Олимпиада-80
Через неделю Вовка уже был влюблен в другую девушку, курсом старше, дочь, начальника цеха завода Имени Малышева, прекрасную, знающую себе цену, но спокойную и серьезную, Инну Собесскую, одевавшуюся дорого и, как это свойственно харьковчанкам, ростовчанкам и одесситкам, с отменным вкусом. Увлечение оказалось для него столь же безуспешным, как влюбленность в Веронику.
На втором курсе он стал выпивать чаще и больше. Когда к концу второго семестра положение дел в учебе сделалось катастрофическим, и он сообщил об этом Владимиру Петровичу, отец решительно, напористо и жестко потребовал назвать имя фамилию и отчество декана. Вовка попытался было воспротивиться, высказать сомнение: "да,что это даст?",- но отец с еще более убийственным напором, на какой способен только офицер-подводник, повторил вопрос. Вовка назвал имя и отчество декана. На следующий день его в деканат и объявили, что он отправиться на практику,на завод радиоприборов «Электрон», а экзаменационные оценки и зачеты ему выставят задним числом.
Сам же декан, вместе с семьей, женой и дочерью, с удовольствием провел часть отпуска на даче Корявцевых.
У сокурсника, украинца-западенца, Вадика Заславского, торговавшего дефицитными книгами, он купил за тридцать рублей повесть Хеменгуэя «Старик и море», полагая, что вот это и есть классика, которую он, как интеллигентный человек обязан прочитать.
Надо сказать, он испытывал оттепельное почтение к Западу, предполагавшее именно там средоточие подлинных ценностей мировой культуры, искусства и литературы.
Повесть Хеменгуэя разочаровала Вовку. «Плыл на лодке, плыл, поймал рыбу, сожрал - поплыл дальше, потом поссал – снова поплыл…».
На дискотеке, в дворце спорта, он безрезультатно надеялся встретить Инну Собесскую ведущий вечера перед танцами продемонстрировал карикатуру-загадку и предложил собравшимся догадаться, что на ней изображено. По замыслу авторов это должны были быть запорожцы, пишущие письмо турецкому султану.
- Нет бойкоту олимпиады – 80! – крикнул Вовка.
Диджей сделал вид, что не услышал.
- Володя, будь осторожен с такими вещами, - медленно, словно нехотя, сказал пришедший вместе с Вовкой на танцы его знакомый студент медицинского института Сашка Стеценко, который не смотря на то, что был украинцем, не принадлежал к типам ни Андрия, ни Остапа. – У нас так двое решили проверить, насколько эффективно действует КГБ, пришли к гостинице Интурист с двумя одинаковыми дипломатами, в которых лежали пачки совершенно чистой бумаги для пишущей машинки. Стали у входа так, будто они не знакомы, один у другого спросил закурить и быстро поменялись дипломатами. После этого их мгновенно задержали и трое суток в КГБ они вынуждены были доказывать, что не завербованы западной разведкой, а бумага в их дипломатах не предназначена для печатанья антисоветских листовок.
Летом, на каникулах, перед открытием московских Олимпийских игр, в течении месяца, когда родители уехали в отпуск в Прибалтику, Вовка пережил первый длительный запой. Не было дня что бы он не выпил, с Колькорй с братом Юркой или Юркиными друзьями, с одноклассниками, с Валеркой, с другими ребятами со двора, коих персон мы не коснулись в нашей повести, с освободившимися Исаем, с каким-то знакомым плиточником–шабашником, обладавшим удивительным даром забалтывать девиц и женщин-отдыхающих, а в кругу собутыльников - патриотическим рассказчиком о чудесах советской военной техники.
Из уст этого шабашника, когда вместе с ним с Колькой и другим Колькой - Орловым, увлекавшимся велоспортом,и жившем в собственном сарайчике в закутке за перенаселенным двухэтажным домом, Возле кинотеатра "Кубань", темной жаркой ночью на южном молу морпорта, перед, покрытой живыми, разноцветными, маслеными мазками отраженных в морской черноте рекламных огней, пили сухое вино, Вовка услышал самый пошлый и нелепый тост, какой мог возникнуть именно в советско-антисоветскую эпоху: «За Бога!», донный осадок идеалистического инакомыслия.
Несколько раз Вовке, засыпавшему пьяным на балконе мнилось, что родители приехали. В комнату вошел отец. В коридоре о чем-то говорит Марфам Егоровна. Смурной Вовка подскакивал видел, что в квартире мрак, бессмысленно выглядавал за балкон, на угол Колькиного дома, вдыхал нежный запах цветущих лип, подросших в «тропиках», и с рычащим выдохом вновь падал на постель.
Вовка болезненно переживал свой неуспех у девушек, и пил отчасти именно по этой причине.
С Колькой он написал несколько басен. Одну, «Кузнечик», сочинил сам, имея в виду образ мыслей Степана Трофимовича.
На кукурузном поле
Летним днем
Лысый кузнечик
Грелся солнечным огнем.
Но как он там ни прыгал, ни скакал,
А в коммунизм все ж, не попал.
Читатель, в басне сей ты смыслу почерпни,
С Никитой лысым сходство улови.
В тот год Кольке предстояло идти в армию. Он был задумчив и даже пару раз послал Вовку в неприличной формуле.
Вовка старался быть умудренным, верить в законы бытия, знание которых есть «знание жизни», то есть, те законы, что царили и определяли судьбы обитателей «старого фонда» на Островского.
В городе, где все работники курорторга и общепита норовили что-нибудь унести домой и поместить в семейный холодильник, эти нормы единомыслия казались особенно прочными. Как с учителем-гуру он общался с остепенившимся и приобретшим после «зоны» некоторый авторитет Андреем Исаевым. И вид Исая в высшей степени гордый и осанистый, когда он шел из санаторной столовой с ворованной курицей в болоньевой сумке, не казался Вовке, в отличие от ехидного вольнодумца Кольки, смехотворным.
Родители достали ему магнитофон «Маяк» и Вовка вновь ощутил себя позитивным хозяином. Среди записей популярных западных исполнителей, которыми обзавелся Вовка, был дуэт «Баккара», В подражание деду Козьмы Пруткова Вовка называл их « двумя учинившими дуэт нарочито резвыми гишпанскими девками».
Когда Колька рассказал ему о трагико-эротических фантазиях ее персонажа-декадента повести Чехова «Дуэль»: « …меня женят на луне, мне предстоит жить с гитарой, (как с женщиной)». Вовка в радости возжелал счастливой развязки.
- Вот, бы меня так решили женить на электрогитаре, а потом бы она превратилась в одну из баб из «Баккары»!
В другой раз Колька, познакомившийся через мемуаристику и редкие публикации в толстых журналах, со стихами и портретами Ахматовой и Цветаевой, поделился с ним своим мистико-филологическим открытием.
Суть его заключалась в том, что две идеи, в определенное время проникшие в ноосферу планеты, нашли воплощение в двух женщинах поэтах и видах вооружений, одна - в Анне Андреевне Ахматовой и штурмовике ИЛ-2, другая в Марине Цветаевой и танке Т-34. Плавная кривизна длинного, слегка приподнятого, носа тонкофюзеляжного штурмовика и гордая осанка тощей Ахматовой, по сути дела, одно и то же. Так же, как и круглощекая, устремленная вперед , приземистая, но пропорциональная Цветаева сродни - грозной массивной, но изящной, округло-тяжелой, стремительной, а главное, бесконечно женственной гусеничной машине, - и сродни в не меньшей степени, чем фантомным офицерам, чья честь присутствовала в ребрах Марины.
Впрочем, об "офицерской чести в ребрах" Николай прочел позже в самиздате. Но сама мысль внедрения в самосознание человечества в его евразийско-русском сегменте, в разные зоны некоторого его духовного тела, одного и того же идейно-смыслового послания, так по-разному воплотившегося…
Вовка подумал: не тронулся ли его друг умом.
Впрочем, как-то, ожидая начала киносеанса фильма "Экипаж", в скверике у кинотиеатра "Спутник" они, как всегда дурачась, модклировали различные сценарии. Вот, вообрази, - говорил Колька - ты пришел на пляж небркжно кинул щмотки, и не заметил, что скинул их на закопаного в песок мужика, а закопала его баба с изумительным, гибким и стройным телом, которая резвится вокруг него и смеется что-то говорит но-английски. Рядом сидят двое по-летнему одетых молодых жлоба-телохранителя в черных очках, и еще один серьезный тип еврейского вида в обычных очках, переводчик. Тут закопаный сделал знак переводщчику.
-Еврею? - спросил Вовка в веселом предвкушении.
Ну да. И он, этот переводчик-еврей, таким голосом, знаешь, бесстрастно-пресным, ну, как говорят дикторы "Голоса Америки".
Ну-ну, так мерзостно.
- Муххаммед Реза Пехливи просин, что бы вы убрали свои вещи.
Ты пригляделся, и видишь, чтоь это сверженный шах Ирана, а шахиня его закопала.
- И тогда я скажу, - подхватил Вовка - скажу: "Позвольте, позвольте, дорогой товарищ, где-то я вас видел!...
- Да, да, - согласился Колька, - а переводчик говорит: "Муххаммед Реза Пе
хливи - знатный узбекский колхозник. Вы могли видить его в телевизионной новостной программе "Время".
Вовка захохотал. Тут я узнал, обрадовался: "Да ведь вы хаш Ирана"! Охраник сразуруку во внутренний карман за пистолетом, но шах ему показал так, глазами, - Ни в коем случае! Ну, мы, конечно, разговорились, подружились. Я их на дачу пригласил.
- К владимиру Петровичу - подсказал Колька. Вовку охватл еще один приступ смеха.
- Вот, отец материть будет! Меня, разумеется, - Твою мать! За ними же и КГД и ЦРУ и Моссад следят! С шахом наоборот, будет гостепреимным, приветлвым. Скажет, располагайтесь, будьте как дома, все фрукты, что в саду растут: яблоки, груши, сливы, пожалуйста, кушайте, не стесняйтесь... Ну потом они найдут бабу, классную молодую и обольстительную иранку из окружения шахини.
В другой раз Николай набросал начало сценария фильма "Пицунда".
Вообрази себе аэропорт. Одна за другой подъезжают "Волги", двадцать первые.Оттуда в аккуратно выглаженных костюмах, в черных очках вылазают чекисты и ,знаешь, так хлопают всеми четырьмя дверцами. Бах! Бах! Бах! Бах! переговариваются по рации: "Киев! Киев! Я -сокол. Как слышите? Прием". На другом конце аэродрома бойцы с автоматами, со снайперскими винтовками, в маск-халатах. "Сокол! Сокол! Я Киев! Я киев! Слышу отлично. Прием"!
И такая напряженная музыка. А командир, вроде актера Жженова или Ножкина, немногословный, быстрый, решительный умный мужчина, распоряжается: "Так, Толик, ту эвкалиптовую рощу надо осмотреть. Вася, вертолеты проверили? Витя, что на привокзальной площади, в пивнуху загляни". А вся эта канитель из-за правительственного лайнера с Никитой Сергеевичем. И вот лайнер, турбовинтовой "Ту", заходит на посадку. Знаешь, садится движется прямо на зрителя. Музыка становится все более драматически напряженной. Самолет останавливается к нему строем подъезжают "Чайки", "ЗиМы", "Волги". Подгоняют трап. И в точке наивысшего напряжения музыка стихает. Окрывается дверь и выносят в стельку пьяных Хрущева, Микаяна...
Аха-ха! Щолохова, Твардовского...- продолжил со смехом Вовка.
Между тем, и Степан Трофимович и Владимир Петрович, первый на почве хрущевофобии, второй от обильных возлияний, стали тоже впадать в безумие.
Степан Трофимович, получивший комнату с подселением в новой пятиэтажке, первые полдня в новоселье был совершенно счастлив, пока вечером с работы из НИИ МПС Защиты Морских Побережий не пришел математик, молодой тбилисский еврей Давид Соломонович Лобиошвили. Этот очень тонкий черный и костлявый человек сразу вызвал в Степане Трофимовиче массу подозрений и очень, очень не понравился.
Паранойя вспыхивает, как порох, как пары бензина. Она входит в человека легко и убийственно, как вдох боевого отравляющего газа, (то есть, куда легче и естественнее, чем финский нож).
Мы воздержимся от рассказа о всех эпизодах борьбы Степана Трофимыча с «этим тупиком» и «гадом хрущевским» Давидом Соломоновичем. Не будем говорить том, как их пытался примирить сосед Алексей Зиновьевич Дубовец, начгар огнгеноводского АТП, увещевавший Степана Трофимовича, будто прося прощения, нежно, протяжно, с сожалением произносимыми фразами, коими, как к дитю малому, он обращался к бухгалтеру-фронтовику.
- Ну, что вы Степан Трофимович, как дитё малое…
С Алексеем Зиновьевичем в присутствии Давида Соломоновича Степан Трофимович разговаривал исключительно по-малороссийски
Заметим лишь, Давид Соломонович был в высшем степени скромным и честным ителлектуалом, не подававшим поводов к скандалу. Это особенно злило Степена Трофимовича. Злило настолько, что поначалу он даже не придал значение его национальности.
Кульминации конфликт достиг, когда после шести письменных обращений в милицию, в прокуратуру и в КГБ, в которых Степан Трофимович сигнализировал о страшной опасности, которую представлял собою «этот тип». Сионистскую суть своего соседа Степан Григорьевич начал упоминать лишь в третьем заявлении, - не возымев желаемого успеха, он попробовал стиральный порошок «Новость». Треть пачки высыпал в кастрюлю Давида Соломоновича, когда в ней тушилась курица с луком.
Обнаружив эту добавку, Давид Соломонович вскричал: «Ты, старый урод!», - метнул в бросившегося в Свою комнату Степана Трофимовича разделочную доску, и, схватив за ножку кухонную табуретку, кинулся за соседом в Коридор. Но Степан Трофимович успел запереться в своей комнате, и через дверь звонко визжал: «Гад хрущевский! Падло! Сука! Чмо! Гад хрущевский!»
Тогда Давид Соломонович швырнул табуретку, грохнувшую о входную дверь, выбежал снова на кухню, схватил обеими руками газовую плиту, - откуда взялись силы? –приподнял и от всего сердца ударил всеми четырьмя ее ножками
об пол.
Степан Трофимович выждал два часа и убежал в милицию, писать заявление. Ночевал у знакомой, в общаге на Убыхской горе.
А на следующий день вернулся домой еще до прихода участкового, отпер комнату, осмотрелся. Вроде, все лежало на своих местах, ничего не пропало. Но в следующую секунду взгляд Степана
Трофимовича упал на приколотый к зеленым обоям цветной портрет Леонида Ильича Брежнева, которого он уважал, и которому был благодарен за квартиру. Присмотрелся. Подошел ближе, наклонился к портрету… и вдруг метнулся к столу, достал из Ящика лупу, вновь прильнул к портрету уже с лупой.
- Ага-а… , С тобой все ясно, жидовская морда, тля кукурузная…
Теперь Степен Трофимович ясно видел: глаз на портрете у Брежнева был поколот какою-то тонкой иголкой, скорее всего, от циркуля.
- Хорошо, что сейчас участковый придет…
И Степан Трофимович и поспешил в подъезд, на нижние этажи, пригласить понятых.
В последствии они с Давидом Соломоновичем разменяли квартиру. Математик поселился тоже в квартире с подселением, со старым садоводом, выращивавшим в верховьях огненноводской долины сады чернослива и называвшего своего соседа по-донскому: не Давид, а Давыд. Не смотря на это старик и математик жили без скандалов. В перестройку Давид Соломонович уехал в Израиль, принял христианство и стал священником в Храме Рождества Христова.
Владимир Петрович тоже слегка тронулся. Однажды он пришел домой и сильно выпивший, в слезах, и объявил, что только что, на своем «Москвиче» сбил ребенка. Это испугало и одновременно рассмешило Вовку. Ему было прекрасно известно, что Владимир Петрович не пользовался «Москвичем», стоявшим в гараже с разобранной коробкой передач.
Рехнулся и Дима Павлинов. Его увлеченность танками достигла вершины и соперничала только со страстью к однокласснице Ларе Плошник, жившей далеко в горах, в чайсовхозе, в начале Огненноводской долины, в двухэтажном панельном общежитии чаеводов.
Порою Диме мечталось приехать к Ларе на сконструированном им танке и забраться к ней лоджию, как по бревну, по стволу башенного орудия. Впрочем, Дима предполагал вооружать свои танки не нарезными орудиями, а крупнокалиберными казнозарядными минометами, какие он увидел и аккуратно изучил, в журнале «Техника молодежи».
Выпускные экзамены он сдал на отлично, оставался последний – сочинение по литературе. И Дима решился…
Впрочем, готовиться он начал месяца за два. Купил два килограмма риса в кульках бежево-серой оберточной бумаги, аккуратно запечатанных и скрепленных скрепкой, небольшой топорик, нож, веревку, соль и спички.
За два дня до экзамена он проснулся в пять утра, похитил из кармана форменных брюк своего родителя военврача, капитана первого ранга, ключи от гаража и автомобиля «Лада», угнал машину и светлым июньским утром пустынными улицами города, а затем проспектом Социалистических Курортов доехал до поворота перед огненноводским виадуком, свернул на аллею Ковентри, проехал всю огненноводскую долину и серпантином добрался почти до верха левобережного хребта. Метров за двести до общежитий чаеводов, Дима остановился у обочины со стороны леса, - с другой стороны, напротив, застыли зеленые округло раздутые ряды, словно стеганный ватник, сверкаших серебром и сталью кустов чайной плантации с чебрецом и бузиной между швов. Дима вышел из машины с пакетиком с веревкой сел на багажник и стал ждать…
Он хотел похитить одноклассницу, когда та пойдет на остановку автобуса,что бы ехать в школу на консультацию вниз, к конторе чайсовхоза. Напасть, связать, засунуть в багажник,увезти на «Ладе», насколько хватит грунтовой дороги, в горы биосферного заповедника, взвалить Лару на плечи, унести, как можно дальше, в дебри, и жить с нею в лесу лето и начало осени, а к призыву выйти для явки в военкомат…
Дима не знал, что маршрут рейсового автобуса изменен, и конечная остановка находится прямо перед общежитием. Если бы Лара и отправилась в то утро на консультацию по дороге, то не прошла, а проехала бы в автобусе, мимо «Лады», со своим несостоявшимся похитителем на багажнике.
К тому же, Лара, еще до перемены маршрута всегда ходила на прежнюю остановку, к конторе,в обществе мамы или старшей подруги-поварихи из ресторана «Светлана», то есть, не могла быть похищена без свидетелей.
Наконец, в то утро она ночевала не в общежитии чайсовхоза, а у родственников, у тети, неподалеку от школы.
Иными словами, замысел был изначально невыполним.
Дима прождал со своей веревкой целый день, до тех пор, пока ниже по серпантину на дороге, из-за чайных, кустов не мелькнул коробок милицейского «УАЗика».
Отец Димы, капитан первого ранга, обнаружив исчезновение сына с автомобилем, заявил о происшествии в милицию. Он подозревал, что Колька каким-то образом связан с этим делом. И Кольку вызывали в уголовный розыск на улицу Камелий, к пожилому высокому горбоносому следователю.
Завидев милицию, Дима испугался и убежал в лес, в балку, где провел ночь с ножом и веревкой. Топор, рис и электрозажигалку из «Лады» позаимствовали милиционеры, в тот же вечер, вернувшие автомобиль военврачу.
На следующий день Дима приехал в школу, писать сочинение. А еще через день родители увезли его от греха подальше, в Москву. Дима, блестяще сдав выпускные экзамены, поступил в Бауманское училище на факультет «конструирование гусеничных механизмов».
Вовка, Колька и Исай, год отсидевший в колонии общего режима на Кубани,под Кущевской, в дни Московской Олимпиады пили вино «Монастырская изба» серым летним днем, после дождя, на лугу у берега пахнущей сероводородом Огненной реки. Зеленые своды рощи орехов кола, еще роняли редкие тяжелые капли, а клочья тумана спускались с ближних гор, что бы обесцветить и превратить в высокие призраки плакучие гималайские кедры, и Вовка с Колькой находили во всем этом «что-то китайское». Говорили о плотве и подустах, водившихся рядом в речке, о международном положении, о президенте США Картере и первых цинковых гробах, согласно слухам, уже привезенных в Харьков из Афганистана.
Колька переделал приведенную Исаем пословицу о рыбалке в сферу международной –политики: «Разрядка не триппер - быстро не поймаешь». Вовка изумленно хохотал.
- Может и мне опубликовать протестный меморандум, чтоб в армейку не идти.- сказал Колька. - Знаешь, я этой мыслью поделился с Мишкой Писаренко, он сразу сымпровизировал. Как, это, по "Голосу Америки" диктор с металлом в голосе: "Вчера, выступая в конгрессе относительно дела поборника прав человека Николая Эвксинского, президент Картер сказал..."
Вока даже вскриунул от удовольствия, и сходу подхватил нить фантазии.
- Зера мэни пипэл ин зэ ворд..., - и сразу перевод!
Прыснул даже повидавший виды, степенный Исай.
Возле одноэтажного правительственного корпуса с молодыми магнолиями и плакучей ивой, Вовка остановился и пересказал услышанное от Владимира Петровича, об одном отставнике, персональном пенсионере, в свое время подававшем Сталину полотенце, когда после сероводородной ванны и душа, тщедушный вождь народов, в чем мать родила, выходил одеваться. При этом, ванный охранник был вооружен четырьмя миниатюрными маузерами и одной финкой. Он должен был еще помочь вождю вытереться, но тот всякий раз говорил: «Не надо»,- вытирался и одевался сам.
- Прям, как царек! – Заключил Вовка , когда Владимир Петрович рассказывал ему об этом.
- Да, что ты, - царек! Царище! – Поправил Владимимир Петрович
….
- Пошли скорее, а то дух Сталина вылетит из здания и сделает нам какую-нибудь гадость, сказал Вовка, закончив свой рассказ.
Западло, - уточнил Исай.
Колька предложил использовать в качестве оберега кукурузные зерна. Исай заметил, что кукурузой лучше закусить вино. Вовка снова смеялся. Колька подумал, что сейчас, в меру хмельным друзьям неплохо бы встретить девчонок. ( Наташа Руденко поступила в ростовский пединститут, вышла замуж, и, кажется, была беременна).
Поблизости подходящих девушек не было. Два семейства отдыхающих спешили под вновь срывающимся крупными каплями дождем к «Экарусу», под высоченный платан, на краю площади перед главным, полукруглым ванным зданием, с портиком у входа и головой Ленина на высоком и узком постаменте.
Рядом за киосками с одеждой, где торговали купальниками соломенными самбрейро и резиновыми шлепанцами, у шашлычной, со стоячими столиками, под открытым небом, внутри желтой «Лады», белели длинноволосые головы двух девок. Одна лет двадцати пяти невольно задержала взгляд на Исае. Хлопнувший дверцей хозяин «Лады», армянин, подошел к стойке буфета, и о чем-то заговорил со знакомым шашлычником, тоже армянином.
- Вон, ****ва в «Жигули» набилась, - кивнул Исай. Вместе с Колькой они с надменным интересом оглядели девок, норовивших явить высокомерие и не заметить собутыльников, для чего блондинки заговорили между собой с особым усердием, и неотрывно глядя друг другу в глаза. Вовка опустил лицо, чтобы скрыть улыбку, отчасти опасаясь, скандала, - а то, не приведи Бог, - и драки с шашлычнками, но вино взяло свое, и он не выдержал. Только друзья прошли мимо «Лады», еще в зоне слышимости армян, Вовка отчаянно прохрипел: «Автома-ат! Автома-ат!...», в жажде беспощадно расстрелять обеих шалав заодно с клиентами.
- Не полпотствуй. – наставительно, аки игумен, сказал Колька.
Вовка и с Исаем зачем-то отправились на дачу, а Колька сел на автобус длинную «гармошку» «Экарус» и поехал домой вздремнуть. Вечером они снова встретились у Вовки, на квартире снова пили вино «Ркацетели». Вовка в порыве великодушия говорил Исаю; «Андрей! Только ты только не обворовывай больше нашу дачу!»
- Да. брось ты, так и быть не буду… - кивал пьяный и степенный Исай. Он объявил, что идет домой. И действительно отправился в путь. Вовка и Колька пошли «проводить парня», - как с хлопотливой заботой сказал Вовка. Но у бетонного нужника, где в детстве Вовку испугала муха це-це, Исай ощутил острое желание уединиться кабинке, куда зашел, пошатываясь, оставив провожающих на улице. Там, в наполненной шипящим журчанием вонючей темноте, он споткнулся и упал, испачкав джинсы в омерзительных нечистотах. Вовка привел Исая обратно,к себе домой. Джинсы бросил на дно ванны, под душ. Туда же усадил голого несопротивляющегося Исая, которого развезло, отчего он снисходительно и хитро улыбался, когда друг детства в самодержавном петровском веселье поливал его дождиком. Колька стоял в коридорчике, саркастически посмеиваясь.
- О, Геракл!...
Вовка переживал, что бы олимпийские игры в Москве прошли должным образом, и когда они торжественно завершились, с радостью объявил, что ему понравилась песенка про мишку, и даже захотел записать ее на магнитофон «Маяк».
Точно так же, Вовка с восхищением воспринял фильм «Сталкер». «Научились делать!...», -объявил он Кольке, который, в свою очередь предположил: его друг полагает, что откуда-то, из внутри-партийных, внутри-ведомственных недр, из «Минкульта» и какого-нибудь комитета по кинематографии, то есть, от «рационального ядра партии», в которое Вовка продолжал свято верить, изошел импульс, заставивший тех, кому следует, то есть, великолепно обученных и натасканных специалистов, вместе напрячься и снять фильм «Сталкер».
Колька тоже смотрел «Сталкер», был очарован этим фильмом, понимал, что участие партии и правительства, в деле его создания заключалось лишь в том, что они не мешали фильм снимать и пустить в прокат.
Колька остро чувствовал личность автора фильма, его волю, глубину созерцания, одиночество, веру, путь..., переживал восхищение и ревность.
Размышляя о Вовке на службе в армии, в карауле, когда Колька шел в темноте вдоль рядов зеленых грузовиков с будками радиостанций, за колючей проволокой, со скорострельным карабином Симонова наперевес, - пришел к выводу: Вовка действительно верит в коммунизм, как и в то, что «…при коммунизме все будут красивыми» ибо, как в случае со «Сталкером», утопически допускает возможным недопустимое и невозможное.
Колька служил в армии. Вовка сочувствовал другу, полагая, что Колька столкнулся с ужасами дедовщины, что было вполне вероятно. Однако Кольке повезло и сержантами, и сослуживцами, прямого насилия и мордобоя он не встретил.
ногда он ловил себя на мысли: то что Вовка и его другие друзья верят в его трудную, тяжелую службу, говорят об этом, сочувствуют ему, сетуют по поводу злобных казарменных нравов и обычаев, и тем самым совершают заклятье звериной армейской этики. Потому-то Николаю везет на службе.
Однажды Вовка зашел к Диме Павлинову, приехавшему на каникулы из своего Бауманского училища. Дима показывал свои акварели чайных плантаций, тех самых, на краю которых он караулил свою возлюбленную, сидя на багажнике отцовской «Лады».
-Гениально, гениально…, - восхищенно говорил Вовка. рассматривая один за другим листы ватмана, изогнутого, сделавшегося от акварели грубее и жестче. Дима, со своей податливостью ,ощутил какое-то исходящее от Вовки гипнотическое воздействие и уже начал послушнически млеть перед другом одноклассника, взял с письменного стола какую-то фотографию .
- А вот еще, - сказал он Вовке и протянул приобретенный в Гаграх, в поездке с отцом за мандаринами усердно отретушированный фотопортретик Сталина. (Дима стал сталинистом, потому что «Сталин войну выиграл»).
-Так, позвольте, дайте-ка сюда. - сказал Вовка и аккуратно разорвал портретик на мелкие кусочки. Дима дернулся на месте, издал возмущенно-скулящий звук и едва не бросился на Вовку с кулаками. Но до драки не дошло. Вовка в тот день оказался настолько самоуверенным, назидательно живым, что Дима оказался вынужденным дотерпеть его визит до конца, пока Вовка приглашенный к столу Диминым отцом,военврачом, капитаном первого ранга, не напился чаю и не заставил Диму, близоруко прищурившись, задуматься над двумя замечаниями о производстве транзисторов и по поводу упадка сельского хозяйства.
Другой раз, будучи в Москве проездом на практику в Красноярск, он встретился с Димой, - позвонил его родителям и узнал адрес общежития, недалеко от Измайловского парка. Дима преданно сопровождал Вовку по Москве. И уже на Казанском вокзале, на платформе, выпив в какой-то пивной три кружки, Вовка обнаружил у тамбура плацкартного вагона поезда «Москва-Астрахань» трех солдат с голубыми погонами ВВС. Один, явно старослужащий, в ушитой парадной форме, угрожающе нагло что-то требовал от виновато-перепуганного первогодка, в присутствии его товарища.
- Ты, бля, не понял, салабон. Не слышу! На х…!
Вдруг Вовка, вдохновленный пивом и легким презрением к константному идиотизму Димы , смешанным с симпатией к его забавному остроумию, остановился перед солдатами. На секунду мелькнуло воспоминание о Кольке, который, быть может, вынужден сейчас претерпевать хамское притязание подобных подонков.
- Лейтенант Корявцев! – громко и нагло представился он ушитому и тупо уставившегося на него « деду». - Товарищ солдат! Как вы смеете унижать честь и достоинство советского военнослужащего? Молчать!
От неожиданности «дед» отступил на шаг, а Вовка вошел в раж.
- Смирно! Хам! Скотина! Фамилия, подонок?! Я сказал, свинья, фамилия и номер части! –орал он на весь перрон.
Тут «дед» стремительно и даже элегантно, словно балетный танцовщик в пируэте, повернулся и бросился бежать вдоль вагонов.
Перепуганный Дима замер в почтении, с открытым ртом.