(Из цикла «Слобода Кизияр: плебейские рассказы»)
Семён Харабуга (ударение на «у») был своеобразный человек. Жил как сыч. Мало с кем общался. Отличался потрясающей жадностью. «Серед зимы буваить шо й лёду у нёго не выпросиш – отакой гамноед уродился». (Это – характеристика соседей.) Подворье и приусадебный участок со всех сторон густо обсадил глядичией какого-то особого сорта: с такими ветвистыми, твёрдыми, острыми колючками, что даже смотреть на них было страшно.
Никто из любителей лазить по чужим садам не мог пробраться на его территорию за грушами и виноградом (ничего другого у него там не росло, зато этого было много). Не пытались сунуться даже отпетые оторвы – такие, например, как Тасик-Тарасик, Вытрижоп, Шестипалый, Обсериуглы, Сыздым-Пыздым, для которых преград вообще не существовало. И только эта цитадель была ими не взята. И это был нонсенс. А заодно и бельмо в глазу.
В посиделках Семён не участвовал. По свадьбам и поминкам не ходил. И вообще… старался держаться в тени. Его коронные маршруты: дом – работа, работа – дом он совершал в сумерках. Но, как нарочно, почему-то больше других бросался в глаза, особенно женщинам. Может, потому, что имел сексапильную наружность. А может, именно потому, что не хотел светиться и тем самым возбуждал повышенный интерес к своей персоне.
Харабуга был груб и жестокосерд. Приманивал «чужаков» (залётных голубей), ловил их силками, потом умерщвлял: между двумя пальцами левой руки зажимал птице шейку, а двумя пальцами правой руки дёргал за головку, причём дёргал таким жутким манером, будто вынимал чеку из гранаты. Очищенные от перьев тушки обязательно опаливал огнём от кукурузного бодылья, и только после этого употреблял в пищу.
На голубином бульоне варил суп-кандёр, а из мяса делал что-то наподобие чахохбили. Иногда – когда «чужаков» налавливал много – делал ещё и начинку для пирожков. Пирожки с голубятиной считал своим фирменным блюдом. Как-то раз он угостил ими своего начальника. Когда начальник, съев пирожки, постфактум узнал, что они были с голубятиной, его стало так сильно рвать, что он взял больничный лист – как здесь говорят, «билитень».
Достоверные люди рассказывали, что в юности Харабуга давал девкам такого жару «пыд фост», что те, бедные, аж крякали. От чего конкретно крякали девки – от удовольствия или от неудовольствия – рассказчики не уточняли. Может, они даже и не то имели в виду, о чём мы с вами сейчас подумали. Может, юный Харабуга делал там, под девичьим хвостом, такое! что нам и не снилось. Всё может быть. Мерить на свой аршин не будем.
Насчёт национальности Харабуги существовала версия, что по крови он не то русский, не то нерусский, не то наполовину русский наполовину нерусский. Но не украинец! Неукраинское происхождение Харабуги в своё время «вычислила» Старая Калоша (бабка Перебейноска). И вот каким образом: «Харабуга – не українець, – тыкала она скрюченным пальцем куда-то вперёд, – голову кладу на вiдсiкання (отсечение), що не українець. Українцi такi не бувають, бо… дай йому сала, вiн же ж, падлюка, його не їстиме – вiн, бачте, гребує ним». А и правда, что это за украинец, который не ест сала, да ещё, видите ли, брезгует им!
Его породу изрядно подпортила жена – Киля – которую он не любил, но и не ненавидел. Их супружеские взаимоотношения сводились к тому, что он позволял ей любить себя. Киле этого хватало. Ну а ему… А что ему! – недостающее он добирал где-то на стороне, где точно – неизвестно, но что добирал – так это точно. «Бо вин свого ны упУстить», – не сомневались слободчане. Видимо, из-за этой любовной однобокости у них родились две некрасивые дочери, Миля и Лиля, обе как две капли воды – в мать.
У всех трёх – Кили, Мили и Лили – была какая-то селёдочная внешность: лица острые, сухие, вытянутые вперёд, без подбородков и шей – действительно как у селёдок. Фигуры тоже как у селёдок – сплющенные с боков, не толстые, с заострёнными животиками; в антропоморфном контексте они смотрелись весьма несуразно. Более широкий верх туловища плавно переходил в менее широкий низ без всякого намёка на талию, сужаясь до минимума где-то у самых лодыжек, – так и казалось, что дальше пойдут ласты.
Все платья, какие бы они ни мерили в магазинах, были им узки в плечах и просторны в тазу. А так как они предпочитали длинные платья, то и выглядели в магазинных платьях «как три пойды» (сугубо местное выражение, являющееся антонимом «трём грациям»). Поэтому готовую одежду не покупали – всё шили на заказ, под себя. И, тем не менее, как только в продажу «выбрасывали» новую партию женских туалетов, тут же мчались их примерять. Примерять примеряли, но брать не брали, чем вызывали страшные нарекания продавщиц – мол, всё перероют, как свиньи в корыте, а потом после них складывай. Им даже пытались делать замечание, но те возмущались и требовали «Жалобную книгу», после чего продавщицы замолкали.
Дочери достигли того возраста, когда их надо было срочно выдавать замуж – Миле шёл двадцать шестой год, Лиле – двадцать четвёртый. Сейчас или никогда! – другой альтернативы не было. Но где взять женихов! – на «селёдках» никто не хотел жениться, дураков нету. Сёстры озлобились – как все, кому грозит участь старых дев. Часто грызлись между собой. Матери и отцу тоже доставалось на орехи – за то, что не родили их красавицами. И вот на этом неспокойном семейном фоне появляется проблеск надежды: младшая, Лиля, стала задерживаться – якобы на работе. Но все поняли, что она кого-то нашла, и работа тут ни при чём.
Дальше – больше: задержки учащались и удлинялись, пока в один прекрасный день Лиля не заявила, что её и ещё трёх девочек производство направляет в колхоз на прополку буряков – аж на целую неделю. Родители обрадовались: пусть едет, почему бы нет! Развеется, подышит чистым воздухом, подзагорит на солнышке, окрепнет. В тайне души они надеялись, что и тот, ради которого она «задерживалась на работе», тоже окажется там, на буряках. Ну а если не он, то другие найдутся. Что там, ребят нету, что ли. Нет-нет, пускай едет. И Лиля поехала.
Продолжение http://www.proza.ru/2014/02/19/1014