Когда умерла мать, мне было двадцать лет. Морозным январским утром позвонили из больницы и сказали, что она скончалась в реанимации.
Внезапно нас стало двое во всём свете. Я и отец.
"Ну и что теперь делать?" - спросила я, беспомощьно опуская руку с хрюкающей короткими гудками телефонной трубкой.
"Жить!" - резко ответил отец. Глаза его коротко блеснули непролитыми слезами.
Мы поехали в больницу.
Постовая сестра сунула нам какие-то оставшиеся после матери вещи: нательный крест, молитвенник, горстку конфет, принесённых ей давеча...
Соседки по палате сокрушённо покивали головами.
"Держись, деточка..."
На мне были узкие чёрные джинсы, тяжеленные ботинки-гады и косуха. На голове моей устроен был ирокез. И большая серьга в одном ухе.
"Деточка..."
В день похорон к больнице подкатил ритуальный автобус с нарисованной чёрной краской веточкой и чёрными шторками на окнах.
Сотрудник морга, хамоватый, бритоголовый детина с каменным взглядом и квадратной челюстью, оглядев меня, спросил небрежно:
"Учитесь где-нибудь?"
"Да. В университете."
"Ясно. Студент."
"Студент-ка." - поправила я.
"Тем более." - детина снова сунулся в меня неприятно безразличным взглядом - "Ладно. Специально для вас - пятьсот. Для всех остальных - семьсот пятьдесят."
Это была цена последнего "макияжа" матери. В морге, чтобы замаскировать трупные пятна, покойников мазали самым дешёвым тональным кремом "Балет" и запихивали им в рот марлевые тампоны. Так они выглядели более-менее прилично.
Я не глядя пихнула детине пятихан, и мы расстались. Он мне не понравился. Отталкивающий тип. Но я тут же мысленно оправдала его, подумав, что если бы я сама работала в морге, то, вероятнее всего, выглядела бы и вела себя сходным образом. Не сахар всё это. Каждый день видя страшные маски смерти и превращая их в спокойные лица с мирно закрытыми глазами и ртом, этот детина, вероятно, знал о жизни что-то такое, чего не знала я. Несомненно.
А в крематории была птица. Она залетела каким-то образом в это огромное высокое помещение и кружила под потолком. Настоящая живая птица.
"Душа..." - пришла мне почему-то глупая мысль.
Поминки устраивались в нашей квартире. На столе появился традиционный оливье - в честь чего только его у нас не готовят! - ещё какие-то закусочные пустяки: разнородные мясные и сырные кусочки - много ли мы вдвоём с отцом можем - и, конечно же, водка. Какие-то тётки помогали нам накрывать на стол и даже чего-то принесли.
При отце я пить стеснялась - сидела трезвая как стёклышко и печальная.
Родственников пришло неожиданно много. Я никогда не видела у себя в квартире столько людей. И это было почему-то неприятно.
Они ели, пили и даже потихоньку веселились. Извечный цинизм русского застолья с водкой - к концу уже все забывают, по какому, собственно, поводу собрались.
Кто-то громко рыгнул.
Моя сестра дошла до кондиции и стала приставать к отцу со своим извечным вопросом: когда он подарит ей, наконец, нашу дачу под Зеленогорском. Она же тоже имеет право на наследство... Других вопросов к нашей семье у неё почему-то не возникало. Меня за всю мою жизнь она даже ни разу не поздравила с Днём Рождения.
Сестра была старше меня на восемнадцать лет, и матери у нас были разные. Пару раз мы выходили с нею на лестницу покурить, и она доверительно сообщила мне, что мой отец плакал, когда умерла Вера.
Верою звалась её мать.
Тётя Лена, круглая грубоватая баба под пятьдесят, работавшая на оптовой базе и любившая иногда выпить водки с моим отцом - он ей, кажется, даже нравился - внезапно протянула мне конфетку.
"На. Не кисни." - сказала она.
В фантике вместо шоколадной мякоти оказался скатанный шариком кусок замасленной салфетки.
Тётя Лена заржала.
Я посмотрела на неё как на идиотку и встала из-за стола.
"Шуточки..."
Мне, однако, хватило душевных сил на то, чтобы не расплакаться и не разозлиться. Предположив, что это, скорее всего, было не издёвкой, а утешением, я извинила её.
Застольные разговоры заблудились друг в друге и перепутались.
Я вышла в другую комнату. Там было прохладно и тихо. В серванте за стеклом стояла моя большая коллекция игрушек из Киндер-Сюрпризов. Я собирала её всё своё сознательное детство.
Вслед за мной, тоже, видимо, слегка продышаться, из той комнаты, где сидели гости, вышел один непьющий дальний родственник. Он заинтересовался моей коллекцией.
"Ух ты какой! Можно я посмотрю!"
Он отодвинул стекло и сцапал двумя пальцами маленького зелёного дракончика. Или динозаврика. Попадались такие внутри шоколадных яиц в середине девяностых. У меня собраны были все. Полная коллекция. Динозаврики-строители. Или дракончики. Один с лопатой, другой с тачкой, третий с мастерком и кирпичами, четвёртый в каске... А тот, который привлёк внимание родственника, спал. Он дрых, премило облокотившись на горку щебня.
"Этот мой самый любимый..." - изрёк тучный родственник. Он тоже не любил работать и просто обожал спать. Подобное притягивает подобное.
"Может, подаришь?" - он робко глянул на меня из-под очков.
"Нет." - отрезала я. Мне не было жалко, просто не хотелось разрушать коллекцию. Да и родственник этот никогда мне особо не нравился. Безвольный и унылый человек, в чьих несчастьях всегда виноватое злое стечение обстоятельств.
Он неохотно поставил дракончика на место и вышел из комнаты.
Поминки закончились. Все разошлись, лишь несколько близких тёток осталось помочь убрать посуду. И тут, засовывая в сервант, в тот самый, где стояли игрушки из Киндер-Сюрпризов, тщательно перемытый сервиз, я вдруг заметила, что в моей коллекции чего-то не хватает.
Я пригляделась.
Спящий дракончик! Он исчез!
Ну дела... Я сразу догадалась, что именно с ним произошло. Надо же! Какой цинизм! На поминках моей матери сп***ить у меня из серванта коллекционную игрушку!
Несколько дней после этого я ходила злая как чёрт. Жизнь продолжалась.
11 февраля 2014