ТРИДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ
ГЕРОЙ И БА-ФАРХ
Был Океан, был Остров, было Озеро.
Четвёртым «О», немного помельче, было имя. Орихалко, так мальчик, рождённый в ссылке, произносил имя приёмной матери, Орихалхо. Родная матушка в своё время соединила морянское прозвище с именем драгоценного камня из рода халцедонов.
Теперь мамы не было рядом, не было и старших сестёр, которых вывезли из клетки ещё до рождения Брана. Весь остров был в их следах и оттого не принадлежал мальчику. Наполовину сгнившие шалаши и размокшие от дождей и оттепелей кострища, те и другие - на фундаменте из серых базальтовых осколков; растрёпанные кучи прутьев в развилке могучих ветвей - гнездовье охотника; лук и стрелы, заботливо уложенные в берестяную налучь и до лучшего времени спрятанные в дупле векового ясеня; поцарапанные замочные скважины и чуть погнутые засовы. Знаки сестёр. Рожок для вскармливания в виде узкой хрустальной бутылочки. Шаль с розами, похожими на кочны капусты, с изогнутыми на конце узорчатыми каплями - мама Орри смеялась, называла рисунок «павловско-посадским огурцом» или «одой русскому огороду», - накинутая на кресло в одном из наполовину заброшенных домов. Маникюрный набор, ножнички, кусачки, пилки, - явно рассчитанный не на плотные коготки Орихалко. Пометки в учебниках - широкие поля осанистых книг были все исчерканы мягким грифелем, стереть липким латексом было можно, да не хотелось. Знаки мамы Гали.
Учебники составляли часть энциклопедического лабиринта, что возник на стеллажах другого дома. Книг своей, вертдомской работы было там немного, почти все ручного дела: выведены невыводимыми чернилами на нетленной бумаге и вдосталь разукрашены. Заморские тома из Рутена куда легче ложились на руку, когда их снимали с полки, даром что более объёмны: тончайшая, плотная бумага с втиснутым в неё бисерным текстом, с небольшими, чёткими картинками и нарядными разворотами. Рассказы в них были расположены в азбучном порядке, отсылали один к другому и к списку подсобной литературы, тоже алфавитному. Сама литература находилась тут же, рядом, в ней были похожие словарные статьи, маргиналии и библиография, в которую входили и рутенские первопечатные издания - Бран звал их «картинковыми», со временем, исправив свою детскую манеру говорить, «картиночными» за то, что они набирались с досок, отчасти резаных, отчасти наборных. Как его букварь, завлекательно нарядный, позади которого тоже были списки кое-чего более сложного и чуть менее красивого. Сделанные пером мамы Галины.
На этом малом деревце, как на отце мангровой заросли, произрастали другие, куда более крупные, их собственные ветви были отягощены иными деревьями с сильной системой корней, всё это разрасталось и отчасти возвращало к прежнему, пока весь корпус литературы не замыкался в своего рода сферу. В шар, где не было границ и пределов, через которые можно переступить.
Иначе говоря, книги составляли целый лабиринт, войти в который удавалось просто и весело, выбраться без ощутимых потерь было невозможно. Но приходилось - хотя бы ради того, чтобы спросить.
- Отчего ма Гали уехала?
- Выпустили на свободу, - отвечали ма Орри или, для разнообразия, па Рауди. - Коронация и амнистия разорвали цепь, чуть раньше молодой король потребовал ко двору твоих сестёр.
- Нет, отчего без меня?
- Мал был для странствий под парусом. А она старовата для материнства. У неё молоко хоть прибыло, да через месяц кончилось: доили для тебя мулагриц после выжеребки. Их молоко лучше сворачивается, чем кобылье, и куда целебней верблюжьего, не говоря о коровьем, - обстоятельно пояснял па Рауди.
Что именно из лошадиного и коровьего молока составляют смеси для грудных младенцев, мальчик уже знал. Из медицинского словаря.
- Нет, а почему ма Гали не подождала, пока я вырасту? Не взяла меня с собой уже большого? Говорят, это долг той, кто родила, - беречь и воспитывать.
- Это тебе Хайди в уши надула! - сердилась ма Орри. - Пустозвонка. У землянцев только так: чадо к материнскому подолу и мать к чаду на веки вечные прикипают, шевельнуться друг другу не дают. Мало того, что девчонка с суши, так вообще из франзонов-домоседов с корнем, что в самую глубь земли впивается. Самые безнадёжные из всех вертдомцев, по правде. Вестфольд живёт по типу «бесконечной сферы, центр которой везде, а окружность нигде». Где станет, там ему и сердцевина мира. Готия солью дышит и соль у неё в крови; в Сконде те же цыгане, только не водные - песчаные. Стоило бы пригласить сюда Морской Народ, только вот никому из наших неохота опереться на твердую землю. Привыкли колыхаться - плыть куда волна вынесет, а к отмели пристают редко.
На деле было не совсем так, вернее - вовсе не так: и вестфольдцев не всегда тянет прочь из родимых стен, и среди готийцев далеко не все мореходы - им ба-нэсхин для торговли с Миром за Радугами хватает, и скондцы строят великолепные города, соединяя их лучшими в этой земле дорогами. Хотя любовь к дорогам уже наводит на мысль о том, что в душе все скондцы - бродяги.
Но вот Хайди мама описала точно, хоть одним-единственным словом.
Её обширное семейство на правах первых колонистов заняло собой добрую треть озёрного берега: вода почти несолёная, ибо по пути в лагуну проходит через натуральный фильтр, а ещё и родники вокруг. Можно развести стеклянного карпа величиной с блюдо, а не только ряпушку с барабулькой: благо мальки на том же «купце» приплыли, что и люди. И посеять зерновые, не одну рутенскую газонную травку, что покрыла собой все обитаемые места. Пересадить и унавозить хурму, абрикос и вишню, каких в Готии век ищи - не встретишь. И овец, что приплыли на корабле, на лугу выпасать да стричь. А дом и службы возвести заново, и вовсе не из старья, пропитанного чумным духом. С росчистей приволочь и заострить брёвна: все равно ведь рубим-пилим-корчуем. Даром, что ли, мужики наши сильны-могучи, а бабы рожать мужиков горазды?
Бран вначале наведывался к родичам Хайди каждый день - буквально впитывал в себя их инакость, восторгался любой немудрёной шутке, старался отвечать вежливостью на откровенное панибратство. Удивлялся их ретивому обращению с «матушкой-землицей», изо всех сил стараясь не выдать разочарования: как они не понимают, что земля живая и ей тоже не следует перетруждаться. Не всё ей людей кормить, и для себя одной покрасоваться охота в диких цветах да ягодах. Играл с ребятнёй младше его самого, изо всех сил пытаясь не верховодить, только показывая, как когда-то ему самому папа Рауди, что забаву можно сотворить из любого сучка, листа и пары шишек. Пока не понял, что всё напрасно: ибо каждая жилка в нём выдает чужого и к тому же высшего по рангу, а в его робких советах да самодельных игрушках и вовсе не нуждаются. Сами с усами и своего навезли аж на все прежние заработки.
- Ты, молодой сьёр, - сказал однажды Жерме, отец Хайди и дед кое-кого их «малых сих», - не дури нашим соплюхам головы, к безделью не приучай. Дел по хозяйству у нас кошница с верхом, пускай с юных ногтей подпрягаются.
Сначала Бран возмутился тому, что его обозвали господином, хотел поправить и заодно объяснить, что игра - дело самое что ни на есть важное и серьёзное: не для одной малышни, для таких, как он и Хайдин папа - тоже. Вон строят они по наводке Брана дом из щепы колодцем, чтобы крепко держался, выводят сруб под кровлю из хвоинок - а потом и настоящее «жило» сотворят не их на дикарский манер, когда по старинке вбивают частокол прямо в землю и увязывают поверху бревно с бревном, чтобы снопов из соломы туда набросать.
А дня через два до мальчика дошло, чем отличается сеньор от вассала. Первый без особой натуги живёт тем, что дают его владения: ткёт дикий лён и морской биссус, прядёт волну и очёски мулагров - их всё равно обихаживать надо, - охотится на грибы и коренья, собирает на берегу моллюски и куски янтаря, в холмах - горшечную глину, кремень и агаты. Ну и прочее в том же духе. А второй с великим старанием меняет свой труд на чужие вещи. Мало людям Жерме, что полон корабль пригнали да на упомянутых «кошницах» - волокушах из чернотала - два дня подряд возили. Так и ещё два раза «юного господинчика» просили через тёмных морских коников весточку передать. В обмен на зерно, вяленые фрукты и пушнину хотели ткани «в трубах», оловянную и латунную посуду, ножи, ножницы, нитки и иголки для рукоделья, «бабьи и дитячьи цацки» - всего не перечислишь.
Бран исполнил требуемое - и дивился: что же сразу не догадались, не запасли такого инструмента, чтобы делать все прочие орудия. И не подживили своей кровью, как па Рауди - молотки и клещи, ма Орри - гончарный круг и ткацкий стан.
Снова приплыл корабль с раздавшимися бортами, снова грузили-разгружали на плоты и шлюпки, снова дивилось господское семейство, сколько же простолюдинам для житья надо. Сами господа, едва укрепились на ногах, покупали одно лишь знание в роскошной упаковке - это пока мамы-Галины роскошные платья не кончились.
Вволю полюбовавшись на суматоху, мама Орихалко чётко решила:
- Больше никого на девственные земли не приглашаем. Во всяком случае, пока. Остров - королевский дар, всего нам хватало, хоть троим, хоть пятерым. А эти труженики ненасытны. Дерут землю, как козу некоего легендарного Сидора.
- Сразу видно, что ты к одной водной ниве привыкла, - съехидничал папа Рауди.
А Бран ничего не сказал. Не потому что ещё маленький. Потому что все равно тех внутренних мест не любил. Вода в озере была тяжёлая, плохо держала: один нос наружу, когда плаваешь. То ли дело в море - лёгкая, сама выталкивает.
- Тяжёлая вода - это не то, - поправлял его Рауди. - Всего лишь часть обычной, которую рутены используют для изоляции смертельных зарядов, чтобы не взрывались раньше времени. И лёгкая вода - не то. Она с тяжёлой смешивается, что в океане, что в лагуне. Мало тебя химии с физикой учили: всё больше альбомы с картинками. География, история, физиология и вольные искусства.
Немногим позже мальчик понял, что озеро - это Хайди и более никто. Все от него отошли, Хайди осталась.
Она была немногим его старше, русоволоса, только у корней прядки темнели: зато на солнце выгорали вмиг и становились немного белокурыми. Глаза огромные, бледно-голубые, носик пряменький, в переносице чуть вдавлен, к ноздрям расплющен: единственное, что вызывало у приятеля нежность, напоминая о маме. Даже обеих, наверное. Ма Гали была из склавов, ма Орри с виду - курносая дравидка.
А так - в самом деле Хайди чисто ботало звонящее: лезет в холодную воду ещё достойно, полным голышом и без писка, но вот потом, когда рядом с откоса нырнёшь в таком же точно виде - без шума и брызг, словно тонкий нож в мякоть, - визжит, будто резаный кабанчик, и ладошками заслоняется. И напрасно: ладошек только две, а мест для прикрытия отчего-то много. Вот ма Орри честно всё показывает: и что похоже на Браново, и что не похоже. И па Рауди не смущается своей мужской снасти, хоть она немногим больше маминой, не говоря уж о том, что на вольном выпасе развилось у десятилетнего отрока.
Только делают все трое это в Океане - не в тинистой и тенистой луже.
Океан - вот это было настоящее. Валы с шумом и плеском накатывали на берег, дразнились, распускали пенный язык, потом с шипеньем втягивали. Щиколотки тоже втягивало в песок, галечная щётка норовила пройтись по выступающим на них косточкам, озорная вода била по коленям, спине и животу, брызгала в физиономию, но стоило войти по шейку или даже по пояс - и качайся на подступающей волне сколько влезет. Самый шик - стать задом и угадывать: вот-вот подмоет, опрокинет на себя и потащит в глубину. Жуть - но на мелководье даже страшней, чем в глубине, потому что сторожат большие ба-фархи, не дадут уйти на дно, мигом вытолкнут.
Бран пытался затащить сюда и Хайди, но ей хватило одного раза. И бури-то стоящей не было, а все равно пищит: йодом несёт, весь пляж в водорослях и медузах и в воде они же болтаются: хуже всякой донной зазелени. А выйдешь - под плавками сплошная грязюка. И опасно: медуза обожжёт или гигантский угорь на дно утащит. Почему морские лошади не могут подойти ближе, едва нас увидят?
- Им самим опасно, - объяснил Бран. - Такую тушу на берег выбросит - непонятно чем в море стаскивать. Кое-что папа с мамой соорудили, вроде лебёдки с длинным тросом. Трос кидают в море, и туда подпрягаются остальные товарищи. Но не всегда успевают.
Так что купался он только с папой и мамой Орри, которая плавала и ныряла, будто в солёной воде родилась - кажется, даже без «будто», а чуть подрос - и один.
- И почему бы всем озёрным не нарожать мне настоящих приятелей, - вздыхал мальчик.
- Родить-то родят, не заржавеет за ними, - ворчала мама. - Снохи со старшими сыновьями, дочери от примаков, да и само хозяйкино пузо не вовсе неплодно. А что проку? Люди суши. Люди Палого Листа.
- Вот погоди, - добавлял па Рауди. - Твои племянники оперятся - Олли и Барб привезут нам на показ и на суд. С голубями весточки шлют, что лихие парни уродились, а теперь и девки за ними поспевают.
- Мелкота, - Бран выразительно сморкнулся в пальцы и вытер о набедренную повязку. Орри отвесила ему смачный подзатыльник:
- Царское эльфячье отродье, не иначе. Соплей порядком не накопил, а туда же - выпендривается. Старшенький сын Олавирхо от тебя только на пять месяцев и отстаёт.
- Сердолик мой, не исходи гневом, - усмехнулся па Рауди. - Могло быть и хуже. Помнишь, как девицы в его возрасте оружейную мастерскую раскурочили? И всех мулагров обули в железные башмаки собственной работы - вместо подков?
- У этих взломщиц манеры были куда как изящней. Особенно у Барбары. Можно было ожидать…
Оба помолчали. Бран знал, о чём: настоящий отец его был тот же, что у младшей из сестёр, и оттого всякую мальчишечью, мужскую грубость неродные родители принимали с завидным облегчением. Словно ожидали худшего. Почему?
Иногда он гляделся в зеркало: гладкие - как ты их ни взлохмачивай - чёрные волосы, ярко-синие глаза, а загар нежный и ровный-ровный, хоть и не валялся до одури на купальной простыне, как кое-кто из знакомых. Кукла точёная, деревянная. Буратинка из сказки.
- Гран-мессер твой отец - лучший ум Вертдома, - иногда замечала ма Орри. - Великий дипломат, актор, игрок в «Сто фигур». Познакомились мы, когда оба занимались похожими комбинациями, только он для своего ордена, я - для держателя готийской столицы. И оба упёрлись тупым рогом в твою родную мамочку.
Интерес ко всему, что касалось легендарной ма Гали, у Брана не ослабевал:
- А какая она была в то время?
- Слыхал ведь не раз. Очень юной, по рутенским критериям - без совершенных лет. Очень нездешней и наивной - как ни пыталась усвоить главные наши понятия и стать плоть от плоти нашей, только и делала, что фальшивые шаги к нереальным целям. Такая и до сей поры, ручаюсь. Но в конечном счёте все метательные ножички буквально чудом попадали в центр мишени, а хорошо заточенная стрелка могла с лёгкостью рассечь как угодно спутанный узел.
- Гордиев? - спросил Бран.
- Снова рутенская евроантичность, - вмешался па Рауди. - Больно круто мы пошли на сближение с миром исхода, вот и диктует нам модели и образцы для понимания наших исконных реалий. Так ведь в Верте своих особенных путанок и кошкиных колыбелей - аж до горла достаёт.
- Снова парадокс, - хихикнул Бран.
Рауди нахмурился и сказал жене:
- Вот смотрю на эти дела и думаю: самое время отлучать юнца от соски. Как бы не вырос в духе Вольтерова Простодушного. Сочетание малой искушённости сынка с хитростью его отца-созидателя.
- Не торопись. Сам знаешь, какое нынче время на самом деле, - ответила ма Орри.
А что не Рауди и не Орихалко - их Бран знал о времени?
Только то, что это Время Океанов.
Снова и снова. Пыхтя и царапая кожу, взобраться на скалу, нависшую над стеклистой, еле плещущей вечерней водой. Вытянуться в струнку, повертеть руками, словно двойным пропеллером летуна. Набрать скорость, вообразить себя ласточкой (головой вниз) или солдатом (вперед ногами) - и прыгнуть в едкий, обжигающий, солёный холод. Вынырнуть со вмиг замершим сердцем, отфыркиваясь, как - ну конечно, как ба-фарх. А эти гхфро уже летят навстречу, режут плугом, вздыбливают воду по бокам. Рождают себе крылья.
Поистине горы мутно-серого льда на покое, сказочные парусники в полёте.
Вскарабкаться на скользко подающееся под ногами и руками сначала не удавалось. Два сторожевых самца показали, как вязать опояску и цеплять к ней «серьгу» из мягкого луба - один держит в зубах полосу выделанной коры и на скорости перелетает через другого, Брану оставалось только связать покрепче концы - и понеслись. Куда там мулаграм и лошадям, на спину которых он уже не раз карабкался.
Сторожевых? Слово повторялось всякий раз, но кого и от кого сторожили великаны гфро? В прежнее время, знал Бран, это был кордон от островной заразы, не всякому паруснику позволялось стать в виду берега и тем более спустить мелкий транспорт. Ослушников таранили рылом, окованным сталью, переворачивали или, собравшись по трое-четверо, поднимали кверху с тем же результатом. Броню гигантским ба-фархам ковали и облачали в неё морянские воины - их дома-мозаики, состоящие из пригнанных друг к другу плотов, дрейфовали ближе к горизонту и Радугам. Ба-нэсхин - руки ба-фархов, ходило в их кругу присловье.
- У нас Радуги стоят дальше, чем в иных местах. В Готии они прямо с берега видны, - говорила ма Орихалко. Раз в месяц она плавала к родичам - все ба-нэсхин, где ни появились на свет, родичи между собой - и получала небольшие свёртки с проходящих мимо флейтов, карр и драконов. Прошло время, когда товар отшельникам прибывал большими тюками: Остров всё изготовлял для себя сам, кроме книг и дорогой бумаги. Книги и так заполнили собой целую кладовую, бумага получалась из толчёной коры и полотняного тряпья, полотно - из водорослей. Кремнёвый и нефритовый инструмент был ещё и острее металлического, только что не так прочен. Бран и ножи выучился оббивать, и перья затачивать, и сучить тетиву, и ткать постилки из тряпок и камыша, и кухарить, и многое в том же роде: времени на Острове избыток.
Насчёт кораблей Бран немного погорячился: на чём же ещё приехали землянцы и на чём доставляли заказы? Вели громоздкие судна два гхфро, зажав с обеих сторон. Остановили на мелководье, немногим не заведя в Бухту Первоприбытия, и ушли в глубину. Люди выгружались на плоты хлипче морянских и уже их пригоняли на место.
- У мамы с Орри был корабль? - спросил мальчик в тот день отца.
- Лодка с выдвижным килем и каютой, примерно как снейк, «змей» для морского разбоя, - ответил Рауди. - Не очень большая, но надёжная, если учесть присутствие рядом моего народа. Помнишь картинки из быта викингов? Оттого мы и въехали прямо в песок, не опасаясь застрять.
Бран помнил. С неких пор помнил всё, что хоть разок увидел или прочитал. Закреплялось и проявлялось, стоило ему чуть поплескаться в море. Шар внутри разбухал, пускал корни, изливался, цеплял из влажной соли некие ответные дары. Делался похож на рутенскую ёлочную игрушку - в каждом из осколков, налепленных на бока, отражалось твоё лицо в непонятном окружении. К чему мальчику, вздыхала ма Орри, такая зеркальная память?
Зеркало. Зерцало вод. Наряду со всем остальным Океан был и этим. Черно-белые - ночь и день - ба-фархи часто вели Брана: днём по солнечной, ночью - по лунной тропе. Лоскутья растворённого в воде небесного металла плескались вокруг них, струя или струна света касалась волос и кожи, соль проникала в плоть до самого Бранова сердца. Наша кровь сродни воде морской, шептала соль, наши предки выплыли на сушу и остались на ней, говорило солнце. Да, кроме Морского Народа, который вернулся назад, можно было прочесть в лунных бликах. Знание об этом приходило с тремя: со светом, водой и жидким металлом, - оно было тем, что в книге, и одновременно иным, - пело мальчику и оставалось навсегда. Но открыть эту тайну родителям было никак невозможно: слова огрубляли и упрощали, делали неправдоподобным.
Зерцало солёной воды. Зерцалами, говорил папа Рауди, называли сборники, в которых знание излагалось вкратце и доступным образом: иногда в виде занимательной истории, чаще - свода притч и изречений. Изредка то и другое сливалось воедино: то были повести о человеке, который родился на необитаемом острове или был выброшен на него, должен был постигать жизнь сам или с помощью тех, кто следовал за ним и вызволял его. Или не вызволял.
- Мы немного похожи на Робинзона, да? - спрашивал мальчик. - Как Живой, сын Бодрствующего, с его другом Абсалем. Или как сын и отец Андренио и Критило.
- Как все их наследники, - папа Рауди кивал, перелистывал пухлые, чуть покорёженные листы, откладывал фолиант в сторону и брал что-нибудь другое. - Как любые труды о несуществующих землях и блаженных островах, по-латыни их название звучит как «утопия». Этим книгам и этим островам, страннейшим образом выделенным из привычного мира, несть числа, потому что каждый из нас создаёт некую инсулу или капсулу, в которой хотел бы существовать. Первописатель Филипп в своё время создал описание места, в котором хотел бы находиться и где - встретить свой конец. Втиснул в типографскую обложку почти всё, чем восхищался на своей большой родине, предоставив этой дикой смеси разбираться сама с собой и с внешним окружением. Но, в отличие от всех прочих создателей идеала, переместил в книгу многие вещи, которые в Рутене стремились уничтожить или хотя бы вытеснить. Смертную казнь преступников и эвтаназию безнадёжных больных. Наказания, которые впечатывают в плоть свой иероглиф, но зато стирают вину начисто. Право человека распоряжаться своим телом и своей собственной жизнью. Любовь, не имеющую размножение даже самой отдалённой целью, но поднимающую ввысь. Природу не как верховное божество или дефективного ребёнка, нуждающегося в опёке, не как данное на потребу человеку, а как полноправного участника диалога.
- А что, на большой Земле таких вещей не принимают? - спросил мальчик.
- Там много разнообразных культур, - ответил отец. - Многие исчезли, ныне исчезло вообще почти всё, но культура, брат, это такая штука: где-нигде, да сохранится. Вместе с обескураживающими свойствами. Учёные Рутена именовали такое «повергнуть в культуршок». Идеал Филиппа был повёрнут в далёкое прошлое - Средние века, Тёмные века, Золотая осень средневековья. Оттого мы здесь, а не где-нибудь ещё.
- Я знаю, - кивнул Бран. - Богатое время, ужасное и чарующее. Не такое, как наш собственный мир, - слишком всего в нём много и пёстро. Вот бы почитать саму книгу.
- Да и ты, и я уже её читаем - своими собственными телами. Написана, говорят, так себе, если брать с бумаги. И не удивительно: все чистые утопии друг на друга похожи. Просто диалог между тем, кто впервые здесь побывал, и тем, кто его слушает. Хотя тот первый вообще был «маркиз Никто» и «господин Сифр». Что-то вроде дьявола-искусителя. Но, знаешь ли, Бран, когда рутенец выплеснул всё это на бумагу, оно ожило и стало Вертдомом. Малой Землёй за Морем, невидимой и недосягаемой для тех, кого не принимает в себя Главная Книга Странствий.
- А что это за книга? Я её здесь не видел.
- Что ей здесь делать? Те, кто проходят по ней, вроде твоей матушки Галины и её отца Алексея, оставляют текст за порогом. И так будет, пока стоит на той стороне Большой Рутен и испускает из себя туманную завесу. И пока Верт поднимает на границе многие радуги.
Так, между прочим, мальчик узнал о Запечатлённой Легенде, что создала его мир.
Мир - но не Морской Народ, который парадоксальным образом существовал извечно. Так говорила мама Орри, когда ещё считала нужным показывать Брана соплеменникам. Тогда он был совсем маленький, и увиденное впечатлило его не очень. Плавучие дома показались точь-в-точь похожими на его собственный, разве что крыша не двойная, а односкатная, с низкой стороны повисает над водой. Это чтобы дождь не захлёстывал, волна, как ни хитри, везде достанет, поэтому всё ценное привязывали или иначе крепили к брёвнам. Людей не привязывали, даже самых маленьких и некрепко стоящих на своих двоих: держаться на плаву любой из них умел куда лучше, чем ходить. Причём, как говорила ма Орри, с самого рождения.
- Дети земли тоже все такие, - смеялась она. - У них даже в ушах серные заглушки, чтобы вода не налилась.
А ещё здешние морские люди показались Брану все на одно лицо - мамино. Не той, что была далеко, - ближней. И сверстники, в общем, понравились, только что за мамины штаны больно держатся. Сами мамаши не отличали одно чадо от другого и светлокожего пришельца от своих угольков и сухариков, что надоедало. Те же ребята, что отделились, составили весёлую и изобретательную компанию, но слегка его напугали своим шумным покровительством. Больно взрослые сделались в единый миг.
Нет, конечно, посмотреть было на что: нарядные плетёнки и низанья, одежда и постилки, утварь из раковин и распяленные на обручах кожи - подарок от иных Живущих, объясняли ему, вроде как оправдываясь.
Только никаких светлых хэархов и в помине, а он, Бран, уже настроился. Хотя, по правде, никто ему не обещал, ни мама, ни папа Рауди.
- Океан ведь всегда был общий для всех земель, - объясняла потом Орихалко. - Без границ, разве что стояли высокие радуги из воды, в которой играл лосось и иная царская рыба. И старший народ ходил по Великой Соли невозбранно. А когда появился Вертдом, стал опекать его, потому что Рутен не принимал их разума. Но сейчас в Большой Земле сотворилась беда, и надо заселять её.
Речь её звучала чуть загадочно. Кого называли старшим народом? Всех морян вообще? Как это - не принимать разума: советов от него не брать или не признавать, что он вообще имеется? И чем могут помочь людям те, кого они не признали? Бран не вникал в это по малолетству.
Много позже отец с матерью навели его на сборник древних сказаний, где было ясно сказано: Морские Кони и Морские Люди - единая кровь. У них могли быть дети, подобно тому как у рутенца по имени Кодран и девы-тюленихи, сбросившей шкуру родился Фергус Мак-Кодран Тюлений. «Тотемы, - объяснял папа Рауди. - Люди Рутена всегда думали, что их предком был зверь. Чтобы хоть так перенять его силу. Но миф, легенда, сказка в стране, которой управляет вымысел, легко одеваются истинной плотью».
Так мальчик и не понял сути дела. Однако запомнил и запомнив - впустил в себя новое. А море закрепило и утвердило своей солью.
Тем временем прошло двенадцать лет с того дня, когда матушка Брана взяла за себя прекраснейшего мужчину Вертдома и стала исполнять вместо него суровые приговоры. Даже не его именем, ибо Мейнхарт Рыжекудрый не стал проходить надлежащую инициацию, так и оставшись подмастерьем у мейсти - своей жены.
По истечении этого срока Бран вырос, а дерзкий юный мир вторгся на обветшавшую Землю. Если бы Галина по-прежнему интересовалась, зачем граду Ромалину и Вольному Дому пятнадцать лет назад понадобился Бьёрнстерн, теперь она бы узнала: в качестве путешественника в иной мир, где она, при ином раскладе, стала бы его спутницей и в какой-то мере проводником из аборигенов.
И, может статься, будь она рядом с потомком живых клинков, не сократился бы тогда путь в Рутен до одной-единственной туманной лазейки рядом с древней обителью палачей. А доступ из Рутена не расширился бы до размеров окоёма, мирового Океана, где неразрывной чередой стояли на страже Верта крутые многоцветные дуги.
Мало кто из жителей Земли мог - да и хотел - во время сплошных радуг проникнуть в Блаженную Страну, коей мнился им Вертдом полтора-два столетия назад по земному, пятнадцать-двадцать лет назад по местному исчислению.
Но кое-кто вышел из Великого Рутена легче лёгкого, сам того не заметив.
К Острову в последние годы тянулись морские лошадки более мелкого вида, чем привычные Брану. Яркие, двуцветные мсфиэдхи, лукавцы и игруны: они, в отличие от гфро, неплохо овладевали человеческой речью, хотя их свист приходилось расшифровывать, а усидеть на них получалось и без седла - торчащий вверх плавник поддерживал спину немногим хуже кресла, если обходиться без обоюдного озорства. Разгонялись легче, делали курбеты куда более рискованные, чем их гигантские сородичи, и одновременно без умолку болтали с мальчиком, еле удерживающимся на спине.
- Хочешь нырнуть с нами, мальчик Бфрагн? Внизу, меж тёмных деревьев, что колышет волна, сами собой растут узорчатые дворцы, и нарядные рыбки сквозят в проемах, расцвечивая белизну, - предлагал самец по имени Шоси.
- А я не умру без воздуха? - спросил он в первый раз.
- А мы как же?
Это могло означать «мы не умираем», и «мы рядом и поможем» с тем же успехом, что «не годится тебе отставать от приятелей».
- Нам воздух нужен в той же мере, что и твоей маме Орхихалхо, - продолжал Шоси. - Разве ты не достойный её потомок?
В самом деле, Бран с самого начала умел обходиться без дыхания, пока пульс ударял триста раз, со временем это число увеличилось до тысячи: больше не могли ни ба-нэсхин, ни самые выносливые из ба-фархов.
И они с Шоси ныряли ещё и ещё, входя в воду с лёгким изгибом, как пара самурайских клинков: большой и малый. Внизу от их полёта клубились водоросли, мерцали в струях и пузырьках многоцветные сады океанского владыки, колыхались щупальца хищных цветов, словно на глазах вырастали крутые скалы будущих атоллов и царских резиденций. Восхитительная бесполезность истинной красоты - ну, разве что коралловые башни ждали постояльца в некоем мало обозримом будущем.
- Ты ведь человек моря, Бфрахн? - спрашивала подружка Шоси, самочка по имени Блейр.
- Нет, я не морянин и, по преданию, даже не землянец, - ответил он на её собственном наречии. Оно пришло к нему как бы само и казалось на губах чем-то подобным невидимой свирели. - Отец говорит, мои предки явились из-за Радуг. Почему ты решила?
- У мужчин-землянцев их пфенх свисает снаружи, поднимается и растёт, если готов выстрелить. С того им приходится укрощать его тугими повязками. У тебя, как у любого из морян, пфенх от стужи и когда сам желает, забирается в складку. Почти такую, как у меня. Ты видел?
И с готовностью поворачивалась кверху брюхом, как бы невзначай стряхивая всадника в воду. Ближе к хвосту живот прорезал как бы тонкий прямой шрам, кожа вокруг призывно розовела.
- Вложи руку, мальчуган. Дочь или сын Шоси выйдут в воду из средней вмятины, а из пары тех выпуклых бугорков, что прячутся в складках рядом с ней, я буду кормить его или её.
И крепко зажимала пальцы внутри - до самого локтя: чтобы ослабить хватку, Бран пощипывал сосцы пальцами другой руки и губами - изображал, что кормится. Блейр нежно свистела и мяукала от удовольствия.
Но когда, с усилием вытянув руку из упругого объятья, мальчик слёту коснулся чего-то пониже и между сосков, она вздрогнула всем длинным веретенообразным телом, так что заколыхалась вода, и чуть отстранилась от него. Нельзя. Это для Шоси. Не для человека.
Несколько позже Блейр смеялась:
- Твой пфенх, когда он распелёнут и набух, куда меньше моего клейта. А И стреляет не так далеко, как сосцы наших матерей. Разве можно так жить?
Сам Бран нисколько не удивлялся совместным играм обоих - да и других мсфиэдхи. Не то было у гфро - утехи гигантов напоминали столкновение рушащихся в пене ледяных глыб. И они совсем не умели делать курбеты, «свечить» и выпрыгивать из воды на вышину своего роста. Нырнуть слишком глубоко - и то явно побаивались: подводная охота - дело зрячее, любовный пыл - слепое, недолго в нём и забыться, причём навсегда. Так в глубине и остаться.
А вот зрелище танцующих в воздухе, как в воде, и в воде как в воздухе мсфиэдхи было чище и прекраснее всего, что могло прийти в голову.
В голову же Брану могло прийти очень многое.
Он, разумеется, давно уже не был невинен в том смысле, в каком бывают грудные младенцы. И картинки ему нарочно подсовывали особенного разбора, и когда впервые после нескольких лет проснулся влажный и во влажной постели - растолковали, что в том нет никакой беды: он взрослеет, и «пфенх» растёт и мужает вместе с ним. Может быть, и пятнадцатилетняя Хайди домогалась его в последнее время по молчаливому согласию родителей - с кем же ещё окрутить девчонку?
В самом деле. Повадилась являться на берег приодетая: поверх белой рубахи со сквозными прошвами - бархатный корсаж и атласная юбка того же очаровательно вишнёвого оттенка, полусапожки на стройных ножках, высокая жемчужная лента коробом на белокурой голове. Садиться прямо на песок брезговала: мало ли что под кружево наползёт. Расстилала на гальке длинный, свёрнутый вдвое рушник и дожидалась, пока Бран вволю наплещется в море и выйдет к своей полотняной рубахе и парусиновым штанам до колен. А он влезал в одёжки, даже не просохнув путём: так от неё торопился.
- А ты стал большой, сьёр Бран. И приглядный.
- Какой я тебе сьёр, Хайд. И до настоящей красоты не дорос. Подлизываешься всё.
- Нет, пра-авда, - тянула она, украдкой посматривая на его бедренную перевязь.
Однажды Бран снахалил - изловчился, и тряпка будто сама собой размоталась, скользнув наземь.
- Ой, - пискнула девочка. И ещё раз:
- Ой, так у тебя же ничего из трёх нету.
- Неправда, - возразил он. - Просто оно не для всякого глазу и сглазу. Как у ба-нэсхин. Алый коралл и двойная ракушка окутаны зарослью донной травы.
- Так ты ж не морянец.
- Так вода ж холодная. И то, что между ног, по-любому мешает быстро плавать.
Впрочем, мальчик так и не выпустил свой тройник на волю: втянул мышцы живота и удержал. Может статься, сам пфенх заупрямился.
- А можно - я проверю? - заговорила девочка после паузы.
- Других дел нету? - ответил сурово. - То не для людей.
Кажется, он всего-навсего ляпнул наудачу. Тупо перевёл мысленный ответ Блейр. И лишь много позже задумался о смысле беседы - когда Хайди посадили на случайный корабль, во время шторма нашедший приют в их гавани. Отдали на попечение шкиперу, какому-то дальнему родичу - мол, дыра созрела, невеста заневестилась, а в пару ей подобрать некого.
- Строг ты больно, - попенял тогда Рауди сыну.
- Па, но не жениться ведь на такой?
- Сойтись-разойтись в здешних эмпиреях не проблема, - вздохнул тот. - Видно, и впрямь иная судьба тебе. Эх, что за битва у слона с комаром…
Бран понял лишь наполовину - мсфиэдхи были всемеро, если не больше, тяжелей мальчика, - но уточнить посовестился.
А ма Орри лишь развела руками:
- Был бы ты, сынок, из Морского Народа, мигом бы девства лишился. Там за посвящением совет старших следит. А так - жди, что нагрянет, а нагрянет в своё время - уж тогда не уворачивайся.
Особое нынче время, вспомнил он её же слова. Необычная доля для самого Брана? Что-то витало в воздухе между ними тремя. И ждало, когда окрепнет Браново мужество: в переносном или вообще в прямом смысле…
В тот день, ложась спать, он в свете масляной лампадки разглядывал выпущенного на волю «зверя»: глянцевито набрякшую мошонку, жёсткие кудри, изящно поникший клюв. Последний у Шоси впечатлял куда больше: длинный соразмерно росту, изогнутый крючком, чуть сужающийся к концу, по-змеиному гибкий. Доставал до скрытных мест Блейр он буквально играючи, а когда подворачивался Бран, мог оплести запястье и притянуть к себе: чеши, мол, пузо, старайся.
Нет, у людей всё подобное было лишь потной работой или намекало на неё. Даже изысканные композиции старых мастеров, все эти дамы, горделиво выставляющие прелестную плоть на утеху мужам, и куда более редкие мускулистые торсы двуногих зверей, где самое важное таилось в тени или складках драпировок, и даже стройные, ещё незрелые тела, подобные его собственному. А уж тем более неловкие и чуть вымученные заигрывания последовательниц Хайди, что возмущали его, Брана, чувство прекрасного.
В эти смутные дни он старался приходить к Океану и вступать в его воды как можно чаще - поглощали тоску, дарили ощущение мириада любовных пируэтов и касаний, бесчисленного множества родов, когда хвостатое ребячье тельце выскальзывает из растянутых губ и с содроганием рвёт тонкую нить пуповины. Когда Бран представлял, как новый ба-фарх дотрагивается ещё беззубым рыльцем до тугого соска и солоноватое молоко прыскает ему на язык, сам он тоже добавлял в воду малую толику белесоватого секрета. Океан же запоминал.
- Мы одной крови с тобой, Великий Отец и Брат, - шептал Бран, скользя на спине, отдаваясь пологим волнам как мечте о некоей невозможной любви.
Возможно, тем мальчик и приманил из-за Радуг нечто ожидаемое. Нечто давно стремящееся оттуда прийти.
Ибо проснувшись однажды ранним утром и вбежав в необычно тихую воду, он увидел в стаде Новых.
Сначала ему показалось, что это сами мсфиэдхи привели с собой детёнышей - те, как он уже знал, рождались куда более бледными, чем оба родителя. Вперемежку с крупными, лоснящимися телами, в их необычно смирном окружении сквозили как бы тонкие, вытянутые тени, еле видные из-под тонкого слоя бирюзовой воды. Подплыв, Бран увидел, что новые ба-фархи обладают иным сложением, чем их спутники: пожалуй, вовсе не детским, несмотря на то, что ростом они лишь немного превышали его самого. Узкое тело морской гончей обладало гибкостью хлыста в мельчайших своих движениях, ласты были относительно крупнее, спинной плавник короче и толще, сквозь верхний слой кожи, чуть розовый в свете зари, просвечивало тёмное, как у той масти лошадей, которую называют светло-серой. Лоб выступал над носом словно покатый булыжник, глаза были круглые, как у филина, но большей частью сонно прятались в набрякших веках.
- Раздольного моря всем вам, - произнёс Бран на подсвистывающем морянском наречии, которым иногда пользовался в разговоре с мамой Орихалко и всегда - со здешними ба-фархами.
И повторил на языке морской цевницы, добавив:
- Могу ли узнать род и племя тех, кого раньше не видел?
- Это хэархи, брат, - ответил Шоси. - Наше племя, но в придачу к нему иной род. Те, кому безразлично, где плавать: по ту или эту сторону семицветных арок. Часть его вернулась домой. И ведёт их всех белорожденная дева по имени Фхиахло.
«Фиал. Фиалка. Фиальта, - вспыхнуло в мозгу Брана. - Было что-то о лете».
И тотчас же мсфиэдхи разомкнули дугу со стороны, обращённой вширь и вдаль, и Белые ринулись в восходящее солнце.
Впечатление некоей лени и томности оказалось ложным. Словно сотня изогнутых иголок прошила шёлк Океана вплоть до горизонта торопливыми стежками, узор на миг замер сложнейшей вышивкой. И не успев распасться - возник вновь, летя обратно, заплетая в себя подростка.
«Ты воистину прекрасен, Младший», сказал рисунок.
Хэарх, плеща и смеясь, выпрыгнул из воды прямо перед лицом Брана, звучно шлёпнулся назад, обогнул, выставив плавник:
- С-с. Х -хочешь с-слетать с нами в восход, с-сидххи?
Выговор был непривычный мальчику: не так загромождён свистящими, как у средних ба-фархов, звуки шли не так из вибрирующего дыхала, сколько из пасти. Уже смыкаясь непроницаемым замком, два ряда острых зубов успевали пропустить между собой мелодичный как бы храп и жужжание.
- Кто ты и почему называешь меня древним эльфом?
- Кто я? Только что ты дал мне земное имя. Фиалло, тихий призвук в конце означает женщину. А сам ты знаешь кто? Твой дед и женщина-сидхе - чужаки, пришли к берегам Верта от земель богини Дану, испив тамошней влаги. Твои родные отец и матушка - тоже не отсюда, хотя вручили себя этой земле согласно обряду. Но Великий Океан давно это исправил, ведь вы оба любите и прозрачны друг для друга. Он умеет настоять на своём и выявить запечатлённое в крови. А сам ты легко оборачиваешься тем, кого хотят, и овладеваешь всеми наречиями. Разве не так?
- Думаешь, я стал теперь вроде оборотня?
- Это так зовётся? Ты - Истинный Народ. Могущий становиться всем живым, принимать любую плоть и господствовать в ней. И был таким с самого рождения.
Народ. Весь, а не один из многих. Фиалло сказала так нарочно?
Но не было смысла в вопросах, когда всё было предрешено. Мальчик подплыл ближе, перекинул ногу через хребет хэарха, и от одного этого движения вся плоть его дрогнула и поплыла. И поплыли следом все хэархи, полетели по морю ввысь, погружаясь в солнце.
Судьба пишет три новых иероглифа. Отрок. Орудие. Одиночество.
КРЕСТ НАД ОКЕАНОМ
Три новых округлых знака рисует судьба на полотне. Связанных с тем же четвёртым «О» - Орихалко.
Отрок.
Подросток - тот, кому всего-навсего предстоит подрасти. Но отрок - тот, кто не может держать речь перед людьми. Немой подарок року. Однако не совсем. В согласных этого имени заключёно преодоление: от-рок. Словно вода бурлит на речных перекатах и ветер стучит в бубен шаманским когтем.
Отчизна.
Земля отцов. Странное понятие, заимствованное у рутенцев вместе с языком. Ну конечно, ма Орри была отцом настоящим, па Рауди - придуманным, и как же ещё назвать атолл, где они жили вместе с Браном?
Но всё же для любого вертдомца родина - лишь мать. Великое порождающее лоно. Бесконечная влага. Море, что баюкает или сжимает Верт в своих ладонях.
Хотя конечно - где семья, там и малое обиталище для сердца.
Только чем больше проходило времени, тем сильнее обособлялись друг от друга все трое.
А что Бран? Ему такое вообще было положено: сутками бродить по зарослям, сновать ткацким челноком по всему побережью, насквозь пропитываться морской водой и обрастать солёной коркой. А домой заглядывать, чтобы поесть чего-нибудь не сырого и не подгорелого с одного боку, попариться в бане и выспаться сколько влезет.
Но с недавних пор и мама Орихалко всё чаще не занималась ничем путным, а сидела на устланном травой глиняном полу веранды и думала.
- Я ведь половину силы потеряла, - жаловалась обоим своим мужчинам. - Такая же стала слабая, как Рауди.
- Скажешь тоже, - фыркал тот. - Кто на днях цельный липовый ствол на плече волок?
- Так волок же, а не на плече нёс. И не спорь: это я делаю подход к самому главному. Хуже всего, что в прежние хитросплетения мне больше не вступать. Любой новичок обскачет.
- Для морян ты по-прежнему лучший советчик. Ценят…
- …То, что внутри, или то, что вне? - Ма Орри дёргала себя за серебристую прядку, месяц назад выделившуюся из общей массы.
- Внутри. Твой народ никогда особо не почитал «седых голов».
Отец явно сказал что-то не по теме, потому что гладкое, словно камушек на берегу, мамино лицо пошло тонкими морщинками.
- Ты ведь меня моложе, Рауди Красноволк, - проговорила она.
Бран всякий день слышал, как они меряются годами: только ради того, чтобы уверить друг друга в вечной молодости, красоте любви.
Но на сей раз отец только вздохнул.
Сам он, невзирая на плохо залеченные болячки и невозможность взлететь птицей в седло, не прибавил с виду и пяти лет - так, по крайней мере, полагал мальчик, перед которым это лицо и фигура маячили, как только начал себя помнить.
- Я ведь тоже давно не воин, а политикой и вообще никогда не грешил, - ответил Рауди. - Пальцы что крюки. Думал кисточку для письма удержать - а и конский повод не могу. Разве что ложку и нож… за общим столом.
Эти разговоры слегка омрачали радость бытия, которая владела мальчиком, и как-то незаметно превращали её в тягучую печаль. А, может быть, настал срок всему измениться вместе с погодой?
Ушло пронзительное солнце ранней весны, померкла водная гладь, отражая лиловую пелену облаков, заклубилась изнутри неровная теплота, как бывало, когда пробуждались подземные драконы, оживали капризные донные течения. Дули протяжные ветры, навевали на прибрежную полосу хмарь и тончайший песок нездешнего цвета - голубовато-серый. Хэархи, едва явившись и поманив, отошли к линии горизонта. «Фиалло - Фиальта», то и дело наговаривал Бран, всматриваясь в радужную аркаду, но после того раза белая красавица лишь сквозила вдалеке, на дальней границе плавучего морянского жилья. Да и все охранники пределов ушли в глубину моря. Не было никакой нужды в кордоне.
Наконец, что-то свершилось.
- Мне пора уходить к своему народу, - однажды сказала Орихалко, решительно положив столовый прибор рядом с пустой чашкой. - Ты ведь знаешь, Красноволк, что я давно пакую самое необходимое. Мне дают место на одном из плотов, достаточно укромное.
- Остров сам по себе укромен, - возразил Рауди. - Сколько угодно брошенных хижин, пещер и тому подобного.
- Так на нём же это семейство, - усмехнулась ма Орри, - весьма практичное. Вмешается.
- Я думаю, мне стоит немного присмотреть за тобой.
- А мальчик? Он останется…
- Ты же понимаешь. Останется сам по себе и на волю Великой Матери - разве что сомнительное племя франзонцев неподалёку учесть. Это его сдача козырей.
Что-то непонятное подкатило к горлу Брана, но наружу вырвались только слова:
- Если надо - побуду один, сколько понадобится, - сказал он как мог твёрже. - Я ведь уже взрослый, с голоду посреди изобилия не помру. И море рядом.
Одиночество.
Наступило, чтобы расшифровывать недосказанное. Чуть растерянно бродить среди как-то сразу возросшего количества согретых руками, носящих домашний отпечаток вещей. Есть, потому что так принято, и засыпать не по часам, но от усталости - там, где застанет усталость.
Разумеется, мальчик понял насчёт ма Орри: когда у ба-нэсхин появляется седина, их время начинает обваливаться подобно горному оползню. До того молоды с виду - через полгода-год уже дряхлые старцы одной ногой в погребальной ладье. Зверь, что забился в нору. Его хотели уберечь от такого зрелища: па Рауди на него соглашался.
- За эти годы кое-что подзабылось, - ответил он Брану, когда тот на миг не выдержал характера. - Ты нездешней крови, без морянской жилки, и судьба твоя будет на тебя похожа. А я такая же помесь, как и Орри. От человека и наполовину морянина Яхьи. Так что мне стоит приобвыкнуть к тому, что меня ожидает.
Бран кивнул: если так обстоят дела, ма Орри скоро будет нуждаться в помощи. Вот только его самого отчего-то не берут в помощники. Нет, он видел - подспудно, без слов - иной рисунок своей жизни, только сердце не принимало.
Мальчик прилежно соблюдал себя в чистоте: нетрудное дело для того, кто умеет плескаться и среди зимних льдов, не получая сердечного удара. Пробовал стирать самые насущные тряпки, убираться в главном и «меньших» домах, но в смурном и будто уставшем воздухе гниль устилала вещи тонким налётом, дерево стен истончалось в прах, а книги - единственная ценность его мирка - становились похожи на мочёные грибы в кадушке, плотно уложенные слой поверх слоя. Драгоценные кожаные переплёты раскисали, страницы коробились пластинками сыроежки. Бытие, некогда бившее тугой струёй, меланхолично протекало между пальцев мальчика, словно единственной силой, которая удерживала его (возможно, их обоих?) здесь, было присутствие матери и отца.
Блуждая по лесу и полю, он нередко сталкивался с «мальками» и «детвой» из рода Жерме - большинство из них шарахалось от юного сеньора. Улыбался мыслям кончиком рта: нет, скорее от чудища с войлоком на голове и потерянным взглядом, будто сложенного из смуглых ивовых прутьев. Но почти сразу же после приступа комического уничижения делался серьёзен. Одна такая новопечатная малышка остановилась, пока другие убегали, и с пальцем во рту разглядывала его как нежданный подарок.
- Ты чего отстала от своих? - спросил мальчик негромко, чтобы ненароком не испугать.
- Меня звать Ланти, мне скоро будет шесть вёсен, - вдруг ответила она, подёргав себя за вороную косичку. - А тебя - Брен-Дану.
Он только присвистнул:
- Ничего себе выдумка. Это у тебя откуда?
- Миэди сказали, а им - геархи. Я слыхала.
- Разве они все не уплыли?
- Давно, - почти прошептала девочка. - Они не знают, что у меня получилось слышать.
- Нет, я про геархов… хэархи. Ты их тогда же видела?
- Слыхала, - повторила она, - тоже давно. В заливе, где рыжие крокусы с ладошку.
Повернулась и удрала со всех ног, только подошвы туфель замелькали.
Но он уже знал. Только одна потаённая бухточка соответствовала этому определению. Сам же он и пересадил туда с одной из полян дивные цветы - шафран густо-шафранового цвета.
Берег в этом месте делал крутую складку, поросшую «вечным газоном», и под охраной природной чаши крокусы вырастали вдвое большими, чем их лесные предшественники. Ветер их, похоже, не страшил, а люди не подозревали о таком богатстве.
Жерме бы точно распорядился ободрать все тычинки на пряность, подумал Бран, его потомство шныряет где только может. Чтобы избежать их всех, надо быть следопытом. Но каким образом Ланти подобралась к цветам со стороны моря так близко, чтобы увидеть? Ведь скатиться вниз она могла бы лишь случайно, а подняться без чужой помощи - вообще никак.
Пока он так размышлял, ноги сами направляли его в ту сторону.
Разумеется, всё отцвело, но не более двух недель назад: чем человек мельче, тем дольше тянется для него время. Не ища короткого пути, Бран перебрался через кромку и полез - сначала по отвесной вертикали, затем склон стал более пологим и мягким. Пляж, как и обычно, усеян был мелким желтовато-розовым «ракушником» - пылевидными осколками известковых панцирей. Но поверх него свивались дорожки потусторонней голубизны. «Пойду по ветровому свею», вспомнились ему строки. А когда добрался до кромки ленивого прибоя и поднял глаза, увидел камень.
Эту мраморную глыбу с плоским срезом наверху Бран любил, нередко отдыхал там, подставляя бока солнцу и полоща ноги до колен в жидком аквамарине, однако ему казалось, что до неё много дальше. «Фиалло, Фиальта», задумчиво просвистел мальчик, оценивая расстояние. «Фиал с гиацинтом, фиалка в ладони, Фиальта что чаша, что брызги уронит, - бормотал он, почти не осознавая этого. - Русалочьи косы темней гиацинта, фиалки - то очи, чья тайна сокрыта». Он туже закрутил повязку на бёдрах и неторопливо ступил в воду.
- Кто соблазняет русалок-нереид сладкозвучным пением? - прошелестел оттуда смешливый голос. - Более сладким, чем они умеют сами?
- Ты пришла, - ответил он, бросаясь животом во влажно кипящую прохладу. - Ты меня ждёшь.
- Я отбилась от стаи, теперь у неё нет вожака, - ответила прохлада. - Издали услышала, как твоя душа поёт то, о чём теперь поёт всё тело.
Белоснежное веретено из ожившего шёлка рассекло воду и узким концом подбило его кверху. Круглые смеющиеся глаза - Гвенхвивар, белая сова, остро сверкающие клинья во рту - Нана, богиня-никса, гибельная ловушка для плоти.
- О Фиалло, - всякая осторожность покинула его, осталось лишь дуновение беспредельной радости. - Я теперь твоя стая. Я буду плавать с тобой, пока хватит моего дыхания и твоего дыхания. Этим мы равны.
Его руки обхватили восхитительно гладкое тело, ноги обвились вокруг хвоста, живот скользнул по чуть выпяченным соскам, ласты легли поверх плеч и как бы ввинтили их обоих вглубь. Зубы чуть покусывали его ухо - рискованная ласка. Что-то вроде огромного сосущего рта втягивало в себя попеременно оба колена - ласковая раскованность, от которой в низу живота будто стянуло кожу.
А потом Брана взяли: нежно, как девичьи губы - тёмную вишню. Выпили, как детёныш втягивает материнское молоко.
И не было в этом ничего, кроме предельной чистоты.
«Ты мой юноша-дюгонь». «Ты моя девушка-тюлень». «Мы погибнем тут внизу, посреди коралловых городов и прядей водоросли?» «Нет. Мы станем рыбами - кто мы сейчас, как не рыбы?» «Нам нужен воздух». «Разве?»
Но всё же оба расцепились, выплыли наверх, заколыхались на поверхности, и заморник, пронзительный, как свирель, раздувал пенные гребешки и свиристел прямо в уши.
- Плита, - чуть задыхаясь, произнёс Бран. - Меня дрожь бьёт, а там солнце.
В самом деле, день кончился, и чуть похолодало: ветер сдувал почти всё тепло, так что впору было пожалеть о морском лоне.
- Ты не можешь лежать спиной на волнах, малыш Брен-Дану? Тебе нужно крепкое основание?
- Да, пожалуй, от этой глыбы только и проку. Всеми ветрами поверху продувает.
- И всеми волнами моет, - подхватила Фиалло.
В самом деле, вода поднялась так, что почти прикрыла камень. Бран отчасти заплыл, отчасти заполз на него, Улёгся лицом кверху; дельфиниха пробовала шалить, бросалась вверх, налегая на мальчика всей тушей, но то и дело срываясь вниз.
- Эй, ты тяжёлая, - рассмеялся наконец Бран. - Стоишь двоих таких, как я. Придавишь - не ускользну никуда. Так хочешь?
- Нет, лягу рядом, - она прижалась к нему. - Тоже устала. Уморилась в море.
До сих пор он не сознавал, на каком наречии они разговаривают. Смесь земного и морянского, сдобренная специфически дельфиньими звуками? Пожалуй...
- Фиалло, на каком языке меня зовут Брен-Дану?
_ Разве это не твоё большое имя? Бран, Брендан, Бренн из племени богини Дану. Сид и великий оллам.
- Да какой я жрец. Книг много в себя вобрал - это да.
- И все песни твоего отца. И все приключения твоей матери. Все игры Верта. И весь Вертдом как он есть.
- А ты - меня самого, - он потянулся к ней, привлёк к себе. - Несчётное множество раз. Как это случилось, что я не испытываю никаких угрызений по этому поводу?
- Отчего ты должен их иметь? Разве мы с тобой не единый народ и разве мы не одинаковы под кожей?
- Под шкурой? Когда красавцы дюгони, сбросив свой привычный облик, являются на праздник людей, лучшие из девушек сходятся с ними и рожают от них младенцев. Если мужчина украдёт у купающейся девушки-тюленя её оболочку, она становится его женой. Так произошёл род Мак-Кодрама Тюленьего. И таких сказок в моих книгах - множество. Все человеческие племена восходят к бракам с природными существами.
- Было время, - ответила Фиалло, - когда люди и звери становились в один хоровод и наполняли своими потомками сушу и море, но человек захотел иметь детей лишь от себя самого. Царства разомкнулись.
- Священные браки, я знаю, - Бран потёрся носом о её тело, восхитительно гибкое и скользкое. - Союз с тотемами. В ознаменование того, что мир един. Но ведь это миф. В реальном мире границы видов стоят нерушимо. Хотя нет - волки, непарнокопытные, верблюды вроде нашего старины Ал-Кхураба.
- Границы были не всегда. И что такое вид, определяли люди, - рассмеялась Фиалло. - Так же точно, как любые границы между вещами.
- А границ нет - и всё есть Будда… И мира нет - одна видимость… Знаешь, я буквально переполнен такими вот текстами; но я человек - и мои дети их не унаследуют.
- Ба-фархи наследуют. Не простой инстинкт, как большая часть животных, но некую часть созданного их племенем нового знания. Только ведь и наш младший брат, наш старший сын человек принимает от матери некий изначальный опыт. Иначе бы он не был собой и не сохранял себя в тысячелетиях.
- Как такое знание передаётся? - спросил Бран почти нехотя: ветер отчего-то резко упал, волна утихла, и солнечный жар убаюкивал.
- С солью. Кровью, семенем и морем. Как сейчас.
То, что началось наяву, продолжилось видениями, в воде - на сухом месте, днём - ночью. И облекала ритуал мерцающая плоть Вертдома, в котором невозможное становится возможным, мало вероятное - вполне вероятным, то же, что может произойти, - происходит.
Когда мальчик проснулся в утро и тишину, он увидел, что море отступило от камня.
- Фиалло!
- Да. Я только проснулась и жду, когда ты увидишь.
Голос у неё был не такой хрустальный, шкура - более жёсткой и шероховатой, чем вчера. Внизу, на уровне половины человеческого роста, простирались сырая галька, и вялые водоросли, копошились мелкие создания, без особого успеха стараясь добраться до места, где начиналась вода.
- Что это - отлив? Океан уходил всё дальше, но не торопился.
- Сейчас он затягивает воду в донные полости, сжимает себя в кулак, чтобы ударить.
Выражено это было с полнейшим спокойствием и оттенком печали.
- Ты можешь спуститься и доползти до воды на ластах?
- Первое - да, второе - не думаю.
- Если бы мама Орихалко не уехала, она бы смогла тебя перенести.
- Но я убежала от них всех, чтобы прийти к тебе.
Реплики были сухи и кратки - тон задавала дельфиниха.
- Ты сумеешь дождаться вечернего прилива?
- Если он будет таким же, как обычно.
- Что значит? Погоди. Я-то ничем не ограничен: могу спуститься и отыскать помощь. Жди и пока не спускайся наземь.
Бран кое-как обмотался тряпкой, спрыгнул вниз и ударился в бег. Он догадывался по следам и отметинам, что домочадцы Жерме постепенно разбредались по всему острову, стараясь не попадаться ему на глаза. Кроме вездесущих детей, конечно. Но, как на беду, не находил никого.
Пришлось дойти до самого озера, лишь на подступах к нему Бран увидел двоих: самого Жерме и Генно, женатого на сестре главы рода, с цепями и топорами за плечом. Должно быть, валили очередной дуб.
Оба вежливо посмеивались, когда мальчик, немного путаясь в словах и запинаясь, излагал дело.
- Так молодой хозяин плавал в солёной водице, как обычно? - наполовину утвердительно спросил Жерме. - С подружкой, которая попала в капкан отлива? Такое мы видели не однажды. Чтобы снять с мели среднего морского коника, нужно человек пять-шесть взрослых мужчин и часа два дорогого времени. Как справляются лошади-великаны - не знаю, но, кажется, они поумнее, погрубее и нам не попадаются. А эта особь - она весом в двоих таких как ты, щупликов? Нас с тобой за глаза хватит, только полотенце прихватить или простыню.
- На каких гроб уносят, - хохотнул Генно. - Или покойника.
Он хотел добавить ещё кое-что, но Жерме смерил его жёстким взглядом.
- Можно использовать трелёвочные ленты, Бов, - сказал он. - Они стальные и в полотняной обшивке. Только вот что, юный сеньор, - теперь он обращался к Брану. - Мы тратим на тебя время, натурной прибыли на сей раз не получаем никакой. Ты должен обещать, что отработаешь. Труд сделал человека, добрые дела поднимают его ближе к раю. Далеко там, говоришь, твоя приятельница от воды? И много живности рядом осталось?
Бран объяснил в двух словах.
- Эй, Даруи! - крикнул Генно, и из-за кустов показалась голова девочки. - Беги к нашим, пусть кто может поторопятся на берег с кошёлками и остальным. Куда - поняла авось?
Та кивнула.
До места добрались они быстро, но Фиалло успела как-то поникнуть, будто увядшее или схваченное морозом растение. Одну ленту споро подвели под хвост, другую с неким трудом под грудь. Бран назад, мужчины вперёд - поволокли. Добрались до места, где воды было по пояс, и выпустили.
- Уходи, - просвистел Бран на ближнем языке дельфинов.
- Без тебя? - ответила она так же.
- Да. Я им обещал. Иди догоняй своих и не бойся ничего.
Всё-таки Фиалло отчего-то медлила, вяло помахивая хвостом: спинной плавник свесился набок, глаза прижмурены. И лишь когда с самого верха обрыва ссыпалась армия, вооружённая корзинами и ножами, ударила хвостом об воду и поплыла вдаль.
- Ну вот, а теперь показывай, что ты за работник, Брани, - Жерме назвал его как девчонку. - Эй, ножика ему не давайте - порежет что-нибудь не то. Пусть голыми руками обходится.
Вокруг семейство Жерме выстроилось шеренгой и споро кидало в свои плотно сплетённые кошёлки всё живое и еле живое, что попадалось под ногами.
Сам мальчик, бывало, тоже брал от океана малую дань - мидии, рачков, рыбёшек, - и всякий раз в уме благодарил. Однако то повальное, тупое истребление, что он ныне видел, казалось слишком циничным даже для убийства.
- Что ты стоишь? - его легонько толкнули под колено. - Иди рядом.
То была Ланти. Вот у неё была не только сумка из луба, устланная морской травой, которая волочилась по её следу, но и устричный нож размером в две её ладони, которым она поддевала моллюски, успевшие присосаться к камешкам. Она стояла последней в шеренге.
- Бросай своё ко мне, сеньор, - проговорила она. - Ой, как не люблю…
- Я тоже. Ненавижу, - ответил он шёпотом.
Ланти хитро улыбнулась и ответила так же:
- А ты смотри, что я буду делать.
За время их обмена репликами дружная бригада сборщиков уже прочистила всю полосу до прибоя, и кое-кто для сохранности опустил наполненную до краёв тару в мелководье.
На них никто особо не смотрел. Девочка улучила время, когда люди начали перебирать то, что схватили второпях, и выбрасывать из корзин, и показала Брану: в горсти, завёрнутый в тину, был реснитчатый слизень, бодро шевелящий нарядной бахромкой. Из витой раковины уже торчала нога, готовая присосаться.
Миг - и он плюхнулся вниз, там где-то укрепился и полез вперёд.
- Снулое оставляй, им всё равно, - шепнула девочка. - И зелёнку, какая не понадобится. И так много останется.
Оба явно увлеклись игрой. Наверное, оттого, что на душе у Брана стало легко. И хором вздрогнули, когда на голое Браново плечо опустилась мужская рука.
- Мало нам того, что девка лыняет по малолетству, так ты её подначиваешь, - сурово произнёс Генно. - С ней всё просто. Выдерем, не впервой такое. А ты…
- Только я, - сказал Бран. - Меня. Она ж совсем маленькая.
- Любишь таких крошек, а, сеньор? - подошёл Жерме. - Похоже, мы верно посчитали тебя за скотоложца. А ведь этими ножами могли твою самочку порезать. На корм. Помиловали тварь, уяснил? За такое доброй работой платят.
Бран поспешно прикидывал. Неясно, где теперь Фиалло и каково ей. У семьи явно есть моторные лодки, две или три. На солярной тяге. И сети. И топоры с тесаками.
«И эти люди не понимают языка Морского Народа».
«И… странно, только я чувствую: она могла понести».
- Я вместо Ланти. И себя, - коротко ответил он.
- А не станешь брыкаться? Ты, в общем, сильный.
- Нет. Если уйдём отсюда прямо сейчас.
Хоть он на свой лад поклялся, его крепко взяли под руки.
Ватага направилась к озерной усадьбе - тихо, слаженно, без пререканий. Куда подевалась Ланти, он не знал - на подходах к озеру люди разбрелись. Кажется, наступило время ужина, и при мысли о том, что будет приготовлено, Брана одолела тошнота. Поэтому когда его второпях бросили в сарае и заперли там, он даже не заметил отсутствия еды и питья. Ночного холода - тоже: можно было зарыться в солому, куда, похоже, справляло естественные нужды не одно поколение овец. Впрочем, он сам тоже - отойдя как можно дальше в угол. Там сквозь щели в досках, поставленных торчмя, пробивались звёзды, Бран вполне мог бы прийти к ним - сила вернулась, - но держало на месте, обещание.
«И ещё эта девочка. Хотя вряд ли они сильно обидели бы кроху, если бы я ушёл».
Снаружи чем-то грохотали, возились, переговаривались негромкими голосами.
Ещё до рассвета его вывели. Очевидно, заботы по хозяйству снова довлели над развлечением, потому что окружало Брана человек пять или шесть, не более. Одни мужчины.
Жерме ткнул его в плечо рукоятью кнута:
- Двигай туда. На задворки.
Туда Бран не заходил и в своих скитаниях: кроны деревьев позади лагуны расступались, колючий кустарник рос на склонах древних утёсов, исковеркавших землю, и на самом высоком попирал глину расплющенной пятой виселичный крест с петлями вверху и на концах перекладин. К нему вела узкая приставная лестница.
Все забрались на склон.
- Вот, давай наверх, пёс, тут низенько, - скомандовал хозяин. - Вкладывай персты… кисти рук, вообще-то. Там для ног ступенька имеется, удержаться легко и без привязи.
Следом за Браном поднимался коренастый молодой парень с мотком сыромяти в зубах. Мигом навалился, поддержал того за бёдра, устроил ступни на подставке, перехватил щиколотки, талию, подмышками и в коленях многочисленными витками крепкой верёвки, укрепил ею петли на запястьях.
- К таким, как ты, извращенцам, собственно, жаркого огонька подпускают. Надо же, мою дочку на морского слизня променял. А крест - управа на шебутных детишек. Зато можно растянуть удовольствие. Как, ловко запеленали тебя? Не хуже чем святого Езу, хоть там обе перекладины были косые?
Подмигнул тем, кто внизу, и начал спускаться. Спустившись, уронил лестницу к подножью скалы.
… Солнце взошло над морем, невидимое Брану, оно говорило с ним языком лучей. Тучи столпились наверху, мешая ему подняться в зенит, и сгустилась жара. Ветер затих в испуганной истоме. Дышать становилось труднее, но на уровне ступней клубилось лесное море, ловя низовые потоки.
«Фиалло уже далеко уплыла, наверное. Вернулась к сородичам. Может быть, они отыщут моих милых отца с матерью - но зачем? Им не успеть».
- Брен-Дану, - позвал снизу тонкий голосок. - Я тебе пить в ведёрке принесла, а поднять нечем. И лестница жуть какая тяжёлая.
- Не смей трогать, ты что? Сможешь подняться по затёсам в горе?
- Плёвое дело, все мы умеем.
- А длинную палку с собой принести? Удочку, шест для съёма яблок?
- Уже. Срезаем такие - с развилками наверху.
- Нацепи мокрую тряпку в комке или что-нибудь вроде. Пить мне нельзя - будет хуже, весь опухну.
- Угу, жарища и воздух стоячий.
«Ещё хорошо, что могу долго говорить».
Девочка взобралась на холм, таща за собой стволик молодого деревца. Берестяное ведёрко с плотной крышкой - такие берут, идучи по ягоды, - повисло за спиной на ремнях.
Рогулька заколыхалась у подбородка, провела по губам чем-то вроде тугого жгута.
- Поймал? Я свою рубаху сняла и вымочила - не бойся, чистая.
«Увидят нас сейчас - решат, что я и точно лаком до малолеток», - усмехнулся в душе Бран. А вслух произнёс:
- Спасибо, бельчонок Рататоск. Позже я могу оказаться неблагодарным.
- А кто это - Рата…?
- Бог по имени Один подвесил себя на ясене, чтобы обрести высокую мудрость. Белка Рататоск кормила его снегом, поила дождём. Тебя как, не наказали? Не хватятся?
- Дела им нет. На небо смотрят, боятся - хмурое больно, градом посевы побьёт.
«Омой мои грехи дождём, снегом и градом. Так молилась мама Орри».
- Так я пошла? Воду и рогульку оставлю.
- Иди. Если и вправду ливень собирается, и без тебя напьюсь. Нет, постой…
Было так, словно могучая рука проникла ему в мозг и вложила туда картину.
- Постой. Вода в море откатилась от берега. Ветер затих и собирается с силами. На небе круговерть, будто густое серое варево мешают.
- Ой, всё так.
- Беги, скажи родичам. Идёт большая волна и гонит перед собой ураган. Выше деревьев.
Убежала, вызвав небольшую осыпь, - зашелестели вниз струйки.
Вернулась нескоро:
- Не верят, говорят - хочешь, чтобы сняли. Мужчины заперли меня, что к тебе ходила, мама и тётушки засов отомкнули - не дело, говорят, за доброту и милое сердце дитятю казнить. Батюшка желал бы, чтобы ты…
- Что?
- Насовсем здесь остался. Твой родитель когда ещё вернётся, говорит.
«Один родитель. Догадался о маме, стало быть».
- Так не уплывут?
- Не подумают даже.
- Ланти. Про тебя многие знают?
- Три всего.
- Ракушечный ножик у тебя остался?
- Угу, не отдаю. Хорош для грибов и ветки срезать.
- Знаешь, попробуй дать его мне.
- Так у тебя ж руки привязаны!
- Если ртом взять и наклониться к плечу… Веревка одна-единственная и узел один.
- Не получится - выронишь. Или не спустишься, а сорвёшься.
- Ты права, я дурень. Погоди…
«Самое высокое место на острове. Ну, почти».
- Ланти, малыш. Ты не поднимешься?
- Ты же запретил ставить лестницу.
- Моя белочка, - Бран тихо рассмеялся. - Только не говори, что тебя не учили лазать по деревьям.
- Совсем чуть. И крест нарочно гладкий.
- Ножик делает зарубки. Туфли-то скинь уже. Давай.
Девчушка долго и трогательно пыхтела. Наконец, ухватилась кончиками пальцев за его ноги, потом за ремень-опояску.
- Молодец. Теперь подтягивайся и верхом на моё плечо. Отдыхай, не спеши - время есть.
Время было, но на исходе. Первый штормовой порыв колыхнул вершины, гулко ударил в поперечину.
- Ухватись за верхнюю петлю. Не развязывай. Режь узел, не снимая ножен с шеи. Скинь ремешок с одной руки.
- Через перекладину протянулся.
- Тогда попробуй перейти и снять - осторожно, не вырони конец и не делай слабину.
- Учёная. В праздники ребята хоругву на крыж поднимали. В пустые дни тайком ослабляли завязки на повинниках.
- Смотала в клубок? - Бран держался на «ручных» петлях, сжимая и разжимая кулаки. - Теперь я тебя привяжу к себе.
Ремня оказалось маловато, и Бран, из последних сил выругавшись, размотал набедренную повязку и запеленал ей девочку поверх всего - так, чтобы лица из оказались на одном уровне. Стянул узел как можно крепче.
- А ты вовсе не мальчишка - на меня похож. Я тебя не боюсь, как их всех.
- Зато мой червяк боится твоей раковинки, вот и прячется в живот.
- Твой пфенх - моей конхнуи, - Ланти хихикнула.
- Тихо, - вдруг ответил он. - Наклони голову, не глотай ветер.
Потому что вихри затанцевали. Они били попеременно в спину, бока и лицо - дышать можно было лишь отвернувшись. С треском отрывались, летели ветки и сучья.
«Как глубоко они вкопали основание в гору? Выдержит? Если унесёт по воздуху - нам конец. Если подмоет глину - есть шанс. Если ударит тем, что накопила…»
- Я описалась, - хныкнула девочка.
- Ничего, скоро будет много воды.
Воздушная пляска с треском рухнула вниз. Всё на миг затихло, и тут в вязкой тишине послышался еле слышный рокот, который нарастал с каждым мгновением.
Бран выпростал руки из петель, схватил головку девочки и прижал к себе.
Пришла Большая Волна.
Головой она касалась подбрюшья туч, пенная оторочка мела на уровне древесных стволов. В утробе бурлили гигантские брёвна и полотнища жести, охапки ветвей и травы. Ему показалось, что там были и тела - но в
это мгновение волна ударила в основание распятия, подкосила - и опрокинула крест себе на грудь вместе с Браном и Ланти.
Толчков они уже не почувствовали.
Был Океан, и светилось небо. В сердцевине мира юноша приподнял тяжкую голову и увидел у себя на груди чайку.
То была девочка, которая сидела свесив ноги по обе стороны узкого плота и раскинув узкое белое полотнище наподобие паруса. И да, крыльев.
- Ты живой? Я знала: ты ведь стал дышать.
- Лан, а остров?
- Не вижу. Когда проснулась - он уже далеко, по ту сторону волны, и кругом спокойная вода.
- Смыло?
- Не знаю, - она шмыгнула носом. - Батюшка говорил, что внизу известковый камень и над ним чернозём в два батюшкиных роста.
Он приподнялся, сдвинув девочку к ногам, - дерево колыхнулось. Сесть не давало подобие кожаного пояса, с которого свисали в воду хвосты.
- Не тормошись, сеньор. Крыж с боку на бок переваливается, как бы не опрокинулся. Так-то он ничего, комель толстый, встать на голову не даёт.
- И давно мы здесь болтаемся?
- Всю ночь и всё утро до полудня. Сеньор Бран, а почему нет ни морских людей, ни их лошадок?
- Ушли от фуртуны. От бури. Чем ближе к берегу, тем опаснее, ты ведь знаешь. Будь мы так умны, как они надеялись, - сами бы всё поняли несколько дней назад. А теперь разбросало их по всему морю.
Бран всё же сел, подвинув ремни к паху и уперев ладони в бёдра и превозмогая боль: внизу сплошной синяк и, похоже, пара-другая переломов. Подивился сноровке Ланти - как она устроила, чтобы и ему в беспамятстве не потонуть, и ей сильно от него не отдаляться. Плавала ведь кругом плота, держась за короткие ремни.
- У нас что-нибудь осталось?
- Ножик только. В моих волосах запутался и не выпал. И вот это, внизу.
Из одежды оставалась только юбочка с разрезами, похожая на двойной фартук.
- Ну и солнце, воздух и вода. Солёная и негодная для питья. Ланти, ты как?
Чуть улыбнулся:
- Писаться с той поры получалось?
- Не-а.
Когда она говорила это, Бран заметил, что губы у неё растрескались и покрыты беловатым налётом.
- Знаешь, у меня в глазах от прямого солнца потемнело - вот-вот сердечный удар будет. Или головной. Поможешь?
Она кивнула.
- Только не бойся. Дай нож. Не видела, как лекари кровь бросают?
Полоснул себя лезвием по запястью, одновременно прижав вену под локтем:
- Соси. Это противно, но если так не сделаешь - жильные стенки опадут и кровь перестанет течь. Свернётся.
Девочка послушно прижалась губами.
- Молодец. Не оброни только.
- Почему такая несолёная, сеньор?
- Это оттого, что я из племени Дану.
«Или сродни ба-нэсхин - ма Орри говорила, что у них всех есть желёзки, фильтрующие морскую соль».
Отнял руку, перевязал оторванным лоскутом.
И снова океан без края.
- Хочешь спать, Ланти? И не зови меня господином - чем меньше слов, тем скорее выживем.
- Угу. Сен… Бран, жалко ведь, но можно поймать рыбу и выпить?
- Можно. Кровь у неё пресная.
«Только где они все? Ушли ближе ко дну из-за извержения или урагана?»
- И сделать манок, чтобы ловить потом руками? - спросила сонно, приникая к его телу и накрываясь полотном.
- Конечно.
«Было б из чего».
Во сне юношу донимали миражи, что получались, когда солнце играло на веках: белые хэархи вставали свечой из огненного моря, лосось играл в реках, поднятых из моря крутой дугой, бриз пел в двустворчатых раковинах с натянутыми внутри золотыми струнами.
А когда Бран открыл глаза - девочка прислонила нечто к губам и теребила пальцами, вытягивая оттуда тихие, дрожащие звуки с привкусом металла.
- Губная арфа, - сказал в полузабытьи.
- Кунгахкеи асмун, - поправила она. - Такая медная жилочка внутри костяной шпильки. Ты её сделал для моей старшей сестры.
Хомус, на котором в сказке играл Храбрый Азмун. Совсем простая вещь.
И - звуки разносятся по воде в четыре раза быстрее, чем по воздуху.
- Лан, а ножны твоего клинка из чего сделаны?
… Две пластинки из звенящей бронзы, вставленные в деревянную оправу поперёк. На их крест пошла лиственница, почти не гниющая в воде, - слишком хороший материал. Когда океан колышет звуковой маячок, подвешенный внизу плота на ремешке, раздаётся жужжание шмеля на лугу, или чириканье птиц на рассвете, или словно лепечет листва, показывая ветру свою изнанку. Звуки, для океана невиданные, неслышимые, непонятные.
- Вот, - сказал юноша, ложась навзничь, - Уж кого приманит, большую рыбу, акулу или ба-фарха - не буду загадывать. А теперь мы, наконец, уснём покойно.
… Дом на плоту ходит вверх-вниз, через брошенный на стропила тростник смотрят звёзды. Рядом с ложем Брана - четверо. Папа Рауди Красноволк, сын двоих мужчин, семя Моргэйна, лоно Яхьи. Мама Орхикхалкхо, совсем седая, но держится очень прямо. Моложавая красавица, белокурые пряди выбиваются из-под капюшона темно-красной накидки - Галина бинт Алексийа, рутенка и победительница рутен. Матушка моя. Изысканный прелат в фиолетовом одеянии и пурпурной шапочке, на загорелом лице с нежными чертами - сапфировые глаза, Барбе Дарвильи Брендансон, генерал ордена езуитов и отец мой по крови.
- Ланти.
- Славная девочка, на редкость разумная для своих лет, - отвечают ему как бы все четверо сразу.
- А остров и те, кто на нём?
- Уплыли. Есть в мире кое-что, в воде отроду не тонущее.
- Фхиахло.
- Ах, ну да. Фхиахло. Ты овладел её именем, - кажется, они заулыбались все четверо.
- А я сам? Каков смысл того, что происходит?
- Перед тем, как перейти на иную ступень жизни, человек должен умереть и лишь потом возродиться в ином качестве. Ценой тяжких испытаний отрок убивает в себе незрелость и становится мужем. Ты же, пройдя через смерть, будешь Океаном.
- И на протяжении всего пути я должен быть одинок, заключён и отлучён от близких.
- Да.
- Океан давно хотел растворить меня в себе.
- Да. И слить заключённое в тебе знание со своим собственным. Ещё крепче соединить Вертдом и Рутен.
- Но ведь по сути нет границ между тем и этим.
- Верно.
- И мой зов услыхали? Как случилось, что собрались все четверо?
Они не ответили - или не услышал он сам.
Девочка на пороге «морского» дома смотрит туда, где на грани воды и земли уплывает, уходит в закат ладья, украшенная цветами и кораллами, окружённая чинной свитой морских скакунов, - и то и дело утирает слёзы.
- Не надо печалиться. Его кровь ныне в тебе, - священник кладёт узкую ладонь ей на плечо, дорогой перстень с пиропом, окаменевшим огнём человеческого сердца, оказывается рядом с мокрой щекой. - Так он дал тебе жизнь. И ещё был тот водный хомус, который слышали все окрестные воды, - а ведь ба-фархи искали его повсюду.
- Я не печалюсь - только жду, когда солнце зажжёт лодку, - отвечает Ланти.
- И мы ждем того же, - кивнул священник. - Его приёмные родители в Доме Собраний, его родная матушка, до которой донесся его последний зов. Я сам, призванный своим вещим сном.
- - Что будет потом? Мой остров, который дочиста вымыла буря?
- Тебе нет смысла туда возвращаться. Люди в конце концов сумели его осквернить. Лишь Езу знает, когда он вновь поднимется из морских вод.
- Здесь у меня не будет даже такой родни, как была.
- Шутишь? Сотни тех из его племени, кто сочтёт за высокую радость лелеять тебя, учить тебя, хотя бы коснуться твоих босых ножек. Одно только потребую от тебя: не дай перерасти твоей гордости в гордыню.
Когда они отворачиваются друг от друга, последний луч зари стелется по как бы остекленевшей глади, касается челна, который мгновенно исчезает в дымном мареве….
Стая мхиэди и хэархов выражает буйный восторг - не видано в мире ничего подобного их танцу.
Потому что во главе стаи летят - тело к телу, хвост к хвосту, плавник к плавнику - уже два белоснежных дельфина.
- Воистину свершилось обещанное мне устами, нимало для того не предназначенными, - говорит Барбе Дарвильи Брендансон. - Столько будет от чресл моих потомства, сколько звёзд на небе и отражений звёзд в пучине морской. И распространятся они во всех мыслимых и примысленных мирах.