В балке заправки дверь заперта изнутри на крючок, и Стариков нетерпеливо дергает ее, энергично топает, стряхивая с валенок снег.
- Ух и погодка! — рычит он, вступая в тепло.
- Дует? — откликается Оля с дремотным равнодушием.
Без шубы, в полинявшем бледно-зеленом лыжном костюме, она похожа на девочку-подростка. Плавно, неслышными шагами Оля подходит к лавке, берет полушубок, на котором лежала до прихода Старикова, и перевешивает его на торчащий в стене гвоздь.
- Что, разбудил? — громко и насмешливо спрашивает Стариков, снимая с бровей и ресниц льдинки.
Оля уже сидит, поставив локти на стол, подперев кулачками щеки, устремив взгляд в раскрытый перед ней журнал. На вопрос Старикова поднимает глаза, так что может видеть только его валенки, и отвечает:
- Немножко вздремнула. Сидела, сидела, читала да спать захотела. Глаза устали.
- Шла бы домой спать, а утром пришла бы. Что здесь высиживать?! Мужик ведь, наверное, дома? — усмехается Стариков.
- Дома, — просто отвечает Оля.
Стариков хотел было пошутить по поводу этого обстоятельства, но глянув на ее по-детски узкие плечи, на кулачки, подпирающие щеки, только спрашивает:
- Вас ведь не проверяют?
- Нет, — отвечает она, снова глянув на его валенки, — как-то неудобно будет — вдруг кто подъедет и будет ждать или еще к диспетчеру пойдет узнавать...
Стариков снимает шапку и садится на прежнее место, только теперь лицом к столу. Возбуждение, вызванное крепким чаем, которым его угостила Анна, не проходит. Он слышит, как гулко бьется сердце и что-то напряженно дрожит внутри. Он испытывает потребность излить в чувствах избыток душевных сил и, подчиняясь этой потребности, ощущая смутное томление, отдается созерцанию сидящей перед ним женщины. Оля читает журнал «Наука и жизнь». Когда Стариков садится за стол, она изменяет положение рук и сидит теперь, как примерная ученица, сложив перед собой на столе руки. У нее круглое личико с мягкими чертами, с нежной белой кожей, припухлые бледные губы, тонкая шея и почти не заметная под теплой кофтой грудь. Не верится, что у нее есть муж и тем более ребенок. Ее светлые, почти белые волосы туго заплетены в косички, сложены сзади корзинкой, и коротенькие прядки, почти прозрачные, свисают на высокий чистый лоб.
Такую прическу носила и Лена. Только выбивающиеся из прически короткие волосы у висков она подкручивала. У рта Оли кожа вялая и в уголках две-три морщинки, тонкие, как волоски. Эти слабые признаки увядания вызывают новый прилив жалости. Маленькая, хрупкая женщина за столом становится как будто ближе ему, и что-то вроде надежды пробуждается в глубине его души. Он пристально всматривается в ее лицо, мучительно напрягая память, пытаясь увидеть лицо Лены. Она смотрит на него сквозь годы, и он едва различает ее черты, будто сквозь запотевшее стекло. Как будто пленка застилает его глаза и невольно хочется поднять руку и стереть эту пленку. Постепенно те, едва различимые, черты сливаются с чертами лица сидящей за столом женщины, и лицо, которое он видит, кажется близким, родным, желанным. Он смотрит на Олю, но перед его взором другая. Такой же короткий мягкий носик, те же лоб, губы, волосы, подбородок, но глаза другие — большие, широко открытые; он видит в них любовь, надежду, ожидание, страх, и снова томительное чувство, надрывное, сходное с тоской и жалостью, заполняет его, и он ощущает страстное желание поднять на руки это существо, бережно, нежно прижать к себе и, спрятав на его груди лицо, плакать.
Стариков оценивает свою жизнь — прошлую и настоящую, — она кажется ему серой, убогой и ненужной. Он переезжал с места на место, работал, ел, спал с женщинами, которые чаще ему не нравились и лишь на время могли возбудить в нем желание. И все время чего-то ждал. Сколько, помнил он себя, столько ждал, стремился, рвался к какому-то неведомому счастью. Он ждал его вначале с нетерпением, жадностью, по временам с отчаянием, сомневаясь в его существовании, — это было до встречи с Леной. Лена дала ему спокойную уверенность. Он тогда и еще долго после того, как расстались, верил, что это состояние — радостное ощущение полноты жизни, ощущение легкости довольства собой, безмятежного покоя, — состояние, в котором он жил, встречаясь с Леной, — все это только начало, обещание счастья или может, только частичка того огромного счастья, которое ждало его впереди, с другой женщиной.
Но больше ничего не было. Он не мог больше припомнить ни одного момента из своей жизни, похожего на то, что пережил тогда с Леной. И Стариков, глядя на Олю, с горьким чувством думает, что нечего уж и ждать ему, и то немногое, что получил он тогда, это и была вся его доля счастья, отпущенная судьбой. «Все прошло», — удивляется он своей наивности, которая не позволяла ему понять это раньше. Зло издеваясь над собой, Стариков вспоминает свои прошлогодние «практические» планы, связанные с переселением на родину и с женитьбой, за которыми ясно видел теперь все ту же надежду получить свою долю счастья, надежду, что встретит, наконец, ту единственную, к которой стремился всю жизнь.
И еще он вспоминает, как прошлым летом, когда гостил у сестры в Хабаровске, он, вдруг поддавшись настроению, поехал на вокзал и взял билет до Находки с намерением разыскать там Лену. Он не хотел думать, что она уже не та, какой он ее помнил, что она постарела, изменилась, что может ненавидеть его. И еще почему-то предполагал, что она одинока. Может быть, он ехал с тайной надеждой снова испытать то, что было тогда, — собрать крохи того, чем пренебрег в молодости. Но в первые же минуты в Находке эти надежды как-то сами собой растаяли. Город показался ему незнакомым, чужим и, словно в недоумении, смотрел на Старикова окнами новых зданий. Николай все дни в Находке пил и, даже не сходив к дому, где жила когда-то Лена, вернулся в Хабаровск. Если б он не запил тогда в Находке, он еще там, наверное, узнал бы то, что знал теперь. Но лучше бы ему и сейчас напиться и пребывать в заблуждении.
Стариков, задумавшись, продолжает смотреть на Олю, не видя ее. Оля неуловимо плавным движением руки подвигает к нему книжку журнала.
- Вот, почитайте... Тут о войне пишут, — быстро говорит она. — Детишек жалко, если война... они такие беспомощные.
Оля произносит это, понижая с каждым словом голос, и последние слова почти шепчет. Замолчав, она оттопыривает нижнюю пухлую губку, отчего становится похожа на обиженного ребенка, который вот-вот готов заплакать.
Стариков не способен так быстро переключать внимание с одной мысли на другую и вопросительно смотрит на Олю, ожидая, что она еще скажет. Но Оля молчит, и он тянет задумчиво:
- Да-а-а.
- Он чувствует смущение от сознания беспомощности, понимает, что должен сказать что-то другое. Через некоторое время Оля объявляет, что пойдет проведать своих, и просит побыть здесь до ее прихода часика полтора. Он с поспешной готовностью заверяет, что будет ждать хоть и все два часа. Наблюдая, как она одевается, как перед уходом подкладывает в печку, он ощущает странное беспокойство, словно Оля не досказала что-то очень важное, а он все не теряет надежды, что она перед уходом скажет «это», и одновременно боится, что она так и уйдет не проронив ни слова.
Ольга уже делает шаг к выходу, когда за дверью слышится топот, распахивается дверь и в балок входит диспетчер прииска Первухин. Стариков знаком с Первухиным. Это высокий, широкоплечий крепкий старик. Он уже два года на пенсии, прожил год на «материке», вернулся на Север и не упускает случая в разговоре похвастаться, что не знает до сих пор, что значит болеть. Темные глаза его весело смотрят из-под косматых, густых, наполовину седых бровей.
— А-а-а, Оленька здесь сегодня! — ревет он густым басом, с трудом растягивая в улыбку непослушные от холода губы. — Здравствуй, дорогая, здравствуй.
Оля здоровается, улыбаясь, в нерешительности отступая к скамейке.
- А со стражниками я считаю ниже своего достоинства здороваться, - объявляет Первухин, демонстративно отворачивается от Старикова, хмурит брови и шумно сопит, раздувая ноздри.
Это его манера шутить. Сейчас же он поворачивается к Старикову и, задорно улыбаясь, идет к нему, на ходу снимая меховые рукавицы.
- Я, конечно, шучу. Ты, Николай, не обижайся. Я знаю, что ты не обижаешься, — говорит он, пожимая руку Старикову своей горячей рукой.
- Садитесь, Алексей Михайлович! — приглашает Оля, продолжая стоять на том же самом месте.
- Нет, не сяду. Если б приглашала кто помоложе, тогда другое дело. А тут возьмет да и подсядет такая старуха рядом... ха-ха-ха, — смеется он раскатисто, попеременно поглядывая то на Олю, то на Старикова.
Отсмеявшись, понизив голос и прижимая руку к сердцу, говорит, обращаясь к Оле:
- Спасибо, Оленька. Я сегодня и так насиделся. Я, представляете, долго на месте сидеть не могу. Честно вам говорю. Я просто не представляю, — теперь он поворачивается к Старикову, — как это вы, стражники, высиживаете по двенадцать часов на одном месте. Это ж, с ума можно тронуться. Если б мне ваше терпение, я миллионером мог бы стать. Если бы я пошел к вам в охрану, у меня не меньше четырехсот пятидесяти рублей бы выходило в месяц. Честно вам говорю. Сто тридцать прямого я получал бы? Получал. Это в среднем я беру. Да столько же — коэффициент, да я стопроцентник — еще сто тридцать, да пенсия... — Он хохочет, победоносно поглядывая то на Старикова, то на Олю. — Вот скажите кому на «материке», что сторож, пенсионер, получает каждый месяц четыре с половиной на руки, — не поверит. Там за эти деньги полгода надо работать.
- Ну я пойду, — говорит решительно Оля и поясняет, обращаясь к Первухину:
- Сегодня две смены подряд. Надя заболела — вот и приходится.
- Не оправдывайся, не оправдывайся! — перебивает ее Первухин. - За мужем соскучилась — так и скажи. А то выдумывает сказки. Да что там стоит для молодой женщины отдежурить каких-то шестнадцать часов! Ну иди, иди хоть до утра.
Когда Оля уходит, он говорит:
- И зачем мне ее объяснения? Ведь правда? — На лице его при
этом такое выражение, будто он еле сдерживается, чтоб не расхохотаться. — Вроде мне это нужно. Я человек маленький. Но, если серьезно, — лицо его на самом деле принимает серьезное выражение, — если разобраться, диспетчер прииска — это фигура. Ночью я фактически заместитель директора. Вся техника в моих руках. Нужно на шахту рабочих везти, а там дорогу занесло. Вот я распорядился — послал бульдозер, чтоб он расчистил.
Первухин стоит на свободном пятачке между печкой, лавкой и столом, стоит в своем наглухо застегнутом меховом пальто, в теплой шапке, словно не замечая жары в балке. Лицо его красно по-прежнему, но утратило синеватый оттенок. Старикова раздражают его шумная веселость, его громкий голос, и, когда Первухин замолкает, он, пряча раздражение за легкой усмешкой, спрашивает:
- А что, этого, что замерз, когда отправлять думаете?
Окончание следует...