Наш двор зимой
(Из цикла рассказов "Наш двор в четыре времени года".
Начало – в рассказах "Наш двор летом" и "Наш двор осенью")
Зима.
С началом зимы дворовая жизнь перемещается с улицы на лестничные площадки и на чердак дома. Вообще-то на чердаке особенно и делать нечего: ну, вылез ты на крышу, ну, поглазел сверху вниз на завод, а только по наклонной металлической крыше не побегаешь – быстро сверзишься.
Другое дело – на лестнице. Договариваемся: на чердак не забегать и в подвал, где Гыдины живут, не спускаться – там темно и страшно. Зато остальные четыре площадки и четыре лестничных марша – в нашем полном распоряжении. Считаемся:
"Эники-беники ели вареники.
Эники-беники – клёс.
Вышел советский матрос".
Вот на кого в этой считалке выпадет счёт "матрос", тому, значит, и водить. На этот раз выпадает на Витю Гыдина.
– Зажмурься, – приказываем ему.
Он закрывает глаза, и мы туго завязываем ему их шарфом.
– И не подсматривай!
– Да я ничего не вижу! Правда, – убеждает нас Витёк, и считает:
"Раз, два, три, четыре, пять.
Я иду искать.
Кто не спрятался – я не виноват".
И мы разбегаемся: кто – вниз по лестнице, а кто – вверх, к чердаку. Казалось бы, ну куда можно спрятаться на лестнице? А на самом деле – какие богатые возможности! Вот кто-то вовремя низко пригнулся и буквально прополз под растопыренными руками ВитькА. А вот Мишка вроде бы загнан Витей на верхнюю лестницу, ведущую на чердак, и вот-вот будет схвачен. Но тот перелезает через перила и лихо спрыгивает на лестницу, которая ниже. Всё! Он спасён – и игра начинается сначала.
А вот в, казалось бы, безвыходном положении Толик: он на нижней лестнице, и отступать ему некуда. Но он перебирается через поручни и, свесившись за перила, ловко и бесшумно поднимается по внешней стороне лестницы и теперь уже оказывается за спиной водящего.
– Витя! Ку-ку! Я здесь, за тобой!
И опять Вите надо начинать сначала. Вот так и гоняемся друг за другом весь вечер. С шумом, с визгами, с криками. И вот ведь что удивительно: никто из взрослых не выбегает из своих комнат, не ругает нас, не разгоняет, не возмущается нашим шумным поведением. А вообще-то, за что нас ругать? Мы же не хулиганим. Мы так играем. И нам хорошо, и нам весело.
Ой, а ещё смешно бывает, когда тот, кто водит в жмурках, наконец-то кого-нибудь поймает.
– Миша? – пытается он угадать.
– Не. Не угадал, – не без удовольствия басит за его спиной Миша.
– Валера?
– Не-а, – кричу я с лестничной площадки.
– Шурик?
Так Витя перечисляет всех-всех участников игры, но никто не признаётся.
– А тогда, значит, вы меня обманываете, и я с вами не играю.
И он с возмущением срывает с глаз повязку. Его справедливое негодование сменяется недоумением и растерянностью, потому что – о, ужас! – он крепко сжимает в своих объятьях не подростка, а самого; дядю Васю Семёнова. Оказывается, это он – дядя Вася – стоял спокойно, пока Витя его ощупывал и гадал: "Миша? Валера? Шурик?".
Нам весело, мы хохочем, и развесёлая игра в жмурки продолжается. На лестницах, в подъезде. Потому что на улице зима и стужа.
* * *
На улицу мы выбегаем только для того, чтобы после этой беготни по лестницам глотнуть немного свежего воздуха.
– А ты знаешь, – заявляет Мишка, – на сильном морозе все железки становятся сладкими-пресладкими?
– Ну да?! – удивляюсь я.
– Правда-правда, – убеждает он. – Да ты сам попробуй. Вот, например, ручка на двери, она металлическая, она сладкая – лизни её.
Ну, я и лизнул… И зачем только я это сделал? Зачем я, глупый, поверил Мишке? Язык мой тут же примёрз к холодной железяке. Я попытался оторвать его – белесые кусочки кожицы так и остались приклеенными к студёной дверной ручке.
Кричать? Ругаться? Плакать? Ни за что! Нельзя же всем показать, какой ты наивный простачок, и потому с кровоточащим языком и с глазами, полными слёз, я возвращаюсь в компанию ребят, чтобы, как ни в чём ни бывало, продолжить игру в прятки.
Но тут кто-то вбегает с радостной вестью:
– Ребя, щас по радио сказали, что завтра будет минус двадцать пять!
– Ура! – раздаётся в ответ.
– Ребя, а раз мы завтра в школу не идём – холодно ведь! – айда завтра на каток! – предлагает Толик. – В Краснопресненский парк!
Завтра – на каток!
* * *
Назавтра, и в самом деле, – сильный мороз. Минус двадцать пять. А, может, и холоднее. Только это это не известно, потому что термометров всё равно ни у кого в наших домах нет, а только, правда, ну очень холодно. В школу можно не идти – идём на каток.
Нам, камушкОвским, – лафа: с нашей стороны у парка забора нет, а милиционеров в парке мало. Значит, за вход в парк мы не платим. Вот. А за вход из парка на каток – тоже. А зачем? Ведь, когда милиционеры в другом углу катка, можно просто перелезть через забор.
Сбрасываем с ног ботиночки, в которых пришли из дома, и зарываем их в снежный сугроб. Тут важно запомнить, в какой сугроб зарыл. А то иначе после катания будешь долго искать свой сугроб. Переобуваемся в ботинки с коньками.
У меня – гаги. Понятно, что правильнее называть их иначе – г;ген. А только кто ж их так называет? Все говорят: гаги.
Некоторые фикстулят на канадах – это такие высокие коньки, специально для игры в канадский хоккей. Ну, в тот, который не наш, русский, с мячом, а с шайбой. А в канадский и играть-то начали совсем недавно. Только я его не люблю. Всего-то раз и сыграл – меня тогда поставили вратарём. А только знаете, как больно, когда в тебя попадает шайба? Даже через толстые валенки: бросок шайбы в мои ворота – боль, щелчок – боль… Вот и не люблю поэтому. Да меня, по правде говоря, после той игры в команду и не берут…
А некоторые катят на старомодных снегурках: передняя часть этих коньков смешно закручена вверх, как поросячий хвостик.
А ещё случается, что кто-то один проносится по самому краю катка, рядом со скамейками. На норвегах, то есть на "ножах". В низкой посадке, с руками, закинутыми за спину – красиво! Своей огромной скорости он не теряет, как мы, на повороте, а, сняв со спины одну руку, даже ускоряется на вираже. Не понятно, почему? Чтобы понять, я обязательно запишусь в конькобежную секцию.
Звучит чарующая мелодия "Цветущий май". Под неё чинно-благородно кружат парочки, взявшись за руки… Но что это? Пары испуганно жмутся к краю катка, освобождая его центр. А в центре цепочка ребят, взявшись за руки, раскручивается, как бешеная стрелка сломанного будильника. К цепочке цепляются новые мальчишки, в результате чего стрелка всё удлиняется и удлиняется, и она, как щётка-смётка, сметает всех на своём пути, оттесняя пары от центра к скамейкам и снежным сугробам. И никто уже больше не катается. Но тут появляются милиционеры на коньках, и хулиганы разбегаются. Чинно-благородное кружение пар продолжается.
… Катаемся до самого закрытия катка, до одиннадцати, пока не выгонят нас милиционеры и не погасят освещение. Тогда находим свои, зарытые в сугробе, холодные ботинки и, усталые, но довольные, бредём домой, на свои Камушки, на бетонный завод.
* * *
Но и зима когда-то да заканчивается, и приближается весна… Но это – уже другая история.
(Окончание – в рассказе " Наш двор весной")