Любовь чеченского раба

ЕВГЕНИЙ ПЕТРОПАВЛОВСКИЙ - http://www.proza.ru/avtor/petrop  - ПЕРВОЕ МЕСТО В 8-М КОНКУРСЕ ПОВЕСТЕЙ И РОМАНОВ МФ ВСМ

Глава первая
ПЕРЕД ПРИХОДОМ НОЧИ

Приди, я владыкою буду тебе и рабом!
РУБЕН СЕВАК

- Шабашить пора, Серёга, - сказал Эдик, утирая рукавом пот со лба. - Вечер уже, сколько можно корячиться? Хватит, нормально отработали.
- Последний замес у меня, не оставлять же. Сейчас выгребу - и, в самом деле, достаточно на сегодня.
С этими словами ты склонился над большим корытом с бетонным раствором - набрал полную лопату, затем, выпрямившись, швырнул тяжёлый раствор в пространство между земляной стеной и деревянной опалубкой. Вновь наклонился - и очередная порция жидкого бетона с глухим всхлипом отправилась вслед за предыдущей.
Ты работал не спеша, каждое движение было привычным и размеренным. Правда, в мышцах уже чувствовалась тягучая усталость, и слегка ломило поясницу.
- Тебе хорошо, ты вон какой здоровенный, - плаксивым тоном протянул Эдик. - А я уже с копыт валюсь и все мозоли на ладонях в кровь постирал... Николая и Миху хозяева забрали давным-давно. А мы с тобой - не люди, что ли?
- Не люди, - усмехнулся ты, выскребая из корыта остатки бетонного раствора. - Сам ведь прекрасно знаешь. Раб ты, Эдик, дешевле козы Турпаловой стоишь.
- Неправда, не дешевле! Меня за триста баксов Турпал выторговал. А что коза? Ей красная цена - рублей пятьсот; ну шестьсот, самое большее.
Ты ничего не ответил. Лишь усмехнулся, покачав головой. Потом сплюнул себе под ноги и принялся постукивать лопатой по доскам опалубки, утрамбовывая бетон...
Ваши хозяева действительно задерживались. Двоих невольников уже забрали, а вы с Эдиком всё ещё торчали в бункере. Несколько раз в прямоугольный проём сверху заглядывал Зелимхан, недовольным тоном бормоча себе под нос что-то неразборчиво-безадресное. Он сегодня вас охранял, и ему надоело бездельно маячить с карабином на порывистом осеннем ветру.
Тебя эта небольшая задержка не слишком заботила. За четыре года плена ты настолько привык ко всякого рода строительным работам, что лишние полчаса заливки бетона казались сущим пустяком. К тому же отбывать «бетонную» повинность, обязательную для каждого пленника, приходилось не ежедневно, а всего лишь раз в неделю. Вы рыли и обустраивали подземные укрепления. Это делалось на случай возобновления боевых действий. К описываемому моменту под всем аулом были прорыты достаточно разветвлённые коммуникации, способные защитить обороняющихся как от ударов с воздуха, так и от артиллерийских обстрелов. А в том, что войны не миновать, здесь почти никто не сомневался.
…Из задумчивости тебя вывел голос Мариам:
- Сергей! - позвала она.
- Иду! - откликнулся ты. Подмигнув Эдику, прислонил лопату стоймя к опалубке. И по крутым, грубо сколоченным деревянным ступеням направился вверх, к синевшему над головой выходу из бункера.
За день погода снаружи изменилась неузнаваемо. Если с утра светило мягкое сентябрьское солнце, то теперь, скатившись к заслонявшим горизонт горным вершинам, оно побагровело, подёрнулось туманной облачной кисеёй и почти не давало тепла. Твоя рубашка была настолько мокрой от пота, что прилипла к телу - и, прохваченный налетевшим с гор порывом пронизывающего ветра, ты почувствовал, что замерзаешь.
Мариам, заметив, как ты зябко поёжился, торопливо протянула тебе принесённый из дома потёртый солдатский бушлат:
- Надень, а то простынешь.
Хорошая женщина. Совсем ещё молоденькая, и не поверишь, что уже почти месяц как вдова. Интересно, сколько ей лет? Девятнадцать? Двадцать? Здесь, как правило, рано выдают замуж... И симпатичная: тонкая в талии, высокая, всего на полголовы ниже тебя, с характерными для чеченок чуть широковатыми скулами, большими карими глазами и длинными пушистыми ресницами... Её губы были яркими и свежими безо всякой помады. А заплетённые в косу чёрные, как смоль, волосы обладали тем редким естественным блеском, какого не добьёшься с помощью пресловутых «Пантина про ви» или «Хэд энд шолдерса». Правда, сейчас от посторонних взглядов их скрывал тёмный платок. Что поделаешь, адат* не позволяет женщинам появляться на людях с непокрытой головой.
Хорошо, что её муженёк отбросил копыта. Во-первых, Абдурашид был зверюга и сволочь: тебе постоянно перепадало его кулаков, за любую мелочь; да и Мариам - от тебя не укрылось - не раз ходила с синяками... Во-вторых, природа наделила покойничка непомерной жадностью. Из-за денег пошёл он служить к Шамилю*. Из-за денег влез в Новолакское. А когда припекло, и нохчи* стали драпать от федеральных войск, он вдруг вспомнил, что оставил второпях в доме, где они держали оборону, вещмешок с награбленным барахлом. Один абрек*, который всё это видел, останавливался здесь проездом; он и рассказал Мариам, что Абдурашиду особенно жаль было потерять серебряный кумган*, старинный, видимо, действительно очень ценный, да ещё кинжал с инкрустированными золотом рукояткой и ножнами - если, как он предполагал, работы кубачинских мастеров, то цены ему не было... В общем, дом, в который он вернулся за вещмешком, накрыло НУРСом*; на том месте одна воронка осталась. И слава богу, туда ему и дорога.
К слову, Мариам ничуть не убивалась по Абдурашиду. С тех пор, как её благоверного забрал шайтан, она, кажется, даже повеселела. Само собой, на людях этого не показывала, но дома ты замечал: то песню напевает, то пошутит с тобой мимоходом. В общем, изменилась, раньше она такой не была...
Между тем Зелимхан - видимо, довольный окончанием рабочего дня - весело рассказывал о чём-то твоей хозяйке, а та лишь изредка кивала с откровенно скучающим видом. Поблизости то и дело раздавались звонкие голоса: это местная ребятня играла на пустыре в чу-идарех*. Наконец Мариам окончательно надоела болтовня Зелимхана, и она неприметно коснулась пальцами тыльной стороны твоей кисти: «Пора идти, чего же ты медлишь?» - означало её прикосновение.
Спохватившись, ты поймал себя на том, что всё ещё пялишься на неё. И поспешил отвести глаза... Вопиющая нескромность. Тебе по статусу подобное и близко не полагалось.
Нет, было в её взгляде что-то шкодное, определённо. «Эх, девонька, тебе бы сейчас сменить эту вдовью чёрную кофту и под стать ей юбку до пят… ну, скажем, на белую блузку и кожаные брючки в обтяг или юбчонку-«мини», - мелькнуло в голове, - и завалить со мной куда-нибудь в ночной клуб! Вот какая неудалая судьбина выпадает некоторым: угораздило же тебя, малышка, родиться в этом богом забытом горном краю, среди нищих и невежественных людей, которые, по сути, и представления-то не имеют о настоящей жизни - спокойной, безбоязненной, полнокровной…»
С такими мыслями ты пошёл следом за Мариам. Глядя себе под ноги и стараясь держаться чуть позади неё.
Домой...
Странным казалось ощущать это слово твоему внутреннему слуху - здесь, на чужой земле, среди чужих, большей частью ненавистных тебе людей. Произнеси его вслух - прозвучит почти издевательски. Однако от суровой реальности никуда не денешься: здесь теперь был твой дом. И бог весть, сколь надолго. Возможно, даже навсегда…
- Болтун он всё-таки, - сказала внезапно Мариам, щурясь навстречу закатному свету, уже успевшему вылинять до бледной охры и продолжавшему неуловимо сходить на нет.
- Кто? - спросил ты, выныривая из своих невесёлых раздумий.
- Зелимхан, - пояснила она, мотнув головой назад. - Некотоpые люди рассказывают столько интересного, что даже боги пpиходят послушать. Дpугие же несут такую чепуху, что сами демоны пpочь бегут…
- Ну, уж ты-то, хоть и бежишь прочь, но на демона совсем не похожа, - рассмеялся ты.
- Говорят, в каждой женщине сидит демон, - улыбнулась она в ответ. И тотчас, словно смутившись этой своей улыбки, перешла на серьёзный тон:
- Идём быстрее, а то вода остынет. Зря, что ли, я её грела?

****

Твоим жилищем был ветхий, пристроенный к задней стене дома сарай с расстеленными в углу - один поверх другого - тремя соломенными матами в качестве постели. Перед тем, как отправиться за тобой, Мариам по обыкновению нагрела воду в большом железном тазу: к вашему приходу вода остыла и теперь имела как раз подходящую для мытья температуру. Ты отнёс таз в сарай, поставил его на старенький шаткий табурет и долго плескался, смывая с себя въевшуюся в кожу цементную пыль. До тех пор, пока вода не стала густо-серой, непрозрачной. По ходу мытья холода не ощущалось, горячая вода согревала; но вытираясь, ты заторопился, опасаясь простудиться, поскольку явственно ощутил ледяные сквознячки, проникавшие сквозь многочисленные щели сарая.
…Нет, всё-таки у тебя не хозяйка, а золото. Других невольников кормили хуже, чем домашнюю скотину: чёрствым хлебом, подсолнечным жмыхом, разными объедками. А у тебя сегодня на ужин были: жижиг-галнаш*, солёный домашний сыр, маринованная черемша, и дыня на закуску. Вполне достаточно, чтобы наесться до отвала. Хоть какое-то удовольствие в этой постылой рабской жизни... Если на то пошло, нынче далеко не каждый нохча так питается.
После ужина - ещё одно маленькое удовольствие: ты неторопливо выкурил сигарету... А потом улёгся на соломенные маты в углу сарая.
Чем меньше оставалось возможностей - или, если угодно, степеней свободы - в твоей жизни, тем больше ты ценил каждое её ежеминутное проявление. Таких, как, например, еда, тепло, крыша над головой, вечерний отдых после утомительного трудового дня, те короткие отрезки времени, когда ты оставался наедине со своими мыслями.
Ты долго лежал в своём углу, закрыв глаза и свернувшись калачиком. Ворочался, пытаясь уснуть. При каждом движении шелестела набитая сеном подушка, шуршали соломой маты. Одеялом тебе служила старая, с прожжённой в двух местах полой, солдатская шинель (на её выцветших погонах со следами оборванных ефрейторских лычек были жирно нарисованы фиолетовой шариковой ручкой фашистские свастики - свидетельство остроумия безымянного горского юмориста). Ноги ты укрыл бушлатом, который дала сегодня Мариам... И всё равно не удавалось согреться.
Это была первая по-настоящему холодная ночь.
Впрочем, всё ещё впереди, думал ты, ведь осень только начинается...
В прошлые зимы ты ночевал в относительно тёплом полуподвале вместе с двумя другими, такими же, как ты, пленными пацанами. У тебя тогда был другой хозяин. Но нынешней весной вышел неожиданный поворот в жизни: тебя выиграл в карты муж Мариам. Точнее, игра-то у них была на деньги, однако за неимением оных Абдурашид согласился принять долг у своего кунака «тягловой силой». Он и определил тебе в качестве жилья эту ветхую сараюху - щель на щели, вон как дует... Надо бы придумать что-нибудь в смысле утепления, не то зимой здесь можно будет совсем в сосульку превратиться.
...Громко скрипнула дверь на несмазанных петлях. Ты поднял с подушки голову и увидел появившуюся в проёме тоненькую женскую фигурку. Удивился:
- Мариам?
- Да, это я, - отозвалась молодая вдова. - Ты извини, Сергей, я только сейчас подумала: сегодня ведь сильно похолодало - ты тут мёрзнешь, наверное.
- Ну, в общем-то… есть немножко.
- Я так и поняла. Знаешь, я тебе в доме постелила. Скоро зима. Будешь теперь там спать, а то чего же: одна комната пустая стоит, а ты - в сарае, на холоде...
- Спасибо, конечно, - растерялся ты, поспешно поднявшись на ноги и сделав пару шагов навстречу своей хозяйке, - но... что же ты скажешь соседям? Твоей жалости не поймут.
- А они и не узнают. Будешь потихоньку заходить ночью, когда никто не видит. Аул рано спать ложится.
Сказав это, она направилась в дом. Ты замёрз, да и не пристало пленнику строить из себя рыцаря: а вдруг она передумает? И ты, поднявшись на ноги, направился следом за ней.
В доме имелось две раздельных комнаты. В одной находилась спальня хозяйки. В другую она отвела тебя. Только теперь ты обратил внимание, что на Мариам была надета лишь длинная ночная рубашка, а поверх неё - наброшенный на плечи светло-серый поношенный плащ с линялой меховой подстёжкой: она, наверное, уже легла, когда, вспомнив о тебе, решила наведаться в сарай.
Мариам указала взглядом на разложенный старенький диван, со свежей белоснежной простынёй, двумя небольшими подушками и стёганым ватным одеялом, заправленным в пододеяльник с вырезом в форме ромба посередине.
Боже, как давно ты не лежал в настоящей домашней постели!
Да было ли такое вообще когда-нибудь? Разве что в другой жизни…
Не удержавшись, ты сразу же уселся на краешек дивана и провёл огрубевшей ладонью по нижней кромке простыни; словно не верил своим глазам... Мариам отчего-то не уходила. Помедлив немного, она вдруг присела рядом. И сказала, грустно глядя тебе в глаза:
- Я уже думала: если отпущу тебя - как домой через Ичкерию доберёшься? Не знаю. Убьют или опять в плен возьмут. А так - отпустила бы, честное слово.
Ты кивнул. Действительно, путешествовать по Чечне русскому человеку сейчас абсолютно невозможно. Не просто небезопасно, а смертельно-безнадёжно. Тебе не раз приходилось видеть трупы тех, кто пытался бежать отсюда. Пойманных беглецов - в назидание другим пленникам - забивали до смерти палками или закапывали живьём в землю. Впрочем, изощрялись и другими способами. С некоторых сдирали шкуру. Одного несчастного, связав, распилили двуручной пилой... Ты видел головы, насаженные на колья. Видел сердца, прибитые к деревьям... Этого оказалось вполне достаточно для того, чтобы намертво отбить у тебя всякую охоту к бегству.
И ещё ты подумал о том, что Мариам говорит по-русски совершенно без акцента, не в пример прочим местным. Ты уже давно обратил на это внимание. Может, она выросла в относительно интеллигентной семье? Может, её просватали в городе, оттого она и не такая дремучая? Спросить у неё, что ли?
- Я держу тебя не потому, что мне нужен невольник, - повторила она, и в её тоне ты уловил виноватые нотки. - По хозяйству и одной легко справиться. Просто куда ты пойдёшь? Ничего, кроме беды, из этого не получится.
- Я знаю, - ты облизнул пересохшие губы и улыбнулся. - А ты хорошо говоришь по-русски. Лучше всех остальных… местных.
- Я училась в техникуме в Ростове. Там совсем другая жизнь… - Мариам медленно протянула руку и провела кончиками пальцев по твоей левой щеке. Её голос стал совсем тихим:
- Бедный. Трудно тебе здесь.
Ты вновь молча улыбнулся. Даже если бы требовалось что-нибудь ответить, ты вряд ли сумел бы заставить себя сделать это. Тебя охватил столбняк. Губы словно одеревенели, мысли путались в голове. Да и не мудрено. Больше четырёх лет твоей кожи не касалась женская рука!
Какие у неё тонкие и нежные пальцы... Какое они источают тепло... Неужели всё это происходит наяву?
Да полно: может, ты что-нибудь неправильно понял? Может, ей действительно просто жаль тебя?
Скорее всего, так оно и есть. Слишком давно в твоём сердце царила полная, отчаянная, смертельная пустота. Такая, что порой хотелось заполнить её криком. И вот теперь - это неожиданное прикосновение… Зачем? Почему?
Ты настолько увяз в терзавших тебя сомнениях, что казалось совершенно невозможным из них выбраться. И вместе с тем, ты смотрел и не мог оторвать взгляд от этого светло-серого плащика, сползавшего с округлых, божественных, не имевших ничего общего с реальностью плеч - сначала с одного, а потом с другого - невероятно медленно, бесконечно…. Казалось, ты сходишь с ума.
А пальцы Мариам продолжали ласково гладить твоё лицо. И между вами словно завязывался незримый узелок. Тебя притягивало к ней - неодолимо, точно магнитом. Всё твоё существо содрогалось, потому что… ты почти со страхом ощущал нарастающее возбуждение. Быстрые, стремительные, сумасшедшие мысли вспыхивали и обжигали сознание, одновременно туманя, опьяняя и побуждая к действию. Желанному и уже почти неминуемому... Хотелось впиться губами в её губы, обхватить и прижать к себе это хрупкое тело в полупрозрачной ночнушке - так, чтобы она закричала! потеряла сознание! умерла! - но ты всё ещё боролся с собой и сдавал позиции, сдавал позиции, неизбежно и обречённо сдавал их... До тех пор, пока ваши губы не соприкоснулись, а руки и ноги не переплелись. Ваши тела слились, ваши дыхания разбились друг о друга для того, чтобы набрать критическую массу и взорваться. И быстролетящие блики времени, закружив, оглушив, ослепив и отняв у вас разум, подарили вам одну из тех редких ночей, которые, даже закончившись, длятся и длятся, не прекращаясь, по сути, никогда...

Глава вторая
ШАГИ ПОД ЗВЁЗДАМИ

Дни
разодранные в клочья
воспоминаний и дат;
вчерашние
миновавшие
мёртвые.
МАРК  БРАТ

Она лежала, прижавшись к тебе.
Словно отхлынула шалая океанская волна, и мир из фазы сумасшедшего слияния вернулся к соприкосновению, ровному и неторопкому, с отдохновенной неподвижностью и солоноватым привкусом звёздного света на губах.
Ночь струила беззвучные минуты, и спокойное дыхание Мариам уже давно свидетельствовало о том, что она уснула. А ты, лёжа на спине и глядя в смутно белевший над головой потолок, прислушивался к этому ритмично повторявшемуся звуку, будто перекатывавшемуся через тебя - нет, просачивавшемуся сквозь каждую клеточку твоего тела - и пребывал в какой-то обволакивающей, парализующей истоме.
Скоро, наверное, начнёт светать, а сна ни в одном глазу. Слишком многое произошло. Слишком неожиданно и… непросто?
Впрочем, наоборот: слишком просто! Так не бывает.
Или бывает только в мечтах. Ну, разве ещё в сказках…
Да полно, не приснилась ли тебе эта ночь среди обманчивой зыби безвременья? Не причудилась ли под беспокойное шараханье мышей и зябких сквозняков между щелей твоего утлого сарая, плывущего в никуда?
Если и так, то лучше тебе никогда не просыпаться.
Сколько времени миновало с той взрывной секунды, когда касание губ замкнуло вас с Мариам в единую проводящую цепь, до расплывчато-бесцветного часа, который истощил последнюю каплю физической энергии, двуедино имевшейся у вас, и положил тем самым предел - не желанию, нет, а только возможности его сиюминутной реализации... Действительно, сколько сейчас времени? Трудно сказать.
Во всяком случае, ночь определённо близилась к концу.
Дождавшись, когда Мариам с застывшей в уголках губ улыбкой перевернулась на живот и, обняв руками подушку, продолжила плаванье в свои - судя по всему, не лишённые приятности - сновидения, ты медленно поднялся с дивана. Тихо, стараясь не разбудить её, оделся. Вышел из дома. Прикрыл за собой дверь,  остановившись на пороге. Достал из внутреннего нагрудного кармана шинели пачку «Примы», извлёк из неё сигарету и, чиркнув спичкой, прикурил.
В голове по-прежнему царила полная сумятица.
Что произошло?
Только не воображай, ради бога, что очаровал эту красивую горянку, раб. Скорее всего, просто изголодалась девчонка. Гулять с аульскими джигитами - непременно пойдут слухи-пересуды, приклеится дурная слава… Вот она и пригрела того, с кем безопаснее получить амурную разрядку. Ну, естественно, и доля женской жалости здесь присутствует. Так что знай своё место!
Недаром говорят: даже сломанные часы показывают точное время дважды в сутки. Вот и вы с Мариам, как часовые стрелки, совпали под удачным углом в удачное время. Дело случая, не более того. Перепало тебе внезапное разовое счастье - и радуйся. Возможно, ещё когда-нибудь перепадёт. Если будешь себя хорошо вести… А то, что она домой тебя готова отпустить - вот за это, действительно, спасибо. Однако Мариам права: это абсолютно нереально...
Так размышляя, ты курил свою «Приму». С непривычки ныли мышцы ног (четыре года воздержания - не шутка!). Для того, чтобы слегка размять их, ты двинулся неспешным шагом по двору. Поглядывая то на усеянное звёздами небо, то на выпиравшие из мрака гигантские мёртвые туши гор, с их вечными сахарными макушками… Было абсолютно ясно одно: твоя жизнь этой ночью изменилась. Но в какую сторону? Уж наверняка не к худшему. Надо только умерить свои фантазии, не мечтать о многом.
Ты продолжал медленно вышагивать по двору… И не заметил, как мысли, соскользнув с тропы текущего момента, покатились в бездонное ущелье прошлого.
…В ту ночь - вот так же медленно - ты шагал вдоль периметра. Блок боепитания был огорожен двойным рядом спирали Бруно. А дальше, за ограждением, неподвижно возвышалась тёмная стена леса, с нависшими над ним иссиня-далёкими, таившими угрозу, зубцами гор.
Хотелось спать. Но до смены оставалось менее получаса, а следующим заступать на пост должен был Ковальчук - старослужащий, парень вредный и безжалостный; и ты знал: если прозеваешь караульную машину, тебе не поздоровится. Лучше не рисковать. Даже несмотря на то обстоятельство, что в караулке «деды» вряд ли позволят тебе отдохнуть.
Возле деревянного «грибка» с телефоном ты остановился и посмотрел на грунтовку, ровной полосой рассекавшую лес надвое.
Пусто. Только деревья, стволы которых большей частью были тонкими и кривыми, склонялись над дорогой и с вялой неумолчностью шелестели листвой под несильными порывами неприятного сырого ветра.
Нет, всё же удивительно, какому кретину пришла в голову идея разместить полк в низине, приспособив под казарму, штаб и караульное помещение бог весть почему оставшиеся неразбомблёнными контору и фермы давно заброшенного совхоза? Ведь здесь любое движение как на ладони, нападай хоть со всех четырёх сторон сразу!
Ты уселся на предусмотрительно брошенное кем-то из твоих предшественников - чуть поодаль от караульного «грибка» - толстое бревно. Сдвинул подсумок за спину, положил на землю автомат и, расстегнув верхнюю пуговицу шинели, достал из внутреннего нагрудного кармана фотографию...
Как и все твои однопризывники, ты не любил караулов. Из-за нудных разводов, из-за бессонных ночей, из-за бессмысленного и оттого вдвойне унизительного беспредела старослужащих. Зато на посту, оставаясь совершенно один, ты мог позволить себе расслабиться. Вспомнить гражданскую жизнь, казавшуюся отсюда почти нереальной; помечтать о дембеле во всём его обетованном многоцветии. По большому счёту не бог весть какая отрада - так могло бы показаться человеку, избалованному избытком свободного времени. Но это была единственная отдушина, которую ты имел. Потому неизменно заступал на пост с лёгкой душой, особенно ценя подобные минуты - когда, достав потрёпанную из-за долгого ношения в кармане фотографию Нины, ты улетал мыслями далеко от постылой службы, от навязанных тебе судьбой тупообразных товарищей, от этих скудных, каменистых, промозглых и неприветливых мест. Ото всей своей неуютно-подневольной нынешней жизни. Может быть, такие минуты и питали твой растерянный, вырванный из привычного круга бытия дух, не давали ему сломиться окончательно.
С глянцевой поверхности цветного фото на тебя вполоборота смотрела Нина. И улыбалась блестящими губами.
Она была красива. В облегающем, с глубоким вырезом, ярко-красном платье, с разметавшимися волосами и задорными искорками в глазах, она, казалось, сошла со страниц модного журнала. Твой однопризывник Вовка Кальмус, случайно увидевший фотку, по своей простоте так и заявил:
- Гонишь ты всё, не твоя это подруга. Небось перефотографировал какую-нибудь артисточку с открытки… Или из Интернета распечатал.
- Ну надо же, до чего богатая у тебя фантазия, Вовчик, - усмехнулся ты, удивлённо подняв брови. - А на фига мне, по-твоему, чужой фэйс в кармане мариновать? Смысл-то какой?
- Та ладно прикидываться, - ехидно осклабился он. - Хочешь, чтобы все тебе завидовали, вот и весь смысл!
Как ни странно, эти слова бесхитростного уроженца сибирской глубинки нисколько тебя не задели. Напротив, внезапное тепло разлилось в груди: вон какая девчонка ждёт тебя из армии - ведь, и в самом деле, наверняка многие пацаны могут позавидовать!
Ты и сам теперь не понимал, почему сразу не выделил Нину среди прочих девушек, окружавших тебя в институте. То есть, она, разумеется, нравилась тебе, иначе и быть не могло. Но не более того. Просто нравилась... Зато рядом всегда имели место подружки - весёлые, раскованные, легкодоступные. Когда вы собирались всей группой на очередную студенческую вечерину, ты, как правило, не знал заранее, у кого из них останешься ночевать; но всегда у кого-нибудь оставался. И привык к этому. И воспринимал как должное, без лишних эмоций. Просто тебе казалось, что сантименты здесь ни к чему. И подруги отвечали тебе взаимностью. Вы делились незамысловатым обоюдным удовольствием, совершая обмен жидкостями без ненужных обещаний и ритуальных девичьих слёз, всё по-честному.
С Ниной - другое дело.
Вы учились в одной группе. Иногда ходили вместе в кино. Заглядывали в кафе, когда случалось «окно» между лекциями. Но всё это - так, от нечего делать. Без какого-либо дальнего прицела. Если ты и догадывался, что нравишься ей, то, во всяком случае, не предполагал, что из этого вырисуется нечто серьёзное.
По-настоящему всё началось на дне рождения Нины.
Её родители уехали с ночёвкой на дачу. Поэтому квартира оказалась в полном распоряжении вашей «тёплой» студенческой компании... Как водится, засиделась допоздна. Пили шампанское и водку. Танцевали. Ты приглашал Нину, а она - тебя.
Ты отчего-то ощущал необычайную лёгкость в душе и поступках: всё - этот вечер, люди, сама жизнь - казалось податливым, доступным, подвластным твоей воле, если не предназначенным единственно для тебя. А девушка, напротив, была грустна и молчалива. Но вместе с тем от неё исходила такая нежность, что она передавалась и тебе... И ты, прижимаясь щекой к её русым волосам, чувствовал, что пьянеешь всё больше. И ещё крепче обнимал Нину. И шептал ей на ухо какую-то беззаботную и самоуверенную чепуху, острил и казался себе необычайно многозначительным.
Свет давно погасили; горел лишь тусклый ночник. Магнитофон озвучивал кассету с «ДДТ», «Машиной времени» и прочими, столь же ветхозаветными, отечественными рок-группами. На вас никто не смотрел, если не считать коротких - скользивших мимо - взглядов одногруппников и одногруппниц, занятых собой и друг другом... Среди танцующих пар вам было уютно, тесно, немного бестолково и замечательно.
А когда все разошлись, ты погасил и этот ночник. И, подняв Нину на руки, шагнул к дивану.
Ты путался в её одежде, на ощупь отыскивая застёжки; и целовал; и снова возился с застёжками. Она подставляла тебе свои раскрытые губы и целовала, целовала, целовала тебя в ответ... Её грудь была упругой, а тело - покорным и горячим. Несмотря на изрядную дозу выпитого, ты чувствовал в себе такую мужскую силу в ту ночь, что казалось, не будет конца этой горячей пульсации, этому погружению, этому фонтану блаженного неистовства (или неистового блаженства?) -  и этому действительно не было конца… До тех пор, пока ты не понял, что уже мучаешь Нину.
Ты и сам порядком обессилел к тому моменту, когда лежал в постели, обняв приникшую к твоей груди девушку, смотрел в брезжившее предутренней мутно-голубоватой дымкой окно и курил свою последнюю - перед сном - сигарету...
Ты курил, испытывая удовольствие от этой усталости, и ни о чём не думал, лишь поглаживал ладонями мягкие, густые, источавшие тонкий аромат духов волосы Нины. А она, неподвижно касаясь твоей груди влажными губами, молчала, и было непонятно, спит она или нет.
После той ночи вы стали встречаться чаще - по вечерам, лекции не в счёт. И хотя ты по старой памяти захаживал то к одной, то к другой своей прежней подруге, вопрос о том, что у вас с Ниной получится дальше, неизменно возвращался к тебе. Подспудно ты ожидал финала ваших «лёгких» отношений, перехода их на новую ступень - и одновременно оттягивал наступление полной ясности... Куда спешить, если ещё вся жизнь впереди?
Словом, о женитьбе ты тогда ещё всерьёз не задумывался. Решение созрело в армии. Нина ведь ждала тебя. Уже полгода. И если она дождётся...
Если, конечно, дождётся. Что предполагало оставаться под вопросом до самого дембеля... Она - красивая девчонка. Столько разных мужиков бегало за ней - ей ли теперь гербарий из себя устраивать. Не исключено, что не растеряется, найдёт себе кого-нибудь...
«Ладно, поживём-увидим», - беззвучно прошептал ты и аккуратно, стараясь не помять, спрятал фотографию в карман. Застегнул шинель. Поднял с земли свой «АКС», поудобнее приладил его на плече. Передвинул подсумок из-за спины, вернув его в прежнее положение сбоку, под рукой. И медленно двинулся вдоль ограждавшего пост двойного ряда спирали Бруно. Достав спрятанную в подсумке - между рожками с патронами - сигарету, с наслаждением закурил. На посту это строго запрещалось, но дорога отсюда просматривалась хорошо, и ты не сомневался, что проверяющий не сумеет застать тебя врасплох.
Небо над головой было чистым и густо-звёздным. Его необъятность ощущалась почти физически. Словно оно готовилось растворить в себе вышагивавшую по периметру поста крохотную человеческую фигурку и уже сделало первую - осторожную - попытку приближения к ней... Сорвавшись с невидимой крепи, ринулась вниз звезда. Следом за ней упала вторая. Потом - третья...
Звёздный дождь яркими росчерками осыпался на землю. И ты стоял, зачарованный величественным зрелищем. Звёзды сгорали быстро, но всё же их движение казалось несколько замедленным, отчего создавалось впечатление неправдоподобности происходящего.
Это было удивительно красиво.
Ты впервые видел настоящий звездопад. Наверное, поэтому и не заметил, как из-за далёкого поворота вырулила караульная машина. Лишь когда свет фар упёрся в тебя, ослепив на короткое время, ты поспешно бросил окурок в чахлую траву и придавил его сапогом.
Разводящий Ковальчук спрыгнул с борта крытого брезентом «ЗИЛа», грохнув прикладом о доски кузова.
- Стой, кто идёт?! - по-уставному окликнул ты его.
Но устав писан не для старослужащих, и Ковальчук ограничился лениво-пренебрежительным:
- Свои, не видишь, что ли...
А подойдя поближе, добавил:
- Так, говоришь, службу понял, салабон?
Ясное дело, сотрясение его голосовых связок было чисто риторическим и не подразумевало никакого ответа. Но это не предвещало ничего хорошего.
- Куришь на посту, да? - сощурившись, поинтересовался Ковальчук.
«Вот это уже поконкретнее. Неужели заметил?» - ты ненавидяще посмотрел на него; однако ответил ровным тоном:
- Нет.
- Курил-курил, я видел огонёк, - подал реплику из кузова рядовой Мухин, тоже «дед».
- Нет, - упрямо повторил ты, глядя перед собой застывшим взглядом.. - Показалось тебе, не курил я. Может, это - звёзды…
- Ага, звёо-о-озды, - издевательски-тонким голоском протянул Мухин. - Ты ещё скажи: светлячки, гы-гы-гы!
- Чего - звёзды? - не понял Ковальчук и задрал голову вверх. Звездопад продолжался, хотя и заметно шёл на убыль.
- Ну, видишь: в небе же сверкает, - пояснил ты. - Вот, наверное, и почудилось Мухе.
- А за Муху я тебе ща в лобешник закатаю, понял, чайник? - отозвался Мухин. - Ты что, забыл, с кем разговариваешь? Нюх потерял, да? Так ты мне гляди, я тебе быстро напомню, как надо к дедушке обращаться!
Но Ковальчук, прервав его словоизлияния:
- Ладно, после смены разберёшься.
И хмуро бросил тебе:
 Давай, не задерживай, лезь в машину.
Перебираясь через борт раздолбанного «ЗИЛа», ты думал о том, что, если нохчи, не дай бог, снова спустятся с гор, то тебе будет непросто удержаться от искушения в первом же бою всадить несколько пуль в спину Ковальчуку. А заодно и Мухе. Не ты первый; по слухам, подобное случалось не раз. И многим сходило с рук...
Дедовщина - явление не новое, и тебе на гражданке, конечно же, приходилось слышать о ней. Однако то, с чем ты столкнулся в армии, превзошло все ожидания.
Это была чёткая, давно установившаяся система угнетения  сплочёнными «дедами» разобщённого и растерянного молодняка. Любые попытки отступить от неё карались беспощадно, с изощрённой жестокостью. То подобие дисциплины и порядка, которое ещё сохранялись в агонизирующей российской армии, держалось исключительно на кулаках старослужащих. Офицеров это устраивало, поскольку избавляло от лишней работы.
Ты помнил о случае с ефрейтором Серовым. Тот недавно прибыл из «учебки»* и, будучи парнем крепким, не пожелал подчиняться. Понадеялся на свои силы; а зря. Несколько раз «деды» толпой избивали его. Серов, оклемавшись, затем вылавливал их поодиночке - и производил расчёт аналогичным способом. Из нарядов ефрейтор не вылезал. Спать по ночам ему не давали: стоило парню закрыть глаза, как в него тотчас летел чей-нибудь сапог или припрятанный с вечера булыжник. Попробуй доищись в темноте, кто это сделал! Трудно сказать, сколько времени могла продолжаться травля. Но всё закончилось неожиданно быстро.
В ту ночь ты проснулся от топота, криков, ругани. Некоторое время не мог сообразить, что произошло. На тревогу было не похоже: оружия ни у кого не наблюдалось, только дежурный старлей отчего-то испуганно матерился, да «деды» шушукались по углам.
Двое «молодых» торопливо растирали тряпками по полу тёмную лужицу крови.
Вскоре тебе рассказали, что произошло. Кто-то из старослужащих перестарался - заделал «борзому» ефрейтору табуреткой по голове, когда тот мирно спал.
Серова с сотрясением мозга и поломанным носом увезли в госпиталь.
Виновного искали не очень усердно. Всё потихоньку спустили на тормозах, не поднимая лишнего шума. Ни ротному, ни комбату не хотелось нареканий из-за этого ЧП.
Смириться - другого выхода не было. Или разом покончить с этим, проломив череп кому-нибудь из старослужащих. Мухину, например. Или Ковальчуку, на него у тебя особенно чесались руки. Но тогда - к гадалке не ходи - светил дисбат. Или «зона». Тоже ничего хорошего.
Терпеть. Стиснуть зубы и терпеть. Иного не оставалось.
Так думал ты, трясясь в караульном «ЗИЛе» и - с переменным успехом - пытаясь отогнать сон... Ещё полтора года. Даже немного меньше. А потом - все радости жизни к твоим услугам. Как ни крути, это кое-чего стоит.
А «ЗИЛ» знай себе ехал и убаюкивал, мерно урча движком; как назло, ехал и убаюкивал, зараза такая, тебе нельзя было спать, ты понимал это, но ничего не мог с собой поделать… И наверняка уснул бы - но кто-то стал тормошить тебя за плечо и тихо прошептал на ухо:
- Серёжа.
Голос был удивительно ласковый, мягкий, грудной…
Ты даже не сразу сумел понять, что произошло. Однако мгновенно встрепенулся:
- А? Что?!
- Серёженька, - повторила Мариам тихо, - тебе не плохо?
- Да нет, я просто курил тут и... задумался.
- Ой, а я уже не знала, что и думать. Вижу: стоишь, к забору прислонился, и глаза закрыты... Я так испугалась!
- Нет-нет, всё нормально, я хорошо себя чувствую, не бери в голову, - ты смущённо улыбнулся. - В самом деле, как-то устал я сегодня.
- А-а-а, - понимающе протянула она, склонив голову набок, и в её глазах зажглись лукавые огоньки. - Ну, тогда пошли спать.
Мариам легонько взъерошила ладонью твои волосы: словно внезапным сквознячком обдало. И повела тебя - по двору, а затем по дому - до самого дивана, крепко поддерживая за талию: то ли твои уверения о хорошем самочувствии прозвучали недостаточно убедительно, то ли воспоминания о недавней близости вызвали у неё новый прилив нежности...
Она сама сняла с тебя одежду, уложила в постель и, тоже юркнув под одеяло, снова обняла. Ты прижался лицом к её груди. А она стала гладить тебя маленькой ладошкой по волосам, и было в этом поглаживании нечто успокаивающее, почти материнское.
Ты закрыл глаза; и сразу как-то обмяк, закружился в бархатистой тьме внутреннего космоса, поплыл, поплыл, поплыл, отодвигаясь ото всех проявлений материального мира - кроме этой плавно двигавшейся ладошки... И даже не заметил того мгновения, когда явь перелила свою последнюю каплю в глубокую чашу сна.

****

Мариам ночью как в воду глядела: ты действительно заболел. Совершенно неожиданно, безо всяких предварительных симптомов.
Смешно и нелепо. Могло ли это случиться в более неподходящий момент?
Сразу, как только проснулся, ты почувствовал её - скребущую когтистую лапу поселившейся в тебе болезни. Ты через силу открыл глаза, тотчас поневоле сощурившись от струившихся в окно лучей яркого солнца: оно стояло уже почти в зените. Подушка под головой была мокрой от пота. Из груди с каждым вздохом вырывались хрипы.
Некоторое время ты лежал, с досадой прислушиваясь к своим ощущениям... Похоже, поднялась температура. Это вчерашние сквозняки в сарае, будь они неладны!
Вскоре стукнула входная дверь, раздались лёгкие шаги в коридоре, и в комнату заглянула Мариам. На ней поверх домашнего платья был надет всё тот же старый плащ (в нём она обычно хлопотала во дворе по хозяйству). Увидев, что ты не спишь, она улыбнулась и подошла - вся какая-то сияющая, необыкновенно похорошевшая. Поцеловав тебя в висок, сказала:
- С добрым утром. Как спалось на новом месте?
- Прекрасно, - соврал ты, улыбнувшись ей в ответ, и приподнялся на локте. Затем попытался вздохнуть и вдруг ощутил, как воздух застрял, запершил в гортани; лишь ничтожная его часть дошла до лёгких, но этого было недостаточно - и ты, разразившись сухим кашлем, повалился на подушку.
- Что с тобой? - Мариам присела на край дивана. С озабоченным видом коснулась мягкой ладонью твоего лба - и воскликнула:
- Да ты весь горишь! Сейчас сбегаю к бабке Шуайнат. Пусть придёт сюда, посмотрит, что с тобой.
- Зачем?
- Как зачем? Ты болен, Серёжа
- Тоже мне, большое дело. От простуды ещё никто не умирал.
- Нет, с этим надо что-то делать. Полежи, я скоро вернусь...
- Может, не надо - к Шуайнат? - ты взял её за запястье и сел на постели, всё явственней ощущая распиравший горло липкий тяжёлый ком. - Ну подумаешь, слегка прохватило сквозняком. Само пройдёт.
- Даже не спорь, - решительно заявила она. Затем легко высвободила руку из твоих ослабевших пальцев, встала и направилась прочь.
- Погоди, Мариам, - предпринял ты последнюю попытку остановить её. - Говорю же, не стоит разводить панику понапрасну. Я крепкий насчёт болезней, обычно грипп на ногах переношу. Вот увидишь: пройдёт два-три дня - и снова всё вернётся в норму.
- А вдруг это не грипп? Вдруг - воспаление лёгких? В общем, хватит спорить. Я пойду.
- Ладно, не спеши, - обречённо вздохнул ты. - Дай хоть одеться да в сарай перейти.
- Ты что, с ума сошёл? - обернулась она от двери. - С такой температурой - и на холод?
- Но как же... Нельзя, чтобы меня видели в доме.
- И не думай даже подниматься с постели, - отрезала Мариам. - Во-первых, надо быть совсем без Аллаха в сердце, чтобы отказать больному человеку в тепле домашнего очага. Во-вторых, хикими* не бывают злыми, и Шуайнат добрая, я её хорошо знаю. Даже если догадается, что у нас с тобой... В общем, никому не расскажет.
Она ушла.
А ты лёг на бок и, натянув одеяло до самого подбородка, прикрыл глаза. Странно, даже этот короткий разговор тебя утомил. Вялость и равнодушие поползли по венам, неся на своих бесцветных хвостах покрывало муторной тошнотворной полудрёмы...
Восьмидесятилетняя бабка Шуайнат была знахаркой. Никакой иной медицины, кроме так называемой народной, за пределами Грозного и, может быть, ещё нескольких райцентров, просто не существовало. Лекарства здесь давно стали неслыханным дефицитом; врачи - тем более... Обособленная от России Ичкерия развалилась на куски, на этакие удельные княжества, в каждом из которых безраздельно правил свой бандитский «пахан». В Гудермесском районе властвовал Салман Радуев. На селение Дарго и прилегающую горную местность наложил свою лапу араб Хаттаб. Веденский район являлся вотчиной Шамиля Басаева. В Ачхой-Мартане и его окрестностях фактическая власть принадлежала уголовнику-рецидивисту Руслану Гелаеву. В Серноводске, Ассиновской и Бамуте хозяйничал Руслан Хайхароев... Чечня превратилась в царство полевых командиров. Их банды занимались торговлей наркотиками, добычей и перегонкой нефти на кустарных заводах-«самоварах»; но, пожалуй, самый большой доход приносила поставленная на широкую ногу работорговля. Особенно прославились на этом поприще группировки Арби Бараева, Руслана Хайхароева, Вахи Арсанова, братьев Ахмадовых. Русские рабы работали на строительстве жилых зданий, ремонтировали дороги, возделывали плантации мака и конопли... Казалось, история в этом отхожем уголке мироздания повернула вспять, подобно сизифову камню, не достигшему вершины горы и фатально покатившемуся вниз по склону, увлекая за собой камешки помельче, всё более разрастающимся потоком. Кто знает - возможно, под сходящей с Кавказского хребта лавиной в конечном счёте суждено погибнуть некогда великой Российской империи вместе с её богоисчерпанными народами... Периодически враждующие друг с другом родовые тейпы* и гары*, набеги на Россию «волков ислама» ради захвата рабов и кровная месть - это нынешняя печальная реальность завшивевшей бородатой Ичкерии. В то самое время, когда люди летают в космос, ходят по дну океана, управляют погодой... Бред, да и только!
Вот и ещё одна гримаса текущего момента: к тебе для лечения зовут дремучую знахарку.
Интересно, как будет Шуайнат изгонять хворь из твоего организма? Начнёт трясти амулетами и зачитывать подобающие случаю суры из Корана? Станет бить в бубен и шептать чудодейственные заклинания? Воистину - всё это было бы смешно, когда бы не было так грустно, как сказал какой-то классик. Ты запамятовал, кто конкретно, да и неважно. Классики слишком много врали в своих книгах, а значит, вряд ли заслужили того, чтобы человечество помнило их имена.

****

Минут через пятнадцать-двадцать Мариам вернулась в сопровождении толстой старухи Шуайнат. Та молча уселась на придвинутый хозяйкой к дивану стул. Не развязывая траченого молью шерстяного платка, пересунула его с головы себе на спину. Пощупала твои ладони и лоб. Озабоченно поцокала языком и что-то пробормотала себе под нос, покачав седой головой. Затем томительно долго выслушивала хрипы в твоей груди, прикладывая к ней ухо. После чего обернулась и заговорила с Мариам. Ты понимал по-чеченски отдельные слова. Машинально выделил для себя лишь «лала»* и «лиелла»* - вероятно, из-за созвучности; сейчас просто не хотелось напрягать мозги.
Потом знахарка ушла (двигалась она медленно, с одышкой; казалось, стоит чуть напрячь слух - и различишь в тишине скрип её старых суставов). Мариам проводила Шуайнат, а когда вернулась, радостно сообщила:
- Ну, самое главное, что воспаления лёгких у тебя нет.
- Что она тебе говорила здесь, в комнате? - поинтересовался ты, облизнув пересохшие губы.
- Объясняла, как тебя надо лечить, какие травы заваривать. Я всё запомнила и займусь этим, не беспокойся.
- Я слышал, она говорила: «угнать» и «гонять»... Интересно, каким же образом эти слова касаются моей болезни?
- А, вон ты о чём, - рассмеялась Мариам, блеснув жемчужно-белыми зубками. - Это Шуайнат меня хвалила. Сказала, что правильно я делаю, заботясь о тебе. А то многие считают, будто достаточно угнать человека в неволю - и можно без передышки гонять его на разные работы, как будто он машина, которая никогда не ломается. А человека иногда надо и от болезней лечить, и кормить хорошо. Словом, в таком духе... А ты, оказывается, подозрительный, да?
Она ещё что-то щебетала, но звук её голоса постепенно отдалялся; и ты снова прикрыл начавшие вдруг слезиться глаза. И стал плавно погружаться в горячую тину болезни - туда, где приглушённый свет, бессвязные мысли и волнообразно уменьшающиеся, а потому совершенно неразборчивые обрывки окружающего мира...

Глава третья
СИММЕТРИЯ ЧУВСТВ. ЗЛЫЕ ТЕНИ МИНУВШЕГО

…И душа,
если она хочет познать себя,
в душу другую должна заглянуть -
чтобы там увидеть, как в зеркале,
чужестранца или врага.
ГЕОРГОС  СЕФЕРИС

Следующие несколько дней ты пребывал то в знобком кружении и невесомости, то в тягучем потном оцепенении. Это была та грань между сном и явью, когда находишься как бы вне своего сознания, но всё видишь и слышишь, хотя твои взаимоотношения со временем неимоверно запутываются, и нет сил в них разобраться. Правда, иногда дневной свет внезапно начинал меркнуть перед глазами, и тогда окружающее доходило до тебя совсем смутно, как бы сквозь мельтешащую серую пелену и наползающий кровеносный туман...
Мариам  неутомимо хлопотала возле тебя. Растирала грудь каким-то жиром с едким запахом; поила травяными отварами; а по вечерам усаживала тебя на стул, укутывала одеялом, затем приносила таз с горящими головешками и, поставив его возле твоих ног, периодически бросала в него  лечебную смесь из сухих трав, заставляя тебя вдыхать дым как можно глубже. Ты послушно вдыхал - и весь покрывался испариной, и кашлял, кашлял, кашлял до полного изнеможения... Зато потом становилось удивительно легко дышать; казалось, после этой процедуры ты мог набрать в лёгкие вдвое больше воздуха, чем прежде...
Вскоре жар у тебя спал, и ты явственно ощутил, что начал поправляться.
До сих пор Мариам приносила еду в комнату. Поставив тарелки на широкую табуретку перед тобой, она садилась рядом и ждала, пока ты поешь, чтобы унести посуду. Но когда миновала неделя болезни, ты ощутил, что уже вполне в силах подняться с постели. И перед обедом попросил не приносить табуретку, а накрыть на стол.
Когда она позвала тебя обедать, ты с удивлением увидел, что на столе стоит всего одна тарелка, наполненная дымящейся куриной лапшой, а рядом - небольшое круглое блюдо с уложенным аккуратной башенкой золотистым сискалом*.
- Не понял, Мариам: почему одна тарелка? А ты как же?
- А я не буду.
- Почему?
- Не могу… - она замялась, опустив взгляд. - Я потом пообедаю.
- Слушай, так дело не пойдёт, - обиделся ты. - Я тогда тоже не буду есть. Пока не объяснишь, в чём дело.
- Но ты же знаешь, у нас адат...
- Ну и что?
- Адат не разрешает женщине сидеть за одним столом с мужчиной.
- Ты это серьёзно, Мариам?
- Конечно.
До сих пор ты не знал, как с ней обращаться из-за непривычной двойственности ситуации. Совсем недавно ты обладал этой женщиной. И в то же время фактически продолжал оставаться её собственностью. Так мог ли ты первым - скажем, привлечь к себе, обнять, поцеловать её? Чужая душа - потёмки; поди угадай, какие у неё планы на твой счёт... Эти сомнения до последнего момента не покидали тебя, однако теперь их сломало, как внезапный паводок ломает старую обветшалую плотину. Все барьеры перехлестнула, разрушила, смела прочь внезапная волна нежности и умиления:
- Господи, какая ерунда, глупышка! - воскликнул ты.
И, порывисто склонившись к Мариам, впился в её губы жадным поцелуем.  А потом не удержался от мгновенного искушения - полез рукой к ней под халат… и твои пальцы не нашли под ним трусиков.
- Отпусти, Серёжа, - прошептала она радостно замирающим голосом. - Что ты делаешь, ну прямо как мальчишка, перестань, ведь ты ещё не выздоровел.
- Выздоровел. Я сейчас тебе очень просто это докажу.
- Не надо мне ничего доказывать. Тебе полагается лежать и набираться сил... Хотя бы ещё несколько дней - не надо, я прошу…
Но ты слышал не слова, а те неуёмные, певучие, дрожащие нотки, которые выдавали желание, звали и говорили: «да! да! да!». Ты сел на стул и увлёк Мариам к себе на колени. Она уже ничего не говорила, но в подобные минуты и не нужны никакие слова для того, чтобы понимать друг друга. Широко раздвинув ноги, она подалась всем телом тебе навстречу. Ваши тела слились, как намагниченные, ударились друг о друга, яростно и судорожно - и продолжали биться, сливаясь и разъединяясь, сливаясь и разъединяясь, сливаясь и разъединяясь… Это было блаженно и неминуемо, как гибельная встреча ревущего цунами с заждавшимся берегом…
Ты смотрел снизу вверх на Мариам; а она прикрыла глаза, и её ресницы ритмично вздрагивали при каждом её толчке навстречу тебе. Она откинула голову назад, и длинные чёрные волосы сыпали искры и метались колдовским пологом у неё за спиной... Сидя на стареньком скрипучем стуле, ты крепко держал её за талию (о, эта блаженная амплитуда, она неуклонно учащалась и приближала вас к резонансу!). Разве существовало на свете что-нибудь ещё - более важное и прекрасное, - к чему стоило бы стремиться? Твои пальцы знали ответ на этот вопрос… Мариам чувствовала твои руки и слушалась их; а ты с каким-то почти потусторонним восторгом смотрел и смотрел на неё - снизу вверх; под таким углом ты ещё никогда не видел это лицо - нежное, тонкое, распахнутое льющемуся из окна свету полуденного солнца, и от этого как бы покрытое лёгкой позолотой. И ты не мог оторвать взгляда от Мариам, она была безумно, неправдоподобно прекрасна. И она принадлежала тебе. В это было трудно поверить и остаться в здравом рассудке.
Вы оба сошли с ума. И, как всякие нормальные сумасшедшие, не жалели об этом.

****

Разумеется, обед - к тому времени, когда вы вспомнили о нём - совершенно остыл. Это вас обоих рассмешило. И родило в тебе слабый толчок умиротворяющей нежности. Потому что даже подобная мелочь служила напоминанием о недавней вспышке страсти, которая требовала такого долгого утоления - и напоминание было приятным.
Мариам унесла тарелку с лапшой на кухню - разогревать. Зато на сей раз тебе не пришлось настаивать на том, чтобы вы обедали вместе: она сразу выставила на стол две тарелки. И принесла литровую пластиковую бутылку с домашним красным вином:
- Пусть у нас сегодня будет праздник.
Спиртное в соответствии с требованиями шариата было здесь давно строго-настрого запрещено. Поэтому ты не смог удержаться от удивлённой - правда, с немалой долей иронии - реплики:
- Ну ты даёшь, девочка! Кажется, мы сейчас совершим большое преступление. Как ты вообще не боялась вино в доме держать: вдруг кто-нибудь узнал бы?
 - Да оно ещё с довоенных времён в доме, не выбрасывать же, - лукаво улыбнулась Мариам, откупорив бутылку и разливая искристую, источавшую давно забытый аромат жидкость по стаканам. - И потом, я его хорошо спрятала… Да и скажи, кто подумает нехорошее о бедной вдове?
- И то верно. Разве, глядя на это прекрасное личико, у кого-нибудь хватит наглости заподозрить тебя в грехе алкоголизма? - подмигнул ты.
- Правильно, - состроив преувеличенно серьёзную мину, согласилась она. - Никто плохого обо мне не подумал бы. Но сегодня ведь у нас праздник, правда?
- Правда.
- Тогда скажи тост.
Ты с готовностью поднял свой стакан:
- За тебя, моя добрая хозяюшка.
- Никакая я тебе не хозяйка, - нахмурилась она. - Не говори так больше, ладно?
- Ну отчего же… - хотел было ты шутливо возразить. Но Мариам не стала слушать:
- Не знаю, как ты ко мне относишься, но не думай, что для меня всё это - так просто... - торопливо, словно боялась, что ты её снова перебьёшь, заговорила она. - Я не животное, Серёженька. И не чурка, как вы, русские, нас называете. Пусть я не могу пойти с тобой в мечеть или в ЗАГС, но хочу, чтобы ты не думал обо мне плохо. Поверь, я теперь буду считать тебя своим мужем перед Аллахом и людьми, пусть даже в ауле пока об этом и не знают…
Она протянула руку над столом и накрыла твою ладонь своею:
- Не бойся, я не собираюсь тебя женить на себе. Просто ты мне давно нравишься - с первого дня, когда здесь появился. Хотя, конечно же, ты... Ты можешь бросить меня, когда захочешь. Если, например, русские снова сюда придут...
Она умолкла, словно у неё перехватило дыхание. Потом подняла свой стакан и попросила:
- В общем, скажи, пожалуйста, другой тост.
- Хорошо, - тихо согласился ты, тронутый этой маленькой, но достаточно пылкой речью. - Выпьем за тебя, Мариам. Мне бы очень хотелось, чтобы ты была счастлива.
Вы выпили. Ты - всё сразу, залпом. Она - лишь половину своего стакана, неторопливыми маленькими глотками. Вино было сухим, умеренно кисловатым, явно из хорошего винограда. 
- И ещё у меня к тебе одна просьба, - сказала она.
- Какая?
- Я хочу, чтобы ты называл меня Муи.
- Пожалуйста, если тебе так больше нравится. Муи... Это что - уменьшительное от Мариам?
- Да. Это - когда хочешь сказать ласково. Меня все, кого я любила, так звали. Мама, папа и бабушка...
- И муж, да?
- Нет, - она посмотрела тебе в глаза. - Он меня так не звал.
- Мариам... Муи, раз уж об этом зашла речь... - ты решился, наконец, задать вопрос, который давно не давал тебе покоя. - Скажи честно: ты любила Абдурашида?
- Нет, - твёрдо ответила она. - Не любила. А почему ты спрашиваешь?
- Да просто интересно... Не понимаю, зачем тогда вышла за него?
На этот раз молчание было долгим. Потом она ответила, медленно подбирая слова - и это, похоже, давалось ей нелегко:
- У моего замужества не такая простая история. Пусть Аллах никогда не даст мне детей, если совру: не любила я Абдурашида. Ни одного дня, ни одной минуты... А об остальном… я понимаю, что, наверное, должна тебе рассказать... Но, пожалуйста, не требуй этого от меня сейчас. Не сразу, потом когда-нибудь, хорошо?
- Да что ты, Мариам... Муи. Я и не собирался требовать, чтобы ты рассказывала, если тебе неприятно… Я просто так спросил.
- Ладно, ешь, - мягко сказала она. - А то опять лапшу разогревать придётся.
Она придвинула к себе тарелку. Зачерпнула ложкой и, вытянув губки, подула в неё. Потом подняла взгляд - вероятно, вид у тебя был настолько обескураженный, что она прыснула в ладошку:
- Ешь-ешь, чего застыл, как столбик. Ты сейчас много сил потратил, разве не так?
...За лапшой последовала неизменная в местном рационе черемша - на этот раз Мариам запекла её с яйцами. Потом - чай с кизиловым вареньем. Ничего покупного, всё своё, доморощенное или собранное в горах, или выменянное у соседей... Вообще сейчас в ауле жили скудно. Можно сказать, едва сводили концы с концами. Да и откуда взяться особым достаткам, если в последние годы ни промышленного производства, ни сельского хозяйства, ни соцобеспечения - практически никаких институтов, присущих осмысленному человеческому обществу - в Ичкерии не существовало. Пенсию старикам не платили.  Работы для молодёжи не имелось абсолютно никакой. Разруха и нищета. Процветали только волчьи стаи ваххабитов, финансировавшиеся из-за рубежа (впрочем, ходили слухи, что отчасти и из Москвы). Потому и сложилось так, что единственными работодателями здесь являлись лихие людишки типа Радуева, Гелаева, Басаева и Хаттаба, а работа заключалась главным образом в разбойных нападениях на сопредельные с Чечнёй российские территории. Правда, платили так называемые полевые командиры довольно неплохо, оттого всё больше аульчан, измаявшись от безденежья и голодухи, уходили в горы и надевали на себя камуфляж... Но ничто не даётся даром, за хорошие деньги приходится и цену платить немалую; поэтому каждый год в ауле число вдов возрастало.
...Никогда прежде ты не замечал, чтобы Мариам была особенной болтушкой. Но во время обеда она щебетала без умолку. О соседях, о каких-то пустяковых происшествиях в ауле. Планировала разные мелочи по хозяйству; расспрашивала тебя о твоей прежней доармейской жизни, о том, сколько у тебя было девушек до неё и любил ли ты хоть одну из них по-настоящему (нет, разумеется, не любил - а  что ещё отвечает мужчина в подобных случаях). Просила рассказать о родителях; интересовалась, не были бы они против, если б узнали - ну, скажем, что ты встречаешься с чеченкой (кстати, большой вопрос: отцу это, скорее всего, очень бы не понравилось)... О Мариам ты узнал, что мать у неё - наполовину аварка, а отец - чеченец. Жили в Грозном, но обоих уже нет в живых. Отец попал под машину ещё до войны. Водитель, виновный в наезде, скрылся с места происшествия, его так и не нашли. А мать погибла, можно сказать, из-за этой проклятой разрухи: у неё случился перитонит, но поскольку о «скорой помощи» сейчас можно только мечтать, то в больницу, ясное дело, её доставили слишком поздно... Остался брат. Старший. Он давно живёт в Москве - прописка и всё такое... Словом, гражданин России, повезло ему.
После обеда Мариам отправила тебя в постель:
- Я скоро освобожусь и приду, - сказала она. - Только помою посуду, насыплю курам корм и дров нарублю, чтобы печь затопить: вечером будет холодно.
- Нет, так дело не пойдёт, - возразил ты. - Видано ли: мужик в доме, а женщина будет дрова рубить. Издеваешься, что ли? Сейчас я оденусь по-быстрому - и...
- Только попробуй, - решительно оборвала она твои поползновения. - Лучше ещё пару дней полежи в постели, чем мне потом целый месяц тебя выхаживать. Учти: я умею не только быть ласковой, но и скандалить!
И тут же обняла, прижалась к тебе всем телом - и, нежно поцеловав в губы, добавила:
- Нет, правда, иди ложись. Пожалуйста.
Разве можно было с ней, такой, спорить...

****

Ты забрался под одеяло. Лёжа на правом боку, засунул руку под подушку, а колени подтянул к животу. И от нечего делать стал смотреть в окно. Несмотря на яркое солнце, снаружи, похоже, было довольно холодно: ветер раскачивал верхушки деревьев и гонял по воздуху заполошные стаи жёлтых листьев.
Ты лежал и думал о Мариам.
Мог ли ты представить - ещё месяц или два тому назад -  что у тебя с ней вот так получится… Это казалось невероятным. Как всё-таки прекрасно, что иногда жизнь способна на подобные счастливые повороты!
Ты обрёл женщину. А заодно с ней и тихую заводь, в которой можно укрыться от разных невзгод и неожиданностей, от неуёмной людской злобы и нескончаемых жизненных бурь, бушующих в этом идиотском мире. Ледяная глыба тоски, все долгие годы неволи лежавшая возле твоего сердца, теперь стремительно таяла… Что будет дальше с тобой и Мариам, какое грядущее подкарауливает вас за скользким бугром настоящего, за тёмными спинами ближайших дней? Вопрос, конечно, непростой… Да и нужен ли тебе ответ на него?
В сущности, ты очень мало знал о своей хозяйке. Как она жила до тебя, о чём думала, о чём мечтала? Было ли что-нибудь такое, что ей хотелось бы скрыть от тебя? О, ты прекрасно понимал: на свете практически не существует людей, которым нечего скрывать о своём прошлом - большие или малые, но тайны есть у каждого... Интересно, какие заветные секреты хранила Муи в свой очаровательной смуглой головке?
Да ну их к чёрту, эти секреты! Они тебя совершенно не касались... Подумаешь, великое дело.
Надо уметь жить настоящим.
Ты вспоминал тонкую фигурку Мариам. Её заострённые грудки с золотистой кожей и чуть вздёрнутыми вверх сосками. А главное - её лицо. Особенно сегодня, в те минуты, когда Муи была вся - порыв и страсть, когда она стонала и неистовствовала у тебя на коленях... Как там у них называются сказочные девы, услаждающие праведников в раю?.. Гурии.
Вот кто она такая. Твоя Мариам - нет, твоя Муи - это сказочная райская гурия, подаренная тебе небесами.
Вообще-то, наверное, не стоит расслабляться. Ведь недаром говорят, что нельзя судить о людях только по внешним, сиюминутным проявлениям. Ты способен видеть самую малую часть из того, что есть в человеке, всего лишь вершину айсберга, а основное скрыто под толщей непроглядных течений. Страшно представить, из какого непостижимого множества слагаемых состоит любая личность; и всё подёрнуто плотной завесой тайны; неудивительно, что человек даже сам порой не догадывается, сколько масок, сколько демонов, сколько жаждущих крови клыков и когтей прячется в нём...
Нет, ты ни в коем случае не должен забывать о той пропасти, которая разделяет тебя и Мариам - она ведь и теперь никуда не делась.
Невзирая ни на что.
Невзирая на то, что в последние дни эта пропасть стала значительно меньше, чем прежде. Настолько меньше, что тебе даже почудилось, будто она вовсе исчезла... Однако не стоит выдавать желаемое за действительное.
Ни во что не верить - это далеко не так просто, как может показаться на первый взгляд. Напротив, неверие (полный цинизм, пусть даже так) представляет собой тяжкий труд с моральной точки зрения. Человек способен прийти к этому постепенно, мелкими шажками, точно путник, изнывающий под едва подъёмной поклажей, но никогда - сразу. Опыт отрицательного восприятия нарабатывается исподволь - если можно так выразиться, посредством длительных тренировок. О, у тебя было достаточно времени для тренинга подобного рода - пусть и подневольного, зато тщательного и непрестанного!
Да и как можно поверить в то, что возможна столь непостижимая, безумная, невероятная симметрия событий и чувств, что твоя несвобода в считанные дни претворилась в нечто совершенно иное, в непрямую и причудливо искажённую, но всё-таки свою противоположность? Это казалось настолько непохожим на правду, что ты внезапно поймал себя на вполне искреннем желании поскорее досмотреть до конца этот фантастический сон. Поскольку чем продолжительнее он окажется, тем мучительнее затем должно явиться новое вхождение в неотвратимую рабскую действительность, в то жалкое полуживотное существование, которое уготовала тебе судьба… Надолго ли? Неужто навсегда? И в какую цифру воплотится это «всегда»? В один год? В два? В пять? Или в десять? Жизнь раба в здешних краях коротка…
Так размышлял ты, ощущая себя словно подвешенным в безвоздушном пространстве над бурным, никем не контролируемым и оттого, скорее всего, гибельным потоком событий (нет, над громокипящим смешением, над водоворотом кровавых времён и дичающих народов - ты был как бы вовне всего этого, тебя почти не существовало!)... Ты не мог двинуться ни вперёд, ни назад; и - что же тогда оставалось? Смириться с неизбежностью и вверить себя естественным законам природы, согласно которым всё в мире стремится от тепла к холоду, от единства к рассеянию, от порядка к хаосу? Смириться и постараться как можно дольше не просыпаться, замереть посреди мгновения, соединившего тебя с Мариам, поскольку именно оно является той зыбкой гранью, на которой прошлое превращается в будущее - неуловимо быстро начинает и никак не может закончить превращение, ибо только в нём заключено всё истинное, зримое, осязаемое, непридуманное. А остального попросту нет в твоём настоящем времени; остальное, может быть, потерялось где-то в лабиринтах прошлого или проявит себя в разновероятных картинках будущего; однако его не существует ни в тебе, теперешне-всегдашнем, ни в ком-либо ином, ни в том мгновении, которое вдохнуло жизнь в твои чувства и помыслы на стыке времён и событий; ничего не существует за пределами этого пограничного мгновения, поскольку оно и есть сама жизнь...
Ты всё слабее контролировал ход своих мыслей, рассыпавшихся в пространстве непонятного и необязательного, образовывавших причудливые взаимосвязи и трансформировавшихся в один неразборчиво колышущийся тревожный ком - возможно, просто оттого, что тебе давно не было так хорошо, как сегодня, и ты боялся, и не хотел всё это потерять... Но не существует на свете ничего вечного и неизменного - и они выпали из твоей реальности: этот уют, это тепло, это воспоминание о нежности и ласке. Пусть на время, но ты потерял их. Просто потому что уснул.
А проснулся ты...
Собственно, проснулся ты от толчка, чуть не слетев со своего места.
Это водитель «ЗИЛа» неожиданно резко нажал на тормоз - то ли зазевался, то ли прикололся, мудило.
Приехали.
В караулке ты сдал свой «АКС» и направился в столовую. Отдыхающая смена давно поужинала, посему тем, кто сменялся с постов, следовало поторопиться, чтобы не остаться голодными. Но тебя остановил «дед» Осипов: начкар* заставил того убирать в коридоре, и теперь он вылавливал «молодых», чтобы припахать. Твой однопризывник Мусаев уже мёл полы. В проходе между одёжными шкафами, на днях сколоченными бойцами из поточенных жучком горбылей, стояло ведро с водой, а рядом лежала тряпка из рваной мешковины.
- Я ещё не ужинал, - сказал ты.
Осипов, за свою оттопыренную нижнюю губу получивший кличку Сандаль, насмешливо ощерился:
- Значит, ты пойдёшь себе брюхо набивать, а «дедушка» будет работать? Смеёшься, да?
Ты пожал плечами.
- Давай-давай, - хлопнул тебя по плечу Осипов. - Дело-то плёвое. Быстро управишься и пойдёшь ужинать.
Спорить было бесполезно. Не станет Сандаль работать, даже если ему из-за этого придётся оставить голодной всю роту.
Вода в ведре была рыжей от ржавчины. Макнув в неё, а затем слегка выжав тряпку, Сергей принялся мыть пол...
Порой мимо проходил кто-нибудь из «дедов», невозмутимо оставляя после себя следы грязных сапог. Приходилось возвращаться и снова вытирать за ними.
Через несколько минут в коридор выглянул начкар - лейтенант Антонов.
- Молодых заставляешь? - грозно спросил он Осипова, поправляя на руке красную повязку с надписью «Начальник караула».
- Нет, они просто помогают, — ответил Сандаль и легонько пнул ногой орудовавшего веником Мусаева:
- Скажи, татарин, чего молчишь!
- Да-да, - переполошился забитый Мусаев. - Ми немнога памагаля!
- Ладно, - буркнул лейтенант и удовлетворённо осмотрел уже почти убранный коридор. - Гляди, чтобы мне жалоб от личного состава не было.
- Товарищ лейтенант, какие могут быть жалобы? - бодро заявил Сандаль. - У нас в роте стукачей нет!
- Надеюсь, - сказал начкар и перед тем, как исчезнуть, указал тебе носком сапога на стену:
- Вот здесь пятно, ототри.
- Ототрём, - выразил готовность Сандаль.
...Через несколько минут всё было закончено. Но этого времени оказалось достаточно для того, чтобы в столовой голодный молодняк расправился с теми скудными крохами, которые были оставлены для сменившихся с постов бойцов.
Зато началась уборка пищеблока, о чём тебя радостно известил сержант Зеленский. Он отслужил год, а значит, был «черпаком» и имел право командовать салагами. «Молодых» в его смене было много, и работа двигалась споро. 
Вы отскребали корявые самодельные столы, сколоченные из неоструганных досок, мыли посуду, драили полы. Зеленский расхаживал взад-вперёд, деловито покрикивая:
- Давай, караси, шуршите веселей!
Приблизившись к тебе, он сделал удивлённое лицо:
- Что такой кислый? Не нравится? Ничего, я тоже в своё время вкалывал почище тебя. И фофанов* получил - знаешь, сколько? До сих пор башка трещит, ха-ха!
Когда уборка была закончена, ты вышел в курилку. Она представляла собой вырытую в земле яму для окурков и четыре брошенных вокруг неё бревна - вместо скамеек. Над этим нехитрым сооружением была натянута маскировочная сеть.
Сигареты подходили к концу. Ты достал одну из смятой пачки, пересчитал оставшиеся - их было четыре (да ещё, ты вспомнил, одна, спрятанная в подсумке, чтобы покурить на посту)... Насчёт курева - тут не повезло с местом дислокации. У ребят, которые стоят в Грозном или в крупных аулах, с этим проблем нет: за пачку патронов в любом коммерческом ларьке можно выменять бутылку водки плюс пачку «LM», а за гранату - пачку «LM» и две бутылки водки...
В курилке было полно народа. Ты пристроился на краешек бревна и, достав из кармана спичечный коробок, зябко запахнулся в шинель.
Курил жадно и торопливо. Знал, что долго отдыхать не дадут.
Неподалёку ефрейтор Москаленко занимался строевой подготовкой с провинившимся в чём-то «карасём» Папрыкиным. До слуха доносились команды:
- Нале-во! Кру-гом!... Шагом марш!.. Выше, выше ногу!.. Левой! Левой! Раз, два... Выше, говорю, ногу, носок тяни!
Москаленко был блатным. И всем своим поведением старался подчеркнуть это. До армии он имел условный срок - год, кажется - за хулиганство. Теперь Москаль бравировал своей судимостью, строил из себя этакого прожжённого урку. Речь его была пересыпана «феней», да и разговаривал он с каким-то неприятным искусственным акцентом, словно нерусский, противно слушать.
Ты сплюнул  попавшую в рот табачину и посмотрел в сторону куражившегося Москаля. Тот был высок, но худ и хлипок на вид... Тебе встречались на гражданке подобные «герои» - они смелы лишь когда за их плечами толпа: дома - дворовые дружбаны, здесь - одногодки-«деды». А прижми его одного где-нибудь в тёмном углу - мигом в штаны напустит.
...Чуть ли не на каждом дежурстве институтского оперотряда ты вылавливал с ребятами таких блатарей. Обычно их заводили к себе в штаб и - если рыпались - молотили вволю. Разумеется, синяков не оставляли: били по почкам, печени, в пах - пока очередной «герой» пощады не запросит. А просили почти все. Слезу пускали. Во всяком случае, ни одного стоящего человека ты среди них не встречал. Да и откуда им взяться: стоящие мужики по улицам не шухарят, к прохожим не пристают.
Был случай, избила одна дворовая компания парня из вашего оперотряда. Такое нельзя было оставить безнаказанным. К счастью, отыскать зарвавшееся хулиганьё не представляло особенного труда: компания каждый вечер тусовалась в своём районе, выпивая, балуясь «планом» и задирая между делом гуляющие парочки... Их всех накрыли в первый же вечер и отвели к себе в штаб. Курировавший оперотряд лейтенант предупредил, чтобы обошлись «без глупостей»; и дипломатично удалился. Тут-то ребята и всыпали этой шушере... И что же? Хоть бы один из них выдержал свою блатную марку. Нет, сразу стали валить друг на друга: это не я, мол, это вот такой-то и такой-то били, а я только рядом стоял, отговаривал... Протоколы подписали - такие, что потом, наверное, стыдно было смотреть друг другу в глаза.
Материалы допроса потом передали следователю. А что было после - ты не знал. Скорее всего, посадили. Туда им и дорога.
- ...Эй, казак!
Сидевший рядом Зеленский толкнул тебя в бок. Очнувшись от задумчивости, ты обернулся. Москаль обращался к тебе:
- А ну-ка, шагай сюда! - сердито повторил он. - Уши позакладывало, что ли?
Неохотно поднявшись с бревна, ты подошёл. 
- Слышь, - сказал Москаленко, - этот карась говорит, что больше тридцати раз отжаться на руках невозможно. Ты же у нас, вроде, мужик накачанный. Давай, покажи ему, как это делается.
- Что показать?
- Отожмись пятьдесят раз.
- Я столько не смогу, наверное...
Ты врал. Пятьдесят отжиманий были тебе по силам. Но пусть ефрейтор считает, что для тебя это трудно - тогда, по крайней мере, не станет придумывать ничего более сложного.
Однако твой расчёт не оправдался. Москаленко сузил глаза и спокойно сказал:
- Не сможешь, говоришь? Сейчас ты у меня и все семьдесят отжиманий изобразишь. А ну-ка, принял упор лёжа!
Приблизились, посмеиваясь, Осипов и Зеленский.
- Что, опять молодёжь не слушается? - с язвительными нотками в голосе поинтересовался Осипов.
- Ха, сам же видишь, - подлил масла в огонь Зеленский. - Они его ни во что не ставят. Скоро вообще начнут отпускать Москалю фофаны и пендали, ёлы-моталы!
Это был удар по самолюбию. Хотя, конечно же, ефрейтор понимал, что над ним подшучивают. Только ума в его голове всё равно было маловато, поэтому подначка достигла цели. Он заорал:
- Принял упор лёжа, кому говорю!
Ты измерил взглядом его несуразную костлявую фигуру и подумал о том, что сейчас ничего не стоило бы справиться с этим козлом. Но в курилке была изрядная толпа «дедов»; и ты заметил, что они настороженно притихли, выжидая, чем всё закончится. Попробуй не подчинись - набросятся всей сворой… А Москаль уже сжимал кулаки, и губы у него подрагивали: вот-вот ударит.
Нарываться не хотелось. Ты со вздохом снял шинель и бросил её на сухую траву. Наклонившись, упёрся ладонями в холодную землю. Затем распрямился, отбросив ноги назад, и застыл на вытянутых руках в горизонтальном положении, готовый выполнять упражнение.
- Погоди, - сказал Зеленский.
Он вынул из кармана спичечный коробок, а из воротника вытащил три швейные иголки, которыми тотчас проколол картонную поверхность коробка - так, чтоб их острия торчали наружу примерно наполовину. И положил ощетинившийся коробок на землю - как раз на уровне твоего живота.
- Вот теперь точно не схалявишь, - заметил он. - Если ляжешь - иголки воткнутся тебе в пузо.
- Отжимайся, - поторопил ефрейтор. - Я жду, ёпст!
- Ага, - весело поддакнул Осипов, - У меня прям пальцы чешутся: пора уже начинать их загибать.
…Семьдесят раз - не шутка. Ты не мог сказать наверняка, сумеешь ли справиться со внезапно свалившейся на твою голову физподготовкой… Надо же, как неудачно началась ночка. Форменная невезуха!
Ты принялся отжиматься.
Москаленко стоял рядом и отсчитывал со злорадным (впрочем, несколько напускным) азартом в голосе:
- Один... Два... Три... Полностью, полностью выпрямляй руки! Не халявь!.. Четыре... Пять... Шесть... Семь...

Глава четвёртая
НАДО УМЕТЬ ЖИТЬ НАСТОЯЩИМ. СТРАСТЬ И НЕЖНОСТЬ

Не забывай минувшие печали,
Любовь найдя и доброту найдя.
А если позабудешь, то едва ли
Они опять не посетят тебя.

Ни прежние надежды и ни вера
Тебя не отрезвят, и потому
Былая боль - единственная мера
Сегодняшнему счастью твоему.
СЕРГЕЙ ЧУХИН

- ...Тридцать четыре... Тридцать пять... Тридцать шесть… - считал ефрейтор. - Руки выпрямляй как следует!
- Ты что, не слышал, карась? - вторил ему Зеленский. - Полностью отжимайся, тебе говорят! А то сейчас всё по-новой начнёшь!
...До сорока раз всё шло нормально. Затем ты почувствовал усталость. Дыхание сбивалось... Ты остановился в упоре, чтобы отдышаться и дать мышцам хотя бы кратковременный отдых.
- Давай-давай, не шлангуй, - поторопил Москаленк- и легонько пнул тебя ногой в подошву сапога.
Ты снова согнул руки (влажная чернота почвы с торчавшими из неё едва заметными ошмётками вытоптанной травы приблизилась) и разогнул их... Повторил это ещё раз... Потом ещё раз… 
- Сорок один, сорок два, сорок три… - считал Москаленко.
- Во чайник даёт! - с деланным удивлением воскликнул Осипов. - Этак благодаря тебе, Москаль, накачается, а потом - тебе же под дембель ещё и рожу начистит.
- Не начистит, - усмехнулся ефрейтор. - Мы ему быстро нюх вправим, ежели что.
Он закурил. И продолжал считать:
- Пятьдесят восемь... Пятьдесят девять...
Теперь ты прилагал невероятные усилия для того, чтобы не упасть. Руки дрожали. Разгибать их становилось всё труднее. На лбу выступили капли пота. Когда над ухом прозвучало: «шестьдесят два», ты вновь остановился, прерывисто дыша. И прохрипел:
- Всё... Не могу… больше…
- Можешь! - повелительно прикрикнул Москаль. - Если поднимешься, я тебе шнобель разобью, отвечаю. Отжимайся!
Вокруг уже собралась изрядная кучка подошедших развлечься старослужащих.
- Давай, карась, - приободрили из толпы (впрочем, без тени сочувствия, откуда ему было взяться). - Всего восемь раз осталось!
Ты согнул руки, почти коснувшись земли грудью. Покачнулся, но не упал. Стиснув зубы, отжался.
По лбу побежала вниз горячая капля пота. Скатилась и, не в силах оторваться от твоего лица, повисла на кончике носа, подрагивая. Смахнуть её было невозможно.
Ты снова дал бескрайнему расплывчатому земляному пятну приблизиться к своему лицу. Надсадно сопротивляясь наваливавшейся сверху тяжести, попытался отжаться. Но тут левая рука, не выдержав, безвольно подломилась. Ты упал, больно ударившись подбородком. Кроме этого удара, поначалу ничего не ощутил; и лишь через секунду появилось лёгкое жжение в животе.
Поднявшись на ноги, с удивлением заметил, что к твоей хэбэшке - чуть повыше бляхи ремня - как бы прилип спичечный коробок. Ты взялся за него, потянул от себя. Увидел торчавшие из живота ушки иголок и только теперь понял: спичечный коробок, в который были воткнуты иглы, выполнял предохранительную функцию - он не дал иглам войти в тело полностью, во всю длину.
- Погоди, - деловито придержал тебя за плечо Зеленский. - Не дёргайся.
И принялся осторожно вытаскивать иголки.
- Ничего, - самодовольно заметил Москаленко.  В следующий раз будешь слушаться «дедушку». Сказано отжиматься семьдесят раз - значит, умри, но отожмись.
- Да пошёл ты, - вдруг оборвал его Зеленский, недолюбливавший ефрейтора за трусость и бахвальство. - Сам-то, небось, и пятидесяти раз отжаться не потянешь.
- А это уже никого не колышет, я своё отпахал. Теперь их очередь... Ладно, пусть пока отдыхает салабон, хватит с него.
- Иди покури, - бросил тебе Зеленский, закончив вынимать иглы и снова втыкая их с обратной стороны воротника своей шинели. - И не спорь больше с «дедами». Береги здоровье.
Ты поднял свою шинель. Отряхнул её. Чуть не плача - не столько от боли, сколько от обиды на то, что ты, здоровый мужик, не имеешь возможности постоять за себя и вынужден подчиняться каждому мудаку. Ибо физическая сила - чепуха против этой непоколебимой системы, созданной для моральных уродов. Против бездушной армейской машины, пачками перемалывающей человеческие жизни, куда уж тут говорить о чести и достоинстве, которые в этих гибельных местах - не более чем пустой звук... 
Ничего, ничего, ничего нельзя с этим поделать. Если только ты сам себе не враг. Если тобой не утерян окончательно, не выбит старослужащими из битой-перебитой башки инстинкт самосохранения. Если ещё хоть немного дорога эта жизнь - глупо скомканная, перепутанная, истоптанная подошвами грязных кирзачей, с едва видимым, кажущимся почти нереальным просветом дембеля вдалеке.
С такими мыслями ты надел шинель и, застёгиваясь на ходу, пошёл прочь, в темноту сгущавшейся южной ночи… Нет, это не просто ночь, это чёрные крылья безысходности расправились над миром.
Ты шагал, не оборачиваясь.
А эти безмозглые ублюдки сейчас наверняка смотрели тебе вослед.
Ты понимал, что выглядишь довольно жалко...
А если б эту сцену - каким-нибудь чудом - увидели отец с матерью? Или друзья? Или Нина? Что бы ты сказал им всем? Как оправдывался бы перед ними? Сумели б они тебя понять? Или нет?
- ...Сумели б они тебя понять или нет? - этот вопрос прозвучал уже во второй или в третий раз.
- Кто? - так же тихо переспросил ты, ощущая на своей щеке тепло близкого дыхания.
Стараясь прогнать остатки сна, так причудливо смешавшегося с воспоминаниями, ты потёр глаза расставленными большим и указательным пальцами правой руки. На левой покоилась голова Мариам, и её волосы приятно щекотали тебе грудь... В комнате было темно. Значит, в самом деле, уже ночь.
- Как кто? - в голосе Мариам прозвучало удивление. - Твои папа и мама, я же тебя о них спрашивала. Если б они узнали всю правду - ну, о том, как получилось, что мы с тобой теперь вместе...
- А, вон ты о чём... Да не знаю я, честное слово. Тут всё так сложно, Муи... Я ни капли не сомневаюсь, что они давно считают меня погибшим. Скорее всего, им и цинк* с какими-нибудь оторванными руками-ногами отправили. У нас часто командование так поступает, если чей-то труп обнаружить не удаётся.
- Зачем же они это делают? - удивилась Мариам.
- А чтобы потом родители не донимали штабных деятелей. Каждому ведь хочется похоронить сына у себя дома, по-человечески. Вот и присылают всем запаянные цинки. Как бы приличия ради... Ну, и для собственного спокойствия. Никто ведь не знает, что это обыкновенная формальность.
- Так же нечестно.
- А кто спорит? - отпустив мрачный смешок, согласился ты. - Конечно, нечестно. Но мы и они - это совсем разное. У них мозги иначе устроены, они думают по-другому.
- Разве не лучше, если у отца с матерью останется надежда: может, их сын ещё жив - может, просто попал в плен?
- Во-первых, военному начальству на родителей наплевать: главное, чтоб их самих поменьше беспокоили. А во-вторых, возможно, они и правильно поступают: всё равно из плена, как правило, живыми не возвращаются - так зачем же родителям сообщать, что их сыну сейчас хуже, чем если б его убили?
Мариам помолчала несколько секунд. Потом порывисто прижалась к тебе.
- Бедный Серёжа, - прошептала она. - Бедный, бедный мой...
От твоего слуха не укрылась некая обречённая виноватость. Даже, пожалуй, не от слуха - возможно, это передалось с прикосновением. Её неожиданный порыв умилил тебя до такой степени, что сердце сжалось в груди и ком подкатил к горлу. Какая же она всё-таки милая, твоя маленькая сердобольная глупышка Муи! Ведь тебе было прекрасно известно, что жизнь Мариам тоже не баловала, а она, вон, не себя - тебя жалеет чуть ли не до слёз...
- Да ладно, брось сокрушаться, - сказал ты. - Зато теперь у меня всё будет хорошо... И у тебя тоже.
- Правда? - переспросила она, будто от твоих слов, в самом деле, что-то зависело.
- Правда, - серьёзно ответил ты, всей душой желая поверить в это. Потом - поскольку тело слегка затекло - переменил позу, оставшись, впрочем, как и прежде, лежать на спине. И, мягко приподняв голову Мариам, положил её к себе на грудь. Шепнул:
- Дик ду*.
- Дик ду… - эхом отозвалась она. Закинула колено тебе на ноги. Потом тягуче, словно прислушиваясь к звукам собственного голоса, произнесла:
- Да, Серёженька, я тоже чувствую: у нас с тобой теперь всё-всё должно быть хо-о-оро-о-ошо-о-о...
И затихла.
За окном царила неверная темнота. Ночь опасливо куталась в неё, словно в мягкий пуховый платок. Вмёрзшую в нерушимую толщу неба ущербную луну окружала неподвижная стая звёздной мошкары, впавшей в спячку - если не навсегда, то уж наверняка до самой весны. Тусклая лунная подсветка лежала на оконном стекле и расползалась по его поверхности неровными призрачными бликами.
До слуха доносились яростные завывания и посвисты разгулявшегося к ночи ветра. А тебе было тепло и уютно.
Если это не сон, если всё, происходящее с тобой в последние дни, - правда, - то, наверное, бог есть на свете...
Ты лежал и благодарно впитывал всей кожей тепло этого дома и этой молоденькой чеченской женщины. И, вслушиваясь в гул ветра за окном, отчего-то вдруг стал думать о том, как много приходится человеку предпринимать усилий, чтобы сохранить тепло своего тела: прежде всего, требуется куча разного тряпья - одежда или хотя бы вот такое ватное одеяло; кроме того - каменные коробки домов..- потом - отопление, без него тоже невозможно.. Чтобы топить печь, нужны дрова или уголь (само собой, об угле здесь и не помышляли, топили дровами)... А если взять, например, город, то там имеются котельные, целая отопительная система, подобно кровотоку человеческого организма хранящая его от стужи... Но отчего человек так слаб? Отчего природа создала столько препятствий для его существования? Быть может, оттого что он - её досадная ошибка на пути самопознания и самосовершенствования? Случайная оплошность, сбой в программе, который следует исправить, начисто вымарав с холста времени даже само воспоминание о нём?
Обретавший всё большую неторопливость ход твоих мыслей прервала Мариам... Её губы коснулись твоей груди; ты даже вздрогнул от неожиданности. Но тотчас спохватился: не хотелось, чтобы она отстранялась, и ты ободряюще погладил её по волосам. Мягко, нежно и медленно путешествуя по твоей коже, её губы подкрались к соску, вобрали его в себя и отпустили... А её пальцы прошлись по твоему животу - едва касаясь, вверх-вниз; после чего переместились на правое бедро: сначала они поглаживали его наружную сторону, затем вкрадчивыми зверьками перебежали на внутреннюю... Ты лежал неподвижно, стараясь растянуть эти восхитительно-неопределённые, быстролетящие минуты предвкушения. Остановись, мгновенье, ты прекрасно - поистине бессмертная формула, которая могла родиться в человеческом мозгу лишь в подобной ситуации…
Однако мгновения набегали, волна за волной,  летели, подталкивая друг друга, и ты не выдержал этого - одновременно ласкового и безудержного - напора. Перевернулся на бок и, раздвинув ноги Мариам, перебрался на неё сверху, неловко натянув себе на спину одеяло. Нежно отвёл с её лица спутавшиеся пряди волос. Стараясь хоть ненадолго укротить нараставший, грозивший вот-вот прорвать все плотины прилив желания, приник к её влажным податливым губам. А когда оторвался от них, прошептал коротко, боясь задохнуться:
- Муи...
- Любимый, - ответила она, ласково и настойчиво обхватив ладонями твою голову. - Серёженька, я так хочу тебя.
- Муи, - повторил ты, входя в её горячее, зовущее, нетерпеливо выгнувшееся навстречу тебе тело. - Моя милая… дорогая… Муи...
- Да, да, твоя, твоя, твоя, - она развела ноги ещё шире и согнула их в коленях. Мариам была всецело твоей, разве могло случиться иначе, смешно даже подумать; отныне и навсегда эта прекрасная, источающая волшебное электричество женская плоть принадлежала только тебе, и ты каждым своим движением утверждал эту принадлежность... Одеяло медленно сползало с твоей спины, но вам обоим и без него было жарко; оно сползало до тех пор, пока окончательно не запуталось в ваших ногах - и тогда ты сбросил его на пол, чтобы не мешало. Поначалу твои движения были неторопливы: хитрец, ты и здесь старался продлить удовольствие, но всему есть предел, и по мере того, как терпение шло на убыль, твои толчки набирали силу. И Мариам, отвечая короткими стонами, подавалась навстречу каждому твоему толчку.
Минут через десять, забыв уже обо всём на свете, вы с хрипением и криками терзали друг друга, взбираясь на вершину неистовства, к обжигающим снегам, которые никогда не тают, но извергают ручьи и реки. То было блаженство, с шумом в ушах и пеленой перед глазами; то была бешеная скачка в одной упряжке, среди грохота и взрывов рождавшихся и умиравших планет, звёзд, галактик, чёрных дыр, богов и демонов, населявших все этажи вашего сознания, вашей двуединой пульсации в никуда... Вы знали, что в этой сумасшедшей скачке не будет победителя; но каждого ждал приз; и вы не думали (да и незачем, всему своё время) о том, что, получив его, вам обоим немедленно захочется ещё и ещё...

****

Поскольку заснули вы близко к утру, когда во дворах успели прокричать первые петухи, то и проснулись довольно поздно. Старенький заводной будильник, стоявший на раскладном столе-тумбе, показывал двадцать пять минут двенадцатого.
Собственно, первой проснулась Мариам. Она хотела тихонько, не разбудив тебя, выскользнуть из постели. Однако ты уже ощутил движение рядом. Открыл глаза, схватил её за руку чуть пониже локтя и, резко потянув, повалил на себя:
- Ты куда это собралась, а? - сказал с шутливым подозрением в голосе.
- Ой! - одновременно с тобой вскрикнула она.
- Что, испугалась? - крепко обняв Мариам, ты перевернулся, подмял её под себя; и, очутившись сверху, стал покрывать поцелуями её шею, плечи и грудь.
- Как же не испугаться, когда ты схватил меня так неожиданно, - рассмеялась она. - Ой, Серёжа, ну пусти, неудобно ведь.
- Что неудобно? - не понял ты. А сам принялся водить щекой по её груди; было приятно ощущать эти соски, эту нежную шелковистость кожи, это ни с чем не сравнимое тепло её утреннего тела...
- Как ты не понимаешь, - ответила она, мягко положив ладонь тебе на затылок. - Уже светло... А я - совсем голая...
- Ты что же, меня стесняешься?
- Конечно, а как ты думал. 
- Нет, серьёзно?
- Говорю же тебе... Отпусти, Серёженька. Ну не надо, пожалуйста...
Тут до тебя дошла вся неестественность и комичность ситуации. Эта бедная дочь гор не врала и не кокетничала: она, в самом деле, пребывала в жутком смущении!
Поняв это, ты выпрямился, оседлал Мариам, оставшуюся лежать на спине поверх одеяла, зажал её между своих колен. Она даже попыталась было высвободиться, однако ты не дал ей такой возможности, удержал руками в прежнем положении. Ты настойчиво и твёрдо смотрел ей в лицо, но она отводила взгляд, будто застигнутая в чём-то действительно непристойном. Тогда ты наклонился и, взяв в ладони её лицо, заставил посмотреть себе в глаза:
- Муи, милая, опомнись! Да ведь у нас с тобой уже было всё - вдумайся: всё, что бывает у мужчины с женщиной! Как ты можешь после этого меня стесняться, я не понимаю?
- Это разные вещи. Ты не видел меня при свете - так, чтобы вся голая... Это нельзя, нехорошо.
- Адат, что ли, запрещает?
- Я не знаю, как там адат... Просто... ну, так нельзя, я не могу...
- Что, и муж не видел тебя обнажённой?
- Зачем ты так, Серёжа? Я же просила не говорить о нём... Хорошо, если тебе хочется знать: да, не видел. Только в первый раз, но я и тогда не хотела... Нет-нет, я не могу об этом рассказывать. Не сейчас - может, когда-нибудь позже. Ты меня об этом больше не спрашивай, ладно?
- Ну ладно, извини, пусть так, - ты пожал плечами, слегка обескураженный столь бурной реакцией Мариам на твой вопрос. - И что, у вас все женщины в ауле такие стеснительные?
- Не знаю. Наверное... Не знаю.
- Но, Муи, погоди. Перестань вырываться, дай спросить.
- Что?
- Скажи… вот ты сегодня ночью называла меня своим любимым - так? Это правда? Или просто вырвалось... случайно, под влиянием момента?
- Ну… нет...
- Что - «нет»?
- Не под влиянием момента. Доволен?
- Доволен. Но тогда ответь: как ты можешь скрывать от своего любимого человека то, на что ему очень приятно смотреть?
- А... разве ему, в самом деле, так уж приятно смотреть?
- Не то слово. Он получает от этого ужасное, сумасшедшее удовольствие! Правда.
- Что, неужели не меньшее, чем когда мы... ночью...
- Ничуть не меньшее, Муи. Если честно, он хотел бы бесконечно смотреть на это прекрасное тело и гладить его, и целовать. И... он просто, ну хоть ты его убей, не в силах отказаться от такого замечательного удовольствия. Чем поклясться, чтобы ты мне поверила, скажи?
- Не надо ничем клясться. Я же не слепая - поэтому отлично вижу, что ты меня обманываешь.
- Но почему?
- Потому что… вот, кожа у меня некрасивая.
- С чего ты взяла?
- Она не такая белая, как у ваших русских девушек.
- Дурочка! Да если хочешь знать, многие русские девушки всё лето торчат на пляже ради того, чтобы у них кожа стала такого цвета, как у тебя!
- Ну… ещё грудь у меня не очень большая.
- Так это же мой любимый размер! - тут ты заметил проступившую на лице Мариам улыбку. И расхохотался; а эта норовистая дикая козочка уже вторила тебе своим звонким голоском - и раскрыла объятия, когда ты рухнул на неё (зарывшись лицом в те две прелести, чей размер только что явился предметом твоих восторгов)...
Теперь вы оба ласкали друг друга, то посмеиваясь, то постанывая от удовольствия; и на этот раз Мариам не пыталась ни упорхнуть из твоих рук, ни забраться под одеяло. Её поцелуи были удивительно нежны и свежи, и ты уже ощутил в крови лёгкие токи рождающегося желания. Твоя партнёрша, вероятно, испытывала аналогичные ощущения - но вдруг, подобно человеку, вспомнившему нечто важное, она замерла на секунду; а затем вновь принялась настойчиво отстраняться:
- Нет-нет, Серёжа, сейчас не надо.
- Как не надо? - ты напустил на себя дурашливый вид. - Кому не надо? Не знаю, как тебе, а лично мне - очень даже надо…
- Нет-нет, не надо. Пожалуйста, отпусти меня, милый.
- Почему?
- Ну… сейчас не время.
- Я не понимаю, Мариам, - обескураженный отказом, ты разжал руки, выпустив её из своих объятий. - Что-то не так? Объясни, пожалуйста.
- Да нет, всё хорошо, Серёженька… Просто - ты ведь знаешь - это у нас будет надолго. А я и так проспала. Давно пора кур во двор выпустить, воды им налить. И ещё сегодня я должна к Асет за молоком идти. Я всегда к ней прихожу до обеда. Вдруг, если она меня не дождётся - подумает, что я заболела: тогда Асет может и сама сюда с молоком явиться, зачем нам это нужно, правда?
- Ладно-ладно, я понял, - разочарованно вздохнул ты. И пошутил:
- В любом деле главное - уметь вовремя остановиться...
- Правильно, - она коротко чмокнула тебя в щёку. - Ну, отпусти же меня.
- Нет, погоди ещё пару минут. Ведь за две минуты твои куры не передохнут... Лежи, не двигайся.
- Что ещё ты придумал?
- Ничего нового. Только то, о чём мы с тобой говорили, - встав на колени, ты сделал предостерегающий жест рукой, чтобы Мариам не вздумала подняться со своего места. - Хочу как следует рассмотреть тебя. Потерпи немного - вот увидишь, это не так уж и страшно.
- Ну-у-у, Серёженька, не на-а-адо...
- Надо, хорошая моя, надо. Пожалуйста, доставь мне хотя бы это удовольствие… - так говорил ты; а сам уже с серьёзным видом скользил взглядом по её тонкой фигурке. - Ты не должна меня стыдиться, Муи... Тебе это и самой должно быть приятно. Неужели ты не понимаешь, какая ты красивая... Вон какие длинные и стройные ножки… и такие маленькие на них пальчики… такие бёдра… такая талия… любая фотомодель застрелилась бы от зависти, я тебе точно говорю!
- Не смейся надо мной.
- Я и не думаю смеяться, милая. А вот закрываться не надо, так мы не договаривались, - ты перехватил руку Мариам, которой она попыталась прикрыть интимное место, и, поднеся к своим губам, стал целовать её ладошку, затем пальцы - медленно, один за другим. А сам уже гладил свободной рукой её - немного напрягшееся - тело; и вид у тебя был преувеличенно сосредоточенный, как у маленького мальчика, который, играя в «доктора», впервые разглядывает обнажённую девочку... Мариам быстро раскусила твою напускную серьёзность; вскоре ты заметил, что она расслабилась, и озорная улыбка вновь заиграла на её лице.
Но ты и не помышлял врать; ты, в самом деле, восхищался её телом. Конечно же, она почувствовала это. Разве может быть что-нибудь приятней для женщины? Мариам явно не была избалована подобным вниманием; вероятно, поэтому она и позволила беспрепятственно разглядывать себя - значительно дольше, чем ты рассчитывал. А когда всё же опомнилась - взвилась с дивана золотистой пичугой: ты протянул руку остановить её, но она отскочила, смеясь, описала стремительную дугу вокруг тебя. Ускользая, на ходу подхватила с пола свой халатик:
- Всё-всё-всё, две минуты давным-давно прошли, обманщик! - встряхнув волосами, крикнула звонко и весело.
И исчезла за дверью.
Надо же, сколько очарования в этой дикарочке... Гурия, что тут ещё скажешь. Дикая, неуёмная гурия.
Господи, как хорошо-то бывает жить на белом свете!

Глава пятая
МУЖЧИНА В ДОМЕ

  Посиди спокойно, и ты поймёшь, сколь суетны повседневные заботы. Помолчи немного, и ты поймёшь, сколь пусты повседневные речи. Откажись от обыденных хлопот, и ты поймешь, как много сил люди растрачивают зря. Затвори свои ворота, и ты поймёшь, как обременительны узы знакомств. Имей мало желаний, и ты поймёшь, почему столь многочисленны болезни рода человеческого. Будь человечнее, и ты поймёшь, как бездушны обыкновенные люди.
ЧЕНЬ ЦЗИЖУ

Когда Мариам вернулась, в руке у неё было небольшое пластмассовое ведёрко с только что собранными яйцами: это часть кур уже успела снестись.
Едва войдя в дом, она столкнулась с тобой, умытым, одетым, бодро направлявшимся к выходу. И возмутилась:
- Так вот, значит, ты какой, да?
- Какой? - ты напустил на себя удивлённое выражение.
- Нечестный, вот какой! Это что же получается: от меня требуешь выполнения всех обещаний, а сам, значит, обманываешь бедную женщину?!
- Не понимаю, Муи, в чём это я тебя обманул?
- В том, что обещал не выходить из дома, пока не поправишься! И вот он, посмотрите - уже во двор собрался!
Её напор и способность искажать факты были поистине достойны восхищения. Однако ты попытался оправдаться:
- Милая, я ничего не обещал, это ты сама приказала мне сидеть в доме. Но я, кстати, и сидел тут покорно до самого выздоровления...
- Это до какого такого выздоровления? Значит, ещё вчера был болен, а сегодня - посмотрите на этого джигита - он уже здоров!
- Но клянусь тебе, сейчас я чувствую себя абсолютно здоровым... Да погляди на меня внимательно: разве я похож на больного человека?
- О, ещё как похож! А вообще, гораздо больше ты похож на сумасшедшего психа, который хочет снова простудиться и надолго слечь в постель. И, вдобавок, глупые шуточки передо мной тут шутит.
- А нам, психам, без шуточек существовать не положено, - усмехнулся ты и приобнял Мариам за плечи. - Нет, если серьёзно, то сегодня ночью я принял одно секретное лекарство. Сам не думал, что оно способно творить такие чудеса.
- Не сочиняй, я помню всё, что тебе давала, - недоверчиво склонив голову набок, она уставилась на тебя снизу вверх; и ты заметил тень сомнения, мелькнувшую в её глазах. - Что ещё за лекарство?
- А вот и не скажу, раз ты на меня так кричишь. Считай, что я на тебя обиделся.
- Да разве я на тебя кричала?
-  Кричала.
- Неправда, ты на меня наговариваешь.
- Ничуть не наговариваю.
- Ну ладно, перестань, Серёжа. Может, я немного и повысила голос - так это ведь не со зла… Нет, в самом деле, скажи, что за лекарство? Или ты всё придумал?
- Не придумал. И не что, а кто, Муи... Это лекарство - ты!
- Тьфу ты, шайтан, - ещё сильнее рассердилась она. - Опять обманул... В общем, не пущу никуда, так и знай.
С этими словами она развернулась (от резкого движения угрожающе цокнули яйца в ведре) и направилась на кухню, порывисто сорвав с головы платок и бросив его по пути на вешалку... Ты тихо шагал следом. Дождался, пока Мариам поставила ведро на кухонный стол; затем, взяв её сзади за плечи, притянул к себе, обхватил её грудь руками:
- Муи, не сердись, - ласково прошептал ей на ухо. - Я же не развлекаться собрался. Хотелось помочь тебе по хозяйству - ну что ты всё одна да одна крутишься, а я тут разлёживаюсь, как барин...
- У меня нет сейчас никакой особенной работы для тебя, - сказала она, на сей раз спокойно (то, с какой готовностью Мариам подчинилась твоим рукам, откинув голову назад и прижавшись спиной к твоей груди, выдало: она и не думала сердиться по-настоящему; просто хотела настоять на своём, не позволить тебе выйти из дома).
- Пусть так - согласился ты, - но я хочу быть рядом с тобой. А работа во дворе, сама знаешь, всегда найдётся. Нет, правда, я совершенно выздоровел. Не сомневайся.
- Упрямый, - судорожно вздохнула она, млея в твоих объятиях. - Ладно, посмотрим... Разве что, вон, дверь в курятнике совсем покосилась...
- Вот это уже другое дело. Разберёмся с твоей дверью… - ты развернул её лицом к себе. Поцеловал в лоб. Потом - в прикрытые глаза, в тонкий точёный носик... Но когда коснулся губ, она тебя оттолкнула:
- Хватит. Чувствую, я с тобой завтрак никогда не приготовлю. Иди, подожди в комнате, я сейчас быстренько калд-дятта* сделаю. А то скажешь, что морю тебя голодом... Мужчина должен хорошо питаться.
- Ухожу-ухожу, моя госпожа, - радостно подчинился ты.
...Через десять минут Мариам уже накрывала на стол.
Ты поел калд-дятта с сискалом и выпил чашку горячего калмыцкого чая*. Потом вышел во двор. И поразился той перемене, которая произошла с погодой. Было тепло и солнечно. Ни одна тучка не омрачала пронзительной синевы небосвода.
- Бабье лето началось, - сказала из-за твоей спины Мариам. И, положив руку тебе на плечо, ехидно добавила:
- А иначе - не думай: никакими своими поцелуями не заставил бы меня выпустить тебя из дома, понял, хитрец?
Ты обернулся к ней:
- Строгая у меня хозяйка, однако.
- Очень строгая, - утвердительно тряхнула она головой. И, легонько шлёпнув тебя по руке, которая уже тянулась к её талии, добавила:
- Но только с теми, кто её не слушается.
- А с теми, кто слушается? К ним она готова - хотя бы иногда - проявлять благосклонность?
Мариам ответила тебе ласковой улыбкой. А потом, помедлив секунду, отбросила шутливый тон:
- Достаточно, если меня будет слушаться один человек на свете, - проговорила тихо. - А я для тебя сделаю всё, что захочешь… Мне больше ничего не надо, лишь бы ты был рядом.

****

Мариам отправилась к Асет. Та приходила к вам - два или три раза - приносила молоко. Ты запомнил увядшую женщину неопределённого возраста: на вид ей с одинаковой степенью вероятности можно было дать и сорок лет, и пятьдесят. После первого такого визита Муи рассказала тебе незамысловатую историю о жизни Асет - из разряда повествований, о которых обычно говорят: «старо как мир»…
Эта женщина до недавнего времени была замужем за «новым чеченцем». Если здесь уместно такое выражение. Поскольку её мужу сегодня уже изрядно за пятьдесят, и он отнюдь не из тех скороспелых нуворишей, о которых говорят: «из грязи в князи». Долгие годы Асет и её супруг преподавали в одном из московских вузов. Жили небогато, каждую копейку считали. Вдобавок больше десяти лет мыкались по общежитиям. И вот, наконец, замаячил на горизонте туманный призрак благополучия: супруги получили квартиру, муж защитил кандидатскую, а вскоре взялся и за докторскую… Однако всё рухнуло с началом перестройки и приходом в страну рынка. Обесценились те достаточно скромные деньги, которые удалось отложить на сберкнижку. Преподаватели получали столько, что прожить на свои зарплаты не могли. Многие отчаялись, запили, опустились на дно. Однако у супруга Асет хватило мужества бросить научную и преподавательскую карьеру, круто изменив свою жизнь. Он занялся бизнесом.
Неожиданно дела пошли в гору: муж Асет быстро разбогател, стал ездить в ближнее и дальнее зарубежье, завёл новые знакомства. Через полгода они смогли купить новенькую БМВ, ещё через лгод приобрели четырёхкомнатную квартиру в Перово (до этого ютились в однокомнатной, в Митино), затем построили двухэтажный дом в Адлере с видом на море... К тому времени Асет сократили на работе. Но она уже и не держалась за своё место.
Как-то так сложилось, что своего супруга она видела всё реже. Тот мотался по стране, без конца что-то покупал и продавал; а когда появлялся дома - валился на диван и спал сутками, как убитый. Жаловался, что очень устаёт...
- Асет жалела своего Ендарбия, - рассказывала Мариам. - Вспоминала: пока были молодыми - они в одной группе учились - Асет курсовые за него писала… а потом, когда дело дошло до кандидатской - собственными руками несколько раз его рукопись перепечатывала. Да и после, уже когда разбогатели, она каждую копейку экономила, боялась лишнее потратить - всё думала, что деньги мужу на дело нужны… А Ендарбий нашёл себе молоденькую девчонку. Когда Асет узнала, какие сумасшедшие деньги он тратил на свою вертихвостку - просто за голову схватилась: он, оказывается, водил её каждый вечер по ресторанам, бриллианты дарил, снимал для неё отдельную квартиру.
Закончилось тем, что юная пассия забеременела. И тогда Ендарбий - между прочим, человек совершенно неверующий - вдруг вспомнил о законах шариата, разрешающих многожёнство. Он предложил Асет жить втроём, приняв в семью его любовницу в качестве второй жены… Тут уж Асет не выдержала, ушла от мужа.
Но куда было податься несчастной женщине? Взрослая дочь жила в Канаде, и связь с ней была потеряна, поскольку она вышла замуж за иностранца против воли Ендарбия, и тот в гневе отказал ей от родительского дома… Асет вернулась в родной аул, к своей старенькой матери. Вскоре мать умерла. И осталась Асет одна-одинёшенька. Кое-как перебивалась: вела хозяйство, ковыряясь в огороде, ходила за скотиной… Муж поначалу помогал ей деньгами, но затем перестал: то ли сам позабыл о бывшей супруге, то ли юная дева помогла… В общем, ничего хорошего - полное крушение жизни и безнадёга.
...Когда Мариам ушла за молоком, ты не ждал её возвращения в скором времени: знал, что Асет любит поворчать, посетовать на людей и судьбу - и Муи, как обычно, придётся терпеливо выслушивать долгие словоизлияния бедной женщины.
Найти для себя занятие не составило труда. Оставшись один, ты вспомнил о поручении Мариам - и решил заняться дверью курятника. Там ничего сложного не было, просто верхняя петля болталась на единственном ржавом шурупе, из-за этого и получился перекос. Ты сходил в дом, отыскал в кладовке отвёртку и шурупы подлинней. Затем без труда вытащил старые шурупы из обеих петель и на их место вкрутил новые. Минут через двадцать всё было готово.
Потом походил по двору, выискивая неполадки, требующие приложения твоих рук. Уже кое-что наметилось, когда вернулась Мариам с трёхлитровым бидоном молока.
- Муи, - обратился ты к ней. - Гляди, порог-то у тебя - наверное, из очень слабого раствора сделан: вон как потрескался. Скоро совсем развалится.
- Вижу. Но что тут поделаешь: развалится так развалится, нет на свете ничего вечного...
- Да это очень легко исправить. Я могу хоть сейчас твой порог разбить молотком - а вместо него новый отолью, из бетона. Здесь работы на несколько часов, не больше.
- Серёжа, ты же знаешь, какое сейчас тяжёлое время. Нет у меня бетона, откуда я его возьму.
- Глупышка, - рассмеялся ты, только теперь сообразив, что Мариам ничего в этом не смыслит. - Бетон делают из цемента и гравийно-песчаной смеси. А этого добра навалом на стройке, возле бункера. Я не раз видел, как мужики ваши, аульские, у часовых цемент на продукты выменивали... Нам и надо-то совсем немного: два-три ведра цемента и вёдер десять-двенадцать гэпээса.
- Гэпэ… чего-чего? Я не поняла.
- Ну, это - сокращённо - гравийно-песчаная смесь так называется: гэпээс... Давай, решайся - и пойдём посмотрим, кто сегодня часовой. Я-то один не могу, сама понимаешь...
- Да ты вообще не ходи. Я прямо сейчас и сбегаю, пока не переоделась. Возьми у меня бидон, поставь его на кухне... Гэпэ… как ты сказал?
- Гэпээс.
- Ага, я запомнила.

****

Вам повезло: сегодня невольников снова охранял Зелимхан, и Мариам договорилась с ним об обмене. За десяток яиц он согласился отдать два ведра цемента - не свой, не жалко - и требовавшееся количество гравийно-песчаной  смеси.
Мариам засобиралась было помогать тебе, но ты воспротивился:
- Знаешь, сколько весит ведро гэпээса?
- Откуда мне знать… А что - думаешь, не смогу поднять? Ха, ты ещё меня плохо знаешь, Серёжа. Я столько всего тяжёлого за свою жизнь перетаскала, что не каждому мужику под силу. Это тебе не город, тут слабая женщина управиться по хозяйству не сможет. Я - сильная!
- Да ладно тебе хорохориться, Муи. Я же не говорю, что ты слабачка, но и надрываться ни к чему. Тяжести перетаскивать - всё-таки мужская работа. Теперь у тебя для этого есть я, верно?
- Верно… - было видно, насколько ей приятны твои слова. - Теперь у меня есть ты. И не только для этого.
- Ну, вот и хорошо. Значит, ты пока занимайся своими женскими делами - по дому, там, и всякое-такое. А я займусь мужскими, как полагается.
Ты взял два ведра, на дно одного из них аккуратно уложил десяток яиц и направился к тому месту, где располагался вход в строящийся бункер.
Вечно смурной и неразговорчивый Зелимхан, получив яйца, молча насыпал в твои вёдра цемент из заводского бумажного мешка. И махнул рукой в сторону двух огромных куч гравийно-песчаной смеси:
- Мож взят скоко хош...

****

Сделав несколько ходок с полными вёдрами, ты отёр со лба пот и присел на скамейку возле сарая, чтобы перевести дух. Не прошло и нескольких минут, как из дома выглянула Мариам:
- Я молоко только что вскипятила. Ты его горячим пьёшь?
- И горячим пью, и холодным. Из твоих рук - всё, что угодно, милая.
- Даже яд? - усмешливо сощурилась она.
- Ага, даже яд - с удовольствием, - расплылся ты в ответной улыбке.
- Ну, тогда считай, что тебе повезло: яда я в своём хозяйстве не держу. Поэтому можешь пока удовлетвориться горячим молоком.
- Ладно, давай. Согласен удовлетвориться.
Странная она. Ведёт себя так, будто ты здесь полноправный хозяин. Хотя - сказала же, что отныне считает тебя своим мужем «перед Аллахом и людьми». Насчёт Аллаха ещё куда ни шло, а вот что касается людей - тут Муи погорячилась: упаси бог аульчанам пронюхать о ваших отношениях. Не посмотрят, что ты чужой раб и денег стоишь, мигом снимут голову с плеч. Не только тебе, но, возможно, и Мариам. Нынче это у них запросто, как курицу для супа зарезать.
«Я для тебя сделаю всё, что захочешь, - вспомнились её сегодняшние слова. - Мне больше ничего не надо, лишь бы ты был рядом»...
Неужели правда?
А впрочем, почему бы и нет? Даже если она слегка преувеличила - так сказать, под влиянием момента… Разве человек не может придумать себе чувство к другому человеку? Сложить любовь из собственных фантазий, как складывают из простых кирпичиков прекрасный ажурный замок, а потом взять и поверить в неё? Ничто не мешает тебе войти в этот замок и поселиться в нём - вместе с Мариам. Ты будешь засыпать каждый вечер и просыпаться каждое утро в её объятиях, ваша жизнь наполнится яркими красками и маленькими повседневными радостями. И она… сделает для тебя всё, что ты захочешь!
Если вдуматься, чем отличается воображаемая правда от настоящей? Вероятно, ничем, если ты сам не замечаешь никакой разницы. Значит, надо попросту принять как истину всё, что Мариам тебе говорит, твёрдо, отбросив малейшие сомнения. И тогда будет тебе счастье. Пусть ненадолго, но это лучше, чем никогда. А строить предположения - не говоря уже о каких-либо долговременных планах на будущее - абсолютно бессмысленно. Впереди тебя может ждать всё, что угодно. По большому счёту, ты уже давно привык ничему в жизни не удивляться.
…Мариам принесла в большой глиняной кружке горячее молоко - жирное, с густой пенкой. Ты с удовольствием пил его - смакуя, делал неторопливые маленькие глотки; а порой останавливался и, прикрыв глаза, просто втягивал ноздрями давно забытый парной аромат, и уже одно это приносило невыразимое наслаждение.
Между тем Муи уселась рядом на скамейку и (всё-таки болтушка!) без умолку щебетала:
- Смешной он, этот Зелимхан, да? Надо же человеку такие глаза иметь - выпученные, как у барана. У него Яха беременная дома сидит, а он… ты знаешь, чем он с Эдиком занимается?
- Знаю, - нехотя признался ты. - Тем же, чем и Турпал.
- Ты видел, да?
- Нет, сам процесс, конечно, не видел, на фиг мне это надо… Но один раз Зелимхан его с работы забирал, и они - где-то на час, а то и на полтора - в лес уходили. Чего уж тут непонятного, любой догадается.
- Ужас, правда?
- Да уж, ничего хорошего... А тебе о них откуда известно?
- Мне рассказали.
- Кто?
- Знакомые девчонки, Аминет и Фатима, ещё незамужние, ты их, наверное, не знаешь. Они в лесу на прошлой неделе подсмотрели, как Зелимхан с Эдиком… Бр-р-р, даже представить себе не могу!  Ладно ещё Турпал, про него всем известно, что он - дурачок... Кстати, знаешь, как его имя на русский переводится?
- Не знаю. Как?
- Турпал - по-чеченски означает герой. Нормально, да?
- Нормально, - усмехнулся ты. - Герой нашего времени… Эх-хе-хе, какое время, такие и герои.
- А Эдика мне жалко, - сказала она. - Ведь совсем молодой парень, ничего в жизни не видел. Наверное, и не знает ещё, как это - быть с женщиной в постели.
- Думаю, теперь и не узнает, - заметил ты.
- Почему?
- Потому что женщины его никогда не интересовали.
- Что, правда? - удивлённо подняла брови Мариам.
- Правда. Он мне сам в этом признавался, когда мы вместе в бункере работали.
- Странно, я думала, люди стараются держать втайне такие вещи… А с чего это он вдруг с тобой разоткровенничался?
- Ну, не знаю… Просто Эдик хорошо ко мне относится, вот и рассказывает разное о себе. Его ведь все обижают, а мне, как и тебе, жаль пацана. Наверное, он это чувствует.
…Поначалу ты на дух не переносил этого вертлявого малолетку. Но с полгода назад Эдик, разоткровенничавшись, поведал тебе свою невесёлую невольничью эпопею. С тех пор ты его жалел...
Отца своего Эдик не помнил, а мать вечно ходила «под газом», всё больше спиваясь. Потому неудивительно, что он с младшим братишкой жил впроголодь. Иногда сердобольные соседи помогали: подкармливали от случая к случаю, жертвовали поношенную одежонку, из которой их дети повырастали. В конце концов, Эдику это надоело, и в двенадцать лет он убежал из дома.
Дело было в Пятигорске, где мальчик бомжевал по подвалам. Как-то раз шёл по рынку, и его подозвали двое карачаевцев - спросили, не хочет ли он подработать. Эдик согласился. Стал помогать им продавать помидоры. Потом один из тех двоих предложил ему съездить вместе в аул - за новой партией помидоров. Посулил неплохие деньги. Беспризорный мальчишка и от этого не отказался. Сели в «Фольксваген» торговца и поехали. Ночью в каком-то незнакомом селении карачаевец остановил свой автомобиль перед калиткой одного из дворов... Позже Эдик узнал, что там жил нохча, занимавшийся переправкой живого товара в Чечню. Ему-то он и оказался продан.
В итоге на базаре в высокогорном ауле Ведено Эдика после долгого и яростного торга приобрёл старый Тавсултан, который для того и приехал в райцентр, чтобы подыскать дешёвого невольника; ему требовался помощник по хозяйству. У Тавсултана имелся сын, тридцатилетний Турпал, но от такого помощи ждать нечего: сынок от рождения был с крепким сдвигом. Все в ауле смотрели на него как на местного дурачка...
Два года назад старый Тавсултан умер. Просто не проснулся однажды утром. А вскоре после похорон его полоумный сынок дорвался до мальчишки... Поскольку замуж за Турпала ни одна горянка не пошла бы, секс в его жизни начисто отсутствовал. До появления Эдика. Турпал изнасиловал мальчишку раз, другой, третий - а потом Эдик вдруг понял, что ему и самому это нравится... Ни для кого в ауле не были секретом извращённые отношения «сладкой парочки». Кого другого за такое, возможно, и покарали бы (нынче здесь, например, запросто рубили руки за воровство и пороли плетьми за неумеренное употребление спиртных напитков) - но что взять с сумасшедшего дурачка? Не наказывать же его за издевательство над рабом; тем более что все видели: невольник и сам не против.
- …Это ещё ладно, что Турпал с Эдиком разными глупостями занимаются, этому-то можно и не удивляться, - между тем продолжала щебетать Мариам. - Но от Зелимхана я, честно говоря, не ожидала. Если б Аминет и Фатима не увидели своими глазами - никогда о нём такого не подумала бы. Ведь женатый человек! Бедная его Яха, ой бедная, как я ей не завидую…
- Ну, раз - ты говоришь - девчонки увидели, значит, скоро про Зелимхана всему аулу станет известно.
- Уже известно, - прыснула в ладошку Мариам.
Тут её мысли переменили направление:
- А знаешь, кем раньше Зелимхан работал?
- Кем?
- Гинекологом.
- Серьёзно, что ли?
- Конечно, серьёзно. А тебе никто не рассказывал?
- Нет. Впервые слышу.
- Можешь себе представить нашего Зелимхана гинекологом? Да я бы к такому ни за что не пошла на приём!
- Муи, а у вас тут разве была поликлиника?
- Нет. Он не в ауле, он в Гудермесе работал. Ой, он там та-а-акое учудил! Слушай, я тебе расскажу... Значит, пришла к Зелимхану беременная женщина. У неё уже двое дочерей было, и муж, как обычно, очень хотел мальчика. Зелимхан назначил женщине УЗИ и увидел, что у той должен как раз мальчик родиться. Но он ей соврал: сказал, будто опять девочка намечается. А потом добавил, что можно это исправить: мол, за полтысячи долларов он берётся изменить пол новорожденного  - то есть, не новорожденного, а плода, пока тот ещё не родился. Муж этой беременной женщины, конечно, деньги собрал. Зелимхан принял от него доллары, а взамен дал какие-то таблетки. Сказал: когда пациентка их выпьет, то всё будет в порядке, родится мальчик... Так бы, может, и прошло у него гладко, но будущий отец, оказалось, с большим недоверием относился к разным лекарствам. Вот и решил он проверить, что это за таблетки такие. Отвёл жену к другому гинекологу - обман сразу и открылся. Представляешь? Зелимхана, правда, не посадили, родня заступилась. Но с работы его выгнали.
- Надо же, а я думал, он полный простачок.
- Ошибаешься. Совсем не простачок. К тому же очень плохой человек. У нас о таких говорят, что он способен даже в родник плюнуть... А я, между прочим, пока не всё тебе о нём рассказала.
- В самом деле? Что же ещё натворил наш жадный айболит?
- Он не только жадный, но ещё и... в общем, слушай... После Гудермеса Зелимхан уехал в Россию. Потом всем рассказывал, что снова поступил в медицинский, сразу на третий курс стоматологического факультета. Но врал, конечно: наверняка купил себе диплом, как и в первый раз... В общем, вернувшись, Зелимхан опять устроился в поликлинику, теперь уже в Грозном. И представляешь, что он там делал: если попадалась симпатичная пациентка, этот шайтан вкалывал ей вместо обезболивающего большую дозу наркоза - и насиловал бедную женщину, когда та отключалась. Да ещё хитрый какой: потом поправлял ей одежду, приводил всё в порядок. И когда пациентка приходила в сознание, он спокойно лечил ей зуб, будто ничего и не случилось. Какое-то время ему сходило с рук. Но однажды к нему на приём явилась женщина с молоденькой дочерью, ещё незамужней. Обеим надо было полечить зубы. Первой в кабинет зашла мать. Зелимхан её изнасиловал своим обычным способом. Когда настала очередь дочки, мать стала под кабинетом её ждать. Она, видно, чувствовала, что с ней во время наркоза произошло нехорошее, поэтому вышла на улицу и стала заглядывать в окно. И в щель между занавесками увидела, как Зелимхан положил бедную девушку поперёк кресла и... делает с ней это самое - ну, в общем, сзади, понимаешь? Женщина подняла крик, стала стучать в запертую дверь кабинета. Но пока собирались люди и пока дверь ломали, Зелимхан выпрыгнул в окно и убежал. И приехал в аул, чтобы спрятаться от мести родственников той женщины и её дочери. Это, конечно, было бы бесполезно, но как раз началась война... Я думаю, все кровники Зелимхана погибли в Грозном, иначе они бы его давно здесь отыскали.
- А женился он на Яхе когда же?
- Это уже потом. Он её из другого селения взял - далеко отсюда, где-то на плоскости*. Там, наверное, о нём ничего не знают. Если бы родителям Яхи было известно всё, что я тебе сейчас рассказала - не отдали бы за него... А там - Аллах его ведает. Сейчас мужчин - живых и неженатых - мало. Идти второй или третьей женой в гарем к какому-нибудь богатому старику молодой девушке тоже не очень хочется.
- Почему же обязательно к старику? Ваши полевые командиры, вон, тоже сейчас имеют большие гаремы...
- Так они ещё хуже. Эти бандиты, если в чём-то не угодишь, и убить могут. Или своим нукерам* отдать на позор. На них же никакой управы нет. Они сами себе власть: хотят - казнят, хотят - милуют. 
- Да уж... Докатилась Ичкерия до средневековья.
- И не говори. Невезучий наш народ… Знаешь, иногда он напоминает мне мозаику: когда-то - может, тысячу лет назад - была красивая картинка, но потом её разрушили - уж не знаю кто, Аллах или шайтан… и теперь перемешанные осколки не собрать никак, одни острые края выпирают.
- Ну, положим, у русских жизнь тоже не мёд. И убивают их так же, и унижают, и обманывают, разве нет?
- Да я и не спорю, Серёженька. Трудно поверить в то, что вокруг творится. Иногда мне кажется, будто всё это сон. И чем этим дуракам Горбачёву и Ельцину так не нравилась советская власть, что они её развалили? Ведь нормально жили...
- Ваш Дудаев был не лучше Ельцина и Горбачёва. Тоже мне, полковник вшивый, в президенты ему пролезть понадобилось...  А не подумал, что, кроме мании величия, надо ещё умишко кое-какой иметь. Вот шлёпнули его - и поделом.
- А что Дудаев? Я думаю, если бы в Москве не хотели, то ему здесь ни за что к власти прийти не удалось бы! Значит, русским начальникам это было выгодно - чтобы он стал президентом, а потом объявил Ичкерию независимой.
- Это само собой. Кто-то делает большие деньги на бедах простых людей. Толстосумы, политики разные... Кто мы для них? Тьфу, грязь под ногами. Отдельные человеческие жизни для них ничего не значат, у них счёт идёт на сотни, тысячи, миллионы... Так скот считают в стаде: по головам. Или - ещё лучше - в процентах: приплод, привес... ну, и в таком духе, короче...
- Неужели все политики не имеют совести? Их ведь тоже, как и других людей, матери родили, и каждый когда-то был ребёнком. И у каждого, наверное, есть семьи: жёны, дети... Неужели им перед своими семьями ни капельки не стыдно быть такими подлыми? Неужели среди политиков совсем не бывает честных людей?
- Не знаю. Я думаю, если и есть честные и порядочные, то их очень мало... Но, по-моему, тут не только политики виноваты. Я же вижу: большинство чеченцев ненавидит русских, как будто наши народы уже навечно враги. А может, теперь так оно и будет...
- Если честно, Серёжа, то Россия сильно обидела вайнахов*. Ты же знаешь, что в сорок четвёртом всех местных жителей выселили отсюда в Казахстан и Среднюю Азию, да?
- Ну, слышал.
- А слышал о том, как советские войска тут зверствовали? Вот, хотя бы про аул Хайбах - знаешь, что с ним сделали?
- Нет, не знаю. А что там такого произошло особенного?
- А вот я тебе сейчас расскажу... Выселять вайнахов начали в феврале сорок четвёртого года. За три дня всех, кто жил на плоскости, погрузили в поезда и отправили в ссылку. Но в горах ещё остались люди - в аулах и сёлах, куда военные не могли доехать на машинах, потому что дороги замело снегом... Несколько дней добирались войска до Хайбаха. Потом его жителей, которые ещё ни о чём не подозревали, согнали в конюшню колхоза имени Лаврентия Берия. Семьсот человек - стариков, женщин и детей, ведь мужчины воевали с немцами - заперли на замок, обложили соломой и подожгли... Как ты думаешь, что после этого могут чувствовать вайнахи к русским?
- А ты откуда обо всём этом узнала?
- У нас каждый о Хайбахе знает. Рассказ о нём, наверное, ещё долго будут передавать из поколения в поколение*…
Некоторое время ты сидел молча, переваривая услышанное. Затем сказал:
- Вот ты считаешь, что Россия обидела вайнахов. А разве при Сталине русских мало ссылали и сажали?
- Я не спорю, было. Но не весь же народ у вас отправили в ссылку. А вайнахов - всех, со стариками и детьми! Так что русским сильно повезло.
- Ну ладно, ты сама посуди: если б Сталин сослал подчистую весь русский народ, кем бы он тогда правил?
- Нет, это понятно...
- Вот и вся причина «везения» русских. Но в любом случае получается, что виноват не народ - виновата советская власть. Её вожди, в конце концов... Согласна?
- Согласна. Но это была власть русских.
- Ну ты даёшь, Муи! Разве Сталин был русским? Или Берия?
- Нет, грузинами.
- О чём же тогда речь? Или вспомнить ещё Троцкого и разных зиновьевых-каменевых - разве они были русскими?
- Серёжа, я не очень-то разбираюсь в истории. Давай не будем спорить. К чему это нам?
- Но ты пойми, милая, я всё это веду к тому, что мы перед вайнахами ни в чём не повинны. Есть же поговорка, что бандиты и подлецы национальности не имеют... Да и почему лично я должен испытывать вину перед вашим народом? У меня ни отец, ни дед в НКВД не служили и ни в каких репрессиях не участвовали... Ну хорошо, пусть даже у кого-нибудь из моих соплеменников предки были подлецами, палачами и всё такое... Что же теперь - извести под корень весь русский народ? Разве нохчи не вернулись на родную землю? И разве дети отвечают за грехи своих отцов?
- Мне трудно судить, - сказала она, наморщив в раздумье лоб. - Всё это такие сложные вещи. Люди ведь разные: один легко прощает обиды, а другой накажет мстить и детям своим, и внукам. Ты же не станешь отрицать, что вайнахам несладко пришлось...
- Ладно, тогда давай сравнивать... Чеченцев при Сталине выслали в Казахстан - и что? Разрешили им там спокойно жить, построить свои сёла, организовать колхозы. Я читал, в Казахстане и немецких посёлков было немало - тоже, между прочим, построенных ссыльными... Понятно, что несправедливо сорвали их, выгнали из родных мест. Однако нохчи остались такими же гражданами Советского союза, как и все остальные. Разве местные русские относились к ним как к людям второго сорта? Вряд ли... А жители средней полосы России наверняка даже не знали о массовой высылке, так что их и подавно не в чем обвинить... Теперь сравни это с нынешним положением в Ичкерии. Многие простые нохчи имеют русских рабов - я уже не говорю о полевых командирах и их родственниках. Невольничьи рынки есть во всех райцентрах, об этом здесь знает каждый... В общем, рабовладение сегодня для твоего народа - это как бы вполне нормальная вещь, верно?
- Нет. Для меня это совсем не нормальная вещь.
- При чём тут ты, Мариам. Ты - исключение... По крайней мере, я мало видел чеченцев, которые относились к русским рабам как к людям. В лучшем случае жалели, как хорошие хозяева жалеют рабочую скотину: она ведь пользу в хозяйстве приносит... А хотя бы один кто-нибудь отпустил своего раба? Я уже не говорю о том, чтобы укрыть беглого...
- Напрасно ты так. Хороших людей больше, чем плохих. Многие просто боятся.
- Чего боятся? 
- Рабов отпускать.
- Ты смеёшься, да?
- Ничего я не смеюсь. Это богатые люди обычно чёрствые и жадные. А бедный человек раба не может купить. Даже если ему невольника на время дадут, то он - чужого-то -  конечно, побоится отпустить. У нас тут был случай в позапрошлом году. К старому Якубу, что на северном краю аула живёт, ваххабиты привели двоих оборванных мужчин, велели их в подвал посадить. Сказали, всего на два-три дня. И что Якуб отвечает за русских головой. Разве мог он ослушаться и отпустить рабов? У Якуба ведь на руках старуха-жена, две невестки и пятеро внуков; один сын где-то у вас в тюрьме сидит, а другой в самом начале войны погиб... Что бы сделали с его семьёй, если б он подарил волю пленникам, как думаешь?
- Ничего хорошего, - пожал плечами ты.
- Вот Якуб и не искушал судьбу, присматривал за русскими, - продолжала Мариам. - Очень боялся старик, что убегут они, поэтому даже нужду справить из подвала не выпускал, держал всё время под замком. Но кормил хорошо - такой же едой, которую ели и в его семье... А ваххабиты, как назло, явились только через неделю. Забрали пленных с собою в горы... Якуб теперь чувствует себя виноватым и всё время молится, чтобы Аллах сохранил тем русским жизни.
- Не знаю - может, и отпустил бы твой старик пленников, если б его воля была... Но таких людей мало. Ты же не станешь отрицать, что Ичкерия сегодня - фактически рабовладельческое государство? А ещё воровское и разбойничье?
- Ну... не стану.
- Вот и получается, что нохчи провинились перед моим народом - дальше некуда. Уже одним тем, что обращают людей в рабство. Ох, когда-нибудь отольются бандитам чужие слёзы!
- Всему народу?
- Так обычно в истории бывает.
- И мне?
- Тебе не за что. Ты ж у меня - исключение.
Мариам грустно вздохнула.
- Вообще-то ты прав, Серёжа: целый народ не может отвечать за преступления отдельных палачей...
Вы недолго помолчали. Потом ты поднялся со скамейки. Поцеловал её в лоб:
- Ладно, Муи. С тобой хорошо, но мне пора за работу.
И, подхватив с земли пустые вёдра, пошёл со двора.

Глава шестая
БЛИКИ ВРЕМЕНИ

Как в зеркале, тебе мерещится былое.
И, сделав шаг назад, в холодное стекло
уткнёшься: пустота; пространство за тобою
беспамятством опять густым заволокло.
ПАВЛО  МОВЧАН

Высыпая принесённую гравийно-песчаную смесь позади дома, прямо у стены, ты с удовлетворением отмечал, что на отливку порога её давно уже хватает. Но всё носил и носил. И когда Мариам, в очередной раз выглянув из дома, удивилась - куда тебе так много, - объяснил:
- Запас карман не тянет. Подсыплем дорожки во дворе. И перед калиткой у тебя - как дождь, так и лужа собирается. Тоже не мешало бы подбросить несколько вёдер... В общем, не беспокойся: был бы стройматериал, а применение ему найдём. Раз уж нам разрешили брать его в неограниченном количестве, то грех не воспользоваться, верно?
- Надо же, какой ты хозяйственный, - расцвела Мариам. И добавила заботливо:
- Только смотри, сильно не перетруждайся.
- Да разве это для меня работа? Пустяковое дело.
- Не храбрись. У тебя после болезни сил ещё слишком мало.
- Хватает.
- А я говорю, старайся не переутомляться, - грозно топнула она ножкой, напустив на себя преувеличенно сердитый вид. - Не то вообще запрещу работать, понял?
- Слушаюсь, госпожа! - покорно рявкнул ты, состроив преглупую рожу.
Муи звонко рассмеялась и скрылась в доме.
Её непосредственность не переставала тебя поражать. Создавалось впечатление, что рядом с Мариам можно быть просто самим собой, без хитростей и уловок, безо всякой закулисной «политики», какая обычно - в большей или меньшей мере - присутствует в отношениях между мужчиной и женщиной... Всех своих прежних подруг ты делил на две категории. Первая - это те, которые на первый взгляд производили впечатление ужасно неприступных, холодных и самовлюблённых эгоисток. Такие своим презрительным отношением запросто доводят до ручки мужиков, которым выпало несчастье воспылать к ним страстью. Порой кажется, будто они настолько влюблены в себя, что у них в душе не остаётся места для кого-нибудь ещё... И всё же есть одно маленькое «но». Стоит только дать понять такой надменной стерве, что она не просто не интересует тебя, а больше того: что она ничтожество, пустое место в твоих глазах - и она начинает бегать за тобой, заискивать и пресмыкаться, превращается в жалкое раболепное существо, готовое выполнить любое твоё желание, любую самую дикую прихоть... Вторая категория - прямая противоположность первой. Это женщины, с самого начала как бы показывающие тебе: ты - мужчина их мечты. Они сдувают с тебя пылинки, с жадным вниманием ловят каждое твоё слово и повсюду хвостиком бегают за тобой. Нет предела их чуткости и покорности. Это удобно, приятно и льстит самолюбию... Но когда такая подруга видит, что ты привык к ней, почти безотчётно прикипел душой и теперь практически не мыслишь без неё своего существования, она быстро и фантастически незаметно начинает превращаться в представительницу первой категории - то есть, в холодную и самовлюблённую эгоистку. И в один прекрасный день, спохватившись, ты с ужасом осознаёшь, что она уже давно и уверенно вьёт из тебя верёвки...
Однако Мариам, судя по всему, нельзя было отнести ни к той, ни к другой категории. С ней вряд ли уместно пользоваться старым, неоднократно проверенным на собственном опыте правилом: «обращайся с леди, как с проституткой, а с проституткой, как с леди - и никогда не ошибёшься»... Потому что Мариам не такая, как все женщины, которых ты знал до сих пор. С ней удивительно легко и спокойно... Это единственное, что ты понимал. Но разве этого так уж мало? Разве не мечтает о подобном каждый мужчина? Что уж и говорить о тебе, жалком невольнике, чья судьба затерялась в этих горах крохотной песчинкой, до которой никому не было дела… пока ты не встретил эту красавицу с плавной и неторопливой грацией в каждом движении, с потаённой колдовской грустинкой в пронзительных карих глазах.
Когда твои мечты становятся явью - это прекрасно, однако в той или иной мере предсказуемо, а потому не вызывает ощущения запредельности происходящего. Но как тогда воспринимать осуществление того, о чём даже мечтать не помышлял? А ведь именно это и произошло в твоей жизни… Благодаря Мариам ты вновь стал способен испытывать радость. Она подарила тебе мир спокойствия и ласки, мир душевного тепла, и ты был бесконечно благодарен ей за это.
Удивительно, как подобное могло произойти за столь короткий срок, но факт остаётся фактом: жизнь твоя, ещё недавно исполненная страха и ненависти, вдруг сделала крутой поворот, обрела смысл и налилась неповторимым полноцветием красок… Осознать, насколько безысходной и всеобъемлющей была пустота, которая на протяжении последних четырёх лет жила в твоем сердце, по-настоящему удалось лишь теперь, когда неисповедимые сердечные (и бог весть ещё какие) твои пространства целиком заполнила Мариам. Она вошла в твои мысли, влилась в кровоток, проникла в каждую клеточку твоего тела... Ты ощущал себя на вершине блаженства. Ах, как хотелось, чтобы это ощущение не оказалось бесплотным цветком миража, обманчиво возникшим в пустыне, жестокой шуткой, на какие - ты понимал - способно порой воображение отчаявшегося человека! До безумия хотелось, чтобы это блаженное ощущение осталось с тобой навсегда.
Размышляя о своих отношениях с Муи, ты продолжал носить тяжёлые вёдра и не замечал, как часы, минуты, секунды и терции просыпаются сквозь сито времени. А между тем - хотя небо ещё продолжало оставаться светлым, но тени гор стали расти и, наползая снизу, постепенно смывали со склонов предзакатную позолоту солнечных лучей. И когда ты это заметил, то остановился. Выросшая подле стены дома куча гравийно-песчаной смеси была достаточно велика для того, чтобы её хватило на любые хозяйственные нужды. Тогда ты отнёс пустые вёдра в сарай и, выбрав там подходящие доски, принялся сколачивать немудрёную опалубку для нижней ступеньки порога...

****

Работа двигалась споро. Развалить старый порог оказалось даже легче, чем ты ожидал; на это потребовалось всего несколько ударов молотка. В огороде, возле курятника, давно валялось безо всякой пользы небольшое - хоть и ветхое, но без дыр - корыто; его ты приспособил для приготовления бетонной смеси. В сарае, под балкой, висели разнокалиберные огрызки ржавой проволоки. Ты выбрал среди них несколько кусков потолще: они вполне годились для армирования ступеней. А дальше - дело нехитрое: сыпь, наливай воду, размешивай и вываливай... На всё про всё ушло немногим более часа; ты управился как раз к наступлению темноты. И лишь тогда почувствовал, до какой степени устал. Значит, действительно не успел после болезни набраться сил.
Обязательно надо будет предупредить Мариам, чтобы до завтрашнего утра не наступала на свежий бетон. Не забыть бы...
Ты достал «Приму». Покрутил между пальцев, разминая. Потом закурил и медленно прошёлся по двору, глядя по сторонам рассеянным взглядом.
С гор тянуло свежестью, и небо над их вершинами теряло последние багровые оттенки.
Сигарета слегка потрескивала в твоих пальцах при каждой затяжке.
Ты размышлял обо всём понемногу, а, по сути, ни о чём...
Нет, ты, оказывается, до того сильно устал сегодня, что на самом деле просто медленно плёлся по двору, еле волоча ноги. И курил свою «Приму», выпуская дым одновременно изо рта и из носа; и сплёвывал  время от времени прилипавшие к губам горькие табачинки...
Ты плёлся, как побитая собака, медленно приближаясь к караульному помещению; со стороны это вряд ли казалось похожим на бегство, но было, по сути, бегством. От самого себя. Ты шагал на ватных ногах и думал о том, что есть же где-то предел всему, должна ведь существовать граница, через которую невозможно переступить. Конечно, она у каждого своя; но у тебя-то - где она у тебя, та незримая черта, за которую нельзя, ибо за ней тает, испаряется последняя крупица самоуважения, терпение перетекает в рабскую покорность и человек превращается в тупую забитую скотину? Бог весть… Ты пытался отыскать в своём сознании хоть какую-нибудь лазейку для самооправдания, однако у тебя ничего не получалось.
Взбунтоваться? Но что ты мог - против толпы этих придурков? Ситуация казалась абсолютно безвыходной. Тебе был противен твой страх, и всё же ты не имел сил побороть его, словно неведомый вирус парализовал твою волю.
Мысли беспорядочно метались, налетали одна на другую и ускользали, как вёрткие рыбы в воде ускользают из-под рук умирающего от голода путника… А из-за спины доносился язвительный голос Москаля -  впрочем, теперь он обращался вовсе не к тебе:
- Ну что, Папрыкин, видел? Сейчас я тебе покажу, что такое физподготовка. Я не лейтенант, жалеть не стану. Ты у меня будешь весь, как дикобраз, в иголках, пока не научишься нормально отжиматься... Упор лёжа принять! Пятьдесят раз! И только мне поднимись - так разрисую тебе фотографию, мама родная не узнает!
К нему присоединился разнобой голосов старослужащих:
- Да-а-а, учить надо их, чтобы нюх не теряли.
- Надо-надо, чтобы поняли службу как следует. А то она им скоро мёдом покажется. Нас, ёптыть, ещё не так учили, когда мы были молодыми!
- Ничего, когда станешь «дедушкой», Папрыкин, вспомнишь нас - и скажешь спасибо за то, что сделали из тебя нормального воина, гы-гы-гы…
- А мы к тому времени, салабоны, уже будем на гражданке ваших тёлок трахать!
Счастливой способности человеческого мозга мгновенно отключаться от плохого и неразрешимого ты обязан тем, что, шагая по направлению к караульному помещению, быстро перестал слышать голоса этого гнуса. Поскольку стая твоих мыслей устремилась совсем в иную сторону...
Ты вспомнил Нину.
Впрочем, и здесь всё было мутно, недосягаемо, непонятно.
Что ты знал о ней?
Что вообще может знать мужчина о женщине, если ему ещё не исполнилось ста лет, и он не мудр, как периодически отрыгивающий нирвану Будда? Ничего… Хотя, возможно, это и к лучшему.
Ты не знал, что случайные связи не мешали ей всегда любить только одного человека. Любить неизменно, без всплесков и потрясений, обыденно и терпеливо… И этим человеком был ты.
Её чувство со временем ничуть угасло; просто оно доставляло всё меньше тревоги, как бы принимая новые очертания и погружаясь в некую скрытую область, откуда не то, что чужим людям - даже ей самой подчас непросто было его извлечь.
Оно и легче: не девчонка уже, чего метаться - от себя к себе, переменчивой. Давно прошло время порывистой и угловатой юношеской влюблённости; бурный и неудержимый ручеёк превратился в спокойную полноводную реку. И настала пора усвоить элементарные истины, постижение которых при всей их простоте отчего-то стоит людям таких слёз и порой - особенно упрямым, не умеющим учиться на своих ошибках - целой жизни.
Да, есть жизнь. И есть в ней обычные человеческие удовольствия. Маленькие реальные радости. А ещё есть недостижимое, о чём можно только мечтать. И чем раньше научишься разграничивать подобные вещи, тем быстрее приспособишься, маленький, хрупкий живой организм, к этому стремительному, безостановочно затягивающемуся в неизвестность сумасшедшему миру.
Её ли вина в том, что жизнь так несуразно устроена? Её ли ошибка в том, что ваши пути-дороги пересекались и расходились не там и не так, как ей бы хотелось?
...Поначалу это была не более чем игра воображения, платоническая восторженная влюблённость... На море, в детском лагере, Нина встретила тебя. Высокого, загорелого, темноволосого, непоседливого. И втюрилась, как дразнили тогда языкастые подружки-насмешницы. Увы, женское сердце просыпается для чувств раньше мужского. Пляж, футбол, вечерние потасовки с местными пацанами - вот и всё, что интересовало тебя в ту пору...
Три недели промелькнули быстро. Ваш поток разъехался по домам. Несколько дней Нина прорыдала, закрывшись в своей комнате. Безрезультатно допытывалась мать, что произошло; напрасно сердился отец, требуя прекратить истерику; тщетно бабуля хваталась за сердце. Нина не хотела делиться своей болью с окружающими, не желала ненужного сочувствия, не думала искать ничьей поддержки. Всё равно её не приняли бы всерьёз. В силу возраста, как минимум. Тогда зачем обнажать душу перед готовыми пожалеть, но не способными тебя понять людьми?
А потом - прошли годы. Она привыкла таить своё чувство и от чужого любопытства, и от самой себя. Настолько привыкла, что даже удивлялась: как это оно ещё живёт в ней, на чём произрастает, что питает его, упрятанное в глубокую тень?
Но как бы там ни было, Нина по своему образу жизни мало чем отличалась от сверстниц. И её судьба текла по проторенному руслу вкупе со множеством иных человеческих судеб. Она училась, дружила, сдавала экзамены, ходила в кино, радовалась каким-то своим успехам и огорчалась из-за неудач.
В пятнадцать лет она познала своего первого мужчину. А потом их было много. Потому что, во-первых, это поднимало в глазах подруг, и, во-вторых, казалось приятным сознавать, что нравишься многим. Порой она даже позволяла себе кем-нибудь увлечься ненадолго; это тоже доставляло удовольствие, как может доставлять удовольствие игра - да и вообще всякое новое развлечение, которое будоражит сознание и щекочет нервы.
Она не знала, как у неё сложилось бы дальше. Вероятно, перебесилась бы, подобно подавляющему большинству своих подруг: вышла бы замуж и зажила себе спокойно. Но судьба распорядилась по-иному. Нина поступила в институт и там снова встретила тебя. Больше того - вы попали в одну группу и учились вместе: ходили на одни и те же лекции, сидели в одних и тех же аудиториях, сдавали зачёты и экзамены одним и тем же преподавателям. Впрочем, её нежданная радость вскоре сменилась разочарованием: ты не то, чтобы не обращал на неё внимания - ты просто ничем не выделял её среди прочих своих одноразовых подруг. А перспектива разделить с тобой постель на ночь-другую и после этого вновь потерять казалась ужасной. Лучше пусть между вами вообще ничего не будет, чем вот так: сегодня - всё, а завтра - ничего, лишь прежние пустота и одиночество.
Вместе с тем отступиться она тоже не могла. И без особой надежды на успех - скорее,  из простого упрямства - повела долгую, сложную и непонятную для посторонних партию, какую способна разыгрывать терпеливая умная женщина, желающая во что бы то ни стало завладеть сердцем любимого человека.
Нина не обманывала себя, не тешилась иллюзиями, а подошла к делу расчётливо и практично. Общаясь с тобой, она словно пробовала тебя на ощупь; так человек входит в студёную воду перед тем, как нырнуть в неё с головой. Сегодня она была одной, а завтра - совершенно другой, подчас прямой противоположностью себя, вчерашней. Слава богу, удавалось это ей без труда, поскольку Нина и сама толком не знала, какая она есть на самом деле, отчего могла быть какой угодно. Раньше - в зависимости от настроения. Теперь - по наитию, в зависимости от того, какой она в данный момент была нужна тебе.
Упорство рано или поздно достигает цели. Стоит лишь очень сильно захотеть и набраться терпения. Остальное - вопрос времени и места. Или, если угодно, вопрос предопределения свыше. И это, наконец, случилось: Нина подцепила тебя на крючок на своём дне рождения. Ну и что такого? Разве нашёлся бы на всей планете хоть один человек, который посмел бы упрекнуть её в чрезмерной расчётливости? А если и так, то ей было наплевать. Она вправе бороться за свою любовь, и невинное женское коварство никоим образом не может быть поставлено ей в вину, Нина была в этом абсолютно уверена.
А потом вы стали встречаться. Казалось, всё шло как надо. И разве могла она предположить, что судьба уготовит ей очередную каверзу в лице пожилого доцента, который умудрится завалить тебя на экзамене по сопромату, а затем - дважды - на его пересдаче... В итоге - академический отпуск и призыв в армию.
Два года - большой срок. Просто огромный. Потому что за это время все её старания, всё, достигнутое такими мучительно изощрёнными усилиями, могло пойти прахом, окончиться ничем... Нина боялась, что за время службы ты снова от неё отвыкнешь.
Вот так всю жизнь. Она встречает тебя - и теряет... Сколько это может продолжаться?
Чувство скрытой угрозы, и в прежние-то времена никогда не покидавшее Нину, теперь многократно усилилось. Ведь она прекрасно знала, что ты тоже отнюдь не был недотрогой - ни до того, как стал встречаться с ней, ни после того; у тебя всегда хватало подруг для постели; даже в институте, прямо в вашей группе (как ни странно, ты не скрывал этого от Нины; она не понимала его циничной откровенности и одновременно удивлялась своему холодному приятию ситуации, своему прямо-таки ледяному терпению - впрочем, так было раньше, в прошлой жизни) - а сейчас тревога не покидала Нину, день ото дня разгораясь в её душе всё настойчивее, всё ярче и болезненней; девушка была уверена, что ты непременно найдёшь себе пассию там, в армии: пусть Чечня, пусть война, но какая-нибудь полковая прости-господи - медсестра или кто там ещё бывает, Нина смутно себе представляла этот параллельный мир - непременно западёт на тебя... И ладно бы только это... Чёрт с тобой; лишь бы вернулся к ней, вот что по-настоящему её заботило. Мужчина и женщина ведь - не одно и то же. Слава богу, у Нины хватало ума не афишировать свои маленькие любовные приключения. Да и позволяла она их себе скорее в отместку тебе, чем по внутренней потребности.
...Вот что, подобно вспышке, представилось тебе о Нине
Ты испугался этой внезапной и неправдоподобной ясности и постарался как можно скорее прогнать её от себя… Хотя было совершенно непонятно, откуда всё это взялось. Странное дело, казалось, что в данную минуту Нина тоже думает о тебе…
Это было похоже на правду и неправду одновременно, сон к ней действительно не шёл, несмотря на поздний час, и это её огорчало. Хорошего мало, когда лезут в голову воспоминания, бередящие душу. Она перевернулась на бок, протянула руку в темноту и, найдя на ощупь кнопку ночника, включила свет. Поднялась на локте и некоторое время смотрела в лицо Косте. Симпатичный, чернявый, сложенный как античный бог, он сейчас лежал на спине и громко храпел. Его левая рука, свесившись с низкой кровати, покоилась на ковре. На лбу выступила испарина, а из угла раскрытого, будто в крике, рта медленно скатывалась капля слюны, прочерчивая на щеке влажную, поблёскивавшую в свете ночника, дорожку.
«У них была бурная ночь…» - так, кажется, пишут в женских романах.
Нина мысленно усмехнулась.
У них было всё как обычно. Легко, приятно и необременительно.
Постоянный любовник, проверенный, без проблем: не скупердяй и не зануда - всё же какая-то стабильность...
Костя учился заочно. Непонятно, зачем это было ему нужно. Он владел сетью частных предприятий на черноморском побережье - автомойкой, рестораном, чем-то там ещё, она не вникала. Впрочем, ей нравилось, что он этим не бравировал. Когда Нина спросила, зачем он поступил в институт, Костя пожал плечами:
- Учусь пока для кругозора. Но ведь неизвестно, как завтра жизнь обернётся: вдруг в стране начнут перекрывать кислород таким, как я - тогда и диплом может пригодиться.
Приезжая на сессию, он неизменно снимал номер в «Интуристе».
Их знакомство длилось ровно полгода. Вторую Костину сессию. С ним было не стыдно появиться на людях, да и в постель с таким мужиком не каждую ночь попадаешь... Умел доставить удовольствие, этого не отнимешь.
Однако сейчас Нина смотрела на своего любовника и удивлялась: неужели и она так некрасива во сне? Неужели даже ночью нельзя полностью расслабиться, перестать контролировать себя, оставшись такой, какая она есть на самом деле? Это казалось ужасным!
А Костя лежал неподвижно. И Нина не могла отвести взгляд от блестящей полоски на его щеке. Настроение, с вечера очень даже неплохое, теперь непоправимо испортилось... А может, это оттого, что в ней не осталось ни грамма желания; всё тело казалось ватным, размягчённым, пресыщенным, до краёв наполненным липкой, медленно остывающей мужской лаской.
Захотелось уйти.
И вдруг она подумала: в самом деле, почему бы и нет, ведь её здесь ничто не держит. А дома - мама. И постель: своя, чистенькая, родная, которая давно уже - как бы часть её самой, ночной, тёплой, бесхитростной. Постель, на которой можно уплыть в далёкие радостные сны, в безмятежную невесомость, в кружение серебристых звёздных облаков и невиданных сказочных птиц… в никуда, которое почти равно вечности... Тем более что завтра выходной - спи вволю.
Вспомнилось, что Костя собирался утром уезжать, и это лишь утвердило Нину в правильности сделанного выбора. Не хотелось завтрашних никчемных прощаний. Так даже лучше: исчезнуть из гостиничного номера - и заодно из жизни человека… Как раз вовремя. А то что-то их связь стала чересчур затягиваться. Хватит, хорошего понемногу.
Решение оказалось лёгким, как обычно это у неё получалось. Жить надо, не заморачиваясь пустяками.
Она села на кровати, сдвинув со своих ног одеяло. Вздохнула глубоко, подняла над головой руки и с тихим стоном удовольствия потянулась, хрустнув косточками. На секунду замерла, полюбовавшись своим отражением в зеркале на стене напротив. Белокожая, стройная, с копной русых волос. Такой Нина себе нравилась... Она встала прямо на постели и перешагнула через Костю, большого и неподвижного, с рельефными буграми мышц, делавшими его похожим на изваяние поверженного героя, над которым потрудился резец Фидия или Поликлета. Кровать громко заскрипела, однако любовник спал крепко, из пушки пали - не разбудишь.
Нина зашла в ванную, наскоро умылась. Затем, вернувшись в комнату, оделась. Даже подкрашиваться не стала: на улице ночь, сойдёт и так... Открыв дверь, мгновение помедлила, оглянулась. Нет, ничто её здесь не удерживало. И она шагнула в ярко освещённую сонную тишину устланного зелёной ковровой дорожкой гостиничного коридора.
Она успела пройти полпути до лифтовой площадки, когда за её спиной тихо скрипнула дверь одной из комнат. А ещё через несколько секунд раздался удивлённый шёпот:
- Нинка, это ты? Погоди!
Её догоняла - почти бежала следом - Валентина:
- Ты чего, Нин? Решила смыться по-тихому, да? Устроить сюрприз своему Костику?
- А ты?
- Да ну его, этого Ашота. Надоел.
- Вот и у меня та же песня.
Обе тихо рассмеялись.
Валька была её лучшей подругой. Собственно, больше у неё и не имелось подруг, так как-то сложилось.
Прошедшим вечером они вчетвером неплохо провели время в ресторане. Костя привёл приятеля, лысоватого грузного кавказца, Нина позвала Вальку. Заказали коньяк, шампанское, шашлык и салаты из морепродуктов. Посидели, выпили, посмотрели варьете. Потом, само собой, разошлись по номерам…
А теперь девушки стояли на мокром от недавнего скоропалительного дождя тротуаре и ждали такси.
- Твой-то что, тоже храпит? - подмигнув, состроила гримаску Валька.
- А как же. Кто из них не храпит, скажи мне. Такого поискать надо.
- Вот интересно. Надумай я испариться чуть раньше или, наоборот, чуточку попозже - и добирались бы мы домой поодиночке.
- Н-да, неожиданное совпаденьице.
- Приятное.
- Конечно. Одной - тоска...
- Непонятно мне, Нинок, тебе-то чего ещё надо? От такого мужчинки ушла! Ладно мой: ни уха, ни рыла, только и делов, что член. Но ведь твой Костя симпатяга. И денег у него полно, гуляй - не хочу!
- Всё равно надоел, - Нина сделала продолговатый жест рукой сверху вниз, непонятно что означавший, словно лениво отмахивалась от назойливой мухи. - Да и вообще, уезжает он завтра.
- А-а-а, ясненько, - протянула подруга.
Она, конечно, ничего не поняла, по ней было видно. Но объяснять не хотелось. Да и сложно всё. Тут сама себя порой не понимаешь, куда уж Валентине, с её способностями. Душа у неё добрая, но мозги куриные, поэтому нечего вдаваться.
А денег у Кости, в самом деле, море.
- Идите, девчонки, ко мне работать, - шутил он. - Жить будете - королевам и не снилось.
Однажды хмельная грусть набежала ему на лицо:
- Братана младшего, вот, не успел к делу приохотить. Обалдуем вырос. Залетел, осёл, по хулиганке - год условно получил... Ничего. Сейчас он в армии, я отмазывать его не стал: пусть послужит, ума наберётся. Вернётся человеком - будет как сыр в масле кататься… Ведь что обидно: в жизни столько радостей, простых, настоящих, - ну почему молодые пацаны не умеют их ценить, а? Эх, жаль, мозги за деньги не купишь да в чужую голову не вставишь…
Ветерок был несильным, но по-ночному зябким.
Нина достала из сумочки сотовый телефон. Откинула крышку, понажимала кнопки - и досадливо покачала головой:
- Блин, забыла подзарядить. Теперь такси не вызвать
- И я, как назло, свой сотик дома оставила, - сказала Валька. - Ну, чтобы никто не мешал отдыхать, хи-хи… Ладно, не вопрос, сейчас поймаем первую попавшуюся тачку.
- Да не люблю я этих частников. Иногда такие приставучие попадаются…
- …Что легче отдаться, чем объяснить, почему тебе не хочется! - со смехом продолжила подруга.
- Вот именно, - усмехнулась Нина. - Может, пройдёмся пешком?
- Ну да, тебе хорошо: минут десять - и дома. А я и за час не доплетусь. Нет уж, пусть лучше попадётся приставучий бомбила, но всё-таки - на колёсах, а не на своих двоих!
Валька помолчала немного, а потом комично надула щёки:
- Вот смеху: проснутся, а нас нет.
- Да им-то что, - пожала плечами Нина. - Они своё получили.
И добавила: 
- Впрочем, и мы тоже.
- Да-а-а уж… - мечтательно протянула её спутница. - Ве-е-есело провели вечерок.
- И ночку.
- Ага, и ночку, - согласилась Валька. - С москалями.
- Почему это - с москалями? - удивилась Нина. - С чего ты взяла? Твой-то уж точно на москаля не похож.
- Да мой-то не похож. Но зато он твоего так называл. Забыла?
Нина улыбнулась:
- Дурочка. Весь вечер тебе мужики толковали, что живут в Сочи, даже в гости звали, а ты так и не поняла. Москаленко - это Костина фамилия, поняла?
- А, вот оно что. Я-то думаю: что это мой Ашотик твоему Косте всё - москаль да москаль... Сокращённо, вроде бы, - дошло до Вальки.
- Ага, кличка вроде бы, - передразнила Нина.
Но подруга не обратила внимания на подначку, махнула рукой:
- Да фиг с ними. По мне - хоть чукча, лишь бы трахал как следует.
А потом лукаво сощурилась:
- Знаешь, что мой Ашотик напоследок учудил?
- Что?
- Отвалил мне сотню.
- Как это? Какую сотню?
- Ну, сто баксов.
- Нет, ты серьёзно, что ли?
- А ты думала! Такой классной бабы, говорит, у меня давно не было. Вот, мол, на-ка тебе денежку, красавица, за любовь и ласку, хе-хе-хе…
Нина уставилась на подругу в немом удивлении.
- Ты чего, Нин? - забеспокоилась Валентина. - Что ты на меня так смотришь?
Но та продолжала оторопело молчать. 
- А что ты думаешь, очень он мне понравился, Ашотик этот? - принялась оправдываться подруга. - Тебе хорошо, отхватила себе красавчика... Ну и что же, я должна была отказываться, если он сам даёт?
- И ты взяла у него деньги? - переспросила Нина, всё ещё не зная, верить ли своим ушам.
- Конечно. Он дал - я взяла.
- И часто ты так?
- Что - часто?
- Деньги берёшь. Часто?
- Да нет. Несколько раз давали - я и брала... Не беспокойся, симпатичные парни ничего не предлагают. Только такие, как этот. Или, по-твоему, много мне от него кайфа было? Да я, если хочешь знать, пока с ним в постели кувыркалась, представляла в уме своего первого, Димку - ну, ещё школьную любовь, я тебе про него рассказывала…
С минуту Нина размышляла, глядя себе под ноги. Потом подняла голову... Высотное здание гостиницы безразлично фотографировало её своими окнами. Отчего-то было невыносимо стыдно, словно это не её лучшая подруга, а она сама взяла деньги у… клиента? Да, теперь его по-другому и не назовёшь!
- Ладно, - сказала она тихо. - Пойду я.
- Куда?
- Домой, куда ж ещё.
- Да ты что? А тачку ловить? Мы ведь договорились…
- Лови, если хочешь. Я пешком... Мне недалеко.
- Ну брось, подруга, не бери в голову. Это ты из-за денег, что ли, разобиделась?
Нина вздохнула:
- Не знаю... Нет, знаю, но не хочу обижать. И всё же ты дура... Пока. Созвонимся как-нибудь.

****

...Когда Нина поблекла, подёрнувшись дымкой нереальности, и наконец исчезла, испарилась из твоих мыслей, ты уже поднимался на порог караульного помещения… Войдя внутрь, торопливо сбросил с себя шинель и водрузил её на вешалку. Затем направился в туалет. Заперся там, снял ремень, повесил его на вбитый в стену гвоздь-сотку. Расстегнул хэбэшку и, задрав её, осмотрел свой живот. Следы от иголок были бы незаметны, если б не крохотные тёмные капельки крови.
Ты соскрёб эти - уже успевшие засохнуть - капельки ногтём и некоторое время массировал ладонью места уколов, в которых ощущалось лёгкое жжение. Потом снова оделся и покинул своё убежище.
В коридоре встретился однопризывник Гурдояло. Он остановил тебя и, опасливо косясь по сторонам, принялся жаловаться на «деда» Шевчука, который нынешней ночью успел дважды надавать ему по печени.
- Ничего, - неожиданно прервал он свой слезливый монолог, плотоядно зажмурившись. - Четыре месяца осталось терпеть. Потом стану «черпаком» - ох и дам же тогда копоти салабонам!
Ты не испытывал к этому микроскопическому типу ничего, кроме презрения. Хотел было послать его куда подальше, но тут из комнаты бодрствующей смены вышел и сам Шевчук.
- Чего шушукаетесь? - спросил он, весело моргая своими маленькими, с жидкими рыжими ресницами, глазками. И - уже обращаясь к тебе:
- А ну-ка, скажи, сколько осталось «дедушке» службу тащить до приказа?
Вопрос был лёгким. Подобные вещи каждый «молодой» знает наизусть.
- Сто тринадцать дней, - ответил ты.
- А масла сколько мне съесть полагается?
- Два килограмма двести шестьдесят граммов.
- А сигарет выкурить сколько?
- Сорок восемь пачек… - ты быстро перемножил в уме, - девятьсот шестьдесят сигарет.
Шевчук наморщил лоб и зашевелил губами. Пересчитывал, проверяя. Потом улыбнулся удовлетворённо:
- Всё правильно. Ладно, отдыхайте покуда, караси.
И направился в комнату отдыха.
- Сука, - тихо процедил Гурдояло, когда Шевчук скрылся из вида. - Убил бы гада.
Ты посмотрел на него иронически:
- Не торопишься, однако, ты его убивать.
- Да ты чё, Сергун? - удивился Гурдояло. Как же я его убью? Чем?
- Так вон, автоматы в ружпарке стоят...
- Та ладно, брось ты, - махнул он рукой. - Чего мне... Четыре месяца всего осталось, пока «черпаком» заделаюсь. Терпел дольше.
- Нечего тогда трепаться. Ишь, размечтался. Сам ещё салабон, а уже строишь планы, как над другими будешь издеваться.
- Ага, - кивнул Гурдояло уверенно, и на его лице появилась блаженная улыбка. - Когда стану «черпаком», они все будут у меня летать, как бешеные. А что? Всё правильно. Я пахал за «дедов», пусть потом и за меня «молодые» попашут… - осёкшись, он вдруг недобро нахмурился:
- Слышь, ты чего это мне - про автоматы? Может, Шевчуку хочешь стукануть? Учти, я ничего не говорил, понял?
Ты смерил его презрительным взглядом:
- Пошёл отсюда... Падаль трусливая.
И зашагал прочь.
Ты шагал и шагал, не оглядываясь по сторонам, шагал и шагал, в задумчивости опустив голову - до тех пор, пока не услышал оклик из-за спины:
- Сергей! Ты чего?
Ты, остановившись, оглянулся:
- А?
- Чего, спрашиваю, вышагиваешь по двору? - голос стоявшей в дверном проёме Мариам звучал удивлённо. - Ночь ведь уже. Иди в дом, я на стол накрыла, давно ужинать пора.
- Да-да, в самом деле, - ты разжал пальцы, выпустив на землю давно потухший окурок «Примы», и направился к дому. Перешагнув через свежеотлитую ступеньку, предупредил:
- Муи, ты до завтрашнего утра, пока бетон не застыл, не наступай сюда, ладно?
- Ладно, не буду.
В коридоре ты на секунду остановился перед зеркалом; пригладил ладонью растрепавшиеся волосы. И поймал на себе взгляд Мариам. В нём было обожание... Нежность стайкой крохотных паучков со щекочуще-вкрадчивыми лапками пробежалась по коже спины, добравшись до самого затылка. Захотелось обнять её, поцеловать, подхватить на руки... Но ты подавил в себе этот мгновенный порыв. Молча вымыл руки, а затем прошёл в комнату и сел к столу.
Отчего-то вдруг представилось, будто ты стал другим человеком. Точнее, мелькнуло подобие осознания, что прежняя, короткая и неудачная жизнь пройдена до финишной ленточки, выпита до дна. И теперь настало для тебя - нет, свалилось, как снег на голову, - другое измерение бытия, на новом месте, при новых обстоятельствах. Не только декорации изменились - одновременно поменяли полюса и чувства, и твоя способность к восприятию окружающего… Эта странная непроизвольная фантазия оказалась приятной... Так или иначе, все мысли вертелись вокруг Мариам. Возможно, отныне будет вращаться вокруг неё и вся твоя жизнь, ничего в этом плохого ты не видел, ведь круговому движению подчинено очень многое в природе: вертятся вокруг своих осей звезды, планеты и элементарные частицы; Земля вращается вокруг Солнца, Луна - вокруг Земли, а электроны - вокруг атомных ядер; раскручиваются в земной атмосфере могучие циклоны и антициклоны; Галактика вращается вокруг своего центра; да, кажется, и все звёзды во Вселенной с чудовищной скоростью вертятся вокруг точки, из которой некогда выплюнул их Большой Взрыв...
Отдавшись расслабленному и необременительному полёту воображения, ты даже не заметил, как проглотил ужин.
Насыщение и усталость - вот два чувства, которые теперь всецело переполняли тебя.
Тяжело поднявшись из-за стола, ты направился в прихожую. Наскоро помылся тёплой водой. Потом улёгся в постель и, едва успев обнять Мариам, вдохнуть пряный запах её кожи, сразу стал погружаться в неодолимые волны тишины, стремительно и незримо набегавшие одна за другой. Тени проникли в твои глаза, заползли в мозг, обволокли его, сгустились и окаменели, погребя все мысли и желания, все кажущиеся движения прошлого, настоящего и будущего в неделимой и не требующей понимания антрацитовой глубине вневременья, дарующего долгожданный отдых и сон без сновидений.

Глава седьмая
В БУНКЕРЕ. ШУРИК, ЛЁХА И АНДРЮХА

 Во дворе стоит сосуд с водой. Вглядывайся в его прозрачность хоть целый день, но не разглядишь ведь бровей и ресниц, а взбаламутишь воду одним только движением - не отличишь уже квадратного от круглого. Человеческий разум легко замутняется и с трудом очищается, наподобие воды в тазу. А если целый мир баламутит и будоражит его, то где уж обрести мгновенье равновесия!
ХУАЙНАНЬ ЦЗЫ 

На следующий день хозяйственных работ дома не получилось. Спозаранку за тобой явился в дупель обкурившийся анаши Хамзат Арсанов с карабином за спиной. Смахивавший на Дон Кихота в молодости - высокий, тощий, с острым горбатым носом и растопыренными на двадцать минут девятого рыжеватыми усами - он прокричал нечто гортанно-неразборчивое и жизнерадостно постучал ногой в калитку. Тут ты сообразил, что совсем забыл о еженедельной невольничьей повинности по строительству боевых укреплений.
Не отпустить тебя Мариам не могла. Хочешь не хочешь, пришлось взять лопату и идти с Хамзатом.
Работал снова в бункере вместе с тремя такими же, как ты, русскими рабами. Один из них, Шурик Махинов из Кисловодска, до своего пленения даже не успел послужить в армии. Зато он был законченным наркоманом. Собственно, это и явилось причиной всех его бед: два года тому назад Шурик вместе со своим друганом поехал собирать коноплю на поле. Где-то на просёлке их и перехватили нохчи. Другана впоследствии выкупили родители. А Шурик своим предкам, таким же торчкам, как он, был абсолютно до лампочки, да и денег у них отродясь не водилось; так что остался он в рабстве безо всякой надежды на освобождение... Двое других невольников были братьями-близнецами. Лёха и Андрюха Прокопенко. Они успели прослужить в армии всего полгода - кажется, где-то недалеко от Моздока. Несколько месяцев тому назад их попросту продали бандитам. Сержант-старослужащий выманил братьев из расположения части, сказав, что ведёт их на хозяйственные работы; а дальше - дело простое: в ста метрах от КПП появились чеченцы на «Жигулях», показали  ствол допотопного винтаря и, рассчитавшись с сержантом несколькими стодолларовыми купюрами, приказали братьям Прокопенко лечь на пол в салоне автомобиля... К слову, подобный случай был не такой уж большой редкостью: тебе случалось встречать здесь не только бойцов-срочников, проданных в рабство своими товарищами по оружию, но и младших офицеров, за смешную мзду в размере одной-двух тысяч «зелёных» отданных старшими командирами в руки боевиков... 
В бункере бетонные стены были выведены уже полностью, сходясь армированным арочным сводом над головой - так что вы просто рыли подземелье дальше, вгрызаясь ломами, кирками и лопатами в неподатливое каменистое брюхо этой злой, холодной, даже на ощупь чужеродной земли. Неудивительно, - думалось тебе, - что и люди рождаются тут ей под стать: чёрствые, неуживчивые, нетерпимые к другим народам. Однако как тогда быть с Муи? Уж её-то обвинить в бездушности ты никак не мог.
Хотелось бы сказать себе, что плохих народов не бывает, но - нет, нет, язык не повернётся. Пусть это говорит тот, кто не томился в чеченских зинданах*...

****

Чтобы скоротать время за работой, вы болтали о разных пустяках... Вскоре Лёха и Андрюха прицепились к Шурику: принялись высмеивать, коверкая на разные лады, его фамилию. Поначалу тот беззлобно отшучивался, но затем назойливые подначки близнецов его проняли, и в голосе Шурика Махинова стало проступать нарастающее раздражение. Чтобы не дошло до стычки, ты вмешался:
- Ну чего прицепились к пацану? Подумаешь, фамилия не совсем обычная. Ивановых и Петровых, вон, как кур нерезаных - разве это лучше?
- А что плохого? - отозвался Андрюха.
- Иванов и Петров - приличные фамилии! - поддакнул Лёха. - Как у всех нормальных людей. 
- Зато путаница может случиться, как в фильме «С лёгким паром!» - помните? - там в Москве и Питере дома типовые да улицы с одинаковыми названиями. И целая история из-за этого закрутилась… Вы фильм-то смотрели, братья-акробатья?
- Как же не смотреть, если эту хренотень каждый Новый год крутят! - оскалился Андрюха. - В кинухе чего только не напридумывают. Но то фигня, в жизни всё проще, без фокусов.
- В жизни не бывает, как в кино, - снова поддержал Лёха своего брата. - И при чём тут вообще фамилия?
- А просто у нас в городе случай был, когда не только улицы, но и фамилии у двух разных мужиков сошлись, - объяснил ты. - Из-за этого однажды намного прикольнее, чем в кино, получилось...
И ты рассказал, что в твоём родном Краснодаре и в станице Пашковской (которая уже лет пятьдесят как срослась с городом, превратившись в один из его микрорайонов) существует целая куча одинаковых улиц: Комсомольская, Гоголя, Горького, Октябрьская, Седина, Суворова - и тому подобные образчики вполне типичного административного скудоумия. И на улицах Гоголя - как в городе, так и в примыкающей станице - жили два мужика по фамилии Котов, ничего друг о друге не ведая. Причём жили они в частном секторе, в домах с одинаковыми номерами... Так вышло, что краснодарский Котов умер - и в день, когда его похоронили, пашковский однофамилец усопшего как раз отправился отдыхать в Сочи. Прибыв на курорт, он послал своей жене телеграмму - которую по ошибке доставили не в станицу, а в город... Жена покойного Котова взяла из рук почтальона неожиданное послание, прочла - и свалилась с инфарктом. В телеграмме было написано: «Прибыл нормально. Поджариваюсь. До скорой встречи. Твой Котик».
Братья Прокопенко поржали над этой расхожей краснодарской байкой. А слегка тормознутый Шурик Махинов удивился:
- Не понял, отчего у неё инфаркт получился?
Андрюха и Лёха принялись ржать пуще прежнего, катаясь по полу и указывая на Шурика пальцами. А ты, сдерживая улыбку - отчего твоё лицо приняло преувеличенно серьёзное выражение, - терпеливо объяснил:
- Эта женщина верующая была. Вот и решила, что муж попал в ад - и оттуда прислал домой телеграмму. Да ещё написал: «До скорой встречи»! Ну представь, как она очканула.
- А-а-а… - протянул Махинов, растирая себе лицо ладонью, как будто это могло ускорить движение мыслей в его голове. Судя по озадаченной физиономии Шурика, было похоже, что он не усмотрел никакого юмора в рассказанной тобой истории.
- Представляю, как нагорело тому почтальону, который перепутал адреса… - сказал он серьёзно.
Тут уж и ты, не утерпев, рассмеялся следом за с братьями Прокопенко.
После этого ваша беседа склонилась в сторону мистики. Вы коротко обменялись мнениями о возможности существования загробного мира, о переселении душ и способности покойников общаться с живыми людьми... Андрюха заявил:
- Мы с братаном перед тем, как нас сюда перепродали, две недели в яме сидели, и с нами там был один прапор покалеченный - вот он божился, что встречался с настоящим покойником.
- Ага, я не забыл, - воскликнул Лёха. - Сейчас, наверное, даже фамилию вспомню: Зин... Зинчук... Нет, Зинчуков.
- Зинченко, - поправил Андрюха.
- А может, и Зинченко... Нет, наверное, всё-таки Зинчук.
- Та какая разница, не в фамилии дело, - заметил Андрюха. - Ну, раз ты историю того прапора помнишь, Лёлик, - так может, всё и расскажешь?
- Не-е, ты начал - ты и рассказывай.
- Ладно, тогда не перебивай...
История заключалась в следующем. В одном взводе с прапорщиком служил сержант-«контрабас»* по имени Володя. Были они родом из одного города - более того, жили в одном доме и в одном подъезде. Неудивительно, что с первого же дня в Чечне прапор и сержант сдружились и повсюду старались держаться вместе... Но как-то раз рота прочёсывала «зелёнку», преследуя одного очень уж обнаглевшего снайпера - там Володя напоролся на растяжку, и его насмерть изрешетило осколками взорвавшейся гранаты. А прапорщик в этом рейде не участвовал: он находился в суточном наряде в расположении части. Володя в подобных случаях оставлял приятелю на хранение всё, что ему удалось скопить в ходе боевых действий: немалую сумму денег и пригоршню завёрнутых в тёмный полиэтиленовый пакет золотых изделий, изъятых у «чехов» во время зачисток аулов. Подразумевалось, что в случае гибели Володи всё это будет передано его родителям... Поначалу прапор так и собирался поступить. Однако вскоре поехал в отпуск - и закрутилось-завертелось: водка, женщины, шампанское, снова женщины, коньяк, виски и снова женщины... Словом, не успел оглянуться, как пустил на ветер все сбережения убитого земляка. Потом отпуск кончился, и он вернулся в часть... В первую же ночь прапорщик пошёл в дощатый выгребной сортир, а когда возвращался, навстречу ему из темноты выплыла тёмная фигура... Это был Володя:
- Не ждал, что мы встретимся? - спросил он.
- Ты же умер, - только и смог пролепетать прапор, едва державшийся на ногах от ужаса.
- Я умер лёгкой смертью, - услышал он в ответ. - А ты обманул меня, не отдал матери что обещал. И скоро поплатишься. Твоя смерть будет ужасной.
Сказав это, потусторонний гость  растаял в темноте.
Следующей ночью «духи» совершили внезапную атаку и перемололи кучу народа. А прапорщик и ещё двое «контрабасов» угодили в плен. Контрактников чеченские боевики ненавидят, поэтому их расстреляли буквально через несколько часов... А братьям Прокопенко привелось-таки быть свидетелями гибели прапора. Однажды его вывели на строительные работы, и он совершил побег. Не прошло и двух суток, как его изловили. Наказание последовало незамедлительно. Пленника избивали долго и методично. Поочерёдно перешибли ему ломом обе ноги. Отстрелили указательный палец на правой руке (дескать, этим пальцем он нажимал на курок, убивая правоверных). Лишь после этого несчастному отрезали голову - и ещё несколько минут с хохотом пинали по её земле… Чудовищный окровавленный футбольный мяч с узкой дырой рта и покрасневшими белками заплывших кровью глаз...
После этого рассказа Андрюхи в бункере надолго воцарилась гробовая тишина: на всех словно повеяло ледяным сквозняком небытия… Каждый думал о том, что ждёт его впереди. Не уготована ли кому-нибудь из вас участь, подобная той, которая постигла бедного прапора? К сожаленью - а, может быть, к счастью - человеку не дано знать своего будущего. Но страх никуда не денешь. Хоть и говорят, что со временем  притупляется все, в том числе  и  чувство страха, однако это неправда. Никуда оно не девается, не притупляется, не уходит на задний план, а живёт в тебе, ворочается, скребёт по сердцу и время от времени выпускает когти… Впрочем, что вам оставалось? Просто сидеть и ждать в надежде, что рано или поздно всё образуется само собой: вот придут в один прекрасный день федеральные войска, посыплются с неба, подобно ангелам, бравые вэдэвэшники или какие-нибудь спецназовцы, а то и вовсе население Ичкерии вдруг провалится в тартары - и останетесь на голой земле только вы, затурканные в неволе, забытые Родиной и задроченные непосильной работой несчастные пленники. И настанет свобода. Вот только дожить бы до неё… Как говорится, мечтать не вредно.
- …А я слышал, что отрезанная голова ещё секунд двадцать-тридцать продолжает жить: ну, там, думает, слышит и видит всё, что вокруг неё творится… - нарушил, наконец, молчание Лёха Прокопенко.
- Представляю себе, - невесело усмехнулся его брат, - как крутилась-вертелась картинка перед глазами у прапора, когда «чехи» его головой в футбол играли: земля-небо, земля-небо, снова земля-небо…
- Ага, - добавил Лёха, - и бородатые хари «чехов» со всех сторон!
- Не-а, не верю я, брехня всё это, - возбуждённым тоном сказал вдруг Шурик Махинов, резко вскочив на ноги.
- Ты о чём? - уточнил Андрюха, глядя на него снизу вверх. - О том, что голова продолжает что-то чувствовать? А я, между прочим, готов поверить. Мозг ведь умирает не сразу. Ну, может, и не тридцать секунд, но хоть какое-то время, мне кажется, у него остаётся для того, чтобы прикинуть свои беспонтовые расклады… И поглядеть на ту байду, которая происходит вокруг.
- Да я не о голове, хрен с ней! Про это пусть доктора рассуждают, им виднее… - Шурик возбуждённо прошёлся взад-вперёд по бункеру, а потом вновь уселся, так же порывисто, как и встал; с глухим стуком прислонившись спиной к свежесколоченной стеновой опалубке, откинул голову назад. - Нет, насчёт отрезанной башки мне, конечно, тоже сомнительно слышать, но это уже другой вопрос. А вот касаемо покойника, который к прапору после своей смерти приходил, чтобы предсказание сделать, - это уже полная брехня! Не бывает такого в жизни. Сказки!
- Да с чего бы прапор стал нам сказки рассказывать, перед смертью-то? - возразил Лёха.
- А может, у него просто крыша поехала, вот он и намёл вам пурги, - предположил Шурик. - А вы уши развесили.
- Может, и поехала, - не стал ввязываться в спор Лёха. - Но тогда, выходит, он свою смерть предчувствовал. Ведь сбылось-таки предсказание.
- Ну, это обо всех нас можно сказать, - вступил ты в разговор. - Здесь каждый так или иначе говорит о смерти и - хочешь не хочешь - готовится к ней. И ведь за многими она приходит… Да что там за многими - почти за каждым.
- Да-а-а, против правды не попрёшь, - улыбнулся Андрюха, хотя в его словах, конечно же, никакой причины для улыбки не было. - Погано быть человеком, трудно. Животным намного легче, они не знают о смерти… Это человеку хочется жить, да ещё как-нибудь покруче да повеселее. А вот кошки и собаки не догадываются о том, что они умрут, и живут себе чисто по-простому, инстинктивно: ни к чему не стремятся - только как следует пожрать да потрахаться.
- О смерти лучше не думать, от одной мысли о ней можно с ума сойти, - вздохнул Лёха. - А животные, хоть и не знают о смерти, но могут предчувствовать её.
- Человек - он, в общем-то, тоже полузверь, - добавил его брат, - и тоже, наверное, может предчувствовать…
- За людей не скажу, а животные могут, это да, - хмуро проговорил Шурик Махинов. - Я сам видел, никогда не забуду… Несколько лет назад сеструха моя замуж выходила в станице. Ну, мы к тётке - сеструхиной матери, значит, - приехали за день до свадьбы. А там по этому случаю решили зарезать телёнка. Его отвели на место казни, привязали к дереву и оставили на несколько часов… Блин, не поверите - я реально наблюдал, как этот теленок лил слезы в прямом смысле слова... стоял и плакал, ну прямо совсем по-человечьи... А потом его зарезали... Лично мне это мясо на свадьбе, сука, просто в глотку не лезло! Так что неправ ты, Андрюха, знают животные о смерти, не хуже нас с тобой знают.
- А мы их режем, - добавил ты, - и едим.
- Не знаю, как ты, Серёга, - сказал Лёха, - а я уже, честно говоря, и забыл, какое оно бывает на вкус, мясо-то. Кормёжка у нас с братаном отвратная - сам удивляюсь, как мы до сих пор ноги волочим.
- В тюрьме, наверное, в тыщу раз лучше кормят, - подтвердил Андрюха. - Иногда с утра по сухарю сунут - вот и вся жрачка за день…
Тут вашу неторопливую беседу прервал Хамзат Арсанов. Показавшись во входном проёме, он принялся вразвалочку спускаться в бункер по скрипучим ступеням, незлобиво покрикивая:
- Э-э! Завязывай чесат свой глупый языки! Кто за вас дэло дэлат будэт, я, что ли? Давай-давай, падымаем толстый задниц, хватит зэмля подогреват! Эсли кто нэ хочэт работат - я ему сэйчас прикладом па зубам стучат начну! Выбиват буду! Слыхали такой мудрый кавазский пагаворка: кто нэ работаэт, тот нэ ест! Зачэм лэнивому чэлавеку зубы, нэ надо ему зубы!
- Каз-зёл укуренный, - едва слышно пробормотал Шурик Махинов. - Был бы человеком - дал бы пыхнуть хоть немного.
- По мне - так лучше бы пожевать чего-нибудь, - столь же тихо отозвался Лёха Прокопенко. - Только хрен от него дождёшься.
И вы принялись - покряхтывая и ворча, как старики, - подниматься на ноги. И снова нехотя взялись за свои ломы, кирки и лопаты…

****

Работа двигалась не быстро, но и не слишком медленно, вы копали и вколачивали толстые брёвна-подпорки между полом и потолком, а вынутый грунт носилками вытаскивали на поверхность. Словом, день не из лучших, хоть и привычно.
Охранявший вас Хамзат Арсанов откровенно маялся от безделья. Он то спускался в бункер, то удалялся наверх, а чуть погодя (судя по фэйсу, успев  пропустить через свои лёгкие очередную порцию каннабиса) снова спускался вниз. Усаживался прямо на утоптанный земляной пол возле стены и, привалившись спиной к прохладному бетону, рассказывал незатейливые истории из своей жизни, травил анекдоты, рассуждал о разных пустяковых вещах, произвольным образом приходивших ему на ум - словом, гнал поток сознания, нисколько не обременяя себя вопросом, интересны ли окружающим его пустопорожние словоизвержения... После полудня Хамзат и вовсе перестал выбираться наверх. С этого момента ты, Шурик и братья Прокопенко уже не могли спокойно беседовать между собой, так как были вынуждены внимать монологам Арсанова.
Вообще-то он всегда был словоохотлив. А поскольку тебе не впервые случалось работать под его охраной, то волей-неволей ты весьма неплохо изучил всю недолгую, но достаточно насыщенную приключениями биографию Хамзата... Однако на сей раз снова приходилось выслушивать его неторопливые рассказы «пра жизэн» - не заткнёшь ведь; чем бы дитя ни тешилось…
Родился Хамзат Арсанов здесь, в ауле, но когда ему исполнилось семь лет, родители вместе с ним переехали в Санкт-Петербург, кто-то из «выбившихся в люди» родственников пристроил их по торговой части. Мальчику как раз подоспело время идти в первый класс, а поскольку он с трудом понимал по-русски, ему в школе пришлось весьма несладко. Едва дотянув до восьмого класса, Хамзат школу бросил. Работать не пошёл, а занялся традиционным для большинства нохчей промыслом - воровством. У него был земляк, мастер по клейке обоев, тот и додумался до одного хитрого способа без лишнего шума «выставлять» хозяев богатых квартир. Кунаки* подряжались клеить обои «новым русским». Но в клей подмешивали специальное снотворное средство, которое действовало не сразу, а через строго определённый срок - что-то порядка нескольких дней. Зная точно время, когда хозяин богатой квартиры будет спать мертвецким сном, они приходили туда (разумеется, в процессе ремонта снимался слепок с ключа, так что с проникновением на чужую жилплощадь проблем не возникало) и беспрепятственно «приватизировали» всё, что имелось в доме ценного.
С полгода эти художества сходили им с рук. И, возможно, ещё долго никто не заподозрил бы в кражах двух скромных шабашников, но Хамзата подвела заурядная жадность. В квартире одного «крутого» заодно с деньгами и золотишком он прихватил сотовый телефон. Каково же было его удивление, когда буквально через несколько часов раздался звонок, и на другом конце провода с ним стала довольно недвусмысленно заигрывать некая особа женского пола. Собеседница (как бы ошибившаяся номером) обладала настолько сексуальным голоском и так сгорала от желания незамедлительно заняться камасутрой с горячим кавказским парнем, что Хамзат забыл об осторожности и с превеликим удовольствием согласился встретиться с неведомой обольстительницей. Однако, приехав в условленное место, он попал отнюдь не в объятия прелестной нимфы: его с нетерпением поджидала бригада крепких ребят... Так уж вышло, что криминальный авторитет, чью квартиру только что ограбил Хамзат, оказался не дураком - он-то и попросил свою подругу устроить упомянутый звоночек: авось клюнет... В общем, дюжие быки взяли Хамзата, тёпленького, под белы рученьки, крепко отмолотили, заставив вернуть его всё украденное и, вдобавок, назначили «штраф» - сумму совершенно неимоверную. Такую, что отдать было просто нереально.
Оставался единственный выход, и Хамзат не преминул им воспользоваться. Он сбежал из Питера в Чечню. Отец с матерью к тому времени успели погибнуть в авиакатастрофе. Здесь же, в ауле, у него жили дед с бабкой, совсем дряхлые. Остальных родственников сожрала война - всех, кроме старшего брата, которого звали Им-Али. Тот, правда, обретался в горах, в одном из бандформирований; но в аул наведывался регулярно... Поскольку жить чем-то надо, а за воровство в Ичкерии можно и рук лишиться, Хамзату пришлось поменять «профессию»: теперь Им-Али иногда брал его с собой в набеги «за рабами». Захваченных пленников «чехи», как правило, перепродавали: мужчин охотно покупали в горные районы Азербайджана для работы на виноградниках, а молодых женщин и девочек нарасхват брали богатые арабы и турки для пополнения своих гаремов. Поскольку дороже всего ценились маленькие девочки, да и сопротивления от них ждать не приходилось, то бандиты предпочитали похищать именно их.
Работорговля приносила неслабый доход, так что Хамзат не бедствовал. Настолько не бедствовал, что даже как-то раз вместо денег взял «натурой»: привёл в дом юную наложницу, тринадцатилетнюю кумычку Айшу. Вот уже несколько месяцев она жила у него в доме.
- Наложница лучшэ, чэм жэна, - хвастал Хамзат, с самодовольным выражением разглядывая противоположную стену бункера своими мутноватыми, чересчур выпуклыми глазами. - Эсли что-то нэправилно дэлаэт - пастушьим кнутом бью по хрэбэт. Шёлковая тогда становится... Иэ-э-э, эсли далше дэло харашо пайдёт - эщё адын… или нэт: эщё два штук в дом вазму, пусть будэт...
Работая в неторопливом размеренном ритме, ты слушал болтовню Хамзата. Мозгов у того в голове было немного, посему ничего интересного, кроме собственного героико-мифологического жизнеописания и жутко бородатых анекдотов, ваш страж произвести наружу не мог. Неудивительно, что к вечеру он изрядно утомил и тебя, и Шурика, и Лёху с Андрюхой: чем дальше, тем сильнее становилось желание заткнуть уши, чтобы не слышать этого самовлюблённого пустомелю. Орудуя попеременно то ломом, то лопатой, ты угрюмо молчал и мысленно матерился, не чая поскорее дождаться той минуты, когда за тобой придёт Мариам. А время, казалось, тянулось всё медленнее и медленнее. Как назло.
Собачья жизнь… Интересно, как бы она могла сложиться, если б ты сдал в институте этот треклятый сопромат? Или вообще поступил бы в какой-нибудь другой вуз, где программа полегче - и, соответственно, не столь упёртые преподаватели? А то взял бы и женился (сейчас это не казалось такой глупостью, какой ты определённо счёл бы подобный поступок в твою бытность студентом) да настругал бы ребятишек - уж тогда тебе идти в армию точно не пришлось бы… Наверняка существовало ещё множество иных возможностей, которыми ты не воспользовался Но твоя судьба сложилась именно так, как сложилась. Не лучшим образом, что и говорить, однако прошлого не вернёшь. Се ля ви, человек задним умом силён.
…Мариам явилась за тобой раньше других хозяев. Хамзат, напустив на себя недовольный вид, коротко попререкался с ней - впрочем, не всерьёз, а так, для проформы. И отпустил тебя восвояси... По большому счёту, ему было всё до лампочки: стройка-то общественная, Хамзату от неё ни тепло, ни холодно.

Глава восьмая
ДНИ ЛЮБВИ И ПОКОЯ

Всё, что остаётся на обочине
широкой дороги жизни,
потеряно безвозвратно.
Значит, дело в том, чтобы
в завтрашний день устремиться,
а ночь - лишь быстроногий почтальон,
разносящий светлые окна
дня.
МАРК  БРАТ

Дома ты порывался завершить отливку порога, но Мариам отмахнулась:
- Завтра.
Она уже нагрела воды, как это делала обычно к концу дня. И теперь сама начала расстёгивать пуговицы рубашки у тебя на груди:
- Вчера утром - помнишь? - ты говорил, что тебе приятно смотреть на моё тело, - в её голосе сквозило лёгкое смущение, - и что я не должна этого стесняться.
- Помню, говорил. И сегодня готов подтвердить.
- Вот и подтверди. Должна же я убедиться в том, что ты действительно так считаешь, а не просто решил посмеяться над бедной вдовой. Только сегодня - твоя очередь доказывать…
- Что именно?
- Что ты меня не стесняешься… Я хочу тебя помыть. И тоже буду смотреть… Ты ведь не станешь меня стесняться, да?
- Не стану, - улыбнулся ты. - Я бы и сам об этом попросил, если б знал, что тебе хочется.
- Теперь знаешь, - она серьёзно кивнула. - Я всегда буду тебя мыть.
- Я совсем не против, Муи...
Она придвинула к твоим ногам широкий металлический таз с облупившейся во многих местах эмалировкой и заставила и заставила тебя встать в него. Некоторое время оглаживала восхищённым взглядом твою фигуру (ты и впрямь успел отъесться на её вольных харчах и уже давно не был тощим, как большинство здешних рабов). Потом, взобравшись на табурет, Мариам щедро плеснула тебе на голову тёплой воды из кастрюли. Намылила самовязаную капроновую мочалку и принялась тереть твою спину. Причём водила мочалкой настолько осторожно - если не сказать бережно, - что это невольно вызвало у тебя смех:
- Муи, не бойся, я не рассыплюсь. Три посильнее! Ты же не хочешь, чтобы я сегодня остался грязным? Да и щекотно мне…
Но она только качала головой и, закусив кончик языка, продолжала в том же духе.
О, она как будто специально добивалась этого (впрочем, разве ты мог ручаться, что Мариам делала это не нарочно; ведь даже самые простодушные и бесхитростные женщины иногда испытывают потребность в проверке своих способностей к обольщению); скользкая мыльная пена и плавные движения её руки всё шире приоткрывали дверцу в тот мир, где, дожидаясь своего часа, паслись неисчислимые стада твоих сокровенных мужских фантазий... Вскоре тебе уже приходилось сдерживать себя. Разумеется, Мариам не могла не видеть твоего состояния, не понимать его, всё было слишком явно, ты ведь стоял перед ней обнажённый... Стоял и смотрел на неё, и не переставал удивляться тому, как - спокойная и неторопливо-деловитая - она и сейчас излучала неистощимую чувственную энергию, внутреннюю неутолённость и тот зов, который тебя волновал и будоражил, и тянул к ней...
Нет, этому было невозможно противиться. Мариам уже начала поливать тебя водой, когда ты выхватил у неё из рук кастрюлю: одним махом вывернув на себя её содержимое, поискал глазами вокруг, увидел таз с приготовленной для мытья тёплой водой - торопливо зачерпнув из него, снова опрокинул кастрюлю над своей головой. После чего подхватил Мариам на руки и понёс её в комнату, шлёпая по дощатому полу мокрыми босыми ступнями. 
- Серёжа, ты что делаешь? - принялась она шутливо отбиваться. - Не торопись, я же тебя ещё не домыла!
Но ты слушал не слова, а лишь звук её голоса, от которого сердце таяло, как воск под лучами нещадного полуденного солнца. На тебя нахлынуло невообразимое, сумасшедшее, всезаполняюще-восторженное чувство... Вода лилась с твоих волос; юбка и кофточка, в которых Мариам пришла с улицы - да так и не успела переодеться, - намокли от твоих рук. «Вытрись хотя бы!» - только и успела сдавленно крикнуть она, когда ты бросил её на диван.
Но ты уже накрыл Мариам своим телом. Твой язык овладел её ртом, а руки потянули юбку вверх, вдоль ног, обнажая нежное золото кожи. Эти неописуемые, фантастические ноги - длинные, ровные, с тонкими лодыжками и маленькими, как у ребёнка, ступнями - не могли не возбуждать… Мариам чувствовала, как ты распалился, и больше не сопротивлялась (да и разве существовала на свете сила, которая могла тебя остановить?). Твоё желание вливалось в нараставшие толчки пульса, в дрожь нетерпения - и, подобно полчищам неукротимых вирусов, разрасталось, перетекая в Муи.
Через несколько секунд она тоже потеряла контроль над собой.
Где-то далеко, в туманной дымке, растворились все правила и условности; для вас обоих не осталось никаких табу, никакого стыда и никаких грехов, кои были бы достойны осуждения.
Он всегда приходит настолько же внезапно, насколько и вовремя, этот мимолётный час безумства, когда люди забывают свои координаты на текучей шкале вечности и растворяются друг в друге.

****

Разве так бывает? - спросил ты себя на следующее утро. Глупый вопрос, однако случившееся с тобой казалось не просто удивительным, а невероятным, подобным радужному бреду воспалённого воображения... Твоя жизнь как бы раздвоилась. Одна её часть - внутренняя, домашняя - принадлежала исключительно тебе и Мариам; зато другая - внешняя, неспокойная, таящая в себе тысячи непредсказуемых угроз и фатальных случайностей - эта жизнь текла и завихрялась в опустошительные смерчи за пределами вашего дома, до поры обходя стороной уютный и счастливый мирок вашего уединения... До поры? Нет, боже, нет, - думал ты, - сделай так, чтобы это было уже навсегда, без возврата! Чтобы судьба на веки вечные выплюнула вас из бессмысленного водоворота повседневности, вытолкнула на островок покоя; пусть противоборствуют друг с другом народы, пусть рушатся общественные устройства и страны, лишь бы остался незыблемым тот мирок, где есть только ты и Муи, и ваша блаженная отторженность от чужих людей и внешних событий, и где ничто иное не имеет значения!
За окном было светло. В небе наливалась далью неторопливая голубизна с розовыми подпалинами, а по потолку уже вовсю прыгали беззаботные солнечные зайчики. Закончилась ночь - сон солнца и облаков; и к тебе из-за гор протягивал свои лучи день… сон луны и звёзд? Да ну её, эту игру понятиями, никому она не нужна, жить надо привычными вещами и задумываться не о далёком, а о том, что рядом с тобой.
Пора было вставать. Но тебе не хотелось. Действие не рождается само по себе, для начала его надо хотя бы замыслить. А ты не замысливал - ты лежал в тёплой постели, медленно вытекая, выплывая, высвобождаясь из объятий сна, и с протяжной ленцой прокручивал в памяти последние дни своего здешнего житья-бытья... Гораздо реже выплывало более далёкое прошлое... Хотя нет-нет и возникало оно перед мысленным взором, точно в магическом кристалле (впрочем, трансформированное, неузнаваемо искажённое, превращалось это мучительное прошлое в нечто полубредовое, всё более и более чужое - и уже почти не причиняло боли)... Твоя тоска по дому давно перестала быть неотвязной и жгучей до звериного воя, какой она являлась поначалу, в первые месяцы плена. Со временем она неприметно перемещалась из области, пограничной с полным отчаянием, куда-то всё дальше в стылую глубину твоего затравленного «я». И, хотя по-прежнему периодически напоминала о себе, но теперь стала умеренной, прерывистой - этакой горчинкой в нехитром вареве событий, которая в худшем случае грозит изжогой, но никак не отравлением... Словом, почти нормальная ностальгия. Можно сказать, болезнь из острой фазы перешла в хроническую...
Вот и в это утро, впервые проснувшись раньше Мариам, ты лишь ненадолго позволил себе с горечью вспомнить о том, что ты здесь, по сути, инородное тело, ничтожный обломок кораблекрушения, выброшенный давно законченной войной на бесплодный каменистый берег этого постылого края; а поскольку уж ты дал небольшую слабину, то, как всегда, случилась вполне ординарная цепная реакция: в твоё сознание скользкими червячками вползли мысли о доме, о родителях, о друзьях - словом, обо всей прежней жизни, напоминавшей сказку и сон одновременно... Ты ненавидел это своё размягчённое состояние, когда комок подступал к горлу и начисто пропадала способность к действиям любого рода, ты ненавидел эту несбыточность, а заодно и свою память, с настойчивой регулярностью подсовывавшую видения из прежнего бытия, манящие и почти неправдоподобные; потому вскоре, спохватившись, отогнал призраков, вытряхнул их из головы, чур тебя, не было этого и никогда, никогда не будет...
Зачем бередить душу ненужным, мучительным и - об этом нашёптывал инстинкт самосохранения - неосуществимым? Зачем вновь впускать в своё сердце горечь, стыд и отчаяние, которые невозможно передать словами? Пустое это, ни к чему, ибо рядом с тобой - вот она, твоя мечта, из плоти и крови, такая хрупкая и беззащитная, словно ребёнок, такая неповторимая и прекрасная... Мариам.
Правда, на сей счёт тоже закрадывались вопросы.
В самом деле, что ты испытываешь к Муи? Может быть, ты полюбил вовсе не её, а всего лишь то удовольствие, которое она тебе доставляет? И ту относительную свободу, которую получил благодаря своей близости с прекрасной аборигенкой? Может быть, она для тебя - просто абстрактный символ, нечто эфемерное, сродни мечте, без которой не существует яви, пусть даже самой неприглядной. Ведь иначе не с чем сравнивать, иначе не понять, где «плюс», а где «минус» - так не сконструировал ли ты её невольно в своём сознании?
Нет, неправда, неправда!
С яростной одержимостью обрушился ты на эти вкрадчивые флюиды сомнения, постарался вытравить их из своих мыслей… Что за дурацкий характер. Вечно напридумываешь разные глупости, а потом борешься сам с собой. Буквально на пустом месте... Глупо.
Ты всего лишь слабый смертный человек, такой мимолётный в окружающем мире, можно сказать, почти не существующий; ибо люди - это не более чем огненные вспышки над горами или пепел давно погасших звёзд, или слабые дуновения ветров, затерявшихся в самораскручивающемся вселенском урагане движений, событий, веков и тысячелетий... Ты всего лишь слабый смертный человек, но это не значит, что ты не имеешь права на свою крупицу счастья. На ощущение тепла от домашнего очага, на прикосновение к нежному женскому телу, на это тихое, безмятежное утро, которое должно принадлежать тебе одному... Нет, вам двоим: тебе и Мариам...
А Муи лежала рядом, уютно свернувшись калачиком под одним с тобой одеялом. И, слегка подрагивая веками, тихо посапывала, пребывая во власти неведомых образов, витая в каких-то неисповедимых пространствах, в тех смутных краях, где, наверное, бушевали беззвучные бури, выплёскивались, рождаясь из ничего, невиданные краски, вспыхивали мгновенно-извилистые грозовые разряды и дарили ей себя, переплетаясь в единое целое - отдавали колдовскому телу Мариам свою загадочную первородную силу, имя которой любовь.
Ты с трудом удержался от искушения приподнять одеяло, чтобы снова увидеть её тело целиком. И - от греха подальше - тихо выбрался из постели: пусть ещё поспит...
Всё же когда под твоими ногами заскрипели доски пола, Муи завздыхала, забормотала что-то неразборчивое, перевернулась с боку на бок и скорчила забавную гримаску во сне. Однако не проснулась - лишь плотнее укуталась в одеяло. А после этого вновь затихла, и её дыхание приобрело спокойный и размеренный ритм.
Вот и хорошо.
Ты быстро оделся и вышел из комнаты, застёгивая на ходу рукава рубашки. Уже в дверях мельком бросил взгляд на циферблат будильника: стрелки показывали без четверти девять.
Во дворе было ещё по-утреннему свежо, но расплавленный солнечный янтарь разливался по склонам гор, обещая тёплый день. Хорошо бы это бабье лето продлилось подольше. Не хотелось холодов.
Ты откинул крючок с двери курятника, выпустив кур. Налил им воды в поилку. Несколько минут наблюдал за тем, как вяло кудахтавшая голодная орава бродила по двору, дружно разгребая землю в поисках пропитания... О простые и бесхитростные боги легкокрылого птичьего племени, за что вы обидели этих несчастных созданий, не наделив их способностью летать? В чём они провинились перед вами? Впрочем, ерунда: ты, к примеру, тоже не бог весть какой грешник, есть людишки в тысячу раз плоше - а тебе, вон, судьба уготовала рабскую долю, ничуть не лучше, чем у этих несчастных кур... Ладно. Прочь уныние. Сейчас-то жизнь, вроде бы, пошла на лад, так что глупо роптать на судьбу. Да и непродуктивно: только настроение себе портить… Размышляя подобным образом, ты вернулся к порогу. Поскрёб ногтём свежий бетон. С удовлетворением отметил, что для полуторасуточного срока он достаточно прочен. Что ж, одна ступенька готова, а всего их намечается две - значит, сегодня с этим будет покончено.
И ты принялся за работу.

****

Мариам появилась в дверях примерно через час: лучистые глаза, нежно-розовые после сна щёки и очаровательно спутавшийся на плечах чёрный водопад волос. По утрам, вот такая, она нравилась тебе ещё больше. Приставив - от солнца - ладонь «козырьком» ко лбу, спросила:
- Почему не разбудил? - голос её спросонья обычно был чуть глуховатым, с очень домашними, тёплыми грудными нотками. - А если б я разоспалась до самого вечера, что тогда?
- Ну и на здоровье, - бодро ответил ты. - Встретились бы вечером. Ты бы как раз успела соскучиться по мне.
- А кто бы тебе завтрак приготовил?
- Подождал бы. Зато вечером съел бы сразу и завтрак, и обед, и ужин. И тебя на закуску.
- Это в каком смысле? Пошлишь, да?
- Пошлю.
- Ну, тогда я согласна, ешь меня. Но только вечером, не раньше.
 - Ладно, я потерплю.
- А чтобы легче было терпеть, дорогой, сейчас я тебе завтрак приготовлю. А то работаешь тут, голодный... Не забывай: мужчина должен хорошо питаться.
Это была её любимая присказка. С достаточно игривым, как тебе казалось, подтекстом. Ты не имел ничего против - как прямого, так и скрытого смыслов её слов. Что и не преминул подтвердить немедленными объятиями, поцелуями, а также весьма нескромными поползновениями, которые, впрочем, на сей раз Мариам вполне успешно отбила, с видом строгой гувернантки удалившись в дом греметь кастрюлями и тарелками.
Зато вскоре - с не менее неприступным видом, храня лишь в глубине глаз лукавую искорку, - она препроводила тебя к накрытому столу:
- Кушать подано, господин бетонный специалист!
И только после этого не выдержала своей роли - запрокинув голову, звонко рассмеялась.

****

Через полчаса, съев немного то-берама* (ты его не любил, однако не подавал вида) и выпив чашку крепкого чая с тыквенным хингалашем*, ты вышел во двор, уселся на скамейку перед сараем и закурил. Следом за тобой вышла из дома Мариам и пристроилась рядом.
Чем не семейная парочка?
Сама мысль об этом, пусть и с лёгким налётом грустной иронии, всё равно показалась тебе уютной, умиротворяющей…
Вы просто сидели и молча радовались солнечной погоде, предстоящему бестревожному дню, обществу друг друга. Будто вдруг одновременно поняли, что из подобных маленьких радостей, как из крохотных кирпичиков, в конечном счёте и складывается любое человеческое счастье; если слово «счастье» ещё не потеряло смысл в этом сумасшедшем мире... Сейчас над вами сияло безмятежное небо, и совсем не хотелось вспоминать о том, что оно служит только декорацией для множества человеческих драм (а впрочем, и комедий), которым нет ни начала, ни конца… Если вдуматься, не в большей ли степени драмы и комедии человеческих судеб служат декорацией для него, этого распахнутого синего никуда, не имеющего ни формы, ни возможности быть по-настоящему постигнутым? Разве в минуты гнева и печали не приходило к тебе понимание того, что люди - лишь призрачные знаки земли и воздуха, огня и воды, безвольные пасынки разрушительного гороскопа, рождённые в неверные дни, под неверными звёздами, в неправильном месте Вселенной? Однако в эти минуты тебе совершенно не хотелось думать о зыбкости собственного положения - как во Вселенной, так и здесь, во дворе, на скамейке перед сараем; поскольку всему должно быть своё время; а для тебя и Мариам настало время любви и покоя; и ещё - необычайного везения. Ибо это смерть приходит за каждым, а любовь является далеко не ко всем, тут нужно иметь особенную удачливость.
Быть может, правы кришнаиты и буддисты, которые считают, что человек живёт не одну, а много жизней? Тогда всё в ней кажется гораздо более логичным: человеку просто воздаётся за то, что он совершил в своих прошлых жизнях - за все, затерянные в реликтовых глубинах памяти, поступки и мысли, плохие и хорошие. Если ты был добрым и достойным, то люди и сегодня будут стpемиться к общению с тобой, поскольку от тебя исходят соответствующие вибpации. Если окружающие чутки, любезны и охотно поддерживают тебя - это завоевание твоего лёгкого характера в минувшей жизни, знак твоей пpежней душевной щедрости… Вот тогда-то, если ты использовал все свои силы на пользу дpугим существам, если в прошлых жизнях старался делать людей счастливыми - с тобой происходит много хорошего, и тебе даруются любовь и счастье.
Так, наверное, было бы вполне справедливо. 
Хотя чересчур просто для того, чтобы оказаться похожим на правду. Да и не помнил ты никаких своих прежних жизней, ерунда всё это.

Глава девятая
НЕЖДАННЫЙ ГОСТЬ

Тьма царит в душе человека; видишь -
это вечно. В сердце взгляни, терзайся
страстью и стыдом и шепчи сквозь слёзы
вечером скорбным,

вспомни перед сном все слова осенней
ночи; все пути, все глухие тропы
горемыки странника, боль и гибель
нежности прошлой.
ЙОЗЕФ  ВАЙНХЕБЕР

Итак, вы с Мариам сидели на скамейке возле сарая... Она долго молчала, склонив голову тебе на плечо. А затем спросила:
- Серёжа, ты когда-нибудь замечал, что время всегда идёт по-разному?
- В каком смысле?
- Ну, то быстрее, то медленнее. Вот, например, если у тебя целая гора разных дел, да ещё когда торопишься, а что-нибудь не ладится - тогда целый день может промелькнуть, словно один час. Просто не успеваешь оглянуться, а дня уже нет.
- Это бывает, - согласился ты.
- А ещё - всё хорошее быстро пролетает, да?
- Пожалуй, что так... Ну, это понятно: каждому ведь хочется, чтобы хорошее продолжалось как можно дольше. Или вообще никогда не заканчивалось.
- Зато когда очень ждёшь какого-то важного события или, например, болеешь... Или если терпишь что-нибудь совсем-совсем неприятное... Ты замечал, как долго в такие дни тянется каждый час? Да что там каждый час - каждая минута! Ведь замечал, верно?
- Замечал, конечно, - улыбнулся ты. - Смотри-ка, вон какая ты у меня наблюдательная! Но тогда, Муи, объясни, пожалуйста, вот какую загадку. Сегодня мне очень хорошо...
- И мне! - Мариам ласково провела ладонью по твоей руке. 
- Не в том дело, - мотнул ты головой. - Послушай, я ведь не договорил...
- Слушаю, мой господин, - хихикнула она и, состроив потешную гримаску, ещё плотнее прижалась к твоему плечу. - Прошу прощения за то, что перебила, мой господин!
- Так вот, - продолжил ты, ласково потрепав её по волосам, - сегодня я совсем не болен и не терплю ничего неприятного: наоборот, мне прекрасно и замечательно, - а время никуда не торопится, идёт себе потихонечку, да и всё тут! Отчего это?
- Не знаю… - Мариам помедлила немного, раздумывая. А затем махнула рукой:
- Не придирайся, Серёжа. Из всех правил бывают исключения. Особенно для счастливых людей!
Против подобного образчика женской логики тебе было нечего выдвинуть. Да и желания не возникало.
- Вот-вот, - кивнул ты, - даже пословица говорит: счастливые часов не наблюдают.
Она ничего не сказала. Просто благодарно чмокнула тебя в щёку.
Потом вы снова сидели и молчали... А время текло всё медленнее и медленнее. Однако не так, как это бывает, когда человека затягивает трясина обыденности, и часы, похожие друг на друга, словно близнецы, сливаются для него в монотонную серую массу, и просачиваются, как песок сквозь пальцы, но всё никак не могут просочиться… не оставляя в душе ничего, кроме тяжелой щекочущей пустоты. И не так, как бывает, когда испытываешь тоскливое одиночество среди толпы, в которой ты вроде бы есть, а вроде бы и нет, поскольку никому нет дела ни до тебя, ни до кого-либо другого, и каждый вычлененный из этого множества подобен одинокому путешественнику среди пустыни, беспомощно озирающемуся в поисках утерянного пути… Нет, это было гораздо проще и приятнее, это было подобно запрету и обещанию одновременно, словно вы оба - ты и Мариам - долго спали, а потом вдруг пробудились, открыли глаза, посмотрели вокруг и ощутили ни с чем не сравнимую свежесть неспешного и умиротворяющего потока под названием жизнь… и безраздельно отдались ему, растворились в нём, слили свои кровотоки с его первородными, густыми, всепобеждающими струями…
Над вами сияло бескрайне-голубое покрывало неба с едва различимыми, на грани исчезновения, дымчатыми прорехами облаков; вы были вместе, и ни люди, ни жизненные обстоятельства не угрожали вам разлукой. Поэтому тебе казалось, будто ничто в близком будущем не сумеет омрачить твоего превосходного расположения духа.
Уже в середине дня ты понял, что ошибался.
Но это было потом. А пока, после надолго затянувшегося перекура, ты вновь взялся за работу.
Часа два потратил на отливку ступеньки. Закончив с ней, решил, что ещё рано отдыхать. И принялся за дорожки: зачерпывал ведром гравийно-песчаную смесь прямо из кучи и, начав с дальнего конца двора, высыпал её поверх старого слоя гравия, давно смешавшегося с землёй, сухими травинками, листьями, веточками и прочим - частично успевшим истлеть в труху - мусором, нанесённым сюда за много лет ветрами. Затем ты разравнивал свежий слой лопатой и слегка утаптывал его, пританцовывая сверху. Правда, в последнем не было абсолютно никакой необходимости, просто тебя переполняла радость жизни, и просилась наружу энергия, накопившаяся (как у Ильи Муромца, тридцать три года пролежавшего на печи) за то время, пока ты выздоравливал, валяясь в постели под бдительным надзором своей строгой хозяйки.
Тем временем Мариам занималась стиркой.
Такая простая бесхитростная бытовуха, напоённая покоем и теплом запоздалого бабьего лета. Что ещё надо для того, чтобы пребывать в ладу с собой и миром?
…Дело шло к обеду. Мариам уже развешивала на верёвке бельё, когда её окликнул из-за калитки незнакомый бородатый нохча средних лет, одетый в полевой камуфляж.
Она подошла к бородачу. Коротко переговорив с ним по-чеченски, впустила его во двор. Тот последовал приглашению, однако в дом, судя по жестам, заходить отказался; поэтому, работая поодаль, ты имел возможность наблюдать за ними.
Гость был серьёзен и неулыбчив; он явно прибыл по делу, а не с визитом вежливости. Указав на тебя, о чём-то спросил хозяйку. Мариам ответила, сделав отрицательный жест. Потом они как будто спорили. Впрочем, ты даже отдельных слов не различал: было далековато, а разговаривали они негромко. Стоявшая к тебе спиной Мариам низко склонила голову, и ты не видел её лица, чтобы хоть по его выражению попытаться понять, о чём она беседует с нежданным визитёром.
А затем нохча достал из кармана пачку денег - кажется, доллары - и, поплевав на пальцы, отсчитал часть из них в ладонь Мариам.
У тебя перехватило горло.
Быстро зародившееся подозрение почти мгновенно переросло в недоверие, а оно - в панику. Будто подкрался некто невидимый и, с почти торжественной неумолимостью раздвинув твои разом онемевшие рёбра, сжал стальными пальцами сердце; оно затрепыхалось в испуганно-сбивчивом ритме, словно угодивший в паутину мотылёк, который с гибельным исступлением старается вырваться, но все его усилия приводят лишь к тому, что он запутывается ещё сильнее.
От страха сильнейший ледяной озноб прокатился по телу, и спазм сжал горло. Сам себя презирая за омерзительную трусость, ты стоял, не двигаясь с места.
Это не могло оказаться правдой, поскольку выглядело чересчур нелепо, чудовищно. В мозгу - будто заело пластинку - вертелось бессмысленно-неотступное: «Этого не может быть, этого не может быть, этого не может быть»…
Ты всё ещё боялся облечь в слова то, что буквально просилось на кончик языка. Но - ведь своими глазами видел, как Мариам получила деньги… Она тебя продала!
Ещё сегодня утром - разве мог ты ждать от неё подобного вероломства? Неужели у неё настолько подлая, настолько расчётливая и холодная душа?
Наверное, следовало собраться с мыслями, не впадать в отчаяние - но в том-то и дело, что это никак не удавалось. Невозможно было в таком состоянии сохранить ясность ума и трезво оценивать происходящее. Ты будто окаменел. Стоял, хватая ртом воздух, и не знал, что делать. Всё кружилось перед глазами. Разочарование и беспомощность всецело овладели тобой. Да и что ещё может ощущать человек в подобной ситуации?
Давно был безжалостно растоптан мир твоих иллюзий, посему ты нисколько не обольщался относительно человеческой природы. Рядом с Мариам ты успокоился ненадолго, однако подспудный страх и неуверенность в грядущем навсегда поселились в глубине твоего «я», точно споры смертельного вируса, способные сколь угодно долго таиться, выжидая удобного случая для очередного стремительного всплеска своей жизненной активности. И теперь настал их час… Ты стоял, словно громом поражённый, понимая, что угодил в порочные силки, которые с таким коварством, с таким искусным лицемерием расставила эта женщина. Вновь и вновь, не находя ответа, ты задавал себе один и тот же вопрос: как могло получиться, что ты влез в такую скверную историю, в этот ласковый капкан? Мариам тебя одурачила, как последнего салабона!
Зачем она это сделала? Ради паршивых зелёных бумажек, ради жалкой американской макулатуры, чёрт бы её побрал?! Сука поганая, а ты было размяк и уши развесил: любовь-морковь и всё такое, тоже мне, Ромео! Твоя Джульетта в чеченском исполнении сейчас быстренько напомнит, где твоё истинное место, не человек ты в её глазах, а обычный трахарь, секс-машина для оголодавшей одинокой самки. Послушное домашнее животное, которое можно использовать по любой своей надобности, немного поиграть и выбросить… Впрочем, зачем же выбрасывать: как-никак ты денег стоишь. Гораздо разумнее продать.
И теперь твоим хозяином станет этот угрюмый бородатый нохча.
Вот такой поворот линии жизни. Можно сказать, на сто восемьдесят градусов.
Твоё самолюбие было раздавлено.
Охвативший тебя душевный трепет чуть было не унёс остатки воли и сил, тем более что чужие невидимые пальцы, в которых колотилось твоё сердце, никуда не исчезли - они не делали резких движений, но продолжали сжиматься и леденить. Это был совершенно детский страх, будто в пять лет очутился один в тёмном холодном подвале. Ты чувствовал себя преданным, униженным и беспомощным.
За что?
Как Мариам могла так поступить с тобой?
Ситуация казалась абсолютно безвыходной.
Однако ты вовремя спохватился. Собрал разбегавшиеся мысли - в той мере, в какой это ещё было возможно. Хватит. Всему есть предел.
Ты взял лопату и медленно пошёл за дом. Ноги двигались сами собой; ни выговорить что-либо, ни крикнуть ты не мог, не хотел, да и не видел в этом смысла. Стараясь сохранять спокойный вид - так, чтобы Мариам и её гость не обратили на тебя внимание раньше времени. И, завернув за угол, замер в ожидании. 
Всё очень просто. Ты уже решил: сейчас новый хозяин придёт за тобой... И тогда они оба убедятся в том, что ты - не вещь, не бессловесная домашняя скотина.
Гнусная, циничная, беспросветная действительность! Зачем нужна такая жизнь, если твоя последняя надежда растаяла, как дым угасшего костра в ночи? Если единственное, что, казалось, блеснуло светлым лучиком, поманило нечаянным чувством, вдруг обернулось прежним бредовым мороком, болотом, грязью?
Почему, почему, почему Мариам так поступила с тобой? Кем бы ты ни был для неё, неужели она не понимает, что так нельзя? Неужели в ней нет ничего человеческого?
Выходит, что нет.
Судя по всему, ждать оставалось совсем немного времени. И ты крепился из последних сил, чтобы не закричать от переполнявшего всё твоё существо отчаяния. Крепился, чтобы не упасть, разрыдавшись, на эту кучу гравийно-песчаной смеси возле стены дома, чтобы не погрузиться во тьму безумия и зубовного скрежета, чтобы не умереть на месте. О нет, эти проклятые твари не должны увидеть твою слабость! Поэтому ты, не издавая ни звука, стоял и ждал, хотя непроглядная смертная тоска клубилась и дрожала в тебе, и чёрным зверем рвалась наружу; ты ненавидел её, поскольку прекрасно знал, чьи глаза будут у этой тоски, когда ты окончательно решишься взглянуть ей в лицо...
Наверное, не существует ничего на свете страшнее человека, разуверившегося во всём, что было ему дорого.

****

С самого начала события стали развиваться совсем не так, как ты ожидал.
Во-первых, представлялось, что за тобой явится этот бородатый абрек. Вряд ли потребовалось бы более одного удара, чтобы острым штыком лопаты снести его самоуверенную голову с плеч.
Во-вторых, насчёт Мариам ты ещё ничего не решил, поскольку вообще боялся об этом думать...
Однако вместо одетого в камуфляж нохчи из-за угла появилась Мариам. С деньгами в руках. Это была тонкая пачка стодолларовых купюр - вот она, твоя нынешняя цена!
- Серё… - начала она. Однако, увидев тебя, мгновенно осеклась, замерев на месте, и улыбка сползла с её лица.
- ...женька, - закончила Мариам через несколько секунд и сделала шаг к тебе. - Что с тобой?
- Не подходи ко мне, - тихо сказал ты, держа лопату наперевес.
- Серёжа, дорогой, что случилось? - она опасливо сделала ещё один маленький шажок вперёд. - Тебе плохо?
- Не подходи, - повторил ты.
И, мотнув головой, чтобы смахнуть выступившие на лице бисеринки пота, спросил:
- Где он?
- Да ты что, ревнуешь меня? Перестань, Серёжка, я даже имени его не знаю.
- Не гони, мразь, я всё видел, - в твоём голосе всё явственнее проступала дрожь. Обида, возмущение, слёзы - всё было в ней, в этой дрожи. Твою шею словно стягивал незримый узел, распутать который не представлялось никакой возможности, разве только разрубить...
- Зачем ты так? - отшатнулась она. - Что я сделала плохого, скажи?
- Значит, продала меня? Ну, говори: продала, да? Не нужен стал? - теперь уже и лопата вздрагивала в твоих руках. - Удовлетворил я тебя как следует, а теперь можно и баксов подзаработать, да?! Ну где же он, давай, зови его сюда, своего покупателя!
- Так вон что ты подумал... Опомнись, любимый, ты с ума сошёл, как я могла тебя продать, - Мариам умоляющим жестом прижала руки к груди. - Он ушёл... Это был человек от Шамиля, тысячу двести долларов мне принёс за Абдурашида.
- Не ври.
- Пусть Аллах меня на месте поразит молнией, если я хоть словом тебя обманываю... Они платят семьям погибших по тысяче двести долларов, так обещали ещё перед походом в Дагестан.
В наступившей паузе ты долго - наверное, целую минуту - всматривался ей в глаза. И не находил в них обмана.
- Но… - заколебался ты, - я же видел: ты разговаривала с ним обо мне.
- Да, разговаривала, - согласилась Мариам. - Точнее, это он у меня спросил, как я с тобой управляюсь… и не боюсь ли оставаться с тобой наедине: вдруг ты меня убьёшь или обесчестишь... В общем, просил продать, им сейчас, оказывается, пленные нужны для обмена. А я, конечно, отказалась. Придумала соврать, что у тебя... ну, джинийн цамгар*, в общем. И что ты ничего про себя не помнишь, даже фамилию забыл, и... по ночам под себя делаешь... кровью - вроде бы у тебя с почками неладно, так что совсем негожий. А слушаешься меня, как животное, только за то, что я тебя кормлю. Не обижайся, это я ему наговорила, чтобы он ничего не заподозрил и поскорей от меня отстал... Ну хватит, успокойся, пошли в дом.
С этими словами она приблизилась и, обняв тебя, мягко отобрала лопату. Затем отстранилась и, размахнувшись, отбросила её в сторону, в заросли малины.
- Пойдём-пойдём... - взяла тебя за руку и попыталась потянуть за собой.
Но ты не мог никуда идти. На тебя обрушилась внезапная истерика - совершенно немыслимая, такой у тебя не было никогда в жизни, даже в детстве; она придавила тебя, подмяла своей стотонной тяжестью - и ты, упав на колени, разрыдался, обхватил Мариам за ноги, прижался лицом к её животу:
- Господи, прости меня, Муи… я не знаю, что со мной случилось, когда увидел эти доллары поганые! - вырывалось у тебя - отрывистое - сквозь слёзы и всхлипыванья. - Прости, родная… мне так хорошо с тобой, а тут вдруг - этот бородатый... и деньги… я подумал, что ты меня... Я тебя такими словами обзывал! Прости, прости, убей меня, если хочешь, только прости за эти мои слова! И за то, что я мог о тебе подумать такое!
- Не надо, Серёжа, не надо, перестань, пожалуйста, - приговаривала она, тщетно пытаясь поднять тебя с колен. - Я совсем не обижаюсь, перестань, бедненький мой, а то и я сейчас начну плакать...
Нет, ты не слушал её, это было выше твоих сил; тебя сотрясали рыдания, становившиеся всё более безудержными.
В самом деле, как ты мог заподозрить её в такой подлости? Как ты посмел ругать её столь грязными словами, свою Муи, чистую и нежную, как ты мог плохо подумать о ней? Твоя вина была беспредельна, она жгла тебя изнутри - и лились, лились потоки самоуничижительных фраз, подобно стае обезумевших от испуга птиц, чьи гнёзда разрушены и развеяны по ветру, да и сами деревья, на которых они висели, вывернуты с корнем чудовищным ураганом; они летели почти слитной крикливой цепью в никуда, во тьму разрежённого морозного отчаяния, и не было им конца, этим словам раскаяния. И теперь тебе по-настоящему хотелось умереть для того, чтобы не чувствовать своей непростительной, неизмеримой, пронзительной вины, которая давила на плечи, не позволяла подняться с колен и тупым штопором ввинчивалась в сердце... Вероятно, это могло бы продолжаться очень долго, но тут до твоего сознания дошло, что Мариам говорит тебе, настойчиво повторяя, нечто новое, обозначающее опасность - точнее, близкую возможность её возникновения:
- Серёжа, миленький, не надо, - в её голосе звучали одновременно сочувствие и растерянность. - Пошли в дом, а то вдруг нас увидит кто-нибудь из соседей, тогда совсем беда будет!
Действительно, это было бы равносильно приговору для Мариам. Разве ты имел право подвергать её такой опасности? Ты и без того сегодня, можно сказать, отплатил чёрной неблагодарностью - и за что? За её любовь. Между прочим, смертельно опасную для горянки.
И позволив помочь себе подняться на ноги, ты пошёл в дом на ватных ногах. А там, всё ещё всхлипывая, привалился к Мариам, прижал её к стене - и вновь безвольно сполз на пол, встав на колени. Поток твоих слёз ещё не иссяк; слова раскаяния отрывисто вылетали из твоего рта, и они смешивались со словами Мариам:
- Не надо, не надо, я понимаю, бедный мой, ты столько пережил, а тут вдруг подумал, что я хочу от тебя избавиться... Успокойся, пожалуйста, я на тебя не обижаюсь, честное слово... Ну давай же, Серёжа, возьми себя в руки. Я ведь тебя люблю и никогда-никогда с тобой не расстанусь...
Она гладила тебя по волосам; ты всхлипывал всё реже, и - это, наверное, должно было выглядеть смешно, но разве в подобные минуты возможно думать о подобных мелочах - ласковые движения её рук, звуки её голоса, запах её тела постепенно пробуждали в тебе мужчину. Хотя ты ещё не отдавал себе в этом отчёта, а просто стал целовать и гладить её ноги: сначала - склонившись - ступни, потом голени, за ними - маленькие округлые коленки… Ты поднимался всё выше и выше; когда твои руки и губы добрались до бёдер Мариам, ты увидел то, что и подсказывала твоя потаённая животная память: под домашним халатиком она, как обычно, была без трусиков. В прошедшие дни это сильно дразнило тебя, распаляя фантазию, и ты часто слонялся следом за своей Муи, норовя сунуть руку ей под халат или юбку. Так и сейчас - твоё возбуждение перешагнуло порог, перед которым ещё можно сдерживаться, и ты приник губами к тому, что открылось твоему взору.
- Серёжа, что ты делаешь? - испуганно прошептала Мариам, и по её телу пробежала дрожь. - Перестань, не надо... Нехорошо это…
Теперь она дрожала всё время, не переставая. Но то уже была не дрожь испуга, то была вибрация Вселенной, предвкушавшей слияние двух жизней воедино. Твоё желание перетекало в Мариам и тотчас возвращалось назад, выступая капельками влаги на ваших телах; и она больше не противилась твоим ласкам, её руки гладили твои плечи, шею, затылок, а губы шептали, шептали, шептали, не умолкая:
- О-о-о, как хорошо, - доносилось до тебя сверху. - Да, да, мне так хорошо с тобой, милый! Мы всегда будем вместе, Серёженька, и никогда не расстанемся, я твоя, не бойся ничего. Никому-никому тебя не отдам, разве ты не видишь: я не могу без тебя, глупенький, не думай о плохом. О-о-ох, что же ты со мной делаешь, сумасшедший...
Никогда прежде ты не слышал такого нетерпения и едва сдерживаемой страсти в её голосе. А твой язык скользил вверх-вниз по маленькому тугому бугорку, который наверняка не знал до сего дня подобного мужского прикосновения. Да, она хотела этого и уже отбросила прочь последние остатки смущения. Раздвинув ноги пошире, Мариам блаженно постанывала; её речь становилась всё сбивчивее, пока, наконец, совсем не оборвалась. Издавая порой приглушённые восклицания, лишённые какой бы то ни было членораздельности, она всё крепче прижимала к себе твою голову и подавалась навстречу каждому твоему движению… Нет, теперь ты не был рабом; в эти мгновения ты всецело владел её душой и телом!
А когда Мариам приблизилась к полному неистовству, ты подхватил её на руки и посадил на обеденный стол. После чего расстегнул брюки и, не дожидаясь, пока они свалятся на пол, вошёл в неё...
Как-то раз, ещё в школе, ты остался убирать класс с одной девчонкой по имени Оля, и вы вот так же, на столе, проделали это. Правда, наспех, вне себя от смущения и боязни, как бы в класс не вошёл кто-нибудь из преподавателей. Но всё равно было хорошо, немного неожиданно и до ужаса романтично, а потом, вдобавок, вы оба долго хохотали, потому что у Оли на попке остался след от тетрадки со спиральным проволочным переплётом, а на спине - несколько строк из забытой на столе школьной тетради по русскому языку.
...Но сейчас ты твёрдо стоял на ногах и, ничего не опасаясь, никуда не торопясь, раскачивался на волнах наслаждения. Закрыв глаза, ты целовал губы Мариам, её щёки, лоб, вдыхал запах её волос, шептал выстраданные ласковые слова и, ощущая, как нежность и неуёмное желание стирают накопившиеся в твоём сердце боль и отчаяние, крепко сжимал руками её плечи - и постепенно наращивал, наращивал, наращивал темп. Минут через десять ты уже вбивался, в неё, со звериными рыками и стонами проникал в это - дарованное тебе смилостивившимися небесами - женское тело. И тебя, как никогда, переполняло сознание собственной силы.
А потом Мариам легла спиной на стол и закинула ноги тебе на плечи. А ты наблюдал за тем, как твоя возбуждённая плоть ритмично скользит, входя в неё; это было непривычно и буквально завораживало; и ещё больше распаляло желание, подстёгивало его, выводило на новую высоту - волна за волной, волна за волной, волна за волной…
Всё же потом у вас не обошлось без смеха. Поскольку вся спина Мариам оказалась в мелких хлебных крошках.
- Видишь, какая я неряха, - шутила она, желая хоть немного тебя развеселить. - Теперь надо будет получше убирать со стола...
И ты, вздыхая, улыбался в ответ - расслабленно и успокоенно. Всё было хорошо, всё у вас осталось по-прежнему; ветер утих, грозовые тучи рассеялись, а престарелый Перун перестал ронять молнии между вами и поскакал близоруко громить своей огненной десницей чужие пажити, до которых вам с Мариам сейчас не было никакого дела...

****

Но одна мысль крепко засела у тебя в голове и не давала покоя… А тут ещё и Мариам подлила масла в огонь. Поцеловав тебя, она сказала грустно:
- Надо бежать из Ичкерии, здесь нам с тобой никогда жизни не будет. Почему, раз мы живём вместе, то должны чувствовать себя преступниками? Мне надоело прятаться от людей, надоело бояться! Я не хочу стыдиться своих чувств, это неправильно! Серёжа, если мы сумеем выбраться отсюда… ты ведь не бросишь меня - там, у себя, в России?
- Нет, Муи, я тебя никогда не брошу.
...Собственно, эта мысль никогда не оставляла тебя. В последнее время она возвращалась каждый день. Бежать отсюда... Неплохо бы, конечно. Но как?

Глава десятая
В ПЛЕНУ ВОСПОМИНАНИЙ. ЗНАХАРКА ШУАЙНАТ

Когда уходят все, возможно ль возвратиться?
Когда забыто всё, к чему нам розы цвет?
Сто улетевших птиц нам не заменят птицы,
Сидящей на плече. Тьма не заменит свет.
ЖЮЛЬ  СЮПЕРВЬЕЛЬ

Мечта о побеге была хороша чисто умозрительно, а в реальности всё обстояло очень непросто. Ведь столько опасностей поджидало на пути. Даже те деньги, что имелись у Мариам, по местным меркам весьма немалые, не могли дать вам никакой гарантии выживания.
Но ведь должен был существовать какой-нибудь способ выбраться отсюда!
Бежать, бежать, бежать...
Это желание переполняло всё твоё существо. Наперекор здравому смыслу. Вопреки инстинкту самосохранения.
И ты понимал, что однажды решишься... Просто хотелось ещё хоть немного пожить по-человечески - вот так, с Мариам вдвоём, тихо и неприметно, в крохотном уютном мирке, отгороженном от большого и враждебного мира невысоким деревянным забором, который пока обходили - и, возможно, ещё продолжительное время будут обходить - стороной все недобрые житейские волны, все грозные шторма истории, безостановочно бушующие вокруг с таким бессмысленным и беспощадным ожесточением… Пока что до тебя и Мариам никому не было дела. Никто вас не трогал, никто не мешал изо дня в день оставаться наедине друг с другом, наслаждаться близостью и мечтать... Впрочем, нет: не мечтать - скорее, согревать себя робкой надеждой на то, что у вас ещё есть какое-то будущее…
В конце концов, если однажды ты подашься в бега, то имеешь ли право увлекать за собой Мариам и тем самым подвергать её смертельной опасности? Пожалуй, нет. Тогда получалось, что её надо оставить здесь и бежать в одиночку. Разумеется, это многократно увеличит риск для тебя, зато ты сможешь быть уверен, что с ней ничего не случится.
В любом случае вы с Мариам принадлежите разным мирам.
Следовало понять это и приучить себя к данной мысли… Допустим, ты не был бы рабом - что из того: всё равно ты не смог бы по-настоящему сродниться с этим народом, проникнуться любовью к его обычаям, как следует усвоить язык… наконец, перестать враждебно смотреть на эти горы, ожидая, что вот-вот оттуда спустятся вооружённые бородачи в защитном камуфляже - и вновь походя сломают, разрушат, пустят твою жизнь в тартарары.
Против своей воли очутившись на чеченской земле, ты был и навсегда останешься здесь чужаком.
Однако расставаться с Мариам не хотелось. И ты всё откладывал и откладывал своё окончательное решение. Ждал - сам толком не зная чего: то ли чуда, когда всё само собой образуется, то ли случая, который однажды подтолкнёт тебя к неминуемому, и уже некуда будет деться, кроме как удариться в бега.
Впрочем, если вернуться к реальной последовательности событий, всё это сложилось у тебя в уме несколько позже. А в тот день, когда вообразилось, что Мариам продала тебя залётному бородачу, никаких планов ты не строил. Твои мысли были значительно проще и сиюминутнее...
В этот день ты больше не стал работать. Никто ведь не гнал в шею. Да и переживание, испытанное так внезапно - и, слава богу, необоснованно, - оказалось настолько сильным, что не очень-то просто было привести свои мысли в порядок. В общем, чувствовал ты себя, как высушенная бутылочная тыква, когда воду внутрь ещё не налили, а своей влаги в ней уже не осталось ни грамма... На будущее всё же следует держать нервы в узде: мало ли что тебе ещё примерещится, нельзя закатывать истерики вот так, не разобравшись. Никакая женщина не сможет долго любить плаксивого сопляка, каким ты предстал перед Мариам... Так тебе думалось.
Хотя думалось это уже вполне лениво и размягчённо.

****

Ты позволил себе провести остаток дня в аморфном ничегонеделанье, таком приятном и непривычном... Ты просто сидел на скамейке перед сараем и смотрел вдаль. Туда, где пылающий шёлк солнечных лучей, разлитый по склонам гор, исподволь приобретал всё более предзакатные оттенки и где, зависнув почти в полной неподвижности, одиноко парил чёрный гриф. С распластанными в синеве крыльями эта редкая птица напоминала покрытую копотью эмблему ВВС: будто её, опалив, подбросило ввысь давним взрывом, и теперь она ловит и ловит восходящие токи воздуха, упорно не желая падать на неприветливую, исковерканную сумасшедшим человеческим племенем земную твердь.
Ты размышлял о жизни, о неисповедимых превратностях человеческих чувств, о себе и Мариам. И вспоминал её недавние слова: «Великан, не знающий любви, не дотянется даже до пояса влюблённому человеку» Интересно, это их народная поговорка или она сама придумала? Надо будет спросить.
Что касается любви, то прежде тебе казалось, будто она в твоей жизни уже была. А теперь, напротив, думалось, что - нет... Просто, видимо, почудившееся тебе любовью являлось лишь её слабым отсветом, предвосхищением, пунктирной проекцией грядущего чувства... Но, может быть, всё, что мы принимаем за правду - это она и есть? Почему бы нашей правде не изменяться, взрослея, старея, а затем и умирая вместе с нами? Человеку не дано ничего исправить в своём прошлом, равно как и заглянуть в будущее, и трудно сказать, чего бы ему хотелось больше; но, в конце концов, неизбежно должен настать момент, когда единственное, что остаётся доступным - это вновь и вновь стремиться изведать (разрушая или, напротив, приумножая - этого заранее не угадать) уже некогда испытанное, пусть забытое или полузабытое, но желанное и оттого неубиваемое...
Если на то пошло, пусть ныне происходящее с тобой - неправда. Что из того? Разве нельзя насладиться этим волшебным обманом, этой сказкой, столь же прекрасной, сколь и нечаянной? Отчего бы - хоть на время - не окунуться в неё с головой, забыв о том, кто ты есть, притворившись, что ты свободен, беззаботен и ничем не обременён? Ведь, по большому счёту, жизнь всё равно неизлечимо фрагментарна: подобно пёстрому лоскутному одеялу, она складывается из небольших, подчас абсолютно случайных кусков...
А можно взглянуть и по-иному, гораздо проще: пусть всё минует, растворится бесследно, но даже одна светлая полоса на фоне того чёрного потока, который представляли собой последние твои годы - разве это не фантастическое везение?
Как ни крути, а отказаться от того, что подарила тебе судьба, было бы крайне глупо, никому не нужно… да и выше твоих сил.
В лучистых далях над тобой плыли всевидящие облака, лениво меняя формы и сгущаясь к горизонту. Порой казалось, что они вообще замерли на месте, похожие на облетевшие лепестки гигантских небесных цветов, которые давно уже осыпались бы на людей, если б не были наколоты на бесстрастные горные пики. И ещё облака походили на человеческие мысли: такие же эфемерные и неуловимые, они двигались, не подчиняясь ничьей воле, разве что ветру, который вряд ли способен дать то ощущение несвободы, какое заложено в этом слове, поскольку они были вольны в любой миг раствориться друг в друге или вовсе перестать существовать, слившись со всеобъемлющей синевой неба, и на свете не имелось силы, способной воспрепятствовать этому.
Отсюда казался обманом шумный мир больших городов, сложнопреплетённая сеть человеческих муравейников, где гонка за атрибутами жизненного успеха чаще всего становится самоцелью для людей, ведёт от соблазна к соблазну, губит, не убивая, истончает, высасывает, растворяет в себе… Этот далёкий мир отторгнул тебя, и здесь ты нашёл своё место. Пусть ненадолго. Но ведь и вся жизнь подобна мгновению, за которое успевает растаять снежинка на тёплой ладони…

****

Это просто удивительно, до чего быстро всё в природе способно меняться: стоило тебе отвлечься от созерцания безмятежного небесного покоя - собственно, даже не отводя глаз, так бывает, - как подул внезапный ветер, и тёмные тучи, будто возникнув из ничего, тяжело поплыли над головой. Казалось, стоило немного напрячь слух, и ты смог бы услышать, как они, шурша, трутся друг о друга упругими боками.
А ты по-прежнему размышлял о жизни и по большому счёту не видел в ней ничего хорошего, в твоём сердце быстро копилась и густела чернота, а по телу струилась печаль, с током крови достигая мозга и вливаясь в мысли...
Да, ты сидел, не желая двигаться, на своём прежнем месте, на этом импровизированном бревне-скамейке, достаточно длинном для того, чтобы на нём уместился добрый десяток человек - и смотрел, и слушал... И знал, что этими относительно спокойными минутами ты обязан тому, что новая смена уехала заступать на посты, и свободного народа стало поменьше. Оттого ты и решился - минут десять тому назад - выйти в курилку... За спиной двое твоих однопризывников уныло мели утоптанную землю. Трудно придумать занятие бессмысленней. Стоявший у ворот с автоматом на плече часовой-«дед», неторопливо прохаживаясь поодаль, поругивал их вполголоса, лениво и незло, просто от нечего делать.
Ветер, нагнавший полное небо туч, утих так же внезапно, как и возник. Зато принялся моросить мелкий холодный дождь. Наполненные отражениями заоблачной пустоты тёмные глаза дождевых капель разбивались оземь. А ты слушал дробную скороговорку небесной воды, и твои мысли были далеко отсюда…
Вспоминались проводы. Возможно, оттого что тогда тоже стояла подобная погода. Только не ночь была, а раннее утро. И настроение - приподнятым, возбуждённым, как всегда это у тебя случалось в ожидании близких перемен.
Ты не боялся армии. Новые места, новые люди, ну и что? Имея довольно общительный характер, с людьми ты всегда сходился быстро. Работы и физических нагрузок не боялся. Да и за себя постоять умел. Поэтому тебе казались смешными и мамины слёзы, и выражение затаённой тревоги в глазах отца. Но душа всё равно как-то исподволь размякла, и хотелось сказать напоследок что-нибудь ласковое, утешительное. А слова, как назло, выходили обыденными, ни на грамм не передающими твоих чувств - будто уезжал не на два года, а всего на несколько дней. Да ладно. Наверное, так и лучше. Меньше будут беспокоиться.
А друзья, пришедшие тебя провожать, смеялись, подбадривали, хлопали по плечу, предлагая опохмелиться. После вчерашнего и впрямь побаливала голова; и ты выпил стакан домашнего вина. И Нина улыбалась, шутила, но глаза у неё были грустные. Будто и отцу, и матери, и Нине в те минуты было видно впереди значительно больше, чем тебе, наголо остриженному беззаботному призывнику, не особенно стремившемуся заглянуть в завтрашний день...
Тебе захотелось рассеять грусть на их лицах. Ты взял гитару и принялся петь им свои песни, которые теперь, с высоты нового - открывшегося тебе здесь - понимания жизни кажутся такими глупыми, надуманными, ненастоящими. Словно старая одежда, которую давно пора пустить на тряпки.
Потом во двор военкомата вышел бледный одутловатый подполковник с огромным пузом и выпученными глазами. Прокашлявшись в кулак, он сделал ответственное выражение лица и крикнул неожиданно звонким бабьим голосом:
- Па-ма-ши-нам!
Все засуетились, стали совать тебе в руки сумки и целлофановые пакеты, в которых чего только не было: пирожки с капустой, несколько банок варёной сгущёнки, свёрток с бутербродами, цыплёнок табака, два копчёных толстолобика, банка клубничного варенья, свежие огурцы и помидоры, домашние - от бабушки из станицы - паштет, сало и колбаса... На целый взвод хватило бы этого гастрономического изобилия!
Мысль о еде оказалась опрометчивой. В животе разрасталась пустота, и это сосущее, ноющее пространство требовало заполнить себя хоть чем-нибудь.
Чтоб обмануть неотступное чувство голода, ты сходил в туалет и напился противной, с желтоватой примесью ржавчины, воды из-под крана. Воду всего сутки, как пустили. До этого ежедневно отряжали бойцов с канистрами к ручью, километрах в полутора отсюда. Бойцы рисковали погибнуть под пулями снайпера, зато вода была чистая и вкусная - не то, что теперешняя водопроводная муть.
Вернувшись в курилку, ты достал из пачки сигарету и закурил.
Дождь не переставал, однако и не усиливался. Капли выстукивали неторопливо-задумчивый ритм воспоминаний. Сквозь тебя текла, бормоча свои непонятные завораживающие заклинания, тёмная река времени. Она прохладно пронизывала твоё невесомое тело, возносила его над днём сегодняшним и окунала в прошлое. Близкое и недостижимое.
...В ту ночь тонкая ткань палатки отделяла вас от дождя. Тесной студенческой компанией вы сгрудились внутри - одиннадцать человек, изрядно промокших, но уже успевших согреться предусмотрительно захваченной в поход бутылкой коньяка; и у каждого в глазах плясал огонёк свечи, прилепленной к донышку блюдца в центре вашего круга... Ты пел под гитару. Парни и девушки разбились по парам и, прижавшись друг к другу, слушали твои песни.
Ты уже порядком устал, охрип, натёртые струнами пальцы болели. Однако тебя просили спеть ещё и ещё. Ты не мог отказать и снова пел - под взглядами притихших товарищей, под ритмично-нескончаемое анданте дождя.
Никто не собирался спать ночью: в палатках было сыро и холодно, и не для того вы шли в горы, чтобы терять время на сон. Две палатки сиротливо стояли пустыми, а все собрались в третьей, твоей, - там, где дрожали струны и кружили, вливаясь в перестук осыпавшихся с неба капель, негромкие слова:

Искры летят, поднимаясь стремительно ввысь,
Искры летят, и сияния искренней нет.
Как хорошо, что мы вместе, друзья, собрались
И разожгли в вышине этот радостный свет.

А горы смотрят свысока,
а на вершинах облака -
в них отражается наш костёр.
А наше время - река:
звёздными ночами 
её истоки спадают с гор...

И горы взирали на вас молчаливо. Величественные, неприступные, вечные.
Это были другие горы. Мирные и спокойные, не таившие за своими широкими тёмными спинами никакой беды.
...Лишь к утру, когда уже занимался неправдоподобно яркий рассвет, ты отложил гитару.
И тогда в наступившей тишине Андрей сказал тебе:
- Извини, Серёга, я был неправ. Ты здорово играешь.
Андрей учился в твоей группе. Он сам сочинял стихи и перекладывал их на музыку. Эти песни исполняла институтская рок-группа, которой он руководил. К нему-то ты и пришёл на первом курсе... Андрей тебя прослушал и подвёл неутешительный итог:
- Не обижайся. Я считаю, лучше сразу сказать правду, чем выискивать обтекаемые формулировочки - так человеку легче пережить... Ты плохо играешь. И вряд ли когда научишься.
С тех пор прошёл год. Ты не забросил гитару. Напротив, занимался каждый день. Упорно, фанатично, до одурения. Порой ты ненавидел себя за упрямство. Бедные твои пальцы - они постоянно были растёрты в кровь! Несчастные твои соседи - трудно представить, каково им было внимать твоим ежевечерним упражнениям...
Но играть ты научился. И та ночь в горах была твоим триумфом.
Андрей взял тебя в свою команду.
О, это было неповторимое время! Вы лабали на дискотеках и в клубах. Ребята гордились своей дружбой с вами. Девчонки шалели от восторга. Но главное было в другом... Вы выходили на сцену, и юпитеры светили в лицо, заслоняя собою зал, отгораживали вас от всего расплывчатого, далёкого, целиком обращавшегося в слух мира... Ты оставался наедине со своей гитарой, и она пела в твоих руках. Она становилась частью твоего тела, каждый звук проходил через тебя; и ты, в свою очередь, чувствовал себя придатком гитары - нет, её продолжением, её единственной, главной струной. Вряд ли существует ощущение, более прекрасное, чем это слияние с музыкой, чем это парение, это кружение, это взаиморастворение… Увы, всё это было очень давно, в иной жизни - как будто  с иным человеком… Да и было ли?
Всё проходит.
По крайней мере, у тебя в жизни неизменно так получалось, что всё хорошее рано или поздно проходило...
Так подошли к концу и эти несколько минут спокойных воспоминаний.
Раздался сигнал подъехавшей машины, и из темноты выпучились бесстрастные бельма караульного «ЗИЛа».
Смена прибыла.
...Караул делится на три смены. Каждая - по два часа. Отстояв свою смену на посту, часовой возвращается в караульное помещение, и следующие два часа пребывает в бодрствующей смене. Затем, когда его товарищи, в свою очередь, возвращаются с постов, он автоматически переходит в отдыхающую смену; теперь в течение двух часов он может спать - для этого в караулке выгорожена (всё теми же поточенными жучком горбылями) специальная комната. Потом он заступает на свой пост, и весь цикл повторяется... Так до самой сдачи караула.
Точнее, так должно быть, если придерживаться устава. Но в реальности всё происходит совсем по-иному. Старослужащие, когда не стоят на посту, отсыпаются, сколько им заблагорассудится. Зато «молодые» бодрствуют круглосуточно.
...Ты хотел было пробраться в комнату отдыхающей смены - порой удавалось забуриться в набросанную на бетонный пол солому и, с головой укрывшись шинелью, остаться незамеченным, покемарить немного. Но этот номер не прошёл. Ковальчук заметил тебя. И сказал, укладываясь:
- А, карась... Погаси-ка свет.
Ты щёлкнул выключателем, намереваясь как можно быстрее удалиться: чем меньше маячишь перед глазами старослужащих, тем вернее шансы, что они к тебе не прицепятся. Однако ретироваться не удалось, поскольку тотчас же из темноты раздался сердитый голос Мухина:
- Включи, я ещё место себе не приготовил.
Ты снова щёлкнул выключателем.
- Что, не понял? - прикрикнул Ковальчук. - Я же сказал: выключи.
- Но... Мухин...
- Да плевать я хотел на Мухина! Меня слушай. Выключи!
Ты в нерешительности медлил.
- Ни-и-и хре-е-ена-а-а себе, оборзел, да? - злокозненным голосом протянул Ковальчук. - А ну-ка, подойди на фофан.
Ты медленно приблизился. Напуская на себя - сквозь клокочущее внутри тихое бешенство - покорный вид... Получив болезненный, с оттягом, фофан, щёлкнул выключателем.
- Ах, так? - раздался из наступившей темноты усмешливый голос Мухина. - Значит, ты меня не хочешь слушать? Ковальчука, значит, уважаешь, а на меня можно и положить? Нет, карась, пора как следует заняться твоим воспитанием… Быстро включил свет и подскочил ко мне!
На этот раз фофан тебе отпустил Мухин.
Так продолжалось несколько минут. «Деды» пререкались - для них это было игрой, своеобразным представлением, разыгрываемым для самих себя, - а ты, понимая безвыходность своего положения, то включал, то выключал свет, получая фофаны поочерёдно от Мухина и Ковальчука. Наконец Мухину это занятие наскучило; он улёгся и заворочался, выбирая позу поудобней:
- Ладно, гаси свет и вали отсюда, глупая рыба.
- А насчёт курения на посту - ты не думай, я не забыл, - бросил вдогонку Ковальчук. - Поговорим после.
В коридоре тебя остановил Москаленко:
- Когда на пост заступаешь?
- Через два часа.
- Вот и хорошо. Мне сейчас охранять ружпарк. Иди, посиди минут двадцать. Потом я пришлю кого-нибудь на замену.

****

Охраняя пирамиду с автоматами, ты сидел за невесть откуда умыкнутой обшарпанной школьной партой со скудными следами зелёной краски на поверхности и глубоко выцарапанными надписями по-чеченски. Имелись здесь также свежие образчики русского солдатского фольклора - это постарались твои сослуживцы, запечатлев фиолетовой и чёрной шариковыми ручками изречения типа: «Кто в армии служил, тот в цирке не смеётся» или «Дома за столом будешь рассиживаться, а здесь пулей надо мелькать!» Но более всего по поверхности парты было разбросано стихотворных экзерсисов, рождённых умами озверевших от безделья и безбабья караульных - волей-неволей многие из них ты уже помнил наизусть:

Пули и снаряды надо мной летают.
И вдобавок бабы очень не хватает.

Среди армейских серых буден
Охота дать кому-то в бубен!

Чем в наряде дурковать,
Лучше в бабу хрен совать.

Мы один аул чеченский подожгли под Новый год -
То-то чехи заплясали! Эх, веселый мы народ!

Жили-были два солдата,
У них не было девчат,
Улеглися друг на друга,
Только яйцами стучат...

Чем читать всю эту муть,
Лучше выпить и заснуть!

А ещё на парте лежали коробка шахмат и пожелтевшая от времени подшивка местной газеты, наполовину изодранная бойцами для отправления естественных надобностей…
Отодвинув в сторону коробку и подшивку, ты писал письмо домой, склонившись над вырванным из тетради в клеточку листом бумаги.
Внезапно из комнаты начальника караула появился вдребезги пьяный прапорщик Шишкин. Он был помощником начкара, лейтенанта Антонова (сам лейтенант давно не появлялся на горизонте - по всей видимости, уже успел уйти в отключку). Невидяще протыкая пространство перед собой злыми оловянными зрачками, Шишкин сделал несколько неуверенных шагов: вперёд-влево-вправо-назад-вперёд... И, запутавшись в собственных ногах, с грохотом рухнул на пол лицом вниз. При этом во все стороны от него испуганными птицами разлетелись какие-то бумаги.
Ты торопливо сложил вчетверо листок с недописанным письмом. И, сунув его в карман хэбэшки, бросился к прапорщику, чтобы помочь тому подняться.
- Что-о-о?! Назад, мля! - заорал Шишкин дурным голосом, тяжело оторвав голову от пола (из его левой ноздри вытекла медленная капелька крови) и пытаясь расстегнуть кобуру. Но, открыв глаза, упёрся в тебя мутным взглядом. И успокоился:
- А-а, боец... Возьми, вон, бланк, - он вяло крутнул сложенными вместе средним и указательным пальцами в сторону валявшихся на полу бумаг. - Выпустишь боевой листок... Ну, там, кто, мать их в очко, спал на посту… а кто - бзди... бдистельно нёс службу... Сам знаешь, короче. Чтобы к утру, ёпсть, листок висел.
И прекратил свои бесплодные попытки приподняться на руке и сесть на пол - счастливо уткнулся багровым носом в бетон и засопел.
Тут подоспел Зеленский:
- Иди, - бросил тебе. - Я сам.
И, взяв прапора под руки, волоком потащил его, мычавшего и постанывавшего, в комнату начальника караула.
Через несколько секунд он выскочил оттуда с двадцатилитровой канистрой в руках:
- Спиртяга! - возбуждённо крикнул заглянувшему в комнату Москалю. - Скорей ищи тару. Тут литров восемь - отольём половину, они по пьяни не заметят.
Воровато озираясь, оба удалились.
…Как говорится, мечтать не вредно, но ты не остался один. Слева по борту, судя по звуку, присутствовал кто-то ещё. Оборачиваться не было ни малейшего желания, да и ни к чему: если захочет, всё равно прицепится, а если нет - скатертью дорога, тебе никто не нужен; должен же человек иметь возможность хоть иногда, хоть на минуту-другую остаться наедине с самим собой... А тот, кто зашуршал слева от тебя - бумагой, одеждой или чем там ещё? - мокротно прокашлялся и сказал негромким голосом:
- Пустой время теряешь, русский. Опасно так, нельзя тебе долго на один место сидеть. Зачем на хороший женщин беда зовёшь? Почему столько дней думаешь, а до сих пор правильный мысль из свой молодой голова не достаёшь?
Ты вздрогнул.
Тьфу, ёлки-моталки, что ещё этой бабке Шуайнат здесь надо?
Это она - ты разглядел - стояла за забором. И пучок какой-то душистой травы шелестел у неё в руках. Стараясь не выдать своей неприязни, ты вежливо поздоровался:
- Салам алейкум, бабушка.
Однако старая карга, пропустив мимо ушей твоё приветствие, продолжала молоть малоразборчивую белиберду:
- Ты у нас - перелётный птиц. Если Мариам обмануть хочешь - не будет тебе жизнь. Аллах смотрит - тебя наблюдает, Мариам тоже наблюдает. Она много беда знал, Абдурашид не любил, детей не хотел... Теперь может хорошо получиться, ты не злой человек, я вижу. Только место неправильный вам здесь жить. И время совсем мало, надо его не потерят…
Нет, был смысл в её ломаной речи, это понятно. Шуайнат пронюхала что-то о твоих отношениях с Муи… Вот незадача! Осведомлённость старухи могла грозить вам обоим большой бедой. 
- Мариам - верный женщин, хороший, за тобой в Россию пойдёт, - тянула знахарка свой скрипучий монолог. - Бери её, иди домой, к свой отец и мат - пусть там живёт, счастливый оба станете... Не слушай свой страх, не надо лишний время потерят. Каждый новый день - опасный. Делай как твой сердце подсказывает, слушай его…
Она заправила под платок выбившуюся прядь седых волос и - не дав тебе опомниться, не оставив времени на увёртки и оправдания - попятилась от забора, продолжая наставлять затихающим голосом:
- Если такой судьба вам получился - значит, надо поспешат, пока аул не знает. Не жди суд шариат, своим голова думай. Иди, иди, не дожидай, пока несчастье тебе и Мариам на голова сваливается…
Всё случилось чересчур быстро. Шуайнат отвернулась и чёрной тенью уплыла прочь, в мутную неопределённость и шуршание теней... И растворилась в быстро сгущавшемся вечернем воздухе. Словно была не живым человеком, а всего лишь бесплотным видением, нарисованным твоим воспалённым воображением на текучем холсте сумерек.
Знахарка, мать твою... Чистое пугало.
Но как она узнала?
Впрочем, теперь не это главное. Важнее другое: растрезвонит ли она жителям аула о твоих отношениях с Мариам? Судя по доброжелательному тону её речей - вроде бы не должна. Но кому ведомо, что у малохольной Шуайнат на уме? Старухи редко бывают воздержаны на язык.
Если эта ведьма разболтает хоть одной живой душе о тебе и Муи, то слух полетит от дома к дому, и никакая сила его уже не остановит! Нескольких дней будет вполне достаточно, чтобы узнал весь аул… И тогда ваши дела окажутся совсем плохи.

Глава одиннадцатая
УДИВИТЕЛЬНО КОРОТКАЯ НОЧЬ

Всё ложь, одна любовь указ беспрекословный,
И в мире всё игра, что вне игры любовной.
НИЗАМИ

За ужином ты рассказал Мариам о визите старухи. К его превеликому удивлению, эта новость её нисколько не встревожила.
- Странно только, что Шуайнат ко мне не зашла, - сказала она. - Выбраться из дому специально, чтобы с тобой поговорить, а со мной даже не повидаться - как-то совсем не в её духе.
- Да нет же, она не специально сюда направлялась, - пояснил ты. - Она, видимо, где-то за аулом свои травы знахарские собирала: недаром же с большущим пучком возле забора остановилась. Я думаю, ей было просто по дороге, вот и задержалась слегка, чтобы меня уму-разуму поучить.
- А, ну тогда ясно, - Мариам придвинула поближе к тебе блюдо с обильно смазанными маслом и разложенными веером румяными кусками ещё горячего чепалгаша*. - Ты на Шуайнат не обижайся, она ведь к нам по-доброму относится, вот и старается помочь советом.
- Да обижаться тут, понятное дело, не на что. Но я не понимаю, Муи, как она могла узнать? Ты ей ничего о нас не говорила?
- Нет, конечно.
- Может, всё-таки обмолвилась каким-нибудь неосторожным словцом?
- Нет-нет, Серёжа, я же слежу за каждым своим словом, как разведчица, - Мариам с улыбкой покрутила вилкой в воздухе. - А ты знаешь, вообще-то я не удивляюсь, что Шуайнат догадалась о нас с тобой. Она умная. Не столько видит глазами, сколько чувствует сердцем (При этих её словах в твоей памяти сразу всплыло старухино: «Делай как твой сердце подсказывает, слушай его»)…
- Да что вы обе заладили: «сердце, сердце»… - нахмурился ты, нервно забарабанив пальцами по столу. - Боюсь, как бы не пошли слухи… Если в ауле станет известно о нас с тобой - что будем делать? Вот же невезуха, надо нам вести себя во дворе поосторожнее, чтобы лишних подозрений не вызывать… Может, мне снова в сарай переселиться? Хотя бы на время?
- Да не бойся, - Мариам успокаивающим жестом накрыла твою ладонь своей. - Не надо никуда переселяться. Она никому не расскажет.
- Ты уверена?
- Да.
- Нельзя быть такой наивной, Муи. Старухи - болтливый народ. С чего это Шуайнат станет держать язык на замке?
- Я её хорошо знаю.
- Ну, ты можешь и ошибаться.
- Нет, насчёт Шуайнат - не могу... Помнишь, я говорила тебе, что не любила Абдурашида?
- Помню. Но при чём тут он?
- Я и сама не хотела бы вспоминать о нём… Но это ведь из-за него получилось, что я так хорошо узнала Шуайнат... Понимаешь, муж, как любой мужчина, хотел, чтобы у него родился наследник. А я хитрая, не собиралась детей от него носить, вот и предохранялась. Конечно, тайком от него: если б узнал - бил бы сильно, зачем это мне... Он злился, что у нас ребёнка долго не получалось, даже себе пояс шерстяным платком обвязывал - ничего не помогало...
- Платком? Это зачем?
- Так у нас иногда делают. Когда у мужчины долго нет детей, то он обвязывается платком, если хочет, чтоб Аллах заметил его среди других людей и послал ему сына.
- Надо же… - усмехнулся ты. - Темнота.
- Да нет, в общем-то, он понимал, что это чепуха. Потому и послал меня к Шуайнат, чтоб она помогла избавиться от бесплодия. Я сначала хотела её обмануть - решила: подумаешь, стану для вида пить снадобья, которые мне старуха даст, а сама тайком буду предохраняться... Но всё вышло иначе. Шуайнат, когда мы остались наедине, сразу и говорит: «Давно вижу, не любишь Абдурашида. Не хочешь детей от него?» Что мне оставалось делать, Серёжа? Расплакалась я и во всём ей призналась... Но так даже лучше получилось. Шуайнат меня пожалела и сказала мужу, что за лечение не возьмётся, поскольку Аллах создал меня бесплодной, и нам ничем помочь нельзя... Видишь, какая она добрая? Я ей так благодарна! В общем, с тех пор - чем могу - стараюсь ей помочь: то яиц отнесу, то дров для неё соберу, а то по хозяйству что-нибудь ей сделаю... Шуайнат ведь старая уже, одной сейчас жить трудно...
- А что, у неё детей нет?
- Есть дочь. Взрослая. Но от неё уже много лет никаких вестей. Непутёвая.
- Непутёвая? Это почему же?
- Тут, наверное, надо с самой Шуайнат начинать. Она мне однажды о своём горе рассказала, и тогда я поняла, почему она так хорошо ко мне отнеслась. Это она свою вину перед другой женщиной пыталась искупить, бедная... Всё случилось очень давно, ещё когда Шуайнат была молодая. К нам в аул приехала по распределению после техникума русская девушка, в совхозе работать. Кажется, её Катей звали, красивая очень. И муж Шуайнат загулял с ней. Крепко загулял, прямо влюбился. Какая жена станет такое терпеть, если она мужем дорожит? Вот и стала Шуайнат за свою семью бороться. Поскольку заставить мужа бросить молодую любовницу она не могла, то пошла к начальству, в партком, в профком, ещё куда-то - всех завалила жалобами. И добилась, что Катю уволили с работы за аморальное поведение. Той ничего не оставалось делать, кроме как уехать. Потом от дальних знакомых Шуайнат узнала, что Катя не вернулась в Россию, а стала жить в Грозном и вскоре родила девочку. Но жила там плохо: пошла по рукам, а через несколько лет совсем спилась, и однажды зимой заснула на улице, сильно застудилась и умерла. С тех пор не стало покоя Шуайнат. Ей всё казалось, будто Катя ночами приходит с того света и смотрит через окно на её дочь Хаву. Начала Шуайнат сильно бояться за дочку, и оказалось, не зря. Прошло много лет - уже и муж у неё умер, а Хава уехала учиться в Москву - и стала дочь повторять судьбу Кати: сначала влюбилась в женатого мужчину намного старше неё, а потом, после скандала, который устроила жена того мужчины, Хаву исключили из института, и она вместо того, чтобы вернуться домой, осталась в Москве. И стала... в общем, совсем гулящей. Тогда Шуайнат и поняла, что это на ней висит проклятье. За то, что она разрушила чужую судьбу, погубив Катю, которая, видно, очень любила её мужа и не смогла жить без него... Сейчас от Хавы никаких вестей нет, уже много лет, как будто Шуайнат и не мать ей совсем. Вот какая грустная у неё жизнь. Старуха оттого и старается людям помогать, особенно тем, кто из-за любви страдает. Может, потому и к тебе сегодня подошла. Я уверена, Серёжа, она не желает нам зла. Просто грех свой замолить хочет, исправить добрыми делами.
- А я и не вижу особого греха, если честно. Она ведь своего мужа не хотела отдавать, не чужого. Как ты сказала, за семью боролась. По-моему, имела полное право.
- Не знаю, - пожала плечами Мариам. - Такие вещи каждый сам для себя решает, со стороны трудно судить… Но Шуайнат теперь считает, что она была слишком жестока, что следовало как-нибудь иначе поступить... Нет, не знаю. Я, например, тоже никому бы тебя не отдала.
- А что бы ты делала на месте старухи? - Ты склонил голову набок и сузил глаза в иронически-испытующем прищуре. - Тоже, как она, жалобы строчила бы, да?
- Если б другого выхода не оставалось, то, наверное, и строчила бы, - сдвинула брови Мариам. - А может, и нет. Может, дралась бы!
- С кем? Со мной? Или с соперницей?
- С обоими!
- Вон какая ты, оказывается! - рассмеялся ты. После чего подошёл к Мариам и, склонившись, поцеловал пульсирующе проступившую бледно-голубую жилку у неё на шее:
- Выходит, ты у меня жуткая собственница, Муи. Да ещё - кляузница и драчунья...
- А что ты думал? - решительно дёрнула она головой - так, что волосы, взметнувшись тёмной волной, рассыпались по её плечам. - Запомни раз и навсегда: теперь ты - мой, и я никому тебя не отдам! Уж лучше сразу убью.
- Ну-у-у, час от часу не легче. Драться - это ещё куда ни шло. Но убить - не слишком ли круто?
- Не слишком! По заслугам!
- А убивать-то кого будешь? Меня? Или соперницу?
- Тебя! - с задорным видом стукнула она кулачком по столу. - Или нет: обоих по очереди!
- Но ты ведь говорила, что любишь меня, - не отставал ты, подначивая Мариам. - Как же у тебя рука поднимется - на любимого-то человека?
- А вот и поднимется, можешь быть уверен. Потому что измена равносильна предательству. А как, по-твоему, надо поступать с предателем?
- Казнить, да?
- Ага.
- Интересно, и каким же способом ты собираешься со мной расправиться, Муи? - нежно спросил ты. И, опустившись на колени, стал расстёгивать пуговицы на её халатике. - Можно, я сам выберу способ своей казни?
- Выбирай, - тихо ответила она, развернувшись на стуле и мягко положив ладони тебе на плечи. - Так уж и быть, разрешаю.
- Заласкай меня до смерти, дикарочка моя, - медленно сказал ты, добравшись губами до груди Мариам и чувствуя, как учащается её дыхание. - Я хочу умереть от удовольствия…
- Выкрутиться хочешь, да? - ещё сильнее понизив голос, прерывисто проговорила она. - Хитрый ты, Серёженька.
- Не знаю, может, и хитрый… - прошептал ты, лаская языком её набухшие розовые соски. - Но ты ведь сама позволила мне выбрать способ казни, разве не так?
- Так, так… 
- Вот я и выбрал... Сделаешь это? Казнишь - прямо сейчас?
- Да-да, раз уж ты так хочешь - сделаю… прямо сейчас…
- Заласкаешь, да?
- Заласкаю… 
- До смерти?
- Пусть не до смерти… но до полусмерти - это точно!
С этими словами Мариам сбросила на стул свой халатик и порывисто подалась вперёд, повалив тебя на спину…
Вы катались по полу, и ночь бездвижно взирала на вас через оконное стекло тёмными глазами бабки Шуайнат. Однако образ старухи уже не казался тебе враждебным. Напротив, её взгляд благословлял ваши вздохи, объятия и стоны; она словно накрыла вас незримым куполом, сквозь который не могло пробиться ни единого звука из внешнего мира; ты слышал только себя и Мариам… и чувствовал, как вы всё глубже и глубже погружаетесь друг в друга.
Самые сумасшедшие твои фантазии переплелись с реальностью, обрели осязаемые контуры и налились красками. Самые безумные мысли вырвались на волю из потаённых глубин подсознания и закружились в невообразимом феерическом танце, смешиваясь с животными ощущениями, прекраснее которых ничего не придумала природа…
В конце концов, что ты собой представляешь, когда содрогаешься, хрипишь и рычишь от удовольствия в объятиях любимой женщины? Всего лишь счастливое животное, не более того. Однако - странно - осознание подобной данности нимало не уязвляло тебя. Это была удивительная свобода двух тел, которым незримая рука провидения подарила возможность вернуться в первобытное состояние, соединяясь, сплетаясь и яростно балансируя на грани извержения... Казалось, между тобой и Мариам не существовало никакого разделения в пространстве, оно содержало вас обоих друг в друге, и потому стало единым целым для ваших губ, рук, глаз; и делалось при этом всё более открытым, ясным, безграничным… И ты чувствовал, как в него приходят и остаются миры,  и от этого становилось легко и радостно на душе.

****

А потом вы перебрались в постель. И долго лежали в изнеможении, обмениваясь короткими, ничего не значащими репликами. Голова Мариам покоилась на твоём левом предплечье; а ты смотрел в потолок и медленно поглаживал свободной рукой ее грудь, плечи, шею, волосы… и снова грудь…
Ты чувствовал себя так, словно тебе всю жизнь чего-то не хватало, а теперь вдруг всё стало как надо. Наверное, это и есть счастье, - думалось тебе, - вот так лежать рядом с любимой женщиной и наслаждаться ощущением благодарного умиротворения, которое переполняет каждую клеточку твоего тела. Даже если всему этому суждено когда-нибудь кончиться, ну и что же? Ты ведь счастлив сейчас - так и живи в сиюминутном потоке, плыви, наслаждайся, покачиваясь на его волнах, дари Мариам своё чувство, тем более что оно взаимно. И не стоит пытаться заглянуть в будущее. Любовь сама направит тебя туда, только впусти её в своё сердце...
Да-да, теперь ты не боялся этого слова: любовь соединила тебя с Мариам; она подарила тебе свободу и… новое рабство, такое сладкое, упоительное, невыразимое!
Кто-то сказал, что любовь - удел избранных. В таком случае тебе повезло: она избрала тебя. Среди тысяч - нет, миллионов невезучих, мимо которых она проплыла незамеченной, неузнанной, несбыточной тенью, отблеском далёкого звёздного огня… Просыпаться каждое утро с окрылённой душой и благодарить небо за прошедшую ночь в объятиях Мариам - вот и всё, чего ты теперь желал. Тебе казалось удивительным, просто невероятным, что для многих людей любовь - не более, чем пустой звук… и что они никогда не поверят в её существование. С другой стороны,  как им объяснишь, что она такое? Вот, например, что такое боль? У одного зуб болит, у другого желудок, у третьего поясницу ломит, у четвёртого вообще смертельная рана. Но слово для всех болей одинаковое. Так же и тут: совершенно разные чувства люди привыкли обозначать одним и тем же сочетанием звуков, не вдумываясь глубоко в существо предмета.
Вспомнилось расхожее определение, довольно ироничное: любовь - это болезнь, которая не даёт ничего, кроме самой себя, и не берёт ничего, кроме самой себя… Что ж, если так, то пусть твоя болезнь продолжается до конца жизни, тебе не нужно исцеления!
Ты повернулся на бок (раскрасневшееся лицо Мариам было обращено к тебе; о, этот прекрасный овал, с бездонной чернотой блестящих глаз и припухшими от поцелуев губами - ты был готов любоваться им бесконечно!) и сказал с улыбкой:
- Вот так бы валяться в постели вместе - до самой старости. И умереть в один день… Как в сказках.
- Вместе - это хорошо, - отозвалась она. - Только старости я как-то побаиваюсь… Немощность, морщины - это же ужас! Если честно, я и сейчас не чувствую себя на свои годы.
- Да ты и не выглядишь, на свои-то. Если б я тебя не знал - и встретил где-нибудь на улице, - то вообще принял бы за старшеклассницу!
- Нет, ну какой же ты всё-таки хитрец, Серёжка! - Мариам звонко расхохоталась, шлёпнув тебя ладошкой по груди. - Знаю, что врёшь, а всё равно приятно. Наверное, до меня ты многим девушкам успел головы заморочить! Признавайся: многим, да?
- Ну, многим - не многим, а сейчас-то я с тобой, Муи, - ты, склонившись, поцеловал её в уголок губ. - Вот видишь: уже о совместной старости думаю.
- Да, о старости - это серьёзно, - хихикнула она. - К счастью, до неё ещё далековато.
- Кстати, я её совсем не боюсь. В любом возрасте есть свои плюсы и минусы. К чему страшиться того, что неизбежно? Какой смысл? Между прочим, до старости ещё дожить надо, не каждому ведь удаётся.
- Да-а-а, не каждому… - задумчиво протянула Мариам. - А всё равно я её жуть как боюсь. Иногда стану перед зеркалом и новые морщинки у себя выискиваю… И так мне страшно их найти - ты себе не представляешь!
- Морщинки? Новые? - воскликнул ты. - Да у тебя их совсем нет - ни новых, ни старых!
- Есть, - она состроила кокетливую гримаску. - Просто о-о-очень маленькие, поэтому ты их до сих пор не замечал.
- Да ладно тебе сочинять, Муи. Где это ты умудрилась у себя морщинки обнаружить?
- Ну, вот здесь, в уголках глаз - приглядись как следует…
- А ну-ка, ну-ка, посмотрим… Ха, да нет там у тебя ничего, фантазёрка!
- А вот так, когда я сощурюсь - видишь: есть… И когда смеюсь, они тоже появляются.
- Глупости! У каждого человека возле глаз кожа немного сморщивается, когда он смеётся. Даже у детей. Так что не выдумывай, нет у тебя никаких морщин.
Тут мысли Мариам изменили направление:
- Нет, внешность, тело - это, конечно, важно, но всё же не самое главное. А вот как представлю, что телом я постарею, а душой останусь молодой… и желания мои будут молодыми, как сейчас… И что с ними тогда делать - старухе? Наверное, в тот день, когда обо мне скажут «пожилая женщина» - я просто сойду с ума… Вот, знаешь, Сережа, иногда разговариваю с какой-нибудь бабушкой, а сама думаю: «Ведь она когда-то была молодой и красивой, а сейчас ей ничего не надо. Успела ли она в жизни всё, что хотела?»
- Мне кажется, ни один человек, даже самый удачливый, не успевает получить от жизни всё, чего он хочет, - рассудительно сказал ты.
- Наверное ты прав, - немного помедлив, согласилась Мариам. - Не надо требовать от жизни слишком многого, чтобы не было потом разочарования… Зато когда ты во всём разуверился и уже ничего хорошего не ждёшь - может случиться такое, о чём даже и мечтать боялся… Ну, вот - как у нас с тобой. Это же просто чудо, что мы встретились, правда?
- Правда. 
- Мне больше ничего и не надо. Я хочу только чтобы ты был рядом… И чтобы мы с тобой никогда не расстались.
- Ага, я знаю, ты мне это уже говорила.
- Насмехаешься, да? Ну и ладно. Всё равно - я тебе это ещё много раз скажу.
- А у меня, между прочим, это не единственное желание, Муи.
- Вот как? - Мариам удивлённо подняла брови. - Чего же ты ещё хочешь?
- Ну… Ещё кое-чего…
- Чего? Да говори же ты, хватит издеваться над бедной женщиной!
- Нет уж, ты сама угадай…
С этими словами ты прильнул к её губам в поцелуе. А твоя рука заскользила по её груди, животу, ниже, ниже… «Да уж, нетрудно о твоём желании догадаться», - прошептала она, когда сумела оторваться от твоих губ. «И о том, что оно скоро появится у тебя», - продолжил ты, щекоча губами её ухо; а твои пальцы с ласковой настойчивостью путешествовали, путешествовали, путешествовали по её вздрагивавшему телу. «Уже появилось, я ведь не каменная, Серёженька…» - отозвалась Мариам. И, со стоном обвив тебя руками, прижала к себе… для того, чтобы всё началось и повторилось снова.
Эта ночь показалась вам удивительно короткой.
Упоительно.
Короткой.

Глава двенадцатая
ПОД ЩЕДРЫМ НЕБОМ БАБЬЕГО ЛЕТА

Это - край земли. Конец
геологии; предел.
Место точно под венец
в воздух вытолкнутых тел.
ИОСИФ  БРОДСКИЙ

То, что было разъято на части,
стало целым опять до поры.
И светились невиданным счастьем
наших глаз неземные миры.
ЕВГЕНИЙ ТИЩЕНКО

Приближались холода, а значит, следовало позаботиться о дровах для печки. Ведь было неизвестно, сколько времени вам предстояло ещё тут прожить; с побегом всё как-то ничего не приходило в голову, да и решиться было трудно...  Поэтому на следующий день вы собрались в лес за дровами. С утра вышли из дома, прошагали до конца своей улицы и направились напрямик через пустырь, на котором паслись привязанные к вбитым в землю колышкам три меланхоличные тощие козы. На окраине пустыря, миновав наполовину вросшие в землю, но ещё узнаваемые обломки гипсовой статуи Ленина, Мариам неожиданно хихикнула.
- Вспомнила что-то смешное? - спросил ты.
- Ага, - кивнула она. - Про эту статую. Она тут вместо клоуна была.
- В каком смысле?
- А у нас все над ней издевались. До девяносто третьего года, пока не снесли.
- Чего ж это Ленин у вас так долго простоял? В России - и то кое-где стали раньше сносить.
- Так я и говорю: привыкли над ней насмехаться, поэтому так долго и оставляли на месте. Не хотели лишать себя забавы... Говорят, это повелось с давних пор - сразу после того, как Ленина установили: почти каждую ночь кто-то подкрадывался и вешал ему на вытянутую руку ведро с помоями. Представляешь, сколько по утрам смеха было!
- Да уж, представляю... Нет, у нас бы до такого, наверное, никто не додумался.
- А у нас, видишь, додумались, - Мариам с забавной горделивостью вздёрнула носик; была она в эту минуту похожа на девчонку-подростка. - Советскую власть здесь никогда не любили - ну, и Ленина заодно.
- Отчего ж его тогда с пьедестала свалили? Пусть бы и стоял себе, с ведром, по сей день.
- Может, и стоял бы, никто не собирался его валить. Но в девяносто первом сюда люди из райцентра приезжали агитировать за Дудаева, они разбили... Н-да… жаль, что народ этим болтунам верил. Если б не они - совсем по-другому судьба моей родины могла повернуться...
- Ну, народ тоже должен как-то уметь отличать правду от вранья, - возразил ты. - Или они как бараны - куда поманят, туда и бегут всем стадом?
- Вот и вышло, что побежали, как бараны, - грустно согласилась Мариам. - Дудаев ведь нам чего только не сулил! Вторым нефтяным Кувейтом обещал Ичкерию сделать, золотые водопроводные краны поставить в каждом доме! Видит Аллах, не вру: я сама прекрасно помню, как об этом у нас трубили на каждом углу... Правда, уже года через два рассказывали, что в Грозном люди стали собираться на митинги: возмущались, называли Джохара обманщиком...
И Муи принялась вспоминать прошедшие годы, не переставая дивиться тому, как легко удалось кучке самовлюблённых злодеев и корыстолюбцев отбросить Чечню на сотни лет назад, ввергнув нохчей в ужас, хаос и безысходность.
...Радужным народным мечтам о нефтяном богатстве не было суждено сбыться.  Так же, как и работорговля, нефтяной бизнес имел своих хозяев. Наиболее мощные «старые» промыслы прибрали к рукам мэр Грозного Леча Дудаев и вице-президент Ваха Арсанов. Скважины близ сел Первомайское и Долинское также захватил Арсанов. На скважину в селе Виноградное наложил лапу бесноватый зять Джохара Дудаева - Салман Радуев. Шамиль Басаев закрепил за собой нефтедобычу в селении Цацан-юрт... Таких - по праву сильного - «нефтяных шейхов» вскоре были уже сотни. Они захватывали скважины, выставляли возле них вооружённую охрану и - в случае, если на их «собственность» покушались новые претенденты - вокруг нефтепромыслов гремели нешуточные бои... Цистерны с добытой нефтью полевые командиры переправляли в Ингушетию и Дагестан, получая баснословные прибыли, и их ничуть не волновало, что народ стремительно нищал.
Безработными стало подавляющее большинство населения. Зарплата бюджетникам не выплачивалась; а уж пенсионеры и инвалиды давным-давно забыли о том, как выглядят деньги... Надежды нохчей на нефтяное процветание сменились разочарованием. Всеобщее недовольство правительством нарастало, и дело шло к тому, что Дудаева вот-вот сбросят с президентского кресла. Но тут началась война, и это снова сплотило народ вокруг него…
- Да-да, всё у нас делается будто назло, - горячо поддержал ты свою спутницу. - А помнишь, как министр обороны Грачёв раззвонил на всю страну, что победит Чечню за два часа одним парашютно-десантным полком? Нет, одно из двух: он или полный придурок, или предатель! Ведь это же он, Грачёв, выводил отсюда войска, когда Ичкерия объявила о своей независимости, помнишь? Войска-то вывел в считанные недели, а горы оружия оставил. И технику - танки, самолеты, ракетные установки... Как это можно ещё назвать, если не предательством?
- Я думаю, ему просто очень хорошо заплатили за то, чтоб он здесь «забыл» всю эту технику.
- Разумеется, заплатили. Но это и называется предательством...
Вы миновали пустырь и теперь шагали мимо последних дворов, тесно сгрудившихся на отшибе, словно кучка отбившихся от стада животных... Ваши воспоминания обратились к декабрьским дням девяносто четвёртого года, когда российская армия вошла на территорию Чечни... Пробиться к Грозному удалось в канун Нового года. Завязалось кровопролитное сражение за чеченскую столицу, которое продолжалось дольше месяца. Дудаев с остатками своих войск оставил Грозный в начале февраля, а окончательный контроль над городом был установлен только в марте... Однако война продолжалась. В июне девяносто пятого Басаев совершил налет на Будённовск, вынудив Москву заключить перемирие с Дудаевым. Правда, через несколько месяцев - после того, как чеченцы взорвали автомобиль с командующим российской группировкой генералом Романовым - боевые действия возобновились... Наступил 1996 год. Салман Радуев напал на дагестанский город Кизляр, затем беспрепятственно захватил село Первомайское, после чего - словно насмехаясь над «окружившими» его федеральными войсками - вернулся в Чечню... Тут, наконец, неповоротливое русское возмездие дотянулось до президента Джохара: в апреле девяносто шестого он был убит... Говорят, до этого трижды подсылали к нему агентов ФСК с целью покушения, но всех их разоблачили и расстреляли. А в этот раз удалось вычислить координаты Дудаева по лучу, посылаемому его радиотелефоном на спутник - и выпущенная с российского самолёта ракета угодила точнёхонько в «Ниву», возле которой стоял президент Ичкерии.
После этого Ельцин объявил, что война окончена. Однако его торжество оказалось преждевременным: вскоре «разбитые» отряды чеченских моджахедов за один день с боем захватили Грозный, который совсем недавно наши войска штурмовали несколько месяцев. И тогда Кремль послал генерала Лебедя вести переговоры о мире с предводителями боевиков. Итог: в Хасавюрте были подписаны соглашения, фактически признавшие поражение России в этой войне...

****

Аул давно остался позади. Теперь вы неторопливо двигались по взбегавшей на гору тропинке. У тебя в руке был топор, а Мариам несла ножовку. Мягкий ветерок шевелил её волосы, и они переливались на солнце самыми немыслимыми оттенками блестящей черноты. Словно их обсыпало звёздной пыльцой из параллельных пространств, где свет рождается и живёт по иным законам. Шагая рядом с Мариам, ты искоса поглядывал на неё, и тебя наполняло необыкновенно тёплое чувство; это был не тот моментальный огонь, который, вспыхнув вечером, обычно гаснет задолго до рассвета - нет, это было ровное, тихое, исподволь разгоравшееся пламя. Оно возникло почти из ничего - из взглядов, жестов, дыхания и бог весть каких ещё незримых флюидов и тайных импульсов - и не нуждалось ни в каком топливе, кроме тебя самого; это пламя было способно только набирать силу, неспешную, несжигающую и ласковую...
Несколько раз вам навстречу попадались женщины, нёсшие из лесу вязанки хвороста. Каждая подолгу оглядывалась на вас, словно вы были не такими же, как они, людьми, а диковинными пришельцами с другой планеты. Заметив недоумение в твоих глазах, Мариам объяснила:
- Завидуют. Сейчас ведь не у каждой есть мужчина, который может напилить толстых веток или срубить молодое деревце. Вот и собирают хворост. А какое от него тепло в печке? Хвороста надо очень много сжечь, чтобы в зимний холод дом обогреть. Тяжело сейчас женщинам приходится.
Едва зайдя в покрывавший склон горы лес, ты хотел сразу приняться за работу. Уже наметил ствол молодого карагача, но когда направился к нему, Мариам тебя остановила:
- Зачем торопишься? Смотри, какой день хороший, солнечный. Давай немного погуляем, мы ведь ещё никогда этого не делали. Я хочу показать тебе, какие красивые здесь места. Недалеко есть ручей, вода в нём - чистая-пречистая... Ты видел когда-нибудь настоящий горный ручей?
- Нет. А что в нём такого особенного?
- А вот попьёшь воды из него - сразу поймёшь… Ну так что: пошли к ручью?
- Пошли. Я за тобой - хоть на край света.
Однако путь оказался длиннее, чем ты предполагал. К тому же теперь никакой тропы впереди не было, а склон, по которому вы поднимались, становился всё круче. Под ногами сухо шуршала палая листва. Вы шли по лесу ещё с полчаса, пока не услышали впереди журчание воды. А затем взору открылся и сам ручей. Довольно неширокий - запросто можно было перепрыгнуть.
Мариам подбежала к чистому, как струящееся по камням стекло, течению, бросила ножовку возле ствола старой сухой ильмы и, зачерпнув воды ладонями, сделала несколько глотков. Потом снова зачерпнула и поднесла сложенные ковшиком ладони к твоему лицу:
- На, попробуй.
Ты, вытянув губы, сделал глоток из её рук.
Вода оказалась настолько холодной, что даже слегка заломило зубы. Но вкус действительно был бесподобный.
- Здесь надо снять обувь, - деловито проговорила Мариам.
- Зачем? - удивился ты.
- Поднимемся ещё немного вверх, там уже точно людей никогда не бывает. Но идти надо по руслу ручья, другой дороги нет.
С этими словами она быстро разулась. Делать нечего, пришлось последовать её примеру.
- Ну и проводница у меня, - проворчал ты добродушным тоном. - Так и хочет, чтобы я снова простудился и остался навеки в этих горах.
- Не бойся, я ещё ни разу здесь не подхватила простуду, - ободряюще отозвалась Мариам. - В этом ручье хоть купайся: вода в нём, конечно, холодная, но болезни от неё бегут. Лечебная она, Шуайнат только на этой воде свои снадобья готовит, никакой другой не признаёт.
- Интересно, как же она умудряется на такую верхотуру взбираться? Откуда столько сил у старухи?
- Да нет у неё сил, давно сюда не ходит. Иногда меня просит - я ей приношу.
- А-а-а, тогда понятно.
Она подобрала ножовку и, взяв тебя за руку, шагнула в ручей:
- Идём! - поторопила решительно. - Ну же, смелее, Серёжа!
Ты осторожно ступил в журчащий поток следом за Мариам. Ноги погрузились в воду чуть выше щиколоток. В первые секунды ледяные струи обожгли кожу тысячами иголок. Затем ступни привыкли и стали ощущать острые камешки на дне. И ты, осторожно ступая, двинулся вместе со своей неугомонной проводницей вдоль берега, поросшего низкорослой ольхой и кустами ежевики.
Вода, прозрачная и лёгкая, резво журчала по узкому каменному руслу. А вы шагали ей навстречу. Одни в целом мире…

****

Постепенно лес поредел, а потом и вовсе закончился, сменившись сплошными зарослями вечнозелёных кавказских рододендронов с жёсткими блестящими листьями.
Воздух здесь был насыщен пьянящей свежестью и тем ощущением полной и всеобъемлющей свободы, которое может прийти к человеку только высоко в горах...
Ещё минут пятнадцать пути - и растительность совсем оскудела. Теперь впереди громоздились серые, с грязновато-рыжими разводами, каменные уступы, покрытые беспорядочно разбросанными островками почвы, за которую цеплялись пучки выцветшей осенней травы и одинокие анемичные кустарники, уже успевшие потерять половину своей листвы. В трещинах горы и кое-где на её щебнистой поверхности росли осока, куропаточья трава, толокнянка, мятлик и полевица. Вся зелень утратила насыщенные тона, пожухла и частично перешла в желтизну, напоминая о неумолимом круговращении времени, о близящихся холодах и умирании природы.
Повсюду окрест, куда ни кинь взор, громоздились неприступные громады гор с лесистыми склонами и снеговыми шапками на вершинах. Точь-в-точь как толпа диких нохчей, окаменевших в своих серовато-рыжих бурках и белых папахах... Ты невольно замедлил шаг, любуясь открывшейся взгляду величественной панорамой. Однако надолго погрузиться в состояние созерцательной задумчивости тебе не дала Мариам:
- Тут надо выйти на берег, - потянула она тебя за руку из воды. - Впереди глубокая яма, почти по пояс.
- Ты настолько хорошо знаешь эту местность?
- Да...
- Откуда? Часто бывала?
- Часто... Ходила сюда, когда хотелось побыть одной. Здесь такой покой - словно в раю, разве не чувствуешь?
- Ну... Неплохо, в общем... Спокойно. И красиво.
- Дальше ещё лучше будет. Идём. Да ты не бойся, уже совсем чуть-чуть осталось.
Ты покорно следовал за ней. Ноги до того онемели, что временами казалось, будто под ними и вовсе нет никакой опоры - возникало нечто сродни иллюзии полёта. Это новое ощущение тебе тоже понравилось, как и вкус воды из горного ручья. Обойдя нависший над изгибом русла огромный, смахивавший на спящего медведя каменный валун, вы выбрались к маленькой заводи с усыпанным галькой берегом.
- Вот, - остановилась Мариам. - Самое красивое место. Если сесть спиной к воде, то - смотри: гора тут обрывается вниз и видно далеко-далеко...
- Да, здесь замечательно, - согласился ты. И приблизился к краю горы. С каменного уступа, расположенного несколькими метрами выше, вспорхнула каменная куропатка-кеклик: по всей видимости, у неё там было гнездо. Испуганно захлопав крыльями над твоей головой, эта кроха описала устремлённую в небо параболу, а затем рванула прочь и быстро скрылась из поля зрения.
Далёкие каменные вершины отсюда казались намного ближе. Некоторые из них находились ниже того уровня, на котором остановились вы с Мариам, другие возвышались над вашими головами, отчётливо выделяясь на фоне светлого небосвода.
Внезапно у тебя возникло такое чувство, будто существование этих горных громад не столь бессмысленно, как человеческое, и им непонятным образом дано осознание сего странного факта. 
Под ногами расстилались поросшие лесом широкие лощины и проплывали редкие полупрозрачные клочья - не то тумана, не то низких облаков. От созерцания столь величественных расстояний захватывало дух, и ты ощущал себя почти готовой взлететь птицей... Впрочем, не сейчас. Не в этой жизни. Тебе в описываемые минуты было слишком хорошо для того, чтобы утратить инстинкт самосохранения. Возможно, свежесть бытия только в здешних краях и способна ещё проникать в осязаемую, вещественную, доступную человеческому восприятию плоскость, растворяясь в воздухе, в облаках, в воде журчавшего за спиной ручья, - во всём, что тебя окружало. Ощущение небывалой свободы и простора рождало в душе эйфорию, какой ты давно не испытывал. Так и подмывало набрать полные лёгкие воздуха и издать радостный клич, оповещая расстилавшийся под твоими ногами мир о том, что ты - наконец-то! - выбрался из-под его власти… Однако ты удержался и от этого мальчишеского порыва.
- Отойди оттуда, Серёжа, - сказала Мариам, - а то голова закружится.
- Не бойся, не упаду, - отмахнулся ты.
- Всё же отойди, я тебя прошу. Мало ли что.
Ты не стал спорить, отступил на шаг. И усмехнулся:
- Вспомнил анекдот на эту тему. Слушай... Стоят два мужика на кpаю пpопасти - примерно как мы с тобой сейчас. Подходит тpетий. Видит: те двое пpыгают в пpопасть, а чеpез несколько минут - оба, живые и невредимые, опять возвращаются навеpх. Постояв немного, по-новой пpыгают... И опять проходит минута-другая - и они стоят наверху... Тpетий мужик, который только что подошёл, спpашивает: «Не понимаю, в чём фокус? Как это у вас получается?» Один и объясняет: «Понимаешь, тут сильные восходящие потоки воздуха. Мы пpыгаем, а нас выносит назад». Hу, любопытный мужик без лишних раздумий разбегается и сигает в пропасть. И - pазбивается в лепёшку! Те двое долго смеются, а потом один дpугому говоpит: «Ты, Пётp, хоть и апостол, но сволочь изpядная!»
Мариам, выслушав анекдот, немного похихикала. Но, видно, всё это время её не покидало беспокойство на твой счёт, потому что она настойчиво повторила:
- Хватит заглядывать в пропасть, Серёжа. Лучше иди сюда. Давай посидим у ручья, здесь так хорошо.
Проявление заботы с её стороны, даже по такому пустяковому поводу, было приятным. Посему ты не стал спорить и отошёл от обрыва. Направившись к Мариам, весело прищурился:
- Так, говоришь, людей тут не бывает?
- Во всяком случае, я никогда не встречала, - покачала головой она. - Ну, сам посуди, для чего им взбираться в такую высь?
- Вот и хорошо, - кивнул ты и принялся расстёгивать рубашку у себя на груди. - Тогда раздевайся.
- Зачем?
- Как это зачем? - ты бросил рубашку себе под ноги и принялся расстёгивать брюки. - Купаться будем.
- Как же купаться, когда тут так мелко? - удивилась она.
- А вот сейчас увидишь.
Сказав это, ты - уже совершенно голый - ступил в ручей (его глубина здесь составляла сантиметров пятнадцать, не больше) и принялся, зачерпывая ладонями холодную воду, брызгать на Мариам:
- Вот так мы будем купаться, вот так! Ну же, кому говорю: раздевайся, быстро! А то сейчас искупаю прямо в одежде!
Она приняла предлагаемую ей игру: радостно завизжала, мгновенно сбросила с себя платье и, вбежав в воду, тоже стала поднимать навстречу тебе фонтаны искрившихся в воздухе брызг. Переливаясь десятками миниатюрных радуг, гроздья весёлых водяных капель обдавали ваши обнажённые тела, и - любопытная штука - ручей уже не казался вам обоим таким ледяным... Это продолжалось недолго: через несколько секунд ты решил перейти в наступление. Мариам с хохотом бросилась наутёк, однако ты быстро настиг её, подхватил на руки - и, сделав несколько шагов, свалился вместе со своей ношей у самой кромки воды. После чего немедленно взобрался сверху на Мариам. А она вдруг перестала брыкаться - обвила руками твою шею, притянула к себе и поцеловала в губы… Затем, оторвавшись, прошептала:
- Ну что, справился с бедной слабой женщиной? Победил, да? Так бери же меня, а то... 
- А то - что?
- А то я сама возьму тебя.
- Ой, нет, только не это! - притворно ужаснулся ты. - Я не верю, что ты посмеешь безжалостно надругаться надо мной!
- А вот и посмею! Ещё как посмею, сейчас увидишь!
- Неужели ты такая жестокая?
- О, ты ещё не знаешь, какая я жестокая!
И вы оба, не удержавшись, прыснули.
Вам было весело и беззаботно. Однако Мариам нисколько не шутила. Она хотела тебя, да ты и сам ощущал стремительно нараставшее желание, от которого сердце бешено колотилось в груди и всё твоё тело будто приподнимало напором струившейся по кровеносным сосудам ртути. Это было нечто большее, чем просто вожделение; гремучая смесь переполняла вас обоих, и её масса стремительно приближалась к своему критическому значению.
Наверное, вы уже были способны понимать друг друга без слов. Потому что, в очередной раз встретившись взглядами, одновременно оборвали смех - и тотчас будто неумолимо набиравшая обороты центрифуга притиснула ваши тела друг к другу... И миллионы незримых перевоплощений взорвались над вами, и в пустынях хлынули дожди, и в джунглях начали бить тамтамы; и сотни, тысячи, миллионы диких зверей заревели, затрубили, сорвались с места и, сбиваясь в единую гулкую лавину, понеслись сквозь зелёное, жёлтое, красное и голубое, эти торжествующие цвета спешившей возобновиться в самой себе природы... И горные кряжи, сомкнувшись вокруг вас, отодвинули небо своими каменными плечами - и ещё долго играли в футбол эхом ваших безудержных стонов и криков. Вы превратились в две дрожащие струны, обладавшие неизмеримым числом внутренних степеней свободы и соединявшие прошлое, настоящее и будущее… В две космические струны, окружённые первобытным вакуумом, который хранит информацию о рождении и гибели звёздных островов, о траекториях взглядов и звуков, летящих из ниоткуда в никуда, и о бессчётном количестве живых существ, которым суждено рано или поздно сгореть в сжатой термоядерной плазме собственных любовей…

****

Потом вы лежали на берегу ручья, слушая убаюкивающий шум воды - Мариам на спине, закрыв глаза, а ты на боку, подперев кулаком подбородок и любуясь её волосами, переливчато разметавшимися по камням, словно лучи нездешнего чёрного солнца... А дневное светило ласкало ваши утомлённые тела, которые были по-прежнему обнажены и блаженно срастались с окружающим миром, стремясь, наконец, раствориться в нём… Или растворить его в себе.
Прошло некоторое время, и вы поменялись ролями: ты лёг на спину, а Мариам приподнялась на локте и стала рассматривать тебя. И тебе в голову пришла внезапная мысль о том, что сегодня не только ваши мысли и поступки, но даже многие ваши движения удивительно симметричны. Отчего-то сознавать это было приятно. Впрочем, ты немного схитрил: хотя со стороны казалось, что твои глаза закрыты, однако на самом деле ты наблюдал за Мариам из-под опущенных ресниц. Полупрозрачный - будто наполненный роением серых мошек - свет рождал иллюзию, что ты находишься глубоко под водой; и шум ручья эту иллюзию усиливал. И Мариам из волшебной легкокрылой пери, охранявшей тебя от злых духов, постепенно превращалась в пленительную русалку с рассыпанными по плечам волосами, чёрными, как сам Космос. Она заманила тебя в свой загадочный мир, куда ещё ни разу не ступала нога человека, и сейчас зачаровывала неотрывным взглядом своих бездонных карих глаз. С самоубийственным восторгом ощущая, что не можешь пошевелиться, не в силах вымолвить ни слова, ты отдался этому взгляду, истекая истомной дрожью, плавясь на солнце, проваливаясь всё глубже и глубже в пропасть, у которой нет дна; а она смотрела и зачаровывала, потому что сегодня ты, наверное, достиг вершины своей жизни, хотя и не знал, что стремился именно к ней, но какая разница, важен результат сам по себе. Её грудь с розовыми кругами вокруг чуть удлинённых сосков ритмично поднималась и опускалась при каждом вздохе. Она полулежала, опёршись на локоть, и смотрела на тебя, и зачаровывала, и ты растворялся в её глазах, исполненный благодарности за этот ручей и за эту вершину, и за это тело, прикосновения к которому ты помнил подушечками своих пальцев, и за эту вечность, которая вливалась в твоё сознание. Она смотрела и зачаровывала, смотрела и зачаровывала, смотрела и зачаровывала...
Развоплотиться и стать как этот бегущий ручей, в котором отражается небо. Журчать у ног Мариам, ожидая того золотого мига, когда она захочет прохлады - и снова впустит тебя внутрь своего колдовского тела.
Чего ещё ты мог желать?
Ничего.

Глава тринадцатая
ЖИНЬ - ОБМАН С ЧАРУЮЩЕЙ ТОСКОЮ…

Ныне тут и там вздымаются стволы тьмы вещей; корни и листья, ветви и отростки сотен дел - все они имеют одно корневище, а ветвей - десятки тысяч. Если так, то есть нечто принимающее, но не отдающее. Принимающее само не отдает, но всё принимает. Это похоже на то, как от собирающихся дождевых облаков, которые сгущаются, свиваются в клубы и проливаются дождём, увлажняется тьма вещей, которая, однако, не может намочить облака.
ХУАЙНАНЬ ЦЗЫ

- Давно… ещё когда мы не были с тобой вместе… - медленно начала Мариам.
- Скажи уж сразу: сто лет назад, - полушутливо перебил ты её.
- Да… сто... - серьёзно согласилась она. - Нет, тысячу лет назад...
- А разве такое вообще могло быть? - снова перебил ты, открывая глаза. - Неужели ты помнишь время, когда мы не были вместе, Муи?
- Ну, возможно... нам обоим тогда просто снилось, что мы не вместе… - задумчиво проговорила она, положив прохладную ладонь тебе на грудь. - Так вот, знаешь, чего мне больше всего хотелось - каждый раз, когда я видела тебя?
- Чего же?
- Я смотрела на тебя, всегда такого... печального… и чужого… как будто ты находился совсем не здесь, а где-то далеко-далеко, и… - она принялась поглаживать твою грудь своей почти невесомой, подобной крылу опустившейся на цветок бабочки, ладонью; и в её движениях было нечто непроизвольное. Но ты не заострял на этом внимания - ты слушал её негромкие слова:
- ...Мне тогда очень хотелось заставить твои глаза снова улыбаться, и чтобы в них никогда больше не возвращалась грусть... Я хотела касаться твоей кожи и перебирать пальцами твои волосы... Иногда я даже боялась себя, потому что мне очень-очень хотелось подойти и прижаться лицом к твоей груди, и плакать... А потом отвести тебя в постель, как маленького ребёнка - и тихо петь тебе песни... И ещё хотелось, чтобы в это время ты обнимал меня, и тоже не молчал, а шептал ласковые слова...
- А потом - ты думала о том, что бы мы с тобой делали потом?
- Нет, Серёжа, об этом я не думала. Честно. Разве секс для тебя важнее всего остального? Разве он - самое главное в наших отношениях?
- Ну, не самое главное, конечно… - смутился ты. - Но всё-таки... Лично я и об этом думал...
- Правда? - просияла она. - Значит, ты тоже мечтал обо мне с самого начала?
- Да.
- Надо же! Значит, правильно мне казалось, что я тебе нравлюсь! А я-то, глупая, боялась - ну, когда мы с тобой в первый раз… что ты обо мне плохо подумаешь... А ты, оказывается, тоже влюбился в меня с первого взгляда, да?
- М-м-м... Да, тоже... с первого, - подтвердил ты, не желая расстраивать Мариам; и сконфузился пуще прежнего, оттого что сказал неправду. Было неприятно сознавать, что ты обманываешь это неискушённое и доверчивое создание; тем не менее, включать обратный ход он не стал; какая, в сущности, разница - с первого ли взгляда, со второго или с третьего, важен результат, и в нём не оставалось сомнений: сегодня Муи была тебе дорога как никто на свете.
И, словно желая упрочить себя в этой мысли, ты перехватил ладонь Мариам, поднёс её к своим губам и поцеловал:
- Муи, - сказал тихо. - Моя маленькая Муи...
- Серёжа, - отозвалась она; и ты с удивлением заметил, что её глаза увлажнились - вот-вот появятся слезинки. - Что же с нами дальше будет, Серёженька?
- Не знаю, - грустно вздохнул ты.
И мягко потянул Мариам за руку - привлёк её к себе, обнял за плечи, успокаивая. А она, прижавшись лицом к твоей груди, в сердцах воскликнула:
- Для чего эта проклятая война, кому она нужна?! Почему мы не имеем права свободно любить друг друга? Ну скажи, Серёжа, ведь все люди одинаковые - так зачем они вообще придумали эти национальности?
- Не знаю, - что ещё ты мог ответить... И только ещё крепче прижал её к себе.
Она долго молчала. Тёплый воздух от её дыхания ритмично пробегал от твоей груди к паху. И ты чувствовал кожей, как вздрагивали её ресницы, когда она моргала… Наконец Мариам нарушила затянувшуюся паузу:
- Раньше я думала, что всё в мире подчиняется если не Аллаху, то закону какой-то высшей справедливости... По крайней мере, хотелось надеяться, что есть силы, которые выше нас, пусть мы о них не знаем; и что для них не существует ничего важнее любви и доброты. А потом я перестала на это надеяться… Пока не встретила тебя. Вернее, пока не убили Абдурашида - и мы с тобой… ну, не остались вдвоём...
- Так ты в Аллаха не веришь по-настоящему? - удивлённо спросил ты.
- Теперь даже не знаю, - с задумчивой медлительностью ответила она. - Наверное, снова поверила. А раньше мне казалось: если б Аллах существовал на самом деле, то он не допустил бы всех тех ужасов, какие люди творят друг с другом... Серёж, а ты в своего бога веришь хоть немножко?
- Нет, - покачал головой ты. - Хотя, конечно, хотелось бы верить, что человек после смерти не исчезает насовсем. А то слишком грустно как-то всё получается… Грустно и бессмысленно.
- Если хотелось бы верить, так и поверь. Кто тебе не даёт?
- Не могу. Я материалист, так уж воспитан... Да ещё и неизвестно, куда бы мы с тобой попали - в ад или в рай... У вас ад и рай такие же, как у нас, или нет? Ты знаешь что-нибудь об этом?
- Да так, немножко.
- Расскажи.
- Ну, рай - это такой волшебный сад, в Коране он называется Джанна: в нём много прохладных источников и прудов, а ещё текут реки из вина, мёда и молока. Праведники там возлежат на богато расшитых ложах, едят и пьют что хотят, и каждому прислуживают вечно юные мальчики. Кто попадает в этот волшебный сад - его возраст сразу становится тридцать три года, да таким и остаётся навеки...
- Нормальненько получается: если, значит, я сейчас умру, то сразу состарюсь до тридцати трёх лет, да?
- Не говори так Серёжа.
- Почему?
- Потому что я не хочу даже слышать о том, что ты можешь умереть.
- А, вон ты о чём... Ладно, не буду. Извини, Муи, что перебил - рассказывай дальше.
- Ну, в общем, Джанна - это место, где мужчины остаются главнее женщин, как и здесь. Каждому там даются в жёны красавицы-гурии: они девственницы, имеют прозрачную кожу и созданы из амбры, шафрана и мускуса. На груди у каждой гурии написаны имя Аллаха и имя её супруга... А ещё вместе с праведниками попадают в волшебный сад их жёны, которые снова становятся девственницами... Да уж, если б Абдурашид попал в рай - мне в ад, и то лучше, чем вместе с ним...
- На этот счёт как раз можешь не беспокоиться, - усмехнулся ты. - Кому и дорога в ад, если не Абдурашиду... Кстати, раз уж ты упомянула об аде… Расскажи и о нём. Он у вас тоже под землёй находится?
- Да, под землёй… Отсюда, из мира живых, души уносит ангел смерти Азраил… У трона Аллаха растёт дерево, на каждом листке которого написано имя одного из людей, живущих на земле. Когда слетает с дерева листок, Азраил подбирает его и, прочитав имя, отправляется за душой человека, который должен умереть... Души праведников, конечно, попадают в рай, а души грешников - в огненную пропасть джаханнам, куда ведут семь ворот. Девятнадцать стражей во главе с ангелом Маликом охраняют ворота... Ой, нет, ещё я забыла о Мункаре и Накире. Это тоже ангелы смерти, как Азраил, только он главнее этих двоих. О Мункаре и Накире в Коране ничего нет - просто старики рассказывают и мулла тоже... В общем, они приходят прямо в могилу к человеку и начинают допрашивать: верующих не трогают, а кяфиров - ну, то есть, неверных - избивают столько времени, сколько угодно Аллаху... А уж потом души грешников отправляются в джаханнам. Это пропасть, в которой семь уровней: на них души рассортировываются по степени грехов. Там их сковывают цепями и мучают не только вечным пламенем, но и холодом, который обжигает, как огонь. И ещё грешников заставляют пить кипяток и есть плоды дерева заккум, подобные головам шайтанов... Ну, ладно, Серёжа, хватит, а то мне уже страшно становится. Не хочу больше об ужасах. Давай лучше просто полежим, на небо посмотрим - мне это так приятно... А тебе разве нет?
- Почему нет - очень даже приятно, - ты рассмеялся; приподнявшись на локте, склонился над Мариам и поцеловал её в губы. После чего откинулся на спину:
- Знаешь, Муи, я где-то читал, будто всё мироздание пронизано информационным полем. И поле это способно мыслить.
- Я себе такого представить не могу, - сказала она.
- Но ведь и Аллаха ты не можешь себе представить.
- Верно... - после короткой паузы согласилась Мариам. - Так, значит, это твоё поле и есть Аллах?
- Наверное, можно сказать и так.
- Расскажи про него.
- Про поле?
- Ага.
- Да я, честно говоря, мало что помню. Это только гипотеза учёных - будто никакая информация на свете не пропадает бесследно, поскольку мировой вакуум сплошь пронизан информационным полем. За миллиарды лет это поле накопило сумасшедшее количество информации о прошлом и настоящем… всю информацию, какая существует во Вселенной... Оно и является Мировым Разумом...
- Так кем - Аллахом или вашим, христианским, богом?
- Ну, по большому счёту вообще не богом. Информационному полю совсем не надо, чтобы ему молились и били поклоны. Но оно управляет абсолютно  всем: и движением звёзд, и электронами, и живыми существами. Оно и создало всё сущее, вплоть до человека.
- А зачем?
- Чтобы люди, изучая мир, пополняли запасы информации, которую накапливает мировое поле...
- Ой, Серёжа, как интересно! Неужели всё это правда?
- Нет, Муи, я же тебе сказал: это пока только предположение. Совсем не факт, что оно когда-нибудь подтвердится.
- Жаль. Очень хочется, чтобы после нас хоть что-нибудь осталось. Хоть информация... А то получается, что в жизни и смысла-то никакого нет. Обидно, правда?
- Обидно. Если б люди знали, в чем смысл в жизни, то, наверное, все уже давно были бы богатыми и счастливыми…
- А многие живут для того, чтобы просто наесться, напиться и… вещей разных побольше накопить.
- Ага, и ещё потрахаться, - добавил ты с усмешкой.
- Ну-у-у, потрахаться… Между прочим, некоторые называют это любовью.
- Что ж, любовь тоже ведь заканчивается вместе с нами. Мы умираем - и нет её! Получается, что и она - всего лишь средство для сохранения биологического вида. А кому нужен этот вид - неизвестно.
- Может, смысл в том, чтобы просто быть счастливым?
- Ну, это только наш персональный, маленький смысл. А мы ведь, Муи, сейчас говорили о большом, глобальном смысле - таком, чтоб остался и после нас… Эх, что-то я его не вижу... Вот у Есенина в одном стихотворении об этом хорошо сказано - всё я не помню, но начинается так:

Жизнь - обман с чарующей тоскою,
Оттого так и сильна она,
Что своею грубою рукою
Роковые пишет письмена .

Я всегда, когда глаза закрою,
Говорю: «Лишь сердце потревожь,
Жизнь - обман, но и она порою
Украшает радостями ложь.

Обратись лицом к седому небу,
По луне гадая о судьбе,
Успокойся, смертный, и не требуй
Правды той, что не нужна тебе»…

- Да-а-а, - грустно протянула Мариам. - Всё правильно, лучше об этом не задумываться. Потому что если даже и есть какой-то смысл в нашей жизни, мы его никогда не узнаем.
Ты ничего не сказал на это. Лишь вздохнул и, заложив руки за голову, принялся молча смотреть в небо...

****

В сущности, это был один из самых беззаботных дней в твоей жизни.
Умиротворение и бездумность владели тобой и Мариам.
Вы остались одни между небом и землёй, и никто не мог помешать вашему безостановочному тихому взаимопроникновению, равно как и вашему слиянию с журчанием близкого ручья, с ласковыми дуновениями свежего ветерка, с движением призрачных дымчатых теней вдалеке, со всей обманчивой перспективой, скрадывавшей расстояния и пожиравшей время... Ты чувствовал себя так, словно вы с Мариам были первыми людьми на этой планете. Или последними. Единственной парой, которой волею случая повезло выжить после глобальной катастрофы…
Когда солнце стало клониться к горизонту, вы, наконец, вспомнили о первоначальной цели своей вылазки в горы. И засобирались домой. Точнее, это Мариам, быстро надев через голову платье, пошла по берегу ручья - искать брошенные вами топор и ножовку; а ты, поднявшись на ноги, не стал одеваться, а ещё раз неторопливо приблизился к обрыву. И застыл у самой границы тверди и пустоты, стараясь насытить свои глаза этой высотой, этими проплывавшими внизу облаками, этими близкими громадами гор, напоминавшими склонивших седые головы великанов, которые уснули мёртвым сном в незапамятные времена и теперь ждут назначенного часа для того, чтобы пробудиться и наполнить мир чудовищным грохотом своего каменного дыхания. Казалось, будущее и прошлое вот-вот станут одинаково проницаемыми и сольются воедино - ты уже почти предчувствовал это, и твоё сознание цепенело, переполняясь восторгом и ужасом... Однако вскоре Мариам прервала полёт твоей фантазии. Она подошла, сунула тебе в руки рубашку, брюки, солдатские ботинки и, потрепав по плечу, напомнила:
- Времени мало. Надо и дело сделать до темноты, не возвращаться же домой с пустыми руками... А сюда, если тебе понравилось, мы можем ходить хоть каждый день.
- Да-да, я сейчас, - встрепенулся ты. Затем повернулся и отошёл на несколько шагов от края пропасти. Надевая брюки, запрыгал на одной ноге.
Мариам стояла рядом и, склонив голову набок, наблюдала за тобой с видом терпеливой детсадовской воспитательницы, которой никак не удаётся обучить несмышленого малыша правильно одеваться.
- Ничего, Муи, мы всё успеем… - застегнув рубашку, ты взял у неё из рук топор и ботинки (обуваться не стал, памятуя о предстоявшем отрезке пути через ручей).
И вы зашагали вниз по склону: Мариам впереди, а ты следом за ней. Туда, где журчала по камням приветливая вода, указывая дорогу домой.

****

В лесу ты срубил несколько стволов молодых деревьев - таких, чтобы по силам было донести. Ножовка не понадобилась, поскольку ветви и сучья ты тоже обрубил топором. Одно деревце, несмотря на твои настойчивые протесты, Мариам взвалила себе на плечо. Остальные ты связал с концов двумя верёвками, с шумным выдохом поднял (оказалось несколько тяжелее, чем ожидал) и понёс, спускаясь по тропе к уже угадываемой невдалеке опушке. Мариам по-прежнему шагала впереди, периодически оглядываясь, чтобы ты не отстал.
- Не бойся, не сбегу, - дёрнул чёрт тебя за язык нескладно пошутить.
Она надула губки и, ускорив шаг, больше не оборачивалась. А на все твои дальнейшие реплики по ходу маршрута либо отвечала односложно, либо не отвечала вовсе, старательно демонстрируя обиду... Впрочем, чёрная кошка пробежала между вами ненадолго - в этом ты с облегчением убедился вечером, когда вы легли в постель...
Да нет, ничего удивительного; просто многое в ваших отношениях получалось симметричным, ты уже начал к этому привыкать.
Привыкать к приятному - что может быть легче?

Глава четырнадцатая
СОЛОМИНКА, НОЧНУШКА И ФОТОГРАФИЯ ИЗ ПРОШЛОГО

Жизнь бесспорно хороша,
Мир прекрасен абсолютно,
Отчего ж тебе, душа,
Неуютно, неуютно?
ЛИРА АБДУЛИНА

На следующее утро ты проснулся очень рано. За окном всё было серо, неправдоподобно и расплывчато. Правда, над далёкими вершинами уже заметно розовел, расслаиваясь нежными пепельными разводами, свет далёкого, пока невидимого из-за гор, солнца. Скоро оно будет выдавлено темнотой, как резиновый мячик на поверхность водоёма... Глупый, глупый старикашка Амон Ра, и зачем тебе каждую ночь окунать свой желтощёкий холёный фэйс в этот мрачный Тартар, только кажущийся обратной стороной Земли, - а ну как схватят тебя там, среди сна, свирепые и безжалостные нохчи с чёрными кудлатыми бородами и усталыми от войны лицами - сграбастают, уволокут в горы, продадут в рабство… и поминай как звали.
Мариам сидела поблизости - спиной к столу, с зажжённой на нём керосиновой лампой (электричество здесь и всегда-то подавали нечасто, а в последние месяцы его не было совсем). Бросая на тебя короткие полуотсутствующие взгляды, она сосредоточенно зашивала дырку на твоей свежевыстиранной рубашке.
- Что, не спится? - хриплым спросонья голосом спросил ты, переворачиваясь с боку на спину.
- М-м-м… - раздалось в ответ, и Мариам кивнула.
Только теперь, присмотревшись как следует, ты увидел, что в зубах у неё зажата соломинка. Словно длинная золотисто-желтоватая дамская сигаретка. Это было нечто новенькое.
- Муи, ты зачем соломинку во рту держишь? - от удивления твой голос прозвучал чересчур громко.
- М-м-м-м-м! - снова выдала она и показала жестами: не приставай, мол, видишь, не могу сейчас ответить, позже поговорим. Уголки её губ подёргивались: Мариам явно распирал озорной смех, и она не без труда его сдерживала.
- Нет, в самом деле, - не отставал ты. - Что за блажь? Детство, что ли, вспомнила, Муи? Брось из себя дурочку строить, скажи что-нибудь.
- М-м-м! - воткнув иголку в рубашку, Мариам положила её себе на колени и, сделав сердитое лицо, замахала на тебя руками. - М-м-м-м-м-м-м!
А затем вновь взялась за шитьё.
Что ж, раз так, - решил ты, - пусть себе упорствует с этой дурацкой соломинкой. Однако и тебе никто не возбраняет повеселиться.
И ты принялся оттачивать на ней своё остроумие. Сравнивал Муи то с маленьким розовым слоником, у которого ещё не успел отрасти хобот, то с пчелой, которой пора лететь на медосбор, поскольку уже рассвет, и цветы как раз раскрываются; или принимался указывать на упущенные возможности, перечисляя разнообразные части тела, которые можно при желании состыковать с этой соломинкой. В общем, получалось хоть и несколько пошловато, но достаточно цветисто и многословно. А Мариам, по-прежнему сдерживая улыбку, в ответ грозила тебе кулачком и укоризненно качала головой. При этом вид у неё был препотешный.
Впрочем, - тебе не казалось - в её глазах уже зажёгся глубинный жёлтый огонёк. Такой знакомый, он то появлялся, то почти исчезал - будто манил за собой, но не указывал дороги, а лишь обозначал сам факт её существования...
Наконец она кончила шить. Повесила рубашку на спинку стула; воткнула иголку в катушку ниток и спрятала всё это хозяйство в круглую, расписанную пасторальными картинками жестяную коробочку из-под печенья. После чего, вынув изо рта соломинку и прикрутив огонёк в лампе, с хохотом набросилась на тебя. Оседлала - и принялась колошматить своими маленькими кулачками по твоей груди, словно по большому, хрюкающему от смеха барабану.
- Сейчас за всё получишь, изверг!
- Это жестоко - избивать беззащитного, ха-ха-ха, да, к тому же, ещё и сонного человека, ох-хо-хо! За что терплю мучения-а-аха-х-ха?!
- Не прикидывайся дурачком. Сам знаешь, за что!
- Нет, серьёзно - за что, госпожа? Скажи хоть, за что казнишь?
- За то, что издеваешься надо мной! Вечно у тебя только одно на уме! Только об этом и думаешь, да?
По правде говоря, примерно на подобную реакцию ты и рассчитывал, провоцируя её. Позволив немного поколотить себя, ты затем быстренько сграбастал Мариам в охапку и перекатил на спину, одновременно задирая вверх её длинную пуританскую ночнушку… Просто удивительно, до чего много могут успеть две руки всего за каких-нибудь несколько секунд.
Она ещё некоторое время сопротивлялась, забавно взбрыкивая ногами, мотая головой из стороны в сторону (что, вероятно, должно было означать безумную ярость непокорной горянки) и по-прежнему пытаясь колотить тебя в грудь маленькими кулачками. Разумеется, это была всего лишь игра, незамысловатое постельное лицедейство. И оно тебя возбуждало.
А ночнушку - в самом деле, надо будет ей сказать - пусть обрежет, что ли...

****

- Так что - с соломинкой-то? - лениво пошевелившись, поинтересовался ты, когда всепроникающие солнечные человечки уже вовсю приплясывали на подоконнике, полу и стенах. - Зачем она, расскажешь? Или это - твой большой-пребольшой секрет?
- Да никакого секрета, Серёжа, - Мариам отодвинула сбившееся в бесформенный ком одеяло и, сев на постели, медленно, с томной кошачьей грацией потянулась. - Просто - не знаю, как сказать - обычай или примета такая... Как у вас, бывает, плюют три раза через левое плечо, если не хотят кого-нибудь сглазить... Вот так и у нас: женщина, зашивая мужу рубашку, должна держать в зубах соломинку. Говорят, если не сделать этого, то рубашка в скором времени может превратиться в саван.
- Тьфу, ерунда какая.
- Ерунда, конечно. Но хуже ведь не будет... А мы с тобой ещё и посмеялись вон как.
- И то верно.
- Я бы даже сказала: досмеялись до греха.
- Какой же это грех? Раз человек способен испытывать желание - значит, так угодно Аллаху.
- С каких это пор ты уверовал в Аллаха, хитрец?
- С тех пор, как встретил тебя, моя сказочная пери.
- Ну и горазд же ты заливать, Серёжка! Ой, видишь, какая я ленивая: ты уже давно проснулся, а я ещё завтрак даже не начинала готовить! - с этими словами она вскочила с дивана.
- Ничего, - рассмеялся ты. - Зато вместо завтрака мы успели позаниматься зарядкой. Вполне уважительная причина.
- Не вместо завтрака, а перед ним, - наставительно сказала она.
Подобрав с пола ночнушку, Мариам повесила её на стул. После чего принялась натягивать платье через голову (ты с удовлетворением отметил про себя, что она стоит, обнажённая, перед тобой - и нисколько не стесняется этого). А Мариам, продолжая свою мысль, добавила:
- Нехорошо это. Мужчина всегда...
- ...Должен хорошо питаться! - с готовностью подхватил ты.
Теперь была её очередь рассмеяться:
- Вот видишь, ты уже угадываешь мои мысли.
- Ну, это не очень сложная мысль.
- Зато важная... Ладно, полежи немного. Я быстро.
- Не торопись, Муи. Я пока выйду во двор, покурю, - ты сел на диване, спустив ноги на пол. Зевнув, глянул в окно; и протянул:
- Погодка-то сегодня снова какая классная...
- Да, - согласилась она, уже стоя в дверях. И предложила:
- Давай опять сходим в лес, а?
- За дровами?
- И за дровами, и вообще… как вчера. Мне понравилось.
- И мне понравилось.
- Значит, сразу после завтрака и тронемся, хорошо?
- Хорошо, - согласился ты.
...Во дворе ты присел на порог. Со вкусом выкурил сигарету. Потом, машинально подобрав с земли ржавый гвоздь, стал выцарапывать на верхней ступеньке: «Мариам». Твои мысли были неторопливы; в них прошлое, будущее и настоящее причудливым образом сплетались в нечто триединое, отвратительное и прекрасное одновременно. Будущее имело бессчётное количество ответвлений, ты не мог охватить взглядом даже малую долю из них, и это почти пугало… Настоящее, напротив, сливалось в тугой и тёплый комок, оно присутствовало и уходило, то был странный, мучительный и непостижимый процесс: всякий раз тебе не хватало лишь доли мгновения, чтобы поймать его в фокус, мысль неизменно соскальзывала в никуда. Прошлое же не играло с тобой подобных шуток, оно представляло собой множество разрозненных лепестков остывающей жизни, и всё дело было лишь в том, что ты просто не знал, какой из них выбрать для подробного рассмотрения. Впрочем, ты и не старался, а просто лениво дрейфовал, отдавшись на волю этого скольжения, этого смешения, этого кружения времён и событий, людей и теней, движений и образов…
Бетон за прошедшие дни уже набрал немалую прочность, поэтому трудно поддавался ржавому гвоздю; буквы выходили бледными - пока что ты успел написать «Ма» и сейчас трудился над «р».
Такое простое занятие, ты писал, низко склонившись, и старался поменьше думать о чём бы то ни было, мысли просто летели сами по себе, и ты был почти не властен над ними.
…Ты писал, склонившись над боевым листком, когда появились Ковальчук и Мухин. Они нетвёрдо держались на ногах. От обоих несло спиртаганом.
- Ч-что делаешь? - икая, полюбопытствовал Ковальчук.
- Да вот, - ответил ты, - Шишкин поручил боевой листок написать.
- Шишкин? Хм-м… - протянул Ковальчук. - Дай-ка сюда.
Он взял со стола исписанный бланк. С минуту «деды» всматривались в текст, пытаясь его прочесть. Трудно сказать, удалось это им или нет, но потом Ковальчук смял листок и бросил его в деревянный ящик, использовавшийся здесь в качестве импровизированной корзины для бумаг.
- Плохо, - начальственно заметил он. - Почему не написал, что Коновальчик спал на посту?
- Я не знал об этом.
- Теперь знаешь. Я тебе сказал... И про Мусаева напиши. Плохо службу тащит.
- Да, - оживился до сих пор пребывавший в полудремотном состоянии Мухин. - Пусть его начкар вздрючит, напиши обязательно.
- Понял? - строго спросил Ковальчук.
- Да.
- Не да! - заорал вдруг Мухин. - Дедушке надо говорить: «Так точно!» Понял?
- Так точно, - чуть помедлив, ответил ты.
Ты был голоден, зол, и тебе становилось всё труднее напускать на себя смиренный вид. С другой стороны, пребывая в состоянии, близком к взрыву, ты, тем не менее, знал, что, как обычно, сумеешь себя перебороть и сделаешь всё, чего требуют «деды». Иного выхода не было. Да и в первый раз, что ли?
- Не нравишься ты мне в последнее время, чайник, - Ковальчук сощурился и погрозил тебе пальцем. - Ничего. Сменишься с поста, мы тебя поучим уму-разуму.
Потом, обняв за плечо вновь потухшего Мухина, весело рявкнул ему в лицо:
- Верно я говорю?! А?!
- Верно, - почти равнодушно кивнул тот.  Пожевал губами и добавил:
- Ладно, брось его. Пошли карасей собирать...
Ты долго смотрел им вослед невидящим взглядом и прозревал совсем иное; и чувствовал иное, тебя словно не было здесь; а где-то внутри росла и холодила тревога.
Она была беспричинной.
Она пришла отовсюду и ниоткуда, подобно тёмной энергии, пролившейся из первородного вакуума и в одночасье заполнившей все пустоты мира…
Жгучая тревога пробудила Нину (быть может, в тот самый момент, когда возникла в тебе... Кто это почувствовал, она или ты? О, безумное смешение времён и событий!). Эта тревога заставила Нину подняться с постели. Запахнувшись в легкий халатик, она смотрела в мутно-дымчатое предутреннее окно, стараясь отыскать в хаотично-неспокойных пространствах своих мыслей точку, в которой возник росток такого неуютного, с каждой секундой всё более пугавшего чувства...
Может, за точку отсчёта можно принять разговор с матерью? Но мать вроде бы поверила рассказу о том, что Нина засиделась у подруг в общежитии. А если и не поверила, то ничем не выдала своих сомнений... Валькино признание о сотне долларов, полученной ею от Ашота? Это резануло по самолюбию, чего скрывать от себя; но, в конце концов, Валька - баба глупая, от нее можно ждать всякого.  И пусть у неё самой болит голова за свои поступки... Может, Сергей?
Нина подошла к секретеру и, открыв дверцу бокового отделения, вытащила оттуда пачку писем. Девятнадцать штук, можно не считать, она и без того знала точно. Собственно, и содержание многих она помнила почти наизусть.
Однако перечитывать письма сейчас отчего-то не хотелось. Она некоторое время вглядывалась в знакомый почерк, потом бросила перевязанные тесьмой конверты на полку и, поколебавшись, вынула из-за ряда книг пачку сигарет. Закрыла на ключ дверь в свою комнату. Подошла к окну. Распахнула его и закурила. Свежесть предутренней улицы проникла в комнату. Струи холодного воздуха забрались под халат, обвили грудь, спину, ноги. 
Да-да, теперь ей стало ясно: тревога - из-за Сергея. Но почему? С ним как будто всё в порядке. В Чечню его полк ввели совсем недавно, так что в боях он поучаствовать не успел. Письма в последнее время приходили регулярно. И тем не менее... Не случилось бы чего.
Она поплотнее запахнулась в халат, ощущая, что начинает замерзать. И, сделав глубокую затяжку, чуть не закашлялась.
Вот - закурила снова. Несколько раз бросала, но всё без толку. Дольше месяца ни разу не выдержала. Вроде никогда и не курила-то по-серьёзному. И слабовольной себя не считала. Нет, Сережка вернётся - она бросит, определенно. А сейчас, наверное, жизнь не та... Не располагает.
Откуда же эта проклятая тревога?
Как он там?
Может, просто думает о ней в эту минуту? Бывает же так? Если два сознания одновременно устремлены навстречу друг другу, то отчего бы не существовать где-нибудь во вселенной незримому перекрёстку, на котором им возможно встретиться?
Дверь тихонько толкнули, а потом, увидев, что она заперта, так же тихо и осторожно постучали.
- Мам, ты? - обернулась она от окна. - Ну чего тебе?
- Половина пятого, - вместо ответа прошептала из-за двери мать. - Ложись, а то отец сердится. Ему с утра дежурить, а ты всё ходишь тут, никак не угомонишься.
- Не отец, а отчим, - зло поправила Нина. 
Однако настоящей злости она в себе не чувствовала, не до того было, а потому начинать ссору - из тех долгих, какие вот уже несколько лет, с нового материного замужества, вспыхивали между ними, - не хотелось. И Нина, помедлив секунду, добавила:
- Ладно, не сердись. Иди спать, я сейчас лягу.
За дверью прозвучало, отдаляясь, шарканье материных шлёпанцев.
Нина сделала ещё несколько коротких неглубоких затяжек - подряд, одну за другой. Затем выбросила непогашенный окурок на сливавшийся с ночным сумраком тротуар и закрыла окно.
Прошла  к своей постели. Улеглась, накрывшись с головой теплым синтепоновым одеялом.
Теперь, вдобавок ко всему, покалывало сердце. Такого давно не было, с самых бабушкиных похорон... Точно, что-то стряслось с Сергеем. Господи, что же могло с ним произойти? Телеграмму, что ли, послать ему в часть? Так ведь смеяться, наверное, будут его сослуживцы: подумаешь, примерещилось что-то подруге - и что же, из-за этой блажи бить во все колокола?
Она перевернулась с боку на бок. Теперь ей было жарко, и она сдвинула одеяло вниз, почти до пояса. Сердце ныло всё упорнее, всё неотступнее; боль вцепилась в него и не собиралась проходить.
Нина вдруг ощутила на своей щеке невесть откуда взявшуюся влагу. Провела ладонью и поняла, что это слеза.
«Плачу, - механически как-то, отстранённо отметила про себя. - Не хватало ещё накликать недоброе... Чего это я? Вот идиотка...»
Но пересилить себя, заставить успокоиться, хоть убей, не удавалось. Она перевернулась на спину; и, решившись после недолгого колебания, прошептала в потолок:
- Завтра же пошлю телеграмму. Прямо с утра. Плевать, пусть думают, что хотят... Интересно, туда вообще возможно телеграмму послать или нет?
А после она лежала тихо, не шевелясь, с закрытыми глазами. Понимала, что заснуть сегодня уже не сумеет, да и не пыталась. Ныла левая половина груди. Боль была ровной - она не усиливалась, но и не утихала - и позволяла понемногу привыкнуть к себе, как в конце концов привыкают ко всему неприятному, но неизбежному и неустранимому.
Нина лежала на горячей подушке, тихо и равномерно дыша, словно спала... Правда, ты не знал об этом наверняка, просто тебе почудилось, примерещилось, увиделось, как наяву, - вероятно, таков один из ещё не открытых законов природы: всё, что очень далеко, практически тождественно всему, что нам кажется. Хорошо, что мысль стремительна и неуловима до тех пор, пока не станет навязчивой; ты даже не успел оформить её в своём сознании, а просто в это время отложил второй - заново написанный - боевой листок. Было в нем упомянуто и о Мусаеве, и об уснувшем на посту Коновальчике... На душе скребли кошки. Чёрт знает что получалось. Ты понимал, что подставляешь под удар своих же однопризывников, и тебе это рано или поздно припомнится. А что ты мог поделать? «Деды» приказали, деваться некуда.
Судя по доносившимся из-за окна командам, подвыпившие старослужащие занимались с молодыми строевой подготовкой.
Затем процесс «учёбы» решили озвучить - и бойцы затянули строевую песню: «Не плачь девчо-о-онка…». Однако, не допев даже до середины, сменили пластинку: кто-то из «дедов» остроумно решил, что молодняку будет гораздо веселее маршировать под футбольные кричалки. И за окном зазвучало - хоровое, в шаговом ритме, на манер присной памяти пионерских речовок:

Зря того рожала мама,
Кто болеет за «Динамо»!

Вечно хрюкало набито
У болельщика «Зенита»!

Кто болеет за ЦСКА,
Тот тупее, чем доска!

Хочешь надолго в дурдом загреметь -
Можешь за «Крылья Советов» болеть!

Надо совсем с головой не дружить,
Чтобы фанатом торпедовским быть!

За «Ротор» болеть и не думайте даже!
За «Ротор» болеют придурки со стажем!

Кто извилин не имеет -
За «Рубин» пускай болеет!

Все фанаты «Шинника» -
Конченая клиника!

Если ты совсем болван,
То болей за «Уралан»!

А за «Сатурн» болеть не смей!
Иди в больницу поскорей!

«Черноморец» - не команда,
А калек хромая банда!

И далее в подобном духе… Словом, «деды» развлекались как могли. В меру своих умственных способностей.
Скоро тебя сменят, и тогда ты в числе прочих попадёшь в лапы Ковальчуку и иже с ним. Намаршируешься вдоволь - или что уж там они ещё придумают… В любом случае, в покое не оставят: вон как их - после спиртяги-то - на развлечения пробивает!
Ты тоскливо посмотрел на стоявшие в пирамиде автоматы. Взять бы один и положить всех. Нескольких очередей на них хватит. Один рожок; ну два, от силы.
Если бы дома никто не ждал - ты бы не задумывался. Всему есть предел. И терпению человеческому тоже. Ещё четыре месяца до приказа. Четыре месяца тебе до года службы. А это невыносимо много. Так много, что трудно даже представить. И почти невозможно выдержать.
Ты вздохнул и достал из внутреннего кармана хэбэшки фотографию.
Странное дело, с одного и того же снимка Нина улыбалась всегда по-разному.
И в жизни она бывала разной. Менялась почти каждый день. Сегодня - беззаботно веселая, завтра - вспыльчивая и раздражительная, послезавтра - удивительно нежная, тихая и грустная, словно видится с ним в последний раз... А когда вы в последний раз виделись? Не на проводах, это само собой, а - наедине?
Ты вспомнил. Вы ездили на реку. Олег - сосед, одноклассник и друг - подбросил вас за город на своем «жигулёнке», а сам деликатно слинял.
Место было безлюдное. Олежка удружил: он, заядлый рыбак, знал все прибрежные укромные уголки. Густая трава здесь спускалась почти к самой реке, и только метра за полтора от воды начинался песок - чистый, мелкозернистый, прогретый солнцем. Ляжешь на него - и он струится по телу, обволакивает теплом, не отпускает. Такое место только знать надо: сам будешь искать - вовек не найдешь. Река-то давно не та: кругом грязь, мусор, всевозможные следы человеческого пребывания. А тут - надо же - настоящий райский уголок.
У вас имелась с собой бутылка «сухого». Вы выпили по глотку, потом разделись и вошли в воду. Нина хорошо плавала - ты догнал ее только у противоположного берега. Надо было плыть назад, но девушка устала.
- Давай чуточку отдохнем, - предложила она, - вещи наши не убегут, правда ведь?
Минутой позже вы уже целовались, сидя на тёплом песке. Её волосы влажными прядями рассыпались по плечам, и в дрожавших на них водяных каплях плескались крохотные солнечные зайчики. Капли падали, струились, золото лилось по её загорелому телу, вспыхивая, угасая и вновь - бессчётное число раз - загораясь желтовато-неуловимыми бликами; оно было прохладным; ты касался её груди, спины, бедер, а она лишь постанывала, прикрыв глаза. И её губы вздрагивали, отвечая на твои поцелуи.
Когда ты повалил Нину на горячий песок, она крепко прижала тебя к себе и обхватила ногами твои бёдра. Её тело было упругим, оно пахло речной свежестью и солнцем...
- Что это у тебя?
Ты вздрогнул от неожиданности, но спрятать фотографию не успел: Москаль быстрым вороватым движением выхватил её у тебя из рук и отступил назад. Рядом стояли Мухин и Зеленский.
Ухмыляющиеся омерзительные выродки.
- Отдай! - ты вскочил со стула.
Никто не ответил. Москаль сосредоточенно разглядывал фотографию. Мухин и Зеленский, усмехаясь, глядели на тебя.
- Отдайте! - повторил ты, на этот раз отчего-то во множественном числе.
- Баба, что ли, твоя? - хихикнул Мухин.
Теперь все трое склонились над снимком.
- Да, подруга у карася что надо! И сиськи - вон какие классные, - Зеленский оглянулся на тебя. - Ого, смотрите, он на нас кулаки сжимает. Сейчас драться кинется.
- Что? - с деланным возмущением воскликнул Мухин. - Кулаки? На «дедушек»?! А вот мы сейчас его займём строевой подготовкой...
- Отдайте, - ты решительно шагнул вперед. И добавил - совсем уж глупое, будто они не знали:
- Это моя фотография.
- Та ну? - снова хихикнул Мухин, покачиваясь. - А по черепу не хочешь, чайник?
- Баба твоя? - спросил Зеленский.
- Да, - выдавил ты.
- А чё ты над ней дрожишь, дурачок? - Зеленский прищурился, и его взгляд стал жёстким. - Думаешь, ждет? Хрен там. Уже с кем-нибудь шарится, пока ты здесь веник да швабру дрочишь. Гарантирую. Так что чем раньше ты её забудешь, тем лучше.
- Это мое дело. Верните фотографию.
- В общем, так, салабон, - после короткого раздумья заключил Москаль. - Бикса твоя мне понравилась. Фотку я забираю. Дашь адрес, напишу ей... А что - может, и ответит... Тебе-то ещё долго тут вхолостую шары перекатывать, а мне скоро домой.
И ты не выдержал. Что-то оборвалось в тебе. Словно перерезали верёвку, сдерживавшую многомесячные возмущение, обиду, ненависть, злобу. На окружающих, на себя, на весь этот глупый, нелепый, поганый мир.
Ты не выдержал и бросился вперед…

Глава пятнадцатая
МЕСТЬ САЛАБОНА. НОВЫЕ ИМЕНА МАРИАМ

Ухает молот! Не жалуйся даром -
будь благодарен тяжёлым ударам.
Станешь ты крепок и в дело пригоден,
станешь ты твёрдым, как молот господень.
ОТТО  ГЕЛЬСТЕД

Улетели, пронеслись
Отголоски страхов дня,
Когти ночи пронеслись
Сквозь тебя и сквозь меня.
МАКСИМ МАКСИМЕНКО

Бросившись вперёд, ты замахнулся, чтобы врезать по ненавистной физиономии Москаля. Однако «деды» были настороже. Они тотчас сшибли тебя с ног, и три пары тяжёлых кирзачей обрушились на твоё дрожавшее от неутолённого гнева тело. Поначалу даже не было больно: ты катался по полу, и большая часть ударов приходилась вскользь. Однако это не могло продолжаться долго. Вначале тебе крепко попали в правое подреберье - так что перехватило дыхание. Затем чей-то каблук с размаху припечатал тебе в скулу; и, наконец, уже обессиленного, полностью потерявшего какую бы то ни было ориентацию в окружающем пространстве, тебя ударили в пах. От невыносимой боли ты заорал, поджал ноги и свернулся в клубок; в горле забулькало, ты поперхнулся, закашлялся, хватанул жадно раскрытым ртом воздух и вновь заорал.
- Тихо, козел! - стараясь перекрыть твой крик, испуганно рявкнул Зеленский.
И, обращаясь к своим товарищам, бросил торопливо:
- А ну, завязывайте! Вы что, хотите, чтобы начкар проснулся?
- Не проснется, - прохрипел запыхавшийся Мухин, утирая со лба пот рукавом хэбэшки. - Он давно уже готовый: обоссался и спит, полумертвый, хоть стреляй над ухом.
- Всё равно хватит, - настойчиво повторил Зеленский, оттаскивая Муху в сторону. - Нельзя на посту. Кто вместо него на оружии сидеть будет? Да и хватит с него.
Всё это слышалось приглушённо, будто издалека - гораздо слышнее тебе был собственный стон. А наиболее реальным изо всех чувств казалось почему-то - не боль и не обида, а нечто сродни удивлению: неужели это и впрямь случилось с тобой, а не с каким-нибудь другим человеком? Как во сне. Как тот звездопад: вот обрушилась стихия, неподвластная твоему пониманию - и странно, и вместе с тем жутко, поскольку события увлекли тебя в свою пучину, в совершенно невообразимый заколдованный водоворот, и невозможно - нет сил, да и воли - ему противостоять.
- ...Этот салабон у меня давно напрашивался, - доносился до тебя голос Москаля. - А насчёт поста не беспокойся: сейчас пойдём, пришлём другого карася ему на подмену.
Ты всё ещё стонал и не слышал, что ответил Зеленский. Во всяком случае, долее задерживаться подле тебя они не стали: удалились, грюкая тяжёлыми сапогами. И стало даже страшно - такая в комнате наступила тишина.

****

Шатаясь, как пьяный, ты неуверенно поднялся на ноги и, опершись одной рукой о край стола, другой стёр кровь с губ и подбородка.
Суки. Втроем на одного.
Однако не это было самым обидным. К подобным вещам ты, в сущности, успел притерпеться.
И даже не очень пугало то, что в скором времени, заменив тебя на посту другим молодым, они станут по новой издеваться и унижать; это тоже не представлялось из ряда вон выходящим событием. Но у тебя никак не укладывалось в голове, что Нина, твоя Нина - пускай лишь на фото - попала в руки к трём придуркам, возомнившим себя бог знает кем, и сейчас, наверное, удовлетворённо гогочущим, тыча в неё пальцами и отпуская сальные шуточки. Это казалось абсолютно немыслимым, недопустимым, чудовищным!
И вдруг тебя обожгла мысль: а что, если б и в самом деле они отобрали у тебя не фотографию, а... её саму? Неужели и тогда ты ничего не смог бы поделать? Вот так же, как сейчас, побоялся бы?
...Слёзы катились по твоим щекам, а глаза жадно шарили по пирамиде с автоматами, отыскивая среди них твой. Собственно, почему именно твой? Какая теперь разница, чей автомат ты возьмёшь? Абсолютно никакой.
Твои ноги мелко дрожали, а во рту стоял медный привкус.
В душе не осталось никаких сил, которые можно было бы употребить на то, чтобы сдержать слезы; и ты плакал, словно обиженный старик; а руки, привычно подхватив АКС - под цевьё и у основания приклада, - уже вставляли магазин, передёргивали затвор, досылали патрон в патронник, проверяли установку прицельной планки (ты выставил её на ближний бой), вынимали из пирамиды подсумки с запасными патронными рожками... И лишь перед проёмом, ведущим в помещение отдыхающей смены, ты ощутил, что слезы - так же внезапно, как и появились - высохли.
Ты зажег свет… Никого.
Всё верно. Из-за окна доносились топот сапог и песни, изредка перебиваемые строевыми командами: это подвыпившие старослужащие продолжали муштровать «карасей» на свежем воздухе.
Следовало торопиться, пока сюда никто не вошёл: первые же выстрелы встревожат караул - возможно, и лейтенант с прапором проснутся, - и тогда фактор неожиданности будет утерян. А сейчас очень уж удобная ситуация: все собрались в кучу перед караулкой - тебе не понадобится вылавливать «дедов» поодиночке, да и прорваться к ружпарку вряд ли кому-нибудь из них удастся.

****

Ты не ошибся. Весь не задействованный на постах личный состав находился снаружи. Молодняк маршировал строем, а старослужащие, оживлённо переговариваясь, сгрудились в сторонке. «Даже если они успеют броситься врассыпную - подумалось злорадно, - это уже их не спасёт». Ты предусмотрительно прихватил с собой два подсумка, в каждом по три рожка, а в рожке - тридцать патронов. Вполне достаточно.
Первым тебя  увидел Ковальчук.
- Ты чего, чайник? - удивлённо крикнул он. - Не терпится получить фофанов? Почему не на посту?
 «Деды» - все разом - обернулись в твою сторону.
- У него автомат! - удивлённо заметил кто-то.
Наконец до них начало доходить. Лица у всех переменились.
- Эй, карась, брось автомат! - крикнул Зеленский, выступив на полшага из кучки старослужащих. - Пошутили и хватит. Мы тебе ничего не сделаем, обещаю.
Указательный палец твоей правой руки лежал на спусковом крючке, а ствол АКС смотрел в сторону этих выродков. Быстро - но без суеты, просто бросив короткий взгляд - ты ещё раз проверил предохранитель: всё нормально, тот снят и установлен на автоматическую стрельбу. Никакой жалости не было. Ничего, кроме презрения. И желания уничтожать.
Ты шёл им навстречу. Но медлил, неосознанно стараясь продлить эти мгновения; злое, безжалостное, гибельное торжество сгущалось в тебе, клубясь и полыхая кровавым огнём.
Зеленский только теперь, видимо, по-настоящему осознал реальность нависшей над ним опасности. В его голосе послышались испуганно-просительные нотки:
- Слышь, мы ведь пошутили, честное слово. Не веришь? Ну хочешь, он сейчас перед тобой извинится? - и сержант вдруг с размаху врезал Москалю в челюсть - тот рухнул, отлетев на несколько метров в сторону. Однако тотчас вскочил на ноги. И вместо того, чтобы броситься на обидчика, шагнул тебе навстречу.
- Извиняйся! - продолжал орать ему в спину Зеленский; впрочем, напрасно тот старался, напуская на себя излишнюю свирепость: Москаль и сам уже трусливо блеял нечто бессвязно-извиняющееся. И приближался к тебе - как-то бочком, полушажочками, виновато разводя руками, глядя в сторону и жалко сутулясь, точно вконец заезженный салабон.
Странно, но ощущение торжества внезапно пропало. Стало гадко и омерзительно, словно нечаянно свалился в зловонную выгребную яму. И еще ты успел подумать о том, что, вероятно, сумеешь - после всего - приладить ствол АКС к своему подбородку и сделать последний выстрел. Снизу вверх. Вот уж воистину крышу снесёт…
Ты сплюнул тягучую красную слюну. И ещё раз обвёл взглядом это дрожащее стадо, эту перепуганную субстанцию, которую и людьми-то назвать теперь не повернулся бы язык... Чмошники.
А потом...
Нажал на спуск?
Если да, то что же случилось дальше? Последовала ли вспышка? Затрещал ли автомат короткой ненавистливой очередью, задёргался ли в твоих руках, конвульсивно выплёвывая пустые гильзы?
Почему ты так долго и мучительно стараешься - и не можешь вспомнить, сделал ты это или нет? Что за чертовщина? Почему у тебя ничего не получается?
Ну же, вспоминай, вспоминай, нажал ты на спуск или... Нет. Всё было по-иному… К тебе тихо подошли сзади и спросили:
- Чем это мы здесь занимаемся с таким серьёзным видом, а?
Ты вздрогнул от неожиданности. Словно блуждал в тумане, сбившись с пути, не видя перед собой ни зги - и вдруг тебя взяли за руку, и вывели на ровную дорогу, до которой, оказывается, было всего-то полшага… Неровно дыша, ты обернулся и увидел Мариам:
- Я тебя уже два раза звала, - сказала она. - Не слышал, да?
- Нет-нет, слышал… теперь слышу. Ты меня о чём-то спрашивала?
- Чем, говорю, занимаешься?
Её волосы коснулись твоего лица - она наклонилась и, положив руку тебе на плечо, стала разглядывать выцарапанное на бетоне: «Мари...»
- Две буквы осталось, - облизнув пересохшие губы, проговорил ты.
- Для разнообразия и Мари сойдёт, - заметила она. - А что, мне нравится... Пусть у меня теперь будет много разных имён, ладно? Таких, чтобы их знал только ты. Придумаешь мне ещё какое-нибудь имя?
Ты поднялся, потирая ладонь о ладонь, чтобы стряхнуть налипшие песчинки:
- Ну, раз ты так хочешь...
- Хочу, - с энтузиазмом закивала она головой. - Хочу-хочу-хочу!
- Тогда я буду называть тебя ещё… ну, допустим, Маришкой. Как - подходит?
- Вполне… Ласково звучит: Маришка, - она подняла взгляд к вершинам гор и повторила - медленно, будто пробовала слово на вкус:
- Ма-ари-и-ишка… Хорошо! А ещё?
- Ещё назовём тебя… Мариамбой.
- Тоже неплохо.
- И Маримулькой…
- Ну, это уж чересчур! - рассмеялась Мариам.
- Что, не нравится?
- Нет, почему же, очень необычное имя. Только смешное какое-то. Как у собачонки… А вообще-то - ладно, называй, я согласна быть твоей собачонкой.
С этими словами она решительно тряхнула головой и взяла тебя за руку:
- Ну, теперь идём мыть руки и - завтракать. Я тебе сегодня жижиг-чорпу* приготовила.
- Замечательно, - сказал ты, хотя понятия не имел, что представляет собой упомянутое блюдо. - У меня уже прямо слюнки текут!

****

На столе вас ждали две глубокие тарелки (твоя была наполнена почти до краёв, тарелка же Мариам - меньше, чем наполовину), в которых ароматно дымились плававшие в тёмной подливе кусочки мяса, тушёного с помидорами, картофелем, луком, чесноком, петрушкой и ещё какими-то травами.
- М-м-м, божественно! - воскликнул ты, съев несколько ложек крепко сдобренной перцем жижиг-чорпы. - Ты, Муи, просто прирождённый кулинар!
- Для любимого человека приятно готовить, - расцвела она от твоей похвалы. Затем, посерьёзнев, добавила:
- Ты очень добр ко мне.
- А ты - ко мне! - поднося очередную ложку ко рту, весело отозвался ты.
- Знаешь, Серёжа, - после короткой паузы медленно проговорила Мариам, - Раньше мне казалось, что я живу как бы на черновик, и всё ждала: вот-вот, ещё немного - и случится что-то замечательное, какое-нибудь чудо, которое изменит мою жизнь... Иногда представляла, будто мчусь в вагоне поезда: серые дни за окном пролетают мимо, только и успевай их глазами провожать. В итоге смотришь - а уже столько лет пролетело, и ничего хорошего там, позади, не осталось. И никакого выхода. Ведь не мы делаем свою жизнь, а обстоятельства её делают, они сильнее человека. Поэтому в последние годы я уже и надеяться перестала… А тут вдруг - бац! - и случилось чудо. Жизнь дала мне понять, что всё хорошее в ней только начинается. Теперь я радуюсь каждой минуте своего существования. И это благодаря тому, что ты сейчас рядом со мной… А ты говоришь: «кулинар»… Да я для тебя не то, что готовить, я… я… я - всё, что хочешь!
Ты даже перестал есть, настолько тебя растрогала внезапная пылкая тирада Мариам.
А ведь твою жизнь встреча с ней переменила никак не меньше… Кем ты был до неё? Маленьким серым пятном на теле планеты, жалким и незаметным. Стоило тебе сдуру провалиться в огнедышащую задницу реальности, как ты, нахватав проблем, мигом утратил всю свою былую самоуверенность и стал мечтать лишь о том, как бы спастись от этого мира, от этой дурацкой жизни, сбежать, спрятаться, забиться в какую-нибудь укромную нору… Спасибо Муи, тебе повезло. Вот уж воистину: неприятности и беды нужны человеку для того, чтобы - оттенённое всеми прежними невзгодами - только ярче сияло обретённое им счастье.
Надолго погрузиться в раздумья тебе не позволили:
- Ну вот, отвлекла я тебя своей болтовнёй! - воскликнула Мариам и трижды шлёпнула себя по губам ладошкой. - Всё, молчу-молчу! Не слушай глупую женщину, пока я тебе совсем аппетит не отбила. Давай, принимайся за еду.
- Ну почему же глупую, ты у меня очень даже… - начал было ты. Однако она протестующее выставила ладонь перед собой:
- Хватит разговоров, Серёжа, успеем ещё наговориться. Ешь скорее, не то жижиг-чорпа остынет, и будет совсем невкусно. Или ты забыл, что мужчина…
На сей раз ты не дал Мариам закончить фразу - перебил, вспомнив её любимую «застольную» присказку:
- Должен!
Она со смехом приняла игру - и продолжила:
- Хорошо!
А ты закончил, назидательно воздев указательный палец над своей тарелкой:
- Питаться!
И оба радостно рассмеялись, будто, и в самом деле, научились читать мысли друг друга.

Глава шестнадцатая
И ЖИЗНЬ, И СМЕРТЬ, И ТИХИЕ ОСЕННИЕ ПРОГУЛКИ…

День переходит в День, как запах роз пьянящий.
- Ты не ослеп, о нет, среди пустой тщеты
сквозь занавес часов ты видишь свет скользящий
и вечность, чьи дары познать не в силах ты.
КАРЕЛ ВАН ДЕ ВУСТЕЙНЕ

Твоя жизнь с Мариам устоялась, приобрела неспешное равномерное течение. Мир, словно выпарив из себя всё лишнее, постороннее, не имевшее отношения к тебе и Муи, сжался до объёма вашего двора, вашего дома, вашей спальни… Вы оба покачивались на волнах сиюминутности, дрейфуя к поджидающему вас за кромкой горизонта будущему, и не прилагали никаких усилий, чтобы переменить направление этого необременительного и приятного дрейфа.
Закончился сентябрь; следом за ним, как-то неприметно убывая, день за днём, час за часом просочился сквозь пальцы октябрь. Поскольку нет на свете ничего неизменного, а уж к погоде, наверное, это относится в первую очередь, то неудивительно, что царившие вокруг тепло и благодать быстро сошли на нет. Настали дожди и промозглый неуют - правда, перемежаемые непредсказуемыми тёплыми фенами*. Ржавая осень, пятно за пятном материализуясь на склонах гор, неумолимо расползлась вширь. И теперь, окружив аул со всех сторон, она с каждым порывом ветра всё больше засыпала узкие улочки - словно чешуйками проказы - неприютными пожухлыми листьями.
Почти всё время в тебе жило сознание наивысшей эмоциональной наполненности. Совсем не хотелось вспоминать своё недавнее прошлое: армию, плен, рабство... Слишком долго ты пребывал в состоянии неослабного внутреннего напряжения; и лишь теперь оно стало постепенно отпускать тебя. Настоящее пульсировало и наливалось в тебе тёплыми красками; всё чаще и увереннее оно захватывало тебя целиком, не оставляя места ни прошлому, ни будущему, и это приносило неизъяснимую отраду
Подолгу, сидя на пороге, ты размышлял о жизни: так, ни о чём конкретном - просто о жизни в общем. Что она такое, когда не заполнена любовью? Не более чем пустая череда превратностей - неважно, со знаком «плюс» или «минус», - которую можно оборвать в любое время, и ничто от этого не изменится… Люди делятся на две категории: одни больше думают о том, что оставили в прошлом, другие - о том, что ждёт их в будущем; тебя же в описываемое время нельзя было отнести ни к первой, ни ко второй категориям, поскольку в твоих мыслях имело постоянную прописку исключительно настоящее, а прошлое и будущее присутствовали в сознании, можно сказать, чисто фигурально... Если копнуть поглубже, то тебя и самого-то можно было обозначить во временном контексте не более чем тонкой пунктирной линией - ведь человек исключительно силой своего воображения способен стать кем угодно, а ты как раз и хотел стать никем, собственной исчезающей тенью, набором бессвязных ассоциаций и дымом невесомых облаков, текуче перекатывающихся по небу. Пускай это и не удалось в полной мере, пускай ты продолжал себя сознавать, однако не в подобном ли умонастроении крылась разгадка того, что для подавляющего большинства жителей аула ты практически перестал существовать, сделался безликим рабочим механизмом, который всего один раз в неделю исполняет свою привычную обязанность по строительству подземных укреплений, а затем вновь изымается из реального мира, проваливается сквозь его вещественно-событийную ткань, вливаясь в неуловимый поток бесконечно малых величин, бесплотных образов, неуловимых солнечных бликов и лунного света?
Правда, суровая действительность порой напоминала о себе - в некотором роде косвенно, однако всякий раз по-звериному, дико и пугающе.
Так однажды вы с Мариам возились по хозяйству во дворе, когда завидели вдали разношёрстную процессию, на удивление многолюдную для маленького горного селения: в ней были мужчины, женщины и даже мальчишки-подростки. Казалось, аул в полном сборе двигался, приближаясь, по узкой улочке. Впереди толпы вышагивали вооружённые люди… Хамзат, Зелимхан, Турпал (он был первым, кого ты узнал издали, поскольку Турпал вел себя гораздо более шумно и суетливо, чем все остальные: размахивал руками, возбуждённо подпрыгивал и улюлюкал, точно радовался, предвкушая некое на редкость увлекательное событие)...
- Смотри, Муи - что это? - удивлённо спросил ты. - Может, сегодня какой-нибудь праздник?
- Нет, - растерянно ответила Мариам. - Во всяком случае, я ничего такого не слыхала.
- А мусульманские праздники - ты их все знаешь?
- Ну, разве какие-нибудь мелкие забыла... А крупные все знаю. Нет, сегодня ничего такого не должны отмечать.
- Тогда, может, это по мою душу?
- Даже и не думай, - проговорила Мариам таким тоном, как будто её сердце просквозила игла кратковременного сомнения. - Во-первых, я тебя никому не отдам, а во-вторых, за тобой бы не пришли всем аулом, правильно?
- Действительно, я как-то сразу об этом не подумал, - согласился ты. - За мной бы прислали от силы пару-тройку человек с калашами... Глупею я в последнее время. Между прочим, из-за тебя, Муи.
- Из-за меня-а-а? - её брови удивлённо взметнулись вверх. - Почему это?
- Потому что жизнь у меня с тобой совсем уж беззаботная, можно сказать, райская. А когда всё хорошо, то и думать ни о чём не хочется.
- А-а-а, понятно, - взгляд Мариам потеплел. И она приняла твой шутливый тон:
- Ну и ладно, можешь не думать. Я тебя и глупого не разлюблю.
- Э нет, глупым мне становиться неинтересно, я так не хочу… - возразил ты.
Потом глянул на приближавшуюся толпу и предложил:
- Слышь, Муи, я пока лучше в сарае спрячусь, ладно? Как говорится, не буди лихо, пока оно тихо. Мало ли что им на ум взбредёт. Против такой кучи народа ты ничего не сделаешь: если захотят меня забрать, то у тебя и спрашивать не станут.
- Конечно-конечно, Серёженька, - кивнула она. - Иди, я тебя даже запру на замок для верности. Мне, если честно, и самой так будет спокойнее.
И вы без промедления направились к сараю. Ты зашёл внутрь, а Мариам закрыла за тобой дверь. Раздался лязг навесного замка, после чего стало слышно, как гравий зашуршал под ногами Мариам: звук быстро удалялся по направлению к калитке.
Между тем гул толпы приближался.
Ты лежал на соломе, прислушиваясь к происходившему снаружи… Вскоре с Мариам заговорили сразу несколько человек. Не зная чеченского - по смыслу отдельных слов, которые были тебе знакомы - ты понял, что её куда-то зовут: Муи отказывалась, однако её собеседники настаивали. И ей, видимо, ничего не оставалось, кроме как согласиться.
Стукнула калитка, и невнятная разноголосица толпы стала отдаляться, пока не затихла совсем.
Потянулись томительные минуты ожидания...

****

Мариам отсутствовала не менее получаса.
Более всего ты встревожился, когда вдали загрохотали выстрелы: в единый залп слились хлопки коротких автоматных очередей и характерное гулкое буханье охотничьих ружей... Ты уже был готов сойти с ума от неизвестности, когда с улицы донёсся звук быстро приближавшихся шагов.
О, эти шаги ты узнал бы среди тысяч других!
Снова стукнула калитка, и шаги направились к сараю. Затем загрюкал открываемый замок. Через несколько секунд дверь распахнулась - и к тебе на грудь упала рыдающая Мариам:
- Шайтаны! Все - шайтаны, звери, звери!
- Милая, что случилось? Куда ты ходила? Я слышал выстрелы - что это было, а?
Вне себя от растерянности, ты не знал, что и подумать. Неужели её кто-то обидел? Но каким образом и почему? И при чём тут недавняя автоматно-ружейная пальба?
Однако ещё несколько минут ты не мог добиться от неё связного ответа. Мариам захлёбывалась в слезах, изредка сдавленно выкрикивая нечто вроде:
- Зачем они заставили меня туда идти? Пусть его должны были казнить, но почему обязательно весь аул должен на это смотреть?! Ох, Серёжа, они привязали его к столбу! Они стреляли и стреляли - а он всё стоял и дёргался у столба! Весь в крови! И глаза у него были завязаны!
Ты отвёл её в дом. Усадив на диван, заставил выпить кружку холодной воды. Только после этого она смогла немного успокоиться, усмирив сотрясавшую всё её тело нервную дрожь. И удовлетворила, наконец, твоё нетерпение, рассказав о происшедшем.
То была давняя история. Можно сказать, началась она тридцать пять лет тому назад, когда у одного мужчины, жившего в ауле, родился сын Магомед. Мальчик был ещё совсем крохой, когда умерла его мать - Мариам точно не знала, от какой болезни, кажется, от воспаления лёгких. Отец женился во второй раз. Сложилось так, что у мачехи не было своих детей - точнее, два или три раза у неё случались преждевременные роды, и выходить младенцев не удавалось. Неудивительно, что она относилась к Магомеду как к родному сыну. Отец его был в преклонных годах и умер, когда мальчик заканчивал школу. Вскоре Магомед уехал в Грозный, поступил в техникум, да так и остался жить в городе.
У мачехи не имелось других близких родственников. Она тихо жила в ауле, постепенно старясь. Стала совсем уже дряхлой старушкой, когда неожиданно объявился Магомед на собственной «Ниве» и предложил мачехе переехать к нему. Та несказанно обрадовалась: одной-то жить на старости лет не мёд! Вдвоём быстро продали дом, козу, нескольких баранов и кое-что из вещей - словом, всё, что имелось у старушки в хозяйстве мало-мальски ценного. Разумеется, деньги она отдала «сыночку»: как же, ведь он будет её досматривать... По завершении всех расчётов Магомед усадил мачеху в автомобиль, и они укатили в сторону столицы успевшей к тому времени стать «независимой» Ичкерии.
А через несколько дней в кустах, невдалеке от обочины, пастух случайно наткнулся на окровавленный труп старушки: Магомед отвёз её на несколько километров от аула, а потом перерезал мачехе горло - завладев деньгами, решил избавиться от лишнего рта...
Мариам не было известно, как в ауле прознали о том, что недавно Магомеда арестовали в Грозном - совсем по иной причине, не то за воровство, не то за грабежи... Не знала она также, каким образом удалось землякам получить подонка из рук столичной милиции: скорее всего, просто выкупили - это по нынешним временам дело нехитрое, были б деньги. Во всяком случае, именно его сегодня вели по улицам, собирая местных жителей на казнь... Муи противилась, не хотела идти, но старики сказали, что расстрел должны видеть все, кроме совсем уж малолетних детей.
- Знаешь, Серёжа, - всхлипнула она, - Магомед перед смертью плакал, умолял пощадить… клялся Аллахом и разными страшными клятвами, что не он убил мачеху.
- Понятно, умирать-то каждому неохота... А как же он объяснил, что её нашли у дороги с перерезанным горлом?
- Ну, говорил что-то о нападении бандитов - врал, наверное... Но, если честно, я ничего толком не поняла - его никто не хотел слушать: Турпал и Зелимхан стали бить Магомеда прикладами по лицу, заставили замолчать. А потом сразу расстреляли... Может, он, в самом деле, не убивал?
- Не знаю… - вздохнул ты. - Да теперь уже никто и не узнает... Ладно, всё это миновало, всё - в прошлом. Успокойся и забудь.
- Да как же можно об этом забыть? Неужели ты такой чёрствый, что человеческая смерть тебя ни капельки не трогает?
- Нет, конечно, - слегка смутился ты. - Но ведь этот Магомед всё-таки не простой человек, а преступник. Значит, как ни крути - заслужил своё наказание, разве не так?
- Не так!
- Почему?
- Потому что всё равно так нельзя. Даже дикого зверя жалко, если ему больно - а тем более, когда видишь его муки перед смертью...
- Странная ты, маленькая моя. Прямо как ребёнок. А я уж думал, в этих проклятых горах все давно к смерти привыкли.
- Нет, Серёженька, не говори так.
Мариам, запрокинув голову, заглянула тебе в глаза. Её искусанные губы припухли, а на ресницах у неё вновь дрожали готовые вот-вот брызнуть слёзы:
- Я не хочу, чтобы ты был жестоким, - тихо прошептала она. - Не хочу, чтобы ты стал таким, как все остальные... К смерти нельзя привыкнуть, неужели ты не понимаешь?
- Ну хорошо, хорошо, Муи, я не стану жестоким. Ты ведь знаешь, я никогда и не был жестоким - торопливо заговорил ты, прекрасно понимая её состояние и опасаясь новой истерики. - Давай не будем спорить, милая. Поговорим об этом после, ладно? А сейчас - всё закончилось, и тебе надо успокоиться. Ради бога, не думай больше об этой казни, я тебя прошу, выкинь её из головы!
- Легко сказать: выкинь из головы... Да у меня, может, теперь до конца жизни будет стоять перед глазами эта картина: как Магомеда расстреливают, а он всё дёргается и дёргается у столба с завязанными глазами - понимаешь, ему сзади руки к столбу прикрутили. Очень крепко прикрутили, вот он и не мог упасть. А Турпал ещё прыгал вокруг него и хохотал, как ненормальный!
- Да он ведь и есть ненормальный… Как это у вас: джинийн цумкар?
- …Цамгар, - поправила Мариам. - Джинийн цамгар, болезнь духов. 
Она помолчала несколько секунд, глядя себе под ноги. А потом вскинула взгляд на тебя:
- Мне кажется, Магомед так и умер стоя. Только я этого уже не видела, потому что не выдержала, убежала...
Она снова разрыдалась.
Ты ещё долго успокаивал Мариам... Впрочем, у тебя самого тоже скребли на душе кошки. Окружающая действительность в очередной раз напомнила вам обоим о своей жестокости… Вполне достаточный повод для того, чтобы пасть духом.
...После описанного случая несколько ночей кряду Муи вскрикивала и плакала во сне. А ты крепко прижимал к себе её тёплое, мягкое и до ужаса беззащитное тело в тонкой ночной рубашке - и, точно ребёнку, шептал ей на ухо успокаивающие слова, и тянул тихое: «Чш-ш-ш-ш-ш…» - проклиная про себя дремучих нохчей с их криминальными наклонностями, бестолковую эрэфию с её извечным бардаком и генетической тягой к самоубийству, да и весь мир в целом. Такой нелепый, неладно скроенный, подлый и кровожадный мир, какого, наверное, и врагу не каждый способен пожелать...
Однажды вечером, снова вспомнив о расстреле Магомеда, Мариам горько посетовала:
- Нехорошо устроены люди, злые они… В детстве все взрослые казались мне умными, сильными и добрыми, а будущая жизнь представлялась такой интересной и замечательной! Помню, у каждой девчонки в нашей школе была тетрадка… ну, знаешь, такая: с рисунками прекрасных принцев и нарядных принцесс в бальных платьях…
- Ага, - понимающе кивнул ты, - наши девчата в эти тетрадки стишки про любовь писали и вклеивали разные картинки, вырезанные из глянцевых журналов.
- Ещё мы переписывали друг у друга всякие высказывания: «Главное - не разменяться по мелочам» - до сих пор помню. Или: «Любовь - это награда, полученная без заслуг»… В таком духе, в общем…
- Ну да, а потом жизнь ка-а-ак шарахнула по голове - хоть стой, хоть падай, - продолжил ты. - И ты увидела, что в этой -  реальной - жизни «мильон меняют по рублю». И трепетного волнения уже нет. И высоких красивых чувств ждать бесполезно.
- Вот-вот, ты правильно говоришь, Серёжа. Детские мечты обманули. На самом деле у взрослых всё оказалось как у животных: кто сильнее, тот и прав… Жаль, что я в детстве ничего не знала о плохих сторонах жизни. Не готовили меня к этому, а зря. Ведь если б хоть какое-то представление иметь - может, судьба и сложилась бы чуточку иначе… Ну почему так? Зачем родители рассказывают детям красивые сказки вместо того, чтобы заранее подготавливать их к жестокости, подлости, мерзости, ко всем тем ужасам, которые нас окружают?.. Вот так же и с замужеством. Мама говорила, что выдадут меня только по любви, за человека, который сделает меня счастливой. И что в итоге? Выдали за Абдурашида, не любила я его, и ничего хорошего из этого не получилось.
- Что касается замужества, то я думаю, Муи, у всех девушек одна и та же беда: каждая выходит в самостоятельную жизнь, переполненная грёзами о счастливом браке, верности и тому подобном… Но ведь любая мать тоже искренне мечтает об этом - ну, что её дочь будет счастлива, выйдет по взаимной любви замуж, и принц станет носить её на руках. О другой судьбе для дочери она не помышляет - и, соответственно, не рассказывает. Тут нет сознательного вранья, просто родители сами обманываются, выдают желаемое за действительное… Ну, а обо всём остальном… Не знаю, какую такую правду о жизни можно поведать ребёнку. Мы же не психологи, а простые люди… Вот пытаюсь представить себя родителем и - честно - затрудняюсь. Если сразу всю грязь мира обрушить на неподготовленную детскую психику - кто же тогда из него вырастет? Да и как расскажешь? По-моему, это невозможно, ребёнок ведь многого просто не поймёт.
- Наверное, можно как-то постепенно, на конкретных примерах - пусть не всё, но хоть что-то рассказать…
- Знаешь, лично я, пока был пацаном, ничего про опыт родительский не хотел слушать. Как же, как же: «Папик с мамиком - они древние, отсталые, в настоящей жизни ни хрена не понимают, копошатся себе потихоньку, на пропитание зарабатывают, а я не такой, я - орёл!» Пока свой лоб как следует об эту житуху не расшиб - не успокоился, вот так-то…
- Может, ты и прав, - грустно сказала Мариам. - Может, каждый в жизни должен почувствовать всё сполна. Если кому суждены разочарования и унижения, то от них не убережёшь человека, как ни старайся… Но ведь у нас с тобой плохое уже позади, правда?
- Позади, - немного помедлив, подтвердил ты. Затем привлёк её к себе, поцеловал в лоб и добавил:
- Надеюсь, впереди нас ждёт только хорошее…

****

Надо отдать должное зыбкому настоящему - волнения в вашем бесхитростном совместном бытовании случались довольно редко. Дни плавно текли один за другим, и каждый такой спокойный день, каждый час казался бесценным и неповторимым подарком судьбы. Порой чудилось, что всё не случайно, что вы с Мариам заслужили эти подарки, это неторопкое предзимнее вневременье, напоённое тягучей нежностью и теплом всё более глубокого взаимного узнавания, осязания, проникновения... Далее думать не хотелось - мало ли чем вы их заслужили: быть может, просто своей прежней разъединённо-безрадостной, неустроенной, тревожной жизнью...
Как сложится в дальнейшем ваша судьба - об этом тоже не хотелось думать. Поскольку грядущее не зависело от вас, всё в нём было мглисто, запутано, неисповедимо.
Главное, что теперь ваши дни были целиком заполнены друг другом. Напоены взаимными чувствами, взглядами, жестами.
Ваши дни были исполнены нескончаемых ласк, которыми вы, словно два голодных скитальца, впервые за долгое время дорвавшихся до еды, никак не могли насытиться. Когда ты засыпал в объятиях Муи, успокоенный и удовлетворённый, ощущая тепло её тела и слушая её ровное дыхание, то понимал: счастье - отнюдь не абстрактное понятие; пусть его невозможно описать и объяснить, но оно рядом.
Чем дольше вы жили вместе, тем труднее было представить, как ты раньше мог существовать на свете без Мариам...  Ты изучил все уголки тела Муи, все его божественно-неповторимые изгибы. А она по глазам угадывала каждое твоё желание - и исполнение их доставляло ей не меньшую радость, чем тебе самому.
Узнав Мариам получше, ты был даже несколько удивлён, поняв, что помимо привлекательной внешности она обладает достаточно живым умом, прекрасным чувством юмора, а главное - необыкновенной щедростью души. Впрочем, последнее качество свойственно многим представительницам женской половины человечества, просто встречать его в последние годы тебе как-то не доводилось... Да что там, очерствел ты за время плена, иначе и быть не могло... Но рядом с Муи в тебе день ото дня происходили благотворные перемены, этакая своеобразная эволюция неспешного возвращения к жизни, к нормальному, давно позабытому человеческому состоянию…
Эти перемены происходили до тех пор, пока ты не исцелился от тяжёлой болезни, имя которой безысходность.
И теперь ты был здоров.
Почти здоров.
Ты чувствовал: Мариам могла пожертвовать чем угодно, хоть целым миром, ради тебя и ради вашего счастливого уединения, которое порой казалось настолько хрупким и нечаянным, что даже становилось страшно. Муи - самая милая, самая нежная на свете, самая чуткая и заботливая - словно стремилась раствориться в тебе без остатка, слиться в единое целое со своим любимым мужчиной, чтобы никакая сила во вселенной - навеки, навеки, навеки - не могла разлучить вас.

****

Поначалу, пока стояла относительно тёплая погода, вы с Мариам часто ходили в горы: не зная устали, бродили по ей одной ведомым тропинкам, устеленным мягким золотым ковром умиравшей листвы... Взбираясь по склону, Муи двигалась с лёгкостью и грацией кошки - то рядом, то немного впереди. Порой, вырвавшись вперёд, она оглядывалась - и, видя, как ты любуешься ею, смущённо хихикала. Точно девочка-школьница, которой внове по-мужски заинтересованные взгляды ровесников.
Иногда, вспугнув зайца, вы успевали заметить его между стволами деревьев, убегавшего зигзагообразными скачками. А как-то раз даже застали на краю небольшой поляны лису: при виде незваных пришельцев она юрким рыжим огоньком метнулась прочь, скрывшись в густых зарослях орешника и бирючины.
Берёзы и ясени, липы и грабы, дикие яблони и мушмула степенно роняли сухие шорохи, стряхивали со своих ветвей жёлтые и красноватые блики, которые, кружась и покачиваясь в воздухе, опускались вам под ноги и переставали быть листвой, делались похожими на охваченную сном стаю скрюченных ладошек. Эти блики, особенно контрастные после дождя, неуловимо теряли свою материальность, становились пойманными земным притяжением вздохами умирающей истории, застывшими всплесками пустоты, пластами спрессованной памяти, не имевшей ничего общего с внешними проявлениями быстротекущих событий и чувств. Подобные прогулки являлись для тебя в некотором роде вещью в себе, с едва уловимым оттенком deja vu*, хотя ничего подобного в твоём прошлом не существовало; возможно, именно в этом и заключалась их притягательность...
Чем выше в горы, тем реже и светлее становился лес, и тем больше кривых и низкорослых деревьев встречалось на пути. Когда вам случалось выйти к краю какой-нибудь глубокой сырой балки, ты с удивлением замечал, что трава на дне всё ещё зелёная и по-летнему сочная; нередко она достигала человеческого роста. Несколько раз, обнаружив колючие заросли боярышника, усеянные спелыми чёрными, уже почти засохшими на ветках ягодами, вы останавливались и собирали малую толику бесхозного урожая. Дома Мариам раскладывала боярышник на солнце, поверх расстеленной газеты, - сушила на зиму.
Вы часто подолгу просиживали на скале возле «своего» ручья: то беззаботно болтали о разных мелочах, а то попросту молча смотрели на воду, будто загипнотизированные её стремительным бегом, журчанием, игрой солнечных отблесков…
Однажды вам повезло застать у ручья пришедшую на водопой дикую серну: вздёрнув продолговатую мордочку от воды, она на какие-то доли секунды застыла в сторожком ожидании - или тебе только показалось, что она промедлила; как бы то ни было, серна на дала даже толком себя разглядеть: сорвалась с места - и через мгновение лишь гулкий перестук копыт вдали свидетельствовал о том, что зрение тебя не обмануло.
Со временем ты всё больше утверждался в удивительной по своей простоте мысли (она настолько лежала на поверхности, что даже странно, почему никогда прежде не приходила тебе в голову): как люди не любят говорить о сокровенном, так и природа - она далеко не каждому являет свои укромные уголки, ещё нетронутые и оттого открытые, словно односторонний клапан, лишь непредвзятому, свободному от суеты человеческому сердцу.
Каким бы странным это ни могло показаться в твоём положении, но дело обстояло именно так: твоё сердце теперь было почти свободно от суеты, и с каждым днём освобождение усугублялось.
- Здесь даже туры водятся, - сообщила тебе однажды Мариам. - Правда, сюда редко спускаются. Выше живут.
- А они разве не вымерли? - удивился ты. - Я думал - при нынешней голодухе - охотники давно их всех постреляли.
- Сейчас и охотников-то не осталось, - развела руками она. - Говорят: зачем на зверей охотиться, когда на человека - выгоднее.
- И то верно.
- А туры, к тому же, очень осторожные. Они пасутся по ночам на самых высоких горных лугах. А днём прячутся: лежат на снегу, среди камней, ты их ни за что не заметишь, даже если совсем рядом пройдёшь.
- Ты-то сама их когда-нибудь видела?
- Нет, - покачала головой Мариам - Только следы на снегу встречала. Несколько раз, зимой… Где там - с моими способностями - к туру подкрасться, я ведь не охотник!
…Ты полюбил эту природу - яркую, пронзительную, поражавшую своими масштабами, но неторопливую, отчётливо отстранённую от далёкого, казавшегося отсюда таким маломерным, человеческого круга ощущений и интересов. Ты полюбил эти неспешные разговоры с Мариам - в сущности, обычные, какие всегда происходят между мужчиной и женщиной, старающимися получше узнать друг друга и радующимися этому узнаванию.
Каждый раз, отправляясь в лес, ты не забывал прихватить с собой топор, так что постепенно запас дров у вас увеличивался. По вечерам во дворе ты старательно распиливал на части принесённые из лесу стволы молодых деревьев. Это требовало изрядных усилий, так как ножовка давно затупилась, а наточить её было нечем. Вдобавок зубцы ножовки не были разведены: ты попытался сделать разводку с помощью обычных плоскогубцев, однако не добился особенного успеха, поскольку совершенно не имел навыка в подобных делах… Тем не менее работа двигалась - пусть и не очень быстро, но ровно, спокойно и незаметно, как бы сама собой. Ты относил поленья в сарай, и сложенный из них штабель протянулся уже метра на три вдоль дощатой стены, а в высоту он почти достиг человеческого роста…
Так вы и жили.

Глава семнадцатая
ЕСЛИ КАРТА ВЫПАЛА ИЗ КОЛОДЫ…

Полутень спросила у Тени:
- Почему вы так непостоянны? Раньше вы двигались, а теперь почему-то остановились, раньше вы сидели, а теперь почему-то встали?
- Может быть, я так поступаю в зависимости от чего-то? - ответила Тень. - А может быть, я так поступаю в зависимости от чего-то, зависящего ещё от чего-то? Завишу ли я от чешуи змеи, от крыла кузнечика? Как знать, почему это так? Как знать, почему это не так? 
ЧЖУАН ЦЗЫ

Прежде Мариам топила печь только когда готовила пищу. Теперь же она регулярно затапливала её и на ночь, поскольку наползали неумолимые холода.
Перед сном ты обычно шёл на кухню, придвигал к печке низкую табуретку и, открыв закопченную чугунную заслонку, садился покурить. По белёным извёсткой стенам кухни плыли вздрагивавшие тени и желтоватые отсветы пламени. И тебя переполняло тепло - не простое, физическое, а тепло какого-то более высокого порядка, несжигающее, тихое и бережное… Дымок от сигареты выносило в трубу печной тягой, и ты задумчиво смотрел на пляшущие огненные язычки, в которых было нечто ненасытное, нескончаемое, родственное твоим мыслям; в них смешивались свет звезд и отблески молний, раскалённое дыхание вулканической лавы и холодные всполохи полярных сияний, багровые зарева лесных пожаров и ослепительные всплески солнечных протуберанцев... Тебе нравилось наблюдать, как занимались жаром только что брошенные в печку дубовые, кленовые и берёзовые чурки - как сначала с шипением проступала на коре влага, вспениваясь и мгновенно испаряясь, а затем кора лопалась, съёживалась и обугливалась… Ты смотрел, как дрова, словно сопротивляясь пожиравшему их огненному небытию, выстреливали горящими угольками, и тебе казалось, что вот так же сгорела и вся твоя прежняя жизнь, рассыпалась невесомым пеплом, развеялась дымом, сошла на нет, будто её никогда не было.
Поначалу - как минимум, весь первый год своего плена - тебе приходилось бороться с иллюзией, что это происходит с кем-то другим, а ты - просто сторонний наблюдатель. Как бы режиссёр нескончаемого виртуального действа, которое вышло из-под контроля своего творца, всё глубже погружающегося в пучину навязчивой болезненной конфабуляции, перерастающей во все текущие события и довлеющей над ними. Словом, сумасшествие маячило за ближайшим поворотом. Однако ты удержался на опасной грани и не потерял рассудок. Впрочем, в ту пору иногда думалось, что помешательство оказалось бы самым лёгким выходом: ведь псих никому не нужен, из него плохой работник - значит, тебя могли просто пристрелить. Разве это было бы хуже, чем оставаться в рабстве?
Нет, разумеется, сейчас ты так не думал. С появлением в твоей жизни Мариам всё изменилось.
Но и теперь, в нынешней твоей жизни, одна мысль не давала покоя. Точнее, воспоминание, которое камнем лежало на дне памяти, и тебе никак не удавалось извлечь его на поверхность: тогда, перед взрывом - успел ли ты нажать на курок?
Угрызений совести не было. Просто мучила неопределённость. Таково уж свойство человеческой натуры... Утешало лишь то, что перед законом ты в любом случае остался чист: даже если и успел положить «дедов» из своего калаша, никто об этом не узнает, поскольку всё списало нападение нохчей.
В том, что ни единый человек из караула не остался в живых, ты не сомневался. Достаточно было увидеть руины, в которые превратился караульный городок, и всё становилось ясно...
Позже ты узнал, что вас накрыли несколькими меткими залпами миномётной батареи: место-то, оказывается, было заранее пристреляно «чехами»... Как ты сам остался невредим - вот это, действительно, загадка. Когда раздался первый взрыв, тебя шарахнуло чем-то по голове, и ты ненадолго вырубился, присыпанный землёй вперемешку с обломками деревянных балок и кусками кирпичной кладки. Очнулся от болезненных пинков по рёбрам: это пришли боевики... Однако - ни единого ранения! Редкое везение. Впрочем, ты отнюдь не считал его таковым после того, как пожил немного в плену...
Но теперь у тебя была Мариам. Милая, ласковая, не сравнимая ни с кем. Маленькое хрупкое божество, вмещающее в себя океан нежности. Легкокрылое облачко, насыщенное живительным небесным электричеством... Рядом с ней ты не то, чтоб абсолютно уравновесил себя со стылым неуютом окружающего мироустройства, однако выкристаллизовал в собственном сознании некую иллюзию самодостаточности, отгородился от жестокого бега дней прозрачным, но - так тебе казалось, почти искренне - несокрушимым барьером своих чувств. Отныне ничто не мешало тебе радоваться каждому прожитому доброму дню. А заодно и радоваться тому, что злых дней у тебя уже давно не было.
Чтоб обрести Мариам - возможно, и стоило пройти через все те лишения, которые выпали на твою долю. Иногда сознание отказывалось верить в счастливый поворот судьбы; и тогда ты не мог сдержаться: протягивал руку и, дотронувшись до Муи, убеждался, что она существует наяву. Смешно.
А она, между тем расцветала день ото дня. Так иная девочка-подросток, получив неожиданный внутренний импульс, в считанные месяцы вдруг превращается в женственную молодую красавицу, от которой невозможно оторвать взгляд. Но Мариам - ты ухитрился выпытать у неё - была всего на год младше тебя: недавно ей исполнилось двадцать два. Далековато от подросткового возраста...
А может, дело не в ней? Может, просто ты смотрел теперь на Мариам другими глазами?
Даже если и так. Ты не видел в этом ничего дурного.
Ты старался жить, как можно меньше задумываясь о прошлом и будущем; и тихо радовался свалившемуся на вас обоих безумию, этому блаженному состоянию почти полной отрешённости от всего внешнего, постороннего. И взаимные вспышки неукротимой страсти только  усугубляли ваше с Мариам освобождение от прежних жизненных забот и стремлений... Никогда ранее ты не испытывал ничего подобного. И даже не предполагал, что способен на такое.
- С тобой я стал совсем другим, Муи, - сказал ты ей как-то раз. - Раньше душа у меня была колючая, до краёв наполненная всяким мусором. А ты… ты словно вытряхнула её и очистила от грязи, накопившейся за многие годы.
- И теперь она стала мягкой, доброй, пушистой и… пригодной к употреблению! - рассмеялась она.
- Ага, словно побывала в небесной химчистке.
- Как ты интересно придумал… Да уж, в этом мире немало людей, которым не помешало бы сдать душу в такую химчистку.
- Это точно. Мне наверняка не помешало бы.
- Неправда, - она взяла твою руку в свои. - Не наговаривай на себя, Серёжа. Ты хороший.
- Да я не наговариваю. Мне просто повезло.
- В чём повезло?
- Вот дурёха, я же тебе только что сказал: в том, что я встретил тебя.
- А без меня разве ты был бы плохим?
- Не то чтобы плохим. Но хуже, чем сейчас, это точно. А рядом с тобой, Муи, мне… даже не знаю, как сказать-то… ну, в общем, даже помыслить о чём-то плохом невозможно.
- Нам обоим повезло. Многие ищут свою судьбу всю жизнь, но так и не находят… Хорошо, что мы теперь вместе.
- Ага.
Сказав это, ты смутился - как тебе показалось - чрезмерного пафоса, к которому стал склоняться ваш разговор. И решил позабавить Мариам, напустив на себя глуповатый вид:
- Вдвоём - оно, конечно, приятнее. Лучше, чем в одиночку.
- Лучше… - повторила она, не заметив игривого поворота в твоём настроении; и, помолчав немного, добавила:
- Но только тогда, когда вместе хорошо. Как нам с тобой… Я вот сейчас подумала: ведь сколько женщин живут с нелюбимыми! Жалко мне их…
- Может, и не стоит всех подряд жалеть, - возразил ты. - Некоторые выходят замуж по расчёту. Таких мне не жалко.
- Они тоже несчастные.
- Ну и что ж из того, что несчастные? Сами виноваты. Ищут в жизни лёгких путей - а получается всё наоборот.
- Как у тебя всё просто, Серёжа. Да если б жизнь была хорошая - думаешь, кто-нибудь выходил бы по расчету, за нелюбимых? А ещё многие идут замуж по принуждению.
- Или по глупости.
- И по глупости, наверное, бывает. Люди слабые… Знаешь, теперь, когда я так счастлива - кажется, готова всех понять. И всем посочувствовать. Мне хотелось бы, чтобы всем в мире стало хорошо!
Это восклицание Мариам прозвучало так трогательно, так искренне, что у тебя пропала всякая охота спорить с ней. И твоё сердце захлестнула волна нежности…

****

Каковы бы ни были твои внутренние ощущения, но внешне не хотелось выглядеть совсем уж бездеятельным неженкой. Сибаритство - штука неплохая лишь тогда, когда жизнь к этому располагает не только физически, но и морально; да и в любом случае надо знать меру. Поэтому ты, хоть и не особенно перегружался, но всё же регулярно подыскивал себе какие-нибудь новые хозяйственные работы. Для начала помог Мариам оборвать с росшего за домом куста черноплодную рябину и собрал с деревьев в саду айву, груши и яблоки (она потом завернула каждый плод в кусок старой газеты - так они должны были дольше сохраниться). Затем обрезал на деревьях сухие ветки, замазав свежеобразованные сучки загустевшей зелёной краской, которую тщательно, до последней капли, выскреб со дна случайно обнаруженной тобою на чердаке большой старой банки (судя по заводскому штампу, пятилетней давности). После этого принялся за гравийно-песчаную смесь - и за один день израсходовал её остатки на подсыпку дорожек. И, наконец, подправил покосившийся участок забора; для этого выбрал наиболее ровные стволы из тех, что были срублены в лесу и, вбив их в землю, плотно прикрутил алюминиевой проволокой к прежним опорным брёвнам, уже почти сгнившим у своих оснований.
Никогда прежде не работалось тебе с такой охотой. Неожиданно ты поймал себя на непривычном ощущении. Словно любой домашний труд - это некое священнодействие, наполненное неведомым глубинным смыслом: ты как бы созидал целую Вселенную - свой, на двоих, обособленный остров покоя среди гремучей, наполненной призраками, пустоты... Ты возводил свою маленькую твердыню в волнах хаоса, а Мариам её обустраивала и согревала теплом преданного женского сердца.
Это было странное, непередаваемо приятное ощущение. И оно возникало у тебя всё чаще.

****

В один из затяжных дождей, отсиживаясь в доме, ты заметил, как по потолку расползается тёмное пятно влаги. Указал на него Мариам:
- Крыша протекла.
- Плохо дело, - расстроилась она. - Пока морозы настанут, наверное, потолок обвалится, ведь ещё столько дождей впереди.
- Не успеет обвалиться, - успокоил ты её. -  Как только всё подсохнет, я посмотрю, в чём там дело. Думаю, сумею подлатать эту беду.
На следующий день небо прояснилось, и ты полез на крышу. Счистив с потемневшего от времени шифера наросты зелёного мха, обнаружил небольшую трещину - там, где и предполагал. Вообще-то, лучше всего было замазать её растопленной смолой, но по нынешним временам смолу взять было негде. Поэтому пришлось Мариам снова сходить к бункеру за цементом и песком - и того, и другого требовалось всего-то по горсточке, так что не потребовалось даже прибегать к натуральному обмену. Когда она вернулась с искомым, ты, смешав раствор, снова взобрался на крышу и тщательно залепил трещину.
Через несколько дней на целую неделю зарядили дожди, и ты удовлетворённо отметил, что крыша теперь не течёт.
- Серёжа, ты у меня прямо мастер на все руки! - восхищалась Мариам при каждом очередном твоём «трудовом свершении».
Уж не насмехается ли, порой сомневался ты; дела-то всё плёвые, даже смешно за такое хвалить:
- А-а-а, ерунда, - отмахивался, - это каждый мужик сможет.
- Не скажи. Посмотри вокруг: ни один из здешних джигитов уже лет десять палец о палец не ударил. Давно все разучились работать. Только и умеют, что воевать да грабить.
И ты понимал, что она права. Просто раньше как-то не задумывался. Да и теперь старался не очень забивать себе голову подобными вещами. В конце концов, пусть другие живут как хотят: это их мир, их жизни, тебе вообще здесь не место... Впрочем, и Мариам тоже здесь не место.
Поневоле прожив долгое время в Чечне - и, соответственно, достаточно хорошо узнав местную ситуацию изнутри, - ты давно сообразил, что леность нохчей - большей частью явление вынужденное. Поскольку не осталось здесь ни промышленного производства, ни общественного транспорта, ни сельскохозяйственных предприятий. Где же людям работать?
То же самое касалось и чеченской воинственности. Её истоки коренились в заурядных экономических причинах. Простые нохчи, ввергнутые в натуральное хозяйство, почти забыли о существовании денег; как следствие - многолетняя безнадёжная нищета. Неудивительно, что молодые парни шли в бандформирования, ведь там им платили по сто-двести долларов в месяц. На эти деньги кормились тысячи чеченских семей. Многие родители с готовностью отдавали своих пятнадцати-шестнадцатилетних сыновей в руки так называемых полевых командиров; подростков уводили на горные базы, где инструкторы-арабы учили их стрелять, устраивать засады и ставить растяжки. Так, например Хаттаб организовал лагеря по подготовке ваххабитов в Урус-Мартане и Сержень-Юрте, где боевую подготовку преподавали агенты ближневосточных спецслужб, - там встречали молодых рекрутов с распростёртыми объятиями.
Давно уже ни для кого не было секретом, что в Ичкерии работали представители многих разведок мира: арабы, турки, американцы, англичане, китайцы и даже украинцы и эстонцы. Они приезжали сюда как представители благотворительных и правозащитных организаций, а то и выдавали себя за иностранных журналистов. Они покупали большие и малые секреты, мимикрировали, вынюхивали, подстрекали и вели свои тёмные, недобрые игры, направленные на гибель России...
А людей в Ичкерии воровали всё чаще. Выкупы за пленных - этот бизнес чрезвычайно расцвёл после подписания Хасавюртовских соглашений. Ходили слухи, будто немалая роль в становлении этого бизнеса принадлежала Борису Березовскому. И будто, передавая выкупы (миллионы долларов!) чеченским бандитам, Борис Абрамович не забывал оставлять себе изрядный процент из этих сумм...
Ичкерия попала в заколдованный круг. И выхода из него ты не видел. Тем более что его не собирались искать ни российское, ни чеченское политическое руководство. В верхах произошёл какой-то чудовищный сговор, и простые люди это понимали... После подписания Хасавюртовских соглашений Россия униженно снабжала бандитское правительство Ичкерии электроэнергией, продовольствием и финансами, предназначенными «на восстановление» разрушенного войной. А ведь на эти деньги можно было выкупить сотни, если не тысячи, томившихся в зинданах пленников! Поначалу, пока отсюда не были выведены федеральные войска, ты ещё надеялся, что русских рабов выменяют на пленных «чехов». Но, похоже, Родине было плевать на своих попавших в беду сыновей.

****

Периодически возвращаясь к вопросу о том, как без риска выбраться из Чечни, вы с Мариам так и не сумели придумать ничего конкретного. А может, и не сильно старались, поскольку торопиться пока было некуда. Так вам обоим казалось.
По этому поводу Мариам однажды грустно заметила:
- Есть поговорка: лягушка только потому до сих пор остаётся без хвоста, что прицепить его себе каждый день откладывает на завтра… Так и у нас с побегом получается.
Что ж, мечта продолжала оставаться мечтой; по крайней мере, никто не пытался отнять её у вас, и этого казалось достаточно. За подобными мыслями почти забывалось, что для всех, кроме Мариам, ты не перестал быть бесправным невольником.
Или ты уже не был им? Ведь, если разобраться - не являемся ли мы только теми, кем готовы считать себя сами? Человек живёт в той реальности, которую хочет видеть. В любой момент он может свернуть на другую линию жизни и обрести иную судьбу. Порой достаточно сделать один единственный шаг - и всё, твоя судьба изменилась. Жизнь не запрограммирована свыше, у человека есть право выбора. Просто надо остановиться, оглянуться, высунуть голову из потока сиюминутных событий - и попытаться жить так, как тебе хочется. Но обязательно ли для этого предпринимать какие-то внешние действия - быть может, достаточно просто поменять свою внутреннюю систему координат, выработав новое отношение к довлеющим над тобой обстоятельствам?
В конце концов, большинство людей живёт в тоннеле всю жизнь… Кто-то пытается прорваться, расширить тоннель-сознание, уйти от выполнения навязанных ему правил - и получает в ответ щелчок по лбу: сиди, милок, не высовывайся. Выполняй свою роль, иначе будешь осуждён и наказан.
Оглядываясь иногда вчуже на своё прошлое, ты понимал, что очень многое делал не так, неправильно, надо было по-другому. О, если б рядом находился кто-нибудь мудрый, всеведущий, кто мог бы подсказать верные поступки и пути! Увы, человек всегда желает невозможного, такое глупое животное, хотя, конечно же, в этом нет его вины. Точнее, толика вины привносится постепенно, нарастает, присовокупляясь к объективной реальности и обретая зримые очертания уже когда поздно пытаться что-либо исправить… Несвобода от самого себя - пожалуй, так это можно назвать.
Может ли человек вообще считать себя свободным в полном смысле этого слова? Вряд ли. Любая свобода относительна… Что же касается тебя, то в данном отношении тебе ещё более-менее повезло. Могло быть гораздо хуже. Имелось с чем сравнивать.
Нет, ты не желал, не желал, не желал ломать голову над туманными вероятностями своего прошлого и будущего! Книга судьбы у каждого одна, и что мы туда пишем - это личное дело каждого; но чаще всего от тебя вообще мало что зависит. Прошлое миновало, его уже не изменить, так пускай же над ним поскорее сомкнутся волны забвения! А грядущее ничуть не менее иллюзорно, чем тени ушедшего, заглянуть в него не дано ни одному из смертных. Возможно, это и к лучшему.
Тебе хотелось просто жить - здесь и сейчас. По вечерам ложиться в постель вместе с Мариам и, просыпаясь утром, снова чувствовать её в своих объятиях. И чтобы никто вас не трогал, чтобы никто не нарушал вашей маленькой идиллии... Разве это такое уж невыполнимое желание?
Теперь ты всё реже ощущал себя персонажем чудовищного фарса, в котором приходится принимать царящее в мире зло как навязанную человечеству неизбежность.
Однако в душе тихо ткал предательскую паутину паучок тревоги.
Ты понимал, что как бы остановился на бегу, завис во вневременье. Это не могло продолжаться вечно. Жизнь - штука сложная, и хоть в прах развейся - всё равно свои коррективы в твою судьбу она внесёт. Рано или поздно.
Вокруг было слишком много беды и неминуемого движения, слишком мало равновесия и надежды, чтобы не ждать перемен... Говорят, в эпицентре любого урагана существует небольшой участок полного покоя; его называют «оком бури». Ты напоминал себе человека, которому посчастливилось оказаться в подобном месте, когда вокруг бушует гибельная стихия: пока что «око бури» оберегало тебя, но до каких пор могло сохраняться подобное положение вещей?
Случайность или некая непостижимая закономерность явились причиной того, что ты выбился из прежнего круга фатальных событий - неважно. В любом случае, если карта неприметно выпала из колоды, то вопрос лишь в том, когда будет обнаружена пропажа… Рано или поздно эту недостающую карту подберут с пола и снова пустят в игру. Чудес на свете не бывает.
Тревожные мысли подобного рода тебе совсем не нравились; ты упорно боролся с ними, старался выбросить их из головы. Пусть и не без труда, но, как правило, это тебе удавалось. К сожалению, всякий раз - ненадолго.

Глава восемнадцатая
БЕСЕДЫ У ДОМАШНЕГО ОЧАГА. ТРЕВОЖНЫЕ ВЕСТИ ИЗ «БОЛЬШОГО МИРА»

Ты и пространство слиты, нет границы.
И ум никак вопроса не решит,
Что мне, а что тебе принадлежит
В игре, которая меж нами длится.
ГЕОРГ МАУРЕР

У Мариам была старенькая - чуть ли не полувековой давности года выпуска - швейная машинка. На этом раритете она сшила тебе брюки и две рубашки (оставшаяся в доме после смерти Абдурашида одежда оказалась тебе слишком мала).
По дому Мариам ходила либо с распущенными волосами, либо собирала их сзади в «хвост», прихватив резинкой. Но показываться на людях с непокрытой головой здесь женщинам не полагалось, отчего в тех нечастых случаях, когда Муи требовалось выйти со двора, ты заплетал её волосы в косу (сам настоял, чтобы это являлось исключительно твоей обязанностью). Когда же она возвращалась домой, ты редко удерживался от искушения снова распустить её волосы и зарыться в них лицом... Нетрудно догадаться, чем это всё заканчивалось.
Казалось, день ото дня твоё собственное «я», разрастаясь, вбирало в себя Мариам, как некую идею, граничившую с совершенством, всё больше сливалось с ней мыслями и чувствами. Это было удивительное единение, более точное слово трудно подобрать.
...В комнате на стене висел незнакомый тебе струнный музыкальный инструмент. Он имел гриф с ладами, а его корпус, выдолбленный из одного куска дерева, был удлинённой формы, с плоской верхней и изогнутой нижней деками. Однажды ты снял его с гвоздя, несколько раз провёл пальцем по струнам, которые откликнулись на прикосновения звуками мягкого шелестящего тембра, и спросил Мариам:
- Как называется эта штуковина?
- Дечик-пондур, - ответила она.
- А кто на ней играл?
- Не на ней, а на нём.
- Ну, на нём, какая разница… Или без применения - так, для красоты - на стене висит?
- Зачем для красоты, я играла, - смущённо потупилась Мариам.
- Чего же ты раньше молчала? Сыграла бы что-нибудь, мне интересно послушать.
- Ну… ты ведь по-чеченски всё равно не понимаешь, - объяснила она. - А русских песен я не умею, да на нём и не сыграешь, наверное...
- Да какая разница! На-ка, изобрази что-нибудь.
- Нет, Серёжа, тебе будет неинтересно наши илланчи* слушать...
- Почему? Вот скажи: ты же слушаешь зарубежную попсу, хотя слов не понимаешь - и ничего, нравится, верно?
- Верно. Но это совсем другое.
- Ничего, ты спой, чтобы я хоть представить мог, какие они, чеченские песни. Знаешь что-нибудь про любовь?
- Конечно. Это женские песни, называются эшараш*.
- Вот и отлично, давай, спой какую-нибудь… эшараш.
Словом, как ни отпиралась Мариам, но ты настоял на своём. Она взяла дечик-пондур и запела.
Её поза была расслабленной и непринуждённой. Более всего Муи нравилась тебе именно такой, да это и вполне естественно. А вот звучание инструмента оказалось непривычным (впрочем, этого и следовало ожидать); и от мелодии ты был, откровенно говоря, не в восторге. К тому же если и существует на свете язык, совершенно лишённый напевности, то это как раз чеченский. Но когда Мариам пела, ты смотрел ей в глаза и видел в них своё отражение; и  понимал, что её слова обращены к тебе… и твоё сердце внезапно вошло в столь сильный резонанс с этими звуками и этим взглядом, что по коже побежали мурашки... Так бывает, даже если всё у человека хорошо, он обычно не догадывается о том, что ему не хватает лишь самой малости, чтобы обрести совсем уж полный душевный комфорт, практически переходящий в область нирваны. До чего же странно ты себя ощущал, когда понял: вот она, эта последняя малость... Подобное вряд ли способно поддаваться анализу человеческого разума, ведь чувства - гораздо более тонкий инструмент, созданный природой, может быть, именно оттого, что разум несовершенен...
Когда Мариам закончила, ты попросил:
- Муи, переведи, пожалуйста, на русский, о чём ты сейчас пела.
Она немного помедлила, подбирая слова. А затем передала тебе содержание песни, в которой рассказывалось о том, как юноша из одного горного аула решил жениться на девушке из другого селения, расположенного на плоскости. Он не знал, что девушка - глухая. А та захотела скрыть свой изъян на время, чтобы юноша не передумал жениться на ней. И решила она поступить следующим образом: на свадьбе рядом с ней сядет подруга, и когда будут задавать вопрос, на который надо отвечать утвердительно, подруга должна ущипнуть её за левый бок - тогда невеста станет кивать головой; а когда спросят такое, на что надо отвечать отрицательно, подруга ущипнёт невесту за правый бок - и та, соответственно, отрицательно покачает головой... Началась свадьба. Однако подруга всё перепутала. Поэтому, когда новобрачную спросили, любит ли она своего суженого - невеста, получив щипок справа, отрицательно покачала головой. А когда родственники жениха, удивлённые подобным ответом, поинтересовались, отчего невеста не любит бедного парня, может, её сердце уже до свадьбы было отдано другому - та, получив щипок слева, утвердительно закивала головой... Так и вышло, что никто в ауле жениха не узнал о глухоте невесты. Но девушка дорого заплатила за своё лукавство: её немедленно отослали домой, к родителям.
...С этого дня редкий вечер проходил без того, чтобы ты не вручил Мариам дечик-пондур.
Ты и сам долго боролся с искушением, но однажды не удержался: взял инструмент и принялся подбирать на нём знакомые мелодии. Однако твои двух-, а то и трёхчасовые усилия не увенчались успехом: всё звучало нелепо, пародийно. Хоть убей, ничего современного играть не получалось: балалайка - она и есть балалайка.

****

В сарае стояла старая обшарпанная этажерка, приспособленная для хранения простейших слесарных и плотницких инструментов; а на нижней её полке были сложены в две стопки десятка полтора книг - истрёпанные, порой без обложек, разная ерунда ещё советских времён издания. Однако, порывшись среди них, ты обнаружил детектив Владимира Шитова «Собор без крестов». Решив, что это произведение должно быть интересным, ты взял книгу в дом. Улёгся на диван и принялся за чтение...
Поначалу тобой овладело недоумение. Хоть ты и не считал себя большим докой по части словесности, однако вскоре не осталось ни тени сомнения, что писатель элементарно безграмотен. Роман был густо усеян «пеpлами» типа: «постоянное местожительство», «свеpлить свёpлами», «ладони pук»... Как будто Владимир Шитов встpечал людей с ладонями, pасположенными в дpугих местах.
Вообще, с человеческими оpганизмами в детективе пpоисходили паpадоксальные вещи: геpои оказывались способными «вместо улыбки показывать золотые коpонки зубов» или, к примеру, «закатывать глаза под лоб» (хорошо, что не за щеку!). Что касается особей женского пола, то - прочтя фpазу: «Дамы кавалеpов были одеты изысканно и со вкусом» - ты не смог сдержать хохота.
- Что случилось? - тут же показалась из кухни Мариам, вытирая руки полотенцем.
- Да вот, читаю детектив, - сказал ты, - и не пойму, как этот писатель умудрился в школе аттестат получить... Я бы его учителю русского языка руки поотрывал.
Всё же любопытство не позволило тебе отложить книгу: сначала было интересно увидеть, до какой степени маразма может дойти человек, а затем ты поймал себя на том, что читаешь роман уже не как детектив, а как обычное юмористическое произведение. Вскоре, заинтригованная, к тебе присоединилась Мариам: она легла рядом, и теперь ты держал книгу посередине, между вами - чтоб обоим было видно. Периодически ты разражался взрывами хохота и зачитывал вслух нечто наподобие: «Выход своих хозяев заждавшиеся водители автомобилей встpетили быстpым исполнением своих обязанностей». Или: «Разглядывая её нагую гpудь и пpавильные чеpты лица, котоpое во сне было добpое и откpытое, он с гоpдостью отметил её нахождение у себя дома как исполнение большого желания».
В какой-то миг закралось сомнение: может, это пародия? Но, заглянув в предисловие, ты убедился, что роман отнюдь не юмористический. Да ещё прочёл, что Владимир Шитов «восемнадцать лет проработал в правоохранительных органах». Становилось вдвойне непонятным, откуда у автора такое незнание жизни уголовной сpеды, о котоpой он пытался повествовать. У него воpы сплошь усеивали свою pечь «кpепкими» выpажениями типа: «укакался» и «пальцем в попе ковыpяться». Или - это ты, не удержавшись, снова прочёл вслух Мариам:
- Вот, слушай: «Константинович, ты наш pуководитель, а я являюсь активным исполнителем, поэтому мы сейчас должны подумать о тех последствиях, котоpые нас ждут, когда поймают»... Смахивает на выписку из пpотокола паpтсобpания, да?
- Точно, - согласилась она.
Правда, и Мариам тебя удивила, показав, насколько женская логика отличается от мужской. Она зачитала потрясающую по своей нелепости фразу, касавшуюся жены главного героя романа: «Нельзя сказать, что Лесник не любил Альбину, не ценил и не уважал, но pазве мог он с ней совеpшать такие половые вольности, котоpые допустимы и легко осуществимы с фаpтовыми девочками...» Вместо того чтобы посмеяться над этой косноязыкой глупостью, Муи вдруг спросила:
- Серёжа, а ты ведь тоже со мной делаешь в постели всё, что хочешь... Скажи, если б я была твоей женой - ну, по-настоящему, чтобы в вашу церковь пойти, и со штампом в паспорте - тогда ты позволял бы себе такое?
Ты даже растерялся на мгновение, до того её вопрос показался неожиданным. И нелепым… Потом отложил в сторону книгу, обнял Мариам и погладил её по щеке:
- Глупышка, неужели ты до сих пор продолжаешь меня стесняться?
- Ну… в общем-то нет, - прошептала она. - Просто… ты же понимаешь, мы с тобой иногда делаем такое, что люди считают нехорошим.
- Это только неграмотные люди так считают. Всё, что происходит между нами - это прекрасно... Ведь ты же чувствуешь, Муи… ты сама хочешь этого, правда? Ну скажи... Или я ошибаюсь?
- Нет, Серёженька, не ошибаешься. Я сама хочу.
- Всего-всего? Или ты что-то скрываешь от меня? Может, тебе что-нибудь неприятно? Тогда признайся честно, я пойму и не обижусь.
- Нет-нет, мне всё приятно, честное слово.
- Так выбрось из головы эти мысли, ладно?
- Ладно.
…Вам уже не было дела до писателя Владимира Шитова. Ты привлёк Мариам к себе, и ваши губы слились в поцелуе. А твои руки начали медленное путешествие по её телу.
Вы даже не заметили, как книга свалилась на пол...

****

Потом вы лежали без сил на скомканной простыне, влажной от вашего смешавшегося и всё ещё не остывшего пота. Несколько минут оба молчали; затем Мариам повернула к тебе лицо, и её дыхание защекотало твоё ухо:
- Знаешь, что я сейчас чувствую?
- Что?
- Мне давно не было так легко и беззаботно - только в детстве.
- Ну, в ту пору ты ещё не знала многих удовольствий, - заметил ты.
- Не в этом суть, всё равно было хорошо, - возразила она. - Так же хорошо, как сейчас, только по-другому.
- А разве у тебя в детстве не случалось никаких огорчений?
- Случались, конечно. Но они тоже были лёгкими и беззаботными. Просто я тогда этого не понимала.
Ты бережно приподнял голову Мариам, подсунул под неё руку и снова откинулся на спину. После чего, в свою очередь, спросил:
- А знаешь, чего я сейчас хочу?
- Неужели… снова? - удивилась она с нотками наигранного испуга в голосе.
- Нет-нет, не так быстро, Муи - рассмеялся ты. - Мне хочется, чтобы ты рассказала о своём детстве.
- Что же тебе рассказать?
- Да всё равно. Что на ум придёт, то и рассказывай.
- Ладно, - согласилась Мариам. 
И, прикрыв глаза, принялась извлекать из памяти эпизоды былого:
- Помню яркий солнечный день, лето, я сижу на куче песка, играю, леплю куличики, и вдруг в небе - гул самолёта. Очень четко помню! С тех пор часто, услышав звук пролетающего самолёта, возвращаюсь мысленно в тот самый момент…  А ещё - это было намного раньше: проснулась я в своей кроватке, с пружинной сеткой и железными спинками… С одной стороны от падения меня защищала стена, а с другой - ячеистая сетка из белого капрона… На стене возле моей кроватки висел очень пушистый длинноворсный узорчатый ковёр, а вверху на нём - кашпо с большим красным цветком… Вот этот-то цветок и привлёк мое внимание: снизу было плохо видно, и я решила подтянуться к нему поближе… села в кроватке, ухватилась руками за сетку (пальчикам было больно, точно помню), и начала подтягиваться вверх… Оп-пля, я уже стою! От радости даже описалась. Тут заходит папа в комнату, а я с широкой улыбкой его стоя встречаю! Папа резко разворачивается и бежит за фотоаппаратом… Так меня и запечатлели, улыбающуюся и с мокрым пятном на ползунках… Как-то раз к маме приехала подруга из-за границы, привезла конфеты, похожие на теперешний «ММДэмс», у меня одна попала в пододеяльник, я её так и не нашла, но потом в течение долгого времени её искала-искала, даже после того, как мама бельё уже поменяла несколько раз!
Мариам умолкла и, открыв глаза, скосила взгляд на тебя:
- Ну что, не скучно слушать такую чепуху?
- Нет-нет, напротив: очень даже интересно. Рассказывай, Муи.
- Значит, так… - продолжила она, снова прикрыв глаза. - Мне что-то около двух лет, мама в день рожденья подарила мне куклу Джульетту, огромную, с меня ростом и с пикалкой в груди... Первым делом я проверила, на месте ли у неё трусы. Вторым делом - сняла с Джульетты всю одежду и вытащила эту пикалку… Ещё помню: однажды ночью сижу я на кухонном столе, а мама жарит в маленькой чугунной сковородочке мне картошку… А на день рожденья папы я доставала из шкафа фужеры, один упал, разбился, и осколком мне сильно порезало висок. Очень долго потом удивлялась: надо же, как высоко отлетели осколки, пока не сообразила, что я-то была совсем мелкая… Помню, брат сломал руку, а я завидовала гипсу… Как-то раз мы всей семьёй поехали отдыхать и рыбачить на пруд, мне было лет пять. Мама не успела меня завтраком накормить - так и взяла с собой кастрюльку с манной кашей... Когда приехали, я побежала зачерпнуть воду котелком и подумала: «Вот бы сейчас рыбку поймать» - и через секунду в моём котелке плескалась большая рыбина, этот случай никогда не забуду! Потом мы стали купаться в пруду: отец ныряет, а я за ним. Почему-то захотелось его за ноги схватить и нырнуть с ним вместе. Нахлебалась воды, но отца за ноги не поймала!
- Бойкая ты была девчонка, Муи, - вставил ты. - Наверное, нагорало тебе от родителей частенько, да?
- Что значит - «нагорало»?
- Ну, доставалось ремня.
- Нет, что ты, Серёжа, папа с мамой никогда меня не били. Иногда в угол ставили, да и то редко. А так - если надо, словами ругали, я слова хорошо понимала. Разве можно детей бить?
- Нельзя, конечно. И всё-таки многие бьют…
- Это очень плохие люди… Ладно, слушай дальше.
- Я весь внимание.
- Вот такая картинка: кучи осенних листьев, мы с подругами барахтаемся в них, мастерим себе троны. Визг, хрюканье и бездна удовольствия! А ещё помню очень сильный осенний ливень. Мы с мамой возвращаемся из кино домой, но всё кругом затопило водой, и транспорт не ходит. Люди шлёпают по лужам пешком. Мужчины - в подкатанных брюках, многие женщины - босиком. Одна старушка сказала: «На лужах пузыри, значит, дождь надолго». Я с тех пор всегда обращаю внимание на дождевые пузыри и вспоминаю тот необычный день… А из зимних воспоминаний - шубу помню цигейковую. Жутко тяжелая была... Упала я в ней как-то в лужу, катаясь на санках - такая ведь у нас зима, тёплая - потом долго ходила вокруг дома: боялась, что мама будет ругать... А ещё я однажды поймала воробья за хвост. Сидел, сиротинка, на ветке под дождём, засунув голову под крыло. А я в окно увидела, оделась, вышла, подкралась и сдёрнула его с ветки!.. И кошку нашу домашнюю помню. Она ловила меня за ноги, но никогда не выпускала когтей. Помню даже, что занавеска, за которой она пряталась была в жёлто-зелёную полосочку... А потом у нас был щенок, и мне нравилось, когда он тёрся о мои ноги. Правда, он так и не вырос: умер от какой-то болезни. Я тогда очень сильно плакала… Хорошо помню одеколон папы «Open», которым он пользовался по особым случаям. И еще, что касается запахов: запах мокрого асфальта после летнего дождя и запах костров, которые осенью жгли повсюду во дворах - до сих пор радостно замираю, когда повеет дымком от костра… Отчего-то сохранилась отчётливая картинка: чашка с вишней у меня на коленках, а я болтаю ногами, просунув их сквозь балконную решётку… А вот из школьного времени: никогда не забуду, как взяла в библиотеке первую книгу. Она называлась «Щенок в кармане» и была обёрнута в шуршащую бумагу. Помню даже запах этой книги... Наша с братом комната была маленькая и сильно заставленная мебелью, но когда я приходила домой, то залезала на свою сеточную кровать и как бы отгораживалась от всего мира: читала книжки, слушала музыку и это была такая замечательная уединённость...

****
 
Детская память очень цепка: вырвав что-то из контекста, прихотливо разукрашивает и оставляет жить в сердце далёкие, но удивительно яркие картинки, этакие стоп-кадры минувшего…
Слушая Мариам, ты постепенно засыпал.
И уже не её, а свои собственные воспоминания, наплывая сквозь дремотные сумерки, сменяли друг друга, теснились перед мысленным взором…
Вспомнилось, как в яслях ты не добежал до горшка, года два тебе было, и чтобы скрыть этот позорный факт, ты отказался от прогулки с группой, остался в комнате. Строевым шагом (была такая передача «Служу Советскому Союзу»), выходил из комнаты в коридор со шкафчиками, перед лавочкой разворачивался направо, отдавал честь и говорил:
- Слузу Савецкаму Саюзу!
Затем снова разворачивался и чеканил шаг в комнату. Целый час, наверное, ходил, потом батя пришёл, офигел, переодел тебя в сухое и забрал домой…
…В детском саду поставили за что-то в угол (ты помнил до мелочей все бугорки и трещинки в штукатурке на стене). Через некоторое время воспитательница объявила
- Выходи, наказание истекло. 
А ты продолжал стоять до тех пор, пока тебя не вытащили за руку из этого угла...
…Нянечка в саду поднесла тебе кулак под нос и грозно спросила:
- Чем пахнет?
А ты в ответ:
- Какашками!
…Однажды ты укусил за ухо свою мать. За то, что она оставила тебя, четырёхлетнего, на ночь в садике… Больше она этого не делала.
…Молочный кисель, разлитый по тарелкам... Какой-то праздник.
…Тебя вместе с другими детьми везут на море, в посёлок Кабардинка. В твоей транскрипции - «Бамбардинка».
...Цирк. Выступают клоуны... Лилипут показывает фокусы.
…Значительную часть своего детства ты провёл в станице у бабушки. Недалеко от околицы росли камыши; к воде прилетали цапли и дикие утки. Помнился двор, усыпанный ракушечной крошкой с очень необычным запахом, и куры, которые расхаживали повсюду (в три года ты впервые в жизни нашёл кладку из одного яйца - просто сокровище для ребёнка!). Вы с двоюродным братом Колькой гоняли кур возле забора. И ели «калачики» - траву с круглыми, похожими на крохотные баранки, семенами...
Ещё там был небольшой пруд с ряской и расставленными сетями. Лягушки плавали вокруг осоки. Ты поймал нескольких лягушат - и, довольный, положил в подол старушке-соседке, сидевшей на уличной скамейке. Увидел, как могут резво прыгать бабушки, и узнал новое выражение: «Бисова дытына».
…Тебе года три-четыре. Попытался поймать «большого червяка». Спасибо, не дали взять в руки змею… А вскоре огромный соседский петух клюнул тебя в зад, было очень больно!
…Вспомнилась улыбка отца, когда ты радостно заверещал:
- Па-апа-а, там корова!
У коровы были грустные глаза и синий язык.
…К обеду бабушка всегда варила борщ. Дедушка ел его с перцем вприкуску, шевеля красными ушами. А твои любопытные ушки в ту пору едва-едва торчали над тарелкой... Однажды дедушка налил тебе грамм пятьдесят домашнего вина, очень сладкого и вкусного. А для себя дедушка гнал самогон. В хате постоянно стоял запах первача и копчёного сала… Дядька, самозабвенно склонив голову, играл на гармошке, умостившись на ступеньках перед домом… По вечерам собирался большой семейный круг - бабушка с дедушкой, дядька с тёткой и двое внуков, включая тебя - и все играли в лото, доставая из тёмного мешочка ладные деревянные бочоночки с рельефными номерами.
Станица полнилась запахами. Цветущая айва, яблоки, смородина...
Ещё были тысячи личинок комаров в кадушке возле механической водокачки... Красный мотоцикл «ИЖ»... Заросли крапивы за огородом... Вкус парного молока...
А в городе - крепко въелся в память запах отцовской «Волги» - непередаваемая смесь бензина, кожи, табака, иномарки так не пахнут… 
Во втором классе отец подарил тебе велосипед. Классный, импортный, с непрокалываемыми колёсами… Ты закатил его на большую горку на пустыре - и помчался вниз с ветерком… Мать стояла внизу… А дорога с горки заканчивалась трёхметровым обрывом. И вот - катишься ты вниз, ноги не на педалях, естественно, скорость всё выше и выше… пролетаешь мимо матери, и - прямиком в овраг… Отец с другой стороны дома курил на балконе, услышал материн крик… прибегает: велик - в хламину, а ты барахтаешься в репейнике, весь исцарапанный. Слава богу, обошлось без переломов… Это был твой первый и последний велосипед, больше предки не рисковали покупать.
Ты и не заметил, как детство плавно перетекло в юность. В твоё сознание ворвались буйный май, сочная зелень каштанов, прогретый солнцем терпкий воздух. Совсем другой мир, другая планета! Первый настоящий поцелуй!.. Незабываемое ощущение страсти… Запах духов «Пуазон» и потеря невинности со случайной девушкой с дискотеки…
И уже было непонятно, твоя это жизнь или чья-то чужая, воспоминания это или сны… И ночь, расправив ласковые крылья, растворила тебя в себе, взлетела, заструилась и повлекла в безмятежные дали, где всегда царят отдохновение и покой…

****

На протяжении нескольких следующих дней ты ещё не раз брал в руки пресловутый «Собор без крестов». Открывал наугад, на любой странице, и читал, чтобы повеселиться. Но удивление и новизна пропали: столь яркого впечатления, как в первый день, уже не было. Поэтому вскоре ты вернул книгу на этажерку в сарае, справедливо рассудив, что для растопки печки годится любая бумага, независимо от качества напечатанных на ней текстов.
Однако роман Владимира Шитова послужил толчком для придания критического направления твоим мыслям. Следующим объектом осмеяния оказалась российская эстрада. Дело в том, что у Мариам имелся транзистор и большой запас пальчиковых батареек к нему. Как следствие - вы завели обыкновение по вечерам, улёгшись в постель, слушать радио. А поскольку в эфире преобладала всевозможная попса, то она и попала к вам на зубок. Это стало своеобразной игрой: вы с Мариам выхватывали из песни наиболее глупые строки - и пытались развить навеваемые ими образы. Одним из «любимых» авторов у вас был Олег Газманов, откровенно заявлявший о своих циклопических сексуальных аппетитах:
 
А я девочек люблю,
Всех их месте соберу!

В ответ на эту смелую декларацию Мариам высказалась в том смысле, что при виде конкурентки «девочки» имеют обыкновение звереть и расцарапывать лицевую часть коварному возлюбленному - а тут, можно представить: целая толпа... Ты же заметил, что Газманов, наверное, как-нибудь выкрутится. Поскольку мыслей в его голове умещается целый эскадрон; жаль только, что (по его же признанию) все эти мысли - «шальные»...
 Дали пищу для размышления и строки некоего Игоря Демарина:

Хочу туда, где ездят на верблюде,
И от любви (!) качает теплоход!

Ты объяснил хихикающей Мариам: автор озабочен техникой безопасности - намекает, что если все пассажиры одновременно займутся любовью на теплоходе, то он будет раскачиваться, пока, войдя в резонанс, не развалится на мелкие кусочки.
Понравилось вам и то, как «Иванушки-International» попытались постигнуть всю глубину переживаний российских психиатрических меньшинств:

Ты ругаешь дождь
В луже на асфальте.
Ты стоишь и ждёшь,
И намокло платье...

Ну что можно было сказать о девушке, которая стоит себе преспокойно в луже и ругает метеорологические неполадки вместо того, чтобы поскорее выйти на сухое место? Такая картинка имела право на существование лишь при условии, что у лирической героини - тяжёлый случай олигофрении...
Однако больше всего вас смешил Филипп Киркоров - например, вот таким своим страстным признанием:

Зайка моя! Я твой зайчик!
Ручка моя! Я твой пальчик!

И далее в подобном же духе... 
Ты высказал предположение, что Пушкин, вероятно, флюгером в гробу переворачивается от зависти к гениальному сочинителю этих строк. И вы с Мариам, со смехом перебивая друг друга, продолжили предложенный Киркоровым ряд аналогий: 

Тучка моя! Я твой дождик!
Шейка моя! Я твой ножик!
Ёлка моя! Я твоя палка!
Черепушка моя! Я твоя скалка!
Корыто моё! Я твоя свинка!
Мыло моё! Я твоя спинка!
Мамка моя! Я твой папка!
Грязючка моя! Я твоя тряпка!
Мой стебелёк! Я твой корешочек!
Попка моя! Я твой горшочек!

Рифмоплётствовать подобным образом оказалось совсем несложно, так что вы предавались этому занятию довольно долго, и оно вам нисколько не надоедало. В любое время, когда появлялось желание повеселиться, ты настраивался на какую-нибудь музыкальную волну, и вы с Мариам возобновляли свою игру... А что касается объектов для насмешек, то недостатка в них вы никогда не испытывали.

****

Радио не только скрашивало ваш досуг. Когда вы слушали информационные программы, оно вселяло - одновременно - надежду и тревогу. Трудно сказать, чего было больше. Но это лишь поначалу. Поскольку тревога росла и со временем возобладала над прочими чувствами.
События вокруг Ичкерии раскручивались стремительно, виток за витком. Напряжённость усиливалась, причём не только на приграничных территориях, но и по всей стране.  В сентябре «духи» провели три диверсионных акции, взорвав два жилых дома в Москве, и один - в Волгодонске. Погибли сотни мирных жителей.
- Они совсем с ума сошли, - после первого же взрыва сказал ты Мариам. - Собственными руками роют себе могилы.
- Помнишь, когда в Буйнакске жилой дом взорвали? - отозвалась она, - Уже тогда я была уверена, что это хорошим не кончится: если русские войска не отомстят, то весь Дагестан поднимется против Ичкерии. Только представь, сколько сейчас в Буйнакске кровников у Хаттаба и Шамиля...
Но российское правительство перешло к решительным действиям. В конце сентября начались артналёты и авиаудары. Каждый день взлетали на воздух базы и опорные пункты боевиков, их склады и учебные центры. Затем заполыхали «самовары» - так здесь называли небольшие кустарные нефтеперегонные установки, которые в последние годы выросли по всей Чечне, как грибы. Одновременно русские «Миги» и «Сухари» бомбили мосты и горные склоны, устраивая завалы на дорогах...
Даже не слушая радио, можно было понять, что происходит вокруг. В горах звук разносится далеко, поэтому вашего слуха достигали отдалённые разрывы авиабомб и артиллерийских снарядов.
Аул полнился тревожными пересудами. Когда Мариам случалось выходить - менять продукты или просто так к соседям, - она, вернувшись домой, пересказывала услышанные новости... Ни у кого не оставалось сомнений: это война. Приезжали люди Шамиля: осматривали боевые укрепления, договаривались со старейшинами о совместной обороне - на тот случай, если сюда явятся федералы. С ними ушли добровольцами несколько молодых парней.
Могла ли новая чеченская война оказаться долгожданным выходом для вас с Мариам? Вряд ли. Ведь вдвоём вам было некуда податься, негде спрятаться. Ты понимал, что всегда останешься чужаком в здешних краях, а значит - неизменно на виду у местных. Любой желающий запросто сможет разделаться и с тобой, и с Муи; никто за вас не заступится… Словом, весть о начале боевых действий явилась скорее сигналом, предупреждавшим о надвигавшейся грозной опасности, чем радостным звоночком о близкой перемене твоей участи в лучшую сторону…

Глава девятнадцатая
ВОЙНА ПРИБЛИЖАЕТСЯ

Дело, конечно, не в осени. И не в чертах лица,
меняющихся, как у зверя, бегущего на ловца,
но в ощущении кисточки, оставшейся от картины,
лишённой конца, начала, рамы и середины.
ИОСИФ БРОДСКИЙ

Всё холоднее становилось дыхание небес.
Ветер опускался на землю и принимался метаться над крышами, швыряясь опавшей листвой и сухой пылью, беснуясь и хохоча дико и зловеще, словно предвещая нечто недоброе.
С каждым днём всё больше семей покидало аул. Собрав свой скарб, они отправлялись на запад, в Ингушетию. А куда ещё оставалось податься беженцам? На севере - Ставрополье; это далеко, да и не жаловали там нохчей. На востоке - ощетинившийся, жаждавший мести Дагестан: туда не только опасно, но и совестно после всего, что натворили Басаев и Хаттаб: ведь с девяносто четвёртого по девяносто шестой годы по законам кавказского гостеприимства Дагестан принимал беженцев из Чечни, как своих братьев, - и теперь, выходит, чеченцы отплатили за добро чёрной неблагодарностью, позволив боевикам напасть со своей территории на мирные дагестанские селения... А на юг отсюда был нелёгкий путь через горы; к тому же там - Грузия, совсем другая страна. И до неё ещё дойти надо, потому что в горах - толпы самых ярых ваххабитов, стерегущих свои диверсионные базы в пещерах и туннелях, свои тайные схроны с оружием, боеприпасами и продовольствием...  Впрочем, несколько семей всё-таки двинулись на юг - из тех, чьи мужчины участвовали в грабежах и похищениях людей на российской территории и теперь опасались возмездия.
Зато на западе, со стороны ингушей, местные жители не ждали враждебности, поскольку это были тоже вайнахи, родственный народ. Однако и в Ингушетию путь был непрост. Молодых мужчин по дороге отлавливали боевики и забирали на войну. Вдобавок, русские «крокодилы»* проносились над головами беженцев, обстреливая все транспортные средства, из окон которых не торчали палки с привязанными к ним лоскутами белой ткани*.
Хотя в Ингушетию вели десятки дорог, но с тех пор, как стали воровать людей, власти у самой границы вырыли огромные ямы - такие, что разве на самолёте перелетишь. К тому же всюду теперь были российские войска... В общем, беспроволочный телеграф давно оповестил чеченских беженцев о том, что единственное место, через которое можно попасть в Ингушетию - это погранпост «Кавказ-20»: там серьёзно и подолгу проверяли только чеченцев призывного возраста, а женщин и детей пропускали беспрепятственно.
...Между тем по радио сообщили, что российская армия перешла административную границу Чечни. К середине октября она уже заняла всё левобережье Терека на севере, полосу до тридцати километров на западе и лишь на востоке, со стороны Дагестана, не продвинулась далеко, хотя и там шли по нарастающей авиационные налёты и артобстрелы.
Иногда звучали сообщения о том, что самолёты федералов разбомбили школу, угодили ракетой в автобус с беженцами и тому подобное. Наверняка большая часть этих сообщений являлась обычной дезинформацией, которую нохчи подбрасывали легковерным журналистам. Впрочем, по части вранья были горазды обе стороны. Так, например, российские военные высказывали недовольство тем, что через Грузию в Чечню доставляется оружие. Грузинская сторона резонно возражала: мол, то количество новейших вооружений, какое имеют боевики, надо везти эшелонами, сделать подобное с их стороны совершенно нереально. По этому поводу ты объяснил Мариам:
- Врёт наше командование, себя выгораживает. Во всяком случае, когда я служил, офицеры по нескольку месяцев без зарплаты сидели. Так они за деньги готовы были штаны с себя снять, что уж говорить об оружии: конечно, распродавали налево и направо.
- Серёжа, я одного никак не пойму, - сказала Мариам. - Пусть в Москве не ждали, что Ичкерия нападёт на Дагестан. Но Чабанмахи и Карамахи - это же Россия. А по радио говорят, что там уже несколько лет строили укрепления, готовились к войне. Неужели в Махачкале не знали о том, что творилось у них под носом? Не может ведь такого быть, да?
- Думаю, что не может. Просто мне кажется, кому-то в Москве нужно, чтобы здесь всё время шла война.
- Но зачем?
- Не знаю... Вот, например, по радио всё время талдычат, что боевики  получают оружие из-за границы. А я голову даю на отсечение: наши же им и продают! Нет, не ту мелочёвку, что солдаты на водку и сигареты меняют, а по-крупному, вагонами... Я одну историю слышал - вообще в голове не укладывается. В одном оборонном институте разработали новейшую снайперскую винтовку. Дальнобойную, с каким-то супермощным патроном. Потом изготовили на заводе несколько таких винтовок. Одну оставили в институте, а остальные отправили в Министерство обороны - рассчитывали получить заказ на серийное изготовление винтовок... И что ты думаешь? Уже через неделю одну такую винтовку наши спецназовцы захватили у «духов»!
- Надо же, - удивилась Мариам. - А что было потом?
- Да всё на этом и закончилось. Ничего не было...
- Значит, предателя так и не нашли?
- Предателя? - не понял ты.
- Ну, того, кто продал винтовку.
- Не знаю. Вряд ли. Если бы кого-нибудь из министерства судили - шум бы по всей стране стоял. А так - тишина... У них всегда шито-крыто... Да ты пойми, Муи, я вообще эту историю из десятых рук слышал. Просто случай очень в духе наших командиров - вот я тебе и рассказал...
- Ладно, с винтовкой я могу понять: она больших денег стоит, потому её и продали. Но от войны же столько горя, столько убытков - кому она нужна?
- Откуда мне знать… В одном уверен: кому-то она выгодна.
Ты многого не понимал. Зато помнил: ещё когда ты служил, многие рассказывали о том, что планы любых войсковых операций неминуемо становились известны боевикам. Именно поэтому, когда в декабре девяносто четвёртого российские танки и БМП пересекли границу Ичкерии, толпы стариков, женщин и детей вышли на дороги, заблокировав движение бронетехники. Именно поэтому, когда нашим частям удавалось выдвинуться на заранее определённые рубежи, их там уже поджидали готовые к встрече бандформирования... Солдаты и офицеры были единодушны, иных мнений просто не существовало: вас предавали и продавали на каждом шагу, оптом и в розницу. Но - если всем это было ясно, то почему никто не ловил предателей, почему эти грёбаные генералы оставались безнаказанными? Это оставалось для тебя неразрешимой загадкой.
Однако теперь, похоже, начиналась другая война. Если верить радиорепортажам, российские передовые части не спешили вступать в соприкосновение с противником, предпочитая массированные артобстрелы и авиаудары. Значит, берегли солдат...
А беженцы нескончаемым потоком текли в Ингушетию: там их скопилось уже около двухсот тысяч - почти столько же, сколько составляло коренное население этой маленькой республики. Люди жили в палатках, отапливавшихся печками-«буржуйками», а кому повезло - в специально пригнанных железнодорожных вагонах... К исходу первого месяца со дня начала боевых действий на границах Ичкерии было открыто уже несколько контрольно-пропускных пунктов: возле села Октябрьское в Северной Осетии, КПП «Адлер-20» в Ингушетии, КПП «Нурадилово» и «Герзельский мост» в Дагестане, КПП возле станицы Галюгаевской в Ставрополье.
Всё более яростные схватки разгорались между федеральными войсками и чеченскими формированиями. Продвижение российской армии вглубь Ичкерии не замедлялось. К концу октября бои гремели уже под Гудермесом и на окраинах Грозного... В освобождённых Наурском, Шелковском и Надтеречном районах восстановили военные комендатуры, стали выплачивать пенсии, а дети там - впервые за последние несколько лет - пошли в школу. Правда, в станице Наурской нохчи умудрились сжечь школу через три дня после её открытия, а в тылу российских войск - то тут, то там - периодически объявлялись снайперы и мелкие отряды «духов», медленно, но верно подтачивавшие надежду на скорое умиротворение мятежных территорий...
Российской стотысячной группировке противостояли бандформирования, насчитывавшие около тридцати тысяч нохчей; самыми боеспособными среди этих отрядов считались «Особый штурмовой батальон» Руслана Гелаева в составе так называемого «Мусульманского полка», «Абхазский батальон смертников» Шамиля Басаева и «Президентская гвардия», которой командовал Ильяс Талхадов. Среди боевиков было много наёмников из арабских стран, сотни албанцев и афганских талибов, встречались отморозки из России и с Украины. Печально прославились женщины-снайперы из УНА-УНСО - так называемые «белые колготки»; нетрудно представить, как поступали с ними русские солдаты, когда случалось взять кого-нибудь из упомянутых воительниц в плен, об этом ты был наслышан ещё по прошлой войне...

****

Слушая радио, ты понимал: множество людей сейчас, прямо в эти минуты, переходят из живого в неживое, обрушиваются в косную материю, у которой впереди - гниение и распад. В глаза, рты и уши мертвецам теперь день ото дня будет набиваться земля, просачиваться дождевая вода, заползать отвратительные скользкие черви, тем самым всё больше стирая индивидуальность человеческих тел, устраивая в них свои жилища с заранее готовыми кладовыми питательной протоплазмы… Ты пытался представить себе этот процесс во всей его чудовищной, противоестественной, сюрреалистической динамике… и не мог. Видимо, существовал какой-то необъяснимый барьер в сознании, дальше которого проникнуть человеку в здравом рассудке просто не по силам.
Что было делать тебе и Мариам? Пробираться навстречу федеральным войскам или отсиживаться на месте? Пусть пока никто не принуждал тебя принять решение, но момент выбора приближался, ты чувствовал это.
- Пойду к Шуайнат - пускай она погадает, какое нас ждёт будущее, - сказала как-то раз Мариам.
- Не надо, - возразил ты. - Глупости всё это.
- Пусть глупости. Но хуже-то не станет.
- А вот и ошибаешься.
- Да какой вред может получиться от безобидного гаданья? - удивилась она. - Это же не чёрная магия, Серёженька! Шуайнат сто раз мне гадала - и ничего: живая, как видишь.
- Интересно, часто сбывалось её гаданье?
- Когда как. Иногда - нет... Но чаще сбывалось.
- Ты, конечно, можешь поступать как хочешь, Муи... Но я считаю: лучше не знать своего будущего. Даже если допустить, что его тебе правильно предсказали... Ну, а если уж неправильно - тогда тем более.
- Почему?
- Трудно объяснить… - задумчиво протянул ты. - Был такой английский писатель Оскар Уайльд - слышала?
- Слышала, - кивнула она. - Но не читала.
- Есть у него рассказ «Преступление лорда Артура Севиля», там речь как раз о подобных вещах... Жил в Лондоне один молодой лорд. Как-то раз в гостях он встретил знаменитого прорицателя, который развлекал присутствующих, предсказывая судьбу всем желающим по линиям ладоней. Лорд ни в какие гадания не верил, но от нечего делать всё же дождался своей очереди и протянул прорицателю руку. Тот, едва увидев его ладонь, побледнел и стал отказываться от предсказания судьбы молодого человека. Лорд настаивал, причём к нему присоединились многие  присутствующие, желая удовлетворить своё любопытство. Тогда прорицатель сдался. И предсказал молодому лорду, что вскоре тот станет убийцей... Прошло некоторое время. По необъяснимой причине всё это время лорд, который прежде не верил в гадания, мучился мыслью о том, что ему предстоит убить человека. Он буквально извёл себя, все его дела пришли в упадок. Наконец молодой человек решил: раз уж ему предстоит кого-то убить, то надо сделать это поскорее - чтобы не мучиться ожиданием... Ну, там он предпринимал разные попытки, об этом я не буду... Суть в том, что однажды вечером лорд Севиль шагал по набережной и, увидев одинокого прохожего, набрался решимости: подбежал к человеку, ударил его по голове и сбросил в Темзу. И что ты думаешь: оказалось, он убил того самого прорицателя, который напророчил ему стать убийцей.
- Кажется, я поняла, - сказала Мариам. - Ты считаешь: если человек поверит в предсказание, то оно обязательно сбудется, да?
- Ну, не обязательно, - пожал ты плечами. - Но, во всяком случае, увеличивается вероятность... Да ты пойми, Муи: незачем искушать судьбу. О плохом знать - только расстраиваться. А хорошее... Вот, допустим, тебе предсказали что-нибудь хорошее, а оно не сбылось. Обидно?
- Конечно, - Мариам в сомнении потёрла пальцами переносицу. Потом махнула рукой, решив:
- Ладно. Не пойду к Шуайнат. А то вдруг плохое нагадает.
- Или хорошее, - добавил ты.
- Или хорошее! - с готовностью повторила она. И, рассмеявшись, приникла к тебе в поцелуе.
А твоя рука уже ползла вверх по её гладкому бедру: она ползла вверх, и ей становилось теплее и теплее; и неугомонные мурашки возбуждения бежали по твоему позвоночнику. Они струились снизу вверх и бросались врассыпную, охватывая всё твоё тело, погружая его в волны желания, в пучину нетерпеливого предвкушения; они убыстряли, убыстряли, убыстряли свой бег. А твоя ладонь продолжала вкрадчиво ползти вверх по внутренней стороне бедра Мариам... «Я хочу чувствовать тебя в себе!» - прошептала она. И ты взобрался на неё сверху, ответив с улыбкой: «А я хочу чувствовать себя в тебе…»
Вы ещё что-то говорили друг другу, отрывисто и бессвязно.
А потом умолкли, ибо у влюблённых есть и другие, более интересные занятия, кроме разговоров.

****

Война разгоралась всё жарче.
В начале ноября была предотвращена угроза прорыва нохчей в Дагестан на Андийском и Ансалтинском направлениях. К этому времени российская армия уже заняла всю северную половину Чечни. Почти ежедневно сыпались бомбы на Аргун, Урус-Мартан, Шали, Сержень-Юрт, Танги, Старую Сунжу, Рошни-Чу, Самашки, Мескер-Юрт и множество других сёл, станиц и аулов.
На западе была блокирована, а затем и взята станица Асиновская, шли яростные бои под Ачхой-Мартаном и Бамутом, где нохчи оборудовали мощный укрепрайон. Бамут ещё с прошлой войны считался своеобразным символом чеченского сопротивления. В прежние времена здесь базировались советские стратегические ракеты, но когда Ичкерия отделилась, они были вывезены. Однако остались пусковые шахты, коммуникации, множество бетонных сооружений оборонительного назначения. В силу этого Бамут теперь представлял собой достаточно нелёгкий объект для штурма.
Население Чечни разделилось на два враждующих стана. Одни жаждали свободы и безнаказанности, поэтому встречали российские войска с оружием в руках; другие же хотели мира, поэтому поддерживали федералов. И число последних постепенно росло.
На востоке завершилось окружение Гудермеса. Этот город в республике являлся вторым по численности населения после Грозного. Местные старейшины потребовали, чтобы ваххабиты покинули Гудермес, а когда те отказались, в городе завязались бои между бандформированиями и местным ополчением.
Президент Аслан Масхадов собственноручно подлил масла в огонь чеченского раскола, попытавшись отстранить от духовной власти муфтия* Чечни Ахмета Хаджи Кадырова за то, что тот отказался объявить газават* России. Разразилась вражда между сторонниками муфтия и ваххабитами под предводительством Шамиля Басаева и фанатичного сирийца Хаттаба. Назревала гражданская война, и это было очень на руку федеральным войскам. Пока что русские не вмешивались в междоусобицу в Гудермесе: местные ополченцы, возглавляемые братьями Ямадаевыми, уже вытеснили боевиков на северо-западную окраину города, и судьба ваххабитов висела на волоске... Федералы  выжидали, а между тем всё плотнее затягивали кольцо вокруг Грозного и Аргуна. Когда завершилось окружение чеченской столицы и начались бои на окраинах, большая часть города уже лежала в руинах. Вскоре и Гудермес был освобождён силами местных жителей, а остатки «Особого штурмового батальона» Руслана Гелаева - несколько десятков человек - сдались в плен. Правда, Гелаеву удалось сохранить отряд «Борз» - свой личный спецназ, с которым он прорвался на юг.
Братья Ямадаевы договорились о сотрудничестве с генералом Трошевым, возглавлявшим восточную группировку российских войск, и без боя сдали ему Гудермес.
Хаттаб, получивший в народе прозвище «чёрный араб», создал особый диверсионный отряд, куда вошли наёмники и выпущенные из тюрем уголовники, имевшие славянскую внешность. Эти головорезы - в масках, одетые в форму внутренних войск и МВД России, - обстреливали колонны чеченских беженцев, совершали нападения на мирные аулы. В результате подобных провокаций многие чеченцы загорались жаждой мести и шли воевать с «русскими убийцами», пополняя ряды боевиков.
Президент Ельцин подписал указ о помиловании бывшего мэра Грозного Бислана Гантамирова, осуждённого на шесть лет за хищение пятидесяти семи миллиардов рублей из государственного бюджета и к описываемому времени успевшего отсидеть три года. Судя по всему, ему прочили место в руководящих структурах новой, лояльной по отношению к метрополии, чеченской власти. Однако затем что-то не срослось в сложном хитросплетении московских клановых интересов, и Гантамирова снова задвинули в безвестность.
Преодолевая яростное сопротивление врага, федеральные части продолжали уверенно продвигаться вглубь Ичкерии.
Впрочем, ты не обольщался относительно лёгкими победами своих соотечественников. Убивать - дело нехитрое. Но зато когда армия станет на мёртвый прикол в местных гарнизонах - вот тут-то, предвидел ты, и начнётся... Всё,  начиная от автоматов и заканчивая танками и бэтээрами, будет продаваться «чехам» или обмениваться на водку, спирт и анашу. А генералы, министры и депутаты станут приторговывать военными тайнами. Разве не так было в прошлую войну? Или за три года, прошедшие с девяносто шестого, человеческая натура изменилась, и теперь армией руководят кристально честные люди?

****

Однажды вечером вы с Мариам, лёжа в постели, по обыкновению слушали радио. Внезапно, крепко обняв тебя, она спросила:
- Серёжа, как ты думаешь, сюда война скоро доберётся?
- Трудно сказать, - ответил ты. - В горах бандитам легче обороняться... Но если нашим снова из Москвы отбой не дадут, как в девяносто шестом, то к концу зимы они точно придут сюда. Хотя, скорее всего, это случится раньше.
- Но аул без боя не сдадут, ты же знаешь.
- Да, повоюют ещё. Укрепления мы подготовили основательные.
- Тогда нам надо бежать отсюда. Как можно скорее.
- Я всё время об этом думаю, Муи. Но почему бы не подождать ещё неделю-другую? Ведь чем ближе подойдут наши, тем меньшее расстояние нам с тобой придётся протопать - всё-таки безопасней получается… Хоть немного.
- Какая уж там безопасность, - покачала головой Мариам.
- Ты права, Муи, отговорки всё это, - признался ты. - Просто нелегко решиться уйти отсюда… Хотя знаю, что придётся.
- Понимаешь, Серёженька… - медленно проговорила она, - я беременна.
- Бере… - ты осёкся. Потом, сглотнув слюну, повернулся к ней лицом:
- Нет, ты серьёзно?
- Конечно, серьёзно. Разве можно шутить такими вещами?
- Да нет, я не о том… - растерянно пробормотал ты, пытаясь собраться с мыслями. - Я хотел сказать: а это - точно? Ты не могла ошибиться?
- Дурачок, - улыбнулась Мариам. - Женщина в этом не может ошибиться... Я, конечно, понимаю, что сейчас не время. Но раз уж так получилось… - честно говоря, я даже рада. Хочу ребёнка от тебя.
О подобных вещах ты как-то не задумывался. Но теперь ничего не поделаешь. Аборты в Ичкерии считались страшным преступлением - следовательно, об этом можно сразу забыть.
Ребёнок... Господи, до чего же ты был не готов! Но поздно, поздно сокрушаться, надо что-то придумывать...
- Серёжа, что же ты молчишь? - Мариам подняла голову, и её голос задрожал. - Ты, наверное, не рад, да? Но если ты не хочешь, то я могу и сама...
- Да нет же, Муи, - спохватившись, ты крепко прижал её к себе. - Я рад, просто всё так неожиданно...
- Честно рад? Не обманываешь?
- Честно, - ты поцеловал её в висок и успокаивающе погладил по плечу. - Честно, милая.
- Ну вот, теперь ты понимаешь, почему нам не надо здесь оставаться... Нет, живот у меня, конечно, ещё не скоро станет заметно. Но - путь такой непростой, а ещё холода наступят… Я не хочу, чтобы с ребёнком что-нибудь случилось.
- А я не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось, - сказал ты и снова поцеловал её, на этот раз в макушку.
Мариам высвободилась из твоих рук. Приподнялась, опершись на локоть, и с минуту молча смотрела тебе в глаза. Затем сказала:
- Серёжа, ты не пожалеешь, если возьмёшь меня с собой. Я на тебя всю жизнь молиться буду: и твоему богу, и нашему Аллаху...
- Муи, ну перестань, - ощутив неловкость, перебил ты её - я ведь и так знаю, что ты...
- Нет, подожди, - в свою очередь, перебила она тебя. - Я должна рассказать всё о себе. А потом решай:  захочешь - пойду с тобой, а если нет - иди сам, я останусь. Просто будешь жить там, в России, и может, иногда вспомнишь, что есть такая Мариам, которая никогда тебя не разлюбит...
- Зачем ты так Муи, - растерялся ты. - Как я могу оставить тебя здесь одну? Ты вообще думаешь, что мне предлагаешь?
- Думаю, - грустно вздохнув, она потупила взгляд. - Но ты не торопись, не говори ничего, сначала выслушай меня… 
Мариам немного помедлила. А потом спросила - тихо, с расстановкой, будто преодолевала какое-то внутреннее сопротивление: 
- Помнишь, ты спрашивал, почему я вышла за Абдурашида, если не любила его?
- Помню.
- А я обещала тебе рассказать об этом, когда придёт время - помнишь?
- Да.
- Вот оно и пришло. Так слушай же...

Глава двадцатая
ПЕЧАЛЬНОЕ ПРИЗНАНИЕ МАРИАМ

Вослед за тобою и зеркало вышло из рамы.
Свет точкою стал, воцарилась кромешная тьма.
Лишь стужей дохнула квадратная чёрная яма,
как будто разбито окно и вломилась зима.
ПАВЛО МОВЧАН

Мариам было пятнадцать лет, когда она приехала в Ростов-на-Дону и поступила в техникум. Её поселили в общежитии - грязном, обшарпанном, с вечно забитым фанерой окном в коридоре, с исписанными лесбийскими откровениями стенами в туалете и с постоянной вонью какой-то тухлятины на общей кухне. В комнате вместе с ней жили ещё четыре девчонки, далеко не являвшиеся образцом целомудрия: они без конца приводили парней, устраивали застолья, затягивавшиеся порой до самого утра, накуривали в комнате так, что дым стоял столбом и дышать было невозможно. В общем, Мариам старалась проводить поменьше времени в общежитии. Ходила в кино, просто гуляла по улицам, благо Ростов - город большой, есть что посмотреть. В таких условиях заниматься получалось урывками, но всё равно училась она хорошо.
Конечно, как у всякой пятнадцатилетней девчонки, в голове нет-нет, да и мелькали смутные грёзы о любви, сердечко томили неясные, ещё только зарождавшиеся желания… Мариам до сих пор не знает, было ли предрешено то, что случилось, какими-то её внутренними качествами, или так сложились планеты - а может быть, иные высшие силы - в общем, с ней произошло то, что поломало всю её жизнь...
Однажды вечером она возвращалась из кино, когда к тротуару подъехал «Сааб», и высунувшийся из окошка парень спросил её, как проехать на улицу («Кажется, Нансена, - сказала тебе Мариам, - я не запомнила»).
- Извините, я не местная, не знаю, - ответила она.
С этого мгновения начался кошмарный сон. Задняя дверца «Сааба» распахнулась, и она не успела опомниться, как её втащили в салон автомобиля. Закричать она тоже не успела. Потому что сразу получила несколько ударов - в живот и в лицо - и потеряла сознание.
...Пришла в себя Мариам в незнакомой квартире. Она лежала на голом матрасе, брошенном поверх панцирной сетки железной кровати, и её руки и ноги были привязаны к кроватным прутьям. А рядом стояли пятеро молодых парней - трое русских и двое кавказцев - и спорили о том, кто из них будет первым...
Дальнейшее слилось в её памяти в отрывочный, стремительный и неправдоподобный калейдоскоп страшных подробностей. Девушку насиловали почти сутки, сменяя друг друга, с короткими перерывами... Она теряла сознание, приходила в себя и вновь теряла сознание. До сих пор Мариам не может понять, как у неё хватило сил выдержать всё это и не сойти с ума. Насильники весело и пьяно гоготали, перебрасывались грязными шуточками - так, словно она была вовсе не жертва, а закоренелая потаскуха, добровольно разделяющая с ними их убогое удовольствие. Несколько раз они отправляли «гонца» в магазин - когда заканчивалась водка, чтобы купить ещё. И без конца пили, пили...
Прошёл день, за окном снова стемнело. Придя в себя после очередного обморока, Мариам услышала рядом голоса. Это спорили между собой двое кавказцев. Один настаивал на том, чтобы девушку убить, вывезти за город и закопать в придорожной лесополосе, а другой возражал: мол, она была без сознания, когда её сюда притащили, поэтому дом найти не сумеет; следовательно, незачем брать на себя «мокрое» дело - надо просто завязать ей глаза и отвезти в город, подальше отсюда... Но - каково было её потрясение - разговаривали парни по-чеченски! Тогда Мариам расплакалась и заговорила на своём родном языке, умоляя не убивать её. Парни поначалу несколько смутились: они ведь не знали, что надругались над своей землячкой. Но, видимо, рассудив, что чеченка не пойдёт в милицию рассказывать о своём позоре, сжалились; завязав Мариам глаза, они вывели её из подъезда и посадили в машину. После этого повозили минут пятнадцать по городу, сняли повязку и выпустили на незнакомой улице.
- Смотри, - предупредил один из них, - если пойдёшь в милицию - убьём.
И укатили.
А Мариам добралась до общежития. Всё делала автоматически, как заводная кукла, у которой нет ни слёз, ни эмоций. Сходила в душ, постирала одежду. Разумеется, девчонки заметили, что у неё лицо в синяках - стали расспрашивать, что случилось. Пришлось сочинить какую-то небылицу, вряд ли достаточно убедительную. Но попробуй скажи правду: сначала, может, и посочувствуют, зато потом пойдут сплетни, и скоро все станут тебя проституткой считать, никому ничего не докажешь...
Как ни тяжело, а поделиться бедой было не с кем. Решила Мариам похоронить её в себе. Однако судьба и этой малости ей не позволила… Прошло недели две, и однажды вечером она, возвращаясь с занятий, увидела перед общежитием знакомый «Сааб». Всё у неё внутри похолодело. В автомобиле сидели двое русских - из тех, что её насиловали...
Мариам развернулась и пошла в обратном направлении, прочь от общежития. Однако её тоже заметили. Автомобиль настиг девушку и медленно поехал рядом:
- А ты думала, мы тебя не найдём? - с насмешкой в голосе заговорил один из парней через приспущенное стекло. - Так мы же твой студенческий билет из сумочки-то достали - полюбопытствовали, ты уж нас извини... А ну, стой, сука, куда бежишь! Садись в машину, быстро. Да не бойся, нас всего двое сегодня...
- Только троньте меня, сволочи! - прошипела она. - Я такой крик подниму, что сюда толпа народу сбежится. Тогда вас точно посадят!
И продолжала идти вперёд, не глядя в их сторону.
На этот раз её не решились тащить в машину силой. Всё-таки час был не поздний, и вокруг хватало людей. Но на прощание Мариам услышала:
- В общем, слушай сюда, цыпочка. Даём тебе сроку подумать - три дня... Через три денька приедем. Чтобы в семь вечера ты уже ждала нас у входа в общагу, ясно? Не бойся, обижать не будем. Но если не выйдешь - тогда все в твоём технаре узнают, как ты с нами групповухой занималась... А потом всё равно подкараулим в тёмном уголке - вот уж тогда ты точно пожалеешь!
После этого «Сааб» дал газу и скрылся за поворотом.
Мариам поняла, что эти выродки от неё не отстанут. В отчаянии она пошла на междугородную станцию и позвонила в Москву брату Салиму. Заливаясь слезами, сбивчиво рассказала ему о своём несчастье и попросила о помощи...  По идее Лим, узнав о бесчестье сестры, мог бы её убить. Мариам боялась этого, но у неё не оставалось другого выхода.
Это сейчас брат стал бизнесменом, а в ту пору он занимался рэкетом...
Прилетел Салим на следующий же день, и не один. С ним были двое друзей: один - чеченец, а второй - русский. К счастью, брат ничего ей не сделал. Всё-таки он уже второй год жил в столице, и за это время его взгляды на многие вещи претерпели изменения. Он вышел с Мариам на улицу, усадил на скамейку перед общежитием и заставил снова обо всём рассказать. Затем, подумав, распорядился:
- Ты дождёшься, когда за тобой приедут. Подойдёшь и заговоришь с ними. Мы будем неподалёку... Когда я пойму, что это те, о ком мы говорим - дальше будет уже моё дело.
- Лим, если ты хочешь мстить, то не забывай: здесь - Россия, тебя поймают...
- Замолчи! - закричал на неё брат, побагровев. Но тотчас умолк, несколько раз сжал и разжал кулаки - и, взяв себя в руки, заговорил уже более спокойным голосом:
- Не беспокойся, меня не поймают. Но я должен увидеть хотя бы одного из них. А к остальным он меня сам приведёт.
Мариам не имела права спорить. Мужчина сам решает, как ему поступать. В конце концов, ей абсолютно не было жалко тех подонков, которые над ней надругались. Попросила об одном: пусть Салим сохранит жизнь тому чеченцу, который не позволил её убить.
Брат ничего не ответил. Лишь поднял на неё взгляд, в котором была ледяная бездна, и ей стало страшно.
...В назначенный день двое насильников подъехали к общежитию, как и обещали. Мариам уже десять минут ждала их. Пересиливая гадливое ощущение, она неторопливо подошла к автомобилю, и один из парней с торжествующей усмешкой поприветствовал её:
- Вижу, девка, ты ума набралась. Ну что ж, молодец. Садись, давай, - с этими словами он, не оборачиваясь, указал в салон за своей спиной.
Не успел он договорить, как дверцы автомобиля открылись с обеих сторон, и на заднее сиденье быстро уселись неприметно подошедшие друзья Салима. И тотчас стволы двух пистолетов упёрлись в затылки обидчиков Мариам:
- Тихо, не рыпаться. Не спешите на кладбище...
К ней подошёл брат:
- Всё, Муи. Иди домой.
И, тоже втиснувшись в салон «Сааба», хлопнул дверцей. Через несколько секунд автомобиль медленно тронулся с места.
...Вернулся Салим вечером следующего дня:
- Их больше нет, - сообщил. И добавил:
- Собирайся, поедем в одно место...
На улице их ожидало такси. Брат всю дорогу молчал, а Мариам не решалась спросить, куда они едут. На окраине города Лим велел водителю остановиться перед жилой десятиэтажкой и, расплатившись, отпустил такси. После чего привёл Мариам в незнакомую квартиру, в единственной комнате которой сидели за столом и пили вино трое мужчин: в двоих она узнала друзей Салима, а третий... Это был тот самый чеченец, который отговаривал своего товарища от убийства Мариам. Только теперь его лицо превратилось в сплошной синяк.
- Вот, Муи, - сказал брат, - это Абдурашид. Он хочет на тебе жениться...

****

Если бы она только могла предположить, что всё обернётся подобным образом! Но теперь было поздно спорить. Да и как она могла возражать Салиму: тот ведь вполне искренне считал, что своими действиями спасает сестру от бесчестья... Откровенно говоря, в тот момент ей было всё равно. Сердце её словно окаменело... И ещё Мариам знала, что дома её уже никто замуж не возьмёт.
Абдурашид, со своей стороны, прекрасно понимал, что его ждёт, если он откажется от этого брака. Ведь он был единственный из пятерых насильников, кому сохранили жизнь...
Не откладывая дела в долгий ящик, Салим, Абдурашид и Мариам приехали в аул. Там жила мать новоиспечённого жениха. Отца у него не было: лет пятнадцать назад его убили кровники - тоже за какое-то грязное дело, в семье об этом не распространялись. Салим и Абдурашид объяснили старой Сажи истинное положение вещей, и той ничего не оставалось, кроме как дать согласие на женитьбу сына: это лучше, чем похоронить его.
Далее всё шло обычным путём. Сажи съездила с ними в Грозный и, встретившись с родителями Мариам, просватала девушку... Учёбу в техникуме, само собой, пришлось бросить. Отец с матерью так и не узнали о том, что с ней случилось...
Зато после свадьбы Мариам во всей полноте прочувствовала, каково жить в одном доме со свекровью, которая тебя ненавидит. Сажи бесконечно придиралась к невестке, по любому поводу и без повода науськивала сына на неё - и это не проходило даром: с первых же месяцев совместной жизни Абдурашид стал поколачивать молодую жену. Единственное, чем была довольна свекровь, это тем, что её сын вернулся жить домой. Поскольку в Ростове Абдурашид со своими друзьями (всё те же четверо, сломавшие жизнь Мариам) занимался чреватым тюремной отсидкой криминальным бизнесом. Молодые «дельцы» скупали квартиры у одиноких алкоголиков, обещая каждому взамен дом в сельской местности и щедро угощая тех спиртным на протяжении всего времени, пока происходили сбор документов и оформление сделки. Затем бывших хозяев переселяли в дешёвые развалюхи, располагавшиеся в отдалённых посёлках и хуторах, и оставляли им на прощание по два-три ящика водки - чтобы не трезвели раньше необходимого. А сами спешно перепродавали «пьяные» квартиры... Разумеется, теперь, оставшись без подельников, Абдурашид был вынужден бросить свой преступный промысел. Но честно работать он не хотел. Правда, накопленных денег хватило, чтобы целый год кое-как сводить концы с концами, да и огород, на котором трудились Сажи с Мариам, был некоторым подспорьем. А вскоре началась война... Хоть и грешно так говорить, но она принесла Мариам облегчение. Поскольку во время авианалёта Сажи убило шальным осколком русской бомбы. Без свекрови жить стало намного спокойней. Да и Абдурашид всё чаще уходил с бандитами - грабить, угонять скот, похищать людей на территориях соседних республик.
Мариам молила Аллаха, чтобы муж подольше не возвращался из своих рейдов. С каждым годом он внушал ей всё большую антипатию. Нет, разумеется, она готовила ему, обстирывала, выполняла то, что называют супружеским долгом... Но как раз последнее и являлось для неё самым мучительным...
- У нас, когда женщины соберутся вместе, то о разном говорят. Но рассказам о том, что можно в постели с мужчиной получать удовольствие, я не очень-то верила, - призналась Мариам. - У меня ни разу такого не было. Противно - и всё... Знаешь, как я удивилась, когда с тобой... в первый раз - и вдруг тако-о-ое! Теперь я понимаю: это только с тем, кого любишь, получается.
Ты невольно усмехнулся, удивившись её наивности. Однако не стал разуверять. Да и не до того было. Ты молча переваривал рассказ Мариам. А она, бросив на тебя быстрый взгляд, легла на бок, вытянула руки вдоль тела - не притрагиваясь к тебе, лишь прижавшись лбом к твоему плечу, - и вздохнула:
- Ну вот, я и рассказала. Теперь сам решай: нужна ли я тебе - такая.
Ты продолжал задумчиво молчать... Случившееся с Мариам в Ростове было чудовищно. Но и все последующие годы - в глуши, с нелюбимым мужем, в качестве не то прислуги, не то наложницы... В самом деле, намного ли её неволя была лучше твоего плена? Выходит, ваши судьбы гораздо более схожи, чем тебе казалось поначалу...
Углубившись в невесёлые мысли, ты совсем забыл, что Мариам мучительно ждёт ответа. А она, вероятно, истолковала это молчание по-своему:
- Видишь, Серёженька, я же говорила: когда всё узнаешь, твоё отношение ко мне изменится... Теперь хоть поймёшь, почему я не спешила рассказывать об этом. Мне так хорошо было с тобой - хотелось, чтобы подольше.
Ты спохватился:
- Да нет, Муи, не придумывай ничего...
Повернувшись к ней, медленно провёл ладонью по её волосам.. Чуть помешкал, подбирая слова, и продолжал:
- Просто я немного растерялся. Всё так неожиданно... Но это совсем не значит, что моё отношение к тебе изменится, понятно?
Она подняла голову и радостно-торопливо закивала в ответ:
- Понятно.  Но если ты говоришь это из жалости, то лучше не надо, хорошо?
Однако в голосе Мариам печальная обречённость уже успела смениться надеждой. Лишь в глазах у неё всё ещё стояли непролитые слёзы. И тебе захотелось осушить их... Целуя её подрагивавшие веки, ты шептал:
- Успокойся, маленькая моя. Ты ведь не сделала ничего плохого, так в чём же я могу тебя винить... Подожди немного - скоро плохое в нашей жизни закончится, и ты забудешь свои невзгоды. Всё у нас будет хорошо...
А потом вы лежали, обнявшись, и молча смотрели в ночь за окном.
Прошло немало времени, прежде чем твои мысли обрели новое направление. И ты сказал:
- Муи, давай завтра же начнём собираться в дорогу.
- Да, конечно, завтра и начнём, - эхом отозвалась она. - А когда выберемся отсюда, я рожу тебе сына...
- Или дочку.
- Я знаю, мужчины больше любят сыновей.
- Это другие мужчины. А мне всё равно. Дочка ведь будет похожа на тебя - как же я смогу её не любить?
- Тогда я постараюсь родить сразу и сына, и дочь.
- Эх… только бы добраться до наших.
- Не беспокойся, Серёжа. Я что-нибудь придумаю...
Эти её слова не очень тебя обнадёжили, ведь ты знал, сколь наивна Мариам во многих жизненных вопросах. Да и что могла слабая женщина? Тут уж позаботиться ней тебе было назначено самой природой. Тем более что теперь ты отвечал не только за Мариам, но и за своего будущего ребёнка. Если ваша попытка побега окажется неудачной, то… Впрочем, тогда уже будет всё равно, поскольку в этом случае и сами жизни-то вряд ли вам удастся сохранить.
Однако что это вдруг ты так разволновался? Ведь пока ничего плохого не произошло, да и неизвестно ещё, произойдёт ли… И всё же - не сказать, чтобы ясно оформившееся дурное предчувствие, но какая-то смутная тоска томила тебя.
И тогда ты постарался поскорее уснуть, чтобы вырваться из нескончаемого и бесплодного круговращения тревожных мыслей… Как ни странно, это довольно быстро тебе удалось.

Глава двадцать первая
БЕЖАТЬ! БЕЖАТЬ!

Бежать! Бежать! В крови стремленье.
Куда, зачем - путь незнаком.
Всё лишь тщета и заблужденье,
Неведенье - в тебе самом.
ЭЛЬЗА РОЗЕНБЕРГ (АСПАЗИЯ)

Прощай печаль
Здравствуй печаль...
ПОЛЬ ЭЛЮАР

Проснувшись наутро, ты - ещё не открыв глаза - протянул руку, но вместо Мариам нащупал рядом с собой лишь её опустевшую подушку.
Нигде в доме её тоже не было.
Ты торопливо оделся и вышел во двор... Тоже пусто. Только куры деловито прохаживались по вскопанным на зиму грядкам, с видом скрупулёзных кладоискателей разгребая лапками землю.
Интересно, куда она могла подеваться?
Ты присел на скамейку. И полез в карман за «Примой».
...Вторая сигарета подходила к концу, когда за забором показался её - неизменный на улице - чёрный платок. А затем и сама Мариам, отворив калитку, вошла во двор. Лицо её было довольным.
- Куда ходила? - поинтересовался ты.
- Идём в дом. Там расскажу...
А в коридоре бросилась тебе на шею - поцеловала и радостно сообщила:
- Всё, завтра утром поедем! Я договорилась с Шарипом Таймасхановым, он повезёт нас на своей «Таврии».
- Таймасханов… - задумчиво повторил ты. Несколько секунд покопался в памяти, а затем разочарованно покачал головой:
- Нет, я такого не знаю.
- Да откуда же тебе его знать, - сказала Мариам. - Он в ауле редко бывает. У него жена и четверо детей, трудно такую семью прокормить - вот Шарип и нанимается на разные заработки: то в Россию, то в Турцию... Правда, в последнее время он всё больше дома сидит: болеет сильно. Так что сто долларов для него не будут лишними...
- Ты ему сто долларов пообещала?
- Да, - кивнула Мариам.
- А он нас никому не выдаст?
- Не выдаст.
- А почему ты так уверена, Муи? Ведь недаром говорят: чужая душа - потёмки. Ты хоть этого Шарипа хорошо знаешь?
- Смешной ты, Серёженька. Я всех в ауле хорошо знаю: это не город, здесь каждый человек на виду… Во-первых, Таймасханов - честный. Во-вторых, я же говорю, ему деньги нужны. А если выдаст - ведь не получит свою сотню.
- Тоже верно.
- Он сказал, что в Ингушетию не поедет: и далеко, и бомбят сильно, а самое главное - ходят слухи, что бандиты на дорогах отбирают у всех автомобили - говорят, для фронта. Да и на севере творится то же самое, уже под самым Грозным идут бои...
- А в Грузию на автомобиле не проехать, - ты уже понял, что хотела сказать Мариам. - Значит, направляемся на восток?
- Да. Шарип пообещал довезти нас до дагестанской границы. Дальше, конечно, пойдём пешком.
- Что ж, когда-нибудь это должно было случиться… Хоть бы всё у нас вышло удачно!
- Выйдет, Серёжа, обязательно всё у нас выйдет удачно, - торопливо заговорила Муи, прильнув к твоей груди, и было непонятно, кого она больше старается ободрить: тебя или саму себя. - Доберёмся до Дагестана, а там - конец нашим мучениям, конец всем опасностям! Станем жить вместе, как нормальные люди, и не надо будет ни от кого таиться! Хорошо, правда?
- Ещё спрашиваешь, Муи. Мне ничего в жизни не хотелось больше, чем сейчас - выбраться отсюда… Вместе с тобой, конечно... - ты провёл ладонью по её волосам, прильнул к ним лицом. Затем поцеловал Мариам в кончик носа - и, взяв за плечи, отстранил её от себя:
- Чего же мы тогда стоим? Давай, что ли, собираться.
- Ой, я даже не представляю! - всплеснула она ладонями. - Так мало времени, а столько надо успеть: и вещи собрать, и еды наготовить... Серёжа, ты зарежь мне двух… нет - трёх кур, я их сварю в дорогу...

****

Ваши сборы длились до поздней ночи.
Ты, как и просила Мариам, зарезал кур, а она ощипала их и сварила. Кроме того, она поджарила на сковородке хингалаш и сварила вкрутую полтора десятка яиц - все, что были в доме. Помимо вышеупомянутых припасов уложила в большой рюкзак несколько банок маринованной черемши, банку кизилового варенья, пару килограммов картошки, немного яблок и груш.
Потом Мариам сбегала к старой Шуайнат - договорилась, чтобы та забрала себе кур: их ещё оставалось восемь штук.
Что касается вещей, которые следовало взять в дорогу - тут ваши мнения кардинально разошлись. Ты считал, что стоит брать лишь самое необходимое. Но Мариам было жалко своего, наживавшегося годами, имущества. И она без устали набивала сумки и чемоданы разными тряпками-шмотками, ты даже  представить не мог, что в доме имеется такое количество скарба... Поначалу ты робко пытался возражать, но потом махнул рукой, поняв, что это бесполезно. Лишь когда Мариам стала сворачивать большой войлочный ковёр, покрытый выцветшим растительным орнаментом, ты не выдержал:
- Муи, так не пойдёт. Оставь его дома, кому он нужен.
- Ты не понимаешь, - возразила она. - Этот ковёр - старинный, он достался мне в приданное, ещё от бабушки.
- Какая разница, дело не в этом.
- Нет, в этом. Я же говорю тебе, Серёжа: ковёр дорог мне как память!
- Не будь дурочкой, Муи. Нам его просто не донести. Послушайся меня, оставь ковёр здесь. Когда сюда придут наши войска и наведут порядок, мы сможем приехать в аул - тогда и заберёшь всё, что хочешь.
Слава богу, хоть тут она послушалась.
Само собой, насчёт возвращения сюда ты слукавил. Но зачем Мариам было знать, что после взятия аула российской армией от него вполне могут остаться одни головешки?
Лечь в постель вам удалось только в начале третьего ночи.
Спать оставалось совсем немного, поскольку выехать следовало с первыми рассветными лучами: не хотелось, чтобы лишние глаза видели, как вы отправляетесь в путь. Мало ли что может взбрести людям в голову...
 
****

Шарип Таймасханов оказался худым неразговорчивым нохчей с седеющей рыжей бородой, большими залысинами и одутловатым лицом. За всю дорогу он не перемолвился с вами и парой слов. Его «Таврия» также не производила благоприятного впечатления, поскольку пребывала она далеко не в лучшем техническом состоянии: непрестанно чихая и фыркая, автомобиль даже умудрился два раза заглохнуть. Вы с Мариам, расположившись на заднем сиденье, напряжённо прислушивались к работе мотора, то и дело тревожно переглядываясь. Вдобавок ко всем малоприятным ощущениям поодаль раздавались периодически повторявшиеся серии взрывов - отчего-то не впереди, а слева: гулкие звуки распространялись по склонам гор цепким эхом нацеленной на кого-то смерти, они катились снизу вверх, точно продолжая выискивать упущенную добычу и не находя её, а затем остывали и таяли в вышине.  Скорее всего, это работала миномётная батарея федералов.
Погода выдалась холодная. С неба срывались шальные снежинки; они носились и носились по воздуху, не желая падать. Ударяясь о лобовое стекло автомобиля, снежинки расплющивались и без промедления таяли, превращаясь в бесформенные капельки влаги. Казалось, вот-вот начнётся настоящий снегопад, но он заставлял себя ждать, да так, в конце концов, и не начался, будто застрял где-то между небом и землёй, перепутал верх и низ и влился обратно в непроницаемо серую толщу облаков.
Узкая дорога, виляя, поднималась вверх. С обеих сторон её сжимали крутые горные склоны, во многих местах покрытые осыпями сланцевого щебня. А вдали, заслоняя утреннее солнце, маячили неподвижные вершины - большинство из тех, что лежали выше снеговой линии, имели пирамидальную форму и напоминали скопление только что освобождённых от упаковочной фольги искрящихся сахарных головок.
На вид Шарипу можно было дать лет пятьдесят пять-шестьдесят. Но ты знал, что ему ещё нет и сорока. Если бы его историю тебе рассказала не Мариам, а кто-нибудь другой, ты счёл бы это обычной «страшилкой», каких предостаточно ходит в народе - слишком уж фантастическим казалось случившееся с этим человеком...
Шарип всегда был мужиком работящим. С тех пор, как в Чечне не стало совсем никаких заработков, он начал ездить с бригадой строителей-шабашников в Россию. Но там всё больше притесняли «чёрных» да и делиться приходилось со своими же, чеченцами из бандитских группировок. Тогда Шарип решил податься в Турцию: устроился сезонным рабочим на сбор винограда. Платили немного, но хоть какой-то заработок - чтобы жена и дети не голодали...
Однажды в конце рабочего дня он заметил незнакомого мужчину, который расхаживал между виноградными рядами и присматривался к работникам. В конце концов, тот подошёл и к Шарипу. Объяснил, что он - врач; и предложил продать... свою почку. За три тысячи долларов. Такая сумма - целое состояние для бедного чеченца! Крепко задумался Шарип. Он хоть и не был сильно грамотным, но знал: человек и с одной почкой вполне может жить. Зато семья из нищеты выбьется... Короче говоря, согласился.
Незнакомец на своём автомобиле привёз его в город. Там в небольшой частной клинике Шарипа обследовали медики и, установив, что он совершенно здоров, стали готовить его к операции.
...Уже через месяц он вернулся домой. Без правой почки, зато с долларами. Вроде бы зажили в достатке. Даже подержанную «Таврию» удалось купить. Многие земляки завидовали Таймасханову - впрочем, он не делал секрета из того, каким образом удалось заработать «зелень»... А здоровье Шарипа не беспокоило: вина он не пил, анашой, как многие местные, не злоупотреблял - словом, почку не перегружал... Однако деньги имеют свойство таять. А тут ещё война грянула, стену дома Таймасхановых разворотило шальным снарядом. Как раз на ремонт и ушли последние накопления.
Делать нечего, снова отправился Шарип в Турцию. Устроился на прежнее место... И вскоре к нему на винограднике опять подошёл знакомый турок - являлся ли он врачом на самом деле или нет, Аллах его ведает. На этот раз Шарипу было предложено сделать пункцию спинного мозга. Отдать несколько кубиков спинномозговой жидкости - это, как объяснил турецкий знакомец, абсолютно безвредно. А гонорар - десять тысяч долларов.
 Что ж, Шарип уже в прошлый раз, с почкой, убедился: ничего страшного с ним не произошло. Да и сумма казалась запредельной, просто не верилось, что у него в руках может оказаться столько денег. И он согласился.
...Три года прошло с тех пор, как Шарип Таймасханов вернулся в родной аул с десятью тысячами «зелёных» в кармане. Но - его здоровье резко пошло на убыль: стали у Шарипа случаться головокружения и внезапные потери сознания; всё чаще ощущал он такую слабость, что буквально не мог выйти из дома. Что уж там сделали с ним турецкие медики - никто теперь не узнает. Может, взяли слишком много спинномозговой жидкости. А может, и ещё какой-нибудь важный орган вырезали - при всём желании бедный чеченец не имел возможности это проверить... Одно было ясно теперь: долго Шарип не протянет. За короткий срок из нормального здорового мужчины он превратился в дряхлого старика... А тут ещё и деньги, вырученные ценой собственного здоровья, подходили к концу - как потом, без мужчины в семье, сумеют прожить его жена и дети? Вот и хватался Шарип за любой заработок, пока хоть какие-то силы ещё оставались. Разве иначе согласился бы он на такое опасное путешествие, как сегодня, за сто долларов?
Поговаривали, что в Ичкерии творились дела и похуже. В последние годы здесь тоже стала распространяться торговля человеческими органами. Вырезали их нохчи, конечно же, не у своих соплеменников. А у похищенных русских. По сравнению с этими беднягами Таймасханову ещё повезло: он-то, по крайней мере, остался жив… К слову, для изъятия и перевозки трансплантатов нужны врачи и суперсовременное медицинское оборудование. Выходит, у бандитов всё это имелось в наличии.
…Из раздумий тебя вывел негромкий голос Шарипа:
- Далше ехат не получается.
- Почему? - спросил ты.
- Автомобил - нэ птиц, такой болшой куч перепрыгиват нэ можэт...
Но ты уже и сам понял причину остановки, увидев громоздившийся впереди мощный каменный завал. Сам по себе такой не мог образоваться: наверняка это самолёты федералов отбомбились по горному склону, чтобы осыпь перегородила дорогу. Война есть война. Дальше можно было пройти только пешком.

****

Мариам расплатилась с Шарипом, и вы стали вытаскивать из автомобиля свой багаж.
Сумок было значительно больше, чем вы могли унести.
- Придётся кое-что здесь оставить, - разведя рукам, заметил ты.
Маиам виновато-понимающе кивнула:
- Да я и сама теперь вижу, что пожадничала дома: слишком многое хотела с собой забрать…
- Ничего, не жалей, Муи, - ободрил ты её. - Мы ещё накупим вещей, не в них счастье. И нарядов тебе накупим - таких красивых, что эти, в сумках, по сравнению с ними - просто старое тряпьё... Нет, ты сейчас, конечно, возьми самое необходимое. Давай откроем твои баулы и переберём всё заново...
Когда багажник «Таврии» освободился, Шарип подошёл к вам, неодобрительно посмотрел на избыток ручной клади (быть может, втайне надеялся, что вы оставите ему сумарь-другой?) и покачал головой. Потом захлопнул багажник, уселся на водительское сиденье и принялся кропотливо - трогаясь то вперёд, то назад - разворачиваться на узкой дороге. Наконец это ему удалось, и автомобиль покатил прочь.
Тут случилось непредвиденное.
Ты даже не успел как следует сообразить, что произошло... Прямо из поднебесья над вами, словно ниоткуда, вывалились два «Сухаря»; почти одновременно по ним заработала «Шилка», находившаяся где-то совсем рядом - но это было уже неважно, потому что жирный огненный штрих, отделившись от одного из «Сухарей», ударил в отъезжавшую «Таврию». И в тот же миг вспышка и грохот взрыва утонули в море боли, вздыбившемся чудовищной раскалённой волной у тебя под ногами...

Глава двадцать вторая
СХВАТКА В ГОРАХ

И они унесли меня в одно место, где были фигуры, как пылающий огонь, и когда они хотели, то казались людьми.
И они привели меня к месту бури и на одну гору, конец вершины которой доходил до неба.
И я увидел ярко блестящие места и гром на краях их; в глубине этого огненный лук стрелы и колчан для них, и огненный меч, и все молнии…
КНИГА ЕНОХА

- Серёжа! Серёжа!
Это были до странности настойчивые и беспокойные звуки. Едва различимые поначалу, они постепенно нарастали, как бы приближаясь издалека. Зачем они? Почему такие муторные и неотвязные?
Время словно изменило свои свойства. Секунды приобрели резиновую тягучесть; они длились и длились, цепляясь друг за друга, не отпуская тебя, нигде не начинаясь и не заканчиваясь.
- Серёжа! Серёжа!
Ты скользил сквозь облако густого серого тумана, который всё никак не хотел рассеиваться… Ты плавно кружился внутри этого облака, и оно неосязаемо обнимало твоё тело. Ощущение, вероятно, могло бы даже показаться отрадным, если б не эти стайки занозистых звуков, непрестанно кочевавших сквозь него, если б время не перетекало в тебя, горячо пульсируя и увлекая в пучину непонятного… Если б не смутная догадка о том, что на самом деле ты находишься вовсе не здесь, а где-то совершенно в ином месте, далеко-далеко, непредставимо… Непоправимо?
- Серёженька, милый, ты меня слышишь? - звенело в твоей голове. Словно хрустальные капельки одна за другой падали из ниоткуда и разбивались о камень.
Когда это было?
Что это было?
Голос Мариам?
- Серёженька! - она несильно шлёпала тебя ладонью по щекам; ты чувствовал эти шлепки как сквозь толстый слой ваты. А потом тебе на губы упало что-то тёплое. И, кажется, слегка солоноватое... Ну да - конечно же - она плакала:
- Очнись, пожалуйста, Серёжа-а-а!
Зачем она кричала? Ведь ты уже открыл глаза... И ощутил быстро нараставшую боль в ноге.
Мир вокруг был подсвечен багровыми отсветами. Он плыл, оставаясь на месте, зыбко и обманчиво дрейфовал, не давая сосредоточиться ни на чём, кроме своей боли. И вместе с ним плыл, туманясь перед твоим взором, облик Мариам.
Сделав над собой усилие, ты разлепил непослушные губы и, почти не слыша собственного голоса, спросил:
- Меня ранило?
- Да. Я перетянула рану - кровь остановилась, но, по-моему, дольше двух часов этого нельзя. Мы должны как можно скорее выйти к людям...
- Вряд ли я смогу в на ноги.стать
- Конечно, - согласилась Мариам, осторожно вытирая рукавом своей вязаной шерстяной кофты выступившую у тебя на лбу испарину. - Сам ты идти не сможешь, поэтому я тебя понесу.
- Не выдумывай, Муи. Я же тяжёлый.
- Ничего, я сильная.
- Лучше сама уходи, милая.
- Даже и не думай. Я тебя не брошу. Сказала понесу - значит, понесу.
- Только не к абрекам, - с безразличием обречённости вздохнул ты. - Здесь они не станут разбираться, кто из нас раб, а кто хозяин... Обоим «чеченские галстуки»* устроят.
- Мы пойдём к русским, - решительно сказала она.
- Это слишком далеко, ничего не получится.
- Ничего, что далеко. Мы постараемся. Давай-ка я попробую тебя поднять…
- Погоди... 
- Надо идти, Серёженька. Нельзя терять время.
- Постой... Дай посмотреть, что там у меня...
Теперь левую ногу жгло, будто под ней развели костёр. По всей видимости, туда угодил осколок. Но в какое именно место? Почему боль такая, что прямо тошнота подкатывает к горлу?
Ты стал медленно приподнимать голову. И увидел нечто чужое, окровавленное, туго перетянутое куском скрученной в жгут белой ткани - сантиметров на десять выше щиколотки. Затем взгляд, как бы постепенно увеличивая приближение, зафиксировался на остром осколке кости, торчавшем в том месте, где должна была выступать лодыжка… И через секунду всё вновь закружилось и поплыло у тебя перед глазами.

****

Во второй раз ты начал приходить в себя, услышав голоса.
Говорили на чеченском. Ты понимал, что открывать глаза небезопасно, поэтому некоторое время просто лежал и прислушивался. Так раненая лиса притворяется мёртвой, выжидая удобного момента, когда охотники ослабят бдительность и можно будет пуститься наутёк.
Рядом находились двое мужчин и одна женщина, это ты понял сразу... О чём они говорили?
Да нет же, это лишь голоса мужчин, хоть и звучали на повышенных тонах, но всё-таки были оформлены в связную речь. А женщина просто выкрикивала нечто непередаваемое, безумное, нечленораздельное.
Что же такое знакомое ты уловил в этом крике? Мучительно знакомое, вселявшее в тебя даже не тревогу, а чувство гораздо более отвратительное и сильное: в нём смешались и бессильное отчаяние, и унизительный животный страх, и гибельная обречённость…
Ты не сразу понял, что именно открылось твоему слуху.
Однако потом узнал её искажённый гневом и ужасом - совсем не похожий на тот, который ты знал прежде - голос.
Это была Мариам.
Теперь происходившее поблизости обрело вполне угадываемые контуры... Это были те самые нохчи, которые вели огонь по самолётам федералов из «Шилки». Видимо, они явились полюбопытствовать, что за объект такой подвергся авиаудару на дороге - и обнаружили вас... И, как назло, ты сейчас был совершенно беспомощен.
Что же они с ней делают, почему она так кричит?
И отчего теперь слышен только один мужской голос? Куда подевался второй?
Не подавая вида, что пришёл в себя, ты слегка приподнял веки. Крики Мариам и мужской голос удалялись куда-то вправо, за каменную гряду осыпи, перегораживавшей дорогу… Ты скосил взгляд влево - туда, откуда раздавалось непонятное шуршание... И всё сразу стало ясно. Вполоборота к тебе (настолько близко, что можно было отчётливо различить небольшую травинку, по странности застрявшую в его жидковатой чёрной бородёнке) с азартом и тщанием опытного мародёра в одной из ваших с Мариам сумок рылся молодой «дух» с подвязанными зелёной ленточкой «газавата» волосами...
Под твоей правой рукой было полно камней. Ты осторожно нащупал один, с острыми краями, - такой, чтоб удобно поместился в ладонь. Обхватил его пальцами и медленно-медленно повернул кисть. Чрезвычайно медленно. Ладонью вверх... Затем собрал остатки воли - и, стиснув зубы, крутанулся всем телом навстречу чеченцу, одновременно запустив свою руку по стремительно убыстрявшейся дуге справа налево.
Нет, это был не очень-то сильный удар - так, почти детский шлепок: ведь сил у тебя уже не имелось практически никаких. Просто повезло, что ты попал ему точно в висок (да и то сказать: должно же человеку хоть иногда везти!) - во всяком случае, нохча не успел издать ни звука. Просто - так и оставшись стоять на коленях - ткнулся подбородком в сумку с развороченным во все стороны женским тряпьём. И застыл замертво. А из его пробитого черепа устремилась вниз неторопливая струйка крови.
Ты подобрал свалившийся с плеча убитого боевика старенький АКМ. Сдвинул предохранитель в положение одиночного боя. Опёрся на руки и - стараясь не потревожить раненую ногу, хотя боль всё равно раскалённым ломом вонзилась в мозг (только бы не потерять сознание!) - сел на камнях.
Теперь ты их увидел. Второй нохча тащил Мариам по направлению к низкорослому леску, расположенному поблизости, по левую сторону от дороги - там склон горы уже становился достаточно пологим... Она продолжала кричать, отчаянно отбиваясь; и бандиту это надоело: остановившись на секунду, он врезал ей кулаком по лицу. А потом взял за волосы и потащил дальше.
Если преисподней никогда и не существовало на свете, то уж теперь совершенно определённо адское пламя родилось в твоей душе...
Спокойно. Главное - не суетиться.
Это было последней мыслью перед тем, как ты, задержав дыхание, плавно нажал на курок.
Нохча, выпустив волосы Мариам, крутанулся в воздухе и упал на спину.
Мариам тоже споткнулась, но всё-таки удержалась на ногах. После секундного промедления она бросилась бежать по направлению к тебе.
А бандит громко застонал. Потом медленно поднялся на четвереньки. И на время застыл в этой позе... Словно загнанное животное, не знающее, в какую сторону ему бежать.
Ты ощущал невероятную слабость. Сознание было готово вот-вот тебя покинуть. Однако ты не торопился. Переведя автомат в положение автоматической стрельбы, дождался, пока Муи перемахнёт через каменную гряду (не хватало ещё её подстрелить). К этому моменту «дух» уже сделал несколько попыток подняться на ноги, но ни одна из них не увенчалась успехом; и теперь он просто полз на четвереньках - прочь от тебя... Тщетно. Его переваливавшаяся из стороны в сторону задница в выцветшем камуфляже была слишком крупной мишенью.
Тебе даже не было интересно, добралась ли хоть одна пуля из той очереди, которую ты выпустил, до самой его головы...
- Муи, нам надо уходить, - сказал ты. - Возле «Шилки», наверное, ещё остались люди.
- Да-да, - закивала запыхавшаяся от быстрого бега Мариам. - Я сейчас помогу тебе подняться.
- Не бери... ничего… - прошептал ты, наблюдая, как её лицо с разбитыми в кровь губами стало странным образом уменьшаться, превращаясь в одно из множества вращавшихся вокруг тебя бледных светил. - Ничего не бери... Нам не донести… Только... автомат...
А потом кто-то выключил изображение и звук, и тебя подхватила на руки ласковая пустота, имевшая солоновато-сладкий привкус.
Затем ты ещё несколько раз на короткое время приходил в сознание… Мариам тащила тебя на спине. Она передвигалась короткими неуверенными шагами, согнувшись в три погибели и шумно, прерывисто дыша… Тебе всё время казалось, что она вот-вот упадёт. Однако Мариам продолжала упорно двигаться вперёд. В иное время можно было бы удивиться, как она выдерживает вес твоего тела - но у тебя уже не оставалось сил на удивление…
У тебя не осталось сил ни на мысли, ни на эмоции.
Только на дыхание.
Только на полыхавшую огнём боль в ноге и на медленные, тягучие толчки пульса…

****

Когда Мариам уставала, то клала тебя на землю. Каждый раз она старалась действовать максимально осторожно, придерживая рукой твою раненую ногу, но это не спасало - и боль снова и снова ввергала тебя в пучину крика и беспамятства...
А в лесу, когда ты очнулся среди ночного сумрака на холодной - кажется, даже покрытой изморозью - траве, уже никого рядом не было. Лишь холодный автомат лежал у тебя на груди. 
«Куда она подевалась? Что случилось? Ради бога, если ты всё-таки есть, если ты сейчас сидишь, Господи, там, на своих облаках, и смотришь на нас - убереги её от бандитских лап, неужели с нас недостаточно…» - ты возносил к небесам эту свою беззвучную, исполненную отчаяния мольбу, и постепенно, фрагмент за фрагментом, тебе стало припоминаться, как Мариам собиралась идти за помощью, а ты её не отпускал - держал за руку, чтобы не ушла, потому что было слишком опасно: вдали опять слышались взрывы и гулко частили крупнокалиберные пулемёты...
Но она исчезла, пока ты бродил по сумеречно-нескончаемым коридорам небытия.
Что тебе оставалось?
Ты лежал и ждал свою Муи.
Сейчас стрельбы не было слышно. Ты крепко сжимал пальцами цевьё автомата и вслушивался в уханье совы; и вздрагивал от периодически возобновлявшегося воя шакалов, смахивавшего на хохот сумасшедших духов войны - чудилось, будто он становился всё ближе и ближе… От этих звуков у тебя внутри шевелился неприятный холодок - нет, не страх, а нечто более глубинное и фатальное, сродни реликтовому космическому излучению, которое существовало и будет существовать всегда, даже если исчезнет само мироздание… словно ты уже начал сползать в неживое и микроскопическое, распадаясь на части, вливаясь в энергии, поля и взаимодействия непостижимого. А временами перспектива твоего внутреннего зрения расширялась - и тогда сознание балансировало на грани, за которой мир дал трещину, и оттуда, из холодных донных глубин поднимались, выползали зловещие тени вечности; ты слышал, как они кричат и воют, и понимал, что они дожидаются близкого часа, когда им будет разрешено вцепиться зубами в твою душу и забрать её с собой, утащить в свинцовую тьму неподвижности, в бесконечную лакуну непрекращающейся боли...
Вернётся ли Мариам?
Ты одновременно и ждал её, и страшился услышать звук её приближающихся шагов.
К чему ей это?
Да и тебе, обречённому, зачем тащить её следом за собой, навстречу неминуемой гибели?

****

Ещё никому не удавалось избежать неминуемого. Глупо не понимать этого. Посему ты не должен был ждать Мариам; ты не имел права даже мысленно звать её на помощь.
Так думал ты, лёжа под сумрачной сенью деревьев, и языки горячего мрака лизали твоё сердце.
Было бы лучше, если б она не вернулась. Тебе не верилось, что вам обоим удастся благополучно выпутаться из этой передряги. Тогда пусть хоть Мариам спасётся. Ей в одиночку окажется намного легче выбраться к жилью, к людям… Из опоры ты превратился в обузу для неё, в тяжёлый камень, который тянет на дно. Бесхитростная логика выживания подсказывала, что ей следовало бы избавиться от тебя.
Правда, что-то в тебе всё ещё противилось этому. Внутренний голос подсказывал: нет, твоя Муи не такая, ей наплевать на здравый смысл, она не сможет, не сможет, не сможет бросить тебя одного!
Вообще-то имелся способ перехитрить - и судьбу, и Мариам. Очень простой способ: застрелиться. Но ты решил, что торопиться пока ни к чему, и оставил себе эту возможность про запас, на самый крайний случай. Таковой мог возникнуть, если бы тебя, к примеру, обнаружили здесь боевики. Вот тогда смерть явилась бы поистине счастливым избавлением.
…А Мариам вернулась часа через полтора.
Она появилась из холодных клубов ночного тумана; а позади неё, словно бесплотные духи гор, смутно колыхались какие-то мужские фигуры в высоких папахах.

Глава двадцать третья
ПРИЮТ У АВАРЦЕВ. МЕЖДУ БРЕДОМ И ЯВЬЮ

Зависело б от нас, мы не пришли б сюда,
А раз уже мы здесь, -  ушли бы мы когда?
Нам лучше бы не знать юдоли этой вовсе
И в ней не оставлять печального следа.
ОМАР ХАЙЯМ

Хотел бы я успокоить
сердце своё больное,
Выбросить всё, что прежде
мне угнетало душу.
ЦЮЙ ЮАНЬ

Мариам, приблизившись к тебе, опустилась на колени. Провела ладонью по твоим волосам и сказала:
- Мне повезло. Я нашла аварцев, они тут недалеко живут. Не бойся, это хорошие люди, они нам помогут.
У пришедших имелись наскоро изготовленные носилки, представлявшие собой две палки, почти в руку толщиной, к которым по всей длине был примотан алюминиевой проволокой неровно отрезанный кусок вылинявшего палаточного брезента.
Мужчины деловито склонились над тобой, негромко переговариваясь на своём языке…
А когда несколько пар рук подняли тебя над травой, седой от инея, чтобы положить на носилки - тысячи яростных голодных зубов вонзились в твою лодыжку. Ты, не сдержавшись, громко застонал… Или заорал? Этого ты и сам не понял. Ибо в тот же миг распоясавшаяся тьма, словно закусивший удила бешеный конь, обрушилась на тебя. И твоё сознание погасло.

****

Вам действительно крупно повезло. В небольшом чеченском селении, которое нашла Мариам, жило много аварских семей. А у неё ведь мать была наполовину аваркой, и Муи понимала язык... В первом же доме, в дверь которого она постучалась, ей без труда удалось договориться о помощи.
…Помещение, в котором ты лежал, вряд ли можно было назвать комнатой. Скорее, в недалёком прошлом она выполняла функции кладовки. Разложенный прямо на полу ветхий пружинный диван без ножек, служивший тебе постелью, занимал почти всю её площадь. То ли ещё одной постели в доме не нашлось, то ли Мариам просто не желала оставлять тебя одного - она спала рядом, стеля на узкую полоску остававшегося свободным пола сложенное вдвое ватное одеяло.
Хозяину дома Магомеду было под шестьдесят. Его жена Загьра (Мариам сообщила, что в переводе на русский «загьра» означает звезда) с трудом передвигалась на отёчных ногах, под кожей которых вздувались бугристые синие вены… Ты Загъру почти никогда не видел: мучимая полиартритом, она поневоле большую часть времени проводила в постели. Ещё в доме жили взрослые сыновья Магомеда Исмаил и Гамзат, а также юная жена Исмаила Секки.
Поскольку ни о какой медицинской помощи в крохотном горном селении помышлять не приходилось, Магомед сам по мере возможности занимался твоим врачеванием. В первую же ночь он выдернул осколок кости, торчавший из твоей ноги (Исмаил и Гамзат в это время крепко держали тебя - боль была ужасная) и наложил на неё шину из гладко обструганных палок. Потом покачал головой:
- Пойдёт искоро гангрена. Антбиотик нет. Рэзать надо.
Когда он вышел из комнаты, и вы остались одни, ты спросил Мариам:
- Заплатила им?
- Ты что, мне даже в голову такое прийти не могло! - воскликнула она. - Магомед бы денег ни за что не взял. Если б я предложила - обида большая была бы, нельзя так.   
- Почему?
- Закон гостеприимства. Мы же попали в беду и попросили у них приюта. Они обязаны помочь, иначе позор этому дому. Ни один нормальный горец, если узнает, руки не подаст.
- А ты уверена, что чеченцы не придут сюда - забрать нас?
- Магомед не отдаст, - сказала Мариам. - Мы - гости. Хозяева с оружием будут защищать.
- Послушай, но это же глупости, - грустно усмехнулся ты. - Кто теперь соблюдает эти горские законы…
- Аварцы соблюдают, я знаю. Не думай, что везде - как в Ичкерии. Да и в Ичкерии есть ещё люди, которые помнят обычаи, не все же людей крадут... Между прочим, тебя, как иноверца, хозяева вообще не могут дать в обиду.
- Это что-то новенькое, Муи. А по-моему, как раз наоборот: меня они и за человека не должны считать, если я не мусульманин.
- Ты неправ. В народе говорят: обида, которую ты нанёс мусульманину, может быть прощена, потому что с ним возможна встреча в Судный День. Но не  прощается обида, причинённая  человеку иной веры, поскольку такой встречи не будет никогда.  Этот грех останется на душе вечной ношей.
- Вот как? Странно. До сих пор я среди твоих земляков не встречал людей, которые помнили бы о том, что ты сейчас рассказала.
- Поверь, Серёжа, таких людей немало. Просто хороших не видно, они не выделяются. Плохие намного заметнее…
Позднее вы узнали, что не только аварцы, но и местные чеченцы не представляли для вас угрозы. Они не хотели иметь ничего общего с ваххабитами и даже сколотили небольшой вооружённый отряд, который день и ночь охранял аул от вторжения «духов». Предыстория создания этой своеобразной народной дружины была такова. Когда возникла опасность, что федеральные войска войдут сюда с территории Дагестана, боевики решили установить на окраине аула зенитное орудие и миномётную батарею. Однако старейшины воспротивились, резонно опасаясь, что тогда на селение посыплются русские бомбы. Обозлённые бандиты ушли из аула; но на прощание сожгли «предателям» несколько домов. С того дня они стали кровными врагами для всего местного населения.

****

Лекарств в нищем, практически отрезанном от мира ауле не имелось никаких. Даже бинты здесь нарезались из прокипячённых кусков старых простыней. Тебя пытались лечить народными средствами. В первый день Магомед стал смазывать твою ногу курдючным жиром - но боль была такая, что вытерпеть её оказалось совершенно невозможно, и хозяину пришлось отказаться от этой процедуры. Тогда он стал присылать по утрам Секки (цветок - так перевела тебе Муи с аварского её имя): та накладывала на рану тёплые лепёшки. Когда ты спросил у Мариам, что это такое - она объяснила:
- Я не знаю, как будет по-аварски, но у нас это называют белхьам: тут мука с маслом и яйцом. Народное средство, чтобы лечить раны.
Разумеется, при подобном врачевании твоё состояние не улучшалось. Рана покрылась грязно-серым налётом, и в ней появились распирающие боли. Нога распухала всё выше; на коже проступили пятна бронзово-зеленоватого цвета и вздулись пузыри, из которых, если они лопались, вытекала мутно-белёсая жидкость… Ты подозревал, что началась гангрена. Надо было срочно в госпиталь - но как туда попасть? Впрочем, надежда ещё оставалась. Судя по рассказам хозяев, как раз в последние дни в горах на линии административной границы Дагестана с Чечнёй шли усиленные бои. Далёкая трескотня автоматной стрельбы и глухие раскаты орудийных залпов уже были слышны и здесь, в ауле... Тебе оставалось только ждать.
Когда у тебя случались редкие просветления сознания, ты лежал неподвижно и, прислушиваясь к звукам канонады, упорно думал об одном: неужели и сейчас в мире живут ещё миллионы людей, для которых война - это не более чем заголовки на газетных полосах? Поверить в такое было почти невозможно... Но мысль стала навязчивой, она разрасталась в мозгу, как полип, ты попросту не мог от неё избавиться. Казалось чудовищным, что сейчас где-то могут безмятежно смеяться и шутить, пить вино и есть разные вкусные вещи, ходить в кино и на свидания, а по вечерам заводить будильник для того, чтобы наутро не опоздать на работу...
Однажды ты заговорил об этом с Мариам. Она же, выслушав тебя, заметила:
- В жизни никогда не было справедливости. Даже в сказках и легендах, которые народ сложил тысячи лет назад…
- Ну, сказки и легенды - они хоть счастливо заканчиваются, - вздохнул ты.
- Почему же,  - возразила Мариам. - Я знаю много легенд, где совсем не счастливый конец.
- Послушай, Муи, а ты мне никогда чеченских легенд не рассказывала.
- Но ты ведь и не просил никогда.
- Так сейчас прошу… Может, хоть так немного о своей ноге забуду…
- Хорошо, - согласилась она. Уселась в изголовье твоей постели (ты тотчас положил голову ей на колени), и, недолго поразмыслив, предложила:
- Давай расскажу тебе о морском коне.
- О морском коне? Гм-м-м… А о любви что-нибудь знаешь?
- В этой легенде обо всём есть: о любви и несправедливости, о человеческой зависти и предательстве… Почти как в жизни - только по-сказочному, конечно.
- Ну, тогда давай, рассказывай, - согласился ты.
 И Мариам - протяжно, почти нараспев - повела неторопливое повествование «о давних временах, когда на земле Нахчо росли большие чёрные леса, и все жили здесь спокойно и богато…»
В ту пору славились своей силой и ловкостью трое братьев: Борз-кант, Кюйр-кант и Лом-кант. Старший брат Борз-кант владел стадом коров; средний, Кюйр-кант, - стадом овец, а младший, Лом-кант, - табуном коней.
Под ногами их стад дрожала земля; когда пили стада - на три часа ходу вниз по реке Аргуни вода высыхала!
Хорошие были коровы у старшего: крупные, круторогие, сильные; кинжал, опущенный в их молоко, стоял и не падал. Замечательные были овцы у среднего: мясо - что белый сахар, молоко - что сладкий мёд, шерсть - что нежный пушок на щеках у юной красавицы... Но лучше всего были кони у младшего, у Лом-канта: львы-кони, соколы-кони!
Присылали к нему за конями из дальних земель. Ханы и султаны сулили ему золото и дорогие камни; но не отдавал никому Лом-кант ни одной кобылицы из стад своих; не продавал ни единого жеребца из табуна. Берёг он дивную породу своих коней, дорожил чистотою их крови.
- Куда гоняешь ты, брат, свой табун по весне? - спрашивали его братья. - Почему нет у тебя жеребца, вожака твоим кобылам?
Ничего не отвечал братьям Лом-кант. Каждую весну тайно угонял он своих кобылиц в глухие лесные дебри, за Хинкальское ущелье. На резвого коня садился Лом-кант и гнал табун быстро, как стрела летит... Много смотрели люди, да мало видели.
Вот подходит очередная светлосеребряная весна: весело шумит оживающий лес, белыми конями бегут по небу облака, радостно поют птицы брачные песни. Но не гонит Лом-кант своих кобылиц. Как чёрная туча, грусть упала на его лицо: мрачный сидит он на камне.
Подошли к нему старшие братья:
- Что с тобой, молодец Лом? Отчего грустишь ты так, будто потерял самое дорогое на свете?
Отвечал братьям Лом-кант, и такое было его слово:
- Сегодня пора гнать мой табун. Но сегодня же назначено мне ехать за невестой. Если позже срока явлюсь за ней - оскорблю отца девушки, и уже никогда он не выдаст за меня красавицу Коку.
- Коку-девица нам известна, - молвили старшие братья. - Силён её старик-отец, много у него дружины. И дочь - как золотая голубка. Лицо её белее снега, что лежит на горных вершинах, а щёки - словно розовая заря. Шея у неё лебединая, а зубы - как жемчуга драгоценные!
- Без неё жизнь мне не в радость, - сказал Лом-кант.- Вот и не знаю я, как быть. Не погоню табун - потеряю своё счастье; не увезу девицу - потеряю то же...
- А куда тебе надо гнать табун? - спросил братья.
- За Хинкальское ущелье, через землю дальней Ичкерии - к самому берегу Восточного синего моря... Через три ночи появится из волн дивный золотогривый жеребец - раз в год он выходит из моря, и надо мне к той поре быть на берегу с табуном моих кобылиц. Пропущу год - уйдёт по ущелью моё счастье...
- Мы поможем  тебе, - молвил старший брат Борз-кант.
- Мы поведём твой табун к Восточному морю, - поддержал его средний брат Кюйр-кант. - Укажи лишь дорогу.
Обрадовался Лом-кант; многими словами благодарил братьев. Указал он им путь к Восточному морю и в радости поведал о том, как досталось ему его счастье. Так говорил он:
- Семь осеней прошло с той поры, я был на охоте в Шалинских  дремучих лесах. Целый день, от зари до зари, гнался я по следу за оленем и,   только когда уж стемнело в лесу, нагнал его и убил верной стрелой. Разложив костер, стал свежевать я добычу, как вдруг зашумели кусты, закачались деревья, и появился из тьмы огромный старик, весь поросший косматой шерстью. По широкому и острому лезвию топора, выраставшему прямо у него из груди, я понял, что это чудовище - лесной царь Гуин-падчах, владыка зверей. А он сел у костра и молча стал смотреть на пламя. Мне сделалось жутко, мороз сковал руки и ноги: я знал, что смерти мне не избегнуть, если я вдруг засну. А веки слипались, словно залитые мёдом. Тогда я решил пойти   на хитрость. Недалеко от костра лежал ствол толстого дуба длиной в человеческий рост. Я покрыл его своей буркой, а на конец положил папаху: выглядело так, будто лежит человек… А сам притаился в чаще и замер, борясь с дремотой. Приблизился Гуин-падчах к накрытому буркой стволу дуба, принял его за меня - и упал на него грудью. Топор, торчавший из груди лесного царя, врезался в твёрдый, как камень, ствол дуба. Меня он наверняка разрубил бы пополам. Но из крепкого дуба не смог Гуин-падчах вырвать свой топор. Тогда я выскочил из своей засады и занес над его головой меч. Чудовище взмолилось о пощаде. И я пощадил его, а за это Гуин-падчах поведал мне о Хорд-дине, дивном морском коне, и рассказал, где и когда тот выходит из волн моря. От этого морского коня - все мои кони, за которых не жалеют золота и дорогих камней ханы дольних земель и чужестранные султаны...
Так рассказал Лом-кант Борзу и Кюйру о том, как он встретился со своим счастьем. Он говорил, а зависть хищным леопардом грызла и рвала души братьев.
Вскочив на коней, подаренных братом, они быстро погнали его табун через Хинкальское ущелье, через землю дальней Ичкерии, к берегу Восточного моря. И сказал Борз-кант второму брату своему Кюйр-канту:
- Чем лучше нас Лом-кант? Ему и Коку-девицу, красотой затмевающую   солнце; у него и кони, лучше которых не видано на земле... Будет с него и одного счастья - владеть красавицей-женой!
- Все стада овец и баранов своих я отдал бы за это, - отвечал Кюйр-кант.
Между прибрежными скалами укрылись братья. Натянуты их самострелы, вложены тяжелые пули - нацелившись, ждут они, когда выйдет на берег к табуну золотогривый конь. И когда, поднявшись с набежавшей волной, осветил Хорд-дин тьму ночи, словно месяц, восходящий над морем, тогда ударили братья Борз и Кюйр в него синими пулями из своих самострелов. Раненый конь взвился и бросился назад в гневно вскипевшие воды. А за ним, за златогривым конём, ринулся с берега и весь табун кобылиц Лом-канта. Все до одной, как безумные, бросились кобылицы и навек погрузились в пучину...
- Дивное мы видели! - воскликнули братья, вернувшись к Лом-канту. - На  зов золотогривого Хорд-дина все кобылицы твоего табуна бросились в море, и назад ни одна не вернулась. Мы звали и ждали их долго...
Как одержимый чёрным духом, оттолкнув от себя красавицу юную жену, метнулся Лом-кант к своему коню... Птицей, быстрым фазаном он на коня взлетел - мчится, как стрела, в лесные дебри, за Хинкальское ущелье, через землю дальней Ичкерии, к берегам Восточного моря, и с той поры нет о нём слуха… Только говорят люди, будто из глубины морской по весне иногда можно услышать печальное ржанье коней.
А что сталось с братьями Борзом и Кюйром - о том говорят люди по-разному. Одни слыхали от своих дедов, будто быстрая Аргунь-река поглотила их вместе с их стадами: отомстила дочь-Аргунь за обиду отца-Моря. А другие сказывают, что убили Борз-кант и Кюйр-кант друг друга: оба хотели   взять себе в жёны красавицу Коку - вступили из-за неё братья в поединок, и в том бою нанесли дуг другу смертельные ранения...
Закончила свой рассказ Мариам такими словами:
- Как знать, чего не знаешь? Одно только люди согласно говорят: «Злому и конец злой».
- Да ты у меня прямо сказительница, Муи! - одобрительно заметил ты. - Прямо хоть на сцену тебя выпускай. Так красиво всё изложила, да в конце ещё и мораль подвела.
- Ну, в этом моей заслуги нет, - скромно заметила она. - Я просто передала слово в слово, как рассказывала мне мать.
- Наверное, хорошей женщиной она была.
- Конечно хорошей. Разве матери бывают плохими?
…С этого дня ты часто просил Мариам рассказать что-нибудь ещё. И она неизменно соглашалась, раз за разом открывая для тебя прежде незнакомый мир древних чеченских преданий. От неё ты услышал сказы о приключениях Магомата Мескетинского; и о победе богатыря Бало над князем Кагерманом; и о том, как удалец Майран-пур убил могущественного нарта Ичархо, чтобы жениться на его дочери Марзине…
- Если удастся благополучно вырваться отсюда, - однажды сообщил ты Мариам, - я обязательно запишу все легенды, которые ты мне здесь рассказываешь.
- Зачем записывать? - удивилась она. - Я тебе в любое время их снова повторю, мне совсем не трудно. И новые расскажу - те, которых ты ещё не слышал.
- Когда-нибудь надоест.
- Кому? Тебе - слушать? Или мне - рассказывать?
- Тебе.
- Нет, мне никогда не надоест.
- А я всё равно запишу. Конечно, если удастся выбраться отсюда…

****

Как ты ни старался крепиться, но всё чаще твои мысли заслоняла боль. Нога не давала ни на минуту забыть о себе. Порой она казалась тебе отдельным живым существом. Да, именно так: совершенно обособленным от твоего «я», больным и капризным существом, жившим своей жизнью, страдавшим вспышками внезапной ярости и оттого внушавшим страх и неприязнь. Вероятно, подобное чувство можно испытывать к собственному взрослому ребёнку, узнав о том, что он стал преступником - скажем, убийцей, насильником, кровавым маньяком. Ведь с кем-то случается такое, просто люди боятся впускать в своё сознание мысли о подобных вещах...
К слову, вы с Мариам не раз заговаривали о своём будущем ребёнке. Гадали, кто это будет, мальчик или девочка. Пытались представить, какая жизнь его ждёт.
- Лучше бы нашему малышу родиться где-нибудь в другой стране, - сказал ты однажды. - Подальше отсюда.
- Это верно, - согласилась Мариам. - Здесь слишком трудно жить.
- Не то слово. Здесь жить - опасно для жизни, - невесело скаламбурил ты. - Вот вырастет он… или она… и спросит: «Зачем вы меня произвели на свет, если всё вокруг так ужасно и беспросветно?»
- Не хотелось бы мне услышать такое… Но бежать за границу - как? Куда? И кому мы там нужны?
- Вот именно: никому мы там не нужны, к сожалению, - криво усмехнулся ты, превозмогая внезапно усилившуюся боль в ноге. - Честно говоря, я и себя-то там плохо представляю, не то, что своего ребёнка. За границей хорошо тем, у кого много денег.
- Ну, с деньгами, наверное, и в России неплохо. Но мы будем зарабатывать. Я - знаешь, какая работящая!
- Ты у меня замечательная, Муи. И матерью наверняка будешь самой лучшей на свете.
- Конечно, даже не сомневайся! Мы воспитаем нашего ребёнка, дадим ему хорошее образование, профессию... И семья у нас будет дружная.
- Ага, построим для себя коммунизм в отдельно взятой квартире и станем жить по-человечески, не обращая внимания на то, что творится за её пределами.
- Наверное, если такой коммунизм построит себе каждый, то он наступит везде, без всяких революций… Жаль, что люди этого не понимают. Почему они такие глупые?
- Далеко не все глупые. Беда в том, что среди умных - одни слишком жадные, другие завистливые, третьи честолюбивые. Многие хотят получить что-то за чужой счёт, отсюда и все беды… Да ладно, нам не переделать этот мир, остаётся лишь попытаться приспособиться к нему.
- Мы приспособимся, Серёжа, - серьёзно сказала Мариам. И, вздохнув, добавила:
- Лишь бы не было войны.
- Где, в России?
- Ну да, здесь-то она уже идёт.
- Надеюсь, в России дела до этого не докатятся. Да и здесь война рано или поздно закончится, не век же ей длиться.
- Когда-нибудь нас не устраивает, - Мариам взяла тебя за руку и приложила твою ладонь к своему животу. - У нас не так уж много времени…

****

Всё реже и короче становились твои беседы с Мариам.
Всё больше тобою завладевала боль.
Только сны по-настоящему дарили забвение. В их сложнопереплетённых пространствах отступала муторная горячечная реальность, исчезали боль и страх неизвестности. Ты словно проваливался в иное измерение ощущений, в прозрачный бестревожный воздух, в пронзительную пустоту ярких солнечных лучей, которые струились, отбрасывая тёплые блики, подхватывали тебя и, разъяв на миллионы невесомых частей, увлекали за собой… Ты парил над землёй, недосягаемый для любого зла, испытывая необыкновенный восторг от чувства полёта, а под тобой, далеко внизу, плавно сменяли друг друга горы и долины, ручьи и реки, леса и луга. Твоему взору открывались узкие ленты автомобильных дорог, неправильные прямоугольники возделанных полей, небольшие, прилепившиеся к камням горные селения и - дальше, на равнине - города, подобные хаотическим нагромождениям проросших сквозь землю кристаллов… Всё это обозревал ты с высоты птичьего полёта, и не было там, внизу, никакой войны, никакого горя.
Да, ты летал в своих снах. Как в детстве.
Или это душа, готовясь расстаться с телом, украдкой примерялась к неизбежному грядущему, к переходу в своё новое, всё явственнее предощущаемое состояние? Бог весть… Но ты просыпался и видел склонённое над тобой лицо Мариам, бледное и осунувшееся. И понимал - нелегко, мучительно, однако совершенно непреложно понимал, что не можешь оставить её одну. Поскольку жизнь без тебя потеряла бы всякий смысл для Муи. На всём белом свете ты был у неё единственным близким человеком, последней соломинкой, которая только и удерживала её в этой неприветливой, искажённой, многолико-жестокой действительности.
…Впрочем, постепенно боль проникала и в твои сны, прорастая изнутри, опутывая своими липкими щупальцами мироздание. И вскоре уже негде было от неё спрятаться.

Глава двадцать четвёртая
ГАШИШ И ЭЛЕКТРОПИЛА «ФОРТУНА». АТАКА ФЕДЕРАЛОВ

... а что до грядущего то оно
надежды не оставляет
ещё ни одно известие
прошлого не отменило
МАРК БРАТ

Трудно сказать, сколько дней прошло. Они слились для тебя в единый мутный поток, без отчётливых границ между днём и ночью, между сном и явью. Ты то приходил в сознание, то надолго впадал в пылающее болью забытьё...
Однажды Магомед долго разговаривал о чём-то с Мариам по-аварски: он неторопливо убеждал её, а она возражала - но затем, видимо, согласилась. После этого помедлила мгновение - и склонилась к тебе:
- Серёжа, он говорит, что тебе надо делать ампутацию. А то гангрена пойдёт выше, и… в общем, я не вижу другого выхода, Серёженька… - она говорила это, а в глазах у неё стояли слёзы.
- Я думаю, он прав, - подумав немного, согласился ты. - Но что толку? До врачей ведь ещё добраться надо.
- Нельзя ждать, милый. Магомед говорит, что они сами всё сделают.
- Сами? - на секунду ты даже забыл о своей ране и попытался приподняться на локте. Однако боль тотчас заставила тебя со стоном откинуться на подушку. - Ч-чёрт! Это же невозможно. Даже если им удастся каким-то образом отпилить мне ногу, то я всё равно сдохну от боли.
- Магомед говорит, что это быстро. В старые времена всегда так делали. А недавно один чеченец из аула подорвался на мине, ему тоже пришлось  ногу отрезать, и всё прошло удачно.
- Муи… - тихо сказал ты. - Муи... Я боюсь.
- Я тоже боюсь, - призналась она со слезами на глазах. - Но пойми, у нас нет другого выхода!
- Легко тебе говорить, только ведь ногу будут резать мне...
Услышав этот несправедливый упрёк, Мариам всхлипнула:
- Серёженька, я не хочу, чтобы ты умер.

****

Ты долго думал, прежде чем согласиться на эту чудовищную операцию.
Однако Мариам была права: иного выхода не оставалось.
Магомед дал тебе выкурить трубку с гашишем. Единственное обезболивающее, которое он мог предложить в данных обстоятельствах. Затем явились Исмаил и Гамзат. Они втроём переложили тебя на носилки и понесли куда-то со двора. 
В морозном воздухе парили крупные неторопливые снежинки. Они опускались на твоё лицо и мгновенно таяли.
Мариам шагала рядом.
- Куда это мы? - спросил ты. Гашиш оказался достаточно хорош: в голове у тебя уже начинало плыть и кружиться.
- В дом к их родственнику, - ответила Мариам. - У него есть дизель-генератор...
- Генератор… - вяло повторил ты. Впрочем, не слишком вникая. Сообразил только, что в доме, куда тебя несут, есть электричество. Без него у Магомеда ничего бы не получилось, но это казалось несущественным, проскочило мимо сознания. В теле ощущалась непривычная невесомость, а перед глазами распускались удивительные белые цветы. Кружась и расправляя всё новые и новые лепестки, они источали густое тепло, которое волнами накатывало на тебя и обволакивало, и не отпускало. И белоснежная, искрившаяся в воздухе пыльца густо осыпалась с цветов на твоё лицо; казалось, стоит лишь один раз вдохнуть её - и ты улетишь в волшебный мир, где не бывает ни людей, ни боли, а есть только эти прекрасные цветы и мудрые животные, которые никогда не убивают друг друга понапрасну; и тебя неудержимо влекло туда; но где-то рядом находилась Мариам, ты непременно должен был забрать её с собой, поэтому твои пальцы искали её в тёплом мраке, на самом деле не двигаясь с места, а пыльца продолжала осыпаться сквозь безмолвие расширявшихся пространств, стремительно перетекавших за грань постижимого, и ты вдыхал и вдыхал её переливавшееся одноцветье; она парализовывала, околдовывала и отбирала память; и ты не желал ничего больше, тебе хотелось лишь, чтобы длилось и длилось это блаженное беспамятство…
Ты слышал свой гулкий пульс, он был плавен и могуч, словно океанский прибой. Летучий и неисповедимый, ты предвосхищал скорое своё слияние со всей планетой, ты уже блаженно вращался вокруг её оси и ничего не имел против этого ласкового и тёплого небесного тела, населённого бесчисленным количеством крохотных игрушечных человечков, зверей, птиц, насекомых, цветов, деревьев, камней, облаков; ты проникал в дуновения ветра, в движение вод, во всполохи огней; казалось, ты был способен объять все, до единого, необъяснимые явления, неуловимые чувства, невидимые, невидимые, невидимые сущности...
Но всё поломалось в одну секунду. Некий посторонний раздражитель вытолкнул тебя на поверхность галлюцинаций.
Открыв глаза, ты обнаружил себя лежащим в светлой комнате, на чём-то грубом, плоском и твёрдом (стол, что ли?). У тебя на груди восседал Гамзат; правую твою руку всем своим весом придавливал вниз бородатый незнакомец, а левую - Исмаил... Не успев удивиться, ты уловил расслабленным зрением новое движение - и, сощурившись, разглядел подошедшего Магомеда. В руке тот держал нечто с тянувшимся вдаль чёрным проводом...
Это была электрическая пила «Фортуна»!
- Нет! - закричал ты. - Не-е-е-е-ет!
Никто не повёл и бровью; все трое словно разом оглохли.
- Не-е-е-е-е-е-е-ет! - продолжало рваться из твоего горла отчаянное, казавшееся нескончаемым. - Не-е-е-е-е-е-е-е-ет!
Изогнувшись всем телом, ты попытался сбросить с себя Гамзата; но тщетно, результатом явилась лишь острая боль, пронзившая ногу... Впрочем, она была ничто в сравнении с той одуряющей, фантастически нестерпимой болью, которая взорвала крещендо твоего крика, когда завизжал раскручивавшийся диск, и острые победитовые напайки дисковой пилы безжалостно вгрызлись в твою содрогавшуюся и трепетавшую от ужаса плоть чуть пониже колена...
Тут природа явила тебе своё милосердие - и ты потерял сознание.
Однако спасительное небытие не сумело надолго удержать твой разум в своих свинцовых объятиях... Оно отступило, когда тебя подняли на руки и понесли. И придали твоему телу вертикальное положение, продолжая крепко удерживать на весу. Ты открыл глаза и увидел под собой невысокую и очень широкую кастрюлю, которая стояла на электроплитке: в ней, булькая и стреляя брызгами, кипело масло... И ты всё понял в последний миг, ты стал чрезвычайно понятливым; но на сей раз не успел задёргаться и заорать, возник лишь позыв - а тебя уже опустили вниз: обрубок перетянутой жгутом ноги окунулся в кипящее масло. И новая боль забрала с собой твой едва успевший родиться отчаянный вопль…

****

И снова потянулось мглистое, неправдоподобное, неразличимое время - то ли минуты, то ли часы, то ли дни... Ты даже не сразу сумел осознать всю глубину и необратимость происшедшего. Явь и бред смешались. Действительность манила коротко-непредсказуемыми отрывочными картинками, но неизменно ускользала.
Изредка приходя в сознание - в своей прежней комнатушке-кладовке - ты видел над собой лицо Мариам. Она гладила твои волосы, и в её глазах были жалость и тревога...
Порой ты подолгу лежал без движения и наблюдал, как она беззвучно плачет - наверное, из-за того, что ей нечем было тебе помочь, нечем успокоить. И тогда ты думал о том, что тебе тоже нечем успокоить Мариам. Ваше будущее всегда казалось тебе пугающе зыбким, а теперь оно зависело от ещё большего множества неизвестных, чем прежде - можно сказать, оно превратилось в настолько сложное, невероятное, кромешное уравнение, что вряд ли кто отважился бы взяться за его решение.
Сможете ли вы с Мариам благополучно пройти через всё это? И стоит ли тебе испытывать судьбу, лишая себя последних иллюзий - особенно в отношении тех чувств, которые она к тебе испытывает?
Ответа на данные вопросы у тебя пока не было. И они зудели, созревая и разбухая в тебе, подобно неумолимому нарыву, не оставлявшему шансов на сохранение прежнего порядка вещей; они подыгрывали времени и Муи, и ты едва удерживался от того, чтобы не покончить с собой или не устроить - беспричинную на взгляд окружающих - истерику.
Иногда в вашу каморку заходил Магомед. Он смазывал твою культю курдючным жиром; боль была ужасная, но всё же не такая невыносимая, как в первый день твоего пребывания в этом доме... Ты понимал, что, по сути, Магомед спас твою жизнь. Однако чувство благодарности было достаточно вялым. Нужна ли тебе такая жизнь? Возникало большое сомнение… Впрочем, можно назвать это пассивным противлением своему существованию.
Ты казался себе подобным отражению в стоячей воде: достаточно любого случайного ветерка, чтобы поднявшаяся лёгкая рябь стёрла тебя с обманчивой поверхности мироздания… Странно, что люди боятся смерти. Ведь на самом деле нет ничего страшного в этом разложении на составные части, в этом слиянии с землёй, травой, деревьями, со всем огромным и сложным организмом планеты, который человеческому сознанию не под силу даже представить целиком…

****

Постепенно периоды прояснения становились всё продолжительнее. Да и воспаление на культе - это сказала тебе Мариам - начало спадать. Судя по всему, опасность миновала.
Ты теперь подолгу размышлял о той жизни, которая тебе предстояла… О безрадостной жизни калеки.
Разве хотел ты свободы такой ценой? Неужели судьба не могла быть к тебе хоть немного помилосерднее?
Почему, почему, почему, чёрт побери, так несправедливо устроен мир?
Обида и горечь переполняли всё твоё существо.
Действительность напоминала кошмарный сон; разница заключалась лишь в осознании того, что тебе не суждено - проснувшись - избавиться от этого дьявольского наваждения... Этакая сюрреалистическая неизлечимая летаргия.
Зато Мариам заметно приободрилась.
- Ничего, - успокаивала она. - Главное, что остался жив. Сейчас, говорят, делают такие протезы, что от своей родной ноги не отличишь.
- О чём ты говоришь, Муи, - с унынием в голосе возражал ты. - Это наверняка стоит баснословных денег.
- Ну и что? Найдём деньги.
- Смеёшься?
- Ничего я не смеюсь. А сколько денег нужно?
- Понятия не имею. В любом случае столько нам не найти.
- Не думай об этом. Я скажу брату. Он сейчас стал очень большим бизнесменом в Москве, наверняка сумеет помочь.
Впрочем, соображения о протезе не очень занимали тебя. Это пока не казалось насущным. Зато глодала, не давая покоя, одна мысль. Наконец, ты решился её высказать:
- Знаешь, Муи, что я думаю... Только ты не обижайся, хорошо?
- Хорошо.
- Понимаешь, милая, я не хочу, чтобы ты оставалась со мной из жалости. Ну, в самом деле, зачем тебе - такой молодой и красивой - нужен одноногий инвалид? Нет, серьёзно: может, ты вернёшься к себе в аул? Я не обижусь. Наоборот, так мне будет спокойнее… А меня наши заберут - всё равно ведь они со дня на день будут здесь...
Сказав это, ты устало откинулся на подушку, чувствуя себя абсолютно опустошённым. Как после тяжёлой работы... А мысль не хотела останавливаться:
«В самом деле, ни к чему ей эта пожизненная пытка, - думалось обречённо. - Разумеется, она постарается окружить тебя вниманием и заботой, приложит все силы, чтобы ты забыл о своём увечье... Только не забыть, глупости всё это... Лучше уж один раз отрезать по живому…»
Пусть Мариам попытается устроить свою судьбу без тебя, в одиночку… Для тебя так будет тоже лучше. Если уж на то пошло, человек должен оставаться одиноким. Терять близких, против своей воли расставаться с ними - это невыносимо (ведь рано или поздно всё равно приходится!). А если человеку некого любить - значит, не будет никогда и той боли, которую даже предчувствовать хуже любой пытки!
В своих умозаключениях ты подсознательно угадывал какой-то изъян, неявный логический сбой; но сказанное прозвучало, и теперь оставалось лишь дождаться ответа.
Что случилось, то случилось. Судьба. Ничего уже не изменишь.
Cильный человек, несомненно, старается преодолеть все преграды, встающие на его пути, в том числе и свою собственную слабость. Однако если он просто сознаёт свою слабость, пусть даже не пытаясь сопротивляться ей - не является ли и это проявлением силы, её уменьшенной проекцией на той карте сложнопередаваемых моральных страданий и примитивной физической боли, чьи белые пятна тебе приходится заполнять ныне своими отмирающими нервными клетками?
Размышляя о подобных вещах, невозможно было не запутаться. И, запутавшись окончательно, ты не без успеха попытался выбросить всё это из головы - стал просто смотреть на свою Муи, пытаясь услышать её дыхание.
А она будто окаменела.
Какое-то время Мариам стояла, молча уставившись в пол. Её лицо раскраснелось, словно ей надавали пощёчин...
А потом она, встрепенувшись, подняла взгляд. Крикнула:
- Дурак!
И выбежала из комнаты.
Хлопнула хлипкая дверь за её спиной.
Ты остался один.
...Она не возвращалась с полчаса. Ты всё ещё был очень слаб, поэтому вскоре впал в лёгкую болезненную дремоту. Но, почувствовав, как кто-то тихо присел рядом на диван, тотчас открыл глаза.
Конечно же, это была Мариам.
- Серёжа… - сказала она и взяла твою ладонь в свои, - я понимаю, как тебе трудно сейчас. Но, пожалуйста, не прогоняй меня. Я без тебя не смогу...
Отчего-то именно в эти минуты тебе окончательно стало ясно: никуда ты от неё не денешься.

****

Однажды Мариам принесла тебе сложенный вдвое листок бумаги:
- Это сегодня сбрасывали над аулом. Видел бы ты: прямо настоящий бумажный снегопад!
- Агитация, что ли?
- Ну да... Почитаешь, что тут написано - и так хочется верить! Вот, послушай: «Федеральная власть гарантирует вам свет, тепло, радость мирного труда, образование, медицинскую помощь, спокойную жизнь в кругу родных и близких...» Неужели мы всё это когда-то имели? Даже не верится. Словно прошлая жизнь случилась во сне или в бреду - подумать только, до чего же мы её не ценили!
- А ну, дай-ка мне...
Мариам вложила листовку в твою протянутую руку. Ты сощурился, вглядываясь в шеренги букв, маршировавшие по белому полю бумаги. Текст оказался намного пространней, чем следовало ожидать:
«Боевики! Предлагаем вам прекратить дальнейшее сопротивление. Кольцо вокруг вас сжимается. Каждый день вы несёте потери, но и те из вас, кто ещё жив, с ужасом ожидают встречи с российскими солдатами. Вы знаете, что сама смерть уже смотрит вам в глаза.
Вы ещё держите оружие в руках, но уже понимаете, что обречены. Под контроль федеральной власти без единого выстрела перешли сотни населённых пунктов Чеченской Республики. Сегодня в них есть вода, газ, электричество, заработная плата, пенсии, работают школы и больницы. Народ Чечни выбирает мир и стабильность.
Вы обречены, потому что вместо реальных ценностей ваши полевые командиры могут предложить только разруху, воровство нефти и «военные подвиги» по угону в рабство мирных жителей.
Народ Чечни достоин лучшей жизни!
Обращаясь к вам, командование исходит из интересов ваших семей - родителей, жён, детей.
Взгляните им в глаза, мысленно посоветуйтесь с ними. Вспомните: много ли получили вы от доходов своих полевых командиров, которые пытаются утянуть за собой в могилу и вас, простых тружеников?!
Сейчас, когда ещё есть возможность сделать верный шаг, решите для себя, стоит ли умирать под бандитскими знамёнами?
Вам твердят, что боевые действия остановятся по приказу из Москвы. Этого не будет. Федеральная власть пришла в Чечню навсегда. Сегодняшнее руководство России последовательно будет стремиться к тому, чтобы народ Чечни вернулся к достойной жизни. В этой жизни есть место и для вас - тех, кто не запятнал себя кровавыми преступлениями.
БРОСАЙТЕ ОРУЖИЕ, УХОДИТЕ ИЗ БАНДФОРМИРОВАНИЙ!  СДАВАЙТЕСЬ!
Обезвреживайте непримиримых полевых командиров и боевиков.
Уничтожайте на месте наёмников, которые наживаются на трагедии Чечни!
Выводите из строя боевую технику, оружие и средства связи!»
Не дочитав листовку до конца, ты бросил её на пол и заметил в сердцах:
- Похоже, они так и не поняли, с кем воюют.
- Почему?
- Сама посуди, ну что это за призывы: выводить из строя боевую технику и оружие? Наши генералы как будто проснулись во времена Будённого и Ворошилова! Ладно, там, украсть какое-нибудь военное имущество для перепродажи - это я ещё понять могу, это здесь запросто. Но выводить из строя! Чушь, никто не станет такого делать... А уничтожать наёмников - как ты себе это представляешь? Ведь в каждой банде командир расплачивается со своими бойцами долларами. Ну, правда, иногда фальшивыми... Выходит, все моджахеды и есть наёмники, правильно?
- Если только кровников не считать.
- Ну, таких меньшинство. Да и они, думаю, от денег не отказываются... Значит, согласно этой агитке, все нохчи, которые в горах сидят, должны друг друга перестрелять, да?
- А я, Серёжа, о другом сейчас беспокоюсь.
- О чём?
- Как ты думаешь, почему над нами листовки разбрасывают?
- Так понятно же, Муи: агитируют.
- Но мирных-то жителей агитировать ни к чему, так ведь?
- Так.
- Значит, ваши считают, что в ауле есть бандиты.
- Вероятно. Хотя, может быть, просто перестраховываются.
- Хорошо если так. Только что-то не спешат они аул занимать.
- Не бойся, Муи. Я думаю, в любом случае перед атакой должны хотя бы хиленькую разведку произвести. Не станут же нас просто так, за здорово живёшь, бомбить или обстреливать.
- Ой не зарекайся, Серёженька. Сам ведь знаешь: на этой подлой войне может быть всё, что угодно...
- Нет-нет, не думай о плохом, родная, - ты постарался придать своему голосу как можно более уверенный тон. - С нами и так случилось слишком много разных бед. Теперь впереди осталось только хорошее.
- Аллаху бы в уши твои слова, - грустно улыбнувшись, Мариам положила прохладную ладонь тебе на лоб; медленно и нежно провела слегка подрагивавшими пальцами по твоему лицу.
- Я даже помолился бы ему, если б умел, - задержав её руку, ты потёрся щекой об эту мягкую нежную ладонь и поцеловал её.
- А я умею... - сказала она. - Ладно, давай тогда помолимся каждый своему богу.
- Но я и своему не умею... И вообще, я некрещёный.
- Тогда я помолюсь за нас обоих. Аллаху нашему помолюсь. Чтобы поскорее настал день, когда в аул придут русские солдаты...

****

Он очень скоро настал, этот день.
Обрушился, как снег на голову.
Долгожданный день, который подвёл жирную черту под твоим пребыванием на чеченской земле.
...Утро взорвалось звуками, которые явно свидетельствовали о том, что неподалёку от аула развернулось настоящее сражение. Сначала около получаса грохотала артиллерийская канонада. Затем она поутихла, но к редким разрывам снарядов прибавились автоматные очереди. Время от времени сверху доносился гул пролетавших самолётов, также неизменно сопровождавшийся грохотом разрывов авиабомб и ракетных снарядов.
Выходит, где-то поблизости всё же засели боевики. Быть может, специально для того, чтобы спровоцировать федеральные войска обстреливать и штурмовать мирный аул.
Ты лежал на своём диване.
Мариам сидела рядом.
Вы оба напряжённо прислушивались к звукам близкого боя. И ждали.
Тебе почти не верилось в то, что это происходит наяву.
...А потом всё и случилось. После кратковременного и не совсем понятного тебе затишья с улицы вдруг донёсся гусеничный лязг, грохнула входная дверь, и - в коридоре и в комнатах - раздались сразу несколько голосов:
- Ни с места!
- Всем на пол, быстро!
- Руки за голову! Выходи по одному!
Через секунду в твою комнатушку, чуть не споткнувшись о тебя, влетел молодой паренёк с автоматом наперевес.  Глаза его бешено вращались - не то от страха, не то от возбуждения, не то от обычной «боевой» дозы анаши; а скорее, от первого, второго и третьего одновременно.
Он застыл, как вкопанный, глядя на твою культю и, вероятно, даже не заметив испуганно забившуюся в дальний угол каморки Мариам. А ты начал медленно приподниматься на локте, повторяя срывающимся голосом:
- Браток... Свой я, свой. Господи, как же я тебя ждал, братишка... Да не смотри ты так, блин! Свой я, пленный...

ЭПИЛОГ

Двое солдат, хрустя подошвами по свежевыпавшему снегу, несли тебя на санитарных носилках. От их ртов при каждом выдохе поднимались в воздух облачка морозного пара… Тебя накрыли стареньким байковым одеялом, но холод пробирался под него, и твоё тело сотрясала лёгкая дрожь. Впрочем, отчасти эта дрожь была вызвана и волнением: шутка ли, такое событие! Возможно ли поверить? Не сон ли всё, что с тобой сейчас происходит? Нет-нет-нет, пусть это будет не сон!
Справа шла Мариам, и ты не выпускал её руку из своей... Муи жалась к носилкам. Выглядела она если не испуганной, то достаточно оробевшей. Словно дворовая собачонка, которую хозяин впервые в жизни вывел на поводке в многолюдное место.
А над всей Чечнёй  висели тяжёлые, густые, едва вмещавшиеся в отведённое им пространство тучи. Небо напоминало гниющую рану. Набухшую, неоднородную, с дымчато-серыми разводами, готовую в любой момент лопнуть, роняя на землю мутные капли неумолимого свинцового гноя...
Бойцы, нёсшие тебя, переговаривались на ходу, устало-неторопливо обсуждая детали минувшего боя. Вскоре они остановились - один, кашлянув, набрал в грудь воздуха и громко доложил:
- Товарищ капитан! Вот пленный, которого вы приказали доставить.
- Ага, хорошо, - отозвался сидевший возле перевёрнутого взрывом тягача МТЛБ* молодой усатый капитан. Склонившись над планшетом с раскрытым на нём большим командирским блокнотом, он что-то записывал. То ли от холода, то ли по причине редкого употребления паста в шариковой ручке застыла: капитан подышал на неё, встряхнул - и снова принялся писать в блокноте. А бойцам бросил небрежно:
- Давайте, грузите его. А то летуны нервничают: борт ещё до темноты должен был уйти, а мы задерживаем.
- Одного отправлять или обоих?
- Кого это - обоих?
- Так он же не один, он - с девушкой…
- Что-о-о? - взвился капитан, мигом опустив планшет с блокнотом. - Это ещё как понимать, а? Да я трёхсотый груз* не всегда могу вовремя вывезти, а тут… - внезапно он умолк. И сощурился, приглядываясь к Мариам.
А через несколько секунд спросил, обращаясь к ней:
- Нохча?
Она кивнула, смущённо потупившись. Так, будто её уличили в чём-то непристойном.
- Ну вот, понимаешь, только нохчей я ещё в тыл не отправлял, парень! - обращаясь к тебе, разразился хриплым недоумением капитан. - Ты хочешь, чтобы мне звёздочки поснимали, а? Нет, это ва-аще уже борзость! Бардак здесь, что ли, тебе? Гарем, да? Давай, грузись на вертушку и не выкобенивайся, мать твою!
- Я не полечу без неё, - сказал ты, ещё крепче сжав руку Мариам.
Не мог он не отправить в тыл отбитого у бандитов пленного. За это ему уж точно нагорело бы по первое число.
- Как это не полетишь, а? - возмутился капитан. - Да кто она такая - жена тебе, что ли?
- Вот именно, жена, - твёрдо сказал ты. И посмотрел капитану в глаза - в эти усталые, с покрасневшими от недосыпа белками, глаза человека, до полусмерти задроченного извечными проблемами бестолковой военной бытовухи. Какая-то неясная тень мелькнула в них... И тебе почудилось, что ты поймал её и понял - и капитан теперь должен совершить ответное движение. Поэтому, облизнув пересохшие губы, ты повторил:
- Это моя жена... И я не могу оставить её здесь одну.
Тогда он сдался. Махнул рукой:
- Ладно, не до вас тут. Пусть, мать их, в штабе разбираются...

****

Через десять минут вы уже находились в воздухе. И - неожиданно и странно - именно эти первые мгновения полёта показались тебе последними мгновениями того страшного сна, который тянулся неправдоподобно долго и теперь, наконец, растаял. Очень хотелось надеяться, что навсегда... Откуда тебе было знать, что всё на свете возвращается, хотя бы в сновидениях: для того, чтобы оценить хорошее, надо иметь с чем сравнивать... Нет, тебе было не до подобных мудрёных истин. Ты просто лежал в судорожно трясшемся салоне вертушки, наполненном шумом двигателей и голосами бойцов. Ты расслабленно слушал гулкое хлюпанье лопастей винта, и твоя голова покоилась на коленях у Мариам - женщины, которая носила под сердцем твоего ребёнка. И, в сущности, вы летели навстречу своему...
Счастью?
Трудно подобрать последнее слово, чтобы оно не показалось банальным. Да и возможно ли это сделать, пока жизнь продолжается?

------------------------------------------------
ПРИМЕЧАНИЯ

* адат - неписанный закон у народов, исповедующих ислам; рассматривается как дополнение к шариату.
* Шамиль - имеется в виду Шамиль Басаев.
* нохчи - чеченцы (солдатский жаргон - от самоназвания народа: «нахчо»).
* абрек - горец-воин. Со времён Кавказской войны (1817 - 1864) значение слова сместилось и сегодня употребляется чаще в иронически-пренебрежительном контексте.
* кумган - высокий кувшин с крышкой и длинным носиком.
* НУРС - неуправляемый ракетный снаряд.
* чу-идарех - игра наподобие русской лапты.
* жижиг-галнаш - галушки с мясом.
* «учебка» - учебное подразделение.
* хикими, хакими - лекарь, врачеватель.
* тейпы - родовые кланы.
* гары - кровнородственные группы, образовавшиеся путём сегментации одного начального рода (тейпа).
* лалла (чеченск.) - угнать.
* лиелла (чеченск.) - гонять.
* сискал - большие кукурузные лепёшки.
* фофан - нечто наподобие щелбана, но особого рода; удар осуществляется плашмя, всей плоскостью натянутого (при помощи другой руки «экзекутора») - и затем отпущенного - пальца.
* цинк - цинковый гроб.
* дик ду - всё хорошо (чеченск.).
* калд-дятта - национальное блюдо из творога, смешанного со сливочным маслом и мелко нарубленным отварным яйцом.
* калмыцкий чай - зелёный чай с молоком, сливочным маслом, солью и перцем.
* плоскость - так горцы называют равнину.
* нукер - приспешник, служитель, телохранитель.
* вайнахи - чеченцы, ингуши и бацбийцы - родственные народы, объединённые общим происхождением и близкими друг другу языками нахской языковой группы.
* Упоминание о трагедии в ауле Хайбах встречается во многих источниках. Так канд. ист. наук Э. А. Исаев в книге «Чеченцы: история и современность» пишет: «... тысячи и тысячи детей и стариков бериевские палачи сожгли в сараях в горных районах. Только в ауле Хайбах Галанчожского района их сожгли более 700 человек». А вот отрывок из статьи Сайд-Эмина Бицоева («Республика-плюс». Приложение к газете «Республика». Грозный, № 17, 1994): «...Когда все собрались (горцев оказалось несколько сот человек), ворота конюшни накрепко закрыли. Возглавляющий операцию начальник Дальневосточного краевого управления НКВД Гвишиани скомандовал... поджигать... Вряд ли предполагалось, что кто-то посмеет возразить варварскому приказу. Капитана Громова и молодого бойца истребительного батальона Дзияудина Мальсагова (присутствие чеченца в этот момент оказалось для всех совершенной неожиданностью), пытавшихся остановить организованное массовое зверство, быстро нейтрализовали... Обложенная со всех сторон колхозная конюшня мгновенно вспыхнула. Когда она оказалась объятой пламенем, огромные ворота рухнули под натиском людей, и обезумевшая толпа хлынула наружу. Жуткие крики людей, стоны, ужас на лицах тех, кто уже успел выскочить из пепла, горящие живые люди, на которых лопается и расползается кожа. Гвишиани хладнокровно скомандовал: «Огонь!» Из сотен стволов раздались автоматные очереди. Впереди бегущие падали под градом пуль, заслоняя собой выход. Через несколько секунд образовалась гора трупов, которая не позволила никому выйти. Ни один не спасся. Громова и Мальсагова уводили под конвоем... Через несколько дней капитан Громов и Мальсагов вернулись в Хайбах. Солдат уже не было, возле конюшни, от которой остался лишь кровавый пепел, возилось несколько местных жителей. Как выяснилось, в тот трагический день на рассвете они ушли в горы за дровами и только по случайности остались живы. Они видели жестокую казнь своих земляков. А когда войска ушли, вернулись в аул, чтобы по мусульманскому обычаю предать останки мучеников земле... Жандар и Ясу Гаевы, Элберт Хамзатов, Ахмад Гамаргиев и другие проделали нечеловеческую работу. Долбя мёрзлую землю и рискуя ежеминутно оказаться под автоматным огнём (народ выслали, и оставшиеся автоматически считались бандитами), в мороз, без сна и отдыха трое суток эти люди хоронили своих сожжённых братьев и сестёр...»
* зиндан - тюрьма.
* «контрабас» - военный-контрактник.
* кунак - друг, товарищ.
* то-берам - национальное блюдо, представляющее собой смесь солёного творога со сметаной.
* тыквенный хингалаш - большая сладковатая лепёшка в форме полукруга, начинённая фаршем из тыквы с луком.
* джинийн цамгар - буквально: «болезнь духов», сумасшествие.
* чепалгаш - жареные на сковороде лепёшки, начинённые смесью солёного творога с яйцом.
* фены - тёплые, сухие ветры, дующие с гор (главным образом в конце осени, зимой и в начале весны); появление фена сопровождается быстрым повышением температуры: в течение нескольких часов она может подняться на 10-15 градусов.
* deja vu - иллюзия уже виденного.
* илланчи - чеченские народные песни.
* эшараш - лирические песни о любви, а также песни шуточного содержания, которые исполняются только женщинами.
* «крокодил» - на военном арго вертолёт «Ми-24».
* нечто наподобие белого флага - опознавательный знак «мирных» чеченцев; по распоряжению российского командования, все транспортные средства, не имевшие подобного знака, подлежали уничтожению.
* муфтий - высшее духовное лицо у мусульман.
* газават - «священная война» мусульман против иноверцев.
* «чеченский галстук» - способ мучительной казни, иногда применявшийся у боевиков: пленным солдатам делали прорез в горле и через него вытаскивали наружу язык
* МТЛБ - малый тягач легко бронированный
* груз «300» - раненые