Ничто не предвещало беды. Второй день подряд премьерный спектакль собирал полный зал, зрители не скупились ни на аплодисменты, ни на положительные отзывы, билеты на новую постановку главного режиссера были раскуплены аж до конца сезона. И тут случилось страшное: в антракте известная театральная критикесса демонстративно ушла со спектакля, посеяв смуту в рядах любителей искусства. Что случилось, почему? – шепотом спрашивали друг у друга посвященные, и одна из приближенных особ, отвечая на вопросы собравшегося вокруг нее кружка, цитировала последние слова гуру, которыми та вынесла приговор увиденному на сцене: “Текст я и так знаю”.
Пока обескураженные приспешники пытались сориентироваться в сложившейся ситуации и принять самостоятельное решение – уходить или оставаться до конца (точнее, как бы уйти поэффектнее) – виновница недовольства и критических настроений покинула театр и шла по проспекту, погруженная в мысли о разгромной статье, которую она подготовит к еженедельной сводке культурных событий, освещаемых популярной газетой. Чтобы почерпнуть вдохновения, взглянув на дорогой ее сердцу логотип, она остановилась у киоска с печатными изданиями, но названия своей любимой газеты так и не увидела. Зато в глаза бросились огромные заголовки другого издания, гласившие: ГУБЕРНАТОР ОТПРАВЛЕН В ОТСТАВКУ ПО СОБСТВЕННОМУ ЖЕЛАНИЮ. Подробности и перипетии бренной жизни жрицу искусства не слишком интересовали, и она продолжила разглядывать витрину, когда за ее спиной раздался громкий смех. Обернувшись, она увидела двоих молодых людей – юношу и девушку – державшихся за руки и глазевших то друг на друга, то на ту же самую витрину. “Пожалуйста”, - проговорила девушка, улыбаясь, и женщина-театровед почему-то решила, что обращаются именно к ней – в конце концов, она действительно была известной личностью и ее часто узнавали на улицах. Но девушка говорила со своим спутником, и сообразив, что к чему, предводительница местной интеллигенции поспешила покинуть общественное место, дабы не утерять основную мысль еще не написанной статьи.
Юноша, внимательно изучающий газетные заголовки, тоже делал это не случайно, хотя, в отличие от критикессы, ему не составило труда отыскать нужный ему экземпляр периодической прессы. Собственно, смотрел он на передовицу с материалом об отставке губернатора – юноша работал журналистом, и это была его первая первая полоса в жизни.
“Я куплю ее”, - сказал он подруге. Заголовок был набран гигантским черным шрифтом, и автору статьи казалось, что благодаря не им выбранному стилю передовицы простые и понятные слова трансформируются в что-то вроде REQUIESCAT IN PACE. “Хочешь изучить собственный текст?” – с напускной иронией поинтересовалась девушка, заглядывая ему в глаза. “Текст я и так знаю,” – серьезно ответил он, поглощенный размышлениями похлеще театроведа, отошедшей достаточно далеко, чтобы не слышать его последней фразы. “Я не знаю этой статьи,” – заключил он, и незамедлительно купил газету. Отвлеченные размышления уступили место насущным, и вместе с подругой молодой человек отправился в расположенное неподалеку кафе, где они и просидели следующие полтора часа, беседуя обо всяких пустяках. Газету он кинул на диванчик рядом с собой, и, естественно, забыл о ней напрочь. Там она и осталась лежать, незамеченная обслуживавшим столик официантом, даже когда парочка покинула кафе.
Спустя всего несколько минут за тем же столиком расположились двое водителей, чьи такси стояли на улице в самом конце длинной очереди из машин их коллег. Движение в центральном районе в это время все еще было весьма оживленным, и перерыв не сулил быть продолжительным. Ожидая заказа, один из мужчин заметил лежавшую рядом с ним газету и изучив первую страницу, с саркастичной миной продемонстрировал ее своему соседу.
“Б…дь, и этому п…ц настал,” – прокомментировал тот (это означало: “Не удивлюсь, если сейчас обвинения и санкции посыплются на него как из рога изобилия”). “С х..я ли?” – заинтересованно спросил человек с газетой (то есть: “На основании чего ты пришел к таким выводам?”). “Да ты еб…нись!” (“Итоги правления очевидны, и они отнюдь не радужные. Инфраструктура в упадке, и ни одна целевая программа, финансирование которой было заложено в бюджет, не выполнена. Куда уходили государственные деньги вовсе неясно, расходование средств налогоплательщиков вызывает массу вопросов. Следовательно, дело идет к процессу публичного отчета губернатора о проделанной работе в соответствии с федеральным законом о контроле за деятельностью чиновников. А уж итог судьбе самого губернатора будет подведен статьей Уголовного кодекса.”) – “П..деж это все” (“Я не знаю этой статьи.”) – “Наср…ть. Наш черед др..чить о…ный в…м” (“Незнание точных формулировок, как известно, не освобождает от ощущений. Несовершенство законов не только в том, что написанные не исполняются. Законы, назревшие в обществе, массовом сознании и требующие исполнения упорно никак не фиксируются юридическими нормами, и это гораздо хуже. Отсюда двусмысленность, позволяющая обходить действующие нормы, и вынуждающая натыкаться на непреодолимые несуществующие заповеди, сотканные, казалось бы, из воздуха. Получается, основной закон – истины нет.” На этом краткий, но весьма емкий диалог закончился, потому что принесли заказ, и следующие несколько минут оба таксиста занимались исключительно поглощением пищи. Разговор они не возобновляли, наблюдая за продвижением очереди машин на стоянке, и когда трапеза подошла к концу, их собственные автомобили уже возглавляли очередь. Мужчины расплатились и вышли. Тот, что читал газету, должен был ехать первым, и он поспешил занять место за рулем.
Ждать пришлось недолго. Разместившийся на заднем сиденье пассажир карикатурно- классической интеллигентской наружности - серый плащ, шляпа и очки, плюс кожаная сумка в руке – назвал адрес и сразу же попросил переключить радиостанцию, транслировавшую русский шансон. Водитель покрутил колесико волновой настройки и наткнулся на шедшую в прямом эфире передачу, посвященную новой премьере в драматическом театре. В зеркале заднего обзора он поймал взгляд пассажира, и тот одобрительно кивнул.
Ведущая брала интервью у главного режиссера, заслуженного деятеля искусств, о чем она не преминула напомнить слушателям, прежде чем задать новый вопрос. “Есть ли у вас нерушимые правила или законы работы в театре, которым вы следуете при постановке спектаклей, по которым вы оцениваете чужие работы?” – “В театре, как и в любой другой человеческой деятельности, разумеется, есть свод технических норм, обязательных к соблюдению. Это касается сценической речи, движения, композиции мизансцен и так далее. Но для меня гораздо важнее идейный принцип, основной закон, если хотите, довлеющий над формальностями и правилами. Я сформулировал его для себя еще во время обучения, и звучит он довольно крамольно. Основной закон – истины нет. Есть различные театральные школы, каждая из которых вам будет старательно доказывать, что их театр, их подход к игре и трактовке пьесы есть норма, а все остальное не имеет права на существование. Я же полагаю, нет смысла ни запрещать, ни возводить на пьедестал ни одно из течений или направлений в театральном искусстве, поскольку всегда найдется хотя бы один человек, разделяющий ту или иную самую систему взглядов.” – “Вы ведь имеете в виду зрителей?” – “Как ни странно, нет. Парадоксально, но многие видные режиссеры современности, руководители театральных лабораторий и известные экспериментаторы вообще отрицают свою зависимость от зрителя. Порой они открытым текстом говорят о том, что зритель им совершенно не нужен. И хотя в большинстве случаев это пустое бахвальство, должное подчеркнуть элитарность и изысканность их деятельности, понимаемой лишь избранными и лишь для избранных предназначенной, некоторые на самом деле творят в первую очередь для самих себя – и для критиков, конечно – а спектакли идут при пустых залах. Я тоже проходил этот этап, и тоже делал завернутые, многоуровневые, переиначенные постановки, только я быстро понял, что мне самому это неинтересно. Гораздо проще поставить нечто навороченное, муторное и непонятное, на радость критикам, а зрителей, убегающих после первого акта, обвинять в глупости и зашоренности, чем сделать что-то легкое, доступное пониманию, и своей простой и внятностью затрагивающее души тех же самых зрителей. Я всегда работал и буду работать только для зрителя.” – “И зритель охотно ходит на все ваши спектакли. Есть ли у вас какой-нибудь секрет зрительского успеха, которым вы могли бы поделиться?” – “Секреты вообще не созданы, чтобы ими делиться. Но из того, что я уже сказал, можно сделать простой вывод: я даю людям, пришедшим в театр то, ради чего они туда пришли – историю. Простую и понятную, которую они могут пропустить через себя и вынести для себя что-либо полезное.” – “То есть, вам свойственно и уважение к источнику – тексту, прозе или драматургии, и его автору? Вы стараетесь перенести материал, с которым работаете, на сцену без изменений?” – “Я не меняю что-либо нарочно, искусственно. Классические и хорошие современные тексты достаточно многогранны и многослойны, чтобы при работе с ними вы могли делать акценты на тех нюансах, что вам интересны здесь и сейчас, преподносить актуальные мысли и идеи без излишнего страдания и насилия над труппой, собой и зрителем. Искажение же редко идет на пользу произведению, путая смысл и путая зрителя.” – ”Должна сказать, ничего подобного в вашем последнем спектакле не наблюдается. Удивительное ощущение от слаженности актерской игры, когда каждый актер находится на своем месте именно для того, чтобы сыграть свою роль. Ничего лишнего. Но скажите, как вы относитесь к своей работе вообще, считаете ли вы ее важной?” – “Театр, как и все иные виды искусства, выполняет значимые общественные функции, попросту говоря, он важен для людей. Искусство дает человеку уникальный отдых, помогает найти ответы на вопросы – или как минимум, задаться этими вопросами. Насколько я сам считаю театр важным? Опять же, с какой стороны посмотреть. Однажды мы ставили комедию, шел обычный постановочный, творческий процесс. Некоторые актеры самозабвенно отстаивали лишь им кажущееся важным видение своих персонажей, я склонял их к тому исполнению, которое требовалось мне для общей картины и концепции. Нельзя сказать, что все происходило без борьбы и противостояния. И вот прямо посреди репетиции на сцену вышла заведующая труппой и сообщила, что только что террористы захватили самолеты и направили их один за другим прямо в небоскребы посреди Нью-Йорка. Повисла тишина, и тогда я не удержался и сказал всем присутствовавшим на репетиции: “Друзья, какой ерундой мы с вами здесь занимаемся”.
Тут машина остановилась. Пассажир вышел. Окинув взглядом двор, он направился к подъезду, но вдруг остановился, обернувшись назад – на группу детей, собравшихся в центре игровой площадки. Приглядевшись, он устало вздохнул и направился прямиком к ним. От кружка тоже отделилась маленькая фигурка. “Уроки?” – спросил мужчина у сына, когда они встретились. “Сделал,” – соврал мальчик. “Что вы тут делаете?” – “Играем в “Сломанный телефон”. – “Заканчивай и домой.” – “Последний раз.” Мальчик рванул обратно, но вдруг окликнул отца. “Не хочешь с нами?” Мужчина усмехнулся, но почему-то перспектива оставить кожаную сумку на скамейке у подъезда и присоединиться к детям показалась ему более заманчивой, чем возвращение домой. “Правила помнишь?” – спросил у него мальчик, когда он вошел в круг. Он усмехнулся еще раз, только теперь усмешка уже была похожа на улыбку. “Друзья, какой ерундой мы с вами здесь занимаемся,” – сказал он.