Ну да, чистая правда. Меня зовут Жан-Клод. По имени и никак иначе. Жан-тире-Клод. Как Килли, лыжника, который сорвал все награды в Гренобле, на Олимпийских играх в шестьдесят восьмом.. Вроде бы, наша с ним общая победа, да? Или как Бриали –актёра, который никогда не интересовал меня как актёр, уж слишком на педрилу смахивал. Как боксёра Бутье, который всё оглядывается по сторонам, всё высматривает, будто он Ален Делон, с которым они в приятелях, а сам ни разу не смог Монзона побить. Всегда второй, как в матче с аргентинцем. А в благородном искусстве –уж если ты второй, значит, на привязи у судьи, жрёшь отбросы, разбитая надбровная дуга, надзубник поперек глотки.
Но я - не они. И не из таких. Я таким никогда и не был. Мне плевать, что я не такой - я всё делаю, чтобы таким случайно не стать. И меня прёт не быть таким как они. Я - это я. Это уже что-то значит – договорились? Вот так.
Что же до моей фамилии, этих буковок, которые после имени, я вам не скажу. На хрена она вам сдалась, фамилия моя? Мне на неё плевать. Я не вы, интересанты. И не клиент какой-нибудь налоговки или банка, всей этой херни, где вы заноситесь в списки, в ведомости или бланки. Моей фамилии нет в компьютерах. Зачем? Я и так неплохо её помню. Те, с кем я разговариваю, у меня фамилии не спрашивают. Вот и славно. И встречаюсь я только с теми, кто зовёт по имени. Забавно - есть даже один, дл я которого я просто Клод. Без Жана. С Жаном для него слишком сложно, видимо.
Такая уж у меня жизнь, что зовут только по имени. Моя жизнь… Она вот такая, и моя, и вообще - что, сука, подарков не дарит. Даже если Рождество, на улицах всё сияет, деревья, магазины, кафе, - всё лопается от света, а подарки за стеклом. Который же это год, что я собираюсь праздновать Рождество со своим Рокки на улице? Не знаю. Я уже не помню. Я давно перестал считать рождественские праздники, которые провел на улице. Есть только одно, что не меняется - закадычные друзья, приятели, свои ребята, да и я сам. То есть, мы.
Мы с Рокки.
Есть ещё одна штука, важная. Я в конце дня позволяю себе открыть стеклянные двери Монопри Секретан для всех, кто оттуда выходит со жратвой и подарками. Да ещё с деточками, закутанными в тёплую одежду по самые уши, так, что только глазищи торчат из шерстяного мотка.
Вот чёрт! Рокки! Я забыл сказать вам - Рокки это мой пёс. Хотя, конечно, кто чей – это вопрос ещё. У него такие глаза, о которых словами не расскажешь. Я даже пытаться не буду. А и мог бы, всё равно не рассказал бы. Потому что когда Рокки смотрит мне в глаза, а я смотрю в глаза Рокки – это наше с ним… и больше ничьё. Это настоящее. Это не для публики. Это диалог круче любого разговора их этих буковок ваших! Это когда щемит на сердце. Это когда молчание говорит громче колокольни. Это из той любви, которая закалена крепче булата. Из железобетона. Из чистого гранита.
Он весь чёрный - спина и морда - а ноги бежевые. Шерсть у него такая. На конкурсе собачек и бабулечек он бы точно не сорвал медали или почётной ленточки. Он бы последним пришёл к финишу. Это уж наверняка! А я, Жан-Клод, я бы этим очень гордился. Ну, посудите сами, где ему тягаться с этими породистыми паразитами? Что он там среди них потерял? Его законное место поближе к теплым радиаторам в “Сент-Мало”, кафе в Меззиане. Фарид и Амар, это не очень по-бретонски, но на слух, как Магриб, Орес, Кабилия. Это края, где на улице холодно и сурово, но в душе, в сердце и во взгляде дует горячий человеческий сирокко.
Сегодня я решил написать. Вообще-то это Робер, чтобы быть точным, посоветовал мне заняться этим делом. Робер - завсегдатай Сент-Мало. Я его фамилии не знаю. Он актёр, но не то что Бриали. Завсегдатай, из тех, что пьют чаще чёрный кофе без сахара, чем пастис со льдом или глоток красного у стойки. Чернопяточник, который бормочит несколько слов на плохом арабском всякий раз, как туда заходит. Амар или Фарид отвечают ему на арабском. Значит, он на самом деле говорит по-арабски. Или хоть понимает. Я ему сказал, что мне хочется писать. Он ответил без улыбки, серьёзно. Но это не важно. Он вообще почти никогда не улыбается. Зато уж если улыбнётся - это улыбка! Он сказал: “Раз есть желание, значит, это очень тебе нужно.”
Что меня останавливает, так это - орфографические ошибки. Я их боюсь. Тетрадь, набитая орфографическими ошибками - как такое дать читать людям, если ты их не знаешь, и они тебя тоже. “Тебе нечего терять, - сказал на это Робер, - с твоими орфографическими ошибками или без них. Ты думаешь, что Камю, Сартр или Мальро писали без ошибок? Если ты даёшь читать то, что ты пишешь, а тебе говорят про орфографические ошибки, это значит, что у людей, которые тебя прочли, у самих в голове и в жизни полно ошибок”. Поговорили. Немного. Потому что с Робером никто и никогда много не говорят. Я о Робере попозже расскажу. Он велел мне купить тетрадку и ручку. И писать, чего захочется. И выкинуть из башки голову орфографию. У Рокки-то нет орфографии в здоровенной головушке, а он бы писал, если не лапы. Но писать, сказал Робер, только когда очень хочется. Другими словами, когда у меня потребность будет. Это может пятнадцать минут, а, может, полчаса или три четверти в любой день за стойкой в Сэнт-Мало или пять минут поздно вечером, на берегу канала, после того как я накормил Рокки и перед тем, как лягу спать. Ещё он сказал, что я могу писать всякий раз как захочется, то есть когда появится потребность, хоть три раза в один день в Сэнт-Мало или в любом другом в другом месте, а могу вовсе ничего не писать хоть целую неделю. И ничего страшного. Если не идёт, значит, оно там где-то зреет и придёт позже. Вот и всё.
- -Амар! Маленькую! Полкружки! Я собираюсь писать! - до сих пор смеюсь, когда вспоминаю выражение лица Амара.
- Ты что, пишешь? - этот бербер, похоже, в такое не верит.
- Это всё из-за Робера. Это Робер попросил, - отвечаю я ему.
- И что же ты пишешь?”- спрашивает, ставя передо мной кружку.
- Я пишу про нас с Рокки, историю пары, любовную историю, - и Амар, расплываясь от такой удачи, сразу же ставит на стол вторую.
Самое трудное - найти первое слово. Самое слово, которое надо написать. Это как первый шаг в никуда. Чувствуешь себя целкой, которому уже семнадцать, а он первый раз возле борделя. Не решается, но его так тянет туда, что всё-таки идёт. Что это были за слова такие - первые слова, которые написали Виктор Гюго, Мольер или Камю, Сартр или Мальро. Не знаю. И знать не желаю. У меня это будет “Ну вот. И это истинная правда”.
Что бы со мной теперь не произошло, что бы не случилось в мире, где люди ненавидят и убивают друг друга, я, Жан-Клод, сам, написал свои первые человеческие слова и, похоже, сделал свои первые орфографические ошибки. У меня ручка в руке и тетрадка открыта. Всё новёхонькое. Нужно нацарапывать текст. Это как – ну, вы уже поняли. Про парня, который всё не решался, а потом зашёл.
Я гляжу на своего Рокки, сытого, наконец-то и счастливого под обогревателем, и мне хочется написать для него. Конечно, читать он не станет, но не в этом же дело. Я хочу, чтобы он прочел когда-нибудь словами, что моя первая забота - чтобы он поел даже когда я сам еще жрал. Я ведь выбрал свою жизнь себе, а он? Он просто меня послушался. Не во всём, может, но в целом – так. Он, тот, которого Ширак, чтобы я голосовал за него на президентских выборах в 95-ом, предложил мне усыпить! И, если бы я это сделал, то мне дали бы общежитие. О чём они думают, эти парни, которые правят нами? Я без Рокки!? Конечно, его мог бы подобрать кто-то получше, чем я, побогаче. У него был бы дом, детишки вокруг, или даже свой сад. Но… Ладно.
Что это я такое пишу сегодня? Мой Париж-Аликанте-Париж. Пешком. Тот самый день, когда я стоял на площади Италии и смотрел в сторону Парижа, а потом в в другую сторону – и думал, в какую из сторон пойти. И пошёл в сторону пригорода. А из пригорода в провинцию. А из провинции в Испанию. А в Испании в Аликанте. Это заняло у меня немало месяцев. Я, если честно, даже подустал. Но я встретил немало людей, которых до сих пор помню. И Рокки, который шагал рядом, счастливый просто тем, что он рядом, что он со мной. Жара, холод, снег, дождь - это закаляет человека и закаляет собаку. Дорога, каторжная жизнь - это учит не только пыткам, но и учит, как победить, преодолеть их. Это учит понимать, что на самом деле ценно, а что – труха. И что мы сегодня есть, а завтра – нету нас, а деревья вокруг будут стоять и после. И люди – плохие ли, хорошие, просто другие, не такие, как я или вы, будут указывать вам направление или отмахивать, как от надоевших мух. И делятся они на тех, кто вас примет и тех, что сразу вышвырнет, будто вы -прокажённый в Средние века. Вас поначалу начнёт жрать ненависть, что осуждают так сразу, но достаточно одного взгляда на Рокки, и ты уже говоришь - главное - оно вот, рядом с тобой, не судит и не жалуется. И тогда садишься на корточки, берешь собачью морду в свои руки, читаешь в его глазах “Я люблю тебя”, целуешь влажный нос, подымаешься и идёшь дальше...
Привет, меня зовут Рокки. Причем, зовут все, кому не лень – я очень хорош собой, в отличие от моего хозяина. От него многие шарахаются, особенно когда он навеселе и горланит среди ночи. У меня вообще столко с ним хлопот, что сам себе говорю: «Рокки, какого черта ты удрал от Клотильды? Сидел бы сейчас в Сен-Дени… А дальше я ещё не придумал.
Рига-Москва