Мне всю жизнь не везло с шапками.
Еще когда мне было лет двенадцать, отец купил мне хорошую цигейковую шапку. Черная, душистая, с темно-синим матерчатым верхом, она сразу же мне понравилась, лишь только я взял ее в руки. И я не знал, не мог предположить, сколько она мне принесет неприятностей.
Несчастья пришли с совершенно неожиданной стороны. Дело в том, что шапка была размера на два больше, чем нужна была для моей головы. Когда я ее надевал, то ее не задерживали даже мои уши. Она нависала мне до самых глаз и двигалась по поверхности головы, как гироскоп, казалось, без малейшего трения. Когда мне надо было посмотреть на кого - нибудь чуть выше меня ростом, то я должен был поднять голову, причем шапка почти всегда сползала мне на глаза и уже посмотреть я мог только с помощью рук.
Учитывая качество шапки и то, что в моей жизни это была первая порядочная шапка, все эти неудобства можно было бы терпеть. Но какую ужасную реакцию она вызывала у окружающих! У всех, буквально у всех, как только они встречали меня в этой шапке, появлялось желание надвинуть мне ее на глаза. Делали это и знакомые и незнакомые, и мужчины и женщины, и взрослые и дети. Эта шапка, я в этой шапке, у всех без исключения вызывали один и тот же рефлекс, одно побуждение: надвинуть шапку мне на глаза и при этом оживиться искренним весельем.
Сначала и мне самому это нравилось, и сам я как то возбуждался и смеялся вместе с другими искренне и непринужденно, но по истечении недолгого времени мне это надоело, и я стал различать, кто шутил со мной, Я терпел еще девушек, детей, но мне было очень неприятно, когда к моей шапке тянули руки пожилые или очень неприятные люди; и еще больше было неприятно, когда это делали мои сверстники - мальчишки. Я сердился, ругался, я готов был кусаться, но это только подогревало их веселье. Я не рад был уже своей шапке, но другой не было, и мне пришлось целую зиму терпеть все это. Летом, помня злополучия, которые принесла мне эта шапка, я постарался ее измять, истрепать, местами порвать, сделать из нее совершенно непригодную вещь, с тем, чтобы обеспечить возможность покупки новой шапки, или пусть не новой, но другой.
Уже в зрелые годы у меня была еще одна шапка-горе. Имея материальный достаток и сообразуясь с модой этих лет, я сшил себе шапку из кудрявого короткошерстного каракуля. Это была красивая по тем годам шапка с кожаным верхом /на верх я использовал хром старых сапог/ и блестящим черным мехом. Когда я примерил шапку в мастерской, то еще как-то не почувствовал беды: на голову она села с небольшим натягом, на который я не обратил даже внимания. Но именно этот натяг и сделал шапку моей мучительницей. Через полчаса, которые я находился в шапке, мне уже казалось, что стальной обруч сдавливает мне голову. Сапожная кожа не поддавалась нисколько растягиванию. Уже через неделю я ненавидел эту шапку, как ненавидят люди своего мучителя. При¬мерно через неделю я побывал в той мастерской, где мне сшили шапку, и попросил растянуть ее, на сколько, это возможно. И опять после разбивки шапка обманчиво свободно села мне на голову, и может быть несколько дней, может быть с неделю, не сдавливала мне голову. Но потом началось то же самое. Когда я приходил домой, стягивал с измученной головы шапку и смотрелся в зеркало, я видел четкую полосу между частью лба, которая не закрывалась шапкой, и той вспухшей частью, которая подвергалась сжатию. Когда я ходил в этой шапке, то я постоянно вспоминал где-то прочитанное искусство племен лесов Южной Америки делать из нормальной головы человека мумию величиной с апельсин, но при этом сохранялись все черты бывшего лица. Мне казалось, что череп мой тоже должен в конце концов сжаться и стать похожим на какой – то овощ или плод.
Я еще заходил в мастерскую и разбивал свою злополучную шапку, но результат был одинаков: через неделю после разбивки шапка принимала первоначальный размер, и наверно, только упругость моей головы не давала ей превратиться в совсем маленькую шапку, пригодную только для снаряжения кукол.
Почему я не бросил ее и не сшил себе новую? Наверное, меня удерживании и материальные расходы и трудно было выбрать время на эти довольно-таки сложные хлопоты. А в магазинах хоть сколько-нибудь приличной шапки купить было нельзя. И с этой шапкой я мучился не менее одного сезона, пока не приобрел себе что-то, что можно было носить.
Была у меня еще неудачная, шапка. Её может быть и нельзя назвать неудачной, потому что наряду с плохим было что-то и хорошее. Купил я ее на рынке. Это была красивая коричневая шапка из крашеной ондатры. Верх был старый, ношеный, низ был обновлен. Купил я ее за половину стоимости новой ондатровой шапки, и она может быть оправдала свою цену тем, что была хоть некоторое время красивой. Но она стала расползаться уже через месяц, и нельзя было надвинуть ее поглубже на голову, нельзя было опустить уши на морозе - во всех случаях она рвалась в самых непредвиденных местах, щели появлялись прямо по целиковым местам шкурки, отрывались уши, и как я ни обращался с ней осторожно, к концу первого же зимнего сезона она была настолько истрепана, что подремонтировать ее не смог бы ни один мастер.
Пытался я подсчитать убытки, которые мне принесла покупка этой шапки. Новая шапка из ондатры проносилась бы четыре года /к сожалению, мне не пришлось своим опытом узнать, каков срок носки новой ондатровой шапки/, я ее купил за половину цены стоимости, проносил, можно сказать год, значит, я потерял четверть шапки, а если учесть то удовлетворение, которое я испытывал, когда ходил в настоящей ондатровой шапке, то можно считать, что я не потерял ничего.
Наверное, эта последняя неудача повлекла за собой цепочку моих действий, результатом которых было уже большое несчастье.
Это случилось через несколько лет. К этому времени я стал уже заместителем начальника строительного управления, солидным и состоятельным гражданином. Я рассчитывал в скором будущем стать начальником этого управления, так как считал своего непосредственного начальника несколько безалаберным, грубым и неотесанным, не совсем достойным занимать это место. А начальник управления, может быть, не считал меня достойным своим заместителем, потому что причинно и беспричинно давал мне разгон. А может быть он не имел против меня ничего, ему просто по свойству человеческой натуры необходимо было подавлять меня постоянно, для собственного духовного совершенства. «Одни животные не стремятся уничтожить других животных этого же вида, если есть возможность постоянно доказывать своё превосходство». Эту фразу я лепил к образу своего начальника, когда обиженное сердце мое начинало отходить после очередного разгона. Впрочем, это к канве рассказа совершенно не относится.
Мою растрепанную ондатровую шапку я не выбросил, она лежала на полке в шифоньере, напоминая мне о возможном внутреннем удовлетворении стоит мне только достать такую же.
Участок нашего управления был на стройке на севере, точнее, в Ханты-Мансийском крае, в районе Северного Урала. Мне пришлось выехать на участок толкачем, организатором быстрейшего завершения работ.
Что может сказать об Ханты-Мансийском крае человек, проживший в нем пару месяцев и занимающийся, в основном, производственной деятельностью. Обвинить себя в том, что я не сумел более подробно ознакомиться с этим богатым и вместе с тем бедным краем, я не могу, потому что имел дело в основном с людьми, такими же как и я сам, занимающимися стройкой, планами, графиками, фундаментами, плитами, кирпичем, машинами, механизмами, землей, гравием и еще многими-многими вопросами, одинаковыми и для севера, и для юга, и для любого другого климатического пояса.
Унес я оттуда только мало-мальски общее представление. Зверя еще много в Ханты-Мансийской тайге: и соболя, и куницы, и белки. Много лосей, есть медведи. Глухариные тока, о которых во многих областях средней полосы люди знают только по рассказам Тургенева и Пришвина, здесь ветре чаются даже вблизи газопроводных трасс и строящихся компрессорных ста. В реках еще много рыбы. Реки Талья, Валья, не только круглый год снабжают охотников рыбой, но и дают сотни центнеров самой высокосортной промысловой рыбы. А в священной реке Ялпынье временами рыба идет так густо, что хоть голыми руками выбирай.
Но пусть местные жители не обижаются на приезжих строителей: они не разграбили их запасов зверя и рыбы. Приезжие не охотники, не рыбаки. Многие приезжали с ружьями и в воскресные дни уходили в тайгу. Они в этот воскресный день в душе считали себя охотниками, но охота эта у большинства оказывалась просто прогулкой для души. Найти, выследить и застрелить кого-нибудь в тайге без специальной собаки просто невозможно, а собак у строителей почти ни у кого не было. Может быть кому-то и повезло, убил одного-двух соболей, но это, я точно знаю, только единицы, один-два случая на сотню ружей, а ружей было одно-два на сотню строителей. Молва о талом удачливом охотнике пройдет по всей стройке, по всей строящейся трассе, и так-как этот охотник оказывается безликим, без фамилии без имени, и часто без места пребывания, то создается впечатление, что их много, что повсюду строители бьют соболей, куниц. Глухарей приносили во многих строительных подразделениях, понемногу. Рыбу тоже ловили в очень малых количествах, значительно меньших, чем покупали ее у местных охотников, хотя и купить удавалось очень мало. Как добывать ондатру большинство строителей даже не знали, хотя местные промысловые охотники добывает ее простым и доступным способом по пятьсот-восемъсот штук за сезон. Но зато как приезжие строители подняли цены на все товары Ханты-Мансийцев! Подорожали меха ондатры, соболя, куницы, песца.
Рыба, которая здесь среди населения не являлась предметом купли-продажи, с приездом строителей стала стоить почти столько же, сколько в средней полосе и явилась хорошей доходной статьей для коренных жителей. О селедке Сосьвинской ничего не могу сказать; не пробовал, не видел, и слышал только то, что есть такой деликатес, и что это очень вкусная штука. Как раньше говорили: барин едал, мой - дядя видал, да мне сказал.
Еще можно отметить об этом крае: с самолета или с вертолета лес кажется редким, не настоящим, но с земли, когда окажешься один на один с обступившими деревьями, лес этот выглядит настоящей тайгой, со все¬ми ее положительными и отрицательными свойствами.
Сейчас я ничуть я не отвлекся, все это прямым или косвенным способом относится к рассказу.
Когда я находился на Северном Урале, я узнал, что километрах в семидесяти от нашего полевого городка живет охотник, который, безусловно может продать меха. Нужны ли мне были меха? Мне надо было всего на шапку, на одну единственную шапку.
Своя рука владыка. На участке я был старшим, самым главным руководителем, и мне не стоило труда снарядить своеобразную экспедицию. Я нашел знающего туда дорогу рабочего, взял «Урал», вездеход на гусеницах, со мной вызвались ехать еще один начальник участка, один прораб и двое рабочих; и вот целая экспедиция из восьми человек на двух машинах двинулась в тайгу по снегу, ориентируясь по чуть заметному, припорошенному снегом, ранее проложенному следу.
Часа через два мы уже были в живописном месте, на берегу Ханты- Мансийской реки Тальи. Сойдя на землю и заглушив машины, мы почувствовали, в какую безмолвную красоту попали. Кругом стояли сосны, на небольшой расчищенной от деревьев поляне стоял рубленый домик, крыша которого была не забита с торцев, и может быть это обстоятельство позволило за¬валить место на домике под крышей всевозможными вещами, на первый взгляд кажущимися хламом. От домика шла утоптанная трепка к реке. Картину дополняли три собаки около домика, две из которых были посажены на цепь, да обрывок шкуры лося, висевшей на веревке, протянутой вдоль стенки.
Мы зашли внутрь избушки. Хозяевами были семидесятилетние старик со старухой, русские, старенькие оба, сморщенные и худые, но в силу постоянной заботы, работы, суеты домашней и охотничьей они были подвижными, бодрыми и разговорчивыми. Двадцать пять лет про¬жили старики на этом месте, на живописном берегу Тальи. В первые годы пытались прогнать пришельцев местные охотники, грозили, пытались запугать. Старик обносил нас всех дулей, которую якобы он поднес местным охотни¬кам со словами: «Уж коли русский куда пришел, так: он тут и останется, если ему понравится». Бабушка все пыталась рассказать, как она повстречала у болота медведя, еще в первые годы их жизни здесь, в тайге. Но дед после двух-трех рюмок коньяку, которые мы ему поднесли, стал таким активным рассказчиком, что так и не дал бабке рассказать до конца свою историю.
У стариков я приобрел восемь ондатровых шкурок. Шкурки были невыделанные, жесткие, но мех был мягкий, светло-серый с светло коричневым та отливом к переливался под рукой как прогретый на солнце барханный песок. Старик неустанно повторял: «Правительственная будет шапка, всем шапкам шапка». И цену взвинтил старик - по восемь рублей за шкурку, а говорили, что еще года два назад ондатровые шкурки охотники приносили в рабочий поселок и продавали по три рубля. Да разве на такие мелочи обращаешь внимание, не торговаться же с дедом, да он и мысли не допускал, что кто-то будет торговаться. Он продавал, как одолжение делал, многие приезжают и просят, но он только меня облагодетельствовал.
Вот таким образом у меня появилась ондатровая шапка, правительственная, самая современная. Она и правда была хороша. После выделки мех блестел, отливался золотом, а шапка была легкой и такой мягкой, что ее можно было свернуть и положить в карман, а затем чуть встряхнуть и одевать, и при этом она ничуть не теряла формы. Эта шапка была, моей радостно и гордостью. Она мягко садилась на голову, не жала, была удобной и теплой, и вместе с тем вызывала интерес у окружающих. В первые дни, когда я в ней стал приходить на работу, некоторый сотрудники специально заходили ко мне, чтобы полюбоваться шапкой. Да и в окружении совершенно незнакомых людей я в этой шапке чувствовал себя лучше, увереннее; я отмечал тогда, для себя, что оригинальные вещи создают, какое-то превосходство над окружающими.
Морозным январским вечером я стоял на железнодорожной остановке, ожидая электричку. Всего восемь часов времени, а уже давно темно, и ожидающих всего несколько человек, рассредоточились як по площадке на сотню с лишним метров. Обычно я уезжал с шестичасовой электричкой, а тут пришлось задержаться. Жена, конечно, не беспокоится, у меня не часто, но бывают задержки на работе. Задержишься, бывает, на полчаса, а ждать приходится до восьми, не пилить же целый час на трамвае.
Что-то нет электрички. Опаздывает на пять, на десять минут. Эта электричка идет из пригорода, здесь близко, обычно она бывает пустая идет без опозданий. И на этот раз почти не опоздала, так, самую, малость. Вот уже показались ее огни, вот уже просвистела, сейчас под¬катит к площадке. Автоматические двери открываются только на мгновение, надо заскочить очень быстро. Электричка останавливается, раздвигаются двери. Замечаю, что в тамбуре кто-то есть. Остановка без настила для посадки, на подножку заскакивать приходится с земли. Я подтягиваюсь за поручни, одной ногой уже на подножке. В это время чувствую, что с меня снята ганка, и в это же время я получил в лицо удар кого. Удар каблуком сверху был неожиданным и таким сильным, что я не удержался за поручни, полетел вниз. Пока я очнулся и встал на ноги, двери уже закрылись и поезд трогался. Лицо у меня было разбито, кровь капала на одежду, на снег. Я машинально достал носовой платок и закрыл им лицо. Вагоны мелькали мимо меня все с большей и большей скоростью. Обидчик мой уезжал и я бессилен был что-либо сделать. Через минуту, когда, электричка скрылась, к крови примешались еще слезы горечи и обиды. И все же я наивно посчитал, что что-то еще можно сделать, задержать преступника. Капая кровью, я побежал к кассе, но кассирша сказала, что у нее нет телефона, и что сама, случись что, не в силах сообщить куда-нибудь.
Кассирша подала мне через окошечко смоченное в воде полотенце и я тут же около кассы прилег на скамейку липом вверх, чтобы остановить кровотечение из носу. Так прошло минут десять-пятнадцать, пока я смог пойти дальше. Я знал, где расположен участок милиции, это было в пятнадцати минутах ходьбы. В участке был один участковый милиционер. Он выслушал меня довольно равнодушно.
- Не Вы первый пострадавший, не Вы, видимо, последний, - ответил он мне на мою жалобу, - Напишите заявление, опишите, как выглядел преступник.
Милиционер взял трубку и сообщил куда-то о происшествии. Прошло более полчаса со времени грабежа, поезд же до конечной остановки идет всего пятнадцать минут. Может быть, преступник в это время примерял мою шапку и радовался удаче.
Я написал заявление, в котором описал шапку, но что я мог написать о преступнике, я даже не знал, в какой он обуви был, и какого она была размера, хотя с этой принадлежностью грабителя я имел самый близкий контакт.
Так закончилась моя трагическая история с шапкой. На следующий день я пришел на работу с разбитой рожей и в старой, потерявшей форму, шапке из крашеного кролика, И хотя я думаю, что, возможно, преступник не успел сориентироваться, что я был в дорогой шапке, и что я получил бы своё, будь я в чём попало, но все же головной убор ношу не дороже, чем за двенадцать рублей. Так безопаснее.
27.05.77.
п. Игрим.