«Я знаю, что я прав, – сказал Глебов, – всё равно я прав, по-своему прав!..» Он не любил эту женщину, вот почему путь его пролегал мимо дома, в котором она жила. Глебов шёл мимо, но при этом в его душе происходило что-то нехорошее, точно там, в этой душе, кто-то молил к нему, а он, Глебов, не слышал его и даже давил его, подавлял голосом чистого рас-судка...
Но почему, когда он проходил мимо дома ЭТОЙ женщины, ему хотелось подойти к нему поближе и смотреть на освещённые окна, за которыми он мысленно видел комнату? Там, в этой комнате, всё было так же, как во время последнего его прихода. Там было так же весело или так же грустно, как и в тысячах таких же квартир, где стоят такие же старые кровати, комоды, шкафы и стулья, какие видал он в ЭТОЙ квартире, квартире, где жила ЭТА женщина. Скорее всего, в ЭТОЙ квартире и в тысячах подобных квартир сердце склонно было испытывать грусть, мало весёлого человеку жить в одной из ЭТИХ квартир, ибо это житьё мало-помалу превращается в доживание...
Глебов в последний раз бросил взгляд на освещённые окна, втянул голову между плеч и прошёл стороной. В полумраке, за углом дома, он чуть было не налетел на какого-то убогого старикашку, опирающегося на палку. Возглас извинения уже готов был сорваться у него, но старикашка, достающий ему своей согбенной фигурой до плеча, вовремя успел остановиться. Какое-то слово, которое Глебов не разобрал, слетело с его губ и странно поразило Глебова: уходя, он обернулся и увидел, как старикашка провожает его взглядом... И только пройдя метров двести, Глебов подумал: «Что он произнёс?.. Что это было, какое слово?..»
Он шёл и шёл, удивлялся самому себе, иногда даже посмеивался над собой, как бы подтрунивал над своей озабоченностью. Но однажды он остановился перед забором, на ко-тором была наклеена театральная афиша. Со стороны можно было подумать, что он что-то пытается прочитать на белом листе бумаги. Однако это была лишь видимость, Глебов размышлял о том, не вернуться ли ему назад и не спросить ли старичка, не успевшего ещё уйти далеко, о чём это он только что сказал вслух?.. «Нет, – высказал мысленно Глебов. – Это было бы даже нелепо – пойти за ним следом, чтобы узнать от него одно только слово...»
И снова он шёл к своему дому. Надвинувшиеся сумерки окончательно поглотили воз-душное пространство, нависшее над городом. Ох, как было этому городу тяжело, как давила его тёмная масса загрязнённого, ещё тёплого воздуха, волны усталости ещё исходили от домов и тротуаров, всё жаждало покоя и сна, деревья в небольшом скверике вяло стояли на том же месте, где были вчера и позавчера, и год назад, даже на облупленной скамейке под деревьями, как вчера и как год назад, никого в этот час не было! Скомканная газета белым пятном маячила где-то в кустах, издали слышны были приглушённые голоса, музыка, редкий смех...
Дома, куда вскоре пришёл Глебов, его не ждал никто, как и вчера, как и год назад. Он с полным правом мог бы сказать сейчас: «Вот я и пришёл к самому себе». Вместо этого он по-думал о том, что со времени его ухода в этой комнате ничего не изменилось, каждая вещь лежала на том же месте, где он её оставил... Да, он был властелином этого небольшого мира, имя которому комната, здесь он по своему усмотрению расставлял вещи – и они повиновались ему. То же самое Глебов не мог сделать со своей душой, а было бы хорошо, если бы он был властен над теми образами и событиями, что жили в ней и, может быть, были исключительно порождением его души!..
Он разделся и прежде, чем лечь в постель, разыскал среди разных бумаг в ящике стола фотографию ТОЙ женщины. Он теперь смотрел в это лицо не так, как это было множество раз, предшествующих этому, сейчас он нашёл в лице женщины нечто такое, что заставило его смутиться и почувствовать укол жалости на сердце. «Да, любовь – это совсем не то, – мысленно обратился он к воображаемому собеседнику, – это совсем не то, что было у нас с ней; нет, это было что-то другое, ни к чему не обязывающее...» Так он сказал и заставил себя ото-рвать взгляд от портрета женщины. Из какого-то суеверного чувства он не захотел оставлять фотографию на столе и сунул её в ящик, на самое дно, под ворох ненужных бумаг, и задвинул его. Если бы у него был ключ, он, видно, закрыл бы ящик на ключ, но такового не было...
Оказавшись в постели, в полной темноте, среди тишины, которая может напугать впечатлительное сердце, сколько и дать ему покоя и блаженства в подходящее время, Глебов представил себе, как однажды, в будущем, он вот так же будет лежать один, в темноте и тишине, и знать точно, что, уснув, он уже никогда не проснётся. Он представил это – и не почувствовал никакой робости, только сказал себе: «Ну и что?..»
Потом он спал и сон его продолжался до середины ночи и вдруг прервался на сере-дине. Глебов открыл глаза и стал всматриваться в очертания комнаты, приобретшей в темно-те фантастические формы, овалы, выпуклости. В первую минуту он как будто не мог сообразить, что это его комната, ему казалось, что он где-то далеко отсюда, даже не в этом времени... Затем он вспомнил, что он – Глебов, и что он скоро выйдет в отпуск и вообще уйдёт от всего того, с чем была связана в последний год его жизнь...
Мысли, как капли воды, долбили какую-то твердь, и это было самое неприятное в его положении. «Пусть бы мне было плохо, по-настоящему плохо, – подумал он лениво, – но мне не плохо... я не знаю, что со мной...» Опять вспомнил он женщину, ТУ женщину, опять сказал: «Я прав, ведь любви нет, ничего нет...»
Мягкая плоть тьмы прижимала его к постели, она была похожа на вату, а Глебов казался самому себе больным – уже давно. Не отдавая себе отчёта в своём поступке, Глебов выпрямился в постели, приобрёл вертикальное положение, ноги его свесились с кровати. С полминуты он сидел, глядя в темноту, затем встал и начал на ощупь искать одежду и одеваться. Когда с одеванием было закончено, Глебов вышел из квартиры, оставив её не запер-той, он знал, что скоро вернётся сюда...
Спустившись по лестнице со второго этажа, он вышел на улицу и обнаружил, что она пуста, не было ни одного человека, ни одной машины, только лунный свет лился на дорогу и окрашивал её в какой-то зыбкий, синеватый цвет. Во мраке подворотен между домами могли бы потонуть полчища народу, Глебову вдруг и показалось, что все они притаились в тени и, стоит ему пойти по улице, все они будут подсматривать за ним – и однажды все высунутся из своих углов и из окон домов и заорут ему со всех сторон что-нибудь такое, что и произнести невозможно...
Пока Глебов шёл, он словно не ощущал себя, не принадлежа себе, словно им руководила какая-то потусторонняя сила, но как только он остановился, он вспомнил себя... Перед ним был дом ТОЙ женщины, окна, в которых можно было с ужасом провалиться, ибо то был кошмар бездны. Где-то Глебов читал или слышал, что под воздействием темноты ночи и при лунном свете в каждом человеке пробуждается что-то первобытное и возникает масса смутных желаний, сидевших взаперти сердца при ярком дневном освещении. Вот и теперь Глебов решил, что с ним происходит то же самое, и с звериной радостью представил себе возможность совершить одну из тех безумных проделок, на которые человек способен только под покровом ночи, когда его никто не видит... План в его голове родился быстро. Он с проворством завзятого акробата влез по железной лестнице на крышу дома, проник в чердачное помещение, отвязал бельевую верёвку, затем выйдя на крышу, приспособил её таким образом, что по ней можно было спуститься вниз, прямо на балкон той квартиры, что была ему нужна...
Всё это проделал он с ловкостью и, оказавшись на балконе, открыл дверь внутрь квартиры и отстранил рукою свисающий до самого полу тюль. Первое время он стоял и прислушивался, надеясь услышать дыхание той, которая тут жила...
Он бродил по квартире и не находил ЕЁ, прошло минут пять или десять, однажды Глебову показалось, что происходящее с ним – продолжение сна... Кровать, где когда-то они лежали с ТОЙ женщиной, была пуста, только скомканное одеяло и подушка, ещё хранящая след от головы ТОЙ женщины, говорили как будто о том, что в кровати только что кто-то был и словно выпорхнул из неё перед самым появлением Глебова... Ночной гость опустился перед кроватью на колени и положил голову на подушку, она ещё хранила запах волос ТОЙ, лица которой он никак не мог вспомнить в эту минуту. «Её лицо, – подумал он, – какое оно?.. Почему я не помню его?.. Есть в нём что-то неуловимое, какая-то странность...»
Странным было всё, он сам себе был странен и этот призрачный свет ночного светила, проникающий в комнату через дверь на балконе, в которую он недавно вошёл, этот свет был странен, он казался Глебову тихим, почти разумным, и он готов был признать в нём живое существо. Однажды ему даже пришла в голову безумная мысль – поймать горсть лунного света и, приблизив её ко рту, сказать что-нибудь ей, а потом, приблизив к уху, выслушать ответ... От этой мысли ему сделалось удивительно легко и беззаботно и он засмеялся тихим, счастливым смехом...
Дверь, ведущая из квартиры на лестницу, была не заперта и он воспользовался ею, чтобы выйти на лестницу, в коридор. Там он увидел чёрную кошку, которая замурлыкала при его вторжении и выгнула спину. Присев на корточки, Глебов погладил по спине кошку, приговаривая: «Кис-с, кис-с, киса! Хорошая киса!..»
«Где ОНА может быть? – подумал он, – и была ли ОНА вообще?.. Может быть, я её придумал?..»
Он снова вошёл в квартиру, неслышными шагами прошёл к окну и выглянул на улицу. Ему почудилось, будто на противоположной стороне улицы, в проёме между домами, кто-то стоит. Глебов долго всматривался, но толком не мог бы сказать, видит он чей-то силуэт, или это ему только кажется... Неожиданно он услышал шаги в прихожей, это были шаги ТОЙ женщины, она возвращалась в свою комнату. Что-то случилось с Глебовым, он хотел спрятаться куда-нибудь, хотя бы выйти на балкон, но вместо этого продолжал оставаться на своём месте. Он даже не обернулся, когда ОНА вошла в комнату...
Первое время была тишина, потом прозвучал вопрос.
– Кто здесь? – шёпотом спросила ОНА и Глебов вдруг решил, что совершил ужасную оплошность, он представил себя лежащим у себя дома, в кровати, и подумал, что неплохо бы было, если бы этот нелепый сон, продолжающийся до самой этой минуты, взял бы и кончился на этом неприятном эпизоде...
Женщина приблизилась к нему и остановилась в двух шагах, он повернул голову в её сторону и впервые смерил её взглядом, его глаз не было видно, зато ЕЁ лицо отчётливо вы-ступало в снопе яркого лунного света, глаза казались большими и расширенными. Глебов по-думал о том, что она красива и что-то далёкое и невозвратимое осветило уголок его мозга, словно вспышка молнии прорезала мрак ночи. Он испытал мучительное сознание вины и стыда – не перед НЕЙ, – перед тем судьёй, который заключён в каждом и есть явление почти божественного характера. Он повернулся к ней весь и сделал к ней один только шаг.
– Не подходи!.. – ОНА вытянула вперёд ладони, как бы отстраняя его.
Он попытался схватить её за кончики пальцев, но ОНА отдёрнула руки и прижала их ладонями к груди...
И они стояли друг против друга и молчали, словно потеряв дар речи, хотя каждый из них мог бы многое сказать вслух...
Глебов избрал путь, которым он пришёл. Не сказав ни слова, он удалился на балкон, вцепился обеими руками в бельевую верёвку и стал поднимать своё тело вверх. Добравшись до края крыши, он влез на неё и с удовольствием лёг на спину и отдыхал, глядя на звёздное небо. Там, куда он смотрел, невероятно далеко от Земли, тоже была своя жизнь, крыши, ночные улицы, человеческие проблемы, совесть и бог, отыскивающийся в глубине души... Долго он так смотрел на звёзды, они мерцали таинственно, их присутствие было удивительно, Глебов падал на звёзды и это ощущение падения захватывало дух и тогда он закрывал глаза. Тёплая летняя ночь ласкала и убаюкивала своё непокорное дитя, она обманывала и завлекала в дебри неземных грёз, блаженство утопляло сознание и оно тонуло, не прося о помощи, – о, эти сны Глебова были прекрасны, это было волшебством реальности, девственной и чистой, раскрывшей ему свои объятия!.. «Если я изгнанник, – рассуждал мысленно Глебов, – я самый счастливый изгнанник, потому что мне ничего не надо, ничего... ничего не надо!..»
Он позволил себе забыться в сновидении и оно его подхватило и понесло, –держась за другую, невидимую верёвку, он взбирался на иные крыши, на иные небеса, иной мир от-крылся ему, столь же заманчивый, увлекающий сложностью своих проблем, мир вопросов и ответов, искрящийся, как бенгальские огни, улыбающийся, как толпы людей в карнавальную ночь, забывших на время о тяготах жизни и болезнях, подтачивающих радость сердца...
Когда он снова открыл глаза – снова была ночь, или, вернее, ВСЁ ЕЩЁ была ночь, он даже не знал, что ночь может быть такой бесконечно длинной. «А ведь все эти ночи я про-спал, – спохватился он вдруг, – я так бессовестно отнял у себя эти великолепные ночи с их тишиною, с их звёздами, спутниками мудрецов, свидетелями вечности!..» И он улыбался такою странной улыбкой, что никто из его знакомых не поверил бы своим глазам, увидев, как он теперь улыбается. А он разом провалился куда-то во времена своего детства, когда ещё был не таким серьёзным, как теперь, и когда жил естественной, неподдельной жизнью, с её истинными открытиями, приходящимися на каждый новый день, и радостями, доступными для сердца непорочного, искренне верующего в чудеса, какое бывает оно в ту пору, когда человек ещё далёк от расчётов и выгод, всего практического, что предлагает ему общество гораздо позднее, потом, когда вера в чудеса и прекрасные иллюзии уступают место зрелому размышлению о судьбе, о месте под солнцем...
Счастливый человек Глебов встал во весь рост и гулял по крыше дома, откуда открывалось ему то, чего он не видел раньше, когда его путь пролегал в ущельях, называемых улицами. Удивительные чувства теснили его грудь, ему хотелось читать вслух стихи, петь песни, но торжественная тишина, нависшая над миром, взяла с него обещание – не нарушать её по-коя... В молчании временами кроется больше истины и мудрости, чем в словах, даже самых разумных, самых изысканных, и красоту невысказанного дано понять тому, кто как внеземной пришелец, спустившийся со звёзд, будет знать цену слову, витающему в воздухе... Вот по-смотрите – птица летит и как она совершенна и как заманчив её образ, но стоит взять её в руки – и эта же птица превратится из властелина в пленника, раба обстоятельств. Точно так же бывает и со словом, вот почему Глебов был опьянён тишиной и молчал...
И ни о чём он не жалел, когда спустился с крыши дома и отправился по улице куда-то вдаль, ибо – он понял, что приобрёл больше, чем потерял, и имеет всё, что ему нужно... Его действительность была СОВЕРШЕННА, он воспринимал её как аксиому. И он любил ТУ женщину и любовь его была в сердце, она навсегда должна была остаться там...
В эту ночь он познал многое среди спящего города, и когда кромка неба начала окрашиваться в розовый цвет, он, уставший и довольный, добрёл до своего дома. Взглянув вверх, он увидел, как звёздочки растворяются в наступающей голубизне утра... Одна мысль пришла ему в голову: это утро он будет встречать, сидя на ступеньках лестницы своего дома, глядя на восход солнца. Так он и сделал, он уселся на холодный бетон и поёживался, когда первые солнечные лучи упали на его руки, плечи и грудь... Сила возвращалась к нему, энергия солнца побежала по его жилам вместе с кровью к сердцу, затем к мозгу – и в сознании его рождались картины и образы из будущего, но так, словно всё это он вспоминал, будто будущее – когда-то было уже и он его видел и жил в нём...
Я их вижу каждый день, тех, с которых не напишут портреты, их пожелтевшие фотографии со временем станут фотографиями незнакомых, чужих людей, я с ними сталкиваюсь на улицах моего города, там и здесь, вчера и десять лет назад, и наша встреча произойдёт в будущем, если к тому времени не изменится ночное небо, если ещё нужно будет кому-нибудь думать о звёздах и о земле, о человеке, встречающем новый день в дверях своего дома, в старом человеке, мысли которого стары, как мир...
7 августа 1982 г.