Где-то неподалёку, за тем океаном, который, шепча, волновался за их окном, добродушный толстячок с нахлобученной на мясистый нос парой очков, которые не делали абсолютно никакой разницы при чтении, повозился за столом и, шумно вздохнув, передвинул подальше к чертовой матери стопку бумаг, которая, опасно качаясь, нависла над ним, грозя отчётностью и бесконечными столбиками Excel-таблиц. Унизительное и пошлое занятьице, каждый раз по экспоненте становящееся ещё более унизительным и пошлым. И, конечно, не меняющееся изо дня в день так же, как и абсолютно всё остальное в стерильном оффисе, даже структурально напоминающем стойло для крупного рогатого скота (он не тешил себя иллюзиями, конечно, по поводу того, кем он был на самом деле. Утешало только то, кем это делало шефа. Многоярусные рога...) - от два года сломанного кулера, к которому каждый день всё равно ходили надеющиеся на что-то сотрудники, ни один из них за всё это время не предприняв попытки что-то сделать, до его женщин-коллег. Ну, там уже всё слишком грустно.
Михаил Пуантович Чистодрольский увяз в болоте деловых бумаг, из которых высовывались только его мясистые, куцые уши колежского пристава и аккуратно выбритая машинкой Зингер макушка. Михаил Пуантович вздохнул, пришлёпнув в конце сокрушительно толстыми губами друг о друга, и откинулся в кресле. Сигарету? Ведь он курил только пару минут назад. Выпить кофе? Это всегда помогало. Нет, живот, и так не справлявшийся с перевариванием многочисленных цыплят табака и маринованных сельдей, до сих пор колыхал в его стремительно становившимися тучными недрах сладкие, липкие массы коричневой жижи, которой ещё только предстояло всосаться в кровь и его вроде бы вздбодрить. На самом деле в смысле взбодрения самое большее, на что он мог надеяться – этопозыв к рвоте или даже действительная отрыжка, кислая, терпкаянаполняющая рот клейкой массой, ко вкусу которой он уже даже начал привыкать, развлекаясь угадыванием на вкус продуктов, из которых жена готовила завтрак.
Он устал. Безумно, бесконечно устал. Одни мыщцы были всегда в предельном напряжении. Другие не работали вообще. Это было невыносимо мучительно. Он, человек по конституции подвижный и любознательный донельзя, ненавидел сидение в затхлом, наполненном хламом и спертыми испарениям коллег боксе, похожем даже структурально на кормилку для лошадей, и надеялся только и уповал на то годами, что эта нелепая и грузная ахинея, наконец пройдёт и сменится чем-то стремительно радостным и резким, как движение копыта мустанга или удар стремительной кошачьей лапкой, но надежда эта с каждым месяцем вынужденного одиночного заключения становилась всё дальше и призрачнее.
New Mail! – Бодро выскочил белый прямоугольничек из угла экрана. Тот, кто создавал Гугл, конечно, знал, что делал – вяло подумалось ему. Там, где-то на другом конце линии, которая соединяла его мир и этот -невиданный, сверкающий зарницами и искрами янтарной жизни, там была комната, наполненная людьми, каждый из которых уверенно и спокойно знал, что занимал нужное место. Там, там, куда он при желании мог бы, кажется, дотянуться, куда он, кажется, мог просто достать рукой, стоило только сделать базисный и незатейливый, как носок, trace, там бурлила, кипела и переливалась мерцающим светом Жизнь. Он с придыханием на самом деле произнёс это последнее слово и не заметил.
Он подавил ещё один тягостный выдох и открыл письмо, заранее видя предложение увеличить пенис или купить подозрительно дешёвые лекарства. Ха! С удовлетворением идущего на смерть гладиатора, который знает, что хуже уже быть никак не может потому что впереди только Самое Худшее, он открыл письмо, содержащее текст от шеф-редактора журнала XXL.
Михаил Пуантович вздрогнул и выпрямился. Само по себе письмо не обещало ничего заманчивого, удивительного и манящего – уведомления о переменах в ценах на подписку и офинсых промойушнах он получал часто, а сама не писала практически никогда, но он каким-то шестым чувством выцарапал из ровных, сквозящих чиновничьим формализмом строчек волнение самого автора. Как будто близилось что-то такое захватывающее дух и очевидно великолепное, что у пишушего не было слов описать это, и он просто тянул тебя за рукав – посмотри же, солнце встаёт! Солнце! И после долгих-долгих полярных черт знает чего (утра? вечера?), где вроде бы и должно было взойти солнце и они ждали его, и наконец дождались, но вместо золотого света был только серенький промозглый туман и леденящая и пронизывающая до костей сырость.
Сердце дрогнуло и пропустило удар. И чего он всполошился? В то время, как скачивался и открывался приложенный файл, он осмотрелся вокруг и заметил, что в фабрике бытия решительно ничего не изменилось. Всё так же укпризненно колыхались ивы за окном и всё так же кивали головы сотрудников, подчинённые одному и тому же паучьему пульсирущему ритму, как барашки на волнах.Только он, потревоженный и не могущий найти себе места, вдруг всполошился и не мог откинуться, как минуту назад, на спинку плюшевого кресла. Он, прочитавший недавно из уважения к современности первую книгу Лукъяненко, в которой детально описывался и Зов, и вампиры, мновенно вспотел холодным мелким потом и снова напрягся, ругая себя за это новое безумие. Что с ним случилось?
Matrix has you...Нарисовались на экране буквы, и он вскинулся, теперь уже не шутку встревоженный. Матрицу он тоже поимел несчастье посмотреть, пока у них в гостях бывал шебутной племянник его от первой жены, которого она засаживал за любой голубой эран, лишь бы отвязаться как-нибудь от приступов его назойливого внимания. Он моргнул, и буквы исчезли. На экране был только пустой Ворд-файл который он осторожно, как будто прикасаясь к диковинному насекомому, прокрутил вниз. Там что-то было?
Там действительно что-то было
<вставка из художника и волны>
Он смотрел некоторое время затаив дыхание. По правде говоря, его можно было понять. Каждый смотрящий на Алису затаивал дыхание и задеривал на ней взгляд настолько, что осознавал, каким дураком выглядел только когда она нагло, как обычно, улыбаясь, проходила мимо, царственно перекидывая тяжёлую медовую копну волос с одного полукруглого, как теннисный мячик, плеча на другое. Знаете, а вы уставились.
Его взгляд наконец сфокусировался на имени.
Ведь это же было у Флеминга?Память услужливо подкинула название.
Гриф «Только Для Ваших Глаз».
Он моргнул.
Один удар сердца гулко прозвучал в полнейшей, вакуумной тишине чернейшего космоса с мерцающими и переливающимися диамантами звёзд, и вдруг ему нестерпимо захотелось выдрать эту книжку прямо из экрана монитора, прижать её к груди, как раненную птицу, закрыть от всех и унести, всё ещё полупъяно шататясь, домой, так, чтобы никто не увидел больше, что она вообще есть. И там она...появится. Не постучит в дверь его квартиры, а именно появится – домашняя, распушенная, смущённо улыбаясь затыкая кисточи его халата в обширные карманы и укоризненно покачивая пачкой махорки в одной руке и стопкой презервативов в другой.
- Это не моё – Скажет он, растеряв весь свой чинный мужской апломб – Ты не подумай.
- Конечно, твоё – Как обычно нагло ухмыльнётся она – Там дата выпуска 1966. Папа подарил на первый день рожденья. Конечно. На удачу.
- Пригодилось наконец – Ошеломлённо скажет он, чувствуя её тёплое дыхание на щеке – мяту и мёд из какой-то невообразимо давней детской сказки с зайцем и...
Он вдруг очнулся. Алиса всё так же красовалась на экране, распушенно улыбаясь кому-то невидимому. Зной, галдящие голоса сотрудников и звон телефонов вернулись в комнату, рассеивая морок. Наваждение какое-то...Да что с ним сегодня? Как будто нахлынуло что-то, потом ещё волна, и ещё, и ещё...Суккубская магия. Чёрт её раздери. Он снова потряс головой. Суккубская? Это что ещё такое? Вот теперь ему стало действительно не по себе. Дело в том, что слова «суккуб» он просто не знал.
На столе всё так же томились отчёты по делу Томпсона-Крайчека, все десять папок, и это абсолютно неожиданно – сверх обычной нагрузки, сегодня – босс хлопнул ему на стол увесистую стопку подшивок, как обычно полыхнув в лицо облаком откровенно мерзкого, даже и не подумавшего притворяться, например, вишнёвым или яблочным (а что стоило добавить аромат цветка в табак?) дыма и, так и не удостоив его не только словом, но и даже взглядом, семимильными шагами заторопился дальше. Август, жара – три четверти сотрудников жарились сейчас на солнышке где-нибудь в Анталии. Писать отчёт, преимущества флэш-грилллирования перед пароварением? Только он работал в литагенстве. Ему приходилось работать за четверых. Это было несправедливо и, строго говоря, нелегально, но его просто никто не спрашивал.
Вздохнув, он намётанным движением свернул все окна (что-что, а прятать под ковёр он умел, наверное, лучше всех в отделе – если бы за это давали денежные награды, он бы был сейчас капитаном огромной яхты) и потянулся за отчётом. Лицо Алисы в очередной раз полыхнуло где-то в кроткосрочной памяти, которая у него с рождения была откровенно паршивой, и исчезло. Он взял увесистый пакет с документами, потянулся развернуть тесёмочку, и застыл. Что-то коротко и вопросительно мяукнуло в тёмных закромах его подсознания, что-то, что он давно и старательно пытался забыть. Мяу? Ангорская шерсть. Ах, хороша, чертовка...Кошка, польщённо выгибаясь, потёрлась спиной о его ногу и с задранным в воздух, как флаг, хвостом, пошла на второй заход. Матрица меняет что-то. Так? И почему они никогда не стоят спокойно, как собаки, подумалось ему, и никогда не даются в руки? Всегда делают вид, что уходят. Мужчины – собаки, женщины – кошки – пришёл спокойный ответ, и он ничуть не удивился ему, как будто давно знал и спрашивал только чтобы затеять напрасный, по сути, разговор ни о чём – но с Ним так неудержимо прекрасно было общаться... Он нагнулся к кошке, в дымчатых рубиновых глазах которой вздымались раскалённые пески Аграбы. Где-то неподалёку протяжно и тоскливо кричала птица. Какая – он не знал, но ясно было, что внутри дворца. Михаил Пуантович завистливо вздохнул. Во дворец никогда никого не пускали, даже дипломатов, а уж он...Огромный стражник преградил ему дорогу алебардой такого размаха, что он подумал, что это смешно. Да ведь её попросту не поднимешь! Она была размером с самого охранника! На него пахнуло перегаром, табачным думом и запахом чеснока.
- Пирожки – Торопливо сказал Михаил Пуантович – Ещё с огня. Румяяные...
Стражник нахмурился так, что брови наползли одна на другую, как две огромных мохнатых гусеницы, и, яростно трясь одна об другую, явственно зашуршали. Изогнутая персидская губа не предвещала ничего хорошего.
- Мармеладку? – Торопливо и панически предложил Михаил Пуантович.
Луна блеснула на лезвии, которое, оказывается, прекрасно и очень быстро умело нестись в любом направлении – завораживающе плавным и убийственно стремительным движением, от которого он заметил только начало. Потом всё слилось, и были только барханы и жар, пылающий в щеках, и его кинжал, без какого бы то ни было сопротивления входящий в мясистую плоть бедра охранника. Второй, судорожно дёргаясь и дрыгая ногами, схватился за петлю на шее, которая утащила его куда-то наверх. Охранник взглянул на него снизу вверх, и в его глазах не было изумления, только понимание.
- Ты...Видел её – С какой-то братской преданностью в голосе, совершенно противной ситуации, утвердительно, как будто заранее зная ответ, сказал он, окидывая взглядом его трясущиеся щёки и торбу с пирожками, которая ощутимо тряслась под ударами сердца.
- Алису? – Спокойно сказал Михаил Пуантович – Да. Да.
Ребристый носок его сапога впечатался в точку нокаута на рельефном подбородке стража.
Он, лихорадочно втянув в себя отвратительнейший кондиционированный воздух офиса, даже в сравнение не идущий с пъянящим ароматом плавящейся на солнце стали, втоптанной в раскалённый песок, вскочил, попятившись. Господи, что с ним?
Алиса, напустив на себя таинственный вид, смотрела куда-то вдаль.
Он взял зачем-то в руки карандаш и тут же, словно устыдившись бесполезности своего жеста, который был абсолютно не бесполезным, учитывая обстановку, втянул голову в плечи и стыдливо отбросил карандаш от себя, как диковинное насекомое, только что развернувшее в его руке яростно жужжащие и даже на вид острые крылья с коготками по бокам, на стол. Тот с укоризненным стуком упал на полированную поверхность стола, переворачиваясь, и, сухо продребезжав барабнную дробь, скоро замолк, успокоившись. Михаил Пуантович застыл. Никто не заметил его моментального безумия – но сколько длилась арабская ночь? Боже, что происходит с ним? Его охватил мимолётный страх, сменившийся щенячьим, слепым восторгом телёнка, в первый раз признавшего луг и выбежавшего на него, и нелепо размахивая хвостом носящегося по нему кругами, улыбаясь неприспособленным для улыбок усеянным клочками рыжей лохматой шерсти мурлом. Он вдруг задрожал, хотя никто не открывал окно, и с каким-то облегчением понял, что многолетний стресс не прошёл даром. Он наконец сошёл с ума.
Это сознание пришло с облегчением. Наконец-то ничего больше не нужно делать, нет ответственности за семью, рыхлую, болезненную грудастую тётку и двух начинавших неистово орать при его появлении желтушных детей. Нет ответственности не провалить деликатнейшие дела на работе – из за малейшей оплошности к ним пришлёпал бы, разевая губастый яростный рот, глупый клиент с затянутыми сонной рыбьёй пленкой даже в гневе глазами. Не было больше вообще никаих обязательств никому и нигде – и незачем было вообще кому-то угождать, валяться для кого-то на битом стекле, умоляюще задрав лапки вверх и разведя дрожащие коленки. Не было больше сроков, обязательств прийти домой ровно к пяти и бледного до синевы кирпчного дома в Химках, которым запрявляли, как мужское хозяйство, как нельзя более конкретные пацаны. Его жизнь, состоящая целиком из обязанностей и забытья, склеенных навстык (и конечно, не было в ней никогда, разве что так давно, что он уже и думать забыл, как это чувствовалось, счастья), задрожав, вдруг моргнула раз, другой, и распалась, сорванная тёплым ветром пелена, дымка, пустынный арабский, тьфу, аграбский мираж. Его офисная жизнь была миражом. А настоящее...Там.
Там.
Тут.
- Так ты идёшь? – Чуть задыхаясь, повернул к нему загорелое до черноты и настолько мускулистое, что он не мог прочитать выражение, так быстро сменялись на нём разные тени, лицо человек – Надо было их...
- Нет – Твёрдо сказал он – Здесь больше никогда не будет войны.
Кто сказал это за него? Он? Часть его? Его Бог? Его малади? Свет? Человек, он рассмотрел теперь, бедуин с повязанными за спиной так, чтобы не были видно спереди, двумя короткими чёрными (!) мечами, в которых переливалась, как звёзы переливаются на фоне черноты космоса, чернота, тряхнул головой, как конь, и посмотрел вперёд. В его глазах отразился свет дворцовых факелов – завораживающее и феерическое зрелище, потому что его зрачки стремительно стали кошачьими, лунными, и весь его силуэт, пригнувшийся, теньный, готовый к прыжку, был силуэтом барса – и он знал, твёрдо, знал всегда, знал так, что, даже корчась на копъях охранников, он был бы уверен более чем когда либо – что он выглядел так же. Он посмотрел вниз и мысленно охнул, одновременно поблагодарив себя за сообразительность – выдать себя было нельзя ни в коем случае – у него не было живота.
- Эфенди – Тихо сказал человек, и в этом слове было всё – непоколебимое знание того, что эфенди знает, что делает, и любовь к нему, огромная, такая же огненная, как пламя факелов, отражающееся в чистом золоте стен дворца, и такая же, как у него, тоска по ночам Аграбы.
Поалуйста, только живи
Ты же видиь, я живу тобою
Моей к тебе огромной любви
Хватит нам двоим с головою
Пожалуйста, не умирай
Или мне придётся тоже
Ты, конечно, сразу в рай
Я? Не думаю, что тоже
Михаил Пуантович, не испытывавший любовь гетеросексуального мужчины по отношению к себе – мужскую, скупую любовь, которая выражается разве что в коротком кивке, с которым друг отдаст для товарища всё – оружие, любимую женщину, дом, репутацию, здоровье - застонав, сел. Это было слишком.
Его по-прежнему никто не замечал, что было, пожалуй, кстати. Ведь если он был теперь буйным сумасшедшим, он должен был...что? Буянить? Он с тревогой посмотрел на руки, ожидая от них, что они исказятся в очертаниях и вдруг накинутся на своего владельца, рвя, впиваясь, калеча – и он абсолютно ничего не сможет сделать. Но руки, пухленькие, с аккуратно обстриженными ногтями и золотистыми пучками волос на пальцах, не дрожали и вообще не выявляли намерения кромсать и рвать. Он горестно охнул и откинулся на спинку кресла.
Момент растянулся, как натянутая тетива лука и, звеня, кинулся в бесконечность.
Это была книга.
Он каким-то невообразимо мощным, наверное, не задним, а нижним, что ли, как у Лукъяненко в сумерках, умом, уровнем, понял это. Алиса смотрела на него , с суеверным, религиозным ужасом осознал он. Ведь монитор стоял лицом к окну. А его кресло было отодвинуто...Она смотрела прямо на него. И, конечно, она ничего не забыла.
...А если ты уйдёшь, разъярённые ангелы принесут тебя ко мне.
Кто это написал? Это он? Ей? Кто он? Кто мог быть у неё он? Или (его кинуло в жар) она? Что, получается, она была чья-то? Алиса? Кто-то..Ну, конечно, кто-то любил её. Разве можно было ей не поклоняться? Разве можно было не обожать её? Не строить для неё дома, валясь от изнеможения на палящем полуденном солнце, не паломничать в неведомые страны, не искать Жар-Птицу, не разводить руками горы? Разве можно было не жить ради неё? Разве можно было, увидев её раз, не пасть к её ногам? И сонмы чего-то там восторженных поэтов..И когтем гарпии, страшным и кривым, я путь проделаю до сердца твоего. Что это? Как будто в его сознании прорезались буквы. Как будто кто-то резал по коже его души, вырезая слова. Ему хотелось закричать от счастья и скорчиться от боли одновременно, и он с возмущением понимал, что на самом деле не было больно, а только должно быть больно. Когда...так...Кто-то забрался к нему в самую сердцевину и безжалостно перелицовывал всё самое тёмное, что было внутри, стремительно развязывая узлы, рассекая багровые гнойники, впрявляя, вбивая на место, где-то деликатно ощупывая и подгоняя одно под другое, но больше всего – больше всего он чувствовал, как изнутри его заливает нестерпимо яркий золотой свет.
Одновременно он почувствовал, что начинает ревновать Алису, которую тупо не знал, что было глупо.
Решившись, она раскрыл страницу, и его понесло. Заволокло и понесло так, что он просто не смог остановиться и жадно, с грубой, наверное, страстью, с которой мальчишка несёт домой бабочку, за которой с сачком гонялся часами, перелистывал страницы. Как и следовало ожидать, у Алисы оказался парень, который её носил на руках, но дальше началась такая совершеннейшая пляска ведьм и апокалипсис, всё закружилось в таком яростном, стремительно набирающем и набрающем обороты хероводе, что он только внутренне визжал от восторга и мысленно цеплялся за поручни воображаемого роллеркостера. И, что самое удивительное, роллеркостер этот был настоящим, и его могло в любую минуту скинуть, но он знал, что даже если он и сорвётся, то полетит, восторженно махая руками и ногами, как будто предвещая плавание, в пронзительно синий, ласковый и тёплый океан, который раскинулся подо всем, что он знал. Наверное, это и было Божественное. А что же, впрочем, ещё? Он знал, что его всегда подстрахуют. Конечно. Впрочем, это не избавляло его от страха провала, но как-то теперь он знал, что это – часть его жизни, его реакция и его объяснимые и нормальные чувства, и этот страх, который он всегда так презирал и за который втайне ненавидел себя, не имел ничего общео с самоооценкой. Он вдруг подумал, что подзуживали их так («будь мужчиной, набей ему морду!») просто для того, чтобы те из них, не глупые, которые не полагались на мнение других, могли повеселиться, наблюдая за дракой. Собственно они, те, которые дрались, которые после этого медленно и с видимым трудом поднимались из горячего песка, они, гладиаторы, платили за это собственной шкурой. А те, кто свистели улюлюкал и смеялся над ними, уходили, втайне презирая их, хотя, конечно, презирали они больше всего себя – чернь, которой он зачем-то поклонялся. Не было ли это ответом на его вопросы?
- Чево-то интересное? – Всунулся в его экран сизый длинный клюв. Начальник.
Михаил Пуантович с сожалением оторвался от Алисы. Магия, колыхаясь, струилась между ними ярко-янтарными линиями и не желала растворяться.
- Да...Отчётность – Смутно ответил он, ощущая, как нарастает раздражение. С чего-то друг всколыхнулось внутри него что-о древнее, бескомпромисное и знающее все. Всё.
- Всё – Сказал он начальнику в изъеденный синими прожилками клюв.
- Как? – Гаркнул тот, не расслышав. Архимон Варрантович был изрядно глуховат, но этим список его достоинств не завершался. Хотя, собственно, что ему до его достоинств? Михаил Пунатович, ужасаясь, поймал себя на пронырливой, юркой мыслишке, которая, как ящерица, ввинтилась в извилины его мозгла и начала там хозяйничать, юрким, легкомысленным хвостиком опрокидывая, будоража и...Щекоча.
Он вдруг рассмеялся в голос и испуганно закрыл рот ладошкой. Потом он потрясённо посмотрел на свою ладонь, затаив дыхание. А вот сейчас – почему вот сейчас он закрыл себе рот? Он – закрыл – себе – рот. Разве можно придумать что-то более нелепое? Он остоянно жаловался на то, что его угнетают другие, но ведь, в сущности...Он разглядывал свою розовую, как голое щеночье пузо, ладонь и думал о том, что, в сущности, он никогда на самом деле не понимал, как прекрасен его организм. Как он...Он знал, например, что однажды академики собрали компъютер, который мог делать столько же вычислений в минуту, сколько человеческий мозг. Нужно было пять восемнадцатиколёсных грузовиков, чтобы перевезти его с места на место. А сжать такой компъютер до таких размеров, которые уместятся в маленькой черепной коробке? Чего стоило это? Какой гений мог бы сделать такое? А всё, что ты когда-либо сказал, почувствовал, представил, вспомнил, намечтал – чтобы всё это уместить в коробочку не больше спичечного коробка размером, наполненную чернильной жидкостью и такой нежной, что она перестанет функционировать, если просто возьмешь её в руку?
- А Ва. – Сказал он начальнику.
Он хотел сказать «Алиса», потому что, конечно, увидев её, он сразу бы всё понял, как понимает каждый, увидевший её, но слова не шли. Но что он мог сказать? Бред, слепок, невесомую тень энергетического следа, который повис в воздухе там, где она прошла? Пошлые и жалкие слова. Но ведь у него была её фотография.
Начальник посмотрел на него обеспокоенно, как и положено, и с некоторой неприязнью.
- Вы не хотите-ка ко мне в офис? – Сделал он предложение, от которого нельзя отказаться, отмечая профессиональным взглядом капельки пота на шее Михаила Пуантовича, бурно вздымающуюся грудь, его выпученные сверх меры, бешеные, весело-сумасшедшие глаза, зажегшиеся вдруг жёлтым светом в середине дня. Янтарным жёлтым светом. Он отступил на шаг.
Михаил Пуантович в свою очередь отметил, что книгу он так и не дочитал, и это рвануло его прямо здесь, по зубам, которые сразу же отозвались, заныли мучительной и наводящей смертную тоску нудной тупой болью, и по сердцу, которое зашлось в возмущении, встав на дыбы и пропустив удар, а потом начав скакать, как кавалергардская лошадь; в немаленьком (он не знал о том, что у него мускулистый загривок, что, несомненно, польстило бы ему, если бы он хоть раз посмотрелся в двойное зеркало) загривке, который налился злобой и вспух.
- Нет – Тихо, но отчётливо, так, что замолчали решительно все голоса в офисе, сказал он.
- А! – Гаркнул слышавший, но решивший, что неправильно услышал, шеф.
- Не хочу – Так же тихо сказал он, вдруг подняв на босса виноватые глаза, в которых плыли по своим делам миллиарды зелёных светлячков.
Босс нерешительно взгавкнул и тоже замолк, устыдясь нелепого возгласа. Уж очень его потрясла смена цвета и теперь зелёные глаза его во всех отношениях серого сотрудника. И глаза тоже были серые до сих пор. И вот тут-то его и торкнуло, некстати подумал он, деля маленькие шажки назад. Анночка уже разлила масло...И ему в голову начала лезть какая-то невероятная чепуха, но он не замечал этого, поглощённый упорным и внимательным до ласковости взглядом сотрудника. Подчинённого, поправился он, наткнувшись в своём отступлении на стол и тихо ойкнув. Нет, сотрудника. А?
Он не расслышал сам себя и начальственно, чтобы всем было понятно, прокашлялся.
- У меня...У меня там самовар закипает – С тоской сказал он совершенно не то, что хотел сказать, с тоской прислушиваясь к собственным ощущениям – Почаёвничаем, наверно? Да что вы, я же не съем вас.
В офисе, в котором от начальника в лучшем случае доносилось только презрительное молчание и никогда (никогда!) хвала, а в худшем...лучше было об этом не думать – в офисе, привыкшем к начальнику, ковыряющему пальцем воздух и гремяще, так, что звенели чуть ощутимо мониторы, распекающему подчинённых, в офисе, в котором было бескомпромиссно и даже с некоторым исследовательским интересом распято больше подчинённых, чем было сотенного штата – настала гробовая тишина. В свой офис Архимондрат Варрантович приглашал сотрудников не потому что хотел. А потому что клокочущая в его худом, с ястребиным иссечённым прожилками носом стариковском в свои пятьдесят теле злоба должна быа найти в себе выход. К его чести надо сказать, что на женщин он никогда не кричал, а только молча швырял им под нос результаты их промахов и потом молча, зловеще скрипя итальянскими унтами, расхаживал по комнате, пока омертвевшая сотрудница лихорадочно читала расплывающийся перед глазами отчёт, так же лихорадочно желая, чтобы он хоть что ли закричал хоть раз. Но он никогда не срывался и никогда в жизни не открылся никому и ни в чём. Для него, гетеросексуала, это вторжение в его пространство было равносильно гейскому сексу, только бесконечно более омерзительно. С осквернением задницы он как-то мог смириться, даром что выебывали его фигурально на красном коврике, казалось, заведенного именно чтобы подчеркнуть торественность момента, каждый день, А вот в душу лезть он никогда не давал. И его предложение прозвучало отчаянно дико среди столов с воткнувшимися в них в живописных позах пойманными врасплох каждый за своим делом судорожно растопыренными сотрудниками. Кто-то решил, что он пошутил (этого тоже ни разу не бывало), и тоненько хихикнул, но тотчас же горько об этом пожалел. Тишина была тяжёлой и мрачной, как Джек-Лондоновский Зов Безмолвия. Скуля, поджав хвост, нёся по запорошенной снегом равине одинокий волчок. Его, хищно раззявив абсурдно, по-Пикассовски огромную пасть, настигал огромный саблезубый тигр.
- Чашечки – Уже осознавая, что несёт бред и уже фактически потонул, и вот-вот уже, сказал он – У меня там сервиз.
Он глупо хихикнул сам, дергая веком.
- Фарфоровый – сказал он уже ласково – Пойдём. Касатик.
И Михаил Пуантович на прямых, как ходули, ногах и с мёртвым, белым лицом пошёл за ним вслед, успевая, несмотря ни на что, заметить в середине разверстой пасти офиса того победный, медный, пузатый, отчаянно российский, как Илья Муромец, и такой уютно домашний, что у него встал ком в горле, на трёх человек семейный самовар.
Начальник затащил его в офис и почему-то радостно, неуклюже оступаясь на подгибающихся от счастья ногах усадил его в, Михаил Пуантович готов был поклясться, слегка попахивающе фекалиями кресло, в котором покоились все те сотрудники, которых он призывал до него.
- Итак-с... – Побарабанил пальцами по столу босс, зачем-то заговорщически оглядевшись, хотя в офисе, разумеется, решительно никого не было, кроме них двоих – Итак-с...
Михаил Пуантович нерешительно дёрнул подбородком и ничего не сказал. Это, он чувствовал нутром, было страшнее всякой страшной погибели – потеря работы..а что скажет жена? Но заголосили замолкшие было, пока они расправлялись с охраной, птицы в ханском саду, и внутри пламя метнулось вверх в светильниках, ревя. Он почувстввал, как внутри желудка, клубясь, поплыло какое-то сладко-нощее чувство – какие там бабочки..драконы сцепились в его животе, изворачиваясь и яростно грызя друг друга, и он понял уже практически без удивления, что в первый раз в своёй, откровенно, скажем без экивоков, по-мужски, с запашком, трусливой и подленькой жизни испытывает упоение предстоящей битвы
- А что, собственно? – Смело сказал он, и они уставились друг на друга, ошеломлённые такой неслыханной дерзостью с его стороны. Кто из них был больше удивлён, ни один из них не знал, и они впились в друг друга взглядами, пытаясь разгадать тонкую, как ажурное кашемировое бельё принцессы, игру противника.
Архимондрат Варрантович побарабанил пальцами по столу и нерешительно промычал что-то про себя.
- Так вы...Что же? – Спросил он с оттенком человека, который знает, что нужно что-то сказать, потому что беседа зашла в тупик и в разговоре появилась мучительная пауза, а в голову, как назло, ничего не лезет – Как у вас успеваемость? То есть, тьфу ты, успехи?
Михаил Пуантович хотел сказать, что успехи ни к чёрту, потому что не только дело Крайчека-Томпсона не закрыто, но и отчёты за последний квартал не заведены в базу данных, а уж об отчётности и говорить не хочется, и всё потому что пять сотрудников в отпусках, одновременно, что является вопиющим нарушением Устава, и он, бедный, умный, кроткий Михаил Пуантович, вынужден работатж за шестерых, о чём босс несомненно знает, потому что он же и подписывал декретные, и спрашивать об том Михаила Пуантовича с казуальным видом по меньшей мере неостроумно, и, к своему искреннему недоумению, именно так и сказал.
Начальник перестал барабанить пальцами по столу и уставился на него. Когда тот закончил задыхающийся монолог, он потёр переносицу, глубокомысленно сожмурившись и вздохнув, и с каким-то потёртым, поношенным на сгибах взглядом глубокомысленно посмотрел на него.
- Учтём – Сказал он сконфуженно –Мы непременно учтём то, что...Ну, всё, о чём вы привели в известность...Это.
В воздухе повисла ещё одна таинственная пауза.
- Это павлины – Чуть напрягшись, сказал вдруг начальник – Если что. Ну, если раньше не слышал, ни за что не можешь себе представить, что это павлин кричит. Они людей не любят. Так что к ним лучше не ходить. Поднимут всю охрану на ноги. Пакостные, надо сказать, звери - он чуть дёрнулся, как будто вспоминая что-то неприятное – Столько людей нам сгубили, мудилы, криками своими истошными.
Михаил Пуантович съёжился.
- Вас тоже...Того? – Забито спросил он.
Начальник молча кивнул.
Теплый ветер мощным потоком рванулся к крыше дворца, где горело только одно окно, и деревья зашумели, перешёптываясь.
Они помолчали.
- А что вы там делаете? – Спросил Михаил Пуантович, вдруг начиная понимать, что ему вполне, может быть, придётся начальника зарубить, и если это делать, то нужно резать живот, и тогда он упадёт и будет настолько испуган, что не сможет защититься, и тогда он с лёгкостью разрубит тело того от кромки шеи до плеча, яростным и плавным движением снеся голову, плечо и руку, но для этого нужно как следует размахнуться точь-в-точь как игрок в гольф и, завершая пируэт, крутануться на носках, поворачиваясь всем корпусом, иначе меч застрянет в костях и он мудет долго и мучительно его вытаскивать несколько драгоценных секунд. А лучше всего это сделать с размаху, выскользнув из окна этажа следующего уровня и разрубив его так, что он никогда этого не узнает.
Начальник вздрогнул, хотя он ничего не сказал, и, поджав губы, отвернулся.
- Да я там – Сказал он, окидывая взглядом цвета параши стены с отвращением – Я там, можно сказать, на подхвате. Вот. Так получается, наверное.
Михаил Пуантович выждал минуту.
- А разве...
- Я тоже так думал – Легко согласился тот – Но вот, получается, так. Вам вести. Что-то вроде.
Он посмотел в стороны. Начальник не шутил. Он был какой-то стариковский, сгорбленный и несчастный, и клюв его тоже, казалось повис уныло, как поникшая на усеянных белым песком плитах туша охранника, рядом с которым валялась осиротевшая алебарда.
Вдруг включился кондиционер, неожиданно громко, заревев, как снежный барс вдруг всеми своими турбинами, с какой-то неожиданной яростью, и, не успев опомниться, он увидел, как начальник хищным, вальяжным, обманчиво ленивым движением подцепил со стола карандаш и отправил его в полёт. Так же лениво вращаясь и чуть слышно звеня вечностью, тот пролетел через немаленький офис и впечатался в кондиционер, в кнопку питания – неплохой, с шести метров, бросок, но ведь известно, что аграбские могут сострелить пыль с летящей собаки, подумал он с раздражением. Напарник был наёмником, и всем этим продажным сволочам он не доверял – они работали за деньги, и куда проще было, проходя мимо казны, в золото-бриллиантовых залежах которой можно было заблудиться и умереть голодной смертью, всадить ему стрелу в затылок, чем руководствоваться какими-то нелепыми представлениями о чести.
Кондиционер поражённо замолк. Начальник вскинул на него ярко-голубые глаза.