалей ты их сирот!
Строй остановился. Немцы загалдели.
- Stehen auf! Stehen auf! – закричал один из них и подошел к ней.
В руках у него был автомат. Женщина встала. Немец смотрел на нее. Она рыдала, утираясь серым платком. Потом он отошел, что-то сказал другому пленному, после чего последний подошел и громко объявил:
- С этого момента разрешается всем, кто отец, брат, муж, всем, кто по дороге встретит своих родственников, - потом понизил тон и продолжил, - идти домой с Богом.
Так она и спасла молодого Гришу от плена, совершенно чужая ему женщина, ставшая потом женой.
Тогда в деревни мало кто из мужчин возвращался. Женщины все тянули на своих плечах: и хозяйство, и детей. У Гришиной жены на фронте погиб муж, был ребенок, а потом и Люська родилась. Жили они хорошо, не бранились. Он трактористом работал. Она в столовой поваром. Сорок пять лет прожили вместе, душа в душу, счастливо.
Вот, смотрю в альбом и вижу фотографии «жёнки», дочки Люськи, листаю я его и неожиданно под одной из фотографий нахожу конверт. Открываю и вижу там карточку, на которой красивая черноволосая женщина обнимает маленькую девочку. А у девочки этой - большие лазуритовые глаза. Переворачиваю и читаю: «Папе от дочери. 1970 г.» В конверте помимо фотографии я нашла еще маленький медный крестик и письмо. Конечно, читать чужие письма не совсем прилично. Но, надо признаться, я сделала это. Из письма узнала, что этот медный крестик дед Гриша прислал своей новорожденной внучке, которую ни разу не видел. Но Люська, в силу всеобъемлющего атеизма, не может крестить дочь и вообще, крестик им не нужен, а потому она возвращает его обратно.
В тот момент, когда я читала письмо, за спиной послышался скрип половиц. Я обернулась – позади меня стоял дед Гриша. Он выглядел усталым, но увидев меня, обрадовался, а когда заметил, что я в доме навела порядок, то даже расплакался.
- Внученька моя, да ..какая же ты молодец!
- Ну что Вы, дед Гриша, я же от всей души. Только вот…
- Альбом нашла?
- Да неудобно, без разрешения…
- Давно я его не открывал,- взял он альбом в руки, - пылью весь порос. А в нем ведь вся моя жизнь, Ульянушка.
Старик открыл альбом.
- Это я перед войной, молодой еще, девятнадцать годков мне. А это уже после войны, с женкой. А это,- взял он в руки старую поломанную фотографию,- мать моя…
- А родители Ваши откуда?
- Из-под Пскова. Так получилось, что и пленным я через Псков шел. А только моих родителей миной убило в сорок третьем. Был в нашей деревне мост насыпной. В него немцы мины заложили. Когда деревню освобождали, поймали одного немца, долго выпытывали, сколько мин в мосту. Он ответил, что тридцать три. Наши солдаты потом разминировали тридцать две, а тридцать третью - не нашли. Подумали, может, соврал немец. Так и осталась она там лежать. А когда в деревню возвращались обозы с людьми, все телеги проехали этот мост, а последняя колесом нашла на мину. На ту, тридцать третью. Вот в той-то телеге и были мои родители, и сестра, и брат меньшой. Все погибли. А меня из плена женка выручила. Но эту историю я тебе уже рассказывал.
На окно прилетел Сеня и застучал клювом о стекло.
- Сейчас, сейчас накормлю, - посмотрел на него старик.
Он подошел к корзинке, открыл ее и вытащил буханку хлеба.
- Иди сюда, Ульянушка, - позвал он меня,- дай руку.
Я подошла и протянула ему ладонь, в которую старик покрошил хлеба и своей рукой протянул мою руку к голубю. Тот сразу прыгнул на мою ладонь и начал быстро клевать крошки.
- Щиплется, - засмеялась я.
- Ишь ты! Хулюган какой! Мою внучку щипать! Ну, хватит, - сказал дед и посадил голубя себе на плечо.
Я посмотрела на часы. Через час автобус отправлялся в город, и надо было срочно возвращаться в общежитие.
- Что-то случилось? – спросил старик и внимательно посмотрел на меня.
- Нет,- ответила я, - просто мне надо идти.
Он улыбнулся, закрыл альбом и снова стал восхищаться порядком в доме. А я незаметно вышла из избы.
Вернувшись с экспедиции, я первым делом попыталась найти дочь деда Гриши. Вся эта история не давала мне покоя. Я чувствовала себя обязанной старику, должна была сообщить его дочери, как он ждет ее, как верит в то, что она приедет к нему. И уже через пару дней я нашла ее адрес и телефон. Идти к ней я сразу не осмелилась. А вот позвонить – позвонила.
- Добрый день, Людмила.
- Здравствуйте, а кто это?
- Вы меня не знаете. Я от Вашего отца.
- От отца? – удивилась она.
- Вы ведь дочь Григория Терентьева?
- А что с ним? – испуганно спросила она.
- Он ждет вас.
- Фу,- вздохнула она в трубку,- а я уж подумала, что помер батька.
- Жив он. Вы бы съездили к нему.
- А зачем? Помрет - похороним, если деньги будут. А как сейчас, так мы еще с кредитами не расплатились.
- Да знаете ли вы, как он живет?! – не выдержала я.
- А он знал, как я жила с пятнадцати лет по общагам с нищенской стипендией? Мне он помог хоть чем-нибудь?!
- Нечем ему помочь было…
- Нечем! Родил, так будь добр – обеспечивай. Как выкинуть подростка из дома на произвол судьбы, так большого сердца не надо. А как немощный стал– так дочь ему подавай. И вот еще, вы ему кто, что защищать взялись?
В тот момент мне так хотелось нагрубить этой бессердечной Люське, но меня остановил ее последний вопрос: «Вы ему кто?» И я прервала разговор.
Машка мне потом говорила, когда я ей рассказала эту историю:
- Жаль старика…сказала бы тогда, что ты его внучка.
- Как же я ему это сказала бы, когда это не так? Врать нехорошо.
- А что, правда лучше? Правда в виде Люськи, у которой теперь куча кредитов вместо сердца! Да эта Правда к отцу даже на похороны не приедет, если что.
- Не приедет, это точно.
- Старик тебе радовался, как родной внучке. Родственные связи здесь - просто такая условность, понимаешь? Если бы ты ему сказала, что ты его внучка, то это означало бы, что ты к нему еще приедешь, и с тех пор он ждал бы тебя, как ждал все эти годы Люську. А ведь ты бы приехала, правда?
- Правда…
После практики я на месяц уехала с мамой в другой город. Вернувшись, я взяла билет на поезд и отправилась в ту самую деревню, где жил дед Гриша. Долго я добиралась до его избы, по дороге думала, что скажу при встрече. Даже решила соврать, что - внучка. По привычке купила булочки к чаю. Но, оказавшись перед его домом, увидела лишь заколоченные двери.
- Помер дед, - сказала соседка,- месяц назад. А ты разве не знала?
- Я? Откуда? Мне и сообщить некому.
- Как? А мать разве ничего не сказала?
- Моя мать?!
- Конечно. Она приезжала хоронить Гришку. Даже поминки делала, меня с мамкой приглашала.
Я перевела взгляд на окно, где постоянно сидела старушка в красном платке. Она искривила рот в улыбке.
- Люська? – начала догадываться я.
- Точно, Люська ее звать!
- Но я не дочь Люськи, - удивленно возразила я.
- Подожди…ты же к деду в июне приезжала. Так?
- Я здесь от института на фольклорной практике была. К нему ходила песни записывать.
А с чего Вы взяли, что я его внучка?
- Так это… он и сам мне говорил. Якобы, вот, внучка у меня была, и еще приедет, говорил. Все хвастался, какая ты у него красивая и умная, в институте учишься. Рассказывал, как ты у него в доме прибралась. Хозяйственная, говорил, внучка.
Соседка в мятом полинялом платье говорила еще много, но я ее уже не слышала. Я увидела, как на окно того дома, где жил старик, прилетел Сенька и важно заворковал.
- Сеня,- осторожно приблизилась я к нему,- это ты? Нет больше деда Гриши. Нет.
Я вспомнила, что в сумке лежат булочки, достала одну, раскрошила на ладони и поднесла к голубю. Он перебрался на мою руку, и я увидела на его лапке тонкое самодельное железное колечко, в которое был продет крестик. Тот самый, медный крестик из конверта.
- А ну-ка, подожди, дорогой,- взялась я за колечко и сняла его с лапки голубя.
Бабка в окне засмеялась в голос.
- Не обращайте внимания, - предупредила меня ее дочь, которая все это время не сходила с крыльца и наблюдала за мной,- старческий маразм.
И покрутила у виска.
Я положила крестик в карман, и собралась было уже уйти, но напоследок вдруг вспомнила про забор. Оглянувшись, я увидела, что на огороде забора больше нет, а на его месте цветут белые астры, и, сжимая крестик в ладони, я ушла из деревни навсегда.
- Это не просто полевая практика. Это практика души, - дослушав историю до конца, сказала девушка.
- Да, из этой экспедиции я извлекла большой урок для себя. И обрела, и потеряла родного человека.
- Как за несколько дней человек может стать родным?
- Человек и за минуту может стать родным, если ждешь его полжизни. А теперь давай спать, ведь уже очень поздно.
Женщина укрыла племянницу одеялом, и, закутавшись в плед, вскоре тоже заснула в кресле. Их сон был сладким и безмятежным. Вечерняя прохлада сквозь открытое окно проникала в дом, где в печке дотлевали угольки. Невидимый хор сверчков, не умолкая, стрекотал в траве. Дворовые собаки беззаботно дремали в будках. Яркие звезды, словно блестящий бисер, небрежно рассыпанный чьей-то рукой, сверкали на высоком летнем небе. Над маленькой деревушкой с добрым названием «Мирная» наступала ночь. А на полочке с иконами перед яркой негасимой лампадкой лежал маленький крестик и медью горел от ее огонька.