Лагерь отрывок такая жизнь

Анатолий Ефремов
ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА
Это не ГУЛАГ.


Ты кто, пацан? - Я Алкаша.
Вот так да! И я алкаш. Откуда едешь то? - Из лагеля.
Ого! Да ведь и я из лагеря! А куда едешь то? - Да к бабе.
Мандец! Ведь и я к бабе! А к бабе то какой? - Да к своей.
Ну, брат, а я к чужой.

Лагерь, откуда возвращался Аркаша, был летний пионерский лагерь, каких было много в живописных окрестностях города. На особом привилегированном месте были элитные «ведомственные» пионерские лагеря для детей сотрудников правительственных и партийных учреждений, « органов НКВД»,геологоуправления, мясокомбината. Лучшие из них были на далёком озере Иссык Куль, о котором ходили легенды-рыбы там столько, что её можно ловить руками, а чистейшую солоноватую воду можно пить, как «минералку». Пионеры там жили в уютных, капитально построенных домиках, но главным была «кормёжка», где по слухам выдавали даже «шоколад». Я не знал, что это такое, никогда не видел этого, и поэтому воображал «шоколад» в виде жареной котлеты, которую однажды попробовал, побывав в гостях у тёти. Тётя работала бухгалтером городской столовой рядом с нашим «базаром» и жила с дочерью «на квартире» в доме по улице Советской. Я знал, что дочь её, моя двоюродная сестра, тоже пошла в школу, женскую №12. Где эта школа, я и понятия не имел.

Мой пионерский лагерь был «профсоюзный», а членами профсоюза обязан был быть весь «народ», и поэтому скромный лагерь этот был в самой середине «первых» гор, недалеко от города, и размещался в обширной роще рядом с киргизским посёлком, иначе «кишлаком», Баш Кара Суу. Отец, как глава многодетной семьи и обязательный член профсоюза, получил бесплатную «путёвку». Я теперь понимаю, что в лагерь должен был бы отправиться мой средний брат, пионер и пятиклассник, но он был «троечник», а я «круглый» отличник, и я уверен, что гордая своими предсказаниями бабушка настояла на моей кандидатуре, а отец и не очень сопротивлялся. Мой старший брат, с трудом получивший «свидетельство» о семилетнем образовании, уже был учеником токаря в механических мастерских геологоуправления, куда его «по блату» устроил мой холостой дядя, работавший радистом в дальней «экспедиции». Был он весельчак и оптимист. Помню, как он, шутливо-свирепо сдвигая брови,рассказывал мне сказку в стихах: «Из далёкого далёка, 25-го числа, эту сказочку сорока на хвосте нам принесла. Жил когда-то Сам-с-Усам, а зачем, не знал и сам». Дядя редко появлялся у нас, но его появление сопровождалось общим семейным застольем, с «подовым», из неведомой муки «крупчатки» вкуснейшим домашним хлебом из нашей «русской» печи, с невиданными мясными консервами, колбасой, селёдками, жареной на масле картошкой, сахаром и бутылками с белой сургучной головкой. «Московская особая», без труда определял я. Приходила тётя с дочерью, и вся фрунзенская «родня», включая детей, усаживалась за стол на длинные, отцовского изготовления, «лавки».

Бабушка к этому торжеству всегда надевала старинное тёмно-синее, почти чёрное, и до пола, платье, отделанное блёстками, или «стеклярусом», на груди, с узкими длинными рукавами, отороченными чёрными же кружевами. Это платье хранилось в загадочном её сундуке, и вот, когда стол и бутылки уже оставались без первоначального содержимого, начиналось самое интересное и запоминающееся. Все начинали просить «белое покрывало, белое покрывало...». Бабушка степенно выходила из-за стола, также степенно, и как-то особенно гордо, вскидывала голову, и коротко и грозно начинала декламировать: «Позорной казни обречённый, лежит в цепях венгерский граф. Своей отчизне угнетённой хотел помочь он, гордый нрав в нём возмущался, и пред рабами себя он чувствовал рабом, но взят в борьбе с пагубным злом, и к петле присуждён врагами». Эта декламация сопровождалась выразительными жестами и мгновенной сменой выражения лица. Наверное в ней погибла великая актриса, потому что не раз видевшие и слышавшие её выступление с этой старинной балладой взрослые как-то затихали, опускали головы, а у тёти и мамы появлялись слёзы. Мне тоже нравилась в бабушкином исполнении эта невесёлая история намеренного  обмана матерью своего осуждённого на смерть сына, чтобы он «не дрогнул перед казнью» «и даже в петле улыбался», и я до сих пор помню дословно все эти стихи. А бабушка действительно с успехом играла когда-то на сцене «народного» самодеятельного театра в далёком дореволюционном Барнауле, и часто цитировала отрывки из пьес Шекспира или любимого ею Островского. А тогда, немного помедлив, она стремительно выбрасывала вперёд правую руку и продолжала: «Без устали пирует с дружиной удалой Иван Васильич Грозный под матушкой-Москвой». И, вздрагивая всем телом, как-то вкрадчиво, но твёрдо, со стальными нотками в голосе, произносила: «О, царь! Забыл ты Бога! Свой сан ты царь забыл! Опричниной на горе престол свой окружил».  Застолье заворожённо молчало.

Семейное застолье заканчивалось хоровым пением одних и тех же «сибирских» песен. Начинали всегда женщины: «По диким степям Забайкалья, где золото роют в горах, бродяга, судьбу проклиная, тащился с сумой на плечах». Потом шла знакомая мне по кинофильму «Чапаев» «Ревела буря, дождь шумел. Во мраке молнии блистали». Песни все были невесёлыми, особенно мне нравилась одна о бессмысленной гибели
белой чайки: « Вот вспыхнуло утро, румянятся зори. Над озером белая чайка летит. Летит на  просторе, и   нет у ней  горя. Луч солнца той чайке крыло золотит». Подстрелил, шутя, белую чайку «охотник безвестный», а ведь «она ему душу свою отдала». Через год-два судьба забросила меня за кулисы нашего Русского Драматического театра, и в чеховской «Чайке» я вдруг почувствовал до боли знакомые мотивы этой песни, а много лет спустя узнал, что это был слегка изменённый романс, который исполняла Анастасия Вяльцева, великая русская эстрадная певица с такой трагической судьбой.

Подвыпившие мужчины тоже подпевали, а дядя под аккомпанемент старенькой гитары моего старшего брата пел перефразированные фронтовые песни: «Синенький скромный платочек дал мне вчера постирать. Водки глоточек, хлеба кусочек, и котелок облизать». Но самой любимой песней дяди на мотив знаменитой «Мурки» была  «Шмидт сидит на льдине, как урка на малине-шухарит он белых медвежат», хотя не меньшей, если не большей,  его любовью пользовалась и «купите бублики, гоните рублики», которую он самозабвенно выводил, полностью отдаваясь «отец мой пьяница, за рюмкой тянется, а мать «ширяется»- какой позор. Сестра гулящая, б...ь настоящая, братишка младшенький карманный вор». Заканчивал дядя рвущей душу незнакомой песней: «Я иду не по нашей земле. Просыпается хмурое утро». «Это тоже фронтовая, заграничная»-говорил он. Мне эти песни совсем не нравились, но взрослым, как видно, было всё равно. Даже всегда молчаливый отец вдруг выходил из-за стола и, притопывая по земляному нашему полу огромными «кирзовыми» сапогами, отплясывал «Камаринского», припевая «Ах ты сукин сын, камаринский мужик. Заголил ж... по улице бежит». Это были, пожалуй, единственные грубые дядины и отцовские слова, которые я слышал в нашей семье. Правда однажды, разглядывая бабушкин альбом семейных старинных фотографий в тяжёлом кожаном переплёте, я случайно обнаружил неизвестно как оказавшийся там фронтовой пожелтевший снимок моего отца в солдатской форме и в окружении нескольких солдат, сидящих на опушке леса. На обороте этой фотографии я прочёл: «В шумных спорах, разговорах, с матом мы дружили в жизни фронтовой». Никогда никакого мата не было в нашем доме, только иногда по ночам, не просыпаясь, отец начинал что-то громко и бессвязно выкрикивать, и вдруг, приостановившись, отчётливо произносил:
«Ладом поворачивай, ладом! Ну куда, куда? Ядри твою налево!» Иногда последняя фраза звучала в иной редакции: «Ядри твою в корень». Утром мама мимоходом пеняла ему: «Опять ты , Ваня, воевал ночью, перебудил всех». «Да неужели?», смущаясь, добродушно говорил отец, и виновато разводил руками.

В лагерь нас привезли  в открытых кузовах грузовиков ЗИС-5 с высокими, дополнительно увеличенными, бортами, но в пути строго запретили вставать с деревянных скамеек, установленных поперёк кузова и подвешенных металлическими крюками к этим бортам. Мы сидели, крепко держась за скамейки, а грузовик раскачивался на неровной дороге, и наши сумки, баульчики и  мешки  с нехитрыми пожитками для лагерного быта мотались по полу под ногами. Грузовики бесстрашно пересекли неширокий горный поток, который, как и близкий «кишлак», назывался Баш Кара Суу, что в переводе могло означать Великая, или может быть, Главная Чёрная Река. Этот поток на самом деле был одной из ветвей действительно большой Ала Арчи, которая непонятно почему уходила в другом направлении, огибая один из многочисленных холмов «первых» гор.

В лагере, на обширном холме, среди деревьев тенистой рощи, располагались вместительные армейские палатки с двумя рядами кроватей, слева и справа, каждая на «панцирной» сетке, образуя центральный широкий проход, а между кроватями стояли «тумбочки», одна на две кровати. Перед каждой палаткой был установлен фанерный щит с номером отряда. Отрядов было восемь, причём нечётные номера относились к мужскому «контингенту», а чётные, соответственно, к женскому. В старших первом и втором отрядах были мальчики и девочки от 13 до 15 лет, так что среди них уже попадались «комсомольцы», то есть члены Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодежи, или ВЛКСМ. Были также палатка «красный уголок» с библиотекой, санитарная палатка с жирным красным крестом на белом полотне и палатки для «кружков по интересам».

В «кружках» можно было заниматься рисованием, декламированием, постановкой любительских спектаклей, пением, танцами, шахматами, вышивкой, кройкой и шитьём. Гимнастический, футбольный, волейбольный и «городошный» «кружки» собирались на обширной спортивной площадке, на которой также каждое утро и вечер проходила «линейка»-церемония подъёма с спуска лагерного флага с обязательными рапортами «вожатых» начальнику лагеря или старшему «вожатому». Старший «вожатый» был точным воплощением ленинско-сталинского принципа партийного руководства народными массами, отвечая за нравственное воспитание молодняка в духе идей коммунизма. Эта схема выполнялась на любом уровне, так что во главе каждого отряда стоял отрядный «вожатый» в паре с воспитателем. Дня через три после приезда на этой площадке состоялось торжественное «открытие» лагеря, с речами и благодарностями товарищу Сталину «за наше счастливое детство», пионерскими песнями и заключительным пионерским костром. Я уже кое-что понимал в шахматах, наблюдая в «пожарке» за поединками некоторых, особо «продвинутых» бойцов, поэтому сразу же записался  «на шахматы», но меня кроме этого привлекал и футбол, но из «малышового» отряда путь туда был закрыт.

Под длинным и широким навесом, установленным на деревянных столбах, в два ряда, но отдельно друг от друга, стояли четыре длинных же деревянных стола с лавками, протянутыми вдоль столов с двух сторон.Это была столовая, рассчитанная на одновременный приём четырёх отрядов. Остальные четыре должны были ждать своей очереди, то есть столовая работала в две смены. Для «начальства», «вожатых», воспитателей, «физрука», баяниста, медсестры, поваров и других работников лагеря имелась отдельная, капитальной постройки из известного уже «самана», столовая, а вот кухня размещалась под обычным навесом, где поднимался пар пополам с дымом от длинных печей с огромными чугунными «котлами», вделанными в кирпичный настил. Здесь же под навесом был большой деревянный кухонный стол, заваленный  ножами, поварёжками и внушительных размеров трёхзубыми вилками. Отдельно стояли
короткие и толстые деревянные «чурбаны» с воткнутыми в них топорами и облепленные крупными жирными серыми мухами.  Начальник лагеря и старший  «вожатый» жили в отдельном домике, а остальные их подчинённые в длинном бараке, разделённом на изолированные комнаты.

Воспитатели и отрядные «вожатые», сменяя друг друга, ночевали в отрядных палатках, но обычно приходили поздно, чуть ли не заполночь. Мы во всю пользовались этим свободным временем,рассказывая в тёмной палатке страшные выдуманные истории, и помню, когда я был  уже в третьем отряде, нас перед сном забавлял любопытный отрядный затейник, кликуху которого я забыл, но хорошо запомнил его необычные звонкие стихи о похождениях легендарного сексуального богатыря Луки Мудищева. Много позже я узнал, что эту поэму приписывали русскому поэту Баркову, предшественнику Пушкина, и великий Пушкин очень ценил эту поэму, рекомендуя её своим недалёким сыновьям для обязательного прочтения. А затейник наш, как из рога изобилия, высыпал поэму за поэмой неизвестных мне до сих пор авторов, перекрученные такой цветистой нецензурной лексикой, которой я никогда не слыхал даже от профессионалов-«бойцов». 

Особенно нам нравились похождения былинного Садко в подводном царстве. «Три дня не унимается, бушует океан. По матушке ругается охрипший капитан. В каюте класса первого Садко, богатый гость, гондоны рвёт об голову, на них срывает злость». Океану нужна жертва, и надо кому-то отправиться на поклон к царю морскому, чтобы остановить ураган, и тогда   «бросают они жребий, и пал он на  Садко». Садко предусмотрительно забрал то, что не успел порвать «об голову», что вскоре ему так понадобится на дне морском, прихватил ещё кое-что из нужного на дне реквизита, «и вот Садко бросается в пучину вод морских-мелькнули х.. да яйца, и океан затих». Дальнейшее происходящее на дне легко предствавить, имея в виду багаж богатого гостя и тех колоритных обитателей дна морского, которые приводят Садко в недоумение: «что за е..на мать? Ты рыба али женщина? Русалка али б...ь?»

Нравилось нам также весёлое собрание лесных зверей в ресторане, где неожиданно лев, «законный царь зверей», потребовал «дайте денег мне скорей. Кто зажался, кто замялся, только слон не растерялся и сказал, прищуря глаз, «на х.. нищих, бог подаст». Лев обиделся и в драку, но ударом метким в ср..., перевернутый слоном, очутился под столом». Но однажды, увлечённые похождениями Луки, никто из нас в темноте не заметил, как в палатку пробрался наш вожатый. В это время как раз неутомимый Лука имел реальные сношения с дородной вдовой-купчихой, давно томящейся без достойного мужского общества. Когда поэма была блистательно закончена, наш невидимый в темноте вожатый выдохнул, едва скрывая свой восторг: «Слушай, давай всё сначала, а то я пропустил». Мёртвая тишина была ему ответом.

Центральный вход в лагерь  был украшен деревянной аркой, довольно широкой, чтобы мог въехать грузовичок, доставлявший в лагерь продукты. На самом верху арки был укреплён портрет товарища Сталина в обрамлении двух красных знамён. Рядом с аркой располагался «грибок»-деревянный  столб с навесом в форме зонта. Здесь всегда стояли два пионера или пионерки из «дежурных» отрядов, обязательно в «парадной» форме-белый верх, чёрный низ, и тщательно отутюженный красный галстук. В их обязанность входило принимать «гостей» с артистически отработанным пионерским салютом, однако дальше этой арки «гостей» они не пропускали.   

«Гостями» чаще всего были родители, навещавшие своих детей, и тогда один из дежурных записывал на заранее приготовленном листке бумаги «отряд №... имя... фамилия...» и уходил на поиски счастливчика, которому родители привезли что-то вкусненькое. За все мои лагерные 24-х дневные «потоки» в течение семи непрерывных лет ко мне всего один раз пешком пришёл отец, и я с такой немужской нежностью до сих пор вспоминаю его запылённую, выцветшую на плечах и спине, гимнастёрку, крупную, седеющую, и с залысинами, голову, и узелок, в котором он принёс мне несколько спелых груш. Мне было уже лет десять, мы посидели на траве недалеко от арки, о чём-то поговорили, но он больше молчал, потом неловко погладил меня по голове тяжёлой рукой и сказал:  «будь здоров, сынок, а мне пора». Я немного растерялся, потому что по голове меня гладила только бабушка, и  долго смотрел, как он, широко шагая в солдатских своих сапогах, спускается с нашего холма, и почему-то с трудом сдерживал слёзы. Плакать я перестал давно, ещё в казахстанских степях, (заставил себя что ли?), и плачущие мальчишки вызывали во мне глубокое презрение, а в нашем младшем седьмом отряде первого моего лагерного «потока» таких было много. Причиной тому была тоска по дому и родным, так что некоторые даже отваживались на побег, но лагерь зорко охранялся «дежурным» отрядом, пионеры которого не только помогали на кухне, на «раздаче» и «мойке» в столовой, но и посменно охраняли все возможные выходы за пределы лагерной территории. Много позже я прочитал у Лермонтова: «Ты помнишь детские года: слезы не знал я никогда», и так звонко откликнулось сердце на эти полузабытые лагерные деньки.

А каждый лагерный день начинался отрывистыми призывными звуками пионерского «горна», который сигнализировал общий «подъём». Ритмически эти отрывистые звуки всегда довольно точно воспроизводились нами как «Сюда! Сюда! Случилася беда!». Было рано и холодновато, и многие пытались оставаться в кроватях хотя бы ещё на несколько минут, но безжалостный «вожатый» или воспитатель сдёргивал с укрывавшихся одеяла и поливал их холодной водой. Теперь надо было быстро и аккуратно «заправить» постель и попытаться прорваться в «туалет», который был на «отшибе» и представлял собой огороженый невысоким деревянным забором деревянный настил над выгребной ямой с множеством вырезанных в этом настиле «очков»- круглых отверстий с двумя прибитыми деревянными полосками по краям. Деревянный этот настил был густо посыпан белым, с отвратительным запахом, порошком, от которого начинали слезиться глаза.  Женский «туалет» находился на другом «отшибе» на значительном удалении от мужского. Попасть в «туалет» было непросто, да и место это было не из приятных, поэтому пологий склон за лагерем, поросший густыми кустами, был сплошь усеян «минами».

Теперь полагалось умыться,  и сделать это можно было прямо на берегу Баш Кара Суу. Здесь я впервые обнаружил, что многие применяли невиданный мною «зубной порошок» и специальную щётку. Через полчаса после «подъёма» все должны были быть на «зарядке», которая проходила на той же спортивной площадке под управлением «физрука» и с музыкальным сопровождением баяниста, но на «зарядке», как правило, едва ли набиралась половина  отрядов, и это совершенно не преследовалось, а вот на  ежеутреннюю лагерную «линейку» опаздывать никому не разрешалось, поэтому мы спешно занимали закреплённое за отрядом место на «линейке», после чего начинались «рапорты» и подъём флага, который сопровождался маршем в исполнении баяниста. Прямо с «линейки» четыре отряда из первой смены направлялись в столовую на завтрак.

После завтрака начинали работать «кружки», а «неохваченные» этими «кружками» занимались, кто чем хочет. Двухсменный обед переходил в «тихий час», когда лагерь затихал на целых два часа. В это время полагалось поспать, и многие засыпали, несмотря на нестерпимый внутрипалаточный зной от нагретого потолка, и чтобы как то смягчить этот зной, боковые стенки палаток  сворачивали и подвешивали к деревянным шестам. Циркулирующий «сквозняк» был напоён неповторимым удивительным ароматом сухой азиатской земли, цветущих трав и полыни, знакомой ещё по казахстанским степям. Раскалённое киргизское солнце на безоблачном небе исправно трудилось всё лето, и только далёкие, у самых «третьих» гор, к вечеру собирались плотные сине-чёрные тучи и видны были проблески редких молний. Мне нравился «тихий час», наверное потому, что у меня, как и у всех, была та самая кровать на «панцирной» сетке, которая заметно отличалась от нашего домашнего «топчана». Солнечная энергия успешно использовалась, нагревая воду в длинных плоских металлических «баках» почти до кипения. Горячей воды в этих «баках» вполне хватало, чтобы каждый отряд, чередуясь, мог пройти «баню». Получалось, что «банных» дней у каждого отряда было целых три в течение всего «потока».

«Тихий час» заканчивался по сигналу знакомого «горна», только ритм был уже другой, и почти сразу же первосменные отряды приступали к «полднику»-небольшому «перекусу» перед недалёким уже ужином. Кормили нас хорошо-престиж лагеря заключался в повальной прибавке  «живого» веса всем «потоком». Начальный и конечный  «живой» этот вес прибывающих на «поток» или покидающих его определялся на внушительного вида складских весах и заносился в личную книжку каждого отрядника, в которой также учитывались все достижения или дисциплинарные промахи.

Послеполдниковое время было самым лучшим временем лагерных суток. Зной уходил вместе с солнцем, склонявшимся к закату, веяло прохладой с ледников, куда-то исчезали «вожатый» и воспитатель, и мы наслаждались неограниченной свободой. «Кружки» продолжали свою неутомимую работу, на спортивной площадке проходили футбольные, волейбольные и «городошные» схватки-раскручивалась традиционная лагерная Спартакиада. Но вот и на ужин зовут звуки горна «бери ложку, бери бак, ложки нету-хлебай так», а солнце уже почти скрылось, и скоро обязательная вечерняя «линейка» со спуском флага.  В наступающих сумерках начинает «тарахтеть» лагерный «движок»-дизельная электростанция, загораются редкие электрические лампочки, но спортивная площадка освещена очень хорошо-сейчас здесь начнутся танцы.

Вот он, баянист, и первый же танец -вальс. Мелодия так хорошо знакома, и не только мелодия-стоишь и невольно шепчешь: « С берёз неслышен, невесом слетает жёлтый лист. Старинный вальс «Осенний сон» играет гармонист». В вальсе кружатся совсем немного пар из старших отрядов-танец этот освоен редкими умельцами, а вот при звуках танго площадка оживает, это уже попроще. Девочки и мальчики держатся отдельными стайками, но пары исключительно разнополые-это лагерная дружба даёт свои плоды.  Но вот на площадке не протолкнуться- баянист проигрывает популярные «па-д-эспань» и «па-де-катр». Теперь уже не разберёшь, все перемешалось, и  разнополость танцующих уже не обязательна. На «закуску» звучит бодрый марш и баянист удаляется. Скоро «отбой», и надо успеть сбегать в кусты, потому что после «отбоя» тебя могут «поймать» дежурные, а это не обойдется без больших неприятностей. Протяжный звук «отбойного» горна вписывается в ритмическую строку «сп-а-а-ть сп-а-ать по па-ла-т-а-а-м, пионерам и вожа-а-тым». День закончен, ещё один день, приблизивший долгожданный отъезд домой.

Каждое лето в течение семи непрерывных лет я приезжал в этот «профсоюзный» лагерь, который, сезона через три от моего первого лагерного «потока», перебрался в дальний конец той самой цветущей долины,отделяющей «первые» горы от «вторых». Вот это действительно был «райский» уголок у самого подножия «вторых» гор! Этот лагерь занимал огромную территорию карагачёвой и арчёвой рощи, почти что леса,переходящего с одной стороны в бесконечный фруктовый сад, а с другой ограниченного владениями «профсоюзного» Дома Отдыха имени 20-летия Киргизии. С третьей  стороны лагеря было безводное дикое «ущелье» между двумя крутыми склонами «вторых» гор, а с четвёртой-широкая плоская равнина, уходящая в сторону скалистых «третьих» гор, откуда вытекала бурная горная Ала Арча, размеренный  гул которой был постоянно слышен, и особенно ночью, когда лагерь затихал, погружённый в сон.

Фруктовый сад был источником постоянных соблазнов и объектом ночных набегов, от которых его не спасала даже длинная и высокая «ограда» из колючей проволоки. Территория Дома Отдыха тщательно охранялась тамошними ночными сторожами, а просторная баня этого учреждения использовалась нашим лагерем в отведённые строгим расписанием «мужские» и «женские» дни. Электроэнергия для освещения
лагеря тоже поставлялась Домом Отдыха. Я полюбил мои лагерные «потоки», и часто потом, и в школе, и дома, тихо мечтал о новом лете, новой «путёвке» и встрече с моим лагерем. Здесь меня наконец-то начали обучать настоящему футболу и здесь же приняли в пионеры и повязали красный галстук на шею, с которым я с гордостью появился дома и был удивлён, что никто не обратил на это особого внимания, только бабушка, поджав губы, сказала: «как же так, ведь ты крещёный». Я знал, что меня крестили в раннем младенческом возрасте, а мой «крёстный», весельчак и любимец барнаульцев с «Песочного Взвоза», закадычный друг моего младшего дяди-минометчика, Вася Кривцов, был убит на глазах у своего друга в первом же бою в самом начале войны.

Каждый «поток» наполнялся мальчиками и девочками, многие из которых были давно мне знакомы, так что в мои городские вылазки в другие, незнакомые места города, я обязательно встречал своих лагерных друзей и потому избегал традиционной драки с заглянувшим в дальний район «чужаком». Правда случалось, что друзей не оказывалось и драки было не избежать, и я с отчаянием обречённого, и помня уроки моего старшего брата, первым «врубал» ближайшему противнику в нос и какое-то время удерживал инициативу в своих кулаках,  пока не опешившие от такой наглости враги не приходили в себя, и тогда, поверженный превосходящим их числом на землю, я громко кричал: «лежачего не бьют!». Этот клич действовал безотказно, и никто уже не осмеливался добивать «законно», «по понятиям», побеждённого «чужака». Распухший нос и обязательный синяк под глазом надолго отбивали охоту отправляться в одиночку в незнакомые места.

Предвестником грядущей реформы школьного образования было неожиданное объединение мужских и женских отрядов, которое произошло летом 1953 года, сразу после смерти великого вождя всех народов. Теперь в лагере было только четыре смешанных отряда, а вдвое увеличенное количество «отрядников» автоматически увеличило и число руководителей-теперь стало двое вожатых и столько же воспитателей. Отрядные палатки конечно же были разными, но располагались рядом друг с другом, так что всегда можно было вечером незаметно проползти под палаточной стенкой и понаблюдать из-под кровати за бытовыми сценками представительниц противоположного пола. Особенно лихие и поднаторевшие в таких вылазках делились потом своими впечатлениями, давая хлёсткие и красочные характеристики нашим отрядным  подругам. Было очень престижно иметь свою постоянную подругу, с которой можно было потанцевать, а потом и «пошептаться» где-нибудь в тени, тесно прижимаясь друг к другу и ощущая необычные и, до поры до времени, неповторимые аромат близкого девичьего тела и тёплую мягкость губ.

В это последнее лето я был уже комсомольцем и провёл в лагере два «потока» подряд, которые запомнились также двумя событиями. Первое было политическим-ещё в июне арестовали врага народа Берию, и  в лагере распевали доморощенные частушки, связанные с этим событием, из которых я запомнил одну: «Берия, Берия нет тебе доверия. Сам товарищ Маленков надавал тебе пинков». Зимой Берия был расстрелян, а «товарищ Маленков» и его сообщники с громкими революционными именами спустя четыре года сами стали жертвами жестокой закулисной борьбы за власть между верховными кремлёвскими партийными кланами, но на этот раз обошлось без традиционных расстрелов.

Вторым событием  в самом конце последнего «потока» стала грозовая ночь, после которой лагерь прекратил своё существование на этой, так хорошо обжитой, территории. Никогда невиданный для этих мест  необычайной силы ливень сформировал где-то высоко в горах обширный «затоп», который прорвался, найдя выход через наше безводное ущелье, и огромный селевой поток обрушился на лагерь. По счастливой случайности его основной, чудовищной силы удар, приняли столовая, кухня, склад и край фруктового сада, которые были мгновенно сметены высоким грязе-каменным валом, а вся остальная территория лагеря превратилась в жидкое, доходящее до колен, а кое-где и до пояса, бурлящее болото. Грохот сталкивающихся валунов, треск деревьев, выворачиваемых с корнями, смешались с непрерывными раскатами грома. Электрическое освещение вышло из строя, и в свете молний мы метались по этому болоту, вылавливая малышей и оттаскивая их в безопасное место у кромки территории Дома отдыха, обитатели которого в полном составе занимались тем же, выбираясь из  болота с двумя, а то и тремя малышами сразу. Человеческих жертв не было, только начальника лагеря увезли со сломанной ногой в ближайшую больницу села Воронцовка.