Александру было душно – он тонул в странной смуте, хотя и постоянная была эта смута – непрекращающаяся, вечная – словно бы он уже давно попал в ад, и там его мучили, и наказание было уже назначено – без конца и без края – вечное, тугое, густое и нефтяное. Ему чудились недра земные – Русь большая, упрямая, вся покрытая мхами и болотами. Он злился, и было ощущение, что он - жгут. Его тянут, тянут. Жгут довольно тугой, не так, чтобы натянул – и дело с концом. Но все же немного более гибкий, нежели какой-нибудь прочий материал. И вот, в ходе этого вытягивания имеет место процесс, связанный с тем, что ты – человек русский, и ты – писатель русский, и ты – на дыбе. Все жилы вытянуты, кожа вот-вот лопнет, и ты…. Суровый север. Глубины сибирских руд. Натянутые, порванные, декабристы…..
Каторжное ощущение своей литературности заставляло Александра становиться еще более истощенным, и он сжимался. Хотелось выть.
Перед ним чередой стояли книги состоявшихся авторов. Он не завидовал. Он выл. Он готов был убить всех их голыми руками, и в течение лет ничего не менялось. Он строчил, делая из клавиатуру тряпку, ежесекундно будучи готовым – словно боец, словно самурай. Но тексты не собирались жить своей собственной жизнью, так и не приобретая тайную суть. Только друг его, борода Самкин, постоянно замечал:
-Великий русский писатель!
-Самый великий!
-Величайший!
-Сибирская звезда!
Звездный свет, назначенный Самкиным, струился узко. Очень узко. И желание удавить всю армию ничтожеств, которые жили и жировали, успешно издаваясь и пиарясь, переходило в тотальную желчь. Потому у Александра не было бабы. Она, впрочем, баба как концепт, бывало что и нарисовывалась, но было это раз в несколько лет. Он истощил себя онанизмом, сил уже не было. Организм отказывался, но ощущение своего величия не проходило. Он выл, но неслышно, это был крик в другую область бытия.
-Всё равно я велик, - и мысль эта была, словно рубанок по коже.
Стружка слетала.
Кровавый, вздыбленный путь, русское писательство – тяжелое и свинцовое…. И так, слыша его вой, его жажду величия, которую не понял ровным счетом никто, кроме Самкина, конечно, ползли сквозь вены земли декабристы. Они были как черви. Их закопали века назад, но они обещали вернуться – и вот теперь путь их продолжался бесконечно, из глубины сибирских руд, они прогрызали дыры в базальте. А сам базальт был яблоком недр – и не всякий червь мог взять его.
-Хорошо, - сказал редактор.
-Что хорошего? – не понял Александр.
-Вы боретесь с чернухой, но вот ваш роман.
-Да.
-Вы – большой борец. Вы даже не выдерживаете и попросту обзываетесь в своих статьях.
-Я прав.
-Допустим. Я не спорю. Много халтуры. Зачем вы пишите про сперму?
-И?
-Вы боретесь с халтурой! Верно? А сами? Зачем вы пишите про смерму? Если вы борец, уж и боритесь. Как так получается, все якобы прибиты вашим критическим пером, а сами вы ровным счетом не отличаетесь от тех, с кем воюете?
-И?
-Не знаю. Поймите, никто вас не возьмет! Находясь в состоянии войны со всем миром, надо быть героем. Но, пардон, говно, обвиняющее других в том, что они – говно, все равно остается говном. Простите за грубость.
Александру казалось, что он ест стену дома, в котором живёт.
-Ничего, - сказал Самкин, - ты их закопаешь.
-Да. Легко.
-Ты велик. Живи и так.
-Всё равно, - ответил он, скрипя зубами, - я изнемог, прости. Я опух. Та женщина, она была сукой. Я думаю, что я всё же найду свой свет.
-Ты велик! – сказал борода Самкин.
-Я велик, да, - Александр был пьян, - я чувствую, как Гоголь и Достоевский падают ниц. Разбирая их тексты, я нашел у них много штампов!
И правда, в своей мучительной писательской жизни Александр, будучи человеком образованным, разбирал стилистику, что называется, вручную. Всякую опечатку он считал грехом, а штамп виднелся ему в любом месте – он торчал ночами над словарями, в надежде быть самым прозрачным в деле осязания языка. Он писал, но это было интересно лишь бороде, да узкому кругу бухариков – никто не замечал в его текстах ни высоты, ни низоты. Да и, если разобраться, Александр даже и сам не замечал, что, едва отдаляясь от написания методом тестирования, он попросту копировал – то кино (подсознательно), то еще кого-то.
Но любой вам скажет – гениев много. Чаще всего, каждый гений – человек, которого по какой-то причине заклинило на некой теме. Он, конечно, будет при этой теме ломиться во все двери, он будет, может быть, и правда пытаться соответствовать идее, захлебываясь от чтения материала. Но ведь что показывает практика? Да ведь и эрудиция, чаще всего – пример человека кропотливого, но бесталанного. Что уж тут поделать?
Декабристы, существа-черви проточили гранит, на их пути были руды. Полезные ископаемые. Наверное, те самые сибирские руды, их которых предстояло выбуриться на свет, воскреснуть – и тогда бы звезда Александра взошла над просторами Руси, и массы плохо пишущих пареньков были бы тотчас втоптаны. А пока – они лишь слышали скрежет жил, жуткие вопли изнывающего в онанизме сибирского гения.
Александр вновь разговаривал с редактором. Теперь – с другим.
-Очень мрачно, - заметил редактор.
-Напротив, батенька, - ответил Александр высокомерно, - это гениально.
-Я не против – если вы считаете себя гением, считайте и дальше.
-Но вы издали Петрова.
-Да.
-И издали Сидорова.
-Да. Сидоров неплохо продается.
-Значит, вы решили мне отказать? О мне писал сам Пескарёв!
-Да, но мне это ни о чем не говорит. Пескарёв там, а мы здесь. Может, ему это привиделось. Вот вы, уважаемый Александр, ругаете всех и учите, как правильно писать – а между тем, у вас некоторые сцены выдернуты из известного нам сериала. И вот скажите – вы постоянно пытаетесь кого-то задеть, ставя себя на совершенно особенное место в литературе. Но ведь смотрите – разве вы пишете лучше Сидорова? Нет. Лучше Петрова? Нет. Зато вы написали несколько статей про Дунаева, но Дунаева читает молодёжь! Да, я согласен, это – туповато. Но это бизнес. Но куда, скажите, определить ваши труды, к какому жанру? Пожалуй, к такому же, что и Дунаев. Но вы копаетесь в Дунаеве, отыскивая там чуть ли не глистов. Тогда, стало быть, зачем издавать вас? Нет, конечно, конечно, я вижу, что вы гений для самого себя. Но - увы. Вам стоит обратиться в другое издательство.
Недра надутые, магма. Струи, протуберанцами прыгающие вверх, застывают, образуя новые слои и слои.
Александр засмеялся в лицо невидимому автору. Слои и прослойки! Какой штамп. Не лучше какого-нибудь фантаста. Где же ты, стари Костомаров? Где ты, перфорированный друг Шмелёв? Крикни мне, Григорьев! Нору Галь – в цепи! А сколько их, вдохновленно-штампующих парнишек?
Дурь подступала. Ему нужна была душа, чтобы, наскочив на нее, высыпать сверху свои ошмётки – всё то, что срезал рубанок жизни.
Время уходило. Ему было уже 50, и слава, видимо, переносилась на послежизненный этап. Звонил борода Самкин, и потому было легче:
-Ты самый первый!
-Я самый.
-Мы прорвемся.
-Всех порвем.
-Рви их, Саша. Ты – наша надежда.
И - вроде бы пробурены трубы, и скоро рассвет. И декабристы, словно черви с алмазными свёрлами, выползут наверх и наконец-то освежатся миром, и наступит новый день, и все вдруг поймут…. И кто-нибудь полюбит…. И закончатся годы бесконечного онанизма, такое совершенно невероятное, трудное, свинцовое плавание на путях литературных.
Бросает воздух ветры Сибири бескрайней. Борьба не прекращается ни на минуту. На страже чистоты от штампов и не там поставленных запятых Александр, отточенный, как самурайский меч.
И снова:
-Здравствуйте.
-Кто это?
-Александр.
-Секунду, батенька. Знаете, болит голова. Читал вас – мрачно не по смыслу. Просто текст, знаете, он какой-то волосатый. Какой-то…. Словно борода черномора, которую зачем-то суют вам в рот, и по мере чтения вы задыхаетесь, задыхаетесь, и вот-вот уже смерть, и только бросив читать, освободишься. Да, но вот в своей статье вы растираете, как насекомое, Борисова. Мол, даже и не писатель он, а вошь, пролезшая не туда. И знаете, я Борисова знаю, он такой и есть. Но вот скажите, Александр – этого примитивного Борисова все же можно прочесть и попытаться продать, а вас – пардон – не прочесть. Удушие!
-И что же?
-Простите. Ищите, милейший. Не сдавайтесь.
-Знаете….
-Знаю-знаю…. Не говорите больше ничего!
В земле царит вечная ночь. Там даже не зажечь свечу, чтобы осветить себе. Никаких инерций стиля – только чистая борьба, и победа – слова, покрытые шерстью лесов, да поднимутся. Слава, да воссияет. Декабристы, конечно же, где-то по пути натыкаются на геомагнитную аномалию, связанную с залеганием континентальной плиты. Что же делать? Эх, не пробуриться. Не обойти. Тяжек путь писателя с вырванными жилами, стянутой кожей, стонущего от своей сибирской участи.
Александр закурил и принялся звонить Самкину, бороде….. Жизнь продолжалась.