Мне часто снятся те ребята

               
                Мне часто снятся те ребята…
                На высоком обском берегу стоит одинокая сосна, рсщеплённая ударом молнии в июльскую грозу. Под ней выкопана глубокая нора в человеческий рост. А под этой норой до самой реки - крутой песчаный спуск – скакалка  - длиною метров двадцать.
 Это место нашего постоянного летнего обитания - ребятни послевоенного босоногого детства.
  Из всей нашей ватаги числом около десяти только у двоих отцы вернулись с фронта живыми, а у остальных – кто погиб, кто безвести пропал.  Наши матери и сестры, даже некоторые бабки с утра до вечера  не разгибались на колхозных полях за трудодни, на которые, в итоге, почти ничего и не получали: всё, подчистую,  забирали уполномоченные райкомов и фининспектор, при виде которых наши мамки старались куда-нибудь спрятаться.
               
     А мы-ребетня,  так и пропадали целыми днями на  Федосихе, той самой скакалке, которая была нам и домом, и кровом от летнего зноя.
 Бывало,  наловим пескаришек в ближайшей ляге, на костерке поджарим их, надев на прутик и – в эту самую нору, которую по-военному - называли своим штабом.  Или сплаваем на другой берег Оби, на займища, за диким луком – слизуном,  подкрепимся,  чем  бог послал, как говорят, да там же и заснём, пережидая полуденный зной.

 А как спадет жара – снова на скакалку: кто первым до воды доскачет, тот и герой.

 Компания наша была  постоянной и вожаком  в ней  был бесспорный авторитет – Вовка Новосёлов.  В  неполные десять лет все звали его уважительно - Ефимыч, поскольку отцом его был наш деревенский умелец дядя  Ефим. Ну, а остальную компанию  я представлю по ходу моего повествования.

   Еще один счастливчик – Коля Роженцев. Его отец  вернулся живым. Колька иногда надевал отцовскую гимнастёрку, выходил на крыльцо  и хвастался  его наградами.

 Остальным моим сподвижникам похвастать было нечем.
  Была в нашей команде и одна девчонка – Тонька Сидоркина. Тогда трудно было отличить её от парнишки.  Перед школой стригли всех наголо.
 За зиму наши  шевелюры немного отрастали, а летом настолько выгорали на солнышке, что становились всё одинаковой масти: и брови, и волосёнки – все были белобрысыми.
  И экипировка у всех одинаковая: штанишки на лямке да майка, не у всех, правда. Но у Тоньки была. Она и купалась в ней почему-то.

    Мой братишка Санька да Славка Титов были штатными разведчиками. В их обязанности входила разведка средств пропитания: поспел ли горох и турнепс с морковкой на колхозном поле, в каком бору какие ягоды  и грибы. А так же все островные угодья: черёмуха, ежевика, калина, облепиха, боярка.
 
      Два Мишки – Перов и Шальнев – наши рыбаки.
 У одного была лодка, у другого – намётка. Иногда их улов превышал наши потребности,  и кое-что удавалось принести домой.

 Однажды я принёс приличных размеров стерлядку.

  Мама не поверила, что мы её выловили в обмелевшей протоке и устроила допрос с пристрастием, после которого я целую неделю старался всё делать стоя.

  Та же участь постигла и моего братца Саню.
 Почему-то мама решила, что  стерлядку мы сняли с самолова деда Федоса.
 При проверке эта мамина версия не подтвердилась, но прощения, однако же, не последовало, а было оставлено в зачет будущих наших подвигов.

     Похожая экзекуция  произошла и в семье Кольки Петрова.
 Ему и его сестрёнке Людке попало за кусок конопляного жмыха, неизвестно откуда появившегося в их  избе.
  Мамка сразу сообразила, что это могло быть добыто только в колхозной кладовке.
 Надо сказать, что эта кладовка не запиралась и не охранялась, поскольку в ней  кроме мышей и третьегоднего жмыха хранить было нечего.
 Мать так  сказала в заключение:
 - Знаете ли вы, мерзавцы, чем пахнет  хищение колхозной собственности?
   Мы, конечно, знали. Но было ли это хищением? Или просто наука на будущее. Скорее всего, именно так.

     Попадало и Тоньке.
 Вот помню случай:  Тонька почему-то не захотела купаться с нами голышом. Взяла  и застегнула булавкой края майки между ног. Получился шикарный купальник. Но, со временем,  майка под булавкой стала расползаться и образовалось две дыры.
 Тонька посмотрела на это критически, а я предсказал ей большие неприятности от матери.
 Так оно и вышло.
 Майку мать спрятала, а Тонька перестала с нами знаться и с тех пор ходила в каком-то старом заношенном платьишке, под которым в некоторых местах стало что-то топорщиться. И с каждым днём всё заметнее.

Разведчик Славка Титов  был большим книголюбом.
 Он читал всё подряд, что попадает под руку и имеет печатный текст.
 Как–то ему попалась книжонка без начала и конца и, рассказывая её содержание, он часто употреблял слово  Дон Кихот.
 С тех пор и стали его звать созвучным именем – Тонкий Ход.
  В Славкином домишке хранилась оставшаяся от отца гармонь – хромка. И Славка очень быстро наловчился играть на ней разные военные марши.

 И вот, когда его мамка уходила на работу, мы собирались на  завалинке  под окном. Славка, сидя в избе, наяривал на этой хромке, а мы  на всю нашу улицу орали:
 По долинам и по взгорьям шла дивизия вперёд, что бы с бою взять Приморье – белой армии оплот…
 Мать все же не одобряла Славкиных концертов и говорила ему довольно сердито:

  - Порвёшь мех – прибью!

  Ещё в  нашей команде было три Кольки: Петров, Роженцев и я.

 Осталось рассказать про третьего – Роженцева.
 Его отец принёс домой в качестве трофея  велосипед – штука в нашей деревне редкая. Но!  Где-то по дороге у него украли руль.
 И вот эта редкость стоит  в предбаннике – и пользоваться  ей никак нельзя, и выбросить такую вещь невозможно.
 Мы, конечно, не могли  смириться с такой несправедливостью и решили эту проблему  предельно просто: обрезали с ручных граблей все зубья, обрезали рукоять, обстрогали её по диаметру рулевой  трубки,  забили покрепче и вот велосипед готов к использованию.

 До вечера мы все, кто хотел покататься, имели ободранные локти и коленки, а сам Колька еще и сильно пострадавшую часть тела: отец не очень церемонился, употребив при этом свой солдатский ремень.
 Колька всё это героически вынес.
 Но! Чтобы ездить на этом чуде, надо было сначала накачать спущенные шины.
 Решить возникшую проблему помог Илюха  Вырышев, смастерив из переросшей пучки некоторое подобие насоса. Раньше такое приспособление использовалось нами только в день Ивана Купалы в качестве водяных ружей для обливания девчонок из засады.

 Первым велик испробовал сам изобретатель, поимев при этом множество шишек и ссадин. Тем не менее,  мы всей командой вскоре все же научились ездить на этом редком в наших местах чуде техники.

       Был в наших рядах еще один Санька, по фамилии Свёклин.
 Его мамку звали Фёклой.  И нам было проще называть его Фёклин или просто – Паганель.
   Этот Санька был  еще тем выдумщиком.

 Как – то  на наши ягодные угодья повадились девчонки  постарше. Это нам  не понравилось, мягко говоря.  И  мы устроили засаду.
 Вымазали рожицы спелой ежевикой и стали подкрадываться к девчонкам, собиравшим черёмуху.
 Ведёрки их были уже достаточно наполненными, когда из-за куста возник Санька.

 Увидев чёрного человека, соседская девчонка Светка Староверова,  всё же спросила: ты кто?
 Санька, не задумываясь, ответил: я – Паганель.

 Не знаю, чего больше испугалась Светка, этой чёрной мордашки или страшного незнакомого слова, но бросилась бежать. Запнулась, запутавшись в высокой траве, упала и,  дико крича, скрылась в зарослях боярышника.

 Домой она вернулась не только без ягод, но и без ведра.
 Дома  матери не могла ничего объяснить, только безконца повторяла одно и то же слово: Паганель!
  Однако, очамавшись, стала вспоминать кое-что  и,  в   итоге,  узнала этого Паганеля – по голосу!
 Мамка тут же кинулась к соседке и, ни слова не говоря, оттаскала Саньку за уши.
 Уши вскоре   зажили, а вот прозвище  осталось. С ним он и Армию ушёл.
   
     А когда вернётся – это будет уже другой рассказ…

          О своих подвигах как – то неудобно распространяться, но случай со стерлядкой был не первый и не последний.
  Дело в том, что промышлять рыбку, не имея своей лодки,  было вообще проблематично. Поэтому иногда приходилось решать вопросы пропитания и не совсем честным способом.
 Проще было проверить улов в чужих мордушках.
 Это такие плетёные из ивовых прутьев ловушки с узкой горловиной ввиде воронки, направленной внутрь изделия. Горловина эта намазывается чем – нибудь пахучим, например жмыхом.
 Рыба по простоте своей идёт на эту приманку, заходит внутрь в поисках кормёжки, а обратно выбраться – ума не хватает.
 И вот иногда в эту мордушку набивается столько любителей полакомиться нахаляву, что её  одному человеку трудно  выкатить на берег, чтобы вытрясти.
 Мордушка эта ставится не так далеко от берега, что бы её можно было и поставить, и достать без всяких плавсредств. Тоесть – вброд.
 
  И вопрос добычи решался предельно просто: подвязываешь низ штанины узенькой полоской ивового лыка, забредаешь к мордушке, ныряешь, нашариваешь горловину, суёшь туда руку, захватываешь рыбку, вытаскиваешь, выныриваешь, глотаешь воздуху, опускаешь рыбку в штаны и снова ныряешь.
 И так пока не  добудешь сколько можешь унести в штанах до ближних кустов.

 Там перетряхиваешь улов в какую- то посудину, пробираешься огородами до своего двора.
 Мордушки эти ставил наш деревенский долгожитель дед Федос.
 Его домик от нас через два двора.
 Дед, конечно, недостачи в мордушках, обычно, не обнаруживал, и, пользуясь этим,  можно было безбоязненно  промышлять хоть каждый день.

 Так всё и происходило.
 Мамка не могла нарадоваться удачливости своего  добытчика и все семейство было довольно, вкушая жареную рыбку любых пород, пока сам добытчик соблюдал все правила.
 А они заключались в том, что после всякой  удачной рыбалки надо было аккуратно прополоскать штанины от рыбьей чешуи.
 Вот на  этой небрежности однажды я и попался.
 Мама, заметив приличную дыру на коленках моих штанов, решила их подштопать.
 Для этой операции  штаны надо было снять. Вот тут и возник немой мамин вопрос, на который у меня не было готового ответа.
 Но отвечать все же пришлось, и приговор был необычайно суровым.
 Сидеть я долго не мог. Даже кушал стоя.  Спал  и то  только  на животе.   Про дедовы мордушки пришлось на некоторое время   забыть.
 
   Но голод не тётка.
 Он требует новых решений.
 И тут надо быть не столько изобретательным, сколько находчивым.
 И новый способ добычи рыбки с чужих снастей был быстро найден.

  Этот дед Федос был рыбак еще тот, и поскольку в те времена рыбнадзора не существовало, то любой способ лова был допустим, даже самый дерзкий.
 Дед умудрялся на самых быстрых каменистых местах ставить самоловы.
 О, это такая жуткая снасть. Не приведи бог! И ставить, и проверять её  можно было только с лодки, поскольку эта зверская ловушка  могла иметь длину более ста метров   и располагалась непосредственно на грунте.
 Её остро заточенные крючки имели необычную форму. И если рыбка, прокатываясь по камешнику как – то задевала за  их острия, то течение помогало зацепить добычу намертво.

   Дед проверял эту снасть два раза в день – утром и вечером, когда бабы подоят коров и выпустят их в стадо. И вечером тоже после дойки. Такой уж у него был график.
 Если этот фактор учитывать, то  можно было проверять дедовы самоловы  в любое время дня.
   Найти эту снасть   можно было по колышку, забитому в грунт метрах в двадцати от  берега.
 Конечно, я понимал насколько это нечестно и опасно.
 Однако, кушать хотелось сильнее страха и опасности.
 Не  стану рассказывать об этих героических подвигах, но однажды я всё же промахнулся, и крючок зацепил левую руку чуть выше локтя. Сам я не смог бы сорваться с этой снасти, но течение сделало своё дело – благо,  что зацеп оказался неглубоким и рана оказалась не смертельной, хотя кровушки я потеря прилично.

 Кое-как добравшись до берега,  кое-как  перевязал руку уж не помню чем. Но под коротким рукавом рубашонки скрыть повязку не удалось.
 И вот тогда был первый мамин допрос с пристрастием.
 И даже несколько позже, поймав приличную рыбину в ляге путём совсем лёгким, я не мог доказать, что не был воришкой.
 Этот лёгкий способ заключался в том, что собравшись всей командой, мы носились по обмелевшим ложбинам, поднимая донный ил. Вода становилась настолько мутной, что все обитатели этого водоёма всплывали на поверхность и задача была предельно простой: собирай добычу голыми руками.
 
      Но иногда хотелось и молочка.
 У нас, конечно, была своя коровка Жданка, но её удоев едва хватало, чтобы выполнить плановый налог на  молоко.
   И тут тоже приходилось исхитряться.

 Взяв бидончик, пробираюсь огородами за  околицу. И прямиком к водопою.
 Всё наше деревенское стадо в это время дня отдыхает в тенёчке  у речного залива.

  Дед Ефим тоже дремлет под берёзой у костерка, на котором кипятил себе чай.
 Пробираюсь к самой воде, нахожу единственную в стаде козу Майку.
 Молока у ней с избытком, так и так она его теряет, вот и надо облегчить её вымя.

 Тихонечко подбираюсь к ней.
 Она жуёт себе свою жвачку и на моё приближение никак не реагирует.
  Тихонько уговариваю её, чтоб она встала, а потом так же тихонечко начинаю доить.
 Майка не возражает. Даже,  по-моему,  рада.
 Вот так минут за пять начилькаю литра два.
 И Майка довольна, и я.
До вечера она ещё нагуляет.
 А мы будем вечером есть гороховую кашу на козьем молоке.
 Мама догадывается чьё молочко мы кушаем, но делает вид, что ей  все равно.

 Однако, перед тем как лечь спать долго стоит на коленях перед иконой Ивана Крестителя,  и  я иногда различаю в её покаяниях и своё имя, и свои подвиги.

   Ну, а про грибы и ягоды можно вообще не вспоминать. Это элементарно.  И очень просто. Только не ленись.
 И семью накормишь, и на зиму заготовишь.
 Одних грибов мама солила в кадке ведер десять. Столько же, примерно, замачивали  брусники. Сушили ведра три черёмухи. Столько же  полевой клубники,  малины, ежевики, боярки, калины, смородины.
 А по первому льду с островов ещё и облепихи.
 
      А ещё надо было пропалывать грядки моркови, свёклы, огурцов, помидор.

Конечно, главная трудность – это поливка. Чтобы все полить, надо с вечера натаскать из колодца ведер пятнадцать воды.
 За ночь и день вода нагреется и можно поливать.
 А какой это труд!
  Обгоревшие  плечи облезали до крови от коромысла. И это ещё далеко не всё.  Надо  прополоть  и два раза окучить соток десять кортошки. Заготовить на зиму дров и накосить коровке сена.
 Труднее всего было с курами. Им на зиму надо  хотя бы  ведер пять зерна.  Иначе  к  Пасхе Христовой яичек не жди.

   Так что на скакалку-то оставалось не так уж много времени.   Но всё и везде всё же успевали!
      
         И росли вопреки всему.
     И выросли!
  Все четверо закончили семилетку, а братишка Саня – даже  аттестат  получил.

 Позднее закончил высшее военное училище и, став офицером, служил в составе наших войск в ГДР.

  Я тоже не отставал. Уехал в  Новосибирск без паспорта, поступил на курсы киномехаников, а по окончании уехал по комсомольской путёвке на целину в новый совхоз ПРОЛЕТАРСКИЙ.

     Об этой целинной эпопее я написал целую повесть в формате  дневника:

                « ЛЮБЛЮ И ПОМНЮ»


Работа над этим дневником продолжалась почти тридцать лет.
 Только переписывал я её раз пять.
О публикации приходилось только мечтать, ибо претензий у редакторов было предостаточно и, причём, самых разных.
 Недальновидность одних, некомпетентность других и откровенная зависть третьих так и не дали осуществиться моим планам.
 А полностью книга, видимо, так и не выйдет. Теперь это дело немыслимо дорого.
  С моей-то пенсией…                Июль,  2010.