Отклеив голову от подушки, я приподнялся на локте.
Волна горького сожаления по поводу того, что я жив и мне еще не раз предстоит просыпаться, - если я, конечно, не приму каких-либо превентивных мер, - накрыла меня с головой.
Я ощущал себя космонавтом, которому день за днем, каждый божий день, предстоит вновь привыкать к успевшей стать незнакомой пище, заново учиться ходить, правильно дышать и выполнять множество заведомо ненужных вещей, при всей ужасающей и очевидной нелепости всех этих действий, так как смысла во всем этом теперь не было никакого: космос и звезды остались в прошлом и их не вернуть.
- Ну, что ты стонешь? Бросили тебе сверху спасательный круг! Так хватай его! Тащи в свою нору эту Женю! - кто-то из мрачной глубины напомнил мне о вчерашней ночи.
Я уже не столько сокрушался о гибели любви, сколько не знал, что делать с этим медленным, казавшимся бесконечным, ежедневным умиранием, в которое превратилась моя жизнь.
Мои попытки ощутить себя живым, протиснуться в плоть и душу другого существа, какое-то время, будут приводить к тому, что я не буду находить ничего, кроме подтверждения своей трупности, раз за разом удостовериваясь в собственной чудовищной немоте и внутренней окаменелости.
С другой стороны, каждый такой опыт, - подобно тому, как прыжки с парашютом, постепенно сводят на нет боязнь высоты, - будет возвращать меня в мир, где близость без сильных чувств - является нормой и самой естественной вещью, какую только можно себе представить.
А пока что, мне придется помучиться и почувствовать себя настоящим маньяком, чьё проклятие заключается в том, что его перверсия требует довольно редкой развращенности от партнерши, такого тайного и извращенного таланта в ней, что почти не оставляет никакого шанса на удовлетворение.
Поэтому, чтобы мне не позволяли и чтобы я, выворачиваясь мехом внутрь, не вытворял сам, ничто не могло меня насытить, ничто не могло унять мою боль, так как моя душа сиротливо стояла в стороне и презрительно поглядывая на действо, отказывалась иметь с происходящим нечто общее.
Эта отъявленная мазохистка безжалостно теребя посиневшее вымя памяти, высасывала по капле отравленное молоко ушедшей любви.
Чертовой наркоманке нужны были ее повседневные, так полюбившиеся ей снадобья, все эти метамфетамины и фенилэтиламины, которые регулярно впрыскивались в кровь на протяжении почти года совершенно автоматически, благодаря сбрендившему мозгу.
Внутренний дрейф моей тоски и траффик моего беспричинного самодовольства, так перепутались между собой, так перемешались, что, бесконечно часто сменяя друг друга, делали кривую моего настроения весьма схожей с кардиограммой.
Вот и сейчас, мельком заглянув в Ад, я уже был в тысячи километрах от него, с удивлением замечая, как неповоротливый механизм памяти, заскрипев, всё же запускается и начинает по своему усмотрению, своевольно, прокручивать эпизоды прошедшей ночи, вновь и вновь сличая, сравнивая произошедшее с той, далекой и опасной для меня близостью.
Насильственно притянутая чуть ли не за воротник, лестью, уговорами да окриками, моя душа всё же провела инвентаризацию и, погрузившись в пережитое, так основательно и неожиданно прочно в нем увязла, что, казалось, не могло быть уже и речи о том, чтобы сокрушаться о каком-то там прошлом, пусть даже оно и было из стопроцентного какао и в золотой фольге.
Эта упрямая, но жадная, живущая внутри меня чувственная корова, которую не могли никак загнать на новое для нее пастбище, теперь с наслаждением паслась на нем, прилежно жуя жвачку прикосновений, сщипывая каждую травинку эмоций, без конца разминая деснами сочную зелень сорванных поцелуев.
Изысканная щедрость ласк Евгении была несопоставима с тем скудным меню и банальным видением близости, который я медленно рушил в своей утраченной возлюбленной, втягивая ее в мир, по сути ей мало знакомый и, вероятно, именно возможность быть поводырем и первооткрывателем тайно прельщала меня в наших отношениях, но и она, ступая за мною след в след, вдруг открылась с такой неожиданной и пугающе-прекрасной стороны, что я не погрешу против истины сказав, что не было в моей жизни женщины более чувственной и эротически одаренной.
Что же до Евгении...то пусть я и не любил ее, - выпотрошенный, высушенный я болтался на незримом кукане и мало к чему был способен сейчас, - но этот ее бросок ко мне и безоглядная страсть, с которой она дарила себя, вызывали во мне не только стремление отплатить той же монетой, но и наполняли меня такой смесью благодарности и нежности, наличие каковой многие женщины совершенно чистосердечно и голубоглазо идентифицируют у себя как "ответную любовь".
Наши вулканические взаимоотношения с заранее усеченным будущим, изначально носили характер фейерверка и это придавало им утонченный шарм безысходности.
Но меня это нисколько не печалило: я брел, как по кладбищу, от одной могилы к другой и уже считал закономерным отсутствие всякого будущего у любых ростков.
Словно страдающая туберкулезом, с первых же страниц романа обреченная на смерть ремарковская героиня, наша синхронная просквоженность не имела права на жизнь, но тем больше пространства отводилось для страсти и честности, инстинктивности и искренности.
В нашей нелюбви, как ни странно, не было и сотой доли того эгоизма, присущего всяким долгоиграющим "любовям", в инкубаторах которых взращиваются вера и надежда, и каковые позволяют выстроить некий план их развития.
Вспоминая наши ласки, и заново опьяняясь ими, я не исцелялся от своей раны, не удалялся от своей прошлой любви, - отрешенно думая о том, что если бы даже полюбил Евгению, то и это дитя рано или поздно умерло бы от асфиксии, как умирают недоношенные дети и всякие сильные чувства, с рождения своего уже носящие печать обреченности, - но, отталкиваясь от новых ощущений и сверяя их с восторгами недавней любви своей, как ни удивительно, миновал обоих, равно отрешаясь, как от одной, так и от другой, возносясь в нейтральное пространство, перпендикулярное всем любимым мною женщинам, в непостижимый для них мир столь тонких и стерильно личных переживаний, что будь я даже готов разделить их с ними, то они являлись бы для них чем-то вроде арабской письменности.
Сталкиваясь во мне между собою, две эти женщины, выталкивали меня в космос одиночества.
Свобода от кого бы то ни было, радостное обретение себя самого, переполнили вдруг мою грудь каким-то новым, чудесным газом, которым дышалось гораздо легче, нежели привычным, но не слишком чистым кислородом нашей планеты.
Однако, не повстречай я Женю, дела бы мои имели довольно жалкий вид и то, что я вдруг обрел способность дышать, - по крайней мере, до тех пор, пока она нейтрализовывала своим присутствием власть давлеющих надо мною чар, - было во многом ее заслугой.
Всеобщая и глобальная разделенность, которая делала людей инопланетянами друг другу, как это ни парадоксально, наиболее коварно проявляла себя среди душ мнивших себя "родственными" - ведь именно здесь, как раз и невозможно было понимание, не взирая на постоянно маячивший призрак "похожести".
Мои чувства можно было бы сравнить с ощущениями опытного взломщика, который, вскрыв несколько сложнейших замков, остановился на последнем, обреченно понимая, что растратил всё свое время и усилия совершенно впустую, а за ним, уже буквально по пятам, спешат полицейские.
Отвергая "любовь" a priori, и делая выбор в пользу безбрежного моря собственной единичности, как бы это абсурдно на первый взгляд не прозвучало, можно было оставить в сейфе собственного мозга и холодильнике сердца максимально возможное количество самого ценного и редкого, не только сохраняя там эту самую "любовь", но и позволить себе роскошь почти не заботиться о порче или коррозии.
Я взглянул на часы: оказывается, я пролежал битый час, предаваясь грезам, воспоминаниям и размышлениям, то утопая в омутах печали и срываясь в угольные шахты отчаяния, то эйфорично воспаряя к темным небесам сегодняшнего вечера и счастливой неизбежности новой встречи.
Видимо, всё же теперь я не производил впечатление человека, потерявшего всю свою семью, любовницу, а так же хомячка и канарейку, поскольку вошедший не твердой походкой в номер Сархан, воскликнул при виде меня:
- Ну, наконец-то! Совершенно другое лицо!
- Я иногда меняю его местами с задом. Так что, не удивляйся.
- Выходит, четыре предыдущих дня ты носил на плечах - жопу?
- Ты заметил?
- Если это была она, то вид у нее был не радостный.
- Да ладно! Она же улыбалась! Просто думала не о том.
- О чем же?
- А о чем может думать задница?
- Я не сведущ в жоповедении. Хотя, еще пару дней...и как знать...
- Ты сейчас о своих псевдоженщинах?
- Так точно.
- И что тебя в них поразило?
- Как ни странно - бескорыстность. Ну, или что-то этому родственное. Я платил им, но, большей частью чисто символически. Удивило наличие члена при всей остальной внешней женской атрибутике. Причем, кожа, бедра - всё просто шикарное. Один из них, или, скорее, одна из них, дурачась, брызгала на меня молоком из своей груди. Представляешь?!
- Представляю. Они ведь постоянно принимают гормоны. Так что, не удивительно.
- Им самим в кайф происходящее. И это постоянно чувствуется. Забавно видеть, как они зажимают член между бедер, пытаясь его спрятать.
- Всегда?
- По ситуации. Например, один из них, - ты его видел, он с осветленными волосами, этакая блондинка, - попросил разрешения на меня помастурбировать, пока я мылся в душе.
- Как романтично.
- Тебе лишь бы постебаться! Может быть у него - чувства? - скорчив псевдосерьезную мину и округлив глаза, проговорил Сархан.
- В этом нет ни малейших сомнений.
- Как твои дела с Женей?
- Замечательно. У меня есть хорошая новость для тебя в связи с нею.
- Для меня?! - он хохотнул и отрыв банку с пивом, прибавил, - Какая же, интересно?
- Тебе не придется претерпевать, таскаясь со мной в Бангкоке по экскурсиям, так как она с подругой отбывает туда же на следующий после нашего отъезда день.
- Кстати, о подруге: как ты думаешь, не приударить ли мне за этой Светой? Она, конечно, такая....бесцветная какая-то, но мне надоела кустистая растительность между ног.
- Спроси свое сердце или тот орган, на долю которого выпадет наибольшая нагрузка.
- Член - лучший камертон. Но есть опасения, что нагрузка может распределиться и на мозг. А это нежелательно.
- Какие опасения? Нам осталось времени - всего-ничего. Только на половой акт и хватит.
- Ладно. Я поразмыслю еще над этим.
- Ты что-то про говорил про лобковый чапараль, - напомнил я другу.
- Да это беда прямо! У всех у них, - этих лаосок, камбоджиек, бирманок, таек, - лес вокруг входа в пещеру.
- Таиланд облагораживает тебя. Ты становишься поэтичнее с каждым проведенным здесь днем.
- Ты можешь, конечно, ржать надо мною, но этот нюанс всё портит. Я соскучился по гладкой, выбритой, депилированной, - в общем, какой угодно, - но обнаженной, голенькой peac-де. Только трансы в этом отношении отличаются в лучшую сторону.
- Что ж, таковы особенности местного пуссидайвинга! Смирись или переходи на соотечественниц.
- На Патонге среди соотечественниц я не встретил ни одного благородного животного. Одни крокодилы гопнической наружности.
- Прискорбно.
- Меня мутит от себя, - неожиданно проговорил Сархан, изменившись в лице, - Тошнит от того, что я бесчувственен, как полено. Я разбрызгиваю себя по сторонам. Распыляю. Всё это бессмысленно. И я не рад всей этой разношерстной, уложенной мною на лопатки армии шлюх. Причем, я не понимаю уже, где шлюха, а где - нет. И сам я превратился в никчемную, грязную blya-дь.
- У тебя стадия гусеницы. Далее, тебя ждет окукливание. А потом - полет.
- А ты? Ты на какой стадии? - спросил он после минутной паузы.
- Я - на стадии сухого материала.
- Не понял.
- Когда бабочка мертва, ее складывают пополам и кладут в энтомологический конверт, который можно переслать коллекционеру. Коллекционер, получив посылку, обычно регидрирует насекомое. То есть, насытив мертвые ткани влагой, распинает, как Иисуса, с помощью булавок на специальном станке и, продержав в таком виде около недели, помещает в застекленную рамку в максимально привлекательном виде - с расправленными усиками и крыльями.
Сархан молчал, мрачно смотря перед собой.
- Что касается меня, то осталось только одно - распять мою тушку в расправилке. Летать я, кажется, никогда не смогу. Во всяком случае, ни разу не сталкивался с летающими трупами. А у тебя - всё еще впереди. Стадия дон-жуанизма - необходимая вещь для всякого индивидуума, чья анатомия отягощена наличием мошонки. Твои терзания говорят о том, что ты на ней не застрянешь, подобно большинству плебеев и кастратов духа.
- А как же Женя? У тебя глаза блестят, когда ты говоришь о ней.
- Женя - прелесть. Будь она со мною всё время, то надежда на реинкарнацию была бы вполне осязаема. Но мы живем в слишком удаленных друг от друга городах. Хотя, возможно, льщу себе - я так пропитан той, которая нечаянно меня поймала в свой сачок, что ненавижу себя за долбанную пористость: сколько не отжимай - все равно весь влажный от ее соков. Проклеймен ею, словно каторжанин. Это как-то даже не по-мужски. Только время, кажется, меня и освободит. Но меня затрахало это обсуждать. В холодильнике мерзнет вонючий фрукт. И необходимо его сожрать.
- Вот за что ты мне всегда нравился, так это за плавность переходов от одной темы к другой.
- Да? Приятно слышать. Думаешь, резковато? От Жени - к ...ней, а затем - к дуриану. Согласись, в этом есть своя логика.
Когда я достал пакет с фруктом из холодильника, то откуда-то издалека повеяло неудачно перешедшей дорогу, разлегшейся у бордюра кошечкой.
- Серега, мне рассказывали, что этот запах въедается в мебель! И потом бесполезно вычищать и деодорировать что бы то ни было!
В глубокой задумчивости я вернул фрукт на место.
Аромат преставившейся кошки тут же развеялся.
- Эврика! Мы идем в ресторан! Заверну только эту дрянь в несколько слоев целлофана. Я всё равно съем это говно.
- Зачем тебе это?
- В силу душевной необходимости самого извращенного толка.
Покупая дуриан, следовало попросить торговца тут же его разделать, но я не учел "фактор вонючести" и потому, кого бы я не просил из уличных торговцев, никто не желал связываться с этим гиблым делом, не взирая на зажатую между пальцев бумажку достоинством в сто бат.
Просить нож в отельном ресторане и возвращать его назад благоуханным - затея не самая удачная, так как в холле красовался плакат оповещавший о запрете на внос в гостиницу жемчужины местной флоры.
Как следует отобедав в одном из небольших ресторанов и оставив не прилично щедрые чаевые, мы попросили разделать проблемный фрукт.
После небольшого совещания, в котором принимали участие вся обслуга, - от официантов до метрдотеля, - нам всё же пошли навстречу и битых пятнадцать минут мы ожидали, когда на заднем дворе заведения расчленят-таки этот одуряющий дуриан.
Я долго не мог определиться с местом, где можно было бы беспрепятственно и безинсультно справиться с проблемой его употребления вовнутрь, пока наконец не остановил свой выбор на каком-то заброшенном и иссушенном фонтане с мифическим красно-синим драконом в его бетонированном центре.
Сев на пыльный серый край его и зловеще посмеиваясь над стоявшим метрах в пятнадцати от меня Сархане, я принялся за трапезу, не обращая внимания как на реплики своего друга, так и на его отчаянное гримасничанье:
- Блин! Как ты можешь есть эту гадость!?
- Даже до меня доносится этот тошнотворный запах!
- Фу! Ну и вонь!
- Сероводород, однако, - отвечал я, улыбаясь, с набитым ртом, - Тебе случалось есть вонючие сыры?
- Не случалось! Я не люблю то, что дурно пахнет.
- Знаешь ли, каждому - свое. Или, jedem das seine, как говорят армяне. Кто-то нанизывает на свою розовую булавку - вязанки узкоглазых обезьянок, а кто-то - находит отраду в пожирании всяческой погани.
- Так это звучит, скорее как-то по-немецки, но совсем не по-армянски.
- Ты хочешь сказать, что и hande hoch - это не армянский?!
- Вот ты идиот! - засмеялся он, поняв наконец, что я шучу.
Я ел уже стоя, молча и безразлично пережевывая ореховую мякоть, в которую контрабандно вплетался вкус дыни, но глядя в сторону Сархана, не видел ни его, ни эту затененную сгустившимися сумерками пхукетскую улочку, а только одно-единственное лицо с тонким носом, нежным абрисом губ и совершенно непередаваемым, растворяющим взглядом аквамариновых глаз.
И мысль, - "ее жизнь теперь будет скользить в противоположную от моей сторону, удаляясь всё дальше и дальше, как тот хрупкий поцелуй, который она подарила напоследок, не задолго до нашей последней встречи, бегло коснувшись моих губ своим благословенным ртом", - медленно погрузила всё передо мною во тьму.
Затем, из этой коричневатой черноты, словно из керосинового океана, с неспешностью субмарины выплыла улица с ее полурождественскими-полуадскими огоньками, инфернальными веерами пальм и Сарханом, стоявшим уже рядом со мной и заглядывающим в лицо:
- С тобой всё в порядке?
- Со мной? Нет. Не в порядке. Со мной не всё в порядке.
- Терпение, мой друг! Только терпение!
- Это из-за дуриана, наверное, - с улыбкой попытался оправдаться я, чувствуя как расползается внутри меня ядовитое облако и становится трудно дышать.
Непостижимым образом мы оказались в отеле и принимая душ, я почти не ощущал прикосновений воды к своему телу, с удивлением думая о том, что не помню, как мы шли по направлению к гостинице.
- Из-за дуриана? Правда? - спросил Сархан, укладывая гелем смолистые волосы.
Я отрицательно покачал головой.
Напомнив, что через час у меня свидание с Женей, он удалился, завещав побыстрее выходить на улицу, а не "торчать в номере".
Сидя на кровати в каком-то опустошенном оглушении, я долго не мог заставить себя сдвинуться с места.
По прошествии получаса я сумел привести в движение аппарат собственного тела и, совершая механически грамотные движения, даже вывел себя из отеля, ответив на белозубое приветствие всегда сияющего администратора, насколько это только представлялось возможным широко растянув губы в стороны.
Двигаясь вперед, я пытался размышлять, искренне недоумевая, как этот день ухитрился пройти мимо меня, почти не оставив воспоминаний, уклонившись от каких бы то ни было событий и как ему удалось так ловко перейти в вечер, будто он с самого начала уже там находился, со злорадной улыбкой там меня поджидая.
Эти чудовищные перепады настроения, которым я стал теперь подвержен, вызывали у меня растерянность - я не знал как им противостоять, - и влача себя по Карону, судорожно выискивал хоть какую-нибудь зацепку, позволившую бы мне явиться на свидание хотя бы в получеловеческом виде.
Улыбающиеся глаза Евгении, ласковое тепло тропического вечера, смех приветливых бирманских продавцов, добродушный мат пьяных в муку русских туристов, деревянные маски выпучивших глаза демонов в лавках, густой чад от поджариваемых на открытом огне куриных голов, крыльев и шариков из свинины, удушливые нотки гниющей капусты и бетонной сырости в запахе оживленной и по-восточному пестрой улицы - всё это отчего-то не было для меня в диковинку.
Странное, безотчетное ощущение, что я уже неоднократно всё это видел и знал, овладело мной, и чем дольше мы шли рука об руку по узким переулкам, петляя между торговыми лотками да повсеместно шныряющими повсюду байками и"тук-туками", тем быстрее меня отпускало внезапное омертвение, угрожавшее испортить последний вечер пребывания на Пхукете.
Лишь от одного я не мог избавиться - от тяжкой раздвоенности и присутствия во мне частицы духа другого существа, с которым я некогда так странно и таинственно сросся, что даже теперь, будучи оставленным им, находясь за тридевять земель от него, не в силах отстраниться от его постоянного во мне бессонного бдения и сосредоточенного наблюдения за каждым моим действием.
Даже тогда, когда зайдя в темный угол рынка, я нагло-воровски привлек к себе Женю и, одной рукой удерживая ее за талию, поцеловал, то параллельно возникла картина из не столь еще отдаленного прошлого, где я совершал похожее действо, но в объятиях моих была иная женщина и этот безразличный взгляд изнутри меня, совершенно, казалось, мне не принадлежавший, холодно констатировал несовместимость сопоставления происходящего, в силу колоссального различия в ощущениях.
Эта постоянная конфронтация и соперничество двух женщин, поединок между ушедшей из моего бытия и любовницей в нем внезапно появившейся, продолжались, словно бессмысленная, но неизбежная война абсолютно чуждых друг другу стран.
Нечто во мне охотно и несвоевременно напоминало о том сладком нытье в солнечном сплетении, о загадочном ручье энергии, который начинал струиться от моих губ, уходя далеко вглубь меня, мимо гортани и трахеи, стекая и заполняя собою тайную выемку внутри груди, в корыте которой барахталось и тяжелело упившееся медом сердце, когда я всего-навсего приникал ртом к ее соскам, безжалостно их сжимая, или, покусывая зубами, сосал ее, казавшимся таким необыкновенно вкусным, любезно предложенный мне язык.
Таким образом, целуя ничего не подозревавшую подругу, я невольно вызывал к жизни целый сонм видений и призраков и это было столь неожиданно, столь несправедливо мучительно, как если бы невинная попытка включить свет в темной комнате, неизбежно каждый раз приводила бы к двухсотвольтному разряду тока, проходящему сквозь все мое тело.
Наблюдая за грациозными движениями Евгении, плавно скользящей сквозь людскую толщу, я загадочным и роковым образом видел одновременно и другую женщину, плывущую параллельным курсом и со строгим выражением лица что-то выбирающую себе среди множества в общем довольно бесполезных товаров.
В гостиничном номере, когда на пол стреляной дичью стала опадать срываемая одежда, я закрывал глаза, чтобы насладиться бездонным взглядом той, которая была так далеко и в тоже время всегда теперь, довольно жутким образом, находилась рядом.
В разгар альковной борьбы, в бесконечности движения, в удушливом его ритме, мне всё же удавалось забыться и, ненадолго оторвавшись от преследовавшего меня призрака, обрести жалкую полунезависимость, каковую, возможно, столь же временно, обретают убегающие от хищников кролики и зайцы.
Стремясь забыться в эротической машинальности, я проявлял замечательное усердие и, на радость партнерше, являл собою образчик неутомимости в сочетании с развратной находчивостью, хотя сам оставался почти холоден, словно блестяще разыгравший дебют и теперь снисходительно посматривающий на соперника шахматист.
Однако я был далек от самодовольства и, опуская шторы век, прятал во тьме собственного хаоса бесконечное сожаление и стыд за свою внутреннюю отстраненность от происходящего, своеобразную ментальную импотенцию, всё превращавшую в фарс.
И если в первый раз, тогда, у моря, передо мною явственно забрезжила надежда на спасение и возможное избавление от тяжкого гнета прошлого, то сейчас, я с горечью вдруг осознал всю бесплодность попыток собственной реанимации.
Было такое ощущение, что я раз и навсегда отдал что-то очень важное, отдал, кажется, не в те руки, но этот факт уже не представлялся значительным, поскольку вернуть всё равно ничего было нельзя.
И в этой внезапной нищете, такой неожиданной и беспощадной, я казался себе королем государства, которое совсем недавно перестало существовать и таинственным образом исчезло даже с географической карты.
В разгар ласк, - этого пустынного оазиса среди полярных льдов моей заброшенности, - отталкиваясь от себя, от параноида собственных мыслей, я все же погружался в некоторое полузабытье и проживал подле Евгении новую жизнь, бонусность которой была очевидна и целебна для моей больной души мчавшей на неоседланном коне бреда по бесконечным просторам делирия.
Реальность запаха ее кожи и свежесть поцелуев, становясь единственно возможной реальностью, озаряя сумрак моего неба, открывала двери в широко раскинувшееся раздолье свободы от цепких тисков былой страсти, в существование полное света, представлявшееся мне таким несбыточно недосягаемым.
И, уже стоя у этих дверей, я испытывал облегчение, удивляясь тому, что спасение все-таки возможно, что оно - на расстоянии вытянутой руки.
Пусть эти руки, пока что и в кандалах, но дверь, в конце концов, при случае можно отворить и ногами.
Свет, которым была наполнена эта женщина, изливался не только на меня, а заливая собою всю комнату, радужно переливался в сделавшимся вдруг сжатым и терпким, горячем воздухе, наполненном ароматами нашей кожи и ее интимных производных.
Глядя куда-то в потолок, она проговорила с таким видом, как будто в том, что она говорила, заключалось нечто непоправимое:
- Я еще не встречала такого любовника, как ты.
- Настолько плох?
- Кокетничаешь? Наверняка, ты слышал подобное уже не раз.
- Я туговат на ухо.
- Так вот, тугоухий...Есть у тебя один недостаток. Не знаю, касается ли это только меня, или это временное твое состояние, связанное с тем, что ты, может быть, недавно пережил, но....но ты не вбираешь в себя меня и, в тоже время, не позволяешь войти. Ты - просачиваешься, как вода - сквозь пальцы. Струишься вдоль, а не вглубь. И это при том, что ты расточаешь такие ласки, которые, казалось бы, абсолютно невозможны без чего-то идущего изнутри, без чего-то по-настоящему глубокого и сильного.
Я настолько поразился сказанному, что замер, вопросительно на нее глядя.
- Ты - мошенник. Очень техничный, великолепно знающий женщину, чувствующий ее, но - мошенник. Чего ты так смотришь на меня? - улыбнулась она, тем не менее сохраняя взгляд прохладным, - Знаешь ведь, что я права.