две мамы

Александр Калинцев
Александру было за пятьдесят. Седина без спроса врывалась в пышную когда-то шевелюру и волосы, черные от рождения, приобретали почтенно-сизый оттенок. Обращал внимание его нос. Он был немного длинноват для выходца северной Пальмиры, коей вот уже триста лет является туманный Санкт-Петербург. Хозяин красивой седины рассказывал про своих близких, живописуя без пафоса, чисто по житейски, глубину их порядочности и человеколюбия. Их поступки и деяния не укладывались в привычные рамки понятийности, царящей за дверью уютной квартиры.

Сегодня, в век дикого накопительства, Вам, может быть, покажутся странными эти люди, жившие в другом измерении, по другим законам. А может быть и нет. Хотя доподлинно известно, что добрей мы были полвека назад, бесспорно добрей.

        Сашку, веселого и ладного парня, слесаря Кировского завода, не сразу забрали на фронт. Была бронь у него, ведь завод стратегический, где трактора, там и танки. Но не из таковских был парень, чтобы дома сидеть, когда немец пер армадой на его страну, угрожал его дому. В военкомате Неустроева Александра знали уже в лицо за его настойчивость.

В последний его приход районный военком рассердился на парня и скомандовал:
-Кругом! На завод, шагом марш! В следующий раз арестую, учти, чтоб  не мешал работать.
Затем по-отечески добавил вслед:
-Поймите, юноша, если мы все уйдем, кто же будет снаряды для фронта делать…

Санька не сильно огорчался, когда его гнали из военкомата. Каждый занимался своим делом, чего пенять. Но он хотел на фронт!

Перед сменой завернул к начальнику цеха:
-Степан Иванович, подсоби… ты же воевал, знаешь, что такое Родину защищать…
-Не береди старые раны, Сашок, чего тебе?
-На фронт хочу, позвони военкому, слыхал я, вместе беляков били в гражданскую.
-Ну и настырный ты, Неустроев.
Подумал и взял трубку.
-Кировский завод Вас беспокоит. Мне бы военкома… Да… Здравствуй, Степан…Нефедов… Тут боец у меня лихой есть…на фронт рвется…Да…знаю…бронь у него…Подготовка? Есть…Ворошиловский стрелок…в механическом…Девчат на его место поставлю…Ясно…Бывай…
Нефедов положил трубку.

-И меня под монастырь подводишь, Неустроев. Не один ты у них такой, сотни ребят хотят идти на фронт от станков. Немец прет, ты думаешь здесь легче будет. Эх, молодежь! Завидую я вам, я бы и сам пошел, да не отпускают. Ладно, иди работай. У нас скоро танки пойдут, дел невпроворот. Мастера увидишь, шумни ко мне.
Сашка поплелся в цех.

        Через неделю, после дневной смены, он застал Юлю, свою жену в слезах. Она держала в руках какую-то бумагу и плакала, вздрагивая тоненькими плечиками.
-Что с тобой, Юлек! – кинулся Саша с порога к любимой.
-Уже завтра…ты бессовестный…а как же я…-выдавливала она сквозь всхлипывания.

        Саша осторожно взял из рук супруги бумагу. Это была повестка. «Явиться на призывной пункт…при себе иметь…отправка в 8-00…В случае неявки…по законам военного времени.»-прочитал он бегло текст и хотел было по-мальчишески подпрыгнуть, ведь именно это было его целью, но наткнулся на Юлины глаза и слезы.

-У тебя же бронь? – вопросительно, с толикой надежды спросила Юля.
         Саша замешкался, но врать не стал.
-Я сам просил отправить меня на фронт. Фашиста надо бить, а я – болты, гайки кручу. Прости, Юль, что не сказал раньше. Да и о чем было говорить, если гнали меня в три шеи.
-Эх, Саша, Саша, доверять надо жене – словно смиряясь с неизбежным, сказала Юля.                Вытерла слезы, задумалась и внезапно подхватилась:
-Так что же мы сидим? Отправка завтра, а вещи собрать, еды в дорогу надо. Еще к вашим зайти сказать. Айда, выходи строиться.

           Засуетилась Юля, стараясь в этой суете спрятать горечь от предстоящей разлуки.
           Александр улыбнулся, замечая в своей ненаглядной новые, не виданные ранее черты, и громко, с чувством произнес:
-Слушай, малыш, ты у меня - прелесть!

          Не успел Александр Неустроев насладиться ласками любимой, свадьбу сыграли перед самой войной. Его Юлька, щебетунья и плясунья из рабочего поселка, осталась одна в их квартире на четвертом этаже. Родных у нее не было и Саша был единственной живой душой, за кого она, комсомолка, молилась тайком, устремляя глаза в потолок. Квартира – громко сказано. Комнату в огромных барских хоромах, где до тридцати жильцов, да одна кухня с кучей примусов, да один туалет на всех, им дали по ходатайству комсомола. Молодые называли свое жилье – наша квартирка.

          Фронт отступал. Немцы молотили наши наспех сформированные дивизии. Новобранцам раздали мусинские винтовки, подсумок патронов и бросили в круговерть боя. Какой-то писарь напутал или бойцов не хватало, но Саша вместо артиллерии попал в пехоту. Он хорошо помнил слова военкоматовского офицера, что «кировские пойдут в артиллерию, ведь она требует технавыков и они у вас есть». Саша вспоминал это и усмехался: конечно, есть те навыки, копать и стрелять, но больше копать.

          Как он выживал после этих атак, когда за день от взвода оставались единицы, одному Спасителю было ведомо.

          Первую медаль Саша получил за бой у высотки 198,3, под деревней с интересным названием Глотка. Немцы лупили сверху, напирали неумолимо, шрапнель сыпала дождем. Кругом болотце, ни укрыться, ни окопаться. И мины шлепают по болотной жиже, унося жизни его товарищей. И тут в разгар боя захлебнулся на короткой очереди левофланговый пулемет. Саша держал оборону чуть правей его метрах в десяти. «Перегрелся, – подумал он про затихший «Максим» - сейчас водицей прольют, ленту новую вставят и…». Но пулемет молчал. Саша пополз к нему. В сапогах противно хлюпала вода, и он вспомнил про махорку за пазухой. «Намокла, небось» - пронеслась мысль. И в этот момент обожгло плечо.
 -Пристрелялись, суки, - вслух сказал он, доползая.
Пулеметчик и его второй номер были убиты. Саша, превозмогая боль в левом плече, зарядил ленту и осторожно выглянул: немцы пошли в атаку.

         Он стрелял и стрелял, покуда не кончились патроны. Вдруг кто-то тронул его за прострелянное плечо:
-Неустроев, отходим, получен приказ. Орал тебе из-за кочек, орал, но ты без внимания. Оглох, что ли?
         Саша поморщился от боли, шевельнул промокшим от крови рукавом и тихо ответил:
-Не знаю, Простаков. Мне бы санитара…
-Ничо, отползем из-под обстрела, найду санитара. Давай помогу – Забрал у Александра винтовку – Слышь, ребята стреляют, тебя ждут, не отходят. Командир сказал, что ты у нас нынче отличился…

         Вот так и воевал слесарь Неустроев. Только стал немного суеверным .  Ведь как не стать, чуть подлечат, зачитают, что «натворил» на поле боя, медаль на грудь – бац, опять ранение. После третьего ранения больше не вернулся он в свой батальон, его полк попал в окружение.

         Учитывая его десятилетку, боевые заслуги и нехватку командного состава Неустроева после госпиталя послали на краткосрочные курсы строевых командиров. Так Саша стал офицером.

         Младший лейтенант Неустроев попал в полковую разведку 17-ой мотострелковой дивизии. Бойцы снисходительно встретили нового командира, но когда он расстегнул шинель, и на кителе блеснули три медали и орден, то кто-то крякнул:
-М-да… молод командир, да горяч…
         Другой потянулся с кисетом:
-Махорочки не желаете, товарищ лейтенант, - из уважения прибавив ему одну звездочку.
         Александр улыбнулся в ответ:
-Я с тыла, ребята, у меня папиросы. Угощайтесь.
         Полез в карман и пустил пачку «Беломора» по рукам. Вернули с двумя папиросками, подчистую зорить вроде неловко.

         Быстро сошелся с разведчиками Александр. Больше других его занимал взводный балагур Сергей Сенченков. Вот и сейчас, готовясь к заданию, он упражнялся в словотворчестве:
-По тропам войны ползу я больше брюхом,
Врага не вижу я, а слышу больше ухом.
         Кто-то из солдат подначивал:
-Это что, гимн разведчика?
-А что, неправда, что ли, - отстреливался Сергей частой пулеметной речью, -Вчерась изгваздал весь бушлат, когда до немцев ходили, вернее пластунили, брюхопольем занималися.

         Бойцы ржали, довольные, зная любовь Сереги-сержанта к новым словам, лично им придуманными.
         Брюхополье – это ж надо такое удумать.
         Командир тоже смеялся.
-Ну, ты, Серега, и горазд на слово.
-А что, язык нам даден для молвы, - парировал острый на язык и ловкий разведчик сержант Сенченков.

         «Пусть болтает, - думал Неустроев – поднимает ребятам настроение». Он знал, что на задании сержант – могила, слова не услышишь.

         Убило его вскорости, так животом и наполз на противопехотную мину, остальные еле ноги унесли. Поднялась тогда такая карусель, что ночь, как белый день, ракетами светилась. Задание не выполнили и Серегу потеряли…

         А Саша войну закончил капитаном, командиром роты, видать его звезда была фартовой.

         Ленинград встретил капитана Неустроева развалинами. Он сглотнул горечь: то были развалины его детства и юности. Ноги невольно понесли к дому у Путиловского, где в голодном двадцатом он и родился. Он знал о блокаде родного города, но известие о сотнях тысяч умерших от голода потрясло его. «Мои живы ли?»
По ступеням на третий этаж, высокая двустворчатая дверь, с окном поверху. Справа – четыре звонка, под каждым табличка. Неустроевых звонок раньше был третьим. Заныло сердце. Оправился от волнения и вдавил пуговицу звонка. Прислушался – тишина. Постучал. В коридоре зашаркали шаги.

         Дверь открыла дамочка средних лет. Она вопросительно смотрела на Александра и ждала, что он скажет. Саша не знал ее и замешкался.
-Вам кого, товарищ капитан? – спросила женщина, видя его замешательство.
-Простите…мама здесь жила, с братом, еще дед… Неустроевы…
-Мы здесь полгода уже, такие здесь не проживают… да вы зайдите, может кто-то знает о них… идемте.
         Александр зашел, а женщина в цветастом халате и тапках на босу ногу, удивительно чистым, красивым голосом почти пропела в глубину коридора:
-Све-е-та, Свет-ла-а-на, иди су-да-а…
«Певичка, наверное», - подумал Саша.

         На зов явилась девочка лет двенадцати с большими серыми глазами. Она была маленькой и худенькой, но глаза во все лицо смотрели не по-детски серьезно.
-Света, дяденька военный хочет узнать о своих близких, - дамочка, считая, свою миссию исчерпанной, ушаркала в проем кухни.
-Я слушаю вас, - мотнув жиденькими косичками, совсем по-взрослому завела разговор Света, соседская девочка. Саша нянчил ее когда-то, еще в той жизни.
         У него пробило испарину.
-Света, ты не узнаешь меня? – с волнением спросил Александр. - Я Саша, дядя Саша, сын Неустроевой Прасковьи. Мы вот здесь жили…
Он показал влево.
 
         Девочка неожиданно заплакала. На ее плач выглянула востроносая старушка, тоже незнакомая…

         Его дед, брат и мама навсегда остались в памяти весело выплясывающими на их свадьбе, в том далеком теперь уже, сорок первом…
         А соседская девочка выжила, единственная в большой и населенной квартире. Ей повезло, ее нашла бабушка…

         Александр достал из котомки консервы, неловко сунул в руки девочки, и, круто развернувшись, пошел прочь. Горечь и слезы душили его. Дом стал чужим и неприятно-серым.

         На улице он отдышался и закурил. Звенели трамваи, невдалеке звал рекламой кинематограф. «Воевать проще было» - ходуном ходили желваки, мысли были нечеткими, обрывистыми. Но, стоп… А Юлька? Где она? Что с ней? Он шел, не разбирая дороги, туда, где оставил свою ненаглядную четыре года назад. Что-то шептал побелевшими губами, налетел на убогую старушку, чем очень напугал ее. «Божий одуванчик» принялась что-то выговаривать ему, но он скользнул за угол и остолбенел. В их дом угодила бомба. Искореженный бетон и металл, ступеньки, ведущие в небо, лишь до третьего этажа, а выше, на торцевой стене портрет вождя, мудро глядящего вдаль.

         Сашка облегченно вздохнул, когда охватил всю картину целиком. Два подъезда стояли целехонькие. Стремглав кинулся в свой подъезд и залетел на четвертый этаж. Сердце выплескивалось через край покуда ходил с расспросами по квартирам. Выжившие соседи по подъезду помнили щуплого подростка без признаков пола, тенью скользившему по широким ступеням парадного, то с водой в алюминиевом бидончике, то с куском доски. Некоторые вообще думали, что это парнишка.
-Так значит, это женщина…простите, ради Бога… жива, она жива… беличья шапка и глазки голубые? Она это… вы не волнуйтесь, товарищ офицер, извиняюсь, конечно, не знаю вашего звания, она аккурат в госпитале… карета скорой помощи ее увозила… а вот где, не знаю…

         Радостно забилось сердце, и Саша привалился к стене, обтирая плечом шинели старую побелку.
«Моя малышка жива» - пульсом колотилось в висках. Он даже не заметил, что сегодня ничего не ел.

         Саша кинулся в розыск.
         Где он только не был: морги, больницы, был в психушке, ведь многие женщины не имели документов и фамилий. После недельной беготни по многим адресам Юля, его милая Юля, нашлась.

         Врач госпиталя, седоватый майор показал на третью койку от двери и просил быть недолго:
-Прости, капитан, но в ее положении и радости много вредно, слаба еще.
         Не замечая вокруг никого, он, боясь дышать, подошел к Юлиной койке. Увидев ее лицо, Александр весь как-то внутренне вжался, и не зная куда девать себя, встал на колени у койки. От той Юли, которую он знал, осталась одна только тень.
-Малышка…здравствуй…как ты? – спросил Саша, осторожно дотрагиваясь до ее руки, сухонькой плетью лежавшей поверх одеяла.
         Он что-то говорил еще, а видел одни лишь глаза. Они встрепенулись, услышав знакомый голос, дрогнули и наполнились слезами.
-Саша, наконец ты меня нашел, - прошептали ее губы.

         Палатная сестричка, не замеченная Сашей вначале, увидела Юлины слезы и, подбадривая, сказала:
-Ну ничего, мил человек, пусть поплачет, теперь дело на поправку пойдет… А то все в потолок без участи глядела.
-Не плачь, скоро заберу тебя домой. Потерпи, родная.

        Александр прижался к жене, на глаза навернулись слезы; нестерпимо было видеть любимую такой беспомощной.
Медсестра тронула за плечо:
-Все, касатик, а то доктор будет сердиться.

        Саша знал, что на фронте офицеры отсылали посылки с едой и добром, прихваченном по случаю; в благополучный тыл уходили аттестаты на денежное довольствие, а он ничем не мог помочь умирающим от голода родным, ничем…кроме как бить врага. Пять медалей и два ордена служили ярким тому подтверждением.

        Дом, где Неустроевы когда-то провели свой медовый месяц, шел на слом. И разобрали бы уже, да смущал портрет Сталина на стене, начнешь стену ломать, он и шлепнется. Выручил какой-то спортсмен. «Я, - говорит, Эльбрус брал», и через час картину бережно унесли с глаз долой.
        А Саша пошел к парторгу:
-Прости, Денис Семенович за вторжение.
-Заходи, Сашок, заходи, - отвечал, привставая со стула, парторг. – С чем пожаловал?
-Нужна квартира мне, понимаю, что просьба трудная, но мне бы отдельную, хоть какую, но отдельную. Жена блокадница, неходячая…Так бы не пришел, сам знаешь.
-А ваш дом что? – спросил Денис Семенович, знавший хорошо Сашиного деда, бывшего заводского столяра.
-Где мать жила, там новые люди живут, с ордером, честь по чести. А наш дом сносят, сказали, расселят по баракам.
-Хорошо, Александр, принято. Соберем бюро на днях, я подниму твой вопрос. Сейчас запишу, не дай Бог запамятовать, дел куча. Так…есть. Я думаю, что фронтовику пойдут навстречу.

         Зазвонил телефон, и парторг с головой ушел в разговор. Саша незаметно вышел.

         Кировский завод помнил свои кадры и Неустроевым дали квартиру, даже в две комнаты. Дамочка в жилищном отделе, одетая как в концерт, неторопливо выписала ордер, потом попросила заполнить анкету, где в графе – прежний владелец – было написано – выморочная. Каллиграфический почерк отвлек от слова. Он сперва не понял, что это значит.
-Выморочная – это как? – решил спросить он вальяжную даму.
         Та подняла на него недоумевающие глаза:
-Вы что, с неба свалились? Вымерли хозяева в блокаду.
         Если бы она успела прочитать его анкету, то была бы поосторожней…
Саша вспыхнул и резко ответил:
-Я не знаю, где ты ряшку отъела, а я четыре года был на фронте… Ордер давай сюда, мамзель, - почти прошипел он.

         Дамочка хотела закатить скандал, но увидев глаза Александра, готовые к прыжку, ретировалась. Молча протянула документ. Пробежала глазами анкету и подошла к зеркалу, когда за ним закрылась дверь.
-Как он угадал, - сокрушалась женщина, разглядывая себя.
         В блокаду она сидела на хорошем месте: выдавала хлебные карточки. От голода не пухла, даже золотишка наменяла про черный день.
-Из-за таких и жизни нет порядочным людям. Надо быть осторожней, - решила она.

         Неустроев вернулся в свой механический цех, на наладку станков. Поизносилось железо за войну, ведь оно тоже трудилось без отдыха. И ему приходилось теперь притирать, подгонять, настраивать на лирический лад уставшее от войны оборудование. Саша любил железо как живое, любил смотреть после наладки, как серебристая стружка, извиваясь, выбегала из-под звенящего резца и устремлялась ввысь, но тут же синела и покорно стелилась в поддон под станком.

-Нет, так, браток, не пойдет, - объяснял он молодому пареньку. - Подачу ты большую дал. Видишь, стружка синяя и ломкая.
-Хорошо, дядь Саш, - отвечал паренек и переключал рычажок подачи.
         Молодым неумехам показывал, как затачивать резцы:
-Фасочку нужно выбирать, видишь, чтобы стружка как по волне шла.
-Это же подрезной резец, тут проходным надо, - мимоходом давал советы потешной пигалице, недавней выпускнице заводских курсов. Она чем-то смахивала на его Юлю,      и он взял над ней негласное шефство.

         Жизнь не спеша налаживалась. Исчезали руины. Мало – помалу Юленька стала поправляться. Она уже сама передвигалась по квартире, готовила обеды; распорядилась достать зеркало:
-Саша, добудь на барахолке трюмо что ли какое, надоело лахудрой задрипанной ходить.

         Саша обрадовался этой просьбе и в выходной помчался на толкучку. Зеркало было в рамке из черного дерева с резными финтифлюшками, под ним столик с ящичками. Юля радовалась этой вещи, как ребенок.
-Я как барыня, - говорила она, садясь на стул перед трюмо.
Глаза обрели ту живость и тепло, которые так пленили Сашку до войны. Вечером они сидели, обнявшись, и мечтали о детях, придумывая им имена.
-Девочку я назову Настенькой, ведь правда красивое имя – Настена, - шептала счастливая супруга.
-Будь по-твоему, - смеялся Саша, с нежностью глядя на супругу. – А вот парня я буду величать сам. Иван, чем плохое имя, Ванюшка, Ванятко, или Максимка, как батю моего…

          Отца своего Александр не знал. Сгинул тот, когда он еще мальцом был. Пошел добыть еды для семьи, да так и пропал без вести.

          Голод и холод блокадных дней не прошли для Юли бесследно. Весной ее пригласили на медкомиссию в районную поликлинику. Консилиум собрали ответственный, был даже профессор из клиники по женской части. Вертели бедную, крутили, щупали и заглядывали, сравнивали анализы, задавали нескромные вопросы, но Юля все выдержала и с надеждой смотрела врачам в глаза, а те почему-то отводили взгляд.
-Одевайтесь, милочка. Подождите в коридоре.

          Из-за волнения она перепутала застежки на кофте и еще долго перебирала пальцами пуговицы, возвращая скосоротившуюся кофту на место.
Врачи были безжалостны в своем диагнозе: инвалид со всеми вытекающими. А она все не верила и сыпала вопросами:
-А работать я смогу?
-Что вы, деточка, какая работа…
-А детки у меня будут?
-Увы. Все сгорело в топке жизни, - уклончиво ответил профессор с аккуратной бородкой, клинышком, как у Калинина.

          Инвалид – повис в воздухе приговор. Юля запретила это слово.
-Я не хочу его слышать, ладно, Саш?

          Как горевал Александр, что не будет у него деток. Один раз даже напился вдрызг, чем Юлю очень напугал. «Господи, пить станет, вообще жизни не будет, - думала она - Может приемыша взять». Но разговор все откладывала.

          Невеселые мысли заполонили Сашино сознание. Он был с ними один на один, ведь кому доверишь сокровенное. Он выжил в такой круговерти истории и мысли о молодой поросли были понятны и естественны, только в своем эгоизме Александр не замечал, что Юлю гложет не меньшая кручина. Задумчивый и хмурый он после смены не спешил домой, хотя раньше пулей летел. О детях больше речь не заводил, чтобы не бередить раны, а воспаленный мозг лихорадило вопросом: Где же выход?

         Учетчица Валентина давно приметила, что бригадир смурной ходит. Бригада покинула передовые позиции, но она нутром чуяла, что не это его заботит. Вот и сейчас он шел по широкому проходу меж станками с поникшей головой. Ох, эта женская интуиция!
-Что ты, парубок, не весел, что ты нос-то свой повесил, - с улыбкой протараторила Валя.
         Саша очнулся от своих мыслей и взглянул на нее отсутствующим взором.
-Это ты, Валь, да вот, задумался, - ответил он нехотя. Потом посмотрел на нее еще раз, что-то задело.

         В глазах Валентины Александр увидел что угодно, только не насмешку. В них было: участие, сочувствие, ожидание, покорность, тоска, одиночество и много еще чего непонятного, но главное, что и видимо привлекло, в них была бездна желания. Это был не вызов забубённой девахи, потерявшей стыд, - это был молчаливый и страстный призыв. И столько нерастраченной любви виделось в этом взоре, что он даже поначалу опешил, уж не мерещится ли ему. Он сморгнул, но Валя стояла рядом, лишь только руку протяни…
-Валя, у тебя дети есть? – неожиданно спросил он. Спросил и сам изумился: «Чой-то я? Как с дуба рухнул».
-Нет, Саш, нету. Не успела я с войной… А теперь мужики наперечет, сам знаешь… Сопляка в койку класть, греха не оберешься…  Вот у тебя полбригады баб, любую помани, - тут Валентина потускнела голосом, но быстро справилась с волнением и лихо выдала:
-А давай заведем! Дело нехитрое…
         Выпалила и тут же осеклась.
         Саша улыбнулся:
-Нехитрое, да ответственное, - затем махнул досадливо рукой и пошел дальше.

         Ночью он долго не мог уснуть, ворочался, несколько раз вставал курить. Юля не выдержала этой маяты:
-Что ты, Саш, заболел?
-Нет, спи, малыш, спи… Станки пришли новые, переживаю, справлюсь ли…

         Врал, а перед глазами пускал слюни карапуз и трогал его за вихры. Карапуз был чернявый как Валя, и он так и уснул с его образом в глазах.
Назавтра, после ночных раздумий, он ожидал Валечку за проходной. Она приняла его ухаживания с радостью и пригласила на чай. Валечка оказалась ласковой и на удивление женственной, в отличие от послевоенных нахрапистых дамочек с папироской в накрашенных ртах.

        Вскорости Валентина забеременела.
-Саш, у меня дитё будет, - настороженно сказала Валя, когда он ступил за порог ее ветхого домика. Неделю собиралась сказать, да все не с руки было, а тут решилась.
        Саша встал, как пень вкопанный.
-Ребенок! – удивленно протянул он. – Мой?
        Лицо его засияло улыбкой.
-А то чей, - ласково ответила Валя, видя его радость.
-Ура! У меня будет сын, - блажил счастливый Александр.
-А может дочь? – смеялась Валя.
«А как же Юля?» - пронеслось в голове.
        Слева в груди что-то кольнуло. Радость вмиг сменилась печалью.
-Ну что же? – задумчиво сказал Саша. – Мы оба хотели ребенка. Значит не зря я воевал, а ты… - он помедлил – а вы, не зря здесь голодали. Прости, ты знаешь, что Юлю я бросить не могу, но от своего ребенка не откажусь.
-Саша, я ничего не прошу, я все понимаю, - говорила Валя с тем знакомым выражением глаз. Он обнял ее и ушел.

        Нет, Саша не бросил Валентину, по-прежнему заходил на чай, но на ночь никогда больше не оставался, жалел Юлю.
«Добрые» люди уже передали ей, что Сашка гуляет с учетчицей, и, что она ходит брюхатая от него. Она молча снесла эту боль, не устроила скандала. Просто спросила:
-Это правда, Сань?

       Саша понял, что врать бессмысленно и кивнул головой.

       После этого разговора в их комнате появилась иконка Иисуса Христа. Александру все казалось, что Иисус смотрит на него с укором; он старался не смотреть на старинную, отделанную почерневшей медью, икону.

       Валя родила между тем сына. Неустроев был на седьмом небе от счастья. Свой след на земле, в образе этого карапуза он оставил. Вечерами бегал учиться на рабфак. Теперь он работал мастером. И жить бы, не тужить.

       В тот вечер шел снег. Сыпал мелкой и частой порошей. Ходики  на стене мерно отбивали свое привычное тик-так. Юля подошла к часам и  подтянула гирьку.
«Что-то задерживается с рабфака мой муженек, к Вальке побежал» - невесело подумала она, свыкшись с мыслью о измене. Вот уже и одиннадцать, а его все нет. И так тоскливо сделалось на душе, что впору волком выть. Еще через полчаса тоска сменилась тревогой: «Не случилось ли чего, ночью всякое может быть».

       Ближе к полуночи ожидание прервал стук в дверь. Она подошла к двери и глухим от волнения голосом спросила:
-Кто там?
       На пороге стояла молодая женщина с заплаканным лицом:
-Юля…простите ради Бога…Я Валя…Наш Саша умер…наверное сердце…захрипел и все…
Ее едва хватило на эту фразу, она зашлась в рыдании. У Юли предательски задрожали колени, и она опустилась на пол. Они рыдали безмолвно, оплакивая не только его, но и свои бабьи судьбы, изуродованные войной.

       Валя между тем, чуть оправилась от слез и продолжила, чуть всхлипывая:
-Что же делать? Он нам обоим дорог. Не хочется пачкать его имя… Давайте привезем его домой…

       Он умер с улыбкой. Радовался сыну, агукая вместе с ним, и ошалевшее от счастья сердце не снесло, встало на полном ходу, не успев причинить боли. Нет, не зря Саша так спешил сотворить свое чадо, наверное, чувствовал, что сердце осталось там, в пламенных верстах войны.

       Завернули в холстину неуклюжее тело, взгромоздили на  санки, благо, что зима. И только круторогий месяц видел, как две женщины везли Сашу домой…

       Завод похоронил фронтовика честь честью, с духовым оркестром и надгробной речью. Поставили памятник солидный. Поначалу забегали ребята из бригады проведать, а потом…

       И вот в один из хмурых дней, поборов в себе давнюю обиду, Юля решила сходить к Валентине. Делить меж ними нечего, а вот ребеночка повидать захотелось, ребенок-то его. Да и назвала Валя малыша Санькой, как отца.

       Увидев на пороге Юлю, Валентина всплеснула руками, обняла ее и усадила за стол.
-Вот, молодец, что пришла – совсем по-свойски сказала Валя.
       Засуетилась, выставила бутылку белого, но Юля отказалась:
-Давай чайком побалуемся, я конфет взяла.

       В кроватке заворочался малыш, и Валя подошла к нему:
-Что, мокрый? Сейчас, сменим, сейчас, мой хороший.
       Она ловко управилась с сыном и взяла его на руки.
-А ну дай, Валя, я Саньку понянчу, - попросила Юля.

       На нее смотрели две черные бусинки его глаз. Потетёшкала Юля мальца, и тепло стало у нее на душе, словно отогрелась она у чужого очага. А тут словно в бок кто толкнул. Вот возьми она и скажи нежданно-негаданно, чего Бог присоветовал оттаявшей душе:
-Собирайся, Валя, и айда ко мне. Домик то у вас ветхий, того и гляди рухнет. Без мужика с дровами морока, а у меня две комнаты, поместимся…
       Валя стала отнекиваться.
-Что ты, Юля, тебе такая обуза…
       На что Юля возразила:
-Нет, Валя, скоро тебе на работу, а Саньке догляд нужен, а что там, в ихних садиках, какой уход… - потом добавила дрогнувшим голосом – Да и не чужой он мне, он – Неустроев как и я…

       Сказала и заплакала. Глядя на нее, заревела растроганная Валя; Санька тоже закуксился было, подал голос из кроватки…

       У них еще не просохли слезы, а в небесах кто-то неведомый уже принял решение: две женщины, две судьбы слились в одну – Санькину...

       Александр Александрович, хрустя желваками от волнения, закончил рассказ словами:
-Так не бывает, скажете Вы, но я очень счастливый человек - у меня было две Мамы.

                2003-2005 г.г.