Осьминог

«...Я видел лучшие умы моего поколения
разрушенные безумием
изголодавшиеся истеричные голые…»

/Ален Гинзберг/

* * *
Это моя 5ая осень в Израиле. Я спрашиваю себя: что ты здесь делаешь? как ты здесь оказался? каким ветром тебя сюда занесло? И не нахожу ответа.
Я - конченый человек.
Я не еврей, потому что я приехал; я не русский, потому что я уехал. У меня крест на груди, но я прячу его под одеждой. Но все-таки здесь я – «руси», это моя черная метка. Так называют овцу, отбившуюся от стада. Пусть! я – овца. Я смотрю на восток, смотрю на запад, на север, на юг, но не вижу своего пастуха. Я – овца, и прячусь за кустом ежевики.
Полночь…
Выглянув в окно, я задумываюсь о том, что вот уже который раз просыпаюсь один. Но не-е-ет, говорю себе, не-е-ет, так было всегда. Один, совсем один, и нет ничего, кроме этой черной тетради в клетку. У меня в груди раковая опухоль, похожая на осьминога. Когда-нибудь осьминог раскинет свои щупальца, и мне станет нечем дышать…
Сколько-то времени назад – может, год, может, два – я еще питал какие-то надежды, вынашивал какие-то планы, обдумывал какие-то идеи… Теперь я уже ничего не обдумываю, просто – я существую. Я есть.
Я есть, и мне неплохо живется.
На мне черные очки, и я выхожу проветриться. Повсюду - солнечные блики, но сквозь мои очки все кажется пасмурным и серым. Сталкиваясь с их стеклом, солнце теряет свою силу. Солнце умирает. У него туберкулез, и до земли доносятся его хрипы. Солнце умирает. Оно отхаркивается дождями, но для таких случаев у меня есть зонт. Я смотрю на него, и перед моими глазами проносятся картины из прошлого. Локомотив – прямо из прошлого, и я вхожу в него без билета. Я – его единственный пассажир. Всего год назад я и Маруся ходили рука об руку, истаптывали обувь и трепались ни о чем. А под этим зонтом мы прятались от дождя. Это обычный, ничем не примечательный зонт черного цвета. Как-то раз он сломался, но я его починил. Я забывал его у знакомых, но мне его возвращали. Я никак не могу от него избавиться…
…В тот день шел сильный дождь, и было холодно. Не успел я раскрыть этот зонт, как рядом со мной оказалась Маруся и сказала:
— Можно? – и улыбнулась.
У нее было совсем обычное лицо. Тяжелые веки и карие глаза. Черные волосы и бледная кожа. У нее было неправильное лицо, но очень точное…
— Маруся, - говорил я ей.
— Не называй меня так, - просит она, опуская глаза.
— Почему?
— Не называй, и все, - в ее голосе появляются странные нотки, но она сразу же берет себя в руки. Опускает глаза, говорит: – Не называй…
…А потом, когда ее волосы раскинули свои щупальца по подушке, я осторожно целовал ее ключицы и плечи и чувствовал, как вздрагивают ее позвонки. Она смотрела на меня, и ее взгляд вбирал, втягивал в себя всю мою тоску, злобу, страх, ненависть, боль, отчаяние, страсть, любовь, похоть, пошлость, нежность, скуку, равнодушие, желчь, разочарование, сарказм, радость, эйфорию… На рассвете мы просыпаемся, и ее кожа еще бледнее вчерашнего. У нее на висках синие жилки, а на щеках – немного веснушек. Но кожа – белая, прозрачная. Маруся начинает плакать, и я не знаю, как реагировать. Я не в силах выдавить что-либо на своем лице – оно застыло. Маруся поднимает на меня взгляд, и я понимаю, чего она ждет. Но мое лицо – каменная маска, и мышцы на нем заржавели…
— Успокойся, Маруся, - говорю я.
— Не называй меня так!.. – срывается она.
Но через час, после душа, Маруся вдруг успокаивается. Она стоит у зеркала - с тушью в руках – и вглядывается себе в глаза. Ресницы подкрашены, зеркало со следами жирных пальцев…
Это было в Москве, год назад…


* * *
Сегодня пятница, и, надо полагать, вечером объявится М.
(М. служит в армии и носит тяжелые ботинки, у него мозоли на ногах и винтовка за плечами.) Опять те же вопросы:
— Как жизнь?
— Выпьем?
— Чем вообще занимаешься?
А ничем.
М. говорит, что я живу как растение; что ж, я доволен таким сравнением. Но в таком случае я – кактус. Или нет, не кактус я, я – верблюжья колючка. Мне не страшен зной, мне начхать на отсутствие влаги, и я ко всему равнодушен. М. же чем-то напоминает кусок говна в унитазе. И вот, значит, подходит кто-то невидимый и спускает воду. Главная задача М. – удержаться наплаву, не дать себя слить. Канализация – чистилище, сливной бачок – адская сковородка.
Но я не об этом. Пока я наливаю водку в один пластиковый стаканчик, а банановый сок – в другой, М. возвышается надо мной и поет осанну. Он говорит не запинаясь, пересказывает свою жизнь и треплется об армии – о ней он может трындеть сутки напролет. Сегодня за банкет платит он, и я вынужден помалкивать. Я не могу сказать: **** я твою жизнь! ебал я твою армию! застрелись собственной винтовкой! Не могу оттого, что я хороший друг, – обстоятельство, о котором я сожалею.
Я помалкиваю, а М. все трындит и трындит.
— Вот, послушай, - говорит М., - что было, бля, на той неделе: совершаем мы объезд арабской, бля, деревни. Едем, едем. А дело, бля, ночью было. Да. Ну и, короче, вдруг вижу, бля, идет привидение. Не смотри, бля, на меня так. Привидение в натуре. Ну, я, бля, толкаю командира и говорю: а посмотрите-ка, бля, туда. Он смотрит, и у него, бля, отвисает челюсть: идет себе привидение, белое, бля, как сволочь…
— Познавательно, - говорю.
— Нет, ты, бля, послушай, - М. поднимает руку. – Ну, мы, бля, вышли из машины, и подходим к привидению. И винтовки перед собой, - М. умолкает, и по его взгляду я вижу, что сейчас я должен подать голос.
— И что же, - говорю, - что же это оказалось?
— А оказалось, что это арабка, бля, какая-то, в белой парандже, - М. заржал довольный. – А вот, бля, еще послушай: едем мы как-то…
Спохватившись, я тут же сунул ему стакан с водкой в одну руку, а с банановым соком в другую, и М. замолчал.
— Ну, - говорит он, - будем.
И поднес к губам свой стакан…
Глядя на его вздрагивающий кадык, я понимаю, что М. такой же, как и я, с осьминогом в груди. Просто за формой этого не видно. Он пытается устоять на своих армейских ботинках, но почва здесь рыхлая, а местами – зыбучие пески. Он использует винтовку в качестве шеста, но и это его не спасает. Мы обитаем на разных планетах: он на Луне, а я на Венере, но здесь, сегодня, пересекаются наши пути. Этот перекресток – вонючий лягушатник, в котором мы дышим жабрами. Это – водка «Keglevich» за 27 ш. и водка «Absolute» за 80, сигареты «Noblesse Lights» за 12, пластиковые стаканчики, спичечные коробки, косые взгляды, русский акцент, старый город, конторы по трудоустройству, промзона, русские, притворяющиеся аборигенами, арабы, телефоны «Nokia» и «Motorola», синагоги, мечети, армия и мой 21-ый профиль… Мы на обочине дороги, ведущей в общественный толчок. А дальше – канализация, чистилище, адская сковородка…
— Ты почему не пьешь? – говорит М.
— Задумался, - говорю.
— Думать меньше надо, больше – соображать, - и М. опять заржал довольный собой.
Выпив, я уселся на скамейку, а М. повалился рядом. И затянул:

На поле танки грохота-али…
солдаты шли в последний бо-ой…

Он поет, а я молчу. Мы здесь одни, и мы тонем. Асфальт под нами раскаляется и пожирает нас.

…А молодо-ого… команди-ира…
несли с пробитой голово-ой…

Я чувствую, как жар асфальта жжет мне пятки. Оглядываюсь по сторонам: никого. Я выругался: будь в парке хоть одна живая душа, будь тут хоть какое-то веселье, все бы было иначе…
Я закрыл глаза.
— По танку вдарила болва-анка-а… — продолжал завывать, впрочем, уже уставая, М. — Прощай, родимый экипа-аж-ж-ж…
Мои ноги уже по колено в жидком асфальте, еще секунда — и мы с М. погрузимся в него с головой, но…
— Русим! — услыхал я чей-то голос. — Русим! Вотка! Абсолют! Вотка! Кеглевич! Вотка! Вотка!
Открыв глаза, я обнаружил, что все вернулось на круги своя, а М. храпит и улыбается во сне.
— Русим! — продолжали орать. — Русим! Вотка! Вотка!
— Вотка, вотка… — отмахиваюсь.
— Вотка! Абсолют! Русим! Как дила пака ни радила! Вотка! Русим! Кеглевич! Русим русим русим русим русим русим русим русим русим русим русим русим русим русим русим русим русим русим русим русим русим русим русим русим русим русим русим русим русим...


* * *
На небе – ни облачка, на улице – никого. Крыша прогибается под тяжестью солнца, но, глядя на потолок, я не замечаю никаких трещин. Крыша мне чем-то напоминает мои черные очки.
Сегодня я проснулся дома у рабби, куда меня притащил М. после вчерашней попойки. Рабби – высохший старый пердун, его любимое слово – «совок». Он клеймит им всех и вся.
Скинув с себя плед, я вспоминаю подробности вечера.
— Руси! – продолжали кричать мне. – Вотка!
В конце концов, мне все это надоело, и я принялся тормошить М.
Это стоило мне немалых усилий: М. никак не хотел подниматься. Тогда я взял его винтовку и начал тыкать его в бок.
М. тут же подскочил:
— Ты чё - крикнул он, - совсем?
Я сказал ему, что уже поздно, и пора бы разойтись по домам, но М. и слушать ничего не стал.
— Я тебя, - сказал он, - сейчас познакомлю, бля, с одним мировым человеком. Зовут Гена. И он, бля, давно хочет с тобой встретиться.
— Со мной? – удивился я. – Зачем?
— Он хочет, чтобы ты написал для него статью.
— Но почему именно я? – говорю.
— Он не хочет связываться с журналистами, - отвечает М., - они, как всегда,  все переврут. Я ему сказал, что ты, бля, писатель, и он попросил свести тебя с ним…
Не успел я привести себя в порядок, как М. потащил меня по направлению к дому Гены.
— Вот увидишь, - приговаривал М. – Он тебе понравится.
— Так что все-таки за статья?
— Не знаю…
За квартал до дома Гены мы останавливаемся, чтобы допить оставшееся пиво. М. не выпил и половины: его замутило, и он швырнул банку на асфальт. В свете фонарей ручеек пива заставил поморщиться и меня…
— А лет ему сколько?..
— Ну, под полтинник.
— А статья о чем?..
— Да что ты ко мне пристал?!.. – взвился М. – Откуда я знаю?!..
Немного остыв:
— Он сам все разъяснит, - М. делает мне знак, что пора идти. – Постарайся ему понравиться…
— Постараюсь, - смеюсь я.
Дверь нам открыл человек лет пятидесяти, при галстуке, с длинной бородой, с кипой и с пейсами. От неожиданности я отшатнулся и хотел, было, уйти, но М. поймал меня за руку.
Оглядев нас, человек принял важный вид и представился:
— Еуда бен Нахум, - и тряхнул пейсами.
Я не нашелся, что ответить, а М. оскалился.
— Еуда бен Нахум, - повторил человек и еще сильнее тряхнул пейсами. Потом вздохнул и устало произнес:
— Можно просто Гена. Проходите…
Мы вошли и расположились на диване. Будь я трезвый, я бы засмущался, но, поскольку был пьян, то и вел себя соответствующе. Развалился на диване, откинув голову назад. Потом подумал, что для большего удобства не помешает забраться на диван с ногами. Что я и сделал незамедлительно.
Гена тем временем обратился к М., кивнув в мою сторону:
— Он-то мне и надо?
М. кивнул. Гена повернулся ко мне и хитро улыбнулся:
— Сигаретку?
— Давайте, - сказал я.
— Можно на «ты», - сказал Гена, поднося зажигалку, - просто Гена… Мы же не в совке.
Некоторое время он внимательно наблюдал за тем, как я курю. Потом спросил, видимо, решив перейти к делу:
— Напишешь статью?
— Ну, если смогу, - ответил я.
— Да ла-а-адно тебе!.. «Если смогу»!.. Я читал твои тексты, - говорит он, -  сможешь!.. Куда денешься!.. Что за совковые манеры?!..
— Ну не могу же я писать на пустом месте, - говорю. – Не зная сути…
— Момент! – крикнул он и жестом позвал нас на кухню. Нырнув в холодильник, он достал оттуда бутылку и еду. Выпив, заговорил:
— Есть такой батальон, называется «Русский солдат», состоит исключительно из русских. Это бывшие омоновцы – из совка. Ты спросишь, какое имею я к этому отношение? Да, я ношу кипу. Да, я хожу в синагогу… - он подмигнул мне. – Признаюсь честно, я не имею к этому ни малейшего отношения, - он стукнул по столу и разлил по второй.
Мы выпили.
— Можно вопрос? – говорю.
— Задавай.
— Вот мы тут сидим, выпиваем… А как это согласуется с вашим…
— «С твоим», - напомнил Гена, подняв палец. – Не в совке.
— ...да, с твоим…
Но Гена опять не дал мне договорить.
— Как согласуется? А никак, - он заржал, поигрывая пейсами. – А почему бы и не выпить с хорошими людьми?.. Так на чем я остановился?..
— Ах да… - продолжил он, почесав под кипой. – Батальон «Русский солдат»… Дело в том, что у меня там много знакомых, друзей, родственников… Не дают работать! Работали, скажем, на поселениях – отозвали оттуда! А все почему? Потому что работали. Работали в Газе – отозвали! Почему? Опять же – потому что работали!
— А я-то тут при чем? – говорю.
— А ты об этом напишешь статью, обещаю протолкнуть ее в какую-нибудь газетку, - сказал Гена и разлил по третьей.
— У нас в Израиле так принято – третья рюмка за погибших солдат. Стоя. И не закусывая.
Встав, мы выпили.
— Можно садиться, - прохрипел Гена.
И снова пустился в объяснения…
А потом – все обрывками: галстук Гены, валявшийся на полу, его крики: «Я – Коэн!.. Я узнал об этом в сорок, и это изменило мою жизнь!..», пьяный М., бормочущий: «Куда вы, бля, заехали?.. О чем вы, бля, вообще?..», потом сортир без туалетной бумаги и унитаз, над которым я склонился, сунув в рот два пальца… И вот теперь я сижу на диване, и в ногах у меня плед. Я ищу глазами М., но его нигде нету. Наверное, встал уже. Я выглянул в дверь: из кухни доносились чьи-то голоса – видимо, М. и Гены. Я бесшумно закрыл дверь.  Высунулся в окно и закурил.
…А что бы было, увидь меня сейчас Маруся?.. Я усмехнулся: она, конечно, сказала бы, что курить натощак – вредно. А еще?.. Еще, наверное, что я до сих пор не почистил зубы и не умылся. Маруся помешана на чистоте. Ее ногти коротко острижены, и она никогда не возьмет вилку в правую руку…
…Год назад, взбираясь по трапу, я думал, что мой самолет унесет меня прямо в ад. Усевшись, я вдруг обнаружил в своих руках тот самый зонт: как он сюда попал? Я повертел его. Еще только вчера – нет, даже не вчера, а несколько часов назад, я точно так же держал ее за руку, за ее робкую руку с прозрачной кожей. Я держал ее, и ее рука волновалась в моей. Она беспокоилась, она – живая. Рука говорила мне что-то на забытом, древнем языке. Она говорила, но я не понимал ни слова. Она пела, и на высоких нотах ее голос переходил в плач. Чуть выше – в нервный смех. Еще выше – в истерику. И, наконец, добравшись до самой высокой ноты, голос ее срывался, и рука умолкала… Потом неловко, неуверенно, осторожно заводила опять свою песню. Вместо пальцев были щупальца, и она пела песнь умирающего осьминога. Осьминог пытался пускать фантомы, но они тут же исчезали. Черные чернила, которыми я пишу, черные фантомы, пускаемые осьминогом… Маруся обхватывает меня своими щупальцами – щупальцами любви, щупальцами постели, щупальцами страсти, щупальцами слез, щупальцами ревности, щупальцами нежности, щупальцами похоти, щупальцами ненависти, злобы, страха, боли, отчаяния, усталости… На небе сгущались тучи, ее обветренные губы не шевелились, и я подумал, увижу ли их еще когда-нибудь.
— У тебя холодные руки…
— Знаю, - говорю.
А ее – горячие…
Ее бледные щеки налились кровью, а плечи горели огнем, когда я нервно сорвал с нее одежду. И, когда я в нее вошел, ее щупальца впились мне в спину и проникли вовнутрь… Мое мертвое нутро запылало ее жаром, мои руки било ее током, и в тот момент я понял, что именно эту женщину я любил всю жизнь – любил, еще будучи ребенком, она обвивала меня, когда я еще не вылез из утробы, она была океаном, в котором я рыбой дышал жабрами, она была раскаленной землей, на которой я лежал камнем, мы семенами упали в рыхлую землю, и сквозь нас проросли первые стебли – сначала неловко, но потом все уверенней и уверенней распускаясь и подставляя свои плоды солнцу…
Утром мне уезжать, а в ее глаза опять слезы…
Я пытаюсь ее успокоить, но она не слышит. Ее глаза - красные от слез, ее руки дрожат… Закутавшись в халат, я выхожу на балкон и раскуриваю сигарету дрожащими пальцами.
Было лето, самый разгар лета, был июль, был тополиный пух…
Утром, когда я проснулся, вся наша кровать была в пуху – он был на простыне, на подушках, в ушах, во рту… Он был в ее волосах, раскинутых по подушке. Она спала, и я не решался ее разбудить. Я сидел рядом и смотрел на ее белую спину. И представил себе чужие руки – холеные, с изящной кистью, более нежные, чем мои. Они касались ее, они ее гладили. Я почувствовал к ней непреодолимую ненависть, мне захотелось ее ударить, изуродовать ей все лицо, все тело, оставив сеть шрамов, чтобы никто никогда ни за что не оглянулся ей вслед…
…Я выплюнул окурок и закрыл окно. Вышел из комнаты и остановился у двери в кухню. Навострил уши.
— …еще, бля, дрыхнет, - сказал голос М.. – Надо бы, бля, за сигаретами сходить. А то кончились. Может, у него есть?.. Это как в армии: стоим, бля, на блокпосту, и подходит араб. А нам курить охота. Ну, я ему, бля, и говорю: сигареты давай. Иначе, сука, не пройдешь.
— И что, дают? – отозвался Гена.
— Куда ж они, падлы, денутся, - усмехнулся М. – Ложут на стол и проходят.
— Совок… - сказал, было, Гена, но, икнув, решил не заканчивать начатую фразу. – Ого-го-го-го! – заверещал он вдруг. – Дайте мне винтовку и отправьте меня туда!..
Этот разговор окончательно испортил мне настроение, и я на цыпочках отправился обратно в комнату.
— Да, сейчас… - повторял я про себя. – Статью вам, кретины…
В прихожей я обнаружил пиджак Гены, брошенный на диван. Я воровато оглянулся. Потом прислушался: голоса в кухне и не думали умолкать. Тогда я прошелся по всем карманам пиджака и выгреб все деньги: оказалось не очень-то и много. Можно даже сказать, мало. Я усмехнулся и пробормотал что-то вроде: «С паршивой овцы…», и, бесшумно открыв входную дверь, выскользнул на лестничную площадку.


* * *
В душе было пусто.
Тех денег, что я спер у Гены, хватит разве что на пачку дешевых сигарет и бутылку пива. Я вспомнил бороду Гены и поморщился. «Совок…» Израильский совок. Совок с бородой. Совок в кипе. Совок с пейсами. Совок с бородой, в кипе и с пейсами, всех вокруг называющий совками. «Совок…» Не-е-ет, подумал я, делайте что хотите, молитесь кому угодно, но оставьте меня в покое!.. Делайте что хотите!.. Удавитесь собственными пейсами, грязные, лживые, ничтожные недоноски!.. Пейте свое вино, уродуйте своих женщин, плодите своих ублюдков, но не трогайте меня!.. Ваше вино для меня – отрава!.. Ваши разговоры пропитаны ложью!.. Ваша свобода – это марширующие толпы равнодушных! Солнце блестит на касках, нога в ногу, плечо к плечу. Маршируйте сколько влезет, все равно это не заполнит ваше нутро новыми внутренностями. Ваши женщины превратились в рухлядь! Они забыли, кем являются, и теперь думают, что на самом деле они – это старый шкаф со скрипящей дверцей. Они маршируют вместе с вами, потому что им больше нечем заняться. Раздается взрыв – БУМ! – и на биллионы частиц разлетается камикадзе. Обрывки его плоти падают на землю и прожигают асфальт насквозь. Но вы к этому привыкли. Вы оглохли, и уже не слышите никаких взрывов. Вы не слышите грохота, вы не слышите плача, вы глухи… Понадобятся новые потрясающие бедствия и несчастья, войны и катаклизмы – только они способны вернуть вам зрение и слух…
…Через дорогу я увидел какой-то ларек. Я немедленно в него вошел и купил банку пива. Отхлебывая, побрел дальше…
Спустя квартал или два какая-то мысль, или даже ощущение – забытое, старое, заставило меня остановиться. «Осьминог» - промелькнуло у меня в голове. В ту же секунду в моей груди что-то больно шевельнулось. Шевельнулось совсем рядом с легкими. Прислонившись к фонарному столбу, я начал осторожно дышать через рот… Но это не помогало: осьминог медленно стягивал мои легкие, и я ничего не мог с этим поделать.
— Ось… ми-и-и… но… но… но-ог… - хрипел я, скорчившись на асфальте.
Я почувствовал, что вокруг меня собрались люди. Кто-то ткнул носком ботинка мне в бок.
— Руси?.. — услышал я. — Руси?.. Абсолют?.. Вотка?..
Заговорили и другие голоса:
— Нир’а ли ше у лаках машеу…
— Кус эммек!.. Русим аэле…
— Уляй, кедай леиткашер ле амбуланс?..
— Лё-о-о-о… Ма пито-ом?.. У стам шикор…
— Аз ма ляасот ито?..
— Лё царих ляасот ито шум давар…
— Тов, беседер…
— Ялла!.. Ялла!.. — и меня еще раз ткнули в бок.
Так продолжалось несколько минут. Я думал, что они никогда не кончатся. Потом люди исчезли, и я остался один.
Это был кошмар…
Я не знал, что существует такая боль. Но я все еще был в сознании…
«Осьминог… — крутилось у меня в голове. — Мне двадцать лет… Зачем, зачем?.. Осьминог… Не может быть, не хочу… Мне двадцать лет…»
Моя нога судорожно подалась вперед, и я зашипел от боли. Я царапал себе грудь, я терся головой об асфальт, я скорчился в один болезненный комок, в то время как небо покрывалось трещинами…
«Осьминог, осьминог… Мне дв… дв… два… двадцать лет… Не хочу… Не может быть… Зачем, зачем, заче-е-ем?.. Осьмино-ог… Мне двадцать ле-ет… Не может, не может, не может, не может бы-ыть… Осьминог, ось… ось… ось… Не… хочу… Осьминог… Зачем?.. Зачем?.. Мне двадцать лет… Осьминог… Не хочу-у-у!.. Не… Не… мож, мож-жет… бы-ы-ыть!.. Осьминог… Осьминог… Осьминог… Осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог ось…»

Февраль 2005