Отец сильно сдал. Глаза на землистом, отекшем лице смотрели с какой-то робкой растерянной радостью. Я приезжал не так уж часто. Нагибался, чтобы поцеловать его колючую прохладную щеку. Садились за обеденный стол. Он — всегда лицом к окну.
Я что-то рассказывал. Отец в любую еду сыпал много перца. Его руки после инсультов, казалось, дрожали больше обычного.
У отца была дурацкая привычка говорить с набитым ртом. Вот и сейчас он зацепился за какой-то эпизод в моем рассказе и, заикаясь, неразборчиво, с чавканьем стал вспоминать какую-то полувековой давности историю из своей богатой на впечатления жизни.
- Вов, прожуй! - бросала мать, но не раздраженно, как когда-то, а скорее с мягким смешком.
Отец шумно закрывал рот и медленно двигал челюстями. Его история, как тот кусок говядины, распалась на кусочки и бесследно растворилась. Разговор уже перескочил на что-то другое.
- Какой большой торт, - восхищенно сказала мама. - куда ж нам столько?
- Ничего, - смеясь, отвечал я, вдавливая нож в податливое тело сметанника. - Вам поправляться надо. Глянь, какой папа худой стал!
Отец легко и словно нездешне улыбнулся. Всю жизнь круглый и подвижный, как мячик, сейчас он просто казался маленьким.
- Это все после больниц, - хохотнула мать. - Сладкого не дают, пива не дают. Вот и стал стройняшкой.
Отец повторно подцепил с блюдца упавший с ложечки кусок торта и, подавшись вперед, положил его в рот.
- Губы вытри потом, - напомнила мать, подвигая к нему салфетки.
Отец кивал, жуя.
После обеда он всегда шел смотреть телевизор, сидя на краешке дивана.
- Ох, спасибо, - сказал он, вставая и опираясь о стол. - Там биатлон сейчас начинается...
Я оставался на кухне поболтать с мамой, обводя взглядом с детства знакомые углы и крутя в руке кружку с полуостывшим чаем. Знал, что за стеной сидит он, с телепрограммой на коленке, увлеченный цветными пятнами на экране. Я всегда смущался подсаживаться к нему и вообще ощущал какую-то отчужденную неловкость, оставаясь с ним наедине. Давно прошло то время, когда я садился играть с ним в шахматы. Одну утерянную пешку заменяла крупная зеленая пуговица. Отец играл очень хорошо. Я так ни разу не выиграл. Поставив мне мат, он всегда откатывал ходы назад, пытаясь вычленить тот самый, ошибочный, который привел к поражению.
- Вот видишь, как ты сходил? - указывал он. - А если бы ты коня сюда поставил, то...
- Да какая разница, - отмахивался я, досадуя, - выиграл ты и выиграл, чего уж?!
- Ну так надо же разобраться! - убеждал он.
Однажды мне удалось свести партию вничью. Отец еще долго сидел за доской, передвигая фигуры и бормоча себе под нос.
- Да, тут только ничья, - спустя час, сообщал он, ероша волосы.
Я внутренне ликовал.
Сейчас я боюсь играть с ним в шахматы. Боюсь, что выиграю. Несколько недель назад он пришел домой без сумки и мобильного телефона. Не мог вспомнить, где оставил. Спустя пару дней позвонили из одного банковского отделения: нашлась сумка. Но отец не помнил, что он вообще был в банке и как он попал в тот район.
Перед последней госпитализацией мать, придя с работы, застала его сидящим на кухне. Отец встревоженно смотрел в стену. Из его ушей текла кровь, чего он не замечал.
- Никак не могу вспомнить, - с трудом проговорил он, - сколько дупелей в колоде домино? Ия, сколько дупелей?
Мама привычно вызвала скорую и, сделав отцу укол, в ожидании врачей, выкладывала перед ним костяшки:
- Вот, видишь?! Семь!
Я сижу на родительской кухне. За стеной слышен возбужденный голос спортивного телекомментатора. Я знаю, что перед экраном на краешке дивана сидит отец, прижав к колену программу телепередач.
Я рад, что выйдя в коридор, могу его таким увидеть. И всеми силами пытаюсь отогнать мысль, что когда-нибудь, заглянув в комнату, не увижу перед телевизором никого.