С самого детства она твердо усвоила: надо найти свое Дело в жизни и следовать ему.
Это самое важное в жизни.
— Мне надо еще поработать, — так говорил он даже в праздники, даже в субботние вечера, и, не слушая никаких возражений, упрямо шел в кабинет, к письменному столу, склонялся над ним и писал... Весь, с головой, уходил в свое творчество… Поскрипывал пером — долгое время не признавал шариковых ручек и каждый вечер аккуратно заправлял он перьевую ручку синими чернилами, — из-под пера возникали, как на фотографии, проявлялись слова, одно за другим, нарисованные каллиграфическим круглым - бисерным почерком. Так было всегда, сколько она его помнила. Долгое время она не могла понять, как это можно работать всегда, даже когда все отдыхают. Лишь много лет спустя поняла — как и почему.
На письменном столе у отца стояли два белоснежных мраморных бюстика, когда-то привезенных им из командировок в США: левый бюст принадлежал Аврааму Линкольну, а справа сидел вылитый в мраморе крошечный Франклин Делано Рузвельт. Два великих президента Америки помогали отцу думать, творить, поддерживали уникальный, образцовый порядок на столе, стояли на страже особой — плотной — тишины и той совершенной научной атмосферы в кабинете, где стеллажи с книгами по истории, праву, философии Западного мира занимали целых три стены, от пола до самого потолка.
...Отец вернулся из университета, и вечером они устроились с ним в большой комнате. На улице стыла стужа, свистел, завывал ополчившийся на весь мир ветер, а в комнате было уютно, тепло, от торшера в углу разливался приглушенный золотисто-оранжевый свет.
— Ты что это такой довольный сегодня?
— А знаешь, лекция у меня сегодня очень хорошо получилась — даже самому понравилось! Вот и хорошее настроение поэтому! Значит, старался не зря. Я это почувствовал даже не столько по вопросам, сколько по глазам студентов и, главное, ТЕПЛОЙ стала аудитория...
— А что это значит — теплой?
— Ну, я не знаю… Как же тебе лучше объяснить... Вот, знаешь, вдруг появляется такое ощущение: приятно, комфортно находиться на лекции в окружении студентов, видеть их устремленные на тебя внимательные глаза, чувствовать тепло их участия. Ты же знаешь, я не люблю высокопарных слов, и все же... Конечно, я могу ошибаться, но в такие минуты начинаешь ощущать, что они — это наше будущее. Впрочем, я не любитель произносить такие возвышенные слова, и мне очень не хотелось бы ошибиться... но возникает такое ощущение, что сейчас они единомышленники и что это все не зря...
— Да что — это?
— Ну как же? Работа моя, в которую всю душу вкладываю, десятилетия подготовки, мастерство — все это не напрасно.
… Некоторое время она постояла, не заходя, на пороге кабинета, наблюдая за отцом. Он, как всегда, работал даже в праздник. Склонился, как-то сгорбился весь, сидя за письменным столом, писал не то докторскую диссертацию, не то конспект новой лекции. Редко-редко отец что-то зачеркивал в своих записях, потом методично, листочек к листочку, складывал уже исписанные ровным разборчивым, очень мелким почерком странички. Время от времени он вполголоса зачитывал сам себе какие-то пассажи, покачивая в такт головой, совершал правой рукой одному ему понятные равномерные круговые движения, словно сам себе что-то диктуя или рассказывая, затем, взяв ручку, что-то аккуратно записывал на своих маленьких листочках… Он весь, с головой, ушел в работу.
«Ага, ясно, к лекции готовится, — поняла она. – Надо же, и ведь сам, по своей воле, сидит, корпит над лекцией — никто же его не заставляет, а до лекции еще целых три дня!»
А на столе порядок удивительный, для нее просто непостижимый, несмотря на разложенные, казалось бы, в беспорядке бумаги, какие-то толстые тетради, раскрытые книги… Чуть выждав, она подошла, окликнула, обняла его за шею, клюнула в макушку.
Отец оторвался от какой-то книги и вопросительно посмотрел на нее:
— Ты что-то хотела, а, Майк? Фильм уже начался? Подожди, только вот точку поставлю…
Отец постучался, вошел в комнату, чуть заметно прихрамывая, как всегда, когда очень уставал, присел с ней рядом на диван, спросил, что она сейчас читает. Она оторвалась от книги и внимательно посмотрела на него. Невысокий, худой, очень аккуратный, одет просто, по-домашнему. Седой, вон, волосы совсем почти белые, но очень густые, жесткие даже на вид, непослушные, рассыпающиеся по пробору, на обе стороны, хотя он тщательно зачесывает их с высокого лба назад… Он рано поседел, совсем молодым — она его только таким и помнила. Вид усталый, конечно. Ну, все ясно, опять целый день провел за письменным столом — работал над докторской диссертацией, а ведь он сейчас в отпуске… И как это она раньше — ну, хоть вчера, позавчера — не замечала, как сильно он устает в последнее время? Она вдруг не столько поняла, сколько ощутила: работа для отца — это еще и отдушина, средство уйти от невеселых мыслей, от реальности, которая, вероятно, не слишком радовала… Взгляд рассеянный, с прищуром, от усталости более резко, чем обычно, обозначились морщины у рта, у глаз, и глаза, обычно мягкие, зеленовато-серые, теперь покраснели, затуманились. Да нет, они у него грустные…
Отец подвинул к себе, заглянул в книгу, которую она читала, задумался, словно что-то припоминая. А, «Заговор равнодушных». Он одобрительно кивнул в ответ на ее немой вопрос, нравится ли ему эта книга, потом тепло, ласково посмотрел на нее, негромко, мягко сказал — а голос такой уютный, бархатный, словно мягкое послевкусие, которое остается от последнего глотка отлично заваренного кофе:
— Слушай, Майк, а ты помнишь, сегодня будут показывать новую серию «Саги о Форсайтах». Знаешь, а ведь хорошо сделали фильм англичане, мне, в общем, нравится. А ты как считаешь? Тебе нравится, да? Слушай-ка, а как этот главный актер, как же его?.. (Эрик Портер — подсказала она) играет Сомса! Тебе понравилось? (Она знала: Сомс — самый любимый герой отца в «Саге»). Ты же смотрела со мной предыдущую серию? Да? И, насколько я понимаю, сегодня должна уже быть серия, в которой Джон возвращается в Англию с Энн, — в общем, «Лебединая песня» Флёр. (Отец знал, что Флёр — ее любимая героиня). Вот как раз начнется уже, — он посмотрел на часы, — через сорок минут. Посмотрим с тобой? И я как раз перерыв сделаю до завтрашнего утра. Я уже сегодня поработал как следует и что-то сильно устал, но зато сделал все, что хотел, сейчас вот только пойду, допишу до точки — а то мне тут одна мысль как раз сейчас пришла в голову — и все сложу... А пока давай-ка выпьем кофейку? Знаешь, я ведь сегодня с утра съездил на Кировскую, в магазин «Чай и Кофе» и купил полкило хорошей арабики в зернах — теперь нам на некоторое время кофе хватит. Хотя и пришлось мне как следует в очереди постоять. Свари пока, а?
— Ага, сейчас сварю, конечно.
Она сварила в турке, по классическому семейному рецепту, крепчайший ароматный кофе — именно такой больше всего любили в их семье. Разлила его в маленькие хрупкие кофейные чашечки — любимый, самый уютный и успокаивающий аромат в жизни и любимые, самые изящные чашечки на свете! Потом принесла их в комнату и удобно устроилась рядом с отцом…
***
...В тот вечер, внимательно посмотрев на меня, муж спросил:
— Слушай, а ты что это такая сегодня довольная?
— А знаешь, лекция у меня сегодня хорошо получилась, мне даже самой понравилось! Я почувствовала это не столько даже по вопросам — больше по глазам студентов, и потом, аудитория стала теплой.
— Как это — теплой?
— Ну, вот знаешь… Как бы тебе лучше объяснить?.. – задумалась я. –Вообще-то я тебе говорила, только ты забыл… Вдруг появляется такое ощущение: комфортно и радостно находиться на лекции в окружении студентов, видеть их внимательные глаза, чувствовать тепло их участия... Правда, иначе и быть не может. Noblesse oblige… А слегка перефразируя Бердяева, скажем, наверное, так: профессионализм укрепляет достоинство человека. И потом, начинаешь ощущать, что они твои единомышленники — будущая элита страны — и что это все не зря... не напрасно.
— Да что «не напрасно»?
— Ну как же? Работа моя, в которую всю душу вкладываю, годы подготовки, мастерство — вот это все не напрасно.
Я еще не закончила последнюю фразу, как вдруг отчетливо поняла: такой же в точности разговор уже когда-то был в моей жизни. Но когда же? Я задумалась. И вдруг вспомнила: состоялся он много лет назад. Только тогда эти слова произносил отец, когда в те старые времена вернулся однажды домой после мастерски прочитанной лекции...
Откуда-то издалека я услышала мягкий голос отца, эхом отозвавшийся в душе:
— Я почувствовал по глазам студентов… тов… теплой стала аудитория... теплой… не хотелось бы ошибиться… биться ... и они единомышленники… это все не зря... не зря… не з…
Но... что это?
...Яркая вспышка, от которой в полутемной комнате на мгновение стало светло, как днем… Что это? Когда это было? Сосновый бор, строевой лес — и вот же она сама, вот! Совсем маленькая девочка шагает по лесу вдвоем с отцом на закате после грозы и очень старается идти с ним в ногу, как большая. А лес умылся дождем, вот какой он чистый-пречистый. И откуда-то очень издалека слышится негромкий голос отца. Голос становится то чуть громче, то тише, и звук его то приближается, то удаляется, словно эхо тихонько повторяет за ним: «Давай услышим молчание леса… давай… вай… А теперь, послушай, Майк, как лес звенит… Ма-айк»…
Это видение было таким ярким — золотисто-оранжевый с зелеными пятнышками и сверкающими рыжими искорками лес.
— Солнышко спать уходит, и в лесу от него выросли косые золотые столбики. Смотри: солнышко строит золотые столбики… бики… ки...— показывает папа.
…А запах в лесу острый-острый, и прямо в нос забирается, и колется.
— А когда гром гремит, это страшно, пап… страшно… а… шно а? — спрашивает девочка, и голос ее тоже почему-то раздается откуда-то издалека, становится то чуть громче, то тише, и звук его то приближается, то удаляется.
— Да нет, что ты, напротив, смотри, как весело: запах этот острый у тебя в носу поселился, а солнышко в твоих золотых волосах заблудилось — давай его искать… ис-кать… ать…
А папа большущий, высокий-высокий, а сам добрый, как мамина шуба из морского котика, и голос у него тоже хороший, мягкий, как рукав маминой шубы.
…На какие-то секунды словно вернулось к ней буйство красок, запахов, свежести, нежности, тепла. Любовь осветила темный лес, ночной мир…
Любовь и нежность.
Любовь и доверие.
Любовь – и золотые столбики…
Да. Отец, может быть, более чем кто-либо другой, понял бы меня сегодня. Но отца больше нет, и он уже не может порадоваться, что я продолжаю его дело с радостью и увлечением.
Хотя... А что мы вообще знаем о прошлом и будущем, о тонких телах и эфирных сущностях, о реальном мире и о других измерениях? И кто знает, возможно, ушедшие от нас близкие люди все-таки что-то видят и слышат оттуда, из надвременья, из непроявленного мира, и ощущают, а может быть, и следят за нашей судьбой, оберегают нас?
… Отчего мы стесняемся говорить слова любви и проявляем свою привязанность, нежность к родным и близким людям только тогда, когда они уже уходят из жизни?
© Лана Аллина
Отрывок из романа "Воронка бесконечности"
Эта новелла из романа "Воронка бесконечности" опубликована в Литературно-художественном журнале "Мост" (Санкт-Петербург), 2015, Век искусства, август, номер 54, СС. 44-48; см. В электронном виде (ссылка в конце моей странички; Новелла опубликована также в: "Чешская Звезда". Литературный журнал. Прага-Карловы Вары. 2015, август, номер 30. С. 6-7. Компания « Sklen;n; M;stek» s.r.o., идентификационной номер : 29123062, юридический адрес: Чешская Республика, г. Карловы Вары, Драговице, ул. Витезна, 37/58.
Фотография взята с сайта