Печка чадила, и был выбор - задыхаться или мерзнуть.
Александру порой казалось: мерзнуть предпочтительнее.
Он представлял себе мысленно соцкого с рыжими усами до бровей и капитана-исправника, которые, непременно задевая саблями за всяческую утварь, расставленную невпопад на лавках, войдут в избу…
За ними ворвется сизый нимб морозного пара, и кто-нибудь из уснувших - тех, что поближе к двери - возопит на трагический манер:
- Господа, дверь!
... и сам же ее прикроет.
От угара, от мороза ли - смерть типично русская, и равно непочетная.
Увидев, как корчатся по углам вчерашние его собутыльники, даже гусар Чернецкий, коему - к неудовольствию камердинера Гришки - просажены были триста, из имевшихся при себе трехсот пятидесяти рублей, Александр про себя рассмеялся.
- Кто смел, тот и съел, - вспомнил он дурную, когда-то перенятую у няньки примолвку.
Чернецкий мучился, видимо, невероятно, - стонал, дергался, выкрикивал бессвязные словосочетания и просто абракадабру.
Виной тому, несомненно, была поставленная за ужином на стол водка, в которой Александр безошибочно угадал источниками куриный помет и яйца, но которую господа гусары, акцизные чиновники и милый человек - скромный землемер, путешествовавший по частной надобности - сочли, со слов смотрителя - казенной.
Александр от водки отказался наотрез, как и от ужина, и за то был вознагражден великим благом - печкой.
Он сразу же погрузился в единственные на станции кресла.
Вольтер не мог бы в оных сиживать лишь потому, что никогда не бывал в России.
По этому рассуждению, Александр, обозвав их дидеротовскими, откинулся на спинку и очутился прямо напротив печки.
Время от времени компания за столом, все более хмелевшая от станционного зелья, подносила ему.
Шампанское он принимал с отвлеченной улыбкой, от чудовищной пометной водки отказывался, ссылаясь на отсутствие привычки.
Больше всего испугался он Чернецкого, когда тот после брудершафта, сопровождавшегося слюнявым гвардейским поцелуем, предложил "метнуть банчок".
«К черту! Никуда от печки не пойду!» - решил про себя Александр, а вслух сказал:
- Тащите вон ту скамеечку! Здесь и теплей и светлей.
Выиграв у измученного и трезвого Александра триста рублей, гусарский поручик козырнул и как-то, вильнув задом, отвалился на лавку.
В теснейшем соседстве с ним храпели чиновники и тонко сопел сквозь юношескую ноздрю землемер.
Александр протянул пальцы к огню.
- Тёплое место, - с наслаждением расшифровал он идиому - так вот оно о чем!
Смотрительша за переборкой закашляла как-то навзрыд.
Недаром Чернецкий после пятой стопки куриного помета отозвался о ней:
- Собака на сене, честное слово! И не живет и не помирает. Я на этой станции шестой раз.
Кое-что отвлекло в этот миг Александра от его дум.
Он уже в полусне, или в полу-угаре увидел, как низко склонился кособородый смотритель перед вновь прибывшим, а затем юркнул на свою половину, и тут же возник, таща на хилом своем брюхе кресла.
Вторые кресла.
Дидеротовские.
Невнятно бормоча извинения, которых Александр делал вид, что не слышит, он бухнул обитую дрянью громаду рядом с первыми и пробормотал:
- Здесь теплее будет.
Александр зажмурился и пуще прежнего принялся изображать спящего.
- Простите, - раздался над самым его ухом скрипучий голос: Позвольте представиться… Белкин Иван Петрович, помещик. Сельцо мое - Горюхино – неподалеку…